Солнце уходит, оставляя мир

Беззвучный вечер — самое чувственное время. Время для души и сердца, бьющегося спокойно. Скамейка под берёзами напротив пруда — любимое место. Опираясь на трость, он как обычно прошёл по тропинке, бросил свитер на скамью и сел любоваться закатом.

Величественное зрелище — солнце уходит, оставляя мир. Скоро мягко опустится темнота, и ночь зажжет звёзды. А пока — оранжевое небо, тёплые закатные лучи...

Солнце покидает мир. Ему каждый раз хочется сравнить себя с заходящим светилом, но становится не по себе:
— Солнце не имеет равных, и оно такое от начала мира, а я... Я всего лишь человек.

— Дед, к тебе пришли. Ты где там?
— Где всегда. Пусть идёт ко мне в сад. Поговорим на воздухе, чего ютиться в доме в такой вечер.

***
— Я не могу всё это опубликовать. Вы серьёзно думаете, что можно взять и вот так всем всё открыть? Читайте, ошалевайте! Полощите грязное бельё?!
— Что тебя смущает, Серёжа? — Павел Андреевич ухмыльнулся, провёл рукой по седому затылку, — не совпал образ? Так это же мемуары и читать их будут уже без меня.
— Тем более не понимаю к чему исповедь. Да, вы пришли ко мне, поручив отредактировать рукопись. Но вы и понятия не имеете, что было со мной, когда я прочитал. Человек, снёсший весь прежний мир, заставивший всех жить так, как никто и не предполагал... Тот, кого все знают как справедливого, но порой жестокого. Умного, но из голытьбы. Выбранного случайно, но за народную идею...

Павел Андреевич прикрыл глаза. Становилось прохладно, а ему — душно.
— Опусти подробности. Тебя возмутило моё прошлое или настоящее?
— И то, и другое. А больше всего — ваше желание сделать их публичными. Вам верят, вас уважают, вас бояться.
— Давай-ка проще — без всплесков эмоций. Что тебя, не как редактора, а как человека, не устраивает в персонаже?

— Все знают — вы были обычным шофёром.
— Шофёром, открывающим двери слугам народа. Это не совсем обычный шоферюга, — эдакая маленькая, но приближенная фигура. Обычно такой человек не замечается.
— И блогером, когда ещё был интернет.
— Понял.Тебя удивила моя подлинная суть.

— Удивила? Вы считает, что такое может удивить? Человек без совести, без каких-либо моральных принципов, якшающийся с теми, у кого руки по локоть в крови, может удивить? Не спорю, когда вас выбрали, благодаря меморандумам о крепкой руке, о стальном взгляде, о бесчеловечных принципах, способных развернуть страну в нужную с торону, — было то время, когда усталое государство хотело тирана. Вы больше всех о нём писали, да и профессионально. Но, все уверены, что вы им никогда не были, по крайней мере, в душе, в мыслях, а уж тем более в прошлом. Если же опубликовать... Это не тиран, не деспот — бандит с тёмным прошлым, со связями наверху, хотя не такими уж и существенными.
Вы пишите, что власть, даже самая маленькая, иллюзорная была для вас всем. Но вас-то таким никто не знает.

— Послушай мальчик, никто не пишет воспоминания если не хочет рассказать всё. Я был таким. Тем, кому плевать на человеческую жизнь, на кровь, боль, страдания. Спал и видел пробиться хоть куда-нибудь повыше любой ценой.

Моя планка — пробраться дальше шофёра секретаря пресс центра губернатора. Сошка, пускающая слюни от желанной ступеньки — хотя бы приносить кофе, собирать бумажки, но в самом пресс центре, а не оставаться у открытой двери автомобиля. Уж не знаю как, но мечта сработала. Ведь и блогеров получше меня было достаточно. Удачная идея — выложить в сеть меморандум с дикими призваниями перебить всех, кто присосался к народу, — сработала. Мне повезло, как сказочному Ивану-дураку. Вот и всё.

Знаю, что от меня ждали. Помню, что ждал от себя я сам. Но перед инаугурацией я остался один на один с собой и всё, что ты прочитал было на самом деле.
— Перерождение? Зачитаю: "Я понял той ночью, что мне выпал шанс не просто управлять страной, а стать нормальным человеком. Видящим не возможность обогащения, безнаказанности за всё, что не сотворишь, а изменение себя самого, и возможность дать людям то, что изменит их". — Так?

— Так. Высокопарно на слух, подредактируем.
— И все казни...
— Видишь ли, мир так устроен, что люди требуют справедливости, исключая в качестве жертвы себя. Когда говорят — расстреляй, — никто не думает, что убьют его. Нет — убьют того, кого он ненавидит.
На этом я и построил начало своего правления.

Пять лет в стране шли аресты. Те, кто вытащил меня, кто стеной стоял за моей спиной, были уверены — я расправлюсь с ненавистным верхним этажом, а их оставлю, и потом они шагнут наверх. Так ведь мечтал и я.

— Стать клерком в пресс центре? Убрать мешающих, руками своих сотоварищей?

— Все люди устроены одинаково. Или почти все. Я знал, что такое жажда власти и как хочется убить того, кто тебя туда не пускает. Вот я и разделался и с теми, и с другими. Был сюрприз. Особенно когда я начал не с тех, кто был наверху, а со своих помощников, продвигавших меня. Ты бы знал как я чувствовал их жаду крови. Они пошли в расход первыми. Удар ниже пояса? Согласен. Но мне надо было расчистить пространство, чтобы воплотить то, что и собирался на самом деле, — послужить своей земле, своему народу.

— Да, я читал в рукописи, что удивлённая вашими действиями правящая элита, вздохнула свободно и предложила откуп.

— А что им оставалась. Они привыкли платить — покупать, продавать... А на моей стороне к тому времени были все, кто считал себя ниже, обобранным и бесправным. Пока народная бдительность дремала, успокоенная популярной расправой с богатыми и властными структурами, я мог управлять страной спокойно.

Исчезновение интернета — первый удар. За те несколько десятков лет, что прошли, на нём лежало всё. Страна не знала, что ей предстоит вернуться, чуть ли не на сто лет назад, а то и дальше.

— Как не знала? Вы же поддержали то, о чём мечтали многие — экология, возвращение к земле, традициям. Тот самый железный занавес, который встанет между прогнившим Западом и нашей державой.

— Мечты. Они были хороши на словах. На деле никто не знал, каково будет их воплощение.
Капиталы полученные от почивших верхов, национализация всех ресурсов — это одно, а вот великое переселение — это другое.

Сам знаешь как называют те годы. Страшнее их не было в истории. И всё это чистая правда. Армия — вот кто действовал в моих интересах, но против истинных желаний всего народа. Может процентов десять и на самом деле хотели так жить, а остальные девяносто надо было заставить. Страшные годы были не у них, а у меня. Я поседел гораздо раньше, чем постарел.

Никто на деле был не готов поднимать деревни, строить дома, пахать землю и обходиться без привычного, даже маленького комфорта. Но деваться было некуда.
Выезд из страны был запрещён даже для моего ближайшего окружения. Несогласных можно было расстреливать чуть ли не на месте. Нет, разумеется нельзя, но это не мешало так думать. Страх — величайший мотиватор.

— В мой семье всегда с ужасом вспоминали то время. Крупные города даже я никогда не видел — только на заныканных фотографиях. Но маленькие остались же? Я родился в одном их таких.

— Ты же читал, что в крупных, в паре бывших мегаполисов — полуснесённых разумеется, остались только те учреждения, которые работали на будущее страны.
— Под прицелом работали?
— А как же? Лучшие аналитики разрабатывали все следующие ходы. Им повезло больше или дольше других. Не пришлось в те годы жить в мазанках, трудиться так как всем остальным — у них условия были лучше. Правда и охрана тоже.

— За тридцать восемь лет страна выправилась, поднялась, окрепла. Вы же пишете, что уровень жизни достиг немного.
— Немногого, — достаточного для обычной жизни. Я мечтал, что уже лет через десять смогу снять жёсткий режим или хотя бы его ослабить. Мы не живём в концлагере. Есть выбор работы, профессий, хорошее образование, медицина, но это не социализм и я не тот, кто сможет его построить, да и не уверен, что он так уж и нужен.

— Как это не социализм? Мы все знаем, что именно он.
— Так принято называть наш абсолютно откровенный тоталитарный режим. Обозначать. Это, брат, не главное. Под видимыми достижениями идеально довольных так и нет. Моя мечта полностью не сбылась — лишь несколько шагов.

— Почему же вы подали в отставку, назначив преемника? Могли управлять и дальше. Больше нет никакой демократии и пост руководителя мог быть для вас пожизненным, а вы ушли. Почему?
— Я дал шанс. Тот, который видел сам. Да, с помощью диктатуры, военного вмешательства, тотального контроля, страна стала работать и жить. Вся страна.

Но я хотел большего. Был уверен, что пройдя через все трудности, люди вздохнут свободно. Что у них будет всё, что достаточно для человеческой жизни. Без излишеств — просто, доступно и каждому по плечу.

— Разве это не так? Нет бедных, нет богатых и каждый может выбрать по душе всё.
— Выбрать может, но только из предложенного, из ограничено возможного. Но...
— Что но?

— Я не смог переделать людей. Да, конечно, выросли новые поколения, и им нормально. Они уже не похожи на своих родителей, но я первый рассмотрел в них ту же самую жажду иметь больше, чем тебе дали. Когда я это увидел, всё было решено.
— Вы про ужесточение режима?

— Это не было ужесточением. Я не ослабил его как мечтал. Я не знаю как управлять страной иначе. Понимаешь, я не смог придумать ничего нового. Всё это уже проходили. Ну может в чём-то и отличалось, но не на много. Шанс я дал. Можно жить, работать, растить детей, наслаждаться искусством, литературой, отдыхать, радоваться жизни, но в рамках того, что не запрещено.

Я же помню как было и вижу, что сейчас далеко не все опять довольны. Наверное я был романтиком и не больше. Вернее, из мелкого завистливого карьериста, превратился в мечтателя и утописта. Мой мир — это диктат и тирания. Другого я не знаю. Люди опять далеко не счастливы. Поверь, я умею это чувствовать. Что мне оставалось? Только одно — подготовить себе смену и я это сделал.

Тот кто сегодня правит вместо меня намного моложе. Вырос он уже в этой системе. У него тот взгляд на жизнь, который был у меня. Но он сам из другого теста. Этот молодой мужчина из немногих, кого устраивает такая жизнь. Более того — он в ней счастлив. Вся его команда из таких же. Я тщательно подбирал каждого. Дальше он будет выбирать уже сам, и я не должен в это вмешиваться.

— Вы могли помогать, консультировать, поддерживать.
— Не мог. Почему даже ты, прочитавший, услышавший так много, не хочешь понять меня? Я не знаю как, что и зачем нужно делать дальше. А он может быть знает.
Или мне хочется так думать.