Если можете, простите... Глава 7

7.
     Через полгода после нашей большой, сельской свадьбы (т. к. двухдневное праздничное торжество проходило по настоянию её родителей, конечно же, в Донском), родился наш сын Иван. Меня, по-прежнему, время от времени накрывало, и в такие периоды, я жалел, что не нахожусь на необитаемом острове. Меньше всего я хотел, чтобы в это время жена и сын были рядом и видели меня таким. Я старался использовать любую причину, чтобы остаться одному. Самое большое облегчение я испытывал, когда мы приезжали к тёще, и я под разными предлогами возвращался в город и закрывал дверь на замок. Я был противен сам себе, но ничего не мог с этим поделать, - в тот момент, когда дважды щёлкал внутренний замок, отгораживающий и защищающий меня от внешнего мира, я был почти счастлив. Этот тёмный период ухода в пограничное состояние было переживать гораздо мучительнее, если присутствовали зрители. И длится это с незапамятных времён, чуть ли не с детства, впрочем, я уже рассказывал. Помню, на своё восемнадцатилетие, я делал вид, что внимательно слушаю всю эту чушь с поздравлениями и пожеланиями, благодарил за подарки и старался изображать наивное удивление и радость, то есть ровно то, чего от меня и ожидали. А сам давно хотел только одного: иметь любое, пусть самое паршивое жильё в самом отдалённом районе какого угодно города, на самом верхнем этаже, без телефона и без лифта, но с прочной дверью и надёжным замком. Потом бы я первым делом обязательно завесил окно плотной тёмной занавеской, непроницаемой для солнечных лучей, поднял туда пару ящиков водки и закрыл дверь на внутренний замок до упора. Последнее особенно важно. Хотя бы пару недель покоя, думалось мне, было бы обеспечено. С тех пор мало что изменилось. Это желание и по сей день остаётся у меня ведущим и, пожалуй, единственным. По крайней мере, из всего того, чего бы я на самом деле очень хотел. И напоминает о себе особенно остро и болезненно, в такие вот сумеречные периоды.
     Увы, приходится констатировать, что чуда, на которое, возможно, я втайне надеялся, не произошло. И как бы не сбивался я, время от времени, на форму прошедшего времени, ничего никуда не делось. После рождения сына улеглось на время - и только. А потом стало возвращаться. И в последнее время становится всё хуже. Теперь почти нет более или менее заметного разделения на тёмные и светлые промежутки. Разница между ними практически неразличима. Всё угрюмо-серого оттенка с большим содержанием свинца. Так мне почему-то кажется. Так я ощущаю. Я думаю, что знаю, когда случился этот, на самом деле, едва заметный переход. Год назад, когда я узнал о смерти Илюхи Баранова, своего лучшего и единственного друга. Незадолго до этого, он как раз вернулся из Твери. Я же его сам туда и позвал, мол, приезжай, брат, в настоящую Россию, ловить тебе в национальной республике, всё одно нечего. Положа руку на сердце, ловить в любом месте определённо нечего, если ты законченный алкоголик, каким становился я сам, и являлся, вне всякого сомнения, уже на тот момент Илюха. Но тогда, очевидно, я ещё этого не знал. Вообще, я приглашал его из самых лучших побуждений, искренне веря, что совершаю доброе дело. Я тогда как раз работал на лесопилке и расчёт осуществлялся каждую неделю. Основной состав работников составляли гастарбайтеры и «химики», текучка была страшная, туда всё время требовались работники. Так что с трудоустройством проблемы бы вряд ли возникли. А если суметь изловчиться и пристроиться к кормушке, каковой, например, вполне могла быть пара машин горбыля за смену, а то и более ценная древесина, оформленная по левой накладной, то жить можно было бы вообще припеваючи. Видимо, о чём-то таком я и напел Илюхе по случаю, и сам, наверняка, в это верил. И он незамедлительно приехал. Когда у нас, по известным причинам, дела начали идти всё хуже, и нас не захотели терпеть даже на видавшей виды и достаточно лояльной к человеческим слабостям лесопилке, я свалил к тётке, а Илюха… в горсад. Странно, но в исконно русских городах, таких как Тверь, например, так принято именовать парки. Вот там, на лавочке, Илюха в полной мере вкусил все прелести ночлега на свежем воздухе. Даже в холодное время года, а другого времени, я, честно сказать, не очень-то и помню в этом городе. И поэтому совсем неудивительно, что ещё до тридцати лет у него уже было несколько хронических заболеваний. В конце концов, одна из них, а именно острая почечная недостаточность была указана, как причина смерти.
     Перед отъездом я искал его. Не знаю зачем. Забрать его с собой, я бы всё равно не мог. Сказать мне ему было тоже особенно нечего. Скорее всего, оставил бы ему немного денег, которые, уверен, он пропил бы ещё до того, как я сел бы в поезд. Но я его не нашёл. Ни в горсаду, ни на раздаче бесплатного супа в столовой № 4, ни у его приятеля, тихого шизика и уличного художника по кличке Гнус. Илюхи не было нигде, из известных мне мест его обитания. А может быть, я плохо искал.
- Как же ты мог его бросить в чужом городе, безработного, без жилья и без денег? - спросила меня Лика, когда я ей рассказал об этом, - Он же твой друг!?
     Я пожал плечами и ничего не ответил. А что тут скажешь? Он был мне другом, по крайней мере, я считал его таким. А я? Получается, что я никогда ему другом не был. Или так не бывает? И дружба - это всегда процесс взаимообратный, и, как минимум, двусторонний? А что если мы вообще были не друзьями, а обычными собутыльниками? Не знаю, да и поздно теперь задаваться подобными вопросами. Мне известно только, что вернулся он домой разваливающимся на части тридцатилетним стариком и вскоре умер. И я принял в этом непосредственное участие. Так сказать, поспособствовал по мере своих скромных сил. И у меня нет совершенно никаких иллюзий на счёт того, кому, в конечном итоге, теперь хуже.
     Известие о том, что Баранов умер, не просто ошеломило, оно придавило меня. Я не мог избавиться от ощущения, что виноват в его смерти. Это было невыносимо. И, главное, я никак не мог понять, почему так реагирую. В последние годы мы общались крайне редко и нерегулярно. А после того, как женился, я вообще редко вспоминал о нём. Почему же теперь, после своей смерти, он стоит у меня перед глазами, чем бы я не занимался? Ответа я не находил. Вернее, всё, что приходило в качестве ответа больше напоминало жалкий оправдывающийся лепет пойманного завучем с пачкой сигарет шестиклассника. Я несколько раз звонил его матери. Для чего-то мне нужно было знать, как именно он умер, от чего, говорил ли он что-нибудь перед смертью, был ли он в сознании, когда уходил…
     Вот примерно тогда и начала стираться грань между тёмными промежутками моей жизни и светлыми. Да и промежутки эти всё чаще делались такими короткими, что сливались воедино и становились практически незаметными.
     Я не знаю, когда именно в мою голову пришла идея покончить разом со всем этим. Точная дата мне, конечно, неизвестна. Возможно, потому что мысли эти не появились ниоткуда и не упали на неподготовленную почву. Нет, идея эта, как и миллиарды других носилась в воздухе, и я, своим врождённым радаром улавливать подобные сигналы, никак не мог бы её пропустить. Зато я точно знаю, что когда сигнал этот я принял и распознал, я почти совершенно успокоился. Оставалось только всё это правильно организовать. Чтобы не было позорной осечки. А осечка всегда позорна, чтобы там потом не говорили. Мне даже представить страшно, если вдруг что-то пойдёт не так, какая суета поднимется вокруг моей персоны. Не дай бог, стать свидетелем всех этих воплей и заламываний рук. Поэтому я всё многократно продумывал и не спешил. Удивительное дело, я готовился к убийству себя тщательно и методично, как добросовестный бухгалтер к плановой ревизии. Я даже отметил, что, пожалуй, ничем в своей жизни ещё не занимался так серьёзно. Может быть, я подсознательно растягивал время, так как мне доставляли удовольствие сами мысли об этом. Это была моя тайная, недоступная никому жизнь. Внешне всё было неплохо. Но это только потому, что я изо всех сил пытался выглядеть нормально. Как все… О, мой недостижимый идеал… Быть, как все нормальные и обычные люди.
- Почему ты не можешь вести себя, как нормальный человек? - спрашивает у меня Дашка постоянно. Вернее спрашивала раньше… Теперь уже нет, и я не думаю, что это потому, что я стал вдруг нормальным. Но я очень старался, быть заботливым и внимательным, чтобы ни у кого не закралось бы ни малейшего подозрения на мой счёт. Но уж насколько хорошо это у меня получалось, не берусь судить. Я проявлял поистине героическое терпение:  например, беспрекословно согласился со своим тестем, когда он, детально промониторив мои немногочисленные умения и навыки решил, что мне нужно учиться на электрика. Уж не знаю, что заставило его так думать, и когда я мог неосторожно дать повод для этого, но он, в общем-то, предложил верное направление. Учиться мне было легко, так как многое, на удивление,  оказалось хорошо знакомым. Поэтому, я почти не кривил душой, когда горячо благодарил его за помощь в трудоустройстве. С нормальным человеком это могло бы сработать. Но только не со мной. Он совсем не виноват в том, что его дочь выбрала не того парня. Да никто ни в чём не виноват. Но больше всех жаль мне моего сына. Настолько, что писать об этом я не стану. Вот у кого не было выбора вообще...
     Я даже для того только, чтобы попытаться убедить всех в моей якобы нормальности и отсутствии задних мыслей, приобрёл за копейки металлолом на колёсах, бывший при жизни советским внедорожником «Нивой». Не взирая на Дашкины насмешки и ехидные замечания её отца, за несколько выходных перебрал её всю до последнего болтика и заново собрал, но уже, правда, с помощью всё того же неутомимого тестя, который вдруг ненадолго поверил, что в это ржавое железо и в самом деле можно вдохнуть вторую жизнь. Что ж, он и в этом случае, если и ошибался, то не очень сильно. Несколько раз тесть гордо возил тёщу на рынок или нас на автостанцию. В город ни разу ехать на ней никто так и не решился. И правильно, так как через пять или шесть поездок она снова заглохла, и теперь, похоже, окончательно.
     Я старался быть предупредительным и заинтересованным. Пишу об этом только потому, что для меня это было невероятно трудно. Особенно сложно проявлять заинтересованность, в то время, когда утрачен сам смысл этого понятия. Но это была часть моего плана, касающаяся моей тайной, моей второй жизни. Хотя придерживаться его становилось всё сложнее, а в последнее время, к слову, вообще невозможно. Чтобы не срываться на своё окружение, мне приходилось изобретать всё новые и новые способы для того, чтобы если не полностью исключить общение, то, по крайней мере, свести его к минимуму. Но это часто приводило к ещё большим затруднениям и только провоцировало конфликты. Чуть ли не каждому второму человеку, оказывается, нужно обязательно знать по какой это, интересно, причине ты не желаешь с ним общаться. Формальными и общими отговорками он редко бывает удовлетворён, а когда объясняешь конкретно по какому адресу ему идти вместе с его убогими проблемками и своим горячим желанием ими делиться с окружающими, человек возмущается, угрожает и называет тебя социально опасным психом. Но, видимо, я, к определённому моменту, исчерпал все резервные запасы душевной щедрости и благородства, если таковые вообще имелись. И в связи с этим понял, что в моей жизни начался следующий, хоть и незапланированный, но очень важный этап - предумышленного отторжения, или репетиция ухода. Так его можно было бы назвать, если бы вдруг кому-то пришло в голову этим заниматься. Будто нарочно стараясь казаться ещё хуже, чем я есть на самом деле, я стал абсолютно по-хамски вести себя с родственниками.  Например, своей матери я по телефону сказал, что она отвратительно нас воспитывала, так как мы выросли законченными эгоистами и бесхребетными  потребителями, а также являлась плохой женой, (о, господи, хотя мне-то, откуда знать, какой женой она была отцу?) Я припомнил, как последняя мелочная и въедливая скотина, какие-то свои детские обиды, договорился до того, что довёл её до слёз, но даже после этого не успокоился и закончил свой монолог риторическим: «Зачем ты только меня родила?» После этого, когда немного остыл, ужасно расстроился и сожалел, но вскоре понял, что это не случайно, и даже хорошо. Потому что в моей ситуации, - чем хуже, тем лучше. Так будет легче остающимся, думаю. Да и мне тоже. Надо было с самого начала действовать в таком направлении, а не распинаться, как дурак, перед всеми. Пусть видят во мне неблагодарного, бессердечного и опустившегося типа, ни способного ни на что. То есть как раз того, кем я и являюсь на самом деле. В идеале, конечно, мне бы хотелось, чтобы после моей смерти все вздохнули с облегчением. Но это, конечно же, невозможно… Поэтому я на каком-то бессознательном уровне стал накручивать себя специально. Растравляю себя какими-то старыми воспоминаниями, мысленно или вслух перечисляю все ошибки моих близких, загибая пальцы, напоминаю о многократном ущемлении моих прав и интересов, а также о неверном, на мой взгляд, распределении семейных финансовых потоков, о непродуманных и фатальных, по моему мнению, решениях, непосредственно касающиеся, например, меня. С сестрой я тоже сильно поссорился, да не просто так, а с обрывом всех отношений. Без малейшего шанса помириться. У нас его уже просто не было. Но загвоздка была в том, что я знал об этом, а она нет.
     Мне страшно, по-настоящему страшно представить лицо мамы, после того, как она узнает, что я сделал. Но я не могу, нельзя, невозможно оставаться там, где больше не можешь остаться. Где каждый день ты ощущаешь себя в этом же теле, с этими же мыслями в этой же голове, и это такая мука, такая боль и такое тотальное напряжение, которого я никогда не пожелаю испытать ни одному живому существу на этой планете. Я абсолютно уверен, что страшнее и хуже этого нет ничего. Наверное, можно было бы попытаться объяснить это матери, если бы был, хоть один-единственный шанс, что она поймёт. Что остаться для меня - значит сознательно обречь себя на постоянные мучения на неопределённый срок.  День за днём испытывать изматывающее напряжение, убивающее все силы, возможности и желания. Делая этот выбор, я хочу просто избавиться от страданий. Я не могу остаться только потому, что любящему тебя человеку будет очень тяжело, если вообще возможно пережить такое. Я это понимаю, как и то, что во всеобъемлющей материнской любви много эгоизма, стереотипов и наносного, навеянного внешними установками, пафоса. А это ослепляет и мешает понять довольно простую вещь: люди не лишают себя жизни от нечего делать. Или из-за мелких и пустяковых проблем. Человек не идёт на это просто так или от того, что он бесится с жиру. Даже представить невозможно, что происходит в голове человека, сознательно решающего покончить с собой. Мне понятно, почему люди, желающие себя убить, стреляют именно в голову. Потому что всё средоточие боли, её пиковая концентрация находится там, в голове. И те несчастные, у которых превышается в какой-то момент жизни некий предельный уровень их ментальных терзаний, видят только один путь избавления. И я буду последним, кто посмеет их осудить.
     Я точно знаю, что маме будет тяжелее всего. И здесь вряд ли возможно чем-то помочь. Сомневаюсь, что найдётся что-то, способное полностью вылечить её раненое сердце. Разве что время, иногда нечаянно касаясь, будет стараться бережно обходить им же самим образованные рубцы. А вот жене и сыну без меня будет только лучше. Хоть эта истина очевидной для них станет, скорей всего, не сразу. Вначале они не смогут оценить в полной мере, какую услугу, на самом деле, я им оказал. Ведь дальше было бы только хуже. Оставь я всё на своих местах и… добро пожаловать в удивительный и яркий мир жизни с зависимым человеком, всех прелестей которого, слава богу, познать они не успели. Где впереди маячил бы неизбежный развод, а путь к нему был бы устлан ежедневной порцией лжи, предательства, взаимных упрёков, претензий и всё увеличивающейся в размерах обоюдоострой ненависти. За отца с Ликой, вообще можно не переживать. Их здоровый (или не очень) эгоизм и безусловная сосредоточенность на себе, уверен, поможет им справиться с этим и не только, довольно безболезненно.
     Я никогда не назначал какие-то определённые сроки для задуманного, в этом не было необходимости. Я был уверен, что почувствую, когда наступит то самое время. Но я знал, что точка возврата уже пройдена. И я нахожусь в слепой, мёртвой зоне.
     Когда я дрожал то ли от предутреннего холода, то ли от нервного возбуждения, то ли от палёной и сильно разбодяженной Ленкиной водки, там, на лавочке возле колодца, я понял, что время пришло.
    Только часам к четырём утра, я вернулся в комнату, где спали мои жена и ребёнок… Я вытянулся под одеялом и с облегчением вздохнул. Я уже знал, что нужно делать. И был готов к этому.


Андрей добровольно ушёл из жизни в ночь с 13 на 14 августа 2008 года. Ему было 32 года.

КОНЕЦ