Друг

Он позвонил совсем некстати. То есть дело не в этом, просто я обычно плохо воспринимаю то, что происходит неожиданно. Но если подумать, то в ней многое происходит как раз неожиданно. Да, иногда входишь в турбулентность неожиданностей, и тогда только подавай и подавай новую и новую неожиданность, в тебе есть внутренняя расположенность и даже азарт - к неожиданностям. Но так не всегда, и вот - он позвонил.

Он бы, конечно, вряд ли бы и позвонил, поскольку мы разговаривали уже на прошлой неделе. А до этого года два-три не разговаривали. Для нас это нормально. Помню, много общались сразу после четырнадцатого года, когда там у них "наконец-то свершилась революция гидности!". И мы, разумеется, посыпали головы пеплом, мы, разумеется, ругаались на все лады, что ж эти суки натворили! Как бы и не наше это дело и как бы и наше. Конечно, если олигархи шелестят купюрами, то это не наше дело, но если жить в разрухе, то это вполне себе наше дело.

Мы разговаривали уже недавно, отдали дань нашей дружбе с ее ритмом общения завзятых марафонцев, и, казалось бы, теперь нам можно не общаться еще пару лет. В самом деле, мы же не хозяйством совместным занимаемся! Нечто общее, нечто совершенно нездешнее и абсолютно неактуальное, но вместе с тем постоянно присутствующее на краешке сознания, все же существует только у нас. Точнее, наверняка, не только у нас, но и у других наших однополчан, но которые были рассеяны жизнью во времени.

Мы служили в авиационном полку в том западноукраинском городке, где он и сейчас живет. И вот вдруг он звонит, вероятно, он прочитал мой отзыв на посланное им видео, где он играет на фортепиано. А играет он хорошо, он у меня и композитор, и замечательный джазовый импровизатор. Послушав самертайм в его обработке, так и написал ему, ты играешь лучше, чем Игорь Крутой на новогоднем огоньке. И тот Игорь потому крутой, потому что блатной, а ты силен абсолютно безвозмездно, и это чертовски круто. И еще написал, что сейчас он играет заметно лучше, чем раньше, знать, многолетние поездки в Японию поиграть там, не прошли зря.

Так я ему написал, а он писать - ну, не его это, если два-три слова когда напишет, то это потолок. Он всегда просто звонит. Наверное, это правильно, потому что в живом разговоре всегда больше жизни, чем в любом тексте. В этом смысле текст представляет собой прокладку между тобой и жизнью, нечто типа презерватива. Реально, так оно и есть! Он позвонил мне и говорит, вот иду в дом пионеров, там у меня кабинет, комната с инструментами, я иду на репетицию.

И одновременно он включил видео. В самом деле улица, тротуар, лазурь неба с ослепительно белыми облачками, дома, газон, цветущие одуванчики, уже даже березы полураспустились! Да, все-таки в Питере весна заметно отстает, хотя мать-и-мачеха уже зацвели, даже нарциссы тоже. Говорит, узнаешь эту улицу? Она параллельна ж-д вокзалу, тут мы бегали в самоволку. Узнаю, говорю, хотя ничего не узнаю. Когда бегаешь в самоволку, меньше всего разглядываешь деревья и дома - совсем иное состояние на душе. Посмотри, говорит, как пустынно в городе, никого, только машины, хотя с утра и их не было. Вот, глянь, чувихи. И наводит камеру на девчонок в джинсах. Ну, совсем не изменился мой друг! Даже во время карантина на пустынной улице умудрился увидеть "чувих"! Хотел я подколоть его этими чувихами, но он сам как бы осекся, идет дальше, показывает, что там. А там весна, весна, весна! Но он, негодяй, даже и не заикнется об этом! Ну, конечно, он там живет, ему это неинтересно. Вот здесь было здание штаба дивизии, поворачивает влево камеру. Там новый высокий, уже и разукрашенный жилой дом. Штабом было трехэтажное здание из белого кирпича, а теперь вон что! Я ходил в этот штаб несколько месяцев, говорю, меня назначили писарем, приказы разные писал за столом. Сижу, пишу, а рядом ходят генералы, и раз в неделю мне нужно было сжигать в местном маленьком крематории разную бумажную штабную текучку.  А вот это улица Шопена, говорит между тем друг. Она идет вверх и  соединяется с улицей Ленина. Какая улица Ленина? - спрашиваю. Ну, сейчас это улица Степана Бандеры, говорит он. То-то, говорю, не забывайся там! Друг смеется. Пошли они нах*й, говорит, и продолжает: а это Дом пионеров, я тут работаю. И поднимается по широкой пустынной лестнице, проходит между высоких белых колонн, толкает тяжелую деревянную дверь, проходит. Сейчас могут спросить пропуск, говорит. В открытой двери охраны видна сидящая фигура, друг проходит дальше. Нет, не спросили, говорит. Он поднимается по лестнице черного хода на второй этаж, открывает дверь своего кабинета, показывает электрическое пианино, динамики, компьютер, хаос проводов... Хороший у тебя кабинет, говорю. Да, ничего, отвечает. В начале двухтысячных, когда я у тебя был в тогдашней студи, там было все гораздо скромнее. Да, соглашается он, но тогда у меня была классная солистка. Где она сейчас? - спрашиваю. А черт ее знает...

Мы еще немного говорим о музыке, друг включает компьютер, пробует играть, мы заканчиваем сеанс видеосвязи.