ДОМ С ЛАЕМ

       В 70-е отец купил небольшой дачный домик в белорусской деревне Антоновка, неподалёку от Орши, в Витебской области. Дом стоял особняком, утопая в зарослях кустарников и еловом молчании, у самого края густого соснового леса. Рядом — несколько хат местных селян. Всё остальное — заброшенный пустырь... и тишина.
Население было специфическое: старики, одинокие женщины.   По выходным приезжали дачники  и молодёжь— по грибы и ягоды.
Утром деревня оживала под тягучее улюлюканье — так женщины гнали коров на пастбище. Вечером стадо возвращалось. Мужики почти не работали — пили. Безбожно. Самогон гнали из бульбы и сливы.
Отец  ушёл с головой в подсобное хозяйство. Куры, индейки, пара свиней. На грядках — зелень, чеснок, кинза. Семена мы привозили из Тбилиси. Пряные запахи тянули местных. Они легко соглашались на рюмку-другую чачи и с удовольствием закусывали кавказскими блюдами, о которых прежде не слышали.
Молочные продукты — молоко, сметану, масло — мы брали у соседа. Мужичок оказался словоохотливым, весёлым и быстро сошёлся с отцом. Часто захаживал «на огонёк».
  Напротив нашего участка стояло заросшее сорняками, почти развалившееся здание, окружённое забором с ржавой колючей проволокой. Изнутри доносился злобный, истеричный лай. Жила там одинокая старая женщина, которую в селе сторонились.
— Дом проклятый, — говорили местные. — Заговорённый.
В доме  у неё жили  огромные, немецкие овчарки.  Хозяйка почти не выходила. К ней никто не заходил.  Селяне обходили дом стороной.
Как-то утром нам удалось её увидеть  — в маленькой сельской лавке, где покупали хлеб и спички. Высокая, сухощавая, с жёсткими чертами и злым, тревожным взглядом. Глаза — узкие, бегающие, как щёлки. Она никому не смотрела в лицо, всё время озиралась. Будто кого-то боялась. Или помнила.
  Старики шептались, что в молодости она была красивой. И что в начале войны, когда немцы вошли в Белоруссию, она служила у них. Спала с офицером СС. Сдавала евреев. Поговаривали, что её сыновья участвовали в расстрелах, а потом ушли с отступающими немцами.
— Все эти дома, что тут стоят, — «жидовские», — сказал нам однажды наш молочник, когда разговор зашёл о прошлом. — Белорусы до войны тут не жили. После — заселились полицаи да те, кто выжил при немцах.
Расстрелы евреев были в том самом лесу. Трупы гнили неделями. Запах стоял такой, что до сих пор, говорят, земля помнит. Потом всё затихло. Люди вернулись. Кто-то молчал. Кто-то пил. Кто-то остался жить в чужом доме.
  Однажды — отец вернулся от того самого соседа с молочной продукцией, бледный как полотно.
— Знаешь, что у него в подвале?
Подвал был выложен камнем. Прочно. Надёжно.
И на плитах — надписи.
На идише и шестиконечные звезды Давида.
Ицхок бен Хаим... Ривки бас Лейб...
Надгробия.
Стертые, но читаемые.
— А што? — пожал плечами сосед. — Камни як камни. Где иныя возьмёшь?
Это  был не подвал.
Это  была перевернутая могила.
Там теперь хранили картошку и самогон.
Надгробия стали фундаментом чужой жизни.
Чужие ноги — на чужих именах.
Так исчезали целые еврейские деревни, местечки, хутора.
Исчезал генофонд, бесценный, невосполнимый.
Сколько в этих хатах было Шагалов, Эйнштейнов, Менделеевых без дипломов, поэтов без тетрадей, мыслителей...
Не счесть.
В Белоруссии на каждом шагу были — братские могилы. В Орше, в лесу, за деревней.
Сегодня над ними — новые могилы с крестами.
Еврейские кладбища исчезают. Плиты — в подвалах.
Прах — под чужими огородами.
А дома остались. Лают собаки, коров ведут на пастбища...мужики пьют. Жизнь продолжается.
Это — ещё одна страница страшной еврейской трагедии.
Тихая Антоновка. Дом с лаем.
И подвал — выложенный памятью, которую затоптали.