Здравствуй, мама

     Родилась она суровой зимой 1924 года. Как раз хоронили Ленина, когда на свет появился маленький живой комочек – моя мама, третий ребенок в семье. Появилась и появилась. Покормят и лежи в люльке до следующего кормления. Босая, в одной рубашонке по полу… Что найдет – то в рот… Но, видно, это и закаляло. Позже – с кочки на кочки, с проталины на проталину, не успеет сойти снег. А Тонечке все нипочем! Подумаешь, лужицы льдом затянуло. А мы их голой пяткой пробьем. Так же и воду в ведре, затянувшуюся за ночь тоненькой пленкой льда. Вкуснее той воды Тоня, пожалуй, ничего не помнила.
 
     В школу за девять верст. Сапоги через плечо – нечего зря топтать. Мешок холщовый на плечи и всей деревенской ватагой с утра пораньше. Пока по лесу идут, чего только не привидится. Иногда ребята и специально попугивали девчонок. Те верещали от страха так, что всех леших распугивали за версту, и давали дружного драпака, только пятки сверкали. А вдогонку -- веселое мальчишечье ржание… Было ли все это?.. «Ой, Тонька, ноги замерзли, а сапоги мамка не дала нынче...» – «Так на, мои». – «А ты как же?» – «Да мне и так не холодно…» Вот так всю жизнь: сама как-нибудь, все для других…
 
     Когда война началась, ей семнадцать исполнилось. Пожалуй, в деревне не было краше девушки, чем Тоня Сенькова. И не один парень заглядывался на нее. Но она уже «дружила». Лучше и милее Вани для нее никого на свете не было. Он в числе первых ушел на фронт. «Ты только возвращайся, я ждать буду!» -- «Я вернусь. Обязательно дождись!..»

     Их хату в первый же месяц войны разбомбило. Они кое-как с сестрами выкарабкались из подпола, следом -- соседская Нинка. А старшей, Таси, все нет и нет. Вот еще чья-то рука, русые косы… Опять не сестра… И тут Тоня увидела, как та, раскинув руки, бежит по полю… А с нее лохмотьями свисает обгоревшая кожа. Догнала: «Тасенька, потерпи! Дай я тебе…» -- «Не надо, Тонь, больно…» Они успели сдать Тасю в военный госпиталь. Потом долго прятались на болоте. Без еды, тепла… Боялись даже костры разводить. Когда вернулись в деревню, вместо нее тлели одни пепелища. Долго с сестрами копали угли на месте их хаты. Под тлеющими кирпичами нашли несколько детских косточек – все, что осталось от Тасиного сыночка. Жили в землянке. Там и застудила ушки младшая, Валюшка. Так она до сих пор и осталась плохо слышащей.

     Рассказать, что пережила Смоленщина и смоляне во время войны, впрочем, как и весь народ, невозможно. Я все это знаю со слов матери. Ничем не измерить боль утрат и разлук, физическую и душевную муку. Порушенные судьбы, переломанные, исковерканные жизни… Выжили они чудом. Вот только младшего брата (было ему тогда четырнадцать), немец расстрелял. На Коле была неизвестно где им найденная пилотка. «Партизан?» -- грозно наставил на него штык фриц. И как ни пытались немца убедить в обратном, «партизан» был расстрелян на месте. Голодали так, что еще долго потом тетя Валя не могла отъесться. Ей все казалось, что опять наступит голод. Набрала в итоге 120 килограмм веса. Когда приезжаю к ней в гости, иногда слышу, как она по ночам хлопает дверцей холодильника.

     После войны мало хлопцев вернулось в их деревню. Тониного любимого не было в их числе. Но она продолжала ждать.  А аккурат в ноябрьские праздники к ним в дом пришли сваты. Жених был из соседней деревни. Только что вернулся с войны. Всем хорош: статен и высок. Только вот не мил он был Тоне. «Ты только дождись…» - звучал в ее ушах Ванин голос. Пять дней держали маму в осаде тетки-няньки, пока клещами не вытянули ее согласие. Может, и стерпелось бы, слюбилось, если бы муж был хоть чуть поласковей. Но ни разу не приласкал, не приголубил - не умел, видно… А через три года после войны вернулся Ваня. Разрывалось мамино сердце на части, но двое деток уже подрастало… Ваня ее и такую бы взял, с детьми, да сама не пошла. Переехали в другую деревню, с глаз долой.

     И замаячила трудная, однообразная, тяжелая жизнь. Если бы не дети… Всю свою нерастраченную любовь мама излила на нас. Детки ладные выросли, ласковые, умные – все, что было в матери  хорошего - до капелечки в каждого вложила, не  пожадничала. Пятерых  родила. Никогда ни бранного слова, ни окрика. «Дети мои милые, внученьки мои золотые...» «Мамочка, напеки пирогов…» «Бабушка, хочу любимых блинчиков…» «Кушайте, мои золотые, кушайте, мои дорогие…» Что бы ни случилось: «Не переживайте, дети, все пройдет. Лишь бы вы были всегда вместе, помогали друг дружке. Лишь бы ладили меж собой… А папка, он войну прошел, раненый, перенес столько… Отца слушаться надо, уважать и любить. Это ж ваш отец…» И слушались, и жалели, и любили,.. Только больше все равно любили ее, любую беду разводившую своими заботливыми материнскими руками. «Мамочка, я напишу…» - и забывали. «Мамочка, я позвоню…» - и пропадали… «Мамочка, я приеду…» - но… Слишком долго собирались…

     Вот сейчас откроется дверь, а на пороге она: «Здравствуй, доченька! Что ж ты не сообщила? Мы бы тебя встретили!..» - «Да ладно, я и так добралась…» Я доберусь, долечу, доплыву, доползу… Лишь бы ты открыла дверь и сказала: «Здравствуй, доченька…» Но только тихий холмик в березовой роще да гранитный памятник, с которого печально глядит на меня прекрасное женское лицо. «Не печалься, доченька, все проходит… А обо мне не плачь, лишь бы у тебя все было хорошо…» Мамочка, опять ты обо мне… А как же ты там?..