Танкист Сеня

Если бы Сеню спросили,— хочет ли он быть командиром взвода средних танков, рассчитанных на полторы минуты общевойскового боя, — он бы резко замотал головой и закричал бы «Не-е-е-т!!!» в надежде, что командир скажет: «Отставить, он не хочет». Но Сеню никто не спрашивал. Со второго курса его просто взяли в оборот и стали делать из него военного. Да ещё и танкиста!
Есть такие мужики, которым нравится стрелять, управлять грозной техникой, вообще носить военную форму и выглядеть крутым гусаром нашего времени. Их ещё называют «военная косточка». Так вот, Сеня был не из их числа. Скорее, он был их полным антиподом — «антивоенная косточка». Он не любил стрелять, ходить в строю, громким голосом отдавать команды или докладывать оперативную обстановку командиру. Ещё он не любил любую технику, сопровождающую свое движение клубами дыма, а в особенности военную (она ведь ещё и гусеницами лязгает!). И уж совсем ужасно то, что Сеня не любил военную форму и совершенно ровно дышал к широким лампасам на галифе. В душе он был (страшно сказать) пацифистом, уверенным в том, что человек рождается на земле для того, чтобы любить, а не воевать. Но озвучивать такую крамолу явно он не решался. Делал он такое в стихах. Да кто ж лирику читает, когда враг всегда стоит у ворот!?
...При первом построении студентов геологов на военной кафедре, её начальник (на военных кафедрах не бывает заведующих!), полковник Безверхий, обходя строй новобранцев, зорко всматривался в их затылки. Такое впечатление складывалось, что он не только смотрел, но и нюхал их. Результатом этого осмотра-обнюха был вывод из строя примерно трети состава и выдворение их на подстрижку. В парикмахерской, что была напротив здания института, знали, что надо делать с такими клиентами. Причёска называлась «подзатыльник Безверхого». 
На занятиях Сеня показывал себя чрезвычайно смекалистым курсантом. В том смысле, что он ничего не учил (и не собирался даже), но постоянно выкручивался из «двоечных» ситуаций, умудряясь получать даже отличные оценки, что для военной кафедры было из ряда вон выходящим событием. Как это ему удавалось? Да очень просто! Сеня довольно быстро понял, обучаясь в своём университете, что преподавателю нужно демонстрировать не столько знания, сколько ожидаемые (желаемые) преподавателем ответы. Более того, он осознавал, что если чересчур набраться знаний, то это может сыграть злую шутку.
Отчего учёные и философы постоянно спорят друг с другом? Правильно! Они переполнены знаниями с одной стороны, а с другой сознанием собственного величия и непогрешимости. Так было всегда! Старик Гук, отец теории упругости, не мог простить выскочке Ньютону его авангардных по тем временам взглядов на старушку механику. Скандалил с ним и отстранял от дел, пользуясь служебным положением. Ничего особенно не изменилось с тех пор. Вот и Сеня, даже когда видел, что преподаватель не прав, помалкивал и соглашался с его «видением». А уж возражать человеку в форме танкиста...
Однажды Сеню вызвали докладывать устройство двигателя танка и порядок его запуска в зимнее время. Кстати, слово «танк» было на военной кафедре под запретом, поскольку выдавало самую страшную её военную тайну. Вместо него  использовалось таинственное¬ ¬— «Объект 118» (очевидНо  по числу траков в гусеницах «Объекта»). Сеня не только не знал устройства двигателя, но даже и слово «запуск» понимал неправильно. Он считал, что запуск происходит от слова «запускать», в смысле не ухаживать, забывать и т.д. Ясное дело, что беднягу-двигатель запускали и забывали особенно часто в зимнее время. Вот и стоял Объект 118 в снегу, постепенно превращаясь в сугроб с пушкой. Сеня, обладающий хорошим воображением и развитой эмпатией, сочувствовал Объекту, как живому существу.
Лишь только прозвучала Сенина фамилия Пупкин, он тут же вскочил, распрямившись, как  пружина, и гаркнул: «Есть!!!». Дальше наступила заминка, поскольку Сеня не знал, к какому из множества плакатов, развешенных на стенах гаража,  подходить. Но верные друзья сослуживцы не подвели. Паша по прозвищу Дед кивнул ему и даже пальцем указал, куда идти с указкой. Сеня выкатил грудь колесом и отпечатал три строевых шага по направлению к указанному плакату. По счастью день был солнечный, и все надписи хорошо читались. Сеня бодро стал докладывать, считывая подписи спецификаций, циферку за циферкой. После каждой спецификации Сеня бодро лупил указкой по соответствующей цифре на чертеже, не сильно расстраиваясь, когда мазал. Майор Швецов благосклонно кивал головой, очевидно витая мыслями где-то далеко от Сени и от двигателя. Исчерпав все подписи, Сеня, не моргнув глазом, гаркнул что было мочи: «Курсант Пупкин доклад окончил!!!».
Майор Швецов очнулся от своего сладкого оцепенения и промурлыкал басом что-то вроде «хорошо». Дальше он поправил китель, не прикасаясь к нему пальцами, которые по привычке держал растопыренными от себя в стороны (пальцы-то по привычке всегда в солидоле!), и молча проследовал к Объекту, находящемуся тут же в гараже. Сеня понял, что здесь ему указка уже не поможет, но инстинкт оленя, нагоняемого волком, включил в нём нечеловеческую смекалку, и Сеня проследовал за командиром, продолжая печатать шаги. По дороге он понял главное: «зима отличается от других сезонов тем, что зимой холодно»! Здесь определенно был спрятан ключ. К тому же отвечать нужно так, чтобы кивания преподавателя не прекращались ни на секунду. Подойдя к Объекту, Сеня прекратил печатать шагами и стал печатать слова:
— Зимой холодНо  товарищ майор!!!
Майор кивнул.
— Двигатель Объекта 118 следует вначале прогреть.
Кивок майора застыл в верхней точке. Сеня лихорадочно посмотрел на Деда. Тот чертил пальцем в воздухе круги, сокращая их радиус
—... на малых оборотах!!! — закончил Сеня звонким голосом
Кивок майора завершился, и он выжидающе посмотрел на Сеню. Сеня понял, что это была только часть ответа. Теперь нужно как-то эти самые малые обороты задать. Но как? Сеня умоляюще посмотрел на Деда, который знал всё. Деду определённо нравилась эта игра в «крокодильчика», когда по жестам угадывают задуманное слово.  Он отвел указательный палец от большого на левой руке, потом правой схватился за его кончик и вернул указательный палец, почти до соприкосновения с большим.
— Для этого сокращаем подачу газа до минимума!!! — отчеканил Сеня
Майор снова кивнул и красноречиво кивнул в сторону открытого люка механика-водителя. Наступил момент истины. «Главное — не тормозить!» решил Сеня и бодро впрыгнул во чрево бронированного чудища. Внутри было холодНо  тесно и пахло соляркой. Со свету Сеня ничего не видел, кроме здоровенной красной кнопки справа от себя. Сомнений не было — это она — кнопка «Пуск». Недолго думая, Сеня надавил на неё что было мочи. Объект не просто ожил, но взревел, как будто его одновременно окатили холодной водой из ведра и огрели палкой. «Теперь надо что-то говорить. Он всё равно ничего не услышит, но поймёт, что я продолжаю доклад». И Сеня заговорил...
— Объекты не любят, когда их зимой заводят! Они бы себе лучше спали спокойно!! Но приходится! Зима зимой, а служба службой!!! Вот мы их и заводим! А они не хотят, но заводятся!!! — неся этот бред, Сеня постепенно привыкал к темноте и лихорадочно оглядывал органы управления механика в поисках сектора газа, который ему показывал только что всезнающий Дед. Наконец он увидел нечто кулисообразное. Он вспомнил фильм «Мичман Панин», в котором крупным планом показывали, как бравый мичман переводил ручку подачи пара паровой машины в положение «самый полный вперёд» с криком «самый полный назад!!!». Сеня стал отводить ручку кулисы вспять. О чудо! Растревоженный кнопкой «Пуск» зверь в чреве Объекта стал успокаиваться и затихать, переходя на одиночные чихания. Сеня остановил ручку. К счастью, двигатель не заглох. Тогда Сеня выбрался из люка механика, отжался, как на брусьях и, спрыгнув на пол, гаркнул из последних сил:
— Курсант Пупкин доклад окончил!!!
Майор Швецов благосклонно кивнул, и, обращаясь к остальным курсантам, произнёс:
— Вот, учитесь все у курсанта Пупкина. Четкий и краткий доклад. Садитесь. «Отлично».

Увы, не всегда Сенина смекалка его выручала на военной кафедре. Были случаи, когда она его подводила под монастырь...
...Занятия по тактике вёл полковник Урицкин. Внешне он больше походил на генерала царской армии — седая копна волос, усы с подкрученными кончиками и громовой голос. К тому же генерал Урицкин был совершенно не дурак, и провести его на мякине, как простоватых двигателистов, не получалось. Увы, Сеня понял это слишком поздно...
Однажды, он оказался у доски с мелом в руках, а генерал Урицкин диктовал ему тактическую обстановку, которую Сеня обязан был нанести.
— Начертите прямоугольник в формате планшета — скомандовал  Урицкин.
Сеня начертил квадрат.
— Я сказал: прямоугольник!! — прогремел Урицкин.
Сеня стёр боковые стороны квадрата и расширил его поле до прямоугольника.
— Я сказал: планшета!!! — прогремел Урицкин.
«Туплю», — подумал Сеня, вспомнив, что планшет вытянут по вертикали, а не по горизонтали.
— Теперь я буду диктовать, в вы, курсант Пупкин, чертите топографическую обстановку, — пророкотал генерал Урицкин. — На северо-востоке планшета населенный пункт, деревня Сыроежки, границами выходящая на заболоченные берега реки Суна, протекающей в широтном направлении. Противоположный берег реки обрывистый. Вплотную подходит смешанный лес. Южнее до границы деревни с рекой сады и кладбище.
Сеня бодро сопровождал слова генерала ударами мела о пластик планшета-доски. Под его руками рождалась карта, больше похожая на картину художника Саврасова «Сельский вид». Когда генерал останавливался и подозрительно смотрел на Сенины художества, тот замирал, и начинал лихорадочно их улучшать, используя тряпку и мел. Беда была в том, что Сеня понятия не имел ни о топографических обозначениях местности, ни, тем более, об оперативной обстановке военно-тактического назначения (обо всех этих ромбиках и скобочках со стрелочками). Однако, врождённое чувство прекрасного, замешанное на природной его наглости, позволяло ему ваять карту местности, не останавливаясь и особенно не заботясь о соответствии с уставными положениями. Так, например, сад он изображал не кружочками, как того требовала топография, а при помощи симпатичных деревьев, усеянных плодами; вместо штриховых линий обозначающих болота Сеня, слегка выдвинув язык, рисовал кочки, поросшие камышом и так далее. Поскольку в детстве Сеня посещал художественную школу, то пейзаж выходил у него довольно жизненным. Особенно трогательным выглядело деревенское кладбище. Тут Сеню просто понесло. Он расстарался, изображая оградки и памятники с крестами и звёздочками. В одном месте даже изобразил свежую могилу с венками.
Генерал Урицкин поглядывал на его художества с возрастающим бешенством, которое, впрочем, он сдерживал. Прорывалось оно лишь в его голосе, который становился всё более рокочущим.
— С юго-запада в направлении  автомобильный мост — северная окраина деревни  Сыроежки — наступает колонна бронетехники противника в составе: два взвода танков, рота бэтээров и две самоходных артиллерийских установки.
Сеня послушно изобразил бронированное войско врага. Причём вместо ромбиков он рисовал танки, пытаясь даже изобразить на их боковой броне немецкие кресты. Перехватив молнию во взгляде генерала, он почувствовал, что перегибает палку и стёр кресты. Но отступать от творчества было уже поздно. Холодея, он вспомнил, что на военных картах всегда присутствуют стрелки, указывающие направление движения войск. Пришлось срочно добавлять стрелочку на каждый танк, БТР  и самоходку.
Генерал Урицкин тихо закипал. Под его седой шевелюрой уже рождались картины расправы с этим наглецом, однако он не спешил. Чтобы довести сцену казни до совершенства, он принялся диктовать Сене объекты, для которых в военной топографии не существовало обозначений, поскольку таких объектов и появиться уже не могло на современном театре военных действий.
— Со стороны деревни Сыроежки оборону держит казачий эскадрон, усиленный с берега расчётом мортир «земля—земля», а с воды средним крейсером.
Сеня растерялся и замер, переминая мел пальцами. Он почуял неладное и спросил чуть слышно:
— Товарищ полковник, а как же крейсер в реку войдёт?
— При помощи бурлаков! —  гаркнул Урицкин. — Чего стоишь? Рисуй бурлаков!!! 
На этом месте курсанты, сидевшие до того тихо, уже не выдержали и грохнули оглушительным хохотом.
— Для бурлаков я не знаю обозначений, — тихо признался Сеня, теряя наглость и навыки чёткого доклада.
— А ты их вообще не знаешь, наглец!!! Садись! Единица!!! — гремел генерал Урицкин. — И сотри за собой свою мазню!
— Это не мазня, — в отчаянии оправдывался Сеня. — Я знаете как старался?

Самое забавное в обучении Сени премудростям танкового дела было то, что он к исходу курса был почти круглым отличником по военной подготовке. Всё-таки его практика угадывания желаемого ответа срабатывала чаще, чем давала сбой. Тем более, что в ответах здесь в принципе ценилось не столько содержание, сколько форма. Будучи родом из актёрской семьи, Сеня умел вживаться в роль по системе Станиславского, и выдавать из себя требуемые децибелы. Даже со злополучной тактикой всё у него в итоге склеилось. Вместо генерала Урицкина, который вскоре ушел на пенсию, тактику стал преподавать им тихий и меланхоличный майор Квасин, который к тому же был ещё и куратором Сениного взвода. Каким-то шестым чувством майор почуял, что с этим парнем ему нужно дружить, потому что придёт время, когда и он будет от него зависеть.
Офицеры военной кафедры, желавшие под пенсию получить дополнительные к звезде майора звёзды на погоны, должны были получить диплом о высшем образовании. Сделать это без потери стажа, находясь в почтенном для студента возрасте, можно было только заочно. Пикантность ситуации состояла в том, что  в Горном институте, который оканчивал Сеня, было всего две специальности с заочной формой обучения. Причём офицеры военной кафедры облюбовали именно кафедру геофизики, где Сеня обучался весьма успешно. Таких, как он, ребят частенько оставляли при кафедре и отдавали им часы у заочников. И вот тут студент и бывший преподаватель могли неожиданно поменяться ролями. Видимо, горький опыт расплат с «любимыми командирами» проникал в коллективное бессознательное военной кафедры, и к студентам геофизикам, обучаемым военному делу, здесь относились с осторожностью. По крайней мере, те из преподавателей, которые собирались получать заветные звёзды. Кваснин был из их числа. В результате Сеня из двоечника превратился в отличного тактика!
Впрочем, военная кафедра со всеми своими строгостями, дуростями и неуставной лексикой была лишь лёгкой прелюдией к военным сборам, прикреплённым к кадровой танковой дивизии. Здесь за три месяца с начала июня по конец августа курсанты должны были получить лейтенантские звёзды на погоны и превратиться из теоретиков танковых сражений в танкистов, пропахших соляркой, потом и порохом. 
Задача сделать из курсанта лейтенанта и будущего командира танкового взвода на первый взгляд выглядит неразрешимой. Она неразрешима и на второй, и на третий взгляд. Прикол (как теперь говорят) состоял в том, что никто всерьёз и не собирался из них делать настоящих командиров. Кафедральных офицеров, прикреплённых к лагерным сборам, было немного, да и находились они там наездами (по случаю приёма экзаменов, или торжеств принятия присяги, или вручения званий). Никакой ответственности за своих «выпускников» они не несли, справедливо полагая, что реальная служба (кому она суждена) сама научит их. Что касается кадровых офицеров или контрактников из дивизии, которые возились с курсантами каждый год, то для них это был только повод, не напрягаясь, срубить дополнительных денег. Мягко говоря, на самих курсантов им было глубоко наплевать. И лишь сержанты из числа контрактников, прикреплённые к каждому взводу в качестве инструкторов, испытывали хоть какие-то чувства по отношению к зелёным курсантам. Эти чувства, настоянные на зависти (приехали на три месяца, а уедут офицерами) и мстительности (дедовщине), выражались в неистовом стремлении продемонстрировать им, соплякам (дальше можно перечислять все возможные синонимы этого слова), кто тут главный и ещё, что жизнь армейская не должна показаться им мёдом даже по прошествии многих лет.
Сеня помнил рассказы своих товарищей, прошедших эти университеты годом или двумя раньше. Из этих рассказов выходило, что армейские лагеря, как и любые лагеря строгого режима, быстро обнажали неприглядные человеческие потроха. Сеня замечал, что подобные «обнажения внутренностей» обескураживали рассказчиков и, более того,  приводили их к выводу, что верить в светлое — себе дороже. У них выходило, что бывшие товарищи, однокашники, с которыми делил конспекты на лекциях или палатки на практиках, вдруг превращались в волчат, обнажающих клыки  согласно формуле «с волками жить — по волчьи выть». Это сильно напрягало Сеню. Больше всего в ожидании грядущих сборов он боялся не муштры, не дедовщины и не бытовых лишений, а как раз вот этого расчеловечивания под давлением жёстких обстоятельств.
Но  нет! К счастью, Сеня боялся зря. Сейчас, по прошествии многих лет, в памяти его о той поре осталась лишь нежность и теплота по отношению к своим дорогим товарищам, разделившим с ним все тяготы и суровости этого по настоящему испытательного срока. ВозможНо  фильтры его восприятия удаляли чёрное и усиливали белое. Но  ведь никакой объективной реальности и не существует. Важно и значимо лишь то, что остаётся в сухом остатке на дне виртуальной драги субъективного восприятия, сквозь которую жизнь просеивает свои дни!
Три месяца — это ничтожный срок по сравнению с продолжительностью жизни. Однако всё зависит от новизны восприятия. Если это три месяца рутинной работы в офисе, или за прилавком, или за баранкой — это только треть года, пустые странички календаря — ни новых картинок, ни откровений познания, ни взлётов и падений обуревающих чувств, ни единой новой мысли или стихотворной строчки. Если всё наоборот, то три месяца — это маленькая жизнь, особенно если эти три месяца приходятся на лето и проживаются в палатке, на голодном пайке!
...Первые два дня и две ночи своей лагерной жизни новобранцы зарывались в землю. Сапёрными или самыми обычными штыковыми лопатами бывшие студенты кромсали песчаный грунт до требуемой по уставу глубины брустверов. Непривычные к такой тяжёлой работе руки покрывались волдырями. Самые опытные разживались х.б. перчатками в каптёрке у сержанта-срочника, который продавал это чудо цивилизации за большие деньги. Те, что позеленей, рвали портянки и наматывали на руки их обрывки, рискуя добавить волдыри ещё и на ступни ног. Вечерами валились без сил, не снимая мокрых от пота гимнастёрок, на плащ-палатки, которые служили одновременно и простынями, и одеялами. Ранним утром взводный поднимал их ненавистной командой: «Пятьдесят второй взвод, подъем!!! Выходи строиться на зарядку. Форма одежды два — трусы и сапоги!». Сеня всплывал поплавком из мути недосмотренного сна, мотал портянки, вставлял ноги в сапоги и вставал в строй.
Вскоре он научился делать это, не раскрывая глаз и даже досматривая  сны. Однажды (дело было во время двухсуточного марш-броска) он обнаружил себя бегущим трусцой в строю. Долго и мучительно вспоминал потом, как он туда попал, но так и не вспомнил. Строй становился неотъемлемым атрибутом лагерной жизни. Строем обритые наголо, слегка очумелые со сна вчерашние пацаны выбегали на утреннюю зарядку, подволакивая спадающие кирзачи; строем шли на завтрак; строем отправлялись в баню и даже в туалет. В строю на вечерней поверке оканчивался каждый день.
Выживать в этой лагерно-строевой жизни Сене  помогал опыт, приобретённый им к тому времени в альпинизме. Система подготовки альпиниста в те далёкие теперь времена была вполне себе военизированная. Толпа новичков-горовосходителей, прибывших в альплагерь (снова лагерь!), немедленно разбивалась на отделения. Во главе каждого отделения ставился старший (обычно по возрасту). Два, иногда три отделения формировали отряд, к которому прикреплялся инструктор. Инструкторами работали в альплагере спортсмены более высокого уровня, вплоть до мастеров спорта. Передача навыков горовосхождения была не просто благородным и приятным делом, но требовалась на определённой ступени, как неотъемлемая часть Мастера этого вида спорта, который на самом деле был вовсе не спортом, но образом жизни. К моменту своего военного сбора за плечами у Сени были уже не один и не два подобных горных сбора. Наверное поэтому он не получил психологического шока от попадания в совершенно непривычные для домашних мальчиков условия, да и физически он не чувствовал сверх-напряжений. Страдал он лишь от лагерной пищи, которую даже в состоянии жуткого голода не мог принять без отвращения, граничащего с рвотным рефлексом. Пища состояла из всегда подгоревшего клейстеро-подобного варева, которое на раздаче наливал в котелок дежурный по кухне курсант. Вишенкой на этом «торте» всегда служила капля комбижира, всплывавшая на поверхность из серо-жёлтой однородной мути. Первые несколько дней Сеня просто выливал эти помои в общий слив на помоечном пункте. Голод пытался забить  порцией серого хлеба, слегка отдававшего плесенью, которую он глушил (если везло!) обильным слоем горчицы. Запивал это «пирожное» полухолодной, полупрозрачной жидкостью светло-кофейного цвета, которую почему-то называли чай. Но однажды на земляных работах его замутило, и он, роняя лопату и равновесие, упал на бруствер. Стоявший рядом Вовочка не дал ему упасть окончательно. Усадил, влил в него из фляги воды и спросил:
—  Ты чего, Сеня? Поскользнулся?
Сеня усмехнулся, поблагодарил Вовочку, кивнул ему и решил, что варево всё же нужно принимать вовнутрь, чтобы не упасть окончательно.
Однажды он увидел творца этого кулинарного изыска. Обнаружил его Сеня по пряному запаху жареного мяса со специями, который нёсся откуда-то из-за каптёрки, расположенной за полевой кухней. Запах этот сводил с ума, дурманил и вел к себе (наверное, так сирены заманивали в плен мифических аргонавтов). Сеня не заметил, как оказался за красными флажками во владениях лагерного «повара», куда вход посторонним был строго запрещён в связи со страшной военной тайной. В данном случае тайна состояла в шашлыках, которые готовились на кирпичах, поставленных ребром у погасшего костра. Восточного вида «повар» прыскал на шампуры из мутной бутылки чем-то очень пахучим. Его грязно-белый халат, вправленный в семейные трусы, был распахнут на волосатой груди, рукава закатаны, обнажая мясистые, волосатые руки. Увидав Сеню, «повар», не выпуская из рук бутыли и продолжая поправлять шампуры, лишь растопырил два пальца, которыми предполагалось выколоть глаза наглецу, преступившему запретные чертоги. Невозможность отойти от приготовления шашлыка он компенсировал страстью в речи, которая изливалась из него наподобие вулканической лавы:
— Шшен виришшшвило чени чериме!!! Мама дзагли!!! Шшени деда!!! — далее шёл перевод на русский, в котором были лишь одни матерные слова.
Сеня не стал искушать судьбу и удалился, неся в груди обиду за весь кавказский народ, столь гостеприимный и душевный на своей земле, который был так легко и быстро опозорен в его глазах этой нечаянной встречей.
Как вскоре выяснилось, варево, приправленное просроченным комбижиром, оказалось неперевариваемым не только для Сени. Начался падёж скота (в данном случае курсантов). По лагерю был объявлен дизентерийный карантин. В рамках предотвращения эпидемии лагерным начальством были приняты две срочные и наиболее действенные меры. Во-первых, каждое очко свежевырытых туалетов было обильно окроплено хлоркой. Её также, не жалея, добавляли в умывальники, отчего руки сохли и постоянно жутко воняли. Во-вторых, был издан приказ по сборам о запрете поедания зелёных фруктов и ягод. Над вторым пунктом Сеня задумался надолго: «Откуда возьмутся зелёные фрукты или ягоды там, где их не предлагают?». Воистину его наивности не было предела! То, что курсанты ночами бегали за реку, в село под неслучайным названием Вольное, и там обрывали сады, знали даже местные собаки. Только Сеня пребывал в святой уверенности, что покидать расположение лагеря никто не посмеет.
Кстати, о собаках!
Неизвестно откуда в лагере довольно быстро завелся симпатичный лохматый щенок дворняги, которого немедленно назвали Клипа в честь командира сборов полковника Клипина. Любимца сборов подкармливали все. Поэтому вечерами, перед отбоем, то тут то там слышались ласковые оклики: «Клипка-Клипка-Клипка. На!». Шалость так и осталась бы шалостью, если бы бдительный комендант сборов, капитан Смородин не доложил об этом безобразии на самый верх, одноимённому полковнику. Тот, как и следовало ожидать, отреагировал адекватно — приказал изъять щенка и наказать зачинщиков. Обе задачи были возложены на того, кто докладывал, но оказались совершенно не выполнимы. Бедолага носился между палатками с громадным брезентовым мешком, зазывая щенка: «Клипка-Клипка-Клипка!», но щенок не отзывался. Всё же дворняги умные собаки! Так он и дожил до окончания сборов, превратившись к августу в откормленного борова.
Дни лагерной жизни сливались в недели. Стрельбы чередовались с вождением танков на танковых директрисах. Отрыв танковых окопов — с марш-бросками (пеший по-танковому) по полигону. Сеня постепенно пропитывался требуемыми запахами пота, солярки, дизельного топлива и пороха. Не помогали даже воскресные бани, куда курсантов водили строем через весь дивизионный городок. Дизентерия всё же вырывала «лучших из лучших», но до Сени так и не добралась. Видимо, он в эту категорию не попал... Зато попал в запевалы. Строевой песней была выбрана мало кому известная песня барда Городницкого про Сенегал. Впрочем довольно скоро её узнал каждый обитатель лагерных сборов, да и за его пределами, в дивизионном городке она прогремела не раз и не два. Особенно зычно она выходила у взвода, когда он возвращался из бани по воскресным дням. Вот тут во все пределы танкового городка разносились её бессмертные слова:
А мне не Тани снятся и не Гали,
Не поля родные, не леса, —
В Сенегале, братцы, в Сенегале
Я такие видел чудеса!
Ох, не слабы, братцы, ох, не слабы
Плеск волны, мерцание весла,
Крокодилы, пальмы, баобабы            
И жена французского посла.    
При слове «Крокодилы» к запевающему Сене присоединялись не менее двадцати пяти глоток, истосковавшихся по Валям и Галям. Последние две строчки гремели, повторяясь дважды и даже трижды...      

Хоть французский я не понимаю
И она по-русски — ни фига,
Но как высока грудь её нагая,
Как нага высокая нога!
Не нужны теперь другие бабы —
Всю мне душу Африка свела:

И снова вступали голодные глотки:

Крокодилы, пальмы, баобабы            
И жена французского посла.          

А Сеня выводил дальше:

Дорогие братья и сестрицы,
Что такое сделалось со мной?
Всё мне сон один и тот же снится,
Широкоэкранный и цветной.
И в жару, и в стужу, и в ненастье
Всё сжигает он меня дотла, — 

И тут наступал момент апофеоза. Когда вместо «крокодилов» взвод  доходил до ключевых строчек, и глотки уже не просто пели, но рыдали:

В нём постель, распахнутая настежь,   
И жена французского посла!   

Сеня поначалу всё ждал, когда же найдется истинный ценитель из среды кадровых офицеров, который, вслушавшись в содержание, осознает всю пикантность этой строевой песни, и накажет, наконец, распоясавшихся курсантов-малолеток. Но недели сменялись неделями. Воскресный городок сотрясали зычные голоса его «Отдельного, краснознамённого, Синегальского взвода номер 52», а предел всё не наступал... И вот, наконец, свершилось! В то воскресенье воздух был особенно чист, а Сенин голос особенно звонок. После слов о крокодилах, в паузе, когда двадцать пять пар сапог особенно чётко печатали степ, «Отдельный Синегальский» был, наконец остановлен жестом проходившего навстречу ему полковника. Командир взвода скомандовал: «Стой! Раз-два», и бегом отправился на зов старшего по званию. Вернулся с таинственной улыбкой на лице. Скомандовал: «Взвод! Шаом Ааарш!!!» и, после короткой паузы: «Запе-е... вай!!!». Сеня грянул, взвод подхватил. Так и пошли дальше, разнося историю про Сенегал и жену французского посла во все пределы танковой дивизии.
На вопрос Сени: «Что же сказал полковник?» - командир взвода ответил, уже не сдерживая смех: «Почему не все поют?»
....Лагерная жизнь перевалила через зенит и уже катилась к закату. Из госпиталя даже прибыли последние поносники, отбывшие туда в первые дни с диагнозом «дизентерия». Сеня уже дважды отстоял в ночных караулах на дивизионном складе ГСМ с автоматом, заряженным настоящими патронами. Поводил танк, наблюдая в прорезь механика водителя то небо, то следы траков впереди идущего танка. Даже пострелял из танка, оглушая себя до медного звона в ушах. И вот под выходной день, как раз после очередного марш-броска, он узнал, что назавтра после бани по лагерю объявлен родительский день, и в специально отведенном месте (вдали от всех военных тайн), будет предоставлена возможность встречи курсантов с их родителями. Поскольку никакой связи с внешним миром, начинавшимся от околицы села Вольное на противоположном берегу реки, у него не было, Сеня старался не думать о том, что это коснётся и его. Но  в место предполагаемой встречи он всё же прибыл и сделал это, как всегда, в строю.
Специально отведенным местом оказался лужок, огороженный с одной стороны забором с колючей проволокой по обрезу, а с другой - густой рощицей, отделявшей дивизионный городок от берега реки. Сквозь рощу от остановки гражданского транспорта сюда вела грунтовка, проходившая через КПП. Вот по ней-то и прибывали на встречу родители.
Своих Сеня обнаружил неожиданно для себя сразу. Они уже поджидали его, оказывается, сидя на пригорке. Мама бросилась к нему на шею, размазывая слёзы о его горящие после бани щёки. Папа сдержанно пожал его руку и приобнял. Впрочем, и папины  глаза при ближайшем рассмотрении подозрительно блестели. После серии дежурных фраз и снимков на память, мама извлекла из гигантской хозяйственной сумки, которую Сеня помнил с глубокого детства, две литровых банки. В одной был мамин «быстренький супчик», в другой папино фирменное блюдо «Аджаб—сандали» (мясо, приправленное баклажанами под острым соусом с печеной картошкой). Почуяв запахи вкусной еды, знакомой ему с детства, Сеня с ужасом заметил, что и его глаза наполняются слезами.
Подробности встречи стёрлись из его памяти. Ясно помнил он лишь её завершающую фазу.
Мама трогает его за плечо, Сеня вскакивает, как ужаленный. Немая сцена.
— Ну, нам пора, — говорит папа сдержанно.
Сеня смотрит на маму, на папу, на гаснущий день и с ужасом понимает, что проспал всю встречу.
— Как пора? — выдавливает он из себя идиотский вопрос. — Мы же даже не поговорили!
— Ничего, — утешает его мама, и обнимает. — Зато ты, наконец, крепко поспал...
Как выяснилось позже, это был довольно типичный сценарий встречи родителей с их отпрысками, переодетыми в древнюю и уже изрядно выцветшую летнюю военную форму, оторванными от скромного домашнего комфорта и привычной их желудку еды. После таких встреч возвращение к лагерной жизни и, особенно,  к её кухне было невыносимым. Но природная живучесть и несгибаемый оптимизм, царивший в Отдельном Синегальском взводе, в итоге торжествовали победу духа над муками плоти.
Однокашники Сени оказались на поверку вполне себе крепкими физически и психически мужиками, не бросающими друзей в беде, не жалующимися на жизнь и спокойно перемалывающими отрицательный вход внешнего мира в сознание на позитивный выход во внутреннем мире. Исключений практически не было, а даже те, что были, оставляли в памяти его скорее не злобу, а смех. Тот самый острый и саднящий душу смех с горьковатым привкусом непролитой слезы.
Как-то раз, в самом конце срока, когда курсанты уже чувствовали себя «стариками», а хождение строем не воспринималось ими, как что-то странное, по лагерю объявили внеочередное утреннее построение личного состава. «Опять марш-бросок» с тоской подумал Сеня, и принялся перевязывать портянки по—походному — плотнее. Но это был не марш бросок. Дежурный по плацу офицер обратился к курсантам с речью, неожиданно очеловеченной выражением тревоги. Оказалось, что какому-то важному чину дивизии срочно потребовалось переливание крови, причём требуемая группа была редкой, четвёртой, да ещё и с отрицательным резусом. Со всего сбора только у одного курсанта была подходящая. Им оказался Сенин однокашник по группе и взводу Владик Кольцов. Был он парнем немногословным, но высоким во всех смыслах этого слова. Владика погрузили в бортовую машину и увезли прямо с плаца в госпиталь. К вечеру Владик вернулся. Был он тих и бледен. Никаких почестей или хотя бы знаков внимания ему представители дивизии не оказали. Более того, на следующий день его вместе со всеми отправили на отрыв траншеи. Взвод разбили по парам и выдали на пару по одной сапёрной лопате, негласно разрешив тем самым смену (один копает — другой отдыхает). Командир взвода распределил пары так, чтобы Владик оказался неучтённым и совсем не копал. Для этого он использовал взводную «мёртвую душу». Такой душой в Отдельном Сенигальском взводе был мальчик Боря, которого забрали в госпиталь с дизентерией самым первым из всех (не обошлось тут без ходатайства мамы, которая была в системе здравоохранения города не последним человеком). В итоге Боря вернулся из госпиталя, отбыв там максимально возможный срок, к самому концу сборов. Но документы его по дороге где-то застряли. Поэтому мальчика Бори как бы и не существовало в природе. Точнее, Боря уже третий день находился к тому памятному дню в расположении лагерного сбора, но имя его на вечерней поверке не произносилось, поскольку против его фамилии стоял значок «госпитализирован». Похоже, мама перестаралась с госпитализацией сынишки...
Был мальчик Боря полноват и капризен до невозможности. Выделялся на фоне однокашников-курсантов необычной бледностью, отсутствием мозолей на руках и специфического  сложного запаха пота, солярки и дизтоплива от выцветшей гимнастёрки. Более того, форма на нём была новенькая (прямо со склада), но сидела как промокший куль на щенке Клипке. Именно его командир взвода прикрепил к Сене и Владику. Отправляя нелегальную троицу на работу в самый дальний угол, чтобы не попались на глаза ротному, он, шепнув на ухо Сене: «Ты там проследи, чтобы Владик не копал. Сам видишь — его ещё шатает после вчерашнего. А эту кошёлку, — командир взвода кивнул на Борю, — грузи по полной. Пусть поработает на Родину, если уж послужить не удалось».
С тем они и отправились копать свою часть траншеи.    
Сеня принялся копать первым. К тому времени для этой цели ему перчатки были уже и не нужны. Поверхность его ладоней превратились в нечто среднее между копытом лошади и брезентовой тканью. Копал он не то чтобы резво, но размеренно,  предчувствуя лопатный марафон. Изредка отирал вонючей пилоткой пот со лба и поглядывал на Борю, прилёгшего в тени забора. Спустя примерно час Сеня разогнулся с хрустом, размял затёкшие в одной позе ноги и вдруг обнаружил над своей головой бледное лицо Владика.
— Давай лопату, — сказал Владик. — Теперь я.
— Постой. — Сеня выбрался из траншеи, отряхнул с галифе землю и направился было к забору.
Владик же перехватил его лопату за древко и потянул на себя.
— Постой, — повторил Сеня и дёрнул лопату обратно. — Отдохни пока. Тут есть кому копать.
Владик прищурился, посмотрел в сторону Бори, распростёртого под забором, сплюнул и сказал:
— Это копать не станет...
— Ещё как станет, — тихо, но со значением ответил Сеня, почувствовав, как к его лицу приливает нехорошая жаркая волна. Он с силой выдернул из рук Владика лопату и побежал к мальчику Боре. Хорошо, что тот лежал в отдалении, иначе Сеня мог бы не остыть, и тогда могло произойти членовредительство. В этом несчастном случае повторный госпиталь мог бы произойти уже без всяких хлопот со стороны Бориной мамы.
— А ну встать! — гаркнул Сеня и пнул Борю носком сапога в подошву.
Мальчик Боря присел и заморгал.
— Ты не имеешь права кричать и рукоприкладством заниматься, — отвечал Боря своему обидчику с дрожью в голосе.
— Я ещё даже не начинал рукоприкладства, — с трудом сдерживая бешенство, заметил Сеня. — Но сейчас я, пожалуй, и начну.
С этими словами он сгрёб мальчика Борю за шиворот, отчего его новенькая гимнастёрка лишилась ремня и обвисла. Боря зажмурился, словно ожидая удара сапогом по лицу. Сеня вдруг устыдился своих действий и присел рядом, отбросив лопату.
— Слушай, Боря, у тебя что там, вместо совести? Ты что не знаешь, что из Владика вчера пол-литра крови выдоили?! 
— Знаю, — отвечал Боря, продолжая жмуриться. — Но он же сильный. А я и сам только из больницы. Совсем недавно.
— Ты это серьёзно сейчас?
— Ну да, — Боря перестал жмуриться и посмотрел Сене в глаза. Он и в самом деле не шутил. — К тому же... Я же вижу, вам нравится копать. Вон вы друг у друга лопату вырываете. А я, если честНо  копать не люблю!
Тут у Сени случился новый припадок бешенства, он вскочил, пнул Борю сапогом и закричал: «А ну встать, сволочь!!!». Бог знает, что произошло бы дальше, но тут появился Владик, спокойно подобрал лопату, валяющуюся у забора, и молча направился к траншее. Сеня, не помня себя, побежал следом.
Так они и докопали свою траншею, вырывая друг у друга лопату из рук. Сеня и Владик, большие любители копать траншеи...
Вечером, перед отбоем, командир взвода пожурил обоих. Владика за то, что себя не бережёт, и Сеню за то, что позволил Владику это делать. Только Боре ничего не досталось —  ни рукопожатия, ни проклятий, ни даже подзатыльника имени полковника Безверхого. Совсем ничего...