Цвет любви. Глава ХХVI

      Глава ХХVI.  РАСКЛАДЫ ЛЮБВИ. ВСЁ ВОЗВРАЩАЕТСЯ НА КРУГИ СВОЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)


      На Ясона накатило уже испытанное им пару недель назад чувство раскрепощения и абсолютной свободы, но Рауль не был бы Раулем, если бы не предложил ему ещё более роскошные условия. Творя любовь с Рики, Ясон держал в уме невозможность вернуться, вероятность навсегда остаться в кошмаре дремучести на дикой планете, и это отравляло — Рауль же принёс ему радость предстоящего свидания с родиной. Ясон мучился, зная, что оставил Амои в опасности, виной всему были его страсть и глупость монгрела — Рауль отвёл беду. Ясон терзался, думая, что обрёк себя на затухание и разбазаривание своих способностей по мелочам, самолюбие его страдало, честолюбие умирало — Рауль возвестил о полномочиях и власти, которые раньше не сосредотачивал в своих руках ни один Первый консул. Прощение и безопасность, гарантии, власть, триумфальное возвращение, идеальное залечивание ран тела, ума и души — перспективы пьянили, одуряли, возносили на небеса.

      Но разве присутствие друга ограничилось только этим? В постели с Рики, четыре года утверждая своё право на лидерство, Ясон не мог быть уверен полностью ни в чистоте, ни в постоянстве, ни в верности любовника. Он не был первым, Рики в течение года оставался без присмотра — да мало ли что, мало ли с кем в эти двенадцать месяцев могло произойти — за непогрешимость же Рауля Ясон ручался, как за своё «я». Рики сквернословил, ругался, плевался оскорблениями, это прекратилось здесь, на Терре, но было заложено в полукровку с детства окружением, обстоятельствами и находившимися рядом и могло прорваться в любой момент, что всегда неприятно поражало слух блонди, привыкшего к совершенно другим нормам общения — тем, которые Рауль неукоснительно соблюдал. Ухватки монгрела за версту выдавали его плебейство — образование, аристократизм, манеры, ум, должность, почёт, вес и влияние Второго консула не могли не восхищать. Рауль был не только умнее, культурнее и образованнее — он был добрее, честнее, внимательнее, отзывчивее, заботливее, его горизонты были шире, натура — щедрее, его красота была первой в Галактике, и мозги, заключавшиеся в прекраснейшей голове, были так же гениальны. В конце концов, Рауль был выше, его член — больше, а потенция — неизмеримо мощнее. Рауль был другом, сослуживцем, входящим в естественный круг общения. Блонди исповедовали одну религию, у них была одна мать — Рауль был единоверцем, братом.

      На секс с Рики Ясон шёл как в бой: так повелось. Он приручал, он покорял, обучал, дрессировал, привязывал, утверждал своё право. Монгрел отвечал соответственно: искренне огрызаясь, как бы не покоряясь, как бы не ценя удовольствия. Это продолжалось пятый год, и это заводило, но острота ощущений и самоутверждение на нескольких квадратных метрах по одному и тому же сценарию в течение долгих месяцев могут приесться кому угодно. По большому счёту, Рики нужны были секс, беззаботное существование, когда всё за тебя делают слуги, доступность любых игрушек и святое право на безделье. Он знал красоту, прелесть и способность очаровывать своих чёрных глаз, притягательность и отзывчивость своего тела — он, может быть, даже помимо воли, хитрил, соблазнительно подстилаясь и ощериваясь одновременно, уверенный в неизменности своего могущества. Но время шло — и то, что обольщало красой, чарами, молодостью и выбивало преференции, как само собой разумеющееся, когда-нибудь да должно было перестать срабатывать… Двадцать два не семнадцать, Ясону наскучила игра в это как бы ускользание, он ловил себя на мыслях, что иногда хочет уличить партнёра в притворстве, что изысканное блюдо превращается в похлёбку. Когда Рики засыпал и тихо, мирно, доверчиво сопел в шею блонди, Ясон замирал, млея от счастья, сердце разрывалось от нежности и тут же укоряло монгрела: ну что стоит в другое время суток оставаться искренним, не крыситься, не затушёвывать привязанность! Почему откровенничает только тело, а не язык, только краткие минуты, а не весь день, а партнёр должен сторожить прекрасные мгновения, наслаждаясь ими как тать в ночи — в прямом смысле слова.

      Рауль был откровенен всегда, в нём не было подвоха, способности подставить, втянуть в грязь, так как сам он был чист. Он не стыдился своего чувства, ему можно было доверять, в его любовь можно было верить, о его руку можно было опереться. С Рики всё было моментно, неопределённо, он постоянно менялся, он здорово вымахал за последние полтора-два года, и Ясон с тоской думал, что — как знать? — пройдёт месяц или день — и уйдёт последняя нежность, это беззащитное сопение: Рики грубел, матерел, он не был уже притягательным в своей детской удали бесстрашным щенком, даже укусы которого — просто ласка. Да, он ворвался в жизнь блонди кометой, и это было открытие, потрясение, этим можно было любоваться, играть, это сулило и дарило наслаждение, но не обещало ничего впереди — Рауль же был постоянен, предсказуем, надёжен. В Рики не угадывались теперь и даже ничем не напоминали о себе трогательная тростинка на ветру, худенькое, неоформленное тело, жадность познания тонких сексуальных забав, он просто требовал и не благодарил, получив.

      Ясону стала надоедать добровольно взятая на себя роль лидера, он слишком долго обучал, выговаривал, бранил, наказывал, разбирался с последствиями выходок монгрела в Эос, тушил огонь раздора и ненависти, который Рики раздувал мгновенно, отпускал, призывал, улаживал свои собственные отношения с полукровкой и те неприятности, недоразумения, проблемы, влезать в которые, казалось, было любимым занятием и непревзойдённым талантом беспокойного возлюбленного. Консула злило то, что приходилось вмешиваться в заваренное не им, в постороннее, в не имеющие с ним ничего общего связи, в чужие разборки, что всё это, вместе взятое и пришлое, почему-то больнее всего било именно по нему, а с партнёра скатывалось как с гуся вода. Да, наверное, так и должно было быть: судьба тяжелее истязает более сильных и… не искушённых в жизни?

      Пусть так, и Ясон это принял, но Дана-Бан превысила меру даже ангельского терпения. Блонди просто элементарно устал принимать выпады, вызывать огонь на себя, спасать, выводить, осваивать новые профессии, восстанавливать, зарабатывать, обеспечивать, хранить, защищать — в общем, отвечать за всё. В конце концов, нельзя было исключать и того, что Рики всё равно было, кому сопеть в шею, и рядом с Гаем он спал так же сладко и был доволен любым телом рядом, а не выборочно, Рауль же был верен и чист — и телом, и душой, в его волосы можно было зарыться, забыв обо всём, под его ладонью, на его груди, у его шеи Ясону будет так же сладко, тепло, уютно и беззаботно, как и самой прекраснейшей в Галактике голове под мышкой Первого. Второй сам мог дарить счастье и отдохновение, защищать, лелеять — он был равным. Кто бы что ни говорил, но и в постели всё-таки меряются, и в жизни, как и в теннисе, потребна не только подача, но и приём…



      Поздним утром Ясон просыпается, чувствуя на своих перламутровых бёдрах тяжесть изумительной молочно-белой попки. Золотой водопад низвергается, ласковыми всплесками нежа два восхитительных по силе и размеру, достойных друг друга столпа. Ноги Рауля, сидящего верхом на Первом консуле, обнимают вожделённое тело, розовые губы приоткрыты, изумрудные глаза затенены тёмными пушистыми ресницами, в левой руке пиала, в правой — ложечка, исследующая её содержимое. Ясона алхимия не интересует:

      — Раз я Первый, то слушай мою команду, — приказывает командор. — Алхимию отставить! — и ставит пиалу с ложечкой на тумбочку. — К  погружению приступить.

      После тщательно проведённых, как всегда, затянувшихся учений Рауль снова усаживается в полюбившейся позиции и берёт в руки пиалу.

      — Вспомнишь, Яся? Открой ротик.

      К губам Консула подносится ложечка, Ясон смотрит на неё и расплывается в улыбке:

      — Мася…

      — Именно. Как ты любишь.

      Ну конечно, разве такое забудешь! На языке тают виноградины без косточек, очищенные от кожицы. Только Рауль может это делать, только он знает эти изыски, только он может терпеливо разрезать ягоды и поддевать сердцевину, освобождая её от внешнего покрытия, только он готов угробить часы своего драгоценного времени, доставляя маленькое удовольствие любимому. Ясон не любит сладкое? Волна благодарности поднимается теплом дорогих воспоминаний. Разве у Рики хватило бы терпения и усердия, внимания и заботы дарить такие минуты? Виноград без кожицы, вишня, разделённая на половинки, в сахаре и зёрнышки граната, отделённые от жёсткой корки и насыпанные в высокий фужер, несмотря на потемневшие пальцы, ядрышки поджаренных семечек, освобождённые от чёрных лат, сложенные в горку, поднесённые к драгоценным губам, поджаренные орехи и арахис, собственноручно взбитые с клубникой и смородиной молочные коктейли, абрикосы и сливы, аккуратно разделённые на половинки с вынутыми косточками, дольки апельсинов и мандаринов, перекрученная с сахаром фейхоа, очищенные, порезанные ломтиками яблоки и груши, яблочное пюре с лимоном, малина в сметане, свежевыжатый сок…

      — Выходи за меня замуж…

      — Умм… — Рауль закрывает глаза, несясь к сладкой мечте, но решает всё-таки немного пококетничать, лоб покрывают лёгкие морщинки, во вновь раскрытых глазах блещут лукавые искорки. — Во-первых, ты должен со мной поделиться, жадина, — и подносит очередную ложку к своим губам.

      — Да, конечно, — выстанывает Ясон и обмахивает пальцами увлажнившиеся кораллы.

      Рауль вслед за виноградинами обсасывает и царственные перлы и изрекает следующее условие:

      — Во-вторых, для равноправия и справедливого разделения обязанностей… Что бы такое затребовать?.. Ну да, вот: ты должен научиться печь пирожки. Вкусно. Испугался?

      — Нет, я всё осилю.

      Рауль удовлетворённо кивает головой.

      — В-третьих, мы возвращаемся; в-четвёртых, ты коронуешься императором; в-пятых, выделяешь в своём графике неделю на конфетно-букетный период.

      — О боже, у тебя есть и в-шестых?

      — Конечно: иногда будешь бегать налево, не забывая о ещё одном спасителе.

      — Разгул демократии… Ты так радеешь о Катце…

      — Вплоть до того, что восстановил его.

      — Неужели не проверил?

      — Конечно, нет: он исповедует право первой ночи с… маленькими рожками своему предшественнику.

      — Раз ты не против и даже настаиваешь, принято.

      — И тогда я рассмотрю твоё предложение.

      — Я тебе сейчас устрою за все твои условия…

      — Не сомневаюсь. Поэтому…

      Рауль обходит покои, проверяет, отключён ли телефон, закрыта ли дверь, задёрнуты ли занавески, и возвращается на ложе любви.

      — «E' inutile suonare, qui non vi aprira' nessuno
         Il mondo l’abbiam chiuso fuori con il suo casino».

      — Где ты откопал такую красоту?

      — В Италии. Мамочка надоумила. Одобряешь?

      — Ещё бы! — Ясон соглашается, перемежая поцелуи короткими строчками:

       —«Soli      La pelle come un vestito
         Soli      Nel cuore guarda chi c’e': io e te
         Soli      Le bri’ciole nel letto
         Soli      Ma stratti un po' di piu'
         Solo io, solo tu».

      Как известно, блонди за секунду перерабатывают тонны информации. И только через два часа Ясон аккуратно очищает от кожицы здоровый сочный персик, режет его на дольки, разламывает плитку тёмного шоколада и возвращается к Раулю.

      — Вкуси, чередуя.


      На следующий день заспавшийся по вполне понятным причинам Второй консул раскрывает изумрудные очи, не находит никого рядом и, к своему великому удивлению, через минуту обнаруживает Первого, повязавшего фартук и колдующего над дрожжами, на кухне. Изрядно измазавшийся в муке Ясон беззлобно чертыхается, Рауль хохочет:

      — Ясон, я пошутил.

      — Опыт никогда не помешает, — важно изрекает Первый.

      — Эта картина называется «Муки любви».

      — «Муки муки;».

      Рауль смотрит на хлопочущего любимого, описывает за его спиной сужающиеся полуокружности и, наконец, изловчившись, кусает в белую шейку и улетучивается. Ясон летит следом и просчитывается в выбранном направлении: милый подкрадывается сзади и захватывает руки в предплечьях кольцом своих объятий. Сопротивление сломлено мгновенно; выгибаясь, Ясон откидывает голову на родное плечо и блаженно замирает.

      — Ясон, — провокационно звучит у уха. — Твой стояк даже фартук не маскирует.

      Приняв во внимание степень посыпанности мукой, начало боевых действий переносится в ванную. Как всегда, они идут с переменным успехом, и краткое перемирие заключается к тому моменту, когда тесто достаточно поднимается. Самое интересное, что и пирожки в этот день удаются не меньше, чем всё остальное. Да, блонди всему голова…


      Они понимали друг друга не то что с полуслова — молча. Рауль знал: когда розовый бутон самой желанной в мире головки рвётся вверх, сбрасывая с себя крайнюю плоть, и купается в шёлке золотых локонов, три сотни хвалёного блондячьего IQ падают ниже плинтуса: всё в мире уравновешено. И он не хотел связывать Ясона предложением, сорвавшимся с губ в таких условиях, он не хотел обязывать его вообще ни к чему. Слова в минуты страсти значат мало, и человек не может нести ответственность за них. Там ещё и Катце на подходе, и переезд, и Рики никуда не денется — пусть Первый консул разбирается во всём сам, сам всё решит. Остановит выбор на Рауле — Советник примет это с радостью. Отойдёт от нежных чувств в тень, будет умалчивать, пожелает остаться с монгрелом — что ж, Рауль снова исполнится терпения и будет ждать, ему не привыкать. Настаивать не будет: ярму никто не рад, и ловить на сказанном в эмоциях, в наплыве оргазмов — дурной тон. Что-то всё-таки успокаивало Второго, говорило, что уж с кем с кем, а с полукровкой отношения Ясона после Дана-Бан должны кардинально измениться. Своих слов Первый не забудет, блонди вообще ничего не забывают, пусть всё идёт как должно.

      И Ясон не забыл. Знал, что Рауль в любой момент примет с радостью и позволит многое — то, что никогда не примет, на что всегда будет злобно ощериваться Рики. Биотехнолог никогда не выбивал себе привилегий с пеной у рта, никогда не выгрызал желаемое зубами, не ловил на слове, не ставил капканов. Он предпочитал отходить в сторону; будучи учёным, верил в природу, её законы, порядок вещей и естественный ход эволюции, развития и течения времени больше, чем в бога, — его фатализм покоился на знании, а не на убеждении, на него он ориентировался даже чаще, чем на благоразумие. Он не был труслив — он был мудр, он не был безразличен — он был выдержан, он не был холоден — он был вдумчив. Страстно любил — и ждал покорно, желал удержать — и отпускал, зная, что не властен, страдал — и уходил в лаборатории, упивался горестями с пользой для Амои. Думая о Ясоне или находясь рядом с ним, Рауль вспыхивал моментально, но скрывал это, видя, что свой собственный жар Первый приберегает для другого, отдавал лишь тепло, расположение, дружбу, довольствовался лишь тем, что мог получить, и запрещал себе думать о прошлом, когда на дворе стоит другое время.

      Ясон это знал — и не мог не признать превосходства Рауля над Рики. Рауль не был мелочен, не въедался в мозг. Рауль был красив — даже среди блонди. Да, конечно, вся элита была прекрасна и совершенна, но Второй стоял особняком и среди высших. Можно, бесспорно, было создать сотню клонов Рауля с такими же золотыми кудрями и изумрудными глазами, но его обаяние не исчерпывалось совершенством форм и подбором красок. Рауль любил — и его красота была вдохновенной, обогащалась внутренним горением, сверкала ещё ярче в опалении страсти и упоении ею. Их связывали годы, проведённые вместе, и сердце Первого сладко сжималось, когда в глазах вставали два мальчика, прижавшиеся друг к другу под одеялом. За окном грохочет гроза, зловеще блещут молнии, гремит гром, стёкла дрожат под напором ветра, льющего на их поверхность вёдра воды. «Я не боюсь, только ты не уходи». — Детские ручки обнимают тонкий стан старшего. «Я не уйду». — И Ясон отводит под одеялом золотые локоны, обхватывает плечо, в этом маленьком мирке им тепло и покойно и легче пережидаются капризы погоды. Они разгорячены собственным дыханием, платонической близостью, и гроза затихает, проясняется небо, светлеет пространство, уже редкие капли безобидно-отчётливо падают в умершем шторме почти отвесно. Всё прошло, они переждали. Освобождаются от одеяла, Ясон целует Рауля и уходит к себе. До завтра, до нового рассвета, любовь моя. Это только их владения, в них нет места — и рождённым в Церере, и любому другому.

      Такое не изглаживается под грузом прожитого, и память детства поднимала красоту друга ещё на одну ступень; ум и гений возвеличивали её ещё больше. Да, все блонди были умны и одарены недюжинными способностями, но настоящих гениев, творящих чудеса, на Амои на момент описываемых событий было двое. Гидеон и Рауль. Астрофизик оперировал понятиями, которые не только человеческое воображение, но и мозг блонди просто не мог представить, летал в сверхсветовых скоростях, в килопарсеках и в миллиардах лет, прошедших с Большого взрыва; словно на другом конце Вселенной, Рауль священнодействовал в противоположной крайности, кроил на тысячных миллиметра, на ангстремах будущую жизнь по любым образам, подобиям, необходимостям и прихотям, проводил невероятные операции, возвращал с того света и одной молекулой разворачивал несчастные судьбы. Имя его, умнейшего и красивейшего, гремело по всей Галактике, охрана его во время редких вылетов на другие планеты не уступала по численности и опыту эскортам Первого. Всему этому, самодовлеющему и несомненному, Рики мог противопоставить только природную обворожительность, грацию молодости и загадочность одичалости. Речь не могла идти даже о сопоставлении, и Ясона мучили угрызения совести, что он отвергал великое ради ничтожного. Монгрел, уйдя от полиции, легко предложил себя, умно и ловко соединив приятное с полезным, — и счёл себя расплатившимся. Ясон был обязан Раулю не только двумя жизнями — и это не искупалось оргазмами, пусть даже сотней их, и таило в себе ещё что-то глубинное, требовавшее разъяснения…

      — Рауль, я перед тобой в неоплатном долгу.

      — Ты мне ничем не обязан, и больше всего я хочу, чтобы ты не комплексовал по этому поводу. Ты можешь делать что угодно — именно таким я тебя люблю, и я, я сам не хочу, чтобы ты действовал, в чём-то себя ограничивая, с оглядкой на то, что я тебя якобы спас.

      — «Якобы»?

      — Да. Я спасал себя, потому что мне без тебя жизни нет.

      — А Рики?

      — Ты не можешь представить себя без него, и я не мог лишить тебя этого. Здесь мои чувства глухи, это важно для тебя — и точка. Или даже так: ты мне дорог всем — и тем, что для меня является болью. Ты не был бы полон без Рики, тосковал бы, убивался, тянулся в тот миг — зачем мне это, зачем мне ты урезанный, печальный, потухший? Так что я неисправимый эгоист и просто удивляюсь, почему тебе не пришло в голову посмотреть на ситуацию с этой точки зрения.

      — А прощение, которого ты добился от Юпитер?

      — То же самое. Коррекция, насилие над тобой? Уволь, ты мне мил как есть. Тут ещё многое сошлось. Федералы наглели слишком показательно, явно шли на обострение, Катце по своим каналам раскопал нехорошие изменения, я в политике не силён, и твоя смерть стала бы спусковым крючком, приведя через месяц-два к вооружённому вторжению. Фактически не я, а обстоятельства поставили Юпитер ультиматум: или ты возвращаешься, конечно, со всеми гарантиями неприкосновенности, своей и Рики, — или война, исход которой вряд ли, по сообщениям разведки, был бы для нас положительным. Они там многое наворочали по поступательным вооружениям… Жизнь важнее обид ревности и наказания за непослушание — мать выбрала свою. И Амои. И, следовательно, твою (я имею в виду жизнь на родной планете). Ты родился под счастливой звездой. — И Рауль пальцем приподнял подбородок Ясона. — Императору не пристало благодарить своих слуг за просто-напросто заботу о родине.

      Ясон улыбнулся:

      — А если царь не тот, кто правит, а тот, кого он любит?

      — Значит, я вывел тебя из-под удара, держа в уме продвижение по… службе.

      — Хитри, хитри… — не верит Первый.

      — Раскусывай, раскусывай, — подначивает Второй и подносит к бледно-розовым губам здоровую черешенку насыщенного тёмно-розового цвета. Ясон надкусывает сначала её…

      — Это тебе ни о чём не напоминает?

      …А потом и пальцы Рауля, но не позволяет себе увлечься любовной игрой: он упрямится, и совесть мучит, и надо всё высказать до конца:

      — Пусть так, пусть всё сошлось, но я всё равно виноват. Я забыл о своём долге, побежал спасать свою любовь, а рисковал при этом судьбами миллионов. Это преступная халатность.

      — Ясон, даже если ты считаешь, что на миг забылся, ты давно искупил это своим раскаянием. Я же по-прежнему не вижу ни грана твоей вины в том, что случилось. Ты имел право на личную жизнь, ты не проявил никакого пренебрежения, тем более преступного: ведь ты оставил и свои наработки, и указания к действиям на компьютере, прекрасно зная, что для Катце доступ к твоим файлам тайной не является. Нет в этом преступной халатности. Подумай сам: разве Юпитер возвратила бы обратно предателя, предоставив ему гарантии неприкосновенности, разве я мог бы полюбить ренегата, отступника?

      — Нет, но ты, первый во Вселенной красавец и гений…

      — Ну, во-первых, только лишь в Галактике, а их много: кластеры, суперкластеры… За подробностями к Гидеону. Да и множественность вселенных возможна, так что не надо меня переоценивать.

      — Ты из-за меня принуждён был заняться тем, что не любил!

      — И выношу тебе за это благодарность: теперь я на двести процентов уверен, что это не моё и именно из-за тебя убедился в этом на опыте. Посуди сам: не будь твоего возвращения, я бы в ранге Первого похоронил себя как учёный, а мне дороги и мои исследования, и мои идеи, и мои лаборатории; не будь твоего временного отсутствия, федералы бы не раскрылись так откровенно и нагло. Ты знаешь, что я фаталист: чему быть, того не миновать — значит, надо принять это и извлечь из него максимум положительного.

      — Уговоришь кого хочешь, великий психолог…

      — Великие учёные всегда процветают при великих правителях, — мило кокетничает и льстит Рауль. — И восхищаются ими, надеясь на взаимность.

      — Взаимности уже больше двадцати лет, — шепчет Ясон, привлекая любовника, сидящего на нём верхом, к себе на грудь. — Ты понимаешь, вот я сейчас держу тебя в объятиях и не могу простить себе, что своим поведением заставил тебя рисковать, мучиться в сомнениях, вести переговоры с Юпитер, а это всегда дикая нервотрёпка. Ты разруливал ситуацию, обеливал меня — зачем тебе все эти проблемы? А вскрытие перехода?

      — Ясон, я повторюсь: я фаталист, всё идёт своим ходом, в своей последовательности. Рано или поздно, в той или иной форме кризис должен был произойти, и мы должны были с ним разобраться.

      — Но я не желал тебе зла, а поставил на грань жизни и смерти! Тебя, такую драгоценность! Это ведь как покушение на святое…

      — Опять беспочвенное самобичевание! Вовсе не ты, а порядки, которые не ты устанавливал, совсем не ты, а глупый монгрел, и даже не он, и даже не его любовник — всего лишь бывший, оставленный, по существу — тень прошлого.

      — И ты, гениальная голова, красивейшее лицо, первый в Галатике, должен был опуститься до подчистки того, что наворочала эта дрянь, разбираться в дикарских отношениях. Я, я унизил тебя, высшего, путая в монгрельскую междоусобицу!

      — Я просто пошёл за тобой: не ты ли ещё двадцатилетним разъезжал по Церере? — улыбнулся Рауль. — Дурной пример заразителен.

      — И здесь обелил! Ты что, меня канонизировать собираешься?

      — Неплохая идея: здесь, на Терре, тьма местных царьков возведена в ранг святых — так как же тебя не канонизировать, если ты для Терры небожитель, а для меня — лучший, непревзойдённый. Любимый.

      — Это ты святой: восемь лет спасал меня от коррекции, утилизации, дурил мамашу, переводя моё предательство твоей любви в безобидную шалость, когда так естественно, так оправданно было бы усадить меня в кресло и прочистить мозги.

      — О, боже! Катце наябедничал?

      — Нет, — Ясон немного удивлён. — Сам догадывался, и оказалось, что верно. А ты с ним поделился?

      — Чёрт, я проговорился, — досадует Рауль. — Впрочем, он всё равно предупредил меня, что разболтает. Не делился я с ним, он и без этого преуспел: вскрыл протоколы приват-бесед. Ясон, твоё самокопание меня уже достало. Давай оставим все грехи, свои и чужие, все вины и всю святость на философские беседы от нечего делать после шахматной партии в Эос. Я не знаю за тобой никакой вины, ты мне ничем не обязан, я делал то, что считал нужным, для своей же пользы. И в доказательство того, что для меня мои желания — главное, я сейчас тебя… тем более что всю черешню мы уже съели.

      — Ну берегись, включаю плотоядные инстинкты…

      — Пуск! Пять секунд, стояк нормальный…



      Это было какое-то исступление взаимного бессребреничества. Ясона переполняли неизбывная нежность, море благодарности и признательности к Раулю; самоотверженность и лёгкость её выражения вели Второго к вершинам бескорыстной истинной любви. Заступничество любящего сердца, восемь лет ежедневного риска, защиты и спасения без оглядки на одиночество, отчуждение, забвение, предательство, молчаливое, неприметное, сокрытое, чтобы не ранить гордость, пособничество, нынешнее неподавление своими величием, щедростью, широтой души, умаление своей роли — и признание, мольба об искуплении, просьба о прощении в ответ. Я всё тот же, тот, восьмилетний, рядом с тобой и ничего кроме вовне.

      — Как жаль, что мне довелось спасти тебя только от страха грозы…

      — И обязанностей великого политика. Ты забыл, я ставлю тебя в очередь на коррекцию.

      — Начни с тела. Доктор, у меня неприятное ощущение пустоты…

      — О, это сейчас пройдёт.

      — Я надеюсь на продолжительное многоразовое зондирование.

      И только спустя несколько жарких часов блонди откидываются на подушки. Рауль цитирует великие строки:

      — «Есть парни в амойских селеньях,
         Их блондями нежно зовут.
         Так танк на ходу остановят
         И дуло ему оторвут».



      — О, так слух о нас прошёл по всей Руси великой…

      И наступает новый день. Рауль обнаружил в паре километров от тихого особняка небольшое озеро. Блонди отправляются к нему, на берегу полно народа, и все как один замирают при появлении двух невообразимых красавцев. Первый и Второй разоблачаются и подходят к кромке воды; ритм «Per Lucia» Риккардо Фольи оформляет грациозную поступь стройных ног с высоким подъёмом стопы, узкими лодыжками и длинными тонкими голенями. Кто говорит, что блонди — это два метра роста с буграми мышц, кубиками рельефа и широченными спинами? Фи! Ложь! Их красота — утончённое аристократизмом естество. Совершенство не нуждается в добытых штангой и стероидами бочках на руках и ногах. Грация пантеры в движениях, мудрость природы, рука Микеланджело и поцелуй бога. Ничего лишнего и чрезмерного, кроме платиновых и золотых волн, омывающих до бёдер худощавые стройные тела. Они вступают в воду и плывут, рассекая её гладь сильными уверенными движениями. Звукозаставка сменяется. Biagio Antonacci. Sappi amore mio. Знай, любовь моя… Невзгоды уйдут, мы всё преодолеем, как это озеро. Они уже на его середине, сплетаются, целуются, в инерции порыва к захвату то один, то другой оказывается сверху и погружается в очередном поцелуе в прозрачную воду, двигаются замедленным воспроизведением скольжения торпеды, вращающейся вокруг своей оси. Gianluca Grignani. «Mi piacerebbe sapere». И так же невозможно, как эта красота, то, что он творит потрясающим голосом в конце припева после первого куплета… Они уже выходят на противоположный берег. «Nomadi», «Amore che prendi, amore che dai». Laura Pausini, «E ritorno da te». Dimmi solo se c’e' e ritorno da te. С потемневших до медового волос неохотно стекают струи воды, им так не хочется расставаться с совершенством…


      Ссылки на музматериал — в рецензии.