Где родился Эдуард Хиль

    
Телепроект 2007 года

Эдуард Анатольевич Хиль родился 4 сентября 1934 года в Смоленске. Окончил Ленинградский полиграфический техникум, Ленинградскую государственную консерваторию имени Римского-Корсакова. Многократный лауреат международных и всесоюзных конкурсов. Работал по контракту в знаменитом парижском кабаре "Распутин". Активно гастролирует по России и странам СНГ, выступает с концертной программой "Хиль и сыновья". Кавалер Ордена Трудового Красного Знамени и Ордена Дружбы народов. Народный артист России


1.


Город Смоленск, город-герой. Это 400 километров от Москвы. Я не был в Смоленске 16 лет. Смоленск – кровавое место в России, потому что все, что шло на Россию с запада, да и с востока – и орда, и немцы, и шведы, поляки, французы – это все шло через Смоленск. Они все уничтожали – культуру, людей, и все возрождалось по новой. По тому количеству храмов, которые находятся в Смоленске, можно себе представить, что 1000 лет назад это был культурный центр. Там смешение культур – и немецкой, и польской, и французской. Там и мечети были, и синагоги. А еще есть храм Петра и Павла, и в нем был роддом. Однажды мне мама сказала: «Вот в этом храме я тебя родила». Он построен в 1095 году, и стоит до сих пор.
         В одном соборе мой дед Василий Нилович руководил хором. А потом его забрали и расстреляли. В войну этот храм совершенно не пострадал, он остался, хотя вокруг снаряды сыпались. По количеству золота и серебра это самый роскошный собор в России. Все это немцы хотели вывезти, но батюшка успел  сообщить партизанам, и серебро отбили у немцев в лесу недалеко от города.


2.


Во время войны Смоленск очень сильно пострадал, от него почти ничего не осталось. Смоленск сразу же начали бомбить, а нас почему-то вывезли в ту сторону, откуда наступали немцы. Когда нас перевозили, было плохо с питанием. Какая-то крестьянка шла, и все дети кричали: «Тетя, дай!» А я стоял в стороне, и она спросила: «А ты почему же не просишь?» Я говорю: «Просить нехорошо». Она говорит: «Запомни, если ты себя не переломишь, не научишься просить, ты не выживешь. Сейчас такое время». И дала мне кусок хлеба и картошку в мундире.
         Сначала нас повезли в Пензенскую область, город Беково, мы там увидели огромное количество раненых. Старый господский дом был приспособлен под госпиталь. Прямо на траве лежало огромное количество раненых – без рук, без ног. И мы, ребята – голодные, холодные, брошенные – помогали сестрам, врачам. Хлеба у нас не было, но мы приносили воду. А потом появилась песня «Вставай, страна огромная!» Мы, сопливые мальчишки и девчонки, приходили к раненым в лазарет, пели эту песню, а они вставали - без рук и без ног – такой народ победить нельзя.
         В то время я нашел патрон, он взорвался у меня в руках, и я сам попал в этот госпиталь. Впервые я увидел, как моряку ампутировали ногу. Без всякой анестезии, его просто привязали ремнями, а нога была черная. И когда я увидел, как матросу отпиливают ногу, у меня все прошло. Мне говорят: «Ну, мы сейчас тебе эти пальчики отрежем!» Я сказал: «Не дам!» И убежал. Тогда врач сказал нашей воспитательнице, что резать не надо, мои пальцы сами отпадут: очень сильная рана была. Но все зажило, только рубцы остались.
Это было страшное время, каждому из нас давали по сто грамм хлеба. А одна повариха вместо ста грамм давала по 50. К ней пришли проверить, как она живет, а она хлебом, который нам недодавала, кормила скот.  Солдаты, которые ее вели на допрос, по дороге просто ее растерзали, вырвали ей руки, ноги, они ее уничтожили. Были такие страшные случаи. Потом нас перевезли в другой детский дом, недалеко от Уфы. Я увидел новые войска, они были в полушубках, мощные ребята. И они у нас спрашивают: «А что это вы одеты так одинаково?» А мы говорим, что это - детский дом. Один моряк говорит: «Ребята, вы хотите есть?» Все сказали: «Конечно!» Он подходит к бабкам, которые торговали пирожками и булочками, хватает все это и разбрасывает по площади. Представляете? Весь детский дом набросился на эти пирожки и семечки, Бабки бьют нас, колотят, но голод превыше этого. 
          В начале 44 года, когда я уже был полностью дистрофиком, не вставал, ко мне пришли и сказали: «За тобой приехала мама». Меня переодели, вымыли и привели к ней. Я увидел свою цветущую, молодую, красивую маму. Первое, что я спросил: «У тебя есть хлеб?» Она привезла мне шоколад, печенье, конфеты, а я спросил: «Есть ли у тебя хлеб?» Когда она достала целую буханку, я пошел к ребятам и мы разделили этот хлеб на части. Как мы выжили? Я даже не представляю. Но все хотели быть больными, хотели простудиться, потому что больным детям давали сахар и белый хлеб. Мы бегали босиком по снегу, даже попадали в прорубь, но, когда ты хочешь заболеть, все равно не заболеешь. Мама меня увезла, она получила справку, что с такого-то по такой-то год я находился в детском доме и сдан своей матери Вере Павловне.


3.


В Смоленске после войны было невозможно жить, от города остались только руины, и все жили в подвалах. И поэтому меня отвезли к бабушке, мы шли пешком 25 километров. Эта деревня называлась Беленки. Здесь я увидел огромное количество и хлеба, и молока, и яйца, и сало, и масло. Но в школу ходить я не мог, я лежал, а до школы было 3 километра. Меня откармливали в течение месяца.
А потом, в 1946 году, мы переехали в Смоленск. Мама работала бухгалтером, отца я помню смутно, потому что они очень рано разошлись. Он уехал в Москву, у него были золотые руки, он был потрясающий механик и лихой автомобилист Анатолий Васильевич. Бабушка меня дважды возила в Москву и водила к нему. Но мама очень не любила, чтобы я встречался с отцом. Я помню, он ходил и вытирал руки, они были черно-коричневые, он их смазывал маслом. А во время войны он был на фронте, потом попал в лагерь и сидел на севере, они строили дорогу.
         А мама после войны вышла замуж. У меня был отчим дядя Миша, а его сын - мой брат Игорь - мою маму называл тетя Леля. Вернулись в  Смоленск – а от нашего дома ничего не осталось, только подвал. Отчим был строителем. Он руководил пленными немцами, они отстраивали город. Мы же строили свой дом. Он еще не был выстроен, была крыша, покрытая дранкой, не было ни пола, ни потолков, просто были бревна и крыша, и мы туда переехали.


4.


Денег не было, поэтому я нашел свой способ ходить в театр. Мы приносили с собой веревочную лестницу и проникали в театр через туалет. В школе я был драчуном, по поведению у меня была очень низкая оценка. Все мы были драчунами, ходили заниматься боксом, и по огородам лазили, чего только не было! У нас был такой мощный мальчик в школе, его фамилия была Сумбилов, он был из ассирийцев. Он изводил нашу учительницу по французскому языку, особенно когда она что-то произносила по-французски, он выдумывал нехорошие слова, а она отходила к окну и плакала. Однажды я не выдержал, подошел к этому Сумбилову, а он на голову выше меня был, и, как говорят, «взял его на кумпол». Он весь в крови, он мог меня изничтожить, но он не ожидал этого. И в этот момент, когда я его ударил, расквасил ему нос, открывается дверь и заходит завуч. Меня выгнали из школы на целую неделю, и потом меня все боялись.
Первая любовь – девочка по фамилии Вера Орлова.  Мама однажды привела нас в цирк и на несколько минут отлучилась. «Я,- говорит, - пойду куплю вам пирожные». Вдруг я подумал, что мама нас бросила, и сказал: «Ты не бойся, я знаю, как пройти до нашего дома». А надо было идти километра три. Мама пришла, а нас нет - она чуть с ума не сошла. Прибежала, а мы уже дома.
         Помню страшный случай. Мой прадед Фома Федорович очень не любил котов. А коты, когда их не любят, нарочно забегают туда, где их не любят. Дед их отлавливал, раскручивал за хвост и выбрасывал через дом туда, откуда эти коты пришли. А у меня была рогатка. Вместе с этой Верой из рогатки мы ему разбили два окна. Он так ругался, я понимаю сейчас, что нельзя было делать такие вещи. Но нам было очень жалко котов: как можно кота раскрутить за хвост? Больше ни один кот не забегал к прадеду.


5.


После войны отчим привез аккордеон, и мы с моим сводным братом ходили в кружок. Многие тогда рисовали на спор: «Ты можешь на доске мелом нарисовать профиль Ленина или Сталина?» Я рисовал Сталина с трубкой, потом - Кутузова. И послал эти рисунки своему дяде в Ленинград, а он показал их в Мухинском училище. «Пусть мальчик приезжает». Я и приехал. Пришел на Соляной переулок, подал документы. Но в Мухинском училище надо было сдавать и французский язык, и математику, и русский, литературу, физику - я бы все не сдал. Меня бы не взяли. И дядя говорит: «Раз ты любишь рисовать, давай ты будешь полиграфистом!» Полиграфия связана с рисунком, и я поступил в полиграфический техникум. Я жил у дяди 4 года, а потом у меня вдруг прорезался голос. И параллельно, учась в полиграфическом техникуме, я ходил в музыкальную школу. А оттуда мой педагог повел меня прослушиваться в Консерваторию. 
Когда я приехал в Ленинград, конечно, был провинциалом, я не мог сказать имя «Галя», я говорил: «Халя». Слово «любовь» я говорил «любоу». В Смоленске так говорили все. Это южный выговор. Полубелорусские слова, полуукраинские. Педагоги меня поправляли, и мне это нравилось. Ленинград - это сказочный город, он и сейчас передо мной стоит такой же светлый, как тогда. Такого количества машин не было, машина проходила раз в час, в основном автобусы, троллейбусы и тройные трамваи без дверей, их потом называли «американки». Можно было прыгнуть в трамвай на ходу, если кто был смел. Я несколько раз прыгал на повороте, один раз я случайно упал. В городе еще были остатки  войны, сгоревшие здания. Первые мои рисунки – Летний сад, мечеть. А когда я впервые попал в Кировский театр на оперу «Русалка», я просто разрыдался. Я понял, как может музыка влиять на человека. И дал себе клятву, что обязательно должен поступить в консерваторию.