Откуда родом Анатолий Равикович

Телепроект 2007 года

Анатолий Юрьевич Равикович родился 24 декабря 1936 года в Ленинграде. Закончил Ленинградский государственный институт театра музыки и кино, работал в драматическом театре Комсомольска-на-Амуре, Сталинградском театре. Затем -  Ленинградский театр имени Ленсовета, академический театр Комедии имени Акимова. В настоящее время постоянно выступает в антрепризе. Первая крупная роль в кино - Лев Хоботов в комедии Михаила Козакова "Покровские ворота" - сделала артиста знаменитым. Народный артист РСФСР.


1.


Я родился 24 декабря 1936 года в Ленинграде. Первые детские впечатления? Мне было три года, мама занавешивала окна тканями, потому что началась финская война. Это было странно, оттого и запомнилось.
         Я жил в Коломне - это район Питера, совсем недалеко от центра. У нас была небольшая коммунальная квартира. Жили все недружно. Когда начинается ностальгия по поводу коммунальных квартир и «Покровских ворот» («Ай, как хорошо было!») – не было в коммунальных квартирах ничего хорошего.  Были только вечные склоки из-за того, кто убирает общественные места. «Вы извините, после вас в туалет не зайти, везде написано!» - говорили все друг другу. Висят 4 электрические счетчика, в сортире 4 лампочки, и не дай бог зажечь не свою лампочку – будет большой скандал. Начинали считать: «У вас семья сколько моется? У вас трое детей да муж, - говорили моей маме, – он любит подолгу сидеть. А нас двое только, а деньги те же платить?» «Зато ваш муж, - отвечала мама, - как пустит воду, так не закрывает и сидит там с книжкой.»
         Мы жили на 4 этаже, и мама, стоя у окна, пела украинские песни, а внизу собирался народ. А потом уже я давал концерты - во дворе, на мокрых дровах, которые ждали, пока их распилят. Дрова от дождей покрывали железными листами с крыш разбомбленных домов.
         Мои родители приехали из провинции, с Украины. Папа «сам себя сделал». В 13 лет он поехал к старшему брату в город Глухов. Брат взял его таскать огромные коровьи кожи на кожевенный завод. Папа не был здоровым. К 16 годам он стал ненавидеть и брата, и капиталистов. Стал большевиком. Был на партработе в казачьих войсках. Собирал хлеб у крестьян. Папа верил, что делает правильное дело.


2.


Я в блокаде не был. Летом мама уехала в Глухов, где нас война и застала. А отец пережил всю блокаду. Мы же мотались по стране – пешком шли до Белой Церкви. Это был август, уже цвели поля подсолнухов. Ясное небо и бесконечная лента отступающих на волах. Моей беременной тетке дали повозку с волами, и мы ехали, а остальные шли пешком. Мне не было страшно, даже когда бомбили. Чудесное небо, украинская осень. Прилетел игрушечный самолетик, полетал и улетел. Это был разведчик. А через 10 минут появился настоящий самолет с крестами. Отбомбив станцию, он пролетел над шоссе и выпустил пулеметную очередь. Попал в волов, а они от боли стали крушить все вокруг, топтать людей. Мама схватила меня и кинула в кювет. Самолет пролетел так низко, что я видел летчика.
Наконец мы дошли до Белой Церкви. А там - последний эшелон, и в него невозможно сесть. Я такого страху натерпелся! Толпа страшна. Меня много лет преследовал запах угольной гари. Мать вбросила нас в окно поезда, а сама осталась. Мы доехали до Саратова, а потом приехала мама. На вокзале мы прошли санобработку: всю одежду ошпарили от вшей кипятком и помыли от тифа голову…


3.


Я уезжал из города совсем маленьким, и не запомнил Питера. После войны я вошел в свою парадную и вспомнил, как она пахнет – запах стоячей воды из подвала, холода, кошкины писи - и я понял, что я дома. Мать бросилась искать, что осталось в квартире. Квартира вымерла вся, кроме моего отца. У него только выпали все зубы. Мама нашла рыбий жир, пузырек провалялся три года. И мы устроили пир: сделали на этом рыбьем жире картофельные драники. Это было счастье. А ночью за нами приехала скорая, потому что все отравились. Но все равно это было счастье – еда.
         Я делал уроки. А в это время мама в соломенной тарелочке делила поровну хлеб. Он из буфета так пах, что я не мог делать уроки! Я отщипывал по маленькому кусочку, пока это не становилось заметно, и приходилось отщипывать у всех остальных тоже. Я крысятничал, но очень хотелось есть.
         Со старшей сестрой у нас было 9 лет разницы, с младшей три. Старшая считала меня любимчиком, ябедничала на меня, рассказывала родителям, что я катался на трамвайной колбасе. А еще мне очень нравилась одна открытка – медвежата на кораблике, она стоила 3 рубля. Мама дала мне 8 рублей и послала за молоком. Я купил эту картинку и сказал, что она под кустом лежала. А сестра говорит: «Молока-то меньше! Толик, почему так мало молока?» Тут я признался, был скандал. Мама: «Отцу не говори!» Отец пришел, и сестра меня выдала. Он меня как саданет, я с копыт. Так что мы со старшей сестрой не дружили. А с младшей близки до сих пор.


4.


Школьные годы – черное пятно в моей жизни. Единственная радость тех лет – драмкружок и один друг. Все остальное – мука и издевательство. Позже я стал интересоваться, почему мир так устроен. А пока не возник вопрос, ты ведь не ищешь ответа. Я не учился. А двоечником я не был только из страха. Да и преподаватели не были преподавателями. Я поступил в школу в 1944 году, нас учили случайные люди – раненые офицеры, знаний было мало, дисциплина устанавливалась кулаком. Вместе учились все, кто не учился во время блокады. Ученики взрослые, с учителями на равных. Очень жестокое время.
         У нас был один учитель, которого не любили. Мы ему насрали в цветочный горшок и сверху поставили цветок. Вот такие шутки были.  Меня били, у меня отнимали завтраки - приходилось драться. Атмосфера насилия… Война страшна не сама, она отравляет душу, делает человека зверем. Одна из учительниц достала всех тонким противным голосом. И из протеста я сделал рожу на общей фотографии. Фото раздали и она орала: «Даже на стену не повесишь, дурак испортил всю фотографию!»
         Мама была домохозяйкой, очень любила театр, и когда появились телевизоры, мы ходили к соседям – «Сильву» показывали через день. Мама рыдала, а отца это раздражало: «Ты как дура! Это же артисты! Ты бы так переживала,  когда я ангиной болел!» Когда я стал рассказывать про фильмы во дворе на бревнах, у меня была специализация «Игорь Ильинский». Я его изображал, а мне за это давали закурить. До матери дошло, и она меня отвела в дом пионеров в кружок художественного слова.
         Первые любви. У меня не было одной, я любил всех. Как видел – сразу любил. Мы же учились отдельно, двор был мужской. И когда я пришел в драмкружок, голова поплыла: школьные формы, переднички. Весной они поснимали чулки. Коленки мелькают! Это невозможно. Мы говорили в школе только об этом. Но у меня не было первой любви. Это была подростковая гиперсексуальность.


5.


И вот я прихожу в театральный институт. Стоят два парня. Я тыкаюсь по объявлениям. «Я вот поступать. На актера». «Владимир Иваныч. Это доцент Немирович-Данченко. Я могу вам дать несколько уроков». Прихожу на экзамен: на ногах подошвы из китовой кожи, чтобы казаться повыше. Я захожу – там сидят Меркурьев, Райкин. У меня была заготовлена героическая проза «Тарас Бульба убивает сына». Такой сморчок – и вдруг трагедия. Делаю жест, которому меня научили, читаю деревянным голосом. Мне говорят: «Достаточно. Спасибо, мы вас известим». И тут я понял, что провалился, но я же еще не пел! «Ну, пусть споет!» Песня тоже была героическая. Пианистка грянула, и я запел не в той тональности. Она решила меня  выручить – стала играть в мою тональность, а я решил, что она мне показывает: надо петь повыше. Я пел все выше и выше, и уже довывал как волк. Опустив глаза, я увидел, что комиссии не было: они рыдали от смеха где-то под столом. Я вышел оттуда в ужасном настроении. Меня разбудил телефонный звонок: «Тебя взяли!» Я примчался в институт – там висит список: напечатано 24 фамилии и моя дописана ручкой: Равикович.