Если можете, простите... Глава 6

6.
     Илюха был прав, ничего и не было. Почти. Более того, на весьма продолжительное время, алкоголь стал моим другом. И даже спасителем. С ним было не так тошно. С ним, в принципе, жизнь становилась довольно сносной, а местами даже привлекательной. С ним я довольно легко мирился со своим окружением и с самим собой. Иногда, хоть в это и трудно поверить, я даже определённо себе нравился. И уже не так сильно ненавидел себя и людей. Тихо и добродушно презирал, морщась от пивной отрыжки, это да, но не ненавидел же. К тому же мне пока удавалось сохранять видимое благополучие и вести себя таким образом, чтобы мать не очень переживала. В техникуме я был на хорошем счету, не прикладывая к этому ни малейших усилий. Домой почти всегда приходил вовремя, просто потому что любое общество, включая и моего приятеля Баранова, я мог выдержать весьма ограниченное время. Кроме того, видимо, балансируя очередной раз на грани самовлюблённого высокомерия и ощущения собственной безысходной ничтожности, я вдруг, к неописуемому восторгу матери, увлёкся бодибилдингом. На лоджии я устроил, что-то вроде мини спортзала: турник, штанга, боксёрская груша. Я тогда был совершенно уверен, что из этой затеи что-то может выйти. Наш сосед, молодой парень Азамат, которому обеспеченные родители купили в нашем доме квартиру, предложил бизнес-схему: снять помещение и открыть что-то вроде тренажёрного зала. Надо заметить, что это сейчас они на каждом шагу, а в середине девяностых, эта идея была не так уж и смехотворна. В общем, забегая вперёд, скажу: ничего, разумеется, из этой затеи не вышло. Азамат, который вложил на закупку инвентаря гораздо больше, чем я, решил, что на этом его миссия окончена, и теперь он будет сидеть в кальянной и подсчитывать прибыль. Но подсчитывать было особенно нечего, редкие клиенты, заглядывающие к нам, были либо наши знакомые, с которых деньги брать как-то неудобно, либо умники, норовившие просочиться бесплатно, типа «в долг». К тому же начались проблемы с различными государственными службами. И пока мы с большим или меньшим успехом пытались это уладить, всё разрешилось само собой. Дело в том, что предприимчивый Азамат, тут же в качалке, полулегально открыл что-то вроде маленького бара, с двумя или тремя крошечными столиками. А  следует заметить, что у моего партнёра, коммерческая и криминальная составляющая личности были настолько тесно переплетены, и настолько взаимозаменяемы и слабо различимы, что понять, когда берёт верх одна, а когда другая, не представлялось никакой возможности. Так вот, за одним из этих миниатюрных столиков и двинул кони от передоза, забурившийся к нам местный нарк. Помещение опечатали, с нами слегка поваландались да и отпустили восвояси. Больше я в нашей качалке ни разу не был. Хотя там всё ещё оставалось моё «железо», личные вещи, но заставить себя войти туда, я просто не мог. Я ненавидел и презирал себя за эту непонятную трусость даже больше, чем обычно, но с места так и не двинулся.
     Азамат, который до решения суда был лишён права не только распоряжаться имуществом, но даже приближаться к помещению, в котором оно находилось, обвинил во всём меня. Я слушал его визгливый голос и эмоционально насыщенную, обвинительную речь, произносимую с акцентом, и тем особым, национально обусловленным придыханием, которое проявлялось тем отчётливее, чем больше человек волновался, и с некоторым даже облегчением, понял две вещи. Этот период в моей жизни окончен, и я вряд ли вернусь к нему, и ещё: болезненное презрение к себе за собственное малодушие постепенно сменилось привычным, уютным и почти родным безразличием. Мне снова было всё равно. Тем более что в моей жизни начинался новый этап. Я окончил техникум и ушёл в армию.
     После учебки я попал в погранвойска и служил на границе России и Абхазии. Наша часть стояла на реке Псоу. Вообще говоря, это звучит, наверное, довольно странно, но в армии мне тоже, скорее понравилось, чем нет. Я даже точно знаю почему. Самое главное, мне не нужно было принимать решения и думать. В армии это, вообще говоря, не приветствуется. И даже, наоборот, может довольно сильно осложнить жизнь. И я это быстро и весьма прочно усвоил. Почти, как Форрест Гамп. Может разве что не так буквально. Идейное вдохновение и фанатичную преданность, я довольно безболезненно, заменил чувством юмора. Больше смахивающим на сарказм, (привет, отец), без которого, уверен, в таком месте делать вообще нечего. Ещё, мне очень импонировало, что в армии всё было просто и понятно: есть Устав, по нему и живи. А если что-то недопонял, отцы-командиры всё доходчиво растолкуют. И такой подход меня не то чтобы устраивал, он, странным образом, действовал на меня успокаивающе.
Именно находясь там, я чуть ли не впервые чувствовал себя хорошо, и как бы кощунственно это не звучало, даже весьма расслабленно. Это моё вечное напряжение, в котором я находился почти всю сознательную жизнь, на воинской службе, почти совершенно отпустило меня. Чаще остального из своей армейской жизни, вспоминаю я вот о чём. Со мной служили четверо дагестанцев, с которыми я познакомился ещё на призывном пункте. Все, как под копирку: небольшого роста, коренастые, смуглые, с одинаково мелкими и маловыразительными чертами лица. Они не были родными братьями, но родственная связь между ними, пусть и отдалённая, безусловно, имелась. И даже чётко просматривалась. И звали их созвучно. Я, кстати, так и не смог запомнить, кого из них как именно зовут. Имена всех четверых заканчивалисьна «ан»: Аслан, Беслан, Султан, и ещё то ли, Оман, то ли Алан. Но дело не в этом. Эти парни были не то, чтобы очень похожи. Они становились слабо различимы в своей какой-то пугающей синхронности. Сам по себе каждый из них не бог весть, что из себя представлял. Такой себе обычный паренёк. Типичный представитель одной из малых народностей юга России. Пройдёт, и не заметишь. А если это твой знакомый, ответишь автоматически на приветствие, пытаясь вспомнить, кто это, да и побежишь дальше, решив не заморачиваться. Но вместе - эти ребята были такой силой, такой мощью, которая чувствовалась и считывалась мгновенно, без лишних слов и разъяснений. Почему я пишу об этом сейчас? Почему помню их так хорошо, но только всех вместе, как единое целое, а не по отдельности? Да потому что в них, в каждом, было то, чего никогда не было у меня. И что-то мне подсказывает, уже никогда не будет. А именно: спокойная уверенность своей правоты и значимости. Ясное и непобедимое сознание того, что они находятся в каждый момент своего времени, именно там, где и должны. В них не было сомнений, терзаний, мыслей о том, что они не очень-то нужны этому миру. Или не слишком хороши для чего бы то ни было. Ну и прочего дерьма, которым, я например, был просто набит от пяток до макушки. Я безумно завидовал им. И мучился вопросами, откуда у этих парней, с далёкого, затерянного в горах селения, до сих пор читающих по слогам, эта холодная уверенность, внутренняя свобода и какое-то тайное, наверняка врождённое знание о сути мироустройства, социальных отношениях и себе самих. У меня и сейчас нет ответа. По крайней мере такого, который бы меня удовлетворил. Но я уже не переживаю по этому поводу. Я просто знаю, что так есть и всё. К тому же сейчас уже, я уверен, что нет здесь никакого секрета и никакого таинства. Просто одни люди приходят в этот мир, чтобы просто жить, довольствоваться тем, что имеешь, спокойно работать, растить детей, радоваться своим маленьким радостям и не мучить себя и окружающих теми вопросами, разрешение которых от тебя никоим образом не зависит. Я иногда, замечая, как люди стремятся принадлежать к тому или иному сообществу или группе, тоже старался ассимилироваться в разное время, в самых разных, больших и малых коллективах. Очевидно, без особого успеха. Человеку важно быть частью чего-то большего. Знать о своей принадлежности кому-то или чему-то. Это успокаивает и обнадёживает. А я никогда и нигде так и не стал своим. Всегда один, как отщепенец… Плевел среди зёрен… Выбракованная деталь… Самый чужой даже среди чужих… Всегда отдельно стоящий… Так было и есть… И так будет, потому что изменить это невозможно. Я пытался много раз. С этим необходимо просто смириться и жить дальше… Но как раз этого я сделать не в состоянии.
     По поводу более или менее суровых армейских будней, мне нечего больше добавить. Да, честно говоря, и не хочется. Хотя можно было бы припомнить несколько забавных баек про нашего перманентно нетрезвого капитана, время от времени поднимающего нас в середине ночи громоподобным рыком: «Ррррота, подъём!» Или как я, к собственному непомерному удивлению, организовал на территории нашей части, при помощи бойцов-добровольцев и подручных средств, спортивную площадку. А также внёс свой скромный вклад, не без помощи, конечно, солдатских матерей, в пополнение и развитие нашего войскового библиотечного фонда. Но во всём этом было бы гораздо больше пользы и смысла, если бы не было продиктовано скукой и всё той же безысходностью. Даже «в редкие минуты солдатского досуга», я изо всех сил старался заменять мыслительный процесс физическим. Вот почему мне так импонировал строгий распорядок и дисциплина. Я находил своеобразное удовольствие, расчищая территорию или ремонтируя помещение под будущую спортплощадку или библиотеку. А вкапывание покрышек и создание разноуровневых турников, могли сравниться разве что с занятиями по боевой и теоретической подготовке. Словом, на первое место в списке моих предпочтений значилось любое монотонное или упорядоченное действие. В них для меня, по крайней мере, содержался, как успокаивающий, так и отвлекающий посыл. Другого-то ничего не оставалось. Его, другого, просто не было. Я же не мог позвонить, например, Илюхе и забить стрелку вечерком где-нибудь на районе. Вот и приходилось изобретать велосипед. Друг мой, кстати, служил в стройбате, где-то под Новосибирском. Больше всего в армейке мне не хватало именно его.  Вот поди ж ты! Кто бы мог предположить, что такое вообще возможно? Чтобы я вдруг начал тосковать по кому-то, кто даже отдалённо не напоминал меня? И, тем не менее, это так… Я хорошо видел его недостатки, первый подсмеивался над ними. И далеко не всегда так уж безобидно. Я ему, в свою очередь, наверняка казался странным и диковатым, но из нашей переписки следовало, что он тоже скучает. Такое уж, видимо, это понятие дружба. Редкостная, штучная категория. Илюха меня, бывало, частенько не понимал, но принимал всегда. Я, подшучивая над его приземлённостью, неслабо сужающей масштабы его личности, до сиюминутных, существующих лишь в режиме реального времени проблем, уважал его мнение по многим «земным» вопросам, в которых сам откровенно «плавал». Я понимаю так, что друг это не кто-то идеальный. Это, в первую очередь, человек, с которым ты можешь быть самим собой. Который легко и охотно предоставляет тебе эту возможность. Скорее всего, именно этого мне сейчас и не хватает. Вот этого шанса быть собой и свободно высказываться. Без угрозы быть непринятым и осмеянным. Боюсь, что я больше тоскую по этим удобным и комфортным обстоятельствам, а не по конкретному человеку. 
     Вернувшись из армии, я обнаружил в родительском доме свою разведённую сестру с маленькой дочкой. Несмотря на то, что теперь в моей комнате мы жили втроём, вовсе не это угнетало меня. Гораздо больше это обстоятельство расстраивало Лику. Нет, с этим было как раз проще всего, тем более что через год она с дочкой переехала в пустующую квартиру маминой подруги. Хуже было другое, а именно то, что я ни черта не сомневался, что так оно и будет. Похоже, что и для остальных членов нашей семьи, это обстоятельство тоже не явилось такой уж неожиданностью. А я, где-то подспудно всегда был уверен, что даже если Лика и уедет из нашей среднестатистической, умеренно-неблагополучной семьи, то обязательно вляпается в ещё более среднюю, и ещё более неблагополучную. Ну а дальше, имеются лишь два варианта: либо она продолжает влачить своё унылое существование с мужем-алкоголиком, либо, что, скорее всего, уходит от него, и куда? Ну, конечно же, в родительский дом, из которого ещё несколько лет назад так яростно рвалась. Круг замкнулся, образовывая, тем не менее, новый виток спирали. Моя мать, будучи не очень счастлива в браке, вырастила дочь, которая вступает в ещё более разрушительные отношения, в результате которых на свет появляется новая девочка, которую моя сестра, эта бедная жертва несчастливого брака, хватает и переносит в то место, где её родители являют собой пример как раз первого варианта развития событий.
- А куда же мне было ещё идти с ребёнком? - выдержав тяжёлую паузу, спрашивает меня Лика упавшим голосом. Я боюсь того, что могу сейчас увидеть её слёзы, и жалею, что вообще начал говорить на эту тему.
- Да понятно всё… Я же не об этом… Я, так сказать, вообще, понимаешь? Лика медленно кивает и отворачивается, - Моё положение гораздо хуже, - торопливо добавляю я, - Ты работаешь на своих трёх работах,- Лика невольно усмехается, я чувствую облегчение и от этого несколько воодушевляюсь, - Ты - востребованный специалист, заканчиваешь работу над диссертацией, воспитываешь ребёнка, уже всё не зря, так ведь? А я? Посмотри на меня! Я мужчина, а сижу на шее у родителей, оставаться здесь не хочу, а куда податься не знаю, кому я нужен, ни образования, ни специальности…
     И это было действительно так. А самая кривая и ехидная усмешка судьбы заключалась в том, что всё то, о чём я говорил своей сестре, только с ещё более уродливыми вывертами и отягощёнными последствиями, случилось и со мной. Я тоже, не идя, так сказать, в разрез нашей укоренившейся семейной традиции, совершил некое кучерявое путешествие уже по своей личной спирали, и вернулся в исходную точку. Сначала я, совершенно банально, уехал в Москву. Помыкавшись там какое-то время, и не сумев нигде толком закрепиться, я, чтобы не возвращаться домой, уехал в Тверь. Там жили мамины две сестры, мои, стало быть, тётки, со своими детьми и внуками. Работал я везде, куда только мог устроиться: на лесопилке, на мясокомбинате, охранником в суде, в супермаркете, и бог знает, где ещё. Всё перечислять, опять же, не имеет смысла, потому что многие свои рабочие места я не только не помню, но и при изначальном трудоустройстве вовсе не стремился удержать их в своей памяти, тем более, что я редко задерживался где-то более месяца-двух. Понимаю, что это вряд ли характеризует меня, как ответственного и надёжного человека, но, увы, именно так оно не только было, а так оно, к сожалению, и есть. Жил я, по большей части, у младшей из тёток, в большом деревянном доме на окраине Твери. Разговаривая по телефону с матерью, уверял, что у меня всё хорошо. Это было, разумеется, не так. Всё было плохо. Очень плохо. Я катился вниз в зловонную, синюшную яму со страшной скоростью и прекрасно отдавал себе в этом отчёт. Дело в том, что был я малым непривередливым, и охотно употреблял всё, что мог найти. Алкоголь, включая особый, ядрёный самогон по кличке Сэм, изготавливаемый тверскими умельцами на Соминке, так алкоголь, колёса, (о, отлично, подойдут и они), так колёса. Тем более, что фармакологию я всегда уважал. Говорю это без малейшего намёка даже на лёгкую иронию, и уж подавно, без всякого сарказма. Какие уж  тут шутки…
     Всё это продолжалось до тех пор, пока мамина сестра, у которой я в то врем жил, не позвонила матери и не сказала, чтоб та меня забрала. Потому что она не хочет нести ответственность, если со мной, не дай бог, конечно, что-нибудь случится. Тётка недвусмысленно дала понять матери, что у неё есть все основания полагать, что такое вполне реально. В свете, так сказать, развития последних событий. И что-то ещё на счёт того, что я пропадаю, и меня нужно спасать, в смысле лечить. И конечно, моя бедная мать примчалась, чтобы чуть ли не за ручку (или по образному выражению отца, под конвоем), доставить своего маленького двадцатипятилетнего несмышлёныша, недоделанного бодибилдера, алкоголика и, довольно бойко начинающего наркомана - домой. Я возвращался, как побитый пёс, ни солоно хлебавши со своих московско-тверских гастролей, да к тому же в сопровождении своей матери, но при этом изо всех сил изображал из себя всё ещё крутого перца. То есть вёл себя впридачу ко всем этим прелестям, как последняя скотина. Мать позже призналась мне, что боялась заснуть, так как я грозился сойти (спрыгнуть?) с поезда.
     Погружаясь снова во всё это, я и сейчас, спустя несколько лет не имею желания рвать на груди рубаху, или посыпать голову пеплом. И не буду… Да, мне жаль мою мать, как было бы жаль любое живое существо, живущее в замкнутом, однообразном пространстве, и не имеющего представления, что находится за пределами этого ограниченного мирка. Жаль отца, который прячет свой страх и своё отчаяние под маской циничного сарказма и ищет то ли успокоение, то ли ответы на свои незаданные вопросы на дне стакана. Мне и сестру мою жаль, обманувшуюся в искренних и невинных своих чувствах в самом начале жизни. И ещё из-за того, что она точно так же, как и я с отцом, заполняет болезненную пустоту внутри себя с помощью спиртного. Всё это так, но только я в этом не виноват. Не виноват в том, что они такие: ограниченные, беспомощные, жалкие. Я ничего не могу сделать и ничего не могу изменить. Я даже себе помочь не в состоянии. Правда ещё и в том, что я даже не уверен, что действительно хочу каких-то изменений. По крайней мере, в части, касающейся меня. Кроме того, я вообще сомневаюсь, что кому-то из нас реально можно помочь. Вряд ли имеется способ сделать так, чтобы наши жизни были бы не такими убогими и ограниченными. Хотя возможно я так думаю, потому что сам являюсь частью этой жизни, причём, самой неполноценной и проблемной частью.
     Дома жизнь потекла в том же, примерно, направлении, что и раньше. С той только разницей, что теперь моя комната была в полном моём распоряжении. Сестра с дочкой съехали, но, впрочем, недалеко - в соседний подъезд. А ко мне всё  вернулось… Вернее, с новой силой продолжилось то, что никуда и не уходило: озлобленность, нарастающее, глухое раздражение и вязкая, засасывающая апатия. Против той жизни, которую я вёл, а как жить по-другому, не знал… Против собственного бессилия… И, над всем этим, как вечный апофеоз моей унылой, почти растительной жизни, - полное отвращение к самому факту своего существования и неприятия себя ни в малейшей степени. Я где-то понемногу работал, хотя больше всё-таки нет, а также, поддавшись на уговоры матери, поступил в коммерческий вуз, коих в то время было предостаточно. Сказать, что я хоть немного учился, будет уж слишком большим преувеличением. Моя мать просто своевременно переводила плату за обучение. Всё остальное была чистейшей воды вопиюще-безобразная фикция. Как, собственно, и многое другое в моей жизни. Но диплом, в котором, помню, встречались такие слова, как «сервис» и «туризм», я всё-таки получил. По-моему даже обучение шло по какой-то ускоренной программе. Всё то время, когда я не работал, я чаще всего находился у Лики. У родителей я только ночевал. Сестра уходила на работу, племянница в школу, а я погружался во всемирную сеть, поскольку у сестры как раз в то время появился компьютер. Официально считалось, что таким образом я занимаюсь поисками работы. На самом деле, я, в основном, лазил по порно сайтам, с кем-то знакомился, вёл активную переписку с десятком виртуальных друзей и подруг, тоннами проглатывал псевдо философский, околонаучный, часто с налётом метафизики бред, и всё больше погружался в зыбкое и полуобморочное мракобесие. Таблетки стали почти постоянным моим спутником. Я отдавал им всё большее предпочтение перед алкоголем, за их, что ли неявность и определённую чистоту: ни запаха, ни пустых бутылок, никакой разнузданной неряшливости и мерзости, неизменно сопровождающей распитие спиртного. Тем более что даже небольшое алкогольное опьянение, мама, имея, более чем тридцатилетний опыт жизни с моим отцом, определяла на раз. А фарма, она и есть фарма. Ну, подумаешь,  чуть замедленней человек становится. Немного дольше паузы между его словами. Не сразу отвечает, бывает. Вообще производит впечатление слегка тормознутого. Но мало ли от чего это может случиться. Устал, человек, быть может, давление там у него скакануло вдруг, и голова раскалывается так, что говорит еле-еле, сильно при этом растягивая слова. Да любое объяснение годится: магнитные бури, тяжёлый день, неприятный разговор, выбирай, что твоей душе угодно. С водярой такой номер не прокатит ни за что, если ты вмазанный, так это, извините, видно, невооружённым глазом. Да и слышно тоже. С колёсами, главное, не переборщить, так как накопительный эффект никто не отменял. Я дважды нехило влетал с этим. И оба раза дело заканчивалось больничной капельницей.
     Так продолжалось год или полтора, и я, каким-то образом, умудрился познакомиться с Дашкой. Через интернет, конечно. Мы долго переписывались,  потом были многочасовые телефонные разговоры, а потом я сел в автобус и поехал к ней. В эту её Ростовскую область. Потому что она меня пригласила. Мне это странно и удивительно до сих пор. Нет, я вовсе не упиваюсь комплексом неполноценности, мне просто хорошо известны настоящие размеры этой моей ценности. Моя заинтересованность, как раз была проста и понятна. Мне очень не нравилась моя жизнь, и, я как мог, пытался что-то с этим сделать. Собственных ресурсов уже не хватало, а может, их никогда и не было, вот я и стал двигаться, (и к моему собственному немалому удивлению - весьма активно), по пути наименьшего сопротивления. Тогда, видимо, я ещё верил, что это возможно. Но вот что могло толкать Дашку развернуться всем своим малогабаритным корпусом в мою сторону и даже вполне осознанно предпринимать определённые шаги мне навстречу, было всё-таки не очень понятно. Нет, конечно, это можно было объяснить тем, что, мол, возраст, как-никак тридцатник на самом носу, надо же и родить успеть всё-таки… Ну и всякое такое… Но всё равно, даже в этом случае, не делать же, ей-богу ставку на парня, который даже не всегда точно помнит о чём он договаривался с ней вчера по телефону. Да и в сам факт, что этот разговор вообще был, а если был, то именно вчера, тоже не очень-то верит. Или который, подмигивая девушке, на которой собирается жениться, запивает незаметно закинутые пару феников пивом «Балтика № 9». И таких примеров было достаточно.
     Когда я приехал, в двери меня ждала записка. Я почему-то не удивился и сразу понял, что она адресована мне. Записка мне очень понравилась. В ней она совершенно по-домашнему, так, будто знакомы мы были с ней уже давным-давно, извинялась и просила меня немного подождать, так как ей потребовалось срочно выйти в магазин. От записки веяло теплом и уютом, особенно мило выглядело обращение - Андрюша, которое вообще-то всю жизнь бесило меня, так как в нём явно просматривалось что-то мягкое, глупое и, скорей всего, плюшевое. Я запретил своим родственникам и некоторым знакомым так ко мне обращаться, и был уверен, что больше не услышу эту уменьшительно-игрушечную форму своего и без того дурацкого имени, но стоя с запиской возле Дашкиных дверей, это ласковое обращение мне неожиданно было приятно.
     Мы с Дашей стали жить вместе. И строить планы на будущее. Хотя всё было далеко не всегда гладко. Пару раз мы серьёзно ссорились и я уходил. Или уезжал. Слово «ссорились» имеет множественное значение, и потому его использование здесь не совсем верно. Вернее, совсем не верно. Всё было гораздо обыденнее и печальнее. Я банально уходил в штопор и Дашка меня выгоняла. Вот и всё. Очень просто… Как говорится, без всяких затей и излишнего драматизма. Второй раз, когда такое произошло, мне пришлось уехать обратно к родителям. И я был уверен, что это всё. Конечная остановка…
- У наших отношений нет будущего, - сказала мне Даша на прощание. Потом я часто слышал от неё что-то подобное. У Дашки прямо-таки слабость к высокопарному, как она думает, слогу. По мне так это чушь собачья. Люди либо мирятся с недостатками друг друга и принимают их вместе со всем остальным, либо нет. С тем, что представляю собой я, мирится сложно, вот и всё. Я же понимаю. Я даже тогда подумал, что у нас ещё долго продлилась вся эта история. И что даже удивительно, что Дашка столько продержалась. Я ей так и сказал на прощание, а она захлопнула дверь. И я слышал, как она плачет. Просто она была уверена, что я не хочу измениться из вредности. Или из принципиальных соображений. Или ей назло. А я не могу, потому что … не могу и всё. Это то, что больше меня. И гораздо сильнее. Измениться я мог бы разве что с помощью лоботомии. Да и то не уверен. У таких как я, по-моему, кардинальные изменения происходят только одновременно со смертью.
    Одним словом, когда я почти окончательно смирился с нашим расставанием, вдруг позвонила Даша и простуженным, грустным голосом заброшенного и одинокого ребёнка, сообщила, что беременна. Мы проговорили с ней несколько часов, а наутро я выехал по известному маршруту.

Продолжение следует...