Красная нить

Не могу сейчас отыскать у себя в архиве вологодскую газету "Русский Север"с этой публикацией, но случилась она году, наверное, в 1995-м. То есть тогдашний редактор в свет номер с моими измышлениями подписал, и это укрепило во мне надежду, что не совсем уж помутилась я рассудком.
А сегодня, когда так тихо проходит 150-летие со дня рождения Ленина, я не могла не оцифровать этот текст с сохранившихся машинописных страниц и не выставить его. Пусть каждый думает, что хочет и может. Но я из своей песни слова выкидывать не собираюсь.

***
Какие же мы глупцы, какие безнадёжные гордецы, когда полагаем себя знающими всё на свете! Нам бы тихо жить, трепеща и плача, что нам выпала редкая доля. И внимать бы, внимать тому гласу, что Свыше, что поставлен над нами хозяином и учителем. А мы сами всё поучаем, решаем, воеводим! И тут же утверждаем, что яйцам куриц учить негоже...Негоже, правда. Вот поэтому мы и гордецы. И вы, и я, и все мы вместе взятые. Потому что нет такого человека на свете, который хоть однажды, хотя бы один день не был окончательно уверен в истинности своей позиции. А в наше время, когда все ценности переоцениваются, соблазн такого убеждения особенно велик. Об опасности его и хотелось бы предупредить, рассказав историю собственного обольщения.

Впрочем, история эта до боли общая и узнаваемая. И главные её герои – все мы (я) и великий наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин. Тот самый, который «близнец партии», ибо «Ленин и партия...», далее известно. Тот самый, который родом – из Симбирска, который «учиться, учиться и учиться», который из Финляндии – на паровозе, который с речью – с броневика, который в Разливе – в шалаше, а ещё в Шушенском да за границей...Что, где, когда, зачем – многое теперь в голове перепуталось и стало казаться неважным. А ведь было время – ленинские даты от зубов отскакивали, хоть ночью разбуди: 22 апреля 1870 года родился, 21 января 1924 года умер; и Ленинские Горки – как величайший символ скорби, навеки связанный с заснеженными деревьями, с морозным паром изо рта, с застывающими от стужи слезами на лицах. Всё это известно нам лишь по кинокадрам, однако живёт в сердце как своё,  собственное, пережитое. Живёт? Или жило?? И должно ли жить?

Сколько-то лет назад трудно было вообразить, что когда-то мы не только в голове посмеем задать себе такие вопросы, но и увидим их напечатанными чёрным по белому. Это ли не кощунство, не безумие, обрушившееся на нас?! Помню, как году в 1989 мне с друзьями довелось присутствовать в Ленинграде на митинге Демократического Союза, того самого, где лидером была тогда ещё полузапретная Валерия Новодворская. Помню, как пробирались мы мрачными петербургскими кварталами на зажатый меж домов пятачок,отведённый под санкционированный митинг. Пробирались, осознавая постепенно, что место такое выделено не случайно. Пришедшие – кто из солидарности, кто из любопытства – прекрасно обозревались из любого окна каменного колодца, и все, кто заходил на эту политическую площадку, фиксировались скрытой камерой из якобы случайно забытого в тёмной подворотне строительного вагончика. Тогда – но есть ли уверенность, что и теперь не так? – тогда все сочувствующие дерзким мыслям негласно ставились на учёт, чтобы в случае чего быть затребованными для справедливого возмездия. И мы, помню, с замирающим сердцем прочитав расклеенные по заборам листовки, то и дело взглядывали на часы, чтобы успеть проскочить злополучную подворотню до 14-00.

Когда отпущенное время закончится, задержавшихся, пугали, будут хватать как злостных нарушителей политического порядка. В наши планы это не входило – сидеть; мы, сценаристы, полны были дерзких творческих планов и стремились полнокровно влиться в толпу разоблачителей совсем ещё недавней счастливой жизни. И нам казались действительно трезвыми и справедливыми требования демсоюзовцев прекратить, например, политическую обработку детей в детских садиках и школах, а также многое другое. Однако было единственное, что рождало в душе не просто смутный, но глубинный, кровный протест: это полное отрицание, низвержение, обращение в прах возвышенного образа вождя. Точнее, Вождя. Моё сознание, уже достаточно просвещённое, готово было смириться со всем, только не с этим. Святое отношение к Ленину было фундаментом личности, фундаментом восприятия всего, что нас окружало не только в своей стране, но и в целом мире. Без Ленина вся жизнь теряла смысл, ибо становилась с ног на голову, а затем превращалась в хаос... И вот – много ли минуло, а как я заговорила? Мне – и вам? – уже не страшно, не одиноко, не чудовищно без Него? Так?

...Самое первое моё «ленинское» воспоминание относится, несомненно, к детсадовскому возрасту. Именно тогда нам поведали про «общество чистых тарелок», про честность маленького Володи, про чарующую весёлость и доброту новогодней ёлки  в Сокольниках. Картинки из книжек, повествовавших об этом, до сих пор живут перед глазами. И высокая деревянная горка во дворе нашего дома, которую каждую зиму сооружали для нас какие-то добрые дяди, она была оттуда же, из «ленинского» мира, потому что чуть ли не первым стихом, засевшим в память, было такое: «Когда был Ленин маленький, с курчавой голевой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной...»
 Этот курчавый мальчик перевёлся со мною из садика в школу, где силой власти своей создал октябрятскую звёздочку, а меня избрал её командиром. Именно его совесть жила в нас, заставляя усердно решать задачки и выводить буквы, мыть руки перед едой и вовремя обстригать ногти, не врать, не бегать, не шуметь и многое другое «не». И на стенде школьного соревнования «звёздочки» наших классов двигались по ниточкам к нему же, к этому курчавому мальчику, сиявшему вместо солнышка в небе нашего детства.

Мудрено ли, что и пионеры из нас получались столь же сплочённые и преданные необъятному и неясному общему делу? Мне, ленинградке, как говорили, повезло: в ряды верных ленинцев нас принимали в святая святых – в музее Владимира Ильича. Огромное серое здание, буквой П стоявшее неподалёку от Невы, вызывало холодок в спине уже на пороге. И далее, в просторных и полупустых его комнатах, было столь же стыло и неуютно, как всегда бывает в нежилом доме, посвящённом памяти кого-либо из политических. Не потому ли, что в таких музеях главное место отводится идее и почти ничего – собственно человеку, когда-то живому и тёплому, как все?
Я с трепетом вспоминаю большой и гулкий зрительный зал, где в темноте ходил, говорил, улыбался с экрана человек в кепочке. Помню, у меня было страстное желание пригвоздить всех своих ровесников к стульям и заставить смотреть то, что положено было после торжественной процедуры приёма в пионеры. Оказывается, я с детства была послушной и подверженной всяческим политическим догмам, мне странно было, что кто-то смеет в такие высокие минуты смеяться, бегать, болтать. Я была, понимаю теперь, прекрасным материалом для лепки желанного и верного подрастающего поколения.

Когда же случилось, что вырвалась я из цепких и талантливых лап? И почему я же теперь оглядываюсь назад с таким удивлением и болью? Потому ли, что была в ткань ту вросши и отдираю её с кровью? А те, кто не врастал, они заметили, они поняли, что с нами случилось? Не они ли шагают теперь в памятные ленинские даты с портретами вождя по улицам городов? А может, напротив, это они сносят когда-то усыпавшиеся цветами памятники Ленину, чтобы они не напоминали им каждый день об их собственном рабском покорстве? Не знаю...Просто думаю о том, что же было со всеми нами.

Есть у меня детская фотография, на которой стою я в почётном карауле возле бюста Владимира Ильича, – застывшая по-солдатски и с сознанием ответственности, написанной во все лицо. Этот школьный бюст был словно сам Ильич, вверенный нам под охрану, и я не смела уйти с поста даже по нужде. За это, видимо, и избрали меня потом председателем совета дружины, как человека политически стойкого и способного требовать твёрдости с других. Сколько раз, взмахивая правой рукой перед лицом, взывала я к неровному строю товарищей в красных галстуках, и они, не сознавая величественности тех минут, вразнобой отвечали, что всегда готовы бороться за дело Ленина. Но носили потом двойку за двойкой, замечание за замечанием в дневниках!..

Господи, до чего же была я невыносимая в своей правильности! За это, видно, и отправили меня в Артек, на берег лазурного моря, – в которое разрешали нам окунаться  по свистку, всего на три минуты в день. Зато часами в прекрасных холлах мы обменивались опытом своей пионерской работы. Мне доверено было рассказать о нашем школьном музее Ленина, где я была директором. По всем коридорам второго этажа были развешены репродукции и фотографии, и я, переводя с одной на другую длинной указкой, проводила назидательные экскурсии не только для ребят, но и показательные – для приезжих учителей.
Но куда выпали из памяти мои страстные и убеждённые речи? Где-то ведь таятся они в её глубинах? Достать бы, понять, что двигало мною, где случилось замыкание, на годы лишившее меня собственного «я»?.. И как жутко и нехорошо, несмотря ни на что, что теперь в низеньком здании нашей восьмилетней школы на берегу Невы, в пригороде, размещается кожно-венерологический диспансер и совсем другие картинки украшают те же самые стены. Всё в жизни течёт, всё меняется.

Кто бы думал, что красной нитью пойдёт образ вождя и через девические уже, первые женские переживания?..Тогда, в год пятидесятилетия Октября, была я впервые влюблена, и вершина моего чувства совпала с великим праздником, осветившим разноцветными фейерверками город. Толпы народа, и мы вдвоём среди прочих, бежали по Невскому туда, к заветной Дворцовой площади, на которой начался отсчёт нового времени. И наше личное молодое счастье, пьянящее кровь и кружащее голову, было прямым итогом – мы убеждены были – тех великих событий полувековой давности.
Мы летели по Невскому, изредка замирая в объятиях, чтобы нацеловаться, и снова устремлялись вперёд... Мы летели, и вдруг дорогу нам преградила пожилая, с несчастным лицом женщина. «Бежите?! – неожиданно зло произнесла она. –  Радуетесь?» И ответные слова встали у нас в горле от сознания смутной вины. «А мы в ваше время...» – не договорила она. И тогда у меня вырвалось страстное: «Спасибо вам! За всё!»  Женщина окаменела на миг, потом расцвела лицом и подтолкнула нас вперёд: «Чего уж там! Живите!»  И мы жили...

Лет в двадцать, в студенчества, созрела в моей душе идейная готовность вступить в плотные ряды Ленинской партии. Я не ведала тогда, что вход в неё строго лимитирован, и главным мне казалось моё желание. Возвращаясь летом с практики через Москву, я хотела отстоять день в беспрерывной очереди к Мавзолею, чтобы исполнить общечеловеческий советский долг, – перед важным шагом поклониться святому вождю.  Мне хотелось очиститься от грехов и облегчить душу. Я не знала тогда, что е тяжестью в душе ходят совсем в другие места. Сердцем Родины был для нас Мавзолей.
Но я так и не попала туда, ибо означенным летом угораздило меня опять влюбиться, а пребывание в партии, я твёрдо верила, несовместимо с грешной, земной, плотской любовью, которая меня посетила. Я не посмела осквернить своей персоной всеобщее святилище. Так, однажды туда не допущенная, я уже никогда и не мечтала об этом. Плоть оказалась сильнее идеи.

Не потому ли со временем и сбилась я с пути настолько, что не показалась мне кощунственной мысль о необходимости освободить Мавзолей и похоронить, предать земле тело вождя, – не показалась кощунственной ни тогда, когда она прозвучала впервые и повергла в ужас полстраны, ни теперь, когда её воплощение столь близко, что кажется нереальным.
Когда же случился во мне тот политический переворот,который из послушной пионерки сотворил твёрдую оппозиционерку? Уже после перестройки, как с большинством? Или всё-таки раньше, когда удалось увернуться от прямой идеологической обработки и зажить нормальной человеческой жизнью? Ведь любые корни, если их не поливать, не подкармливать, умирают естественной смертью. Не осталось в жизни подпитки – не стало и дерева. Оказалось, что жизнь без вознесённого  на небеса вождя не рушится в одночасье. Так же спешат все на работу, ходят в школы к институты, так же празднуют праздники и даже апрельский субботник проводят почти везде, но посвящён он не Ленину, а долгожданной весне. Разве так уж это низменно –  радоваться обновлению жизни и наводить порядок без идейных соображений? Всё потихоньку встаёт на свои места.
 
Встаёт на своё, заслуженное место и образ человека, совершившего Октябрьский переворот. Вместо анекдотов, сплетен, домыслов – публикации в газетах, пьесы, книги. Уже не модно и говорить на эту тему – ничто не воспринимается как сенсация. И я в  праве не приводить новых общедоступных фактов, если лично мне совсем не хочется о  них знать. Всё нормально. Можно жить и без Вождя. Нe хуже, чем мы жили с ним в сердце.
Однако я не стала бы браться за перо лишь для того, чтобы выдать эту вполне банальную мысль. Чувства мои и потрясение гораздо выше и тоньше. И суть их в том, что наше земное обличье не позволяет нам приподняться над ситуацией, над пространством и временем, а значит, верно оценить события. Стоит же вырваться за пределы нашей человеческой жизни, как всё обретает иной облик и даже меняет свой знак на противоположный.

Так, предваряя нашу перестройку и немалые перемены в мире, многие тайные прежде знания стали просачиваться к людям. Стали всё чаще поговаривать о Беловодье, о Шамбале и об Учителях человечества, там живущих. Махатмы – называли их. Ещё в 1926 году Николай Константинович Рерих вынужден был прервать свою экспедицию по Азии, чтобы передать советскому правительству их послание, а вместе с ним – ларец со священной гималайской землёй. «На могилу брата нашего махатмы Ленина» – так было сказано в послании. Сам же текст послания махатм впервые был опубликован лишь в 1965 году в журнале «Международная жизнь».

«На Гималаях мы знаем совершаемое Вами, – писали великие духовные Учителя через несколько лет после Октябрьской революции. – Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от вредителей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы  угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы  увидели неотложность построения домов общего Блага! Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признали своевременность Вашего движения и посылаем Вам всю нашу помощь...»

Помощь великих Учителей, знающих космические законы, – что могло бы в шестидесятые, семидесятые годы более свидетельствовать о верности того пути, которым мы шагали благодаря ленинским начинаниям? Для меня, во всяком случае, не нужно было иных доказательств. И вдруг – стремительное крушение ленинского идеала. И временная пустота, хаос внутри: значит, всё не так, всё – ошибочно, всё – несправедливо?! И махатмы, они тоже поддались всеобщему обольщению?! Какие же они после этого Учителя?! Истинно ли открыты кому-то космические законы или все мы, люди, в своём развитии движемся неизвестно откуда и неведомо куда?
Это действительно был для меня крах всего. И как нарочно, в памяти всплыла ленинская кепочка, знакомая по документальным кадрам, и его простенькие ботинки 38-го размера, виденные в музее в день приёма в пионеры. Во мне присутствовало, оставалось вопреки всему ощущение близкого, знакомого, живого человека!

Но сознаться себе в этом я посмела много позднее, после того, как осмыслила информацию, почерпнутую из книги Д.Максина «Любовь и сердце беспредельности. Космические знаки Добра и Зла». Книга эта, вышедшая в Красноярске в I992 году, якобы была записана автором методом автоматического письма по специальному телепатическому каналу связи с Высшим Учителем Космоса Сириусом с планеты Сизинда. Информация, в ней изложенная, во многом может быть не понятна людям, хотя и приближена к земному восприятию. Однако глубинную её суть, верит автор, способен уловить каждый. Вкратце она состоит в следующем:

«...Необходимо было блокировать развитие незримого Начала Зла, ослабить его силу, не дать распространиться в другие мироздания... Выбран был...более безопасный для Космоса путь – ударить по Злу напрямую, возбудив хотя бы в некоторой степени незримый потенциал Зла. Собрали энергии слежки за лавированием злых энергий во времени и пространстве. Сконцентрировали эту способность в тщательно защищённой Монаде (первоэлемент Творца) и индивидуализировали через секретные каналы в сердечную чакру зарождающегося младенца Ленина... Гений Ленина Творил по Законам Космоса, а Душа – по осмыслению Космических Законов в условиях психосферы Земли того периода (этим и объясняются атеистические взгляды Ленина при гениальном, но неосознанном полями его головного мозга понимании Законов Природы и Мироздания)... Мозговые центры Ленина были защищены от вмешательства Зла не полностью, так как не удалось при Земном рождении Ленина раскрыть три высшие духовные чакры. Но сердечная чакра, взяв на себя невероятную духовную нагрузку, ценой огромной Воли и редчайшей Любви к Человечеству, раскрыла своей энергией чакру преобразования Космических Знаний в планетный ypoвень («вишудха») и огненную чакру («агна»). Произошло это после гибели брата Ленина – Александра. Определён был путь для поднятия завесы над незримым началом Космического Зла... Ленину выпало совершить со своими соратниками Революцию Духа, иными словами,  – стремительно преобразовать духовное начало энергий головных аур Людей Земли. Усиление духовной концентрации в самих центрах головных аур – совершенно новое слово на Планете Земля за весь период жизни Человечества. Именно к этому стремился в своё время Христос – и это наступило... В результате Октябрьской революции образовался парадоксальный феномен Свободного Духа в исковерканной психосфере России,  вследствие чего политическая жизнь России пошла вразрез с духовной в гораздо большей степени, чем прежде; это привело к трагическим последствиям в определённых земных деяниях Ленина. Но основная работа Ленина по спасению Духовного потенциала Человечества Земли в конечном итоге будет по достоинству оценена историей».

Искренна поверив в это: «будет... оценена», я взялась я за перо, ибо поняла:
какие мы глупцы, какие безнадёжные гордецы, когда полагаем себя знающими всё на свете! Надо жить и трепетать от благодарности за выпавшее счастье. И всякое событие, чувство, встречу принимать как блаженный дар Небес, посланный для поучения блёклому нашему разуму. Безграничный Космос настолько велик, непостижим и мудр, что не нам пытаться охватить умом необъятное. Лишь чувства наши, безотчётно связанные с Высшим Началом, ещё как-то способны указать нам верное направление и выпутать из тенёт Зла для творческого созидания Добра.

Слава же нашим неназванным ощущениям, мельчайшим движениям бессмертной души, живущей в жалком и временном теле!.. Не будь она мудрейшей и бессмертной, что могло понять моё десятилетнее тело в погодинской пьесе «Третья патетическая»? Перелистываю её текст и сама себе давнишней дивлюсь. Дятлов, Гвоздилин, Ипполит, Кумакин... ага, Мария Ильинична с Лениным, который отвечает ей: «Мне хорошо известно, что я болен, что болезнь моя опасна. И мне это обиднее, чем всем моим друзьям. Потому что мечталось увидеть, как пойдёт Россия к социализму, как совершим мы этот новый поворот... как забурлит Восток... Многое ещё мечталось..."

И вот оно – листаю книгу пьес – последнее действие.
«Час тому назад... в Горках... умер Ленин... Как же это, Фёдор?»
Читаю и – сама себе не верю: как и тогда, в десять моих лет, когда сидела я в театре и слышала со сцены эти фразы, сейчас, как тогда, у меня – Господи! – на глаза
наворачиваются  слёзы. Настоящие, искренние слезы, даже мешающие теперь печатать на машинке. Как рыдала я тогда в зале, как рыдала!! И когда все зрители уже получили пальто и оделись, и разошлись по домам, я всё стояла в фойе и рыдала, рыдала до настоящей истерики. Ленин умер. ЛЕНИН УМЕР!!! И никто на свете – ни учителя, сопровождавшие нас на спектакле, ни одноклассники – не мог понять, что же со мною случилось.
Но вы-то теперь понимаете..?