Ч12. Много лет спустя

…Над долиной медленно, всплывая из-за ближних вершин золотым шаром, поднималось солнце. Осветив сначала далёкие скалистые хребты, окаймлявшие долину с противоположной стороны, оно нехотя оторвалось от верхушек леса и устремило свет прямо вниз к плоскому предгорью, заросшему труднопроходимыми чащами разнотравья и невысокого кустарника.

Прошло тридцать вёсен с тех пор, как с этой возвышенности от крепостной стены Города Кузнецов императорский наместник Шуахан наблюдал за праздничной скачкой удальцов, среди которых мальчишка со смешным прозванием Тимоха, чуть было не опередил многих знатных в долине наездников. Теперь Темирхан сам с этого же места сверху озирал и простирающуюся далеко к морю низменность, и блестевшую справа реку, и бредущих цепью пленных, и вытянувшихся вдоль цепи своих зычно покрикивающих конников. Только тогда сзади у императорского наместника поднимались за крепостным частоколом в небо узорчатые крыши городских построек, а нынче за спиной грозного предводителя великого конного воинства пустошь, зияющая развалинами и многолетней разрухой, да походные костры временных стоянок его шумной многочисленной кэшигтэн-гвардии. За пролетевшее над землёй время город стал призраком, легендой, оставшейся в памяти стариков. «…Время и войны не щадят ни людей, ни их городов, ни их труда на земле. Время всесильно над человеком. Его течение может быть медленным и благополучным, и порою, кажется, останавливается, забывая человека в бездействии и лени, делая его малым и слабым, предоставляя ему лишь возможность скудно кормиться дарами природы. Но иногда время срывается в беспрестанный бег для человека, заставляя его искать другую долю. И тогда человеку приходит желание быть большим, значительным и важным…» – думалось сейчас у старого крепостного вала Темирхану.

С тех давних пор его время пролетело в бесконечных походах, сделав его правителем племён и народов бескрайних земель великой Азии. Две луны назад его передовой отряд в пару сотен конников, спустившись с холмов Гириня, миновав сходу ещё заснеженные болота Хан-озера, покружив с последними зимними ветрами по долине, сменил частично у местного народа, богатого лошадьми, свою уставшую конницу и, дождавшись подхода основных сил, осадил Фурданчэн. Обезлюдивший тридцать лет назад город, нынче только чуть стал возвращаться к своей былой состоятельности и был слаб пред любой силой. Потому отчасти признавал власть ещё пребывающего во здравии старого Кидань-хана, с тех давних пор осевшего в Малой крепости под горным небольшим хребтом Чанда, кормившегося с небольших окрестных земледельческих поселений, и разбойной силой своих отрядов, так или иначе, набегами правившего порядками в долине. Городская знать, видно полагаясь на своё положение дальней малочисленной окраины, на три сотни вооружённой охраны да ещё на глинобитные крепостные стены, всячески уклонялась от налогов, не признавая баскаков, лукаво выражала недовольство и грозила явно неподчинением. Прихода больших сил во главе с самим Железным ханом Фурданчен явно не ждал, и потому увидев подступившее к городу конное войско числом в четверть тумена, при первых же переговорах уступил столь важному предводителю конного воинства. Темирхан вошёл в город небольшим отрядом гвардии, тут же по доносу тайных лазутчиков приказал схватить и казнить пятерых своевольных верховодов из городских и военных начальников. Заставить чжурдже принимать его закон могла только жестокость. Чтобы победить, нужно было согнуть или вовсе уничтожить противника. По-другому Темирхан просто не умел, да и не хотел поступать и мыслить иначе. Это был его, закреплённый победами, жестокий, кровавый опыт управлять территориями.
Оставив дальнейшее разбирательство на верного темника, двинулся с тем же подвижным отрядом в верховья Улахэ, намереваясь встретить приход весны за перевалом у океана. Сюда привела его память в те юношеские три года плена, что прошли в городе кузнецов Шуачэне. Но, миновав перевал и спустившись в знакомую долину Темирхан, увидел лишь разбросанные редко вдоль реки незначительные поселения рыбаков и земледельцев. На месте города же не было даже и малой деревни. Люди забросили это место навсегда. Лишь в верховье одного левого притока разведка обнаружила небольшой в два десятка конников отряд чжурдженей, и, не выказывая себя, дождалась подхода самого хана с гвардией. Темирхан, увидев сколь невелик противник, велел окружить его и отправил двух воинов на переговоры. Он так поступал всегда, когда не видел явного сопротивления. Чжурджени видя превосходство неприятеля просто сдались.

…Основная масса пленников была из джурдже, ладных фигурою юношей лучников, научившихся ещё в детстве искусству стрелять на скаку и быть одним целым с лошадью в бою. Но, будучи пленёнными, сейчас они были просто унылой молчаливой толпой. У этого народа издревле был свой закон жизни. Понятия о добродетели и её воспитание этот народ, полагая себя большой единой семьёй, развивал долгие века, путём особой культуры прививая необычную почтительность к власти своих правителей. Власть государей для этого народа признавалась отеческой.
Здесь и он Темирхан тридцать вёсен назад задумывал свой закон-ясу для своего народа. Отсюда он уходил на родину с небольшим отрядом конников, приняв от Шуа-хана в невесты его дочь Гюльджели, и унося в голове мысль, собрать свой народ под единое начало по примеру народов мохэ в одну великую крепкую и счастливую семью. У этого народа он тогда научился дисциплине и умению собирать вокруг себя воинов. Но понимая, что делает это не хуже сотников Шуахана, он видел также, что и лучше у него не получается. Лишь силу, собранных в отряды послушных воинов, и её власть над людьми с тех пор призывал он себе в помощь. Этой силой он подчинил себе все степные племена, заставил всех следовать единому закону общего порядка, общей нужды, закону продолжения своего рода. Он перенял сей опыт здесь у великого моря, в этих когда-то благодатных краях, у этого трудолюбивого народа. Этому же закону, признавая его непременное действо, последовали и соседние племена, вожди которых, главенствуя над своими народами, видели в его законе великую пользу и для себя. Но привнести в этот опыт что-либо новое для него было не по силам. Потому приходила в сердце злость, и досада подтачивала душу беспокойством. Важное и законченное военное искусство оседлых мохэ лишний раз подчёркивало его ограниченность кочевника. Отваги и дерзости у него было достаточно, чтобы бросаться в самую жестокую сечу в любом сражении. Но этого было мало, чтобы заставить другие народы принять до конца его всесильную волю, порядок его жестокого закона, условия его великой ясы.

…Уходили тогда отсюда двумя отрядами, намеренно обособленными, но связанными друг с другом хорошо организованной службой конных вестовых разъездов. Первый отряд, в сотню воинов, собранный в основном из разбежавшихся после городских пожаров невольников, пригнанных сюда на окраину с разных мест империи, вооружали тогда нагрянувшей зимой от случая к случаю любым средством после мелких стычек и засад против также разрозненных отрядов Кидань-хана. Эту разношёрстную плохо управляемую и плохо вооружённую, необученную гурьбу повёл за собою Тимоха. Людей объединяло желание вернуться в родные места, вырваться из опостылевшей неволи. Уходили первыми, по пути вооружаясь за счёт населения, торопливо, наспех, лишь бы скорее покинуть столь ненавистные земли. Но отрывались отряды друг от друга недалеко, лишь на день-два скорого пешего хода. Второй отряд был в основном из воинов покойного Шуа-хана, потому был более вооружён и сплочён дисциплиной. Этот отряд был собран из неполной сотни лёгких конных лучников, отличавшихся способностью и умением скоро в нужный момент либо обороняться, либо наступать. Тело лучника обычно прикрывал хатангу-дегель – лёгкий кожаный панцирь, у многих, как и у пеших лучников за спиной в походе был круглый щит из толстой сухой кожи, кое у кого украшенный металлическими накладками. Из оружия к луку с колчаном могло быть добавлено лёгкое копье, нож. Многие из всадников ловко применяли в бою кистень либо топор. Эту удивительно подвижную сотню прикрывала ещё одна сотня также конных бойцов, чуть менее скорых и проворных, но более сильных, прикрытых экипировкой из кож и металла. Одетые, в куяк – усиленный изнутри железом панцирь и шлем-буулгу, эти воины вооружались кривыми саблями, либо мечами, впрочем, обычными были и топор, и длинное копьё с крючьями. За бойцами следовал небольшой отряд специальной колёсной техники с инструментом и приспособлениями, используемыми для скорого изготовления механизмов метания камней и стрел с огнём. Далее шёл обоз из телег и повозок с провиантом, с небольшим стадом овец и коров. Всё это подвижное шумное войско завершала полусотня разномастного люда, примкнувшая в надежде как-то прокормиться, и, может быть, при случае вооружиться и примкнуть к организованному воинству. Возглавлял весь сборный отряд бывший сотник, получивший тогда из рук Шуа-хана золотой знак темника. У этого воина были свои тайные надежды на поход в дальние чужие земли. Может быть, его просто вела за собой набиравшая силу военная слава молодого Темирхана. Сотник славно служил ему потом несколько лет, но погиб от случайной стрелы в одной из схваток в степи с неприятелем. В его же отряд тогда определилась группа крестопоклонников под главенством Могула. Часть их осталась у океана, расселившись среди чжурдженей, частью подавшись на север за горный перевал к городу Фурданчэну. Небольшая же часть, укрепившись за годы плена ещё более в своей вере, в пути прирастая числом, устремились вернуться на родину. Простые мудрые мысли этих людей о доброте и нестяжательстве пришлись по душе Темирхану и он понимал, как возросла бы его военная доблесть прибавь к ней их веру.
 
…Он теперь не помнил, когда жестокость в его сердце заняла место больше ей положенного. Может быть тогда, когда хоронил Гюльджели?.. Испытав с ним все тяготы пути в степь дочь хана джурдже через несколько месяцев по приходу в его родное стойбище вдруг занемогла, исхудала и тихо умерла у него на руках. Как плакал он над её телом, негодуя на весь мир и презирая себя за то, что не сумел уберечь ту, за которую просил её умирающий отец. Она была его первой юношеской настоящей любовью, которой лишь однажды, не повторяясь больше в жизни в той же мере и силе, бывает награждён человек небом. Вернувшись в семью, он возвратился к родовым обычаям, по которым его ещё в детстве обручили с дочерью шуленги соседнего стойбища. И Гюльджели оказалась лишней. Её сразу приняли враждебно. А он был в это время занят тем, что носился по степи, собирая в отряды и обучая войне молодёжь. Тогда он как никогда ясно знал, как сделать своё племя сильным и счастливым. И произошло самое страшное, что случается в схватке родичей за главенство в племени. Он не сумел предугадать такого конца для своей любви. Гюльджели отравили. Выяснять тогда, кто это сделал, хан не стал, иначе добрую половину своего женского окружения нужно было бы забить до смерти. Тогда в горе, укрепив сердце и оставив в могиле Гюльджели её нефритовый перстенёк, он уступил обычаю и запустил расти в своё сердце жестокость. Потом у него будет много жён и много детей, много боли и утрат, будет много событий, но уже никогда не будет слёз.

…Как знать, была ли великой в душе обида хана на людей за своё обездоленное детство, или злоба на родичей за Гльджели полонила сердце? Но больше голове не давала покоя мысль укрепить свой народ, привести к довольству, к сытости, приподнять его в постижении сути вещей. Такую возможность жить в единстве и разумности постиг он у джурдженей, увидел в их способности собирать военную силу под единое начало и использовать эту силу для собирания земель, для поддержания порядка в племенах. Эту возможность он принял за самое главное, чему научился в плену. Эту науку он и применил, собирая свой первый отряд, затем пройдя с ним долгую трудную дорогу в родовое стойбище. Эта небольшая сила в пути окрепла пополнением из ближайших улусов, и скоро слух о его возврате и умении жить разнесла привольная степь далеко окрест. Не прошло и пяти лет, как и дальние аймаки согласно приняли волю его закона. И вот уже сотни юношей встали под его начало, и вся степь признала его ясу, его закон жизни. Он не задумывался о его справедливости, он учил свой народ способности выживать, думал об умножении потомков, о важности благополучия своих близких. И ещё его правило обязывало богачей не забывать о бедных и обездоленных. Его закон был справедлив и одновременно жесток. Когда нужен был порядок, закон призывал людей к дружбе, требовал кормить скот и растить воинов. Уверовав в непогрешимость и правильность своих правил жизни, он того же требовал и от народов соседствующих со степью. Он не призывал к излишествам и роскоши, может быть, потому что в юности познал достоинства нищеты и дружил с людьми, поклоняющимися кресту, умеющим объяснять правоту бедности.

…Он полагал, что только силой можно заставить кочевников признавать порядок, при котором будут доступны достаток и благополучие. Но его умение организовывать силу для такого порядка быстрее всего постигали хитрецы и прохиндеи. Богатеи приняли его закон себе в пользу. Князья и беки соседних народов увидели в его ясе силу, способную склонять племена под единоначалие богатых родов. Силой его закона укреплялась их власть и состояние. Народы, принявшие его волю, познавали силу единения и стяжания земель. Такая воля рождала новую форму власти, показывая возможности усмирения племенных распрей. Такую власть потом назовут игом. Железный хан понимал, что народами, в конце концов, овладевал не он, силой своей почти сказочной армии – просто вожди народов признавали силу его закона, применяли его и тем самым склоняли уже под свою волю свои племена. С помощью его закона вожди и верховоды племён обретали силу новой власти над своими народами. Как только это случалось, сила его личной воли медленно начинала уходить от него…
…«Здесь были города и много народа. И много труда…, а нынче этот малочисленный народ кормится рекой да лесом. Болезни и война отучили их от общего труда. Но насилием не создать добродетели…» – думал хан сейчас, глядя на понурых пленных. Сомнения и картина опустошённой земли вызывали в его душе беспокойство. Потому так по-мальчишески испугался своей слабости в душе, когда в одном из обезоруженных пленников узнал Никиту. За прошедшие годы кузнец сильно изменился. В раздавшихся плечах, в движениях рук, в повороте большой головы, в космах седой бороды хан с трудом угадал своего давнего напарника по плену. Лишь спокойный карий взгляд из-под русой брови выдавал в пленном славянине того крепкого длиннорукого Никиту. На нём был балахоном зипун, под ним поверх портов рубаха длиннющая до колен, но без ворота, на ногах онучи с оборами, лапти, на голове барсучий малахай. В глазах возмужавшего славянина было столько невозмутимости и силы, что на минуту хан почувствовал себя Тимохой – мальчишкой из далёкого прошлого, вдруг повеявшего так явственно и остро дымом с давно погасшего пепелища. «Значит, выжил и кузнец в те чумные времена…» – подумал радостно, как уже давно не умел делать, и, молча, движением руки подозвал одного из нукеров.
-Этого бородача пока задержи…, – кивком хан указал на Никиту.

Дружинник, толкая пленника в спину, направил его к хану. Остальные невольники, сгрудившись, приостановились. Увидев столь неспешную и немноголюдную жизнь в долине, Темирхан не спешил отдавать приказание располагаться основательно, как обычно это делал в случае остановки, когда нужно было ставить большой ханской шатёр и разворачивать специальную сотню охраны. И теперь, полагаясь на разведку, не отправляя приказ о подкреплении темнику в Фурданчен, в одиночестве сидел на грубо сколоченном из подвернувшихся лесин настиле, поставленном на камнях у остова старого земляного вала. Поверх настила лежала пара медвежьих шкур, заботливо разостланных одним из верных нукеров из личной гвардии. Чуть позади настила у временной коновязи настороже расположились четверо вооружённых воинов при осёдланных мирно пофыркивающих лошадях. Подойдя к настилу, нукер, стрельнув зло глазом, попробовал копьём поставить пленника на колени. Но бородач устоял. Обветренное непроницаемое лицо копьеносца ещё более ожесточилось. Он занёс было оружие для нового удара, но хан движением руки остановил вояку, подав знак ему отойти. Дружинник недовольно опустил копьё и равнодушно подчинился.
- Ты узнаёшь меня, Никитка? – Темирхан, хмуро глянув в глаза славянину, спросил на уйгурском наречии.
Бородач понял, двумя руками снял малахай, широко улыбнулся и заговорил по-русски:
- Хан, я бы по-старинке обозвал тебя Тимохой, но боюсь, твоим верным сторожам это не понравится. По слухам здесь все знаем, что Великий хан бывал в наших местах. Но мне и в голову не могло прийти, что с ним когда-то мне приходилось одной долей бедовать, почти как сейчас…, – он показал руки с бечевой на запястьях.
Хан тоже понял, усмехнулся и снова кивнул нукеру. Тот быстро развязал пленнику руки.

- Тридцать прошедших лет не отобрали у тебя прежней смелости, старина. Я помню и твой весёлый нрав. Лишь седая борода делает тебя незнакомым. Да язык твой я так и не одолел. Чуть понимаю, а говорить не получается…, – хан слегка растрогался, чуть привстал с места, и показалось, будто намерился пригласить пленника присесть рядом. Но миг спустя смущение, внезапно посетившее хана, быстро исчезло. Он вновь сел, останавливая знаком дрогнувшую было в услужливом порыве свою охрану.
- Подойди ближе, – уже напустив строгости в лицо, продолжал Темирхан. – Скажи, ты по-прежнему в кузне? Тогда почему среди пленных?.. У моих бойцов приказ мирное село не трогать…
- Бывает, и молотком стучу, но больше на поле, да в тайге на промысле. Кормиться мне со своей жёнкой тихонькой ведь надо как-то, – продолжая улыбаться, бойко по-монгольски ответил Никита. – Нынче зимой, вот, в оборону к двум сынам пошёл…
- От кого обороняетесь?.. – усмехнулся Темирхан, понимая прямодушие славянина и припоминая имя невесты его из джурдже – Тихэ.
- Да всяко бывает. Ты же знаешь, как разный народец разбойный норовит селянина трясти. Кидань-хан со своими лихими ребятами уж давно привычен и потому не страшен. А вот нынче ты со своими… объявился, – последнее Никита добавил опять по-русски.
- Я против беспорядков…, – серьёзно буркнул хан.
- Вот, я и говорю, что много за эти годы порядков всяких бывало, да добра от них мало. Всё больше худо да неволя, такова уж наша доля…
Хану припомнилось умение славянина пользоваться отцовскими присказками.
- Ты неплохо говоришь не по-своему, но и отеческое не забыл. Как у тебя получилось так?.. – Темирхан явно позавидовал.
- Да так уж далось. Кое-кого из наших временем али случаем каким, как меня когда-то, сюда заносит. Общиной малой знаемся да держимся. Ты же понимать должен, тут народ всякий намешан, потому и языков много. А с людьми захочешь жить, так и постигать друг дружку поневоле придётся..., – теперь Никита был серьёзен. – А народ-то всё простой, сельский, пошто с ним не дружить. Правда, придавить его всяк норовит, чтоб работал больше. Я понимаю, для твоего воинского порядка ого-го сколь надобно всего! Мы же от земли малым да простым довольствуемся. Что даст матушка, тому и рады…

«Мелкими заботами живёт кузнец. Не поймёт меня…» – хмуро думалось хану.
- Я тоже не имею в себе распутных наклонностей, – заговорил он вслух. – Тоже люблю простоту, отвергаю роскошь и следую умеренности. У меня одно платье, одна пища с моими соратниками. Я смотрю на народ, как на детей. Забочусь о талантливых, как о родных своих…
- Твоя слава впереди тебя давно, и она уже не такая, как та, что была при тебе за пазухой. Теперь в ней и людская правда, а не только твоя…, – кузнец ещё что-то говорил, иногда разводя широко руки и смешно вздёргивая чуть вверх бородой.
- Как тебя ныне зовут, старина? В город так и не вернулись с тех пор?.. – неожиданно перебил его Темирхан, рукой показывая за спину на пустыри давнего городища.
Никита осёкся на полуслове, замолчал, понимая, что неинтересен своим рассуждением, ответил:
- Ты припомни, как шапку железную тебе заговаривал. Селиверстом отца звали мово. Так вот потому Селиверстычем и зовут тут все нашенские. А в город не возвратились, так за перевалами на реке Судзу годов десять от чумы оберегались. Опосля  на Шуачен с опаскою стали похаживать, но совсем не возвращаемся. Побаивается народ места худого…
- Чем же худое?.. – в лице хана появился интерес.
- Да так уж как-то случилось, что с тех пор боится пустоты этой народ. Тогда болезнь всех подчистила, и слабых и сильных. После старика Шуа племянник его Юн так и не поднялся к власти, вскоре заболел и сгинул безвестно. Кое-какую силу над людьми вершит Кидань-хан. Но народ с тех пор мало числом прибавляется, потому и страшится места этого. Вам пришлым оно может и ничего, не страшно…
«У кузнеца всего одна жена, и два сына…, – с каким-то пустым спокойствием думалось хану. – Но за ним пойдёт всё племя, в его терпимости сила, которой нет в моих отношениях с людьми. Кузнец многому научился у них, но ещё большему научил их. А ведь он просто делал мирное дело. Увидев принятый военный порядок их жизни, я научился воевать и решил их же научить добру. Но принёс больше зла и беспорядка. Он же просто ремесленничал и оттого мир приходил в их хижины. Моя жизнь переполнилась походами, схватками с неприятелем, ожесточением и коварством врагов, заговорами недругов и предательством близких. И никогда в этой чехарде войн и политики не было передышки. Было лишь желание какого-то порядка, власти, были толпы наложниц и рабов, готовых служить не прекословя, были и есть орды льстецов и пресмыкающихся прохиндеев…». Он припомнил, как рассорился с Могулом вскоре после смерти Гюльджели, и лучший его товарищ по духу, собрав своих сторонников, увёл их на юг в свои земли и долго ещё потом грозил непокорной силой, пока не погиб в одной из схваток с передовым отрядом его непобедимого воинства. Тогда смерть предводителя крестопоклонников прибавила в сердце Темирхана ещё один рубец зла и ещё больше приподняла его над простым воинством.
 
- К морю меня проводишь?.. – неожиданно предложил Темирхан.
- Как скажешь, я ноне твой подневольник, – Никита склонил голову на грудь.
- Завтра с утра приведёте его ко мне…, – хан подал знак нукеру и отвернулся от пленника, показывая, что больше разговора не будет.
- Разреши мне одну просьбу…, – Никита низко поклонился.
Темирхан молча вновь повернул голову к собеседнику.
Кузнец поднял взор и, глядя прямо в глаза хану, просто попросил:
- Не трогай моего меньшого…
Темирхан удивлённо поднял брови, но быстро понял, о чём просит кузнец.
- За сына просишь? Ну-ка покажи мне его…, – хан заинтересованно глянул в сторону пленников.
Никита кивком показал на крепкого молодого воина. Лицом тот был смугл, но совсем малая раскосина в карих глазах выдавала в нём не восточную кровь.
- Как зовут и сколь лет от роду?.. – просто спросил хан.
- Старшему без году уж тридцать. Васильем с жёнкой назвали, от того уж внуков двое, потому ныне уж Никитичем на селе кличут, а этого долго Господь всё придерживал. Может быть, потому что болел народ. Но порадовались и второму сыну, я сам Ильёй назвал. Ему восемнадцатое лето пошло…, – Никита говорил это с мягкостью в голосе.
- Хорош, – оценил юношу хан. – Пусть идёт служить ко мне, и трогать никто не будет…
- Не пойдёт он, – твёрдо ответил Никита. – Иначе давно бы уже у Кидань-хана, как и дружки-приятели, прославлялся. Домашний он, к земле с мальства приучен, не вояка, как и я. Отбиться при случае всегда можем, а вот воевать, к примеру, как ты – упаси Бог.
- Хорошо. Мой сотник определит кого куда, если сам не поймёт…
Темирхан кивнул нукеру. Толпу пленников повели чуть поодаль под сень небольшой рощицы.

…Весна приходила в долину нехотя и не спеша. По ночам было изрядно холодно, и под открытым небом без зипуна или сермяги ночевать было совсем плохо. Потому жгли небольшие костры, собираясь вокруг них небольшими группами. Пленных разделили, сразу отобрав тех, кто соглашался служить хану, определив их первоначально под надзор, но с расчётом на их благоразумие, что всегда оправдывалось, и малое время спустя основное число согласных, за исключением нескольких сбежавших, обычно пополняло отряды основного ханского воинства. Несогласных послужить среди пленных было всегда мало. Первоначально их держали под стражей, не кормили, зная наверняка, что и они, в конце концов, поймут преимущества воинской неволи, обещающей, как бы там ни было, пусть и не совсем сытую жизнь, но зато среди массы себе подобных, по заведённым порядкам бесконечной войны за эту самую жизнь. Никита был оставлен под надзором с несогласными присягать хану. К ночи стража разрешила развести костёр. И Никита, хоть и одет был подобающе для холодной ночи, тоже присоединился к ватаге пленников у огня. Обнял за плечи сына, долго в полголоса разговаривали. Затем, повернувшись друг к другу спинами, угомонились. Но далеко за полночь Илья, легко толкнув отца в бок, бесшумно отполз от почти угасшего огня в темноту. Чуть приподняв голову, Никита внимательно наблюдал за сыном, затем долго прислушивался к зябким весенним шорохам. У соседнего костра, присев на небольшой валун, опершись на копьё, дремал стражник из воинов Темирхана. Отсутствие одного из пленников обнаружилось лишь утром.

…Как бы ни был доверителен разговор с ханом, но кузнец скрыл о том, что за перевалом в небольшой долине Судзу собрался из окрестного народа крепкий в три сотни воинов отряд, и возглавил его старший сын Василий. Ещё накануне прихода весны чжурдже намереваясь противостоять ежегодным угрозам Кидань-хана, южным извилистым притоком основной реки, минуя множество бродов и обходя мари, поднялись на перевал, основательно обустроились, заняв удобную позицию в глухом скрытом тайгой распадке, удобном для долговременной стоянки, в надежде наблюдать за большой долиной Шуачана сверху. Ежедневно в тайный дозор отправлялось пять пар воинов, к вечеру приносивших сведения о всех событиях на дорогах от верховьев до самого моря. Пленённый Темирханом малый отряд оказался отвлекающим случаем, давшим возможность основному отряду остаться затаившимся и незамеченным в глубине лесных дебрей Да-шаня. Разведка Темирхана ошибалась докладывая о безопасности на дорогах левобережья к морю. Либо что-то намеренно скрывали лазутчики из местного населения, либо дозорные разъезды, разосланные по долине с разведкой обстановки, не заметили ничего угрожающего. Сотник доложил хану об отсутствии слева в долине каких бы то ни было вооружённых отрядов.
- Рыбаки да земледельцы по берегу, у моря тоже смирный безоружный народишко…, – уверял Темирхана верный служака. – А справа в отрогах небольшая крепость местного полулегального предводителя. С ним установим связь и договоримся…

Ханская разведка, отправленная накануне выступления отряда в устье Шуачана, должна была осмотреть ближние подходы к берегу моря со всех сторон. На берега большой закрытой от штормов бухты, в которую с обступающих долину лесистых хребтов несла воду река, с этих же гор приходило несколько дорог. Уже знакомая хану дорога с севера от Хан-озера вдоль большой важной реки самая короткая, связывающая здешнюю долину через перевал с более людными землями этого дальнего края его необъятных завоеваний. По ней его мальчишкой привели сюда в неволю. И нынче этой же дорогой судьба привела его к берегу великого моря. Уходил когда-то хан отсюда на заход солнца, минуя малую крепость другой дорогой, что вдоль морских берегов выводит путника долиной уже другой реки к болотистым берегам того же озера. Ещё одна дорога лежала вдоль моря на восход солнца от устья Шуачана чередой нескольких малых перевалов вдоль ключей и горных речушек в долину реки Судзу.

…К морю Темирхан выступил малым отрядом в пять десятков конных лучников с сотником во главе. Всегда полагаясь на свою хорошо организованную разведку, каких-либо неожиданных встреч в пути он не предполагал. Личные вылазки он предпринимал иногда в особых случаях, намеренно придавая им особое значение в дальнейших походах. Случившуюся так незапланированно нынешнюю поездку в места своего плена в юности хан не рассчитывал делать долгой, как всегда полагаясь на то, что походная привычка делала сборы по-военному скорыми. Потому ранним утром был уже в седле и отдавал приказы в дорогу. Когда привели Никиту, он велел выделить ему коня. Подвели небольшого спокойного жеребчика соловой масти с грязно-белёсой гривой без седла. На его боках смешно кучерявились удивительно длинные мягкие волосы, ещё более длинной остистой шерстью покрывавшие голени чуть выше копыт. Никита усмехнулся при виде невзрачного конька, но молча принял повод и, ловко обхватив шею жеребчика, легко уселся на его тёплую спину. Таких небольших лошадей давно использовали селяне под Фурданченом, откуда неприхотливых лошадок завели и в долине Шуачана. Земледельцы использовали этих малорослых помощников летом на поле и в зимнюю пору на промысле в тайге. В своём длиннополом зипуне большой бородатый Никита смотрелся верхом на коньке смешно и неуклюже. Нукеры Темирхана разом расхохотались. Что-то подобие улыбки мелькнуло и на лице их предводителя, но миг спустя строгий взгляд его оборвал всеобщий смех. Темирхан отдал приказание привести Никите его сына. Вот тут-то и обнаружился ночной побег. Готовившийся к походу сотник, спешно отъехал в сторону, быстро вернулся и что-то кратко, явно оправдываясь, виновато доложил, затем услышав от хана несколько злых фраз, отдал распоряжение наказать воина, охранявшего ночью пленных. Никита делал вид, что занят своей лошадью и будто не видит настороженного внимательного ханского взгляда в свою сторону.
 
Отряд, приняв походный порядок, покинул место своего расположения, оставляя основную часть воинства военным станом в три больших войлочных шатра у заброшенных старых руин бывших городских укреплений.
- Я хочу побывать в каменоломне…, – уже на ходу хан говорил Никите, не поворачивая головы.
В мерном топоте копыт голос его был совсем негромким, но удивительно слышным. Так отдают на скаку команду по цепи всадникам. Никита понял намерения Темирхана и молча показал рукой влево и вверх туда, где к утреннему солнцу чернолесьем тянулась гряда лесистых гор.

…На этих землях, после того как болезнь покосила племена, никак не складывалось управлять территориями из одного центра. Почтовая связь, знакомая ещё в прежние времена здесь бохайцам, устроенная по принципу конных и пеших скорых гонцов, после опустошения городов перестала работать. Большую власть над разрозненным народом здесь держал старик Кидань-хан. Этому разбойнику удалось самому выжить в непрестанных набегах на сёла и сохранить небольшой, но активный вооружённый отряд, так или иначе подчинявшийся наместнику, правившему территориями из Фурданчена. Но в этой малой долине управы на него не было. Обосновавшись в Малой Крепости на правобережье Шуачана, разбойный предводитель чувствовал себя безраздельным хозяином здешних земель. Он последнее время никуда из крепости не выезжал, полагаясь на своих служак, набегами собирающих оброки с селян. Лишь особые указы не позволяли ему под страхом смерти провозгласить себя здесь полновластным правителем. В первый же день прихода к Городу Кузнецов, Темирхан отправил в крепость нарочного с приказом явиться Кидань-хану для встречи.
В значительной степени от чумы пострадал и Фурданчен, этот большой окраинный форпост империи. Город пришёл в запустение и обезлюдел, управлять здесь особо было некем. Лишь малыми сёлами, разбросанными в тайге на больших пространствах, народ выживал, частью охотясь, частью сохраняя малое земледелие да разводя лошадей. Только в последние пять лет отсюда стали приходить вести о том, что выживший народ вновь обретает свою прежнюю численность, что вновь вооружается, что недоволен порядками, заведёнными Кидань-ханом. Свой поход сюда Темирхан предпринял ещё и потому, что нужно было разобраться с властью этого дряхлого разбойника, полагающего себя наместником империи. Нужно было утвердить достойного преемника из своих знатных сотников, либо найти кого-то из местных вождей, признающих необходимость единой центральной власти…

- В веках, бывало не раз на земле, в схватках пропадали целые племена. Чтобы выживать, народу нужен порядок, а за порядок нужно жестоко драться. Потому я затеял войну… без пощады даже к родне, – Темирхан легко покачивался в седле, устремлённо прищуриваясь в синюю дымку простирающейся впереди долины.
Разговаривали на нюйджи, сбиваясь на маньчжурский.
- Ну, что в веках ещё будет, то промысел Божий, а мы уж с Его помощью выживем…, – Никита перекрестился.
- Тебе-то может твой Бог и помогает, а мне вот самому пробиваться приходится. Потому мы с тобой и видим, и живём по-разному. Только закон сильной власти из одного центра есть гарантия благополучия племён…
- За твоим промыслом, если и войну делом признавать, много чего есть. Смекалка, ловкость, хитрости много, крови, горя через край. Без злобы лютой в твоей сече не обойдёшься. Наверное, и что-то нужное в ратном деле есть, поскольку попущает Господь сборища людские сбираться да мордовать друг дружку. Я того своим сельским понятием не постигаю. Одно скажу, великого в твоей доблести немало намешано, многого важным случаем даровано, но одного нету… – чуда. Все твои помыслы да свершения понять и объяснить можно. Один ты – никто, вся сила твоя в рати, которую ведёшь в драку да понукаешь. Диковины в этом никакой нет, сила да страх, и вся тут. А вот взгляни на селянина в поле – как перст один может быть сам на сам, а сила в нём, как и у войска твоего – рать. Почему так? Потому как с чудом ратарь знается. Ему к трудам его, к семени его малому земля сама прибавок великий дарует. Вот оно чудо тайное непостижимое…
- Тоже нашёл тайну в хилости да в бесхитрости. Вот напущу своих головорезов на твоих ратарей, посмотрим за кем чудо будет…, – хмыкнул с хитрецой в голосе Темирхан. – Я такое же чудо с детства в кошарах да в юртах видел при рождении жеребят да другой живности. Но тогда же я понял, что всё это охранять да беречь нужно, иначе чужаки разорят, растащат. Не порядок. Потому позвал своё племя к моему порядку. За мной пошли. Не такое ли чудо?..
- Конечно, люди признают твоё умение собирать силу, как ты говоришь, для порядка. В том, может быть, и есть часть блага людям. Тому благу, должно быть, ты служить и призван. Глянь, какая у тебя силища за спиной, прикажи только – враз стопчут, следа не оставят. Да только, како ж чудо в таком порядке, в злобе да в скопище людском горластом? Диво в другом – оно у ратаря в труде, да в слове его скупом незнатном. В нём сила. Вот эту бы силу познать да призвать для настоящего порядка. Ты пред тихим верным словом страшишься, не подпускаешь его к себе. Только себя слышишь, да тех, кто сладко подпевает, а праведного слова страшишься. Потому как, слово не казнишь, не закуёшь в цепь. Как ни хорони его – оно наружу всё одно вырвется. Потому что вольное оно…

Последнее Никита говорил по-русски спокойно, словно размышлял сам с собою, однако зная, что многое Темирхан понимал.
Некоторое время ехали молча.
- А шапку мою… железную давно потерял, аль мала да не по чину стала? – вдруг заинтересованно спросил Никита, явно намекая на дедовский завет: не потерять бы с шапкой голову.
- Давно. Не помню…, – Темирхану стало неловко за свою память, не знать о таком завете он не мог. Он будто бы смутился, но тут же, повернувшись к Никите, словно в отместку за смелый его вопрос, зло глядя прямо в глаза проговорил:
- Ты вот тоже вдруг забывчив стал. Вчера помнил о сыне, а сегодня с утра уж забыл…
Никита глаз не опустил, лишь улыбнулся чуть и опять сделал вид, что не всё понял…

…В это же самое время вестовой, посланный правым берегом реки в Малую Крепость, доставил Кидань-хану сообщение о необходимости встречи с важными представителями из далёкой столицы. С одной стороны старому разбойнику было лестно такое обращение, но с другой стороны он не мог предположить, что маленький отряд под командой самого Великого Правителя без какой-либо поддержки безбоязненно передвигаются по его долине. Такая дерзость вот уж сколько лет никому здесь не проходила даром. Всё в округе, включая все подступы и перевалы в долину, было подконтрольно его людям. Здесь правила жизни устанавливал он, хотя, конечно же, всегда боялся той великой власти, о которой нет-нет приходили вести из центра империи. О ней с какой-то надеждой поговаривал народ. Потому и ему самому волей неволей нужно было своей разбойной деятельностью как-то определяться в отношениях с той большой властью. На правах полузаконного правителя  Кидань-хан состоял уж тридцать лет. Он был уж стар и немощен, но держался упрямо за жизнь, может быть даже с большей силою, чем это было в пору его грабительских походов в молодости. Так сложилось его время, что теперь почти не помнил ни своего детства, ни места где вырос и определился в разбойной среде кочевников. Время уготовило ему случай закрепиться однажды в этой долине, пережить вместе с малым числом местных племён большую череду болезней и невзгод, время от времени напоминая о себе поборами. Это его разбойное право наполовину признано и законным наместничеством Фурдан-чена. А ему большего и не надо было. Но вот вдруг в здешней дикой стороне совершенно безбоязненно появляется удивительно малочисленный отряд под предводительством большого военного человека, который может быть действительно сам Темирхан. О разрастающемся в долине сопротивлении его разбойной власти Кидань-хан давно знал из донесений нужных людишек. Но то ли действительно старость одолела и пришла усталость от разбоя, потому он всё сомневался и оттягивал разрешение столь важного для него вопроса. Случай же прихода малого отряда в его владения, заставил старика самого пуститься в поход и взять инициативу встречи в свои руки. Перед любой схваткой с противником он всегда ловчил, умел вовремя ускользнуть и вдруг объявиться там, где его совсем не ждут. Вот и теперь Кидань-хан совсем по-молодецки принял решение, разделив на две половины своих неплохо подготовленных три сотни конников, выследить новоявленного посланника империи, обойти с двух сторон, не дать встретиться с силами сопротивления и пленить, либо вовсе уничтожить пришлый отряд. Заодно определиться с местными недругами и показать, кто в долине по-прежнему силён. В его возрасте много размышлять о возможных последствиях такого решения было совсем не резон, тем более решительности его можно было всегда позавидовать…

Согласившись на встречу у моря, Кидань-хан отправил вестовых обратно. Умудрённый жизнью и опытом разбоя старый вояка намерено неспешно отправил следом за ними неполную сотню якобы для встречи, отвлекая тем самым разведку на себя. Этот отряд медлил, на ночь задержался на берегу реки напротив Шуачэна, и переправлялся утром, когда отряд Темирхана уже уходил к морю. Но этой же ночью, второй большой в полторы сотни отряд, чуть опережая движения отряда Темирхана, спешно ушёл в противоположную сторону к устью реки. В одном из узких мест ночью же вплавь пересёк реку, и, миновав на рысях открытое пространство приречных лугов, к утру скрылся под сень дубовой рощи в одном из распадков. Заметить этот отряд можно было только с ближних вершин у реки. В лесу же обнаружить конников можно было, только встретившись с ними лицом к лицу. Кидань-хан, сам возглавивший отряд, рассчитывал опередить незваных гостей, оказавшись у них впереди на пути к морю. И удача была на его стороне. Разведка Темирхана, отвлекаясь на передвижение неторопливого отряда в своём тылу, успокоенная мирной обстановкой в долине, допускала уже вторую ошибку, не предполагая впереди опасности.

…Дорога редколесьем, прижимаясь к подножию сопок, плавно огибая их, выходила как-то вдруг разом на луга к малому сельцу из полутора невзрачных жилищ, построенных словно наспех наполовину низом из камней, серединой из плетёных ивовых стен, кое-где мазаных глиной, и камышовым острым верхом. Издали селение выглядело безлюдным, лишь на ещё по-весеннему серой пашне вдоль реки точками виднелось с десяток человеческих фигур. Не входя в село, отряд остановился на луговине у ключа, вмиг вытаптывая большую площадь и оглашая окрестности конским ржаньем и людским говором. Пятёрка всадников тут же направилась в село. К имеющимся всегда запасам провианта нужно было добывать что-либо свежее у населения. Над селом высился недостроенный курган, чуть далее за ним в небо вставали вершины гор. За годы камни кургана разрушились, сравнялись осыпями в пологие склоны и поросли мелким кустарником. Темирхан, припоминая назначение кургана, решил осмотреть место входа в предполагаемую усыпальницу. С Никитой и парой лучников они объехали курган вокруг, но ничего примечательного не увидели. Лишь к месту когда-то сооружаемого входа, заваленного взрывом, петляла чуть приметная тропка, что привела среди камней и зарослей к небольшому гроту. В каменном углублении располагалось место явно для поклонения духам здешних окрестностей. Всадники, оставив чуть в стороне коней, молча постояли под сенью рыжего свода этой неприметной кумиренки. Солнце полудня светило по-весеннему мягко и ровно, согревая спины конников. Никита, чуть вскидывая голову, широко молился, Темирхан наклонился и, чуть задерживая руку, погладил большой плоский камень, на котором стояло несколько глиняных чашечек с остатками злаков, явно пользующихся спросом у птиц.
- Видно люди не забывают это место?.., – первым направляясь к лошадям, Темирхан повернулся к Никите.
- Кто-то из местных что-то помнит. Я вот никогда тут не бывал, – как-то неопределённо ответил Никита. – Наших тут нет, а то часовню уж как-нибудь бы миром сообразили…
Кузнец хотел было похвастать тем, что за перевалом всего в одни сутки перехода в его селе уж лет пятнадцать как добрая часть села молится в часовенке. Но умолчал, а Темирхан, словно угадывая его мысли проговорил:
- А я вот припоминаю своё крещение там вон в каменоломне…, – и, повернув голову в сторону предгорий, уже усаживаясь на коня, добавил:
- Сейчас подкрепимся и туда…, там и ночёвку устроим. Вспоминать, так вспоминать…
Подкрепиться расположились, спешившись, прямо на земле. Хану один из воинов поспешил привычно постелить кошму и подать несколько тонких полосок вяленого мяса, кусочками сушёный творог и пиалу молока. Тем же довольствовалась и вся полусотня лучников. Решено было после остановки двинуться в каменоломню, там же устроить ночёвку с костром и хорошим ужином. Для этого в селе добыли трёх овец, несколько бурдюков молока и кое-какой фураж для лошадей.

…Огибая болотистую низменность, берегом небольшой речушки дорога выходила в удивительно ровно окружностью очерченный сопками распадок. Весна уж вступила хозяйкой на ковыльную равнину его, оттеняя первой зеленью взгорки у подножия лесистых вершин. Здесь дорога раздваивалась, большей частью устремляясь вправо через распадок к вершинам, миновав которые сбегала к песчаным берегам морского залива. Отряд, парой сотен лошадиных копыт превратив илистый брод в серую маслянистую кашу, повернул влево, где дорога сужалась, становилась просто конной тропой и уходила вверх в сопки к истокам речушки. Где-то там, на вершинах, расставаясь с чистыми звонкими ключами, питающими начало речки, тропа переваливала хребет. Дозор докладывал Темирхану, что тропа безлюдна и сложна для перехода, хотя заметно исхожена.
- За перевалом долина Судзу. Народу там немного, в основном земледельцы и ближе к морю рыбаки, – пояснил хану на ходу чуть задержавшийся сотник, тут же вернувшись на своё место впереди отряда.
Ещё через сотню шагов за бродом тропа разветвлялась и снова левой своей частью сворачивала в котлован, по всем приметам служивший некогда местом добычи камня. Вверху на обрывах в вершинах деревьев гулял лёгкий ветер, а здесь огромная чаша давней выработки умиротворённо встретила конников тишиной и теплом нагретых солнцем за день каменных развалов.

Решено было остановиться на ночёвку. Скоро разожгли пару костров. На ужин ушла припасённая баранина, тот же сухой творог и жирный молочный чай. Темирхан, оглядывая окрестные склоны, решил подняться и найти каменный уступ, где мальчишкой одолел со страху двух разведчиков из орды Кидань-хана. Время здесь старательно поработало над землёй, камни осыпались, склоны поросли осинником, кое-где выросли дубы. В сопровождении двух лучников хан долго взбирался с пологой стороны к злополучному месту и, отыскав его, сидел некоторое время в раздумье над обрывом, припоминая холодную звёздную ночь, и случившуюся схватку, и пришедшее после чувство победы в единоборстве за жизнь. Спустился Темирхан к месту ночёвки уже в сумерках. Ему приготовили место у костра. Тут же уже дремал Никита, тайно раздумывающий о сыновьях. Недалеко похрапывали лошади, для них в окрестностях нашлось в прокорм довольно сухой травы.

Рассчитывая на благоразумие местных вояк, Темирхан надеялся обойтись в своём небольшом походе всего полусотней лучников. Тем не менее, уходя от развалин Шуачэна, продолжал держать связь с оставшимся основным отрядом. Готовясь ко сну, поинтересовался у сотника о постах вокруг стоянки, о паре вестовых ещё засветло отправленных в тыл. Всё было спокойно. Основная часть полусотни расположилась цепью, прикрывая вход в каменоломню со стороны долины.
- Хан, тебе должно быть надоела походная жизнь?.. – Никита подвинулся к костру, поворошил подвернувшимся поленом угли. От огня пыхнуло в лицо жаром.
- Той злющей зимой я в этом самом месте чуть было не закончил свой путь на земле, ещё толком-то и не ступив на него. Но на моей стороне оказались духи этой земли, этих валунов, этого неба…, – Темирхан словно не услышал кузнеца и задумчиво говорил о своих воспоминаниях: – Я не думал тогда о походах, о войске, о завоеваниях, о ханстве. Я был мальчишкой и мечтал лишь вернуться домой. И небо дало мне для этого силы. Я не жалею, что эти силы я положил за лучшую долю своего племени. Именно в этом каменном мешке я понял, что за долю нужно драться в кровь и обязательно побеждать…
Из темноты к костру подошёл сотник, что-то тихо доложил. Хан громко отдал распоряжение усилить охранение стоянки.

…Дозор большого конного отряда Василия, скрытно наблюдавший за долиной с одной из ближних вершин, в дополнение к сведениям Ильи, удачно вернувшегося из плена, знал всё о движении к морю Темирхана и небольшой группы конников Кидань-хана у него позади. Ночного передвижения большого отряда в долине и переход его через реку дозор не заметил. Только уже к ночи один из туженей села, в котором побывали конники Темирхана, принёс в отряд точные сведения о расположении полусотни у каменоломни, а конная разведка, чуть было не обнаружив себя, усмотрела в тайге конников Кидань-хана. Из донесений разведки открылись лукавые намерения старого разбойника. Сыновья Никиты, оценивая позиции всех сил в долине, решили использовать своё необнаруженное преимущество в своих целях.

…С наступлением темноты Кидань-хан отправил часть своих конников скрытно разведкой подступиться как можно ближе к ночлегу незваной полусотни, затаиться и ждать его подхода со всем отрядом. Что-то из этого движения было замечено в лагере Темирхана, на что и было дано приказание усилить охранение ночёвки. Но, так и не предполагая опасности, пришлый отряд оказался беззащитным.
К полуночи, уже не скрываясь, основной отряд Кидань-хана вышел из чащи, соединился с разведкой и, развернувшись цепью, на рысях с гиканьем просто ворвался в расположение ночлега, сминая пеших воинов Темирхана лошадьми, оттеснив их от коновязи. Значительная схватка произошла на входе в каменоломню с цепью основной части полусотни во главе с сотником. Сминая эту часть противника, лучники Кидань-хана просто забросали стрелами пространство у костров, наугад поражая ханскую охрану. Следом налетевшие верховые окружили и заставили выживших лучников сгрудиться на небольшом пространстве у костров. Сечи большой не случилось, бой был мгновенным и почти бескровным. Лишь стихли крики и топот лошадей, как-то разом цепь конников Киданьхана вскинула над собой пару десятков зажжённых факелов, ярко освещая значительную часть каменоломни. Темирхан с недвижным, вдруг постаревшим лицом сидел у костра, молча глядя на пламя. Он был легко ранен случайной стрелой в левое плечо, и сидел, выпрямив спину и придерживая раненое плечо правой рукой. Три нукера из гвардейцев щитами прикрывали хана. Тут же счастливым случаем остался невредим Никита.

- Твои?.. – Темирхан повернулся к Никите, взор его был задумчив и, казалось, безразличен к происходящему захвату врасплох его лучшей полусотни.
Никита же наоборот был собран, резок в движениях, и настороженный взгляд его пытливо охватывал всех подступавших к костру.
- Я сам в неведении. Мои бы на свету объявились, днём. Это, должно быть, старик Кидань опережает встречу с тобой…
И словно в подтверждение его предположению к костру из грозной массы конников в свете факелов выступила группа пеших лучников окружавших своего предводителя, выделявшегося островерхой меховой шапкой и такой же длиннополой шубой. На скуластом старческом лице Кидань-хана над кривой улыбкой тонких губ в редких седых нитях усов и бороды в узких щёлках молодо блестели глаза. Он был безоружен, лишь в правой руке блестело металлическими украшениями древко кнута-ташуура.
- Я узнаю тебя, кузнец! Мне давно доносят о твоих дерзких сыновьях, а мне всё недосуг…, – точно угадывая всех в группе у костра, он обращался только к выпрямившемуся перед ним Никите.
- Мы-то всё время дома, гостям завсегда рады, разве что незваных да ночных не жалуем…, – кузнец явно дерзил.
- А это, значит, твой званый гость?.. – Кидань-хан повернул голову к сидящему спиной к нему Темирхану. – Его ты, значит, всегда ждал? Ха, ха! Или он явился без приглашения? Ах, да, он же большой человек, бек или даже каан, это к нему меня должны были приволочь на аркане как провинившуюся собаку.
Тут старик, потрясая черенком своего кнута, поднял в небо руки и завопил:
- Меня, которого в долине знает каждый…?!
Он повернулся к своим конникам с криком:
- Кто я!?..
Пара сотен глоток откликнулась, разрывая рёвом черноту неба:
- Ха-ан! Ха-ан!..
От крика с ржаньем шарахнулись кони.
- Ты слышал, посланник империи, или как там тебя… железный хан?.. Это тебя встречают на коленях мои рабы?..
Темирхан сидел в прежней позе, ещё более выпрямив спину, молчал, уставившись на огонь.
- Ты слышал, как меня здесь называют? – Кидань-хан ткнул древком Темирхана в плечо. – И ты должен был спросить моего согласия на прогулки в моей долине. Я бы пригласил тебя в гости в крепость, предложил бы знатный обед, дорогих напитков и роскошных женщин. Я слышал, ты знаешь толк в женщинах?..

Было понятно, что Кидань-хан намерился поиздеваться над противником, но тут послышались из непроницаемой ночи новые крики вновь разгорающейся схватки. Пространство окрест заполнилось всполохами факелов, вихрем сорвавшихся с мест лошадей, свистом стрел и воинственными криками. Подоспевшие сотни Василия Никитича ворвались в каменоломню с двух сторон, сминая лошадьми расслабившихся было лучников Кидань-хана, оглашая предутреннюю мглу небес гортанными криками победы. И удача на сей раз была на их стороне. Закружив у костров своих лошадей, чжурчжени оттеснили противника, частью прижимая его к скалам, частью преследуя за пределами ханского ночного становища. Сам предводитель чжурдже, восседая на жеребце почти красной масти, выглядел важным богатуром. Поблёскивая кожаными доспехами, он резво соскочил с коня, передал повод подоспевшему нукеру и повернулся к костру. Никита шагнул ему навстречу.
- Ну, слава Богу! Вовремя подоспели! А то мы уж было убоялись остаться без поддержки…
Кузнец повернулся к продолжавшему сидеть у костра Темирхану.
- Уж не обессудь, хан, что так получается встречаться. У нас тут сам видишь какие дела ночные да страшные. Должно быть, твой приезд тому причина, хотя и со старым разбойником давно уж думали встретиться. Уж так получилось…

…С рассветом определилась расстановка сил. В каменоломне оставалась сохранившася часть полусотни Темирхана, потерявшая десяток воинов. Полторы сотни Кидань-хана рассеялись, частью были загнаны в редколесье на подступах к каменоломне и пленены, частью преследуемые уже в утренних сумерках, были прижаты к реке и тоже сдались. Темирхан всё время оставался у костра. Тут же к рассвету сотник собрал десятников. Без долгих переговоров, полагаясь на будущие распоряжения хана, временно объединили силы в три ладных сотни, включая и часть пленных конников.
Подвели предводителя покорённого разбойного воинства. Он был по-прежнему в шубе, но на голове уже не было шапки, и редкие волосы, спутавшись беспорядочно, свисали на глаза. Правая скула кровоточила, но старик был полон энергии, размахивал беспорядочно своим кнутом и кричал, показывая на Темирхана:
- Вам захотелось без меня?.. Окрепли! Подросли! Плохо под моим началом?.. С ним, думаете, будет лучше? Я один!.. А у него, таких как я, сотни, и всех кормить будете! А не будете, пожжёт, с земли сгонит! Не сам, так шакалы его!.. Он же кроме войны ничего нового не принесёт, рис по-новому сеять не научит! Железо ковать легче с ним не будет, ещё больше нагрузит!.. Его тьме великой только подавай и подавай…!

Тут старик повернулся к костру, оглядывая своё окружение. Поодаль под надзором конников сгрудилась группа его пленённых лучников. Прямо через костёр Темирхан готовился к отъезду. Они некоторое время стояли друг против друга с разных сторон костра. Было видно, что рана причиняет Темирхану боль, но он находил силы держаться прямо и важно. Два нукера подвели ему коня.
- А кого в долине вместо меня оставишь?.. Этого сермяжного молодого крестьянина полукровку или его отца? Не ошибись, железный хан!.. – теряя голос продолжал сипло кричать Кидань-хан.
Темирхан чуть вскинул руку, давая знак сотнику. Тот метнулся к старику, ловко увернувшись от ташуура, ухватил одной рукой его за плечо, просто повалил его наземь на колени и резко, почти незаметно для глаз, махнул короткой кривой саблей. Тело грозного разбойника обмякло разом, просто затихнув под мехом просторной шубы. В ряду его верных окружённых лучников раздался глухой ропот. Строй конников Василия тоже дрогнул, делая шаг навстречу и выставляя вперёд копья. Останавливая новую стычку, Темирхан поднял руку.

…К полудню сотни, разделившись, разошлись в разные стороны. Большой отряд из остатка полусотни Темирхана, объединив полторы сотни Василия и почти сотню обезоруженного воинства Кидань-хана, оставив небольшую похоронную команду на месте ночного боя, ушёл через реку к предгорьям Чанды в малую крепость. Тело Кидань-хана его воины забрали с собой, намереваясь достойно похоронить его в окрестностях крепости. Темирхан обряду не препятствовал.
Никита с младшим сыном и неполной сотней чжурчже ушли на восход в горы, надеясь за сутки вернуться домой на берега Судзу. К вечеру остановились на перевале, с которого наблюдали передвижение большого отряда в долине на противоположной стороне за рекой. Ещё до темноты там над малой крепостью в небо взметнулись клубы дыма, с наступлением ночи превратившиеся в зарево большого пожарища.
- Лютует Тимоха. Свой порядок наводит. Уцелеет ли сын?.. – грустно думалось Никите…

***
Приморский край