Кащей, изба, колдун и чайник

Кащей подошел к окну. На замерзшем стекле лед был не только снаружи, но и внутри. Печка грела плохо, так, что только небольшой отрезок пространства вокруг неё сопротивлялся морозу. Вся остальная изба выстыла, замерев и застыв в безмолвии. Казалось, что тканые, разноцветные половики будут хрустеть под ногами, если неосторожно наступить на них. Часы замерли на полуночи, хотя за окном только-только пробивался сквозь холод и снег неяркий рассвет. Дом замер много лет назад, и сейчас он был таким же, как раньше. Ну, хорошо, почти таким же. В прежние времена в нем не было Царя мертвецов.

Кащей повернулся к колдуну, привалившемуся спиной к печке. Из-под меховой шапки, надвинутой почти на глаза, свешивались длинные темно-русые волосы. Они спутывались с бородой, из которой неровно вырывались облачка пара.

- Ты тут жил? – спросил Кащей, изящно изогнув бровь. – Выглядишь как городской.

- А я и есть городской. Я тут бывал. Мальчиком. А теперь возвращаюсь только изредка. Дома-то нет, – кутаясь в шубу, пробурчал колдун. – Ты подожди, сейчас чай подоспеет. Холодно тут. Это из-за тебя?

- Да нет, не должно бы.

- Странно, я думал, что мертвецы всегда приносят с собой холод.

- Может, и приносят, только я-то не мертв. Хотя, может нахватался… Признаюсь, зябко.

- Хе-хе. Надеюсь, раз мы тут сидим, на это есть причина?

- Не знаю. Но вот точно скажу, что чаю уже пора закипеть, а он все не хочет.

- Для того, чтобы был правильный чай, ему надо помочь. Этому способствуют истории. Ты можешь мне что-нибудь рассказать?

- Возможно. Вероятно. Но чайник ставил не я, так что история должна быть твоя.

- Что ж, раз я буду говорить, так слушай. Мой друг рассказал мне историю. Он рос в 90-е в станице Ставропольского края. Конечно, как и всем ребятам, ему не давала покоя казацкая кровь – он дрался, шалил и хулиганил в меру своих сил и возможностей, был беспокойным шалопаем, которому сам черт не брат, а бог не сват. Страх почти не был властен над ними, босоногими вестниками перелома эпох, взбивавшими степную пыль в густые облака. Они боялись только одного – старых, почти столетних дедов.

Я помню, как он говорил. В тот момент взрослый тридцатилетний мужик с густой проседью в бороде нервно сглатывает, остановившимся взглядом вперившись во тьму за открытым окном. Его пальцы немного подрагивают, черты лица прорезаны особенно остро. Лунный свет множит тени, перебирает его годы скитаний внутри себя. Дитя мира, которого больше нет, часть давно ушедшего, он глубоко затягивается самокруткой и продолжает свой рассказ.

«Я не знаю, сколько им было лет. Наверное, они родились еще при царе – ссохшиеся, согнутые, медленные. То расстояние, которое мы, пацаны, проходили за минуту, они ползли за пятнадцать. Их руки сжимали палки, мерно отбивавшие ритм в густом облаке махорочного дыма. Выцветшие стариковские глаза, почти прозрачные бельма, внимательно следили за нами. Мы их боялись.

Старики не часто вмешивались в нашу жизнь, но всегда появлялись, когда мы дрались. Они редко говорили – только стояли и смотрели. Изредка вылетала фраза: «Двое одного не бьют», «Лежачего не бьют», «Давай, сынок». Если приходила баба из «поздних» и пыталась нас разнять, дед поворачивал голову и молча смотрел на неё - и баба тут же замолкала. Редко, когда она продолжала блажить, он оборачивался к нам и хрипло цедил: «Деритесь, внучки». После этого никто не обращал на бабу внимания, и она утихала.

Они были жестокие, сильные и справедливые. Однажды толпа ребят смотрела, как двое дерутся. Кто-то из пацанов, наблюдавших за боем, то ли толкнул, то ли пнул одного из них. Дед, не поворачивая головы, хлестнул его палкой точно в переносицу. Движения не было видно, только глухой шлепок и брызги крови. Все замолчали – а дед оперся на палку и продолжил смотреть дальше.

И знаешь что? Пока эти деды были живы, все было справедливо, по правде. Когда они ушли – сразу же стали нападать толпой на одного, пинать, бить сзади, как будто разом из всех ушел внутренний стержень. Вместе с ними, жестокими, страшными и злыми людьми с несгибаемой волей, что-то исчезло из мира, а потом из нас».

Мой друг переводит дух, печально тушит бычок и опрокидывает в себя стопку. Я смотрю на него. Он вырос не здесь, Золотой Вавилон стал его домом не так давно. Его душа привыкла к степным просторам, к пыли и ветру, к черным от влаги майским грозовым тучам и крови из разбитых кулаков на песке. Он путешествовал в этом и ином мире, верил и отказался от веры, но его сила – это голос крови, зов предков из того времени, когда шашка была ближе жены, а жизнь ценилась меньше травы на лугу. Он честен и не хочет сгибаться, хотя с каждым годом я вижу больше седых волос, морщин и усталости в его глазах.

Я вспоминаю свои мысли в тот вечер. След в след, шаг за шагом он идет в пустоту, гордо подняв голову. Медленно и плавно выцветают его глаза, и руки ищут палку, на которую обопрутся натруженные руки. Такие как он не нужны миру, как не нужны ему мыслители, пророки и святые висельники. И когда в темноте росчерком сверхновой вспыхнет спичка и с тихим шипением загорится свернутая из газеты «козья ножка», когда тяжелый вздох окутает его клубами дыма – для меня это будет светом маяка. Я увижу, что в самой дальней преисподней есть он, друг со стальным стержнем в сердце, ушедший во тьму к сотням и тысячам своих, таких же несгибаемых предков, чья совесть была тверже смерти. Его голос затеряется в скачке коней грома и майская гроза сплошным потоком воды скроет его шаги. Золотой Вавилон убивает всех.

- Мда, и ты в это веришь?

- Во что конкретно?

- Ну, в этот Вавилон, смерть и прочее…

- Отчасти. Хотя, если подумать, то не совсем. Оч-ч-чень много неопределенности.

- Вот-вот. Но это, конечно, так, к слову. Смотри, чайник закипел. Хорошая история, чай вкусный будет.

В чашках исходит паром горячая коричневая жидкость с терпким вкусом и ароматом. Правду говорят, что если откушать еды из Царства мертвых, то выбраться оттуда уже не выйдет. Но также верно и то, что если выпить чаю в Мире снов, где путешествуют колдуны, шаманы и мертвецы вместе со всеми прочими, то решительно никакого вреда не будет, а только польза и удовольствие. Поэтому Кащей и колдун пьют, прихлебывая, и говорят о совершенных пустяках. И каждый, что важно, понимает что-то для себя. А в то самое время пар от их дыхания, чая и чайника поднимается к бревенчатому потолку избы, обвивает кровати, застеленные узорчатыми одеялами и тяжелые ковры на стене. Кружева, запах отмерзающего дерева и занавески на окнах. Во снах иногда бывает так хорошо.