Современники об отношении к монархии в 1917 году

Современники об отношении к монархии в 1917 году. ч.13

(Продолжение. Предыдущая глава:http://proza.ru/2020/03/28/705)

Давайте посмотрим, как современники относились к самой монархической идеологии и личности царя Николая Второго.
В качестве эпиграфа к этой главе можно привести  горькие слова знаменитого царедворца той поры графа Вите:

«Большинство наших дворян представляет собой кучку дегенератов, которые, кроме своих личных интересов и удовлетворения личных похотей, ничего не признают, а потому и направляют все усилия на получение тех или иных милостей за счёт народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага, а не для личных интересов этих дворян-дегенератов …
 В конце 19-го и начале 20-го века нельзя вести политику средних веков, когда народ делается, по крайней мере, в части своей, сознательным, невозможно вести политику несправедливого поощрения привилегированного меньшинства за счёт большинства.
Правители, которые этого не понимают, готовят революцию, которая взрывается при первом же случае.
Вся наша революция произошла оттого, что правители не понимали и не понимают той истины, что общество, народ двигается. Правительство обязано регулировать это движение и держать его в берегах, а если оно этого не делает, а прямо грубо загораживает путь, то происходит революционный потоп…»

Граф Сергей Юльевич Витте был очень умным и компетентным государственным деятелем, в годы Первой русской революции он  исполнял  обязанности председателя Совета министров Российской империи.
Так что ему нередко доводилось иметь дело с  самыми высокопоставленными «дворянами-дегенератами» и он имел право на столь уничижительные оценки плодов их деятельности.

Характерно, что столь же суровые  оценки монархическому строю Российской империи давал даже такой убежденный  сторонник монархического строя, как знаменитый депутат Думы В.М. Пуришкевич:
После Февральской революции Пуришкевич публично заявлял о невозможности восстановления монархии в России.
Весной 1917 года он засвидетельствовал свою лояльность Временному правительству, выпустив брошюру, в которой говорилось о том, что «…весь старый строй русской государственной жизни, прогнивший сверху до низу, был карточным домиком, упавшим от легкого дуновения волны свежих, здоровых национальных чувств народных».

Впоследствии Пуришкевич утверждал: «Как мог я покушаться на восстановление монархического строя, если у меня нет даже того лица, которое должно бы, по-моему, быть монархом.
Назовите это лицо. Николай II?
Больной царевич Алексей?
Женщина, которую я ненавижу больше всех людей в мире? (тут Пуришкевич подразумевает бывшую царицу, Александру Федоровну – коммент).
 
Весь трагизм моего положения, как идеолога-монархиста, в том и состоит, что я не вижу лица, которое поведет Россию к тихой пристани». (Пуришкевич В. М. Без забрала. Открытое письмо большевикам Совета Петроградских Рабочих Депутатов. б/м 1917. С.3–4.)

Подчеркнем, что обладавшая твердым, «мужским» характеров и огромным влиянием на своего супруга Александра Федоровна  видела выход в том, что Николай II должен действовать более решительно, жестко, не колеблясь.
Вот что она писала ему и о родственниках, и об оппозиции в Думе:
“Как давно, уже много лет люди говорили мне все то же: «Россия любит кнут».
И - «Будь властелином». И - «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом - сокруши их всех»"  (Переписка Николая и Александры Романовых, т. 5. М. -Л., 1927, с. 172, 185, 189.)

Ни «властелином», ни  «прирожденным», строгим и авторитетным императором слабохарактерный  Николай Второй, как известно не был, и все эти пожелания и указания его дражайшей супруги оставались «гласом вопиющего в пустыне».

Такие же нелицеприятные оценки монархического строя в России дает известный русский публицист (и убежденный монархист) Лев Александрович Тихомиров.

6 марта 1917 года он записывает в своем дневнике:

   «Наконец получено письмо от Коли (это его сын, находившийся  в военном училище - коммент). Жив, здоров…и - по-видимому - очень доволен совершившимся переворотом (Их рота (2-я), и он, конечно, - вырвались из казарм и присоединились к восстанию около 5 ч. дня 27 февраля. – Примечание Л.А. Тихомирова).
Да и не мудрено...
Уж очень изгадился прежний строй и принял какой-то анти-национальный характер».

Подчеркнем, что уже весной 1917 года, задолго до прихода большевиков к власти, в России стала стремительно нарастать анархия, коллапс транспортных сообщений, кризис неплатежей и даже начались… гонения на монахов.
Посмотрите, что Л.А. Тихомиров записал в дневнике 8 мая 1917года о своем сыне Тихоне, который был монахом:

«Тихон тоже ничего не пишет с Пасхи. Вероятно, не хорошо его положение, как монаха.
Теперь на монахов уже начались гонения.
   Моя Мама рвется в Новороссийск, а поехать невозможно, потому что нет плацкарты, в Ростове размыло мост, и сверх того солдаты, наводняющие железные дороги, местами просто бесчинствуют в отношении публики, отнимают у пассажиров места, и, бывали случаи, даже выгоняют их из поезда.
Сверх того Мама не получает из Новороссийска известий, не получает и пенсии. Что это значит? Бог весть.
 
   Если пенсии задерживают, то это ужасный удар, потому что я сам не знаю, не стану ли я скоро нищим, и вся моя семья.
Предвидения всех деловых людей крайне мрачны. Уцелеют ли банки, не будут ли уничтожены обязательства Правительства и упразднены бумаги - никто ни в чем не уверен».
 

Крайне тяжелым было и экономическое положение Российской империи в это время.


Прочитайте, ЧТО в феврале 1917 года, в самый канун Февральской революции говорил очень известный и популярный тогда депутат А.Ф. Керенский в царской Думе про общее положение в стране:

 «Кризис, в который мы вступаем, а может быть, уже вступили - этот кризис переживается не только Россией. Нет, вся Европа захлёбывается в крови, которая проливается щедро, огромною рекой третий год. Запасы человеческих сил, запасы имущественные, богатство стран европейских расточаются и уже расточились…

Если нам говорят, что у наших врагов всё больше и больше падает настроение, что наш враг истощается, наш долг и наша обязанность сказать, что и мы, Россия, мы истощаемся и настроение наших народных масс падает в бесконечной прогрессии.
 
Если вы забудете, что сидите в этих стенах Таврического дворца, куда чрезвычайно плохо доходят подлинные звуки жизни, куда боль и страдание народа доходя в отражённом и изломанном свете; если вы вспомните подлинную жизнь, если вы посмотрите на то, что окружало вас две недели назад, когда вы ещё хотели ехать сюда, вы поймёте, господа, что страна находится уже в хаосе, что мы переживаем небывалую в исторические времена, в жизни нашей родины смуту - смуту, перед которой время 1613 года кажется детскими сказками!
 
Вы вспомните, господа, что этот хаос не только охватил политическое сознание, не только распылил власть, не только распылил партийные организации и силу политического сознания масс, но он превратил в хаос экономическую жизнь страны, он разрушил самые основы социальной и экономической жизни государства, он дошёл до того, господа, что не так давно из Петербурга одно из министерств, посылая уголь со своим агентом в соседний губернский город, снабдило этот поезд вооружённой стражей для того, чтобы эта стража не допускала, чтобы другая власть по пути конфисковала этот уголь и захватила его в свои руки.
(Керенский А. Ф. Обсуждение общего положения в стране (Из стенограммы заседания 15 февраля 1917 года).

Не правда ли, на удивление пророческие слова были сказаны Керенским тогда, за 12 дней до начала Февральской революции: «…страна находится уже в хаосе,  мы переживаем небывалую в исторические времена, в жизни нашей родины смуту - смуту, перед которой время 1613 года кажется детскими сказками!».

Но это довольно высокопоставленные очевидцы. Может быть, они не слишком-то объективны и просто «сгущают краски»?!
Давайте обратимся к рядовым участникам тех событий.

Возьмем, для примера, книгу воспоминаний «Я унес Россию. Апология русской эмиграции» известного белоэмигрантского писателя Романа Борисовича Гуля.
Вот что  вспоминал  доброволец-корниловец, «первопоходник» и белоэмигрант Р.Б. Гуль о том, как НА ДЕЛЕ относилось большинство русских солдат к "царю-батюшке" в Феврале 1917 года:

"И я невольно вспоминал о чувстве нигилизма и анархизма, вымахнувшем в России в начале революции, когда в бараках 140-го Запасного полка в Пензе солдаты (народ, крестьяне!) срывали со стен портреты царя и царицы и в каком-то диком (дичайшем!) исступлении и остервенении топтали их сапогами до тех пор, пока не оставалось ни клочка.

Я никогда не был “записным монархистом”. У нас в семье жил дух демократизма и реформизма, но вырвавшаяся наружу (во всем народе!) нигилистическая и анархическая ненависть к монархии была мне супротивна, она потрясла меня.
Вместе с ненавистью, с топтанием портретов вырвалась ненависть и ко всякому “чинопочитанию”.
В этом всенародном нигилизме и анархизме я почувствовал “всегосударственную опасность”.

Конечно, в этом прежде всего была вина самой трехсотлетней династии, не сумевшей привить народу к себе ни доверия, ни любви, ни традиции.
Была вина и церкви, которая, за малыми исключениями, жила “вне народа”…

Как видим, в Феврале 1917 года, на его глазах, в Пензе (которая была захолустной российской "глубинкой", где в казармах вовсе не было никаких большевиков, или масонов),  простые русские солдаты "срывали со стен портреты царя и царицы и в исступлении и остервенении топтали их сапогами до тех пор, пока не оставалось ни клочка"!
Вот такая, на деле, у них была «любовь» к царю-батюшке и его августейшей супруге…

Приведем здесь и еще один эпизод из книги Р.Б. Гуля «Я унёс Россию. Апология русской эмиграции».
Р.Б. Гуль тут рассказывает о своем разговоре с Александром Ивановичем Гучковым (дело происходит в в Париже, в начале 30-х годов):

"А.И. сказал, что он монархист.
Я ответил, что монархия, по-моему, нужна там, где в народной толще есть потребность в ней, вот как в Англии — там народу нужна эта мистико-эстетическая институция, и я бы не хотел, чтоб Англия превратилась в республику.

Но в России ведь — к всеобщему нашему остолбенению — революция показала, что в народе никаких монархических традиций, никакой этой мистико-эстетической потребности не было.
Вы помните, А.И., — говорил я, — как в феврале 1917 года в полках, в бараках солдаты в каком-то остервенении топтали портреты царя и царицы.

И Михаил Александрович был, по-моему прав, что не принял престол, да и уговаривал-то его принять престол один-единственный Павел Николаевич Милюков, даже Родзянко был против.
И Родзянко был прав.

Ведь если б Михаил Александрович принял престол, в России пошла бы такая поножовщина и пугачевщина, что страшно себе представить.
Да, я все это знаю, — как-то уклончиво, нехотя сказал А.И., — и все-таки я — за монархию.

Но, А.И., в теперешней России нет уж совершенно никаких корней для восстановления монархии...

Не знаю, не знаю, все бывает, — еще более уклончиво проговорил Гучков и добавил: — Я ведь и для Франции хотел бы монархии…»

Как видим, оба собеседника констатируют факт, что в Феврале 1917 года «народе никаких монархических традиций НЕ БЫЛО».

В мемуарах русского генерала Эрнеста фон Валя есть довольно забавный эпизод об одном из монархистов, любившего, «под водочку», спеть «Боже царя храни»:
«… в мае  1917-го года я наконец получил новое назначение. Открылась свободная вакансия в кавалерии — в 7-ой кавалерийской дивизии — в Галиции, куда я тотчас и отправился.
Командовал ею полковник Зыков, ожидавший со дня на день производства в генералы.
Отличный строевой офицер, сильный, здоровый, всегда жизнерадостный, Сергей Петрович Зыков, командуя Текинским полком, с которым ходил в конные атаки, получил за храбрость два георгиевских креста и был вполне на своем месте. Встретил он меня весело, с удовольствием..

И вот недели через две, совершенно неожиданно, когда мы вечером сидели, ужинали, Зыков пил водку и подпевал себе под нос «Боже Царя храни», на пороге появился высоченного роста, худой, загорелый генерал, осмотрелся, увидел Зыкова, и прямо к нему:
— А это ты, Сережа, здравствуй, рад тебя видеть; ну, как дела, воюешь?
Обнялись, и Зыков, приятно удивленный, спрашивает:
— Ты отчего приехал?
— Как, разве ты не знаешь?
И генерал барон Врангель протягивает ему бумагу:
— Вот назначение мое — начальником 7-ой кавалерийской
дивизии.
Вся краска с полнокровного лица Зыкова исчезла и моментально сменилась бледностью.
— Быть не может; что же я буду делать? — чуть слышно
произносит Зыков.
— Ты останешься командиром бригады, — спокойно замечает Врангель, — будем вместе служить.
На следующий же день полковник Зыков, объявив себя больным, покинул дивизию, и Врангель принялся наводить порядки, ни мало не огорчаясь отъездом своего старого приятеля…»

Не правда ли, удивительный пример «кадровой чехарды» военного министра Временного правительства А.И. Гучкова?!
Георгиевского кавалера  Зыкова запросто заочно смещают с должности командира дивизии, о чем он, с изумлением, узнает от прибывшего ему на замену барона Врангеля.

Кстати говоря, привычка «всуе» спеть «Боже царя храни» чуть не стОила Зыкову жизни:
«В конце октября 1917-го года, когда произошел большевицкий переворот, неожиданно явился Зыков, уже в генеральском чине. Я немедленно передал ему дивизию, а сам уехал в Москву, где в это время шла пушечная стрельба, и юнкера Алксандровского училища сражались с большевиками.
Зыков пробыл в дивизии недолго.
 
В конце ноября он снова как то запел «Боже Царя храни»; об этом узнали солдаты, немедленно приговорили его к повешению, и только случайно ему удалось бежать, бросив дивизию, которой он так стремился командовать…»

Обратите внимание на  этот незаурядный пример «живого творчества масс» в революционной обстановке.
Вряд ли генерал Зыков затянул своё любимое «Боже царя храни!», сидя на лошади перед строем своей дивизии.
Скорее всего он спел это вечерком, «под водочку», в кругу своих приближенных офицеров.
Но и этого вполне хватило для того, чтобы кавалеристы его дивизии «немедленно ПРИГОВОРИЛИ его к повешению»!!!
 
В этом случае Зыкову еще повезло. В ту пору солдаты запросто поднимали на штыки своих командиров, вовсе «не заморачиваясь» всякими формальностями в виде «приговоров», просто на основе «революционного самосознания»…


Раз уж речь зашла о водке на фронте ПМВ, скажем несколько слов об этом.
Нынешние псевдомонархисты очень любят порассуждать о том, что после введения, в августе 1914 года, Николаем Вторым в России некой пародии на «сухой закон», в царской армии никто спиртного не пил и воевала она (в отличии от сталинской РККА в годы Великой Отечественной, где на фронте полагались «наркомовские 100 грамм»), «насухо», без алкоголя в окопах.

Давайте посмотрим, что вспоминал об этом боевой офицер, капитан лейб-гвардии Семеновского полка Макаров:
 
«С вином дело обстояло так. Солдатам ни водки, ни вина вообще не полагалось, ни летом, ни зимой.
И нужно сказать, что мера эта была глупая.
Война не женский институт — стаканчик водки, во благовремении, особенно зимой, с холоду и с устатку, как говорят некоторые, «никакого вреда, кроме пользы», принести не может.
Суворовским и Кутузовским солдатам давали водку, а дрались они неплохо и все военные тяготы переносили получше нашего. Все дело в количестве и своевременности.
 
Для офицеров крепких напитков собранье не держало, хотя русский коньяк свободно продавался в лавочке Экономического Общества в ближайшем тылу.
Между прочим уже на этой войне «маркитантов» мы не знали. Все, что нужно было офицеру, все поставляло дешево и хорошо, это отличное учреждение.
 
В собранья за столом коньяк появлялся только в исключительных случаях: редкие визиты начальства, большие праздники или раздача солдатам крестов и медалей.
 Единственно, что подавалось в собраньи свободно, это красное Кавказское вино «Каберне», порядочная кислятина, которую в чистом виде пить было невозможно. Я, например, на ротные деньги, еженедельно покупал несколько бутылок этого Каберне, чтобы подмешивать его в солдатскую питьевую воду. Делали это и многие другие ротные командиры.
 
Другим ресурсом был спирт, который наши доктора для медицинских надобностей имели в изобилии, и которым охотно делились с офицерами. Таким образом, почти у всех у нас во фляжках было налито что-нибудь «крепкое». (Макаров Ю. В.. «Моя служба в Старой Гвардии. 1905–1917.»  Буэнос-Айрес, 1951.)

Как видим, «русский коньяк» для господ офицеров тогда совершенно СВОБОДНО продавался «в лавочке Экономического Общества в ближайшем тылу»,  у докторов было «изобилие спирта», так что никаких проблем с алкоголем у г.г. офицеров на войне не было.
Нижние чины на фронте тоже довольно скоро приноровились к «сухому закону» и начали активно гнать самогон. (А. И. Деникин в своих воспоминаниях писал, что в некоторых полках его дивизии действовали настоящие «спиртозаводы»). 

Хотелось бы сказать несколько слов и еще об одном актуальном вопросе той поры – разгуле шпиономании в России и особенно в прифронтовой полосе, в годы ПМВ.

Как известно всем любителям либеральной версии отечественной истории, шпиономания возникла в СССР в середине 30-х годов ХХ века и ее, разумеется, придумали и  организовали большевики.
Давайте посмотрим, как с этим вопросом обстояли дела в царской России, в годы Первой мировой войны.
(Справедливости ради, надо отметить, что различные виды и масштабы шпиономании тогда имели место почти во всех воюющих странах, но наибольший «расцвет» она получила именно в Российской и Австро-Венгерской монархиях).

У многих россиян тогда просто не укладывалось в голове, что могущество царской России, о котором столько говорилось, может натолкнуться на неодолимую внешнюю силу.
Постулат о «непобедимости России» настолько въелся в сознание многих людей, что они были не в состоянии объяснить, почему Россия до сих пор не разгромила врага, простой причиной: Россия вовсе не так сильна, как они привыкли думать.
«Верноподданническое» сознание охотнее склонялось к другому объяснению: тайные враги, некие «тёмные силы», окопавшиеся у власти, препятствуют победе России.
Миф о тайных «немецких агентах», вездесущих и всесильных, в Первую мировую,  определял сознание широких слоёв населения России.
 
Руководитель австрийской  разведки, полковник  Макс Ронге, после войны, с нескрываемым злорадством писал о нашей шпиономании:
"Русское шпионоискательство принимало своеобразные формы. Лица, которые ими были арестованы и осуждены, как, например, жандармский полковник Мясоедов, Альтшуллер, Розенберг, председатель ревельской военной судостроительной верфи статс-секретарь Шпан, военный министр Сухомлинов и др., не имели связи ни с нашей, ни с германской разведывательной службой.
Чем хуже было положение русских на фронте, тем чаще и громче раздавался в армии крик: "предательство"!»
(Макс Ронге «Разведка и контрразведка», М. 1939г.)

Миф о тайных «немецких агентах», вездесущих и всесильных, в Первую мировую,  определял сознание широких слоёв населения России.
К сожалению, в нашей стране «охота на ведьм», развязанная во время Первой мировой войны,  осталась в памяти людей и в дальнейшем сыграла свою зловещую политическую роль.
Показательным  было вышеупомянутое  дело военного министра В. А. Сухомлинова, обвинённого в государственной измене. Это «дело» сыграло существенную роль в дискредитации власти накануне революции.

Британский министр иностранных дел Э. Грей в беседе с председателем российской парламентской делегации А. Д. Протопоповым иронично сказал:
«Ну и храброе же у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра!» ( П. Г. Курлов. Гибель императорской России. М., 1992. С. 200.)

Обвинение в измене так и не было доказано даже заведомо пристрастным судом Временного правительства, который приговорил Сухомлинова к пожизненному заключению «за халатность» (!!!). 
Подчеркнем, что  «либеральное» Временное правительство, возглавляемое знаменитым юристом   А.Ф. Керенским тут показало свой  правовой нигилизм: ни один закон России не предусматривал столь сурового наказания за такое незначительное преступление.

Теперь посмотрите, что современники вспоминали о шпиономании в прифронтовой полосе.
Начальник штаба 12-й кавалерийской дивизии полковник Э. фон Валь рассказывает о событиях осени 1914 года на Юго-Западном фронте, в Галиции:

«После боев у Чарна в этот район были направлены новые части. На нашем правом фланге стала 11 дивизия. В Лутовиско прибыл генерал Де Витт. Последний выслал в качестве "шпионов" во Львов значительное число местных жителей того района, где раньше стояла 12-ая кав. дивизия.
 
В особенности подозрительным показался ему женский элемент. Такой образ действия должен считаться своеобразным, ведь население тут было не немецкое.
За все время командования Каледина, он не заподозрил никого из местных жителей и строго запретил подчиненным притеснять людей, которых, как он считал, мы пришли освободить и которые десяток лет ждали нашего прихода.
Они не были шпионами, пока тут стоял Каледин и, странно, что они стали таковыми, как только на его место появился начальник, иначе к ним относящийся».

Что мы видим?! Пока в районе Лутовиско стояла 12 кав. дивизия, которой командовал генерал Каледин, никаких «шпионов» там не наблюдалось.
Как только ее заменила 11 дивизия, которой командовал генерал Де Витт, тот сразу же «обнаружил»  там множество «шпионов» (в основном среди  местных галицийских женщин), которых он незамедлительно «выслал» (иначе говоря выгнал из хат и деревень за многие сотни верст, без всяких средств к существованию).

Напомню, что этому генералу Де Витту его сослуживец  генерал-лейтенант В.И. Соколов дает совершенно убийственную характеристику:
«К таким бесталанным протеже Брусилова надо отнести Вельяшева и Де Витта, бывших товарищей Брусилова по кавалерийской школе…

Никуда не годному и трусливому Де Витту, проявившему полную неспособность в должности начальника кавалерийской дивизии и за то отрешенный от должности, дважды давал потом Брусилов пехотную дивизию, но и после отрешения от этих дивизий Де Витт остался при штабе Брусилова для особых поручений в виде производства дознания по разным военным неудачам; какую компетенцию в таких случаях могло иметь лицо, трижды кровавыми неудачами доказавшее свою негодность?»
(Соколов В.И. Заметки о впечатлениях участника войны 1914-1917 гг.)

Вот такие негодные полководцы оказывались на ключевых должностях царской армии и во многом определяли её разложение и крах своей страны…


Какое впечатление производила такая безмозглая политика «освободителей» на местное, славянское население, поначалу относившееся к царским войскам с симпатией, говорить не приходится…

Другой характерный пример того, как царские военачальники умели прививать к себе (и своей армии) ненависть у местного, славянского населения, в своих воспоминаниях  приводит генерал В. Н. фон Дрейер.

(Дело происходит все в том же 1914 году. Полковник (в то время) В. Н. фон Дрейер был начальником штаба 14-й кавалерийской дивизии Юго-Западного фронта, воевавшего в Галиции.
Бои там шли с австрийцами довольно успешно, а вечером командование дивизии и г.г.офицеры ближайшего полка старались собираться в имении какого-нибудь богатого польского помещика).
 
И вот как В. Н. фон Дрейер описывает тогдашние вечеринки:
««Чертог сияет», суетятся денщики; в столовой  барского дома, на белоснежной скатерти расставлены приборы, бутылки старки, сливовицы, французские вина; собираются офицера расквартированного по близости полка. Часто появлялись, особенно в начале, и сами хозяева: пан помещик
со своей пани и паненками-дочерьми, за которыми молодежь тотчас пускалась ухаживать...»

Прямо-таки не война, а сценка к рязановской комедии «Гусарская баллада» о войне 1812 года, не правда ли?!
И вот как-то раз «случилось страшное»:

«Однажды произошел форменный скандал.
Польский помещик принимал нас в своем чудесном имении и чествовал ужином. В это время в районе поместья поймали бродившего здоровенного детину, который что-то выспрашивал и записывал.
Привели его к ротмистру Соколовскому адъютанту по хозяйственной части, обыскали и нашли целый ряд записок о численности и передвижениях наших полков.
Допросили, и он сознался, что будучи дезертиром лейб-гвардии Семеновского полка, нанялся к немцам в качестве шпиона.
Тотчас-же, пока мы ужинали, Соколовский собрал военно- полевой суд, приговоривший его к повешению.
— Помилуйте ради Бога, — взмолился шпион, — буду служить впредь верой и правдой Его Императорскому Величеству.

Соколовский все же его повесил в саду помещичьего дома.

И вот утром, покидая имение, слышим истерические крики и плач, — оказывается труп висел как раз против окна спальни хозяйки дома.
Естественно, что провожать нас с Новиковым, никто не вышел…» (Генерал В. Н. фон Дрейер «На закате империи», Мадрид, 1965)

Оставим за скобками вопросы о том, КАК допрашивали этого самого «здоровенного детину», который, скорее всего, действительно дезертировал из лейб-гвардии Семеновского полка и «бомжевал» где-то в окрестностях этого польского имения, пока его там  не поймали, что он даже «признался» в своем шпионаже.
В начале войны лейб-гвардии 1-я пехотная дивизия стояла в тылу, в  окрестностях Варшавы, готовясь к «удару в сердце Германии».
 
Никакой реальной возможности оттуда пешком перебежать к немцам (до которых тогда был не один десяток верст), там «завербоваться в шпионы», вернуться обратно в тыл русских войск, чтобы там «что-то выспрашивать и записывать»  у дезертира не было.
 
Да и немцы вряд ли стали бы пользоваться услугами какого-то малограмотного дезертира.
Посудите сами.
Допустим, что он действительно сумел бы записать номера частей, которые проходили в районе этого польского поместья. Если бы он даже сумел снова пройти многие десятки верст, перейти линию фронта и вернуться обратно к завербовавшим его немцам, то к этому времени все эти сведения уже безнадежно устарели и утратили всяческое «шпионское» значение.
 
К сожалению (для русских войск) 90% разведывательной информации о дислокации и боевых приказах русских войск и немецкая, и австро-венгерская армия, черпали вовсе не от полуграмотных «шпионов»-дезертиров, а из перехватов телеграфных, телефонных и радиопереговоров царских войск, которые поначалу вообще велись открытым текстом («клером»), а потом наши использовали примитивные шифры, которые их противники легко расшифровывали.
 
Вот что, к примеру, вспоминал начальник разведки австро-венгерской армии М. Ронге о наступлении русских войск у озера Нарочь, в  1916 году:

«Во время русского наступления в марте 1916 г. подслушивание оказало большую помощь германским войскам, подслушивавшим приказы о наступлении. Вплоть до 3 августа 1916 г. русские даже и не подозревали о существовании подобного нового изобретения.
Как мы узнали из радиодепеши ген. Алексеева, русские сочли захваченную у нас станцию подслушивания за германские подземные телефонные аппараты.
Однако пять дней спустя, русский перебежчик рассказал, что один из наших дезертиров уже объяснил русским технику и методы подслушивания, и с середины 1916 г. они стали применять сами эти методы».

Не лучше обстояло дело и во время Луцкого («брусиловского») прорыва на ЮЗФ, весной-летом 1916 года:

«Во время этой маневренной войны русские радиостанции вновь стали очень разговорчивы. Мы ежедневно дешифровали до 70 радиограмм с оперативными приказами, сводками, о перемещениях начальников и т. п. Новые правила радиопередачи и новый шифр, объявленные 16 июня, вызывали недовольство русских штабов вследствие их сложности.
 
Ввиду этого ряд штабов продолжал пользоваться старым шифром и правилами, что в огромной степени облегчало раскрытие нового шифра. Штаб гвардейской группы, включенной в состав 8-й армии, объявил в нешифрованной радиограмме ключ нового шифра.
За этим последовал взрыв возмущения в штабе 8-й армии и введение штабом юго-западного фронта нового шифра. Однако, к нашему удовольствию, старым шифром было объявлено, что вторичной перешифровки не требуется». (Макс Ронге «Разведка и контрразведка», М. 1939г.)

Иначе говоря, благодаря удивительному ротозейству и разгильдяйству царских штабов, противник запросто читал боевые приказы и директивы русской армии, практически в режиме реального времени
.
Использовала  ли разведка Центральных держав агентуру?!
Конечно использовала, но это были специально подготовленные агенты, а не малограмотные дезертиры, которые ранее струсили, сбежали из своих частей, потом «завербовались в шпионы» и снова открыто бродят в тыловых районах без всякой «обратной связи» со своими разведцентрами!


О том, как их, на самом деле использовали, рассказывает Макс Ронге:
«Агентура работала также успешно. В июне 1916 года, в виде опыта, мы отправили ряд агентов в тыл русского фронта. Для передачи нам сведений они пользовались почтовыми карточками наших военнопленных в России, помеченными особыми условными знаками.
 
Карточки отправлялись на родину, через почту военнопленных. Для конспирации они пользовались кодом, ключ которого был составлен в виде карманного календаря и мог прятаться совершенно незаметно. Этим путем мы часто получали своевременные сведения о перебросках и усилении фронта.
Другие агенты по-прежнему работали через Швецию и пользовались условными адресами».
Тут – все четко продумано и организовано: подготовка агентов, способы обратной связи с ними (через ЛЕГАЛЬНЫЕ и достаточно быстрые каналы связи)  и т.д.

Так что никаким «шпионом» тот самый «здоровенный детина» - дезертир  не был.
Скорее всего, на допросе  ему так «вломили», что он готов был сознаться в чем угодно, а после того, как он «признался» в своем шпионаже быстренько повесили прямо ПОД ОКНАМИ польской помещицы, видимо, в качестве «благодарности» за её (и ее мужа) гостеприимство (а точнее – по собственной дурости и безалаберности).

Характерно, что руководил всей этой пародией на военно-полевой суд (и последующим повешением) всего-навсего адъютант по хозяйственной части («завхоз» иначе говоря) ротмистр Соколовский.
Ни начальник дивизии, ни офицеры его штаба, не стали вникать в эти «мелочи», предпочитая им «бутылки старки, сливовицы, французские вина», выставленные польским помещиком и милое общество польских паненок…

В результате, завхоз-ротмистр и повесил дезертира  прямо перед окнами спальни гостеприимных польских хозяев-помещиков, приведя их в ужас этим варварством.
 
(За 200 лет до этого нечто подобное  сотворил царь Петр I, повесивший трех стрельцов  прямо перед окном  кельи Новодевичьевого монастыря, где была заключена царевна Софья.
Ну, так это и для суровых нравов конца XVII-го века было дикостью, да и повешенные Петром стрельцы, действительно были бунтовщиками…)

И таких случаев скоропалительных казней каких-то «горе-шпионов» по произволу военно-полевых судов, в годы ПМВ  было великое множество.

После столь обширного исторического отвлечения, вернемся к основной теме разговора данной главы.
Довольно точный анализ складывавшейся к Февралю 1917 года ситуации, в своей книге  дает австрийский разведчик полковник Макс Ронге:
«Мы знали, что положение внутри России резко ухудшилось, что в ней уже шли разговоры не о завоевательных планах, а о том, как воспрепятствовать дальнейшему продвижению противника в Россию.
За войну до победного конца стояли только спекулянты, наживавшиеся на поставках для армии».


Известнейший русский публицист, сотрудник «Нового Времени» Михаил Осипович  Меньшиков, сразу после Февральской революции,  утверждал:
«Для русского цезаризма война эта в неожиданном ее развитии все равно обещала гибель. Может быть, это и служило одною из главных причин, парализовавших нашу подготовку к войне и энергию ее ведения...
Спрашивается, стоит ли нам жалеть прошлое, если смертный приговор ему был подписан уже в самом замысле трагедии, которую переживает мир?..
 
Не мог же несчастный народ русский простить старой государственной сухомлиновщине того позора, к которому мы были подведены параличом власти...
Жалеть ли нам прошлого, столь опозоренного, расслабленного, психически-гнилого, заражавшего свежую жизнь народную...
 
Весь свет поражен внезапностью русского переворота и взволнован радостью, взволнована радостью и вся Россия... Старый порядок рухнул от неуважения к свободе, то неуважение подрывает и всякий порядок, который наследует эту язву». (Меньшиков М. О. Жалеть ли прошлого? // Новое время. 1917. 7 (20) марта.)

И такие суровые оценки царизму дает один из ведущих публицистов консервативно-охранительного направления, идеолог русского национализма и инициатор создания Всероссийского Национального Союза!!!
В другой  статье, написанной Меньшиковым, 19 марта 1917 года, им подводились безрадостные  итоги монархизма в России:
 
«Я далек, конечно, от мысли считать всех наших самодержцев чудовищами порока или безумия.
Такие бывали, но гораздо хуже, что подавляющее большинство из монархов были слишком невыдающиеся, слишком заурядные люди.
И вот в руки этих-то слабых и НЕУМНЫХ людей, очутившихся в вихре лести и измены, попала историческая судьба великого народа… сосредоточив на себе народное могущество, монархи решительно не знали, что с ним делать…
 
Отделывались крохотными, легонькими задачками и систематически задерживали великую, наиболее необходимую перестройку своих народов.
Важнейшие реформы начинались и никогда не оканчивались или оказывались безобразно смятыми…
Трагедия монархии состояла в том, что, отобрав у народа его волю, его душу, – монархия сама не могла обнаружить ни воли, ни души, сколько-нибудь соответствующей огромной и стихийной жизни.
Энергия народная веками глохла в… центре своей власти...
 
Великий народ обречен был на медленное вырождение, подобно азиатским соседям, от атрофии своих высших духовных сил – сознания и воли».
(Меньшиков М. О. Письма к ближним // Новое время. 1917. 19 марта (1 апреля).)

Узнав в 1918 году о расстреле бывшего самодержца, Меньшиков записал в дневнике:
«Жаль несчастного царя – он пал жертвой двойной бездарности – и собственной, и своего народа.»
– и далее рассуждал по поводу отречения – «не мы, монархисты, изменники ему, а он нам...
Тот, кто с таким малодушием отказался от власти, конечно, недостоин ее. Я действительно верил в русскую монархию, пока оставалась хоть слабая надежда на ее подъем. Но как верить в машину, сброшенную под откос и совершенно изломанную?..
Мы все республиканцы поневоле, как были монархистами поневоле. Мы нуждаемся в твердой власти, а каков ее будет титул – не все ли равно?» (Российский Архив (История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.). Вып. IV. М. О. Меньшиков. Материалы к биографии. М., 1993. С. 152–153.)

Известнейший монархист,   активный деятель правомонархической организации «Русское собрание» и «Союза Русского народа» Борис  Владимирович  Никольский еще более категоричен.
21 апреля 1918 года  он писал:
«На реставрацию не надеюсь... Страшно то, что происходит, но реставрация была бы еще страшнее.
Царствовавшая династия кончена, и на меня ее представителям рассчитывать не приходится. Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, т. е. таким же отрицанием монархической идеи, как революция…

Чем большевики хуже кадетов, эсеров, октябристов, Штюрмеров и Протопоповых? Ничем. Россиею правят сейчас карающий Бог и беспощадная история, какие бы черви ни заводились в ее зияющих ранах…». («Монархист и Советы». Письма Б. В. Никольского к Б. А. Садовскому // Звенья. Исторический альманах. М.-СПб., 1992. Вып.2. С. 359–360.)

Надо подчеркнуть, что Б.В. Никольский был ортодоксальным, «махровым» монархистом.
Его знаменитая "Всеподданнейшая речь", прозвучавшая в кульминационные дни Первой русской революции (декабрь 1905) и неоднократно переизданная впоследствии в виде отдельной брошюры, обратила на автора внимание Николая II; вскоре его пригласили преподавать у великих князей Олега и Гавриила Константиновичей.

Близким другом Б.В. Никольского был известный писатель Борис Александрович Садовский, который также был убежденным монархистом, причем наиболее право-радикального, даже «черносотенного» толка. Их сблизило увлечение творчеством Фета, в котором оба видели великого поэта, недостаточно оцененного современниками.

Февральская революция, отречение  Николая Второго, образование Временного правительства — все эти события были восприняты и Садовским, и Никольским трагически.
Отношение их обоих к личности последнего российского императора отнюдь не было ни однозначным, ни, тем более, таким сусальным, как у нынешних "монархо-патриотов".
 
С одной стороны, Николай II был для них легитимным монархом, "помазанником Божиим". С другой — и Никольский, и Садовской видели в императоре человека, который своими необдуманными действиями, а иногда необъяснимой пассивностью в такой степени подорвал престиж своей власти и невольно способствовал как военным поражениям, так и сравнительно легкой победе революционеров, как никто другой из его окружения.

По этому поводу В.Ф.Ходасевич писал:
"Никогда не забуду, как встретились мы [с Садовским] однажды в "Летучей Мыши" на репетиции. Кажется, это было осенью 1916 года. Вдребезги больной, едва передвигающий ноги, обутые в валенки (башмаков уже не мог носить), поминутно оступающийся, падающий, Садовской увел меня в еле освещенный угол пустой столовой, сел за длинный, дубовый, ничем не покрытый стол — и под звуки какой-то "Катеньки", доносящейся из зрительного зала, — заговорил.
 
С болью, с отчаянием говорил о войне, со злобной ненавистью — о Николае II. И заплакал, а плачущий Садовской — не легкое и не частое зрелище.
Потом утер слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:
— Это все вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами." («Последние новости». 1925г. 3 мая).

8 ноября 1918 года Б. В. Никольский писал  Б. А. Садовскому:
«…Я Вам должен сказать, что с советским режимом я мирюсь откровенней, искренней и полнее, чем с каким бы то ни было другим, не говоря уже о Распутинско-Штюрмеровски-Протопоповском.
Худого лично мне и моей семье большевики ничего не сделали, а доброго и хорошего много.
Враги у нас общие — эсеры, кадеты и До октябристов включительно. Демократическим элементам их программы сочувствую, не во всем, конечно, а все-таки, даже то, в чем не сочувствую, считаю исторически неизбежным, как временное бедствие: лес рубят — щепки летят…

И они торопят, они не только торопят: они действительно ускоряют события. Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них нет: они поистине орудие исторической неизбежности.
Разумеется, к ним прилипли, как железные опилки к магниту, все мерзавцы — по крайней мере худшие — старого порядка и все мерзавцы нового; но лучшие в их собственной среде сами это чувствуют, как кошмар, как мурашки по спине, боясь в этом сознаться себе самим; а с другой стороны в этом их Немезида: несите тяготы власти, захватив власть! Знайте шапку Мономаха!

…Вы знаете, до какой степени я не большевик и даже не социалист; но я, увы, много учился, много думал, и совесть и правда мне дороже всего. Заслуг у вождей нашего большевизма нет, как нет заслуг у бомбы, которая взрывает, как нет заслуги у рычага, который опрокидывает, у тарана, который проламывает: заслуга (или преступление) в той разумной воле, которая ими движет (когда такая воля есть); но они стихийные, неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности.
Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду; но я не иду и не пойду против них: они исполнители воли Божией и правят Россией если не Божиею милостию, то Божиим гневом и попущением.
Они в моих глазах наилучшее доказательство того, что несть власти, аще не от Бога. Они власть, которая нами заслужена и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того и не хочет, и не думает. Я жду — и вижу, что глубока чаша испытаний и далеко еще до дна».

Думаю, что в завершении этой главы можно привести  стихотворение Б.А. Садовского

ЦАРИ И ПОЭТЫ
 
Екатерину пел Державин
И Александра Карамзин,
Стихами Пушкина был славен
Безумца Павла грозный сын.
 
И в годы, пышные расцветом
Самодержавных олеандр,
Воспеты Тютчевым и Фетом
Второй и Третий Александр.

Лишь пред тобой немели лиры
И замирал хвалебный строй,
Невольник трона, раб порфиры
Несчастный Николай Второй!
 

Сегодняшние монархисты  не любят вспоминать о подобных высказываниях, но, таких же резких, а порой и суровых оценок монархии и личности Николая Второго от тех современников, кто искренне считал себя монархистами, можно очень много.

На фото: прием в Петросовете крестов и и медалей, пожертвованных солдатами на нужды революции