Жаворонок

 
  Было тихо.
  И казалось, что тишина усиливает июньский зной, проступая тёмными ржавыми пятнами на спине и под мышками.
  - Надолго ли…
  Кузьмич попыхивает козьей ножкой, сизый дым от которой плавно поднимается над траншеей.
  - Смотри, Кузьмич – демаскируешь. Пальнёт фриц.
  - Он знает, что мы здесь. Потому и молчит. Думает.
  Таких «кузмичей» на войне – в каждом взводе. Они – как древко знамени или оберег: все – вокруг, рядом. Народ меняется – кто в госпиталь, кого пуля настигла – приходят другие солдатики, а «кузьмич» остаётся.
  - Фриц на Ольховку пойдёт, мимо Марьино, а, значит, и мимо нас.
  Солдаты знают, что они на передовой, что за ними ещё одна линия обороны, и  это придаёт им уверенности и силы. Два года войне: привычно как-то. А тут ещё и убеждённость Кузьмича. Только пить хочется.
  Степан Дёмшин мнёт в руках землю, даже нюхает. Хороша, не чета уральской.
  - А почему тебя кличут «Русская Теча»? - спрашивает Кузьмич Степана.
  - Так я из села Русская Теча… Прилипло как-то.
  - А что, есть и не русская? – спросил пожилой солдат.
  - Есть. Татарская.
  - Ишь, ты!
  - Теча – это река. А на ней – сёла да деревни: русские, татарские, башкирские. Урал большой. У нас – так.
  И вдруг всё переменилось: засвистели снаряды, забухали пушки, и над белым июльским полем чёрными веерами стала взлетать земля.
  - Накаркал, Кузьмич! Докурился! – упрекнул пожилой Кузьмича.
  - Ты сначала посмотри, откуда пуляют?
  - Да немцы бьют, немцы!
  - Значит, с нами хочет встретиться фриц…
  - Взвод! Приготовиться!
  Солдаты затягивали пряжки касок на потных головах, суровели, выходя из неги и спокойствия.
  Наша артиллерия тоже всполошилась и добавила жару, и теперь стоял общий гул войны и неразличимых отдельных выстрелов.
 И снова – вдруг -  немцы прекратили артподготовку, а наша артиллерия продолжала подавлять огневые точки противника. А из клубов дыма, по полю, вверх по склону холма, выкатилась серая волна вражеской пехоты. Вот тебе и Ольховка!
  - Взво-од! Огонь!
  Застрекотали автоматы, заговорили скороговоркой пулемёты, а немцы падали, но продолжали наступать.
  Враг надвигался неостановимо,  и от этой непреклонности становилось не по себе.
  - Да что ж они… твою мать! Бог войны!
  Наши артиллеристы будто бы услышали негодование солдатиков и перенесли огонь на пехоту противника.
  - Вот это дело другое, братцы!
  Взвод уже без команды лейтенанта палил по обнаглевшим фрицам.
  И вот серая масса дрогнула, остановилась и залегла.
  Слева и справа от взвода солдаты стали выскакивать из траншей.
  - В атаку! За мной! – и взводный поднялся на бруствер.
  - Покатился ганс колесом под горку! – это, кажется, Кузьмич.
  Степан Дёмшин вместе со всеми бросился в атаку, крича что-то смелое и отчаянное. И ничего уже не было: ни жары, ни лета, ни Кузьмича - только силуэты и внутренний звон. И не чувствовал Степан Дёмшин ничего и ничего не понимал в этом порыве, только мелькнула пустая мысль: "А что же они едят, если не сеяли и не рОстили?" Он ещё бежал и кричал, а тело уже распласталось на земле и истекало кровью.
  Степан лежал навзничь, лицом к небу. Лежал на земле и был ею. А перед ним – только небо.
  …Уф! Хорошо!
  Утолив жажду, Степан зачерпывает ладонями воду из ключа, ополаскивает лицо и ещё раз припадает к воде. Вот ведь жизнь: кажется, что вкуснее холодной, ключевой воды ничего на свете нет!
  Полдень, жара, сенокос. Косари, кто поближе, собрались здесь у Маланьина ключа, в тени старой ивы, передохнуть. Говорят в народе, что молния ударила в это место, молонья. Так и назвали этот ключ – Молоньин. Постепенно Молоньин превратился в Маланьин.
  … А в синеве жаворонок заливается.
  - Ишь, ты: подружку зовёт!
  - Это почему? Может, она.
  - Он хвастает! Это – как ты, на гармошке, перед Капитолиной.
  Это Витька перед Капой по вечерам трели закладывает.  Капитолина – это да! Чернобровая, глазастая. Но Степану нравится Маша Ческидова: беленькая, хрупкая, чистенькая, как ситчик.
  …А вот береговой лес и пеканы. Первая съедобная зелень для ребятишек. Степан с мальчишками срывают сочные листочки: и себе, и домой - мамке для салата и супчика.
  Июнь, ещё прохладно и вода в Тече холодная, но разве это препятствие для теченской ребятни. Много её, ребятни. Рождённые после голода 1921 – 22 года, дети росли крепкими здоровыми: будто впитали в себя всё недополученное во время всенародной беды. Степан – двадцать пятого года рождения. Осенью пойдёт в школу.
  …Если посмотреть вниз, с высокого берега, на котором стоит село Русская Теча, то увидишь, какая она своевольная речка: такие коленца вяжет, столько излук, а то и направление меняет на прямо противоположное. Своенравная! А ближе к Лобаново так и скорость меняет, будто с горы катится. Тут её разбег и перехватывает мельница. Хорошо! Дух захватывает.
  …Маша… Маша… Вот я здесь в июне, а ты там… А небо одно, и земля…
  - А вот и я, миленький, - санитарка рассматривает Степана. – Так, так, так…
  -«Говорит пулемётчик…» , - Степан мысленно закончивает строку из песни.
  - Так, так, так, говорит пулемёт, - не соглашается санитарка. – Сейчас мы тебя перевяжем, хлопчик, и забудешь ты про свою Машу.
  «- Откуда ты знаешь?» - удивляется Степан.
  Санитарка ловко и быстро обрабатывает раны, а Степан удивляется: «Откуда она знает?».
  - Ты терпи, миленький, терпи.
  Странно, но Степан не чувствовал ни своего тела, ни боли, а душа слушалась его и жила.
  - Удивился, поди? А меня Машей зовут. У нас В Марьино полсела Маш. Ты не молчи: ты стони, думай, разговаривай!
  Бездонная синева неба уходила в глаза Степана и не кончалась. А глаза всё полнились и полнились. И выкатилась слеза…
  - Ты не плачь…
  -«- Я радуюсь… у меня тоже Маша».
   Степан удивляется тому, что у санитарки был чистый белый подворотничок. Он сам носил такие, терпеть не мог грязных. Солдаты над ним подтрунивали из-за этого.
  Вкусно запахло соляркой, как дома, в поле. Танки, что ли?
  - Потерпи ещё немного…
  « - Я радуюсь… Маша… Всю страну увидел: от Урала до Курска… Большая. А родина – маленькая… и милая…»
  - Я сейчас, тут ещё один хлопчик, потерпи. Тебя подберут.
  « - Не уходи…»
  - Терпи. Тебе осталось только жить.
  Санитарка поднимается и сразу падает, сражённая осколком. Степан не слышал ни свиста осколка, ни самого взрыва. Он смотрел в небо. А там , высоко – над взрывами и войной – там, где и положено ему быть, заливался шальной жаворонок. И его Степан слышал!
  «Я здесь! Я здесь! Ах, ты хохлатенький! С ума сошёл! Какие трели –  как ледяные струйки: простуженные, с хрипотцей. Я здесь! Я – жив!»