Ванная с командором. Часть 1

Ванная с командором
(История о привидениях)

...Тяжелые шаги... Позвякивание шпор... Изредка – приглушенное ругательство сквозь стиснутые зубы... Пляшет, разрывая тьму, пламя факела, и вместе с ним пляшет, кривляется уродливая тень на стене. Точнее, две тени. Призраки? Нет, живые люди. По крайней мере, один из них. Он тащится вниз по крутой лестнице, едва передвигая ноги, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух.
Свет факела выхватывает из темноты то изорванную, в кровавых пятнах, котту, недавно бывшую белой, то разрубленный надвое аилет с красным крестом, то пояс с кинжалом в кожаных потертых ножнах, то исцарапанный шлем, то бесчувственное тело, безвольно лежащее на плече воина, как тряпичная кукла. На поясе у рыцаря длинный меч – держится на одном ремешке – вот-вот оторвется... Ножны бьются о ступени, отсчитывая пройденный путь: пять ступеней... десять… цвжзих... цвжих... цвжжих... «Ну, сколько еще?» Голова у рыцаря кружится, у него темнеет в глазах, он чувствует, что вот-вот упадет. Щщиррх! – скрежетнул аилет по каменной стене. «У-мм! – боль в руке приводит рыцаря в чувство. – Ч-чё-ёр-рт... бы ее подрал, эту треклятую лестницу! – чтобы перевести дух, он прислоняется к стене. – Да еще этот шлем – ни дьявола не разглядишь… Впрочем, чего я тут не видел?» Выроненный факел, подпрыгивая, катится вниз, и гаснет, рассыпав напоследок искры. Чертыхнувшись, рыцарь с трудом вытягивает из ножен меч и, собрав остатки сил, продолжает путь по – проклятой, чертовой, адовой, дьявол бы ее…! – лестнице, нащупывая концом клинка дорогу, как слепец.
В этой непроглядной, душной, почти физически ощутимой тьме он потерял всякое представление о времени. Ему кажется, что уже много часов прошло с той минуты, как он, Ангерран де Монтальяк, командор ордена Храма, сошел в царство смерти, захлопнув за собой потайную дверь.
В ушах его все еще стоит шум битвы. «Неужели кто-то... Нет, там, наверху, все кончено. Просто у меня начинается бред...» Рыцарь снова прислоняется к стене. Прикрывает глаза, и чувствует, что засыпает. Перед ним в разноцветном тумане проходят оставшиеся снаружи.
Брат Арман, с арбалетным болтом в горле. Куда только он не прятал любимую вьеллу при прежнем командоре! Как же ему петь с такой раной – пусть даже и в раю?.. Брат Тьерри, красавец Тьерри де Барбонн – он и шлема не надел, решил встретить смерть с открытым лицом… Он погиб первым, на него бросилась целая дюжина этих подонков – а потом какой-то верзила, толстый, краснорожий, ударил его, уже упавшего, булавой, прямо по лицу – и лучше не вспоминать, во что превратился лик ангела с дверей собора!.. Брат Жан, старый ворчун, добрый, верный, безотказный... и понадобилось человек десять этих каналий, молодых, откормленных, чтобы с ним справиться! Брат Гийом… Брат Раймон… Они, его рыцари, зовут его... и командор с трудом подавляет искушение немедленно последовать этому зову. Сесть на ступени, закрыть глаза и уснуть – это так просто. Но – нет. «Терпение, друзья. Еще немного. Я скоро приду. Вернее, мы придем, – поправляет себя командор, услышав тихий стон. – Танкред! А я-то надеялся, что бедняга уже в Раю. Держись, дитя мое. Скоро мы все будем вместе... бренчать на арфах, или восседать на сковородках... если есть хоть капля правды в том, что болтают долгополые! Впрочем, хуже, чем в королевских застенках, там уж наверняка не будет».
Солдатня его величества сейчас разбежалась по замку на поиски спрятанных сокровищ – бегайте, красавчики, простукивайте стены, ныряйте в колодец, залезайте в каминные трубы, вытряхивайте мешки с мукой, – ничего стоящего не найдете, об этом брат казначей позаботился. И к вам, святой отец, кобель святого Доминика , аббат де Сент-Эмиль, к концу боя прибежавший на готовенькое, это тоже относится.
Аббат де Сент-Эмильон, будущий епископ де Кагор, будущий кардинал де Сотерн , первый в королевстве борец за чистоту христианской веры, наверное, уже пишет в столицу донесение об уничтожении гнезда ереси, старательно избегая упоминать о том, какой ценой досталась победа. Они этот день надолго запомнят, клянусь честью!
И подумать только, что мессир де Моле  собственными руками вручил Филиппу, этой коронованной скотине, полтораста тысяч флоринов золотом, не говоря о серебре! Теперь серебро в Тампле... и Магистр в Тампле, в самой вонючей камере. А ведь говорили Великому Магистру: бойтесь, мессир, данайцев, дары приносящих! Предупреждали, и не раз: не бывает так, чтобы должник пылал любовью к кредитору, с которым не в силах расплатиться. А если вдруг воспылал, так это верный знак: жди ножа в спину! Так и вышло. Кровь Господня! Да если бы Храм весь, разом, по всей стране... всей силой... А, да что теперь! Сент-Эмиль пригнал чуть не две с половиной сотни вооруженных людей – городскую стражу Альби, да окрестных дворянчиков, да со всей округи всякую шваль, которой все едино, кого громить, лишь бы пограбить. А в командории пятеро рыцарей, не считая его, Монтальяка, маленький паж да оруженосцы – из которых старшему семнадцать, и от которых толку в драке самую малость побольше, чем от двухнедельных щенят. И ни один не захотел уйти. Думали, наверное, балбесы – смерть игрушка: поваляемся, мол, немного мертвыми и вскочим, как только обедать позовут! Впрочем, ты, командор, сам на их месте ушел бы? То-то. Да еще сержанты-пехотинцы. Славно они алебардами поработали. А капеллан оказался иудой, ну да к тому всё и шло, моя б воля – гнали б его из Ордена поганой метлой! Спасибо, хоть не застали врасплох – молодец, Танкред! Из него вышел бы славный храмовник, сто тысяч чертей и задница Иисусова!
Командор нарочно распаляет себя, чтобы гнев придал ему сил – в Акре  это помогало... помогает и теперь.
...Наконец лестница кончается, самое трудное позади. Впереди виден слабенький огонек. Последние шаги... «Ну вот, дитя мое, мы и на месте». Он входит в крипту , длинную, узкую и низкую, как гроб, и, опираясь на меч, как на посох, тащится по проходу к стоящей на каменной подставке мраморной статуе Богоматери, перед которой в простом медном подсвечнике торчит толстая оплывшая свеча. Перед Мадонной – аналой, на нем библия in duodecimo, на вид самая обычная, даже не очень богатая. На стенах по обе стороны от Мадонны – еще два подсвечника, с четырьмя толстыми свечами каждый. Так, теперь придется выпустить рукоять. Полуторный меч дамасской стали – лучший клинок в командории – со звоном валится чуть ли не под ноги Богоматери. По правилам надо бы положить оружие осторожно, обеими руками, да еще и преклонить колено – но когда составляли кодексы рыцарского поведения, никто, черт подери, не предвидел, что Монтальяку придется раненого пажа нести на плече! Рыцарь бережно опускает свою ношу на пол – «Ну, потерпи… Сейчас… Еще немного...» Кольчужные перчатки звякают о каменный пол. Командор кое-как отстегивает и стаскивает шлем, бросает – если и погнется, теперь – плевать! Даже лучше – врагам не пригодится. Если они сюда заберутся… С трудом отдирает от подсвечника огарок, обжигая руку расплавленным воском, и зажигает свечи. Мрак в крипте сменяется полумраком. Теперь можно разглядеть аналой, покрытый темным бархатом, большой резной сундук, а на нем – серебряную чашу со святой водой; ровные ряды надгробий; растянутое на стене черно-белое знамя с вышитыми на нем тусклым золотом буквами: «Non nobis, Domine, sed nomini tuo da gloriam ». «Прости меня, Пречистая Дева, что я вынужден для мирских нужд пользоваться святой водой. Клянусь честью, я с радостью предпочел бы люссак или бордо... если бы стараниями верных служителей Сына твоего не был лишен этой возможности», – командор с усмешкой глядит на Мадонну. Если хлопнуть ее ниже спины, мраморное тело статуи отзовется еле слышным звоном. Ну и хитрец же этот брат Гийом... был, черт возьми, – да упокоит его душу всемилостивый Господь! Если сюда теперь и проберется какой-нибудь умник, то разбить Пресвятую Деву, дабы заставить ее разродиться побрякушками, даже его свято-пьяному преподобию в голову не взбредет – своя шкура дороже! «Господи, Боже, что я говорю?! Разве такие мысли подобают перед… Да, вот именно так перед «этим» и подобает думать – если не хочешь ползти на Небеса на брюхе, скуля, как выпоротый пес! Именно так и нужно уходить – ни на что не надеясь, не ожидая пощады и ругаясь, как… Да как храмовник, черт подери всё! Как уходили наши в Акре. Как ушел мессир Анри. Надеюсь, мы встретимся… там, где я окажусь. И, надеюсь, он снова возьмет меня в оруженосцы!»
Храмовник с наслаждением погружает руки в чашу с прохладной водой, торопливо пьет из сложенных ковшиком ладоней.
; Мессир Ангерран! – слышится сзади тонкий тихий голос пажа. Обернувшись, рыцарь видит, что Танкред очнулся, и даже пытается приподняться.
; Я здесь, дитя мое. Как ты? – Монтальяк опускается на колено и тихонько гладит белокурые волосы мальчишки, стараясь не задеть рану. Малыш, оказывается, не так опасно ранен, как показалось рыцарю вначале, удар пришелся вскользь. И рука вроде бы шевелится. Бедняга просто потерял много крови. В другое время командор бы этому радовался. Но теперь... Теперь все равно.
-Пить хочешь?
-Да, мессир. Если можно…
- А почему же нельзя? Вода есть. Правда, святая… Но для питья вполне пригодная. Сейчас… - но, оглядевшись, командор не обнаруживает ничего, чем можно было бы зачерпнуть воды из чаши. В сундуке, конечно, нашлось бы что-нибудь подходящее – но сундук заперт на ключ, а где тот ключ – у брата Гийома уже не спросишь. Ладно. Обойдемся и так. – Встать сможешь? Держись…
Танкред, опираясь на руку рыцаря, тащится к чаше и жадно схлебывает несколько глотков, неуклюже, как кошка лапой, зачерпывая воду здоровой рукой.
- Где мы, мессир?
; В крипте. Под часовней.
; А, знаю, мессир! – Танкред восхищенно озирается. - Оруженосцы рассказывали, будто сюда только рыцарей пускают… и будто вы один знаете, как открыть… Правда?
; Правда, малыш. Я, ну и еще капеллан знал… знает! И казначей с ризничим…
; Мессир, а правда, будто… Будто рыцари здесь…
; Да, - строго глядя на пажа, прерывает командор. – Обсуждают дела, которые не касаются посторонних. Молятся об усопших и о павших в бою. А еще, если командории грозит опасность, сюда сносят все ценное. Церковную утварь и прочее. Вот потому и не нужно, чтобы все знали сюда дорогу. А если верить всему, что болтают оруженосцы…
Танкред испуганно и виновато смотрит на него. «Мессир… - робко начинает юноша. – Мессир, вы…. Я… простите… Я только…»
-Ну, ну… Что ты…  - спешит успокоить его командор. - Я вовсе не сержусь.
; Мессир... они...
; Да, Танкред. С нами покончено. Наверху никого не осталось, кроме наших врагов.
; А сюда они не придут? - Танкред с опаской оглядывается назад, в темноту, и изо всех сил стискивает тонкими пальцами запястье рыцаря, будто прося защиты.
-Нет. Но и нам отсюда идти некуда. Кроме как... или... - командор многозначительно указывает пальцем сперва вверх, на угрюмо нависшие над их головами своды, потом - на пол. - Туда, где сейчас все наши... Ты не боишься?
; Не боюсь, мессир Ангерран. Только...
; Что - только? - Немного помявшись, белокурый паж наконец набирается храбрости и выпаливает: «Раз сюда допускаются только рыцари, и раз я уже все равно здесь - так посвятите меня, мессир!» Рыцарь не сразу находит, что ответить, и Танкред совсем тихо, умоляюще добавляет: «Ведь это - моя последняя в жизни просьба, ну что вам стоит, мессир!»
«Посвятить мальчишку в рыцари? Что ж, почему бы и нет. Он вполне это заслужил. Если бы Танкред не рубанул того рыжего, меня, вернее всего, оглушили бы, скрутили и уволокли... а потом стражники метали бы жребий о моих доспехах».
; Ну что ж, Танкред, будь по-твоему. Иди сюда, к аналою – держись! Только не падай!.. вот, держи. – Монтальяк решительно снимает чеканный медальон – два рыцаря на одной лошади – и надевает на шею мальчику. Тот молча устремляет на командора полный восхищения взгляд. - А теперь – преклони колено. Сейчас… - Командор подбирает с пола меч, и усилием воли заставляет себя гордо выпрямиться - только бы не пошатнуться, не застонать: Танкред до последней минуты должен видеть перед собой рыцаря Храма, а не расхворавшуюся к дождю старую бабу!..
Тяжелый клинок ложится на плечо юноши. «Танкред де Курсе, посв...», - начинает командор обычную формулу, но в последний момент успевает сообразить, что в данных обстоятельствах положенные по обычаю слова «будьте храбры, верны и честны» прозвучат кощунственной насмешкой, и, запнувшись на секунду, продолжает: «Вы были храбры, верны и честны, я посвящаю вас в рыцари». «Благодарю, мессир». «Не стоит, брат Танкред». Еле заметное движение руки - и покрытое засохшей кровью темное лезвие касается тонкой мальчишечьей шеи. Струя крови из перерезанной артерии кажется почти черной в свете свечей. Тьма застилает глаза юного рыцаря прежде, чем он понимает, что произошло. Перед тем, как окончательно лишиться сознания, он, падая, еще успевает почувствовать, как сильные руки подхватывают и поднимают его, ощутить прикосновение губ ко лбу и услышать будто издалека, откуда-то снизу, голос командора: «Не бойся... не бойся...». 
Командор осторожно опускает на пол то, что минуту назад было Танкредом, складывает на груди его холодеющие руки, и читает отходную - медленно, путаясь в латинских словах. «Requiescas in pace , брат Танкред. Прощай, вернее - до скорого свидания!».
Котта командора вся в крови. И руки. Ну и пусть. Об котту и вытереть. Теперь уже никакой разницы.
Нащупать в стене нужный камень, с углублением посередине. Нажать, чтобы открылся тайник. В тайнике оказывается ларец, заключенный в футляр из темной, потертой кожи. Небольшой ларчик. Два отделения. В одном, на шелковой подушечке – кубок, шедевр неизвестного резчика, белая полураскрывшаяся роза на тонком стебельке, которую обвивает своим гибким чешуйчатым телом змий-искуситель. Его голова, несуразная и страшная: обвислые длинные уши, козьи рожки, вытаращенные круглые глаза и оскаленная крокодилья морда - нависает над розой, вцепившись зубами в лепесток. Рыцарь наполняет кубок водой. Легкое нажатие пальцев заставляет ослиные уши чудища насторожиться, и из зубов врага рода человеческого в розовый бутон падают одна за другой две темные густые капли. Вода в кубке становится красной, как вино, от нее исходит слабый кисловатый запах.
Чаша Сатаны. Та самая, которую, пытаясь искусить Спасителя, подносил Ему враг людского рода. Так писал предок Эстер в восьмом колене своему сыну. А еще в том письме говорилось, будто тот, кто пьет из Чаши, обретает дар пророчества. Но командор и без Чаши знает свою судьбу.
Босеан. Командор тянется было снять его со стены – но спохватывается: «Руки в крови, испачкаю… Не годится». Ничего, вода еще осталась. Вот так. Теперь не важно, святая она или нет, все равно ее пить уже нельзя. Да и не хочется уже. Вообще ничего не хочется. Даже жизни, если бы командору кто-нибудь и вздумал ее предложить.
Кое-как сняв со стены знамя, командор кинжалом отпарывает его от древка – долго, неумело, ругаясь на чем свет стоит. Наконец ему это удается. Прости, старина Босеан, но иначе нельзя. Два удара меча - и древко превращается в четыре палочки.
Расстелив знамя на полу, командор тщательно сворачивает его и, поцеловав, укладывает в тайник.
Теперь осталось только…
Библия. Толстая старинная библия, с пожелтевшими пергаментными страницами, обтрепавшимися по краям. Раскрыта на… На тринадцатой странице. Командор склоняется над книгой. Вглядывается. И на странице сквозь священный текст начинают проступать совсем другие латинские слова! Что-то полуразмытое, непонятное, пугающее – и одновременно притягивающее.  «Transite de inferos.... gumus et de profundus... diabolus... ». Тяжелый кожаный переплет… Слишком толстый и тяжелый. С двойным дном переплет. Даже через дерево и кожу верхней обложки с вытисненными по углам евангельскими сценами командор – не кожей ладони, а… черт знает, чем! – чувствует скрытое под ней выпуклое тиснение – рожки, острые ушки, плутоватая мордочка… В ушах звучит искусительный шепот: «Ну, позови! Только позови! Отплачу! Позови! Потом будет поздно! Слышишь? Они…»
Монтальяк отмахивается от жужжащего шепотка, как от мухи. Но почти сразу же чуткое ухо бывалого воина улавливает другие звуки! Скрежет ключей в замке, глухие размеренные удары, кто-то бранится визгливым бабьим голосом… А шепоток все жужжит в голове, уговаривает, ластится, вьется… «Значит, они все-таки нашли вход. Значит, капеллан успел рассказать его преподобию… Ну что ж, еще двоих-троих я, пожалуй, прихвачу с собой». Командор хочет положить книгу в ларец, но в голове его раздается уже не шепоток, а отчаянный вопль: «Ангерран! Скорее!».
– Да делай, что хочешь! Только оставь меня в покое! – огрызается тамплиер. «Черт! Этого еще не хватало! С собственными видениями беседую...»
И тут крипта содрогается. Шатается на подставке мраморная Мадонна, валятся подсвечники, кажется, даже пара надгробий сдвигается с мест. Монтальяк падает на колени. «Черт! Катапульту приволокли!! Откуда?!» Второй громоподобный удар – на потолке издевательски оскалилась свежая трещина. «Нет, это не катапульта. И даже не требушет… Это кое-что похлеще!! Но что?!» Издалека, от лестницы доносятся чьи-то отчаянные крики. «Чаша! Если разобьется…» Но Чаша, покачавшись на краю аналоя, зависает в воздухе. И висит. А резной змий еще и подмигивает с самым что ни есть невинным видом – или это только кажется в неверном свете свечи? Тамплиер моргает, не веря глазам своим, а когда открывает глаза, Чаша спокойно стоит на месте – и ведь ни капли не выплеснулось! «Это еще что такое?!».
«Здорово! Как в Акре!» – ликующе звенит в ушах тот же комариный голос.
«Акра? Да… Башня Магистра… Она рухнула… Но - где Акра и где Гайяк? Бред… Бред!» – решительно повторяет про себя командор, укладывая книгу в ларец. Все тихо. Стены стоят смирно, потолок не дрожит. И на лестнице тоже тихо.
Пора собираться. Командор тщательно вытирает краем накидки лезвие меча. Поцеловав, вкладывает его в ножны. Несколько минут стоит с кубком в руке перед аналоем, о чем-то сосредоточенно размышляя...
Наконец, выругавшись так, что, кажется, мраморную мадонну вгоняет в краску, а королю Филиппу и присным его, наверняка, долго икается, тамплиер залпом осушает кубок до дна. Теперь – Чашу в ларец, к библии, крохотный ключик швырнуть в самый дальний и темный угол – пусть ищут! Ларец – в тайник, к Босеану, и – закрыть. Для этого приходится навалиться на непослушный камень всем телом. В грудь впивается что-то твердое, острое… Крест! Крест святого Доминика, подарок Элоизы. Она так просила его вернуть, а Танкред… Элоиза… Ведь теперь она… Что ж, теперь пусть она выпутывается, как может. Выпутается. Такая – выпутается.
Щелкает замок. Готово. Теперь – никто… Теперь – спать. До скончания веков. Столько лет он старался жить «всем назло» – хватит. С него довольно. Он с трудом выпрямляется, голова вдруг наливается свинцовой тяжестью, боль ледяным копьем пронзает внутренности, черные круги и звезды пляшут перед глазами. «Хорошо, что я Танкреду не дал этой гадости». Тамплиер оборачивается – и видит Мадонну, и у ног ее – темную лужу, и недвижное тело пажа. Мадонна… Холодная… Мраморная…
Да нет же! Теплая, живая, юная! Милые синие глаза, улыбка, ветерок развевает белокурые пряди, выбившиеся из кос… И не было ничего – ни аббата, ни Палестины… ни Ордена… Она зовет его, протягивает ему руки… «Жизель! Я иду!»
Сил у командора хватает ровно на три шага. Глухо застонав, он валится, как подкошенный. Коченеющие пальцы сжимают рукоять меча. Мраморная Мадонна равнодушно смотрит прямо перед собой бессмысленными овечьими глазами. Догорает и гаснет единственная уцелевшая свечка – перед Богоматерью. Все погружается во мрак...
***
 ...В келье настоятеля доминиканского монастыря, аббата Рене де Сент-Эмиля, разумеется, есть все, чему полагается быть в настоящей келье: деревянное распятие, Библия, соломенный тюфяк, кувшин с водой, кусок хлеба, - что еще нужно тому, кто отрекся от соблазнов мира, дабы постом и молитвой заслужить право войти в царствие Небесное? Правда, келья до того тесная, что в ней ну разве что десяток пеших воинов мог бы стать лагерем в случае нужды; распятие, по размеру как раз подошедшее бы для собора святой Цецилии, вырезано из черного дерева, а фигура Христа - из слоновой кости, причем чело Его украшает червонного золота, с рубиновыми «каплями крови» терновый венец; на переплет библии, не иначе, ушел годовой доход с процветающего имения; соломенный тюфяк погребен под грудой перин и подушек на кровати с пологом бордового шелка, - кровати слишком широкой и мягкой, чтобы на ней захотелось провести ночь безгрешно. Что же до хлеба и воды, то первому на резном дубовом столе, накрытом красной шелковой скатертью, составляют компанию жареные куропатки, голуби под эстрагоновым соусом и толстые ломти кабаньего окорока, копченного в ореховом дыму, а вторая довольствуется серебряным тазом для омовения рук, с истинно христианским смирением уступив чеканные золоченые кубки бургонскому, анжуйскому и сент-амуру. Но все это - мелочи, на которых не подобает заострять внимание благовоспитанным людям и добрым католикам! 
Время хорошо за полдень. Аббат изволит завтракать. Кажущееся несоответствие между этими двумя фразами никого из хорошо знающих аббата не удивит. Оно означает всего-то навсего, что накануне его преподобие, как это случается нередко, долго поучал одну благочестивую даму, как в отсутствие мужа следует противостоять плотскому искушению. А что сия поучительная беседа происходила в интимной обстановке и затянулась далеко за полночь, причем от теории аббат плавно перешел к практике - так ведь как же иначе он мог помочь своей духовной дщери узреть воочию, сколь отвратителен грех? В конце концов, все завершилось к обоюдному удовольствию сторон и к вящей славе Господа. А посему если аббат вместо того, чтобы пойти к заутрене, предпочел предаться заслуженному отдыху - позор тому, кто подумает дурное!
Впрочем, насчет того, что подумают, аббат почти спокоен: никто ничего не видел и не слышал, Элоиза де Монтре - женщина взрослая, а если что и дойдет до ушей ее супруга, то... умные люди всегда отыщут способ уладить дело к обоюдному удовольствию и к вящей славе Господа.
И всё-таки ни воспоминание о приятнейшим образом проведенной ночи, ни соблазнительнейшие яства (брат повар воистину достиг совершенства в своем ремесле!) не могут стереть с лица настоятеля хмурой и озабоченной мины.
И не в страхе перед карой небесной тут дело. И, уж конечно, не в новом отростке на рогах барона Жиля де Монтре, и без того развесистых, как у десятилетка. И даже не в том, что пятидесятилетний Рене, с его жидкой рыжеватой шевелюрой (о тонзуре давно позаботилась сама природа!), с его лошадиным лицом и далеко не атлетическим телосложением, еще менее, чем красноносый пузан барон, может претендовать на звание единственного фактического обладателя Элоизы, чье любвеобилие известно всей округе не хуже ее красоты.
С некоторых пор, а точнее – с того вечера, когда собранное аббатом разношерстное войско с боем овладело командорией тамплиеров, не взяв ни одного пленного и потеряв только убитыми чуть ли не четверть своего состава – а скольких еще рухнувшей башней придавило! - мирное житие аббата перестало быть таковым. Храмовники мертвы, командория лежит в развалинах (Бог весть, от каких причин... Но рухнуло на редкость удачно, хвала Всевышнему! Всех, кого нужно, придавило!), всё, что могло сгореть, сгорело, а большая часть того, что уцелело, лежит в монастырских кладовых. Гнездо ереси стерто с лица земли. Казалось бы, доброму христианину остается лишь вздохнуть с облегчением. И, тем не менее, преподобный Рене с каждым днем становится все мрачнее...
; Как вам угодно, дорогой мэтр, но не верится мне, чтобы в казне командории не набралось и пяти ливров мелкой монетой!
; Помилуйте, святой отец, да ведь мы....
; Знаю, вы перевернули все вверх дном, только что винный подвал не взгромоздили на крышу, и даже самой завалящей жемчужинки не нашли. Это я уже выучил, как Ave Maria .
; Но... святой отец... что же делать, если мы и в самом деле ничего не нашли? - лицо начальника городской стражи Альби, с некоторых пор ставшего постоянным сотрапезником аббата Рене, приобретает растерянное и виноватое выражение.
; А вы в этом точно уверены? - инквизиторским тоном спрашивает его преподобие. Тщедушный аббат не может отказать себе в удовольствии помучить слегка этого верзилу с бычьей шеей, увесистыми, как капустные кочаны, кулаками и красной круглой физиономией, которого природа так щедро наделила всем!.. Кроме мозгов.
; Мы обыскали все...
; Это я уже слышал, мэтр Ален!
; Но, святой отец...
; Послушайте-ка, дорогой мэтр Ален, хотите, я выскажу вам все начистоту? («Ничего не поделаешь, придется рискнуть!») Так вот: если вы или кто-то из ваших подчиненных не устояли перед искушением, которое, должно быть, было велико, - я вас не осуждаю. 
; Святой отец, я не...
; Молчите, сын мой, лучше пейте вино и приканчивайте свою куропатку - ибо десница ваша всегда была красноречивее, нежели уста. - Аббат снисходительно поглаживает костлявой, как лапа цапли, рукой огромную лапищу вояки. Гигант недоуменно и испуганно глядит на него, лихорадочно соображая, что бы все это, черт подери, значило, к чему клонит этот пройдоха-аббат, и не пора ли ему, Алену Терзье, уносить из Альби ноги куда подальше? Аббат меж тем продолжает: «Если вы наткнетесь на тайник с золотом, это, разумеется, будет превосходно, и ваши труды будут оценены по достоинству. Но если вы откопаете Книгу Сильвестра и Чашу Сатаны... я вас озолочу!»
Услышав про Чашу Сатаны, мэтр Ален осеняет себя крестным знамением, забыв, что в руке у него полный кубок бургундского, и расплескивает вино на скатерть и себе на штаны. Это окончательно выбивает его из колеи. Он сбивчиво бормочет извинения, в душе посылая к чертям и аббата, и командорию, и все сокровища тамплиеров.
- О Mater Dei!  - аббат со вздохом возводит очи горе. - Ну, полно, полно, дорогой мэтр! Совершенно естественно, что добрый христианин не может без ужаса и отвращения слышать о Князе Тьмы. Но именно поэтому наш долг - найти упомянутые мной предметы... дабы сжечь их на городской площади во славу Спасителя!
; («Ч-черт! Не было печали!»). Ваше преподобие... - умоляюще произносит мэтр Ален, - а почему бы вам самому не отправиться на поиски этих... м-м-м... нечестивых предметов...   
; Что?!
; Прошу прощения... но... ведь тогда вся слава достанется вам, святой отец!
; Слава, сын мой, в любом случае достанется мне, - голос аббата становится ледяным, не утрачивая, однако, ни грана елейности. - А вот вам, если ваши труды увенчаются успехом, я отпущу решительно все ваши прегрешения... Включая и прелюбодеяние с баронессой де Монтре!
; Ваше преподобие...
; Да вы, никак, струсили, милейший?
; Конечно, струсил, - кидается напролом осмелевший от страха мэтр Терзье. - И вы бы струсили, святой отец, если бы слышали то, что слышал я не далее, как в среду!
; Ну, и что же вы слышали такого, что может помешать нам, - аббат ненавязчиво подчеркивает это местоимение, - заниматься искоренением ереси?
; Катрин-Пышка из трактира матушки Марго ходит на исповедь к отцу Юберу...
; ... к священнику из церкви Богоматери?
; К нему самому, ваше преподобие. И он знает, что я к ней частенько захаживаю. Так вот, ваше преподобие, в последний раз он, вместо того, чтобы расспрашивать ее о плотском грехе, стал допытываться, зачем я езжу в командорию и не ездил ли я туда вместе с вами в ночь полнолуния? А перед тем, говорят, намекал в проповеди, что, мол, во многом знании нет спасения... Като ему, конечно, ничего толком не сказала, а из церкви, не будь дура, сразу же побежала ко мне. Как вам угодно, святой отец, а только я нюхом чую, что ничего хорошего из вашей затеи не выйдет, – выкидывает свой последний козырь мэтр Ален.
; Ну и что? Да будет вам известно, милейший, что расследованием преступлений против святой церкви занимается орден святого Доминика, к коему я имею честь принадлежать, а никак не отец Юбер из церкви Богоматери. Впрочем, благодарю за предупреждение. В награду за вашу преданность я готов простить вам одну... но только одну!.. ночь с Элои... с мадам баронессой.
; Слушаюсь, ваше преподобие, - роняет Терзье тоном приговоренного к виселице. - Вы мне только скажите, каковы они на вид, эти... ну, нечестивые реликвии....
«Он поедет туда... – думает аббат. - Не посмеет не поехать... И искать будет как следует... Чаша и Книга - дар пророчества и власть над Темными силами... Так говорил этот дурень с горящими очами, капеллан-тамплиер… Сперва - Ааронов жезл ... Потом - красная шляпа... а там - поглядим! И вот тогда Элоиза... О, тогда она уже никуда от меня не денется!»
Не успевает вояка уйти, как в дверь тихо стучат. Вошедший послушник докладывает, что мадам баронесса желала бы продолжить начатую накануне беседу о первородном грехе, если, конечно, на то будет согласие отца настоятеля.
«Разумеется, будет! Скажите мадам, что она может прийти, когда пожелает!» - пожалуй, слишком торопливо отвечает аббат. Послушник исчезает - аббат слышит, как он, прыгая через ступеньки, бежит вниз по лестнице.
И сразу же - не иначе, ждала в коридоре! - в келью входит баронесса де Монтре. Привычным жестом закрывает за собой дверь на задвижку и сбрасывает скроенное по монашескому образцу покрывало, предназначенное для роли кающейся грешницы. Платье на ней темно-серое, почти черное - цвет как нельзя более подобающий для благочестивых размышлений, - но скроенное так, чтобы обтянуть все округлости великолепного тела двадцатишестилетней женщины. «И подумать только, что я, я сам обвенчал ее с этой дубиной!» Она потягивается, выдергивает из волос серебряные шпильки, две толстые золотистые косы падают до колен - «Элоиза, Элоиза, да что же ты со мной делаешь!».
; Как вы неосторожны!
; А что тут такого? Разве весь монастырь не убежден, что мы собрались беседовать об Адаме и Еве?
; Все равно... Лучше не играть с огнем, Элоиза.
; Вздор. Если кто здесь и играет с огнем, так это вы, Рене.
; О чем вы, Элоиза? Говорите! Вы что, подслушивали?
; Не надо торопиться, святой отец. - Откинув назад голову, она встает перед аббатом, чтобы тому удобнее было расстегнуть ей платье. - Вот так. - Рене раздевает ее нарочито медленно, эта процедура всегда доставляет ему наслаждение даже большее, чем само соитие. Наконец женщина забирается в постель. - Идите ко мне, святой отец. - У них заведено переходить на ты не раньше, чем оба окажутся полностью нагими. Аббат торопливо, путаясь в одежде, раздевается и ныряет под одеяло: вид его собственного телесного убожества рядом с ее великолепием выводит его из себя и лишает сил. - Ты за мной шпионила?
; Просто видела в окно, как этот бык в кольчуге въезжал в ворота. О чем еще ты мог с ним говорить, кроме командории?
; А если и так - что тут дурного?
; А почему бы тебе просто не спалить на площади какое-нибудь старье из монастырской библиотеки, если тебе так сильно этого хочется? А, может, тебе эта злосчастная книга нужна вовсе не для того? («Я должна остановить его. Любой ценой!»)
; Ты не понимаешь! Это - Зло! С этой книгой можно воскрешать мертвых и вызывать демонов!
; Правда? - Элоиза старательно строит восторженно-наивное лицо. - И ты веришь? («Совсем спятил! Ему только чернокнижником не хватало сделаться!»)
; Колдовство существует!
; Охотно верю. Но вряд ли книга дожидается тебя в командории. Ну, сам подумай: неужели бы они позволили себя уничтожить, будь у них под рукой что-то подобное, и умей они этим пользоваться? Они и без книги, как я слышала, кое-чего стоили в бою!
; Но - донжон, Элоиза! – горячится аббат. - Ведь отчего-то же он рухнул! И задавил…
; Ну да, рухнул, - кивает баронесса. – Но когда? Когда никого из рыцарей уже не было в живых! Какой смысл…
; Если книга здесь, то мой христианский долг - завладеть ею, дабы заставить адское воинство покориться Господу и... и окончательно искоренить тамплиерскую ересь! – не слушая ее, вещает аббат тоном проповедующего крестовый поход Петра Пустынника .
- Не говори глупостей, лучше прижмись ко мне покрепче, - отвечает Элоиза, обвивая косами шею преподобного Рене. - Господь и без твоего участия справится с дьяволами, равно как и король - с тамплиерами. На твоем месте я бы предоставила Богу вершить Богово, а кесарю – кесарево, и перестала бы гонять в развалины беднягу Терзье («Пока он и в самом деле не откопал там что-нибудь этакое... Например, тело Ангеррана с крестом святого Доминика на шее!»).
; Элоиза!! - лицо аббата багровеет. 
; Так значит, это правда - то, что говорил отец Юбер? («Святая Элоиза! Да неужто он сам не понимает, во что лезет?») А не боишься, что за книгой когда-нибудь явится законный владелец? («И что кто-нибудь увидит на шее мертвого тамплиера драгоценность, которая должна находиться в сокровищнице святой обители!»)
; Кто? Они все мертвы!
; Пятеро рыцарей мертвы. Но орден жив. Кто укрылся в Португалии, кто - в Англии, кто в Лангре. Все еще может перемениться. («Особенно, когда аббат узнает, что святая реликвия, подаренная им любимой женщине, попала в руки его главного соперника! Да еще и нечестивца! Воистину, на ложе страсти мы не ведаем, что творим!») А ты сам говорил, что тела командора так и не нашли.
; Вздор. С тех пор никто не видел Монтальяка живым.
; Так-то оно так, Рене. Но ведь и мертвым его никто не видел!
Эта фраза рождает в мозгу настоятеля ужасную, невероятную мысль: «Элоиза! Ты... Ведь ты спала с ним!!»
- С Ангерраном? Ты опять за свое, Рене? - Элоиза хочет погладить любовника по голове, с тайной мыслью проверить, нет ли у него жара, но аббат резко отстраняет ее руку. - Ну да, спала. Так же, как со всеми остальными - только чтобы попробовать, каков он в постели… Кстати, ничего особенного. Ну сколько еще можно повторять, что, в сущности, у меня есть только ты? («И это пропахшее ладаном чучело еще корчит из себя ревнивца!»). - Она старается говорить мягко и ласково, как разговаривают с детьми и блаженными, чтобы успокоить их. Но аббат не желает успокаиваться: «Ты спала с ним... Ты любила его... Ты послала к нему этого мальчишку, Танкреда! И ты помогла этому нечестивцу выбраться из замка! Вместе с его сатанинской книгой! Где ты его прячешь, говори?!»
- Ну все, Рене, с меня довольно. Это уже слишком. Я сегодня же уеду, и больше вы меня здесь не увидите! - Элоиза решительно встает с кровати и тянется за висящей на стуле одеждой. В ответ аббат с неожиданной для него силой швыряет ее, как куклу, обратно на постель. «Пустите, сумасшедший!» «Я, ваш духовный отец, приказываю вам, - слышите, приказываю! - во всем признаться! Или, клянусь, я найду способ заставить вас говорить!» - шипит преподобный Рене, врываясь в раскрывшуюся перед ним долину любви, как Ален Терзье - в командорию тамплиеров. - «Хорошо, хорошо... Если так, то я отвезу тебя к нему... («Душевнобольным говорят то, что они хотят слышать»). Он в надежном месте... книга будет у тебя... и кубок... Дней через десять («Святой Рене! Святая Элоиза! Сделайте так, чтобы он, проспавшись, выкинул из головы этот бред!»)... Раньше нельзя... Не будет случая... Ну ты же не хочешь, чтобы о нас заговорили!... - Аббат, получив наконец от женщины то, что хотел, смотрит на нее почти с ненавистью.
; Элоиза! Я даю вам десять дней. Если в назначенный срок книга не будет здесь... Я поступлю... Трибунал инквизиции поступит с вами, как с ведьмой и прелюбодейкой !
; Рене, Рене! - Элоиза огромным усилием воли добивается, чтобы ее смех звучал естественно. («Я слишком далеко зашла... А он - дальше некуда. Пора кончать. А жаль: он был весьма полезен... и щедр»). - Можно подумать, мне самой не хочется быть любовницей... кардинала  де Сент-Эмиля!
; А мне - возлюбленным... герцогини де Монтре! – хватает наживку аббат. - За это следует выпить!
; Разумеется! («Спасибо, святая Элоиза!»)
Подойдя к столу, баронесса наполняет вином бокалы, затем, делая вид, что поправляет кольцо, осторожно сдвигает ногтем камень...
От упавшей в бокал зеленой крупинки вино мгновенно мутнеет, и сразу же вновь становится прозрачным.
; Ваше здоровье, мадам герцогиня!
; Ваше, монсеньер кардинал!
; Твой долг христианки - открыть мне убежище еретика! - уже игривым тоном шепчет ей на ухо повеселевший аббат, лаская ее пышные ягодицы и предвкушая, как первым делом выпросит у Сатаны любовное копье повнушительнее.... О да, в точности такое, как у этого нечестивца-храмовника! Что бы она там ни болтала… И пусть Элоиза, как полагается благовоспитанной даме, в отсутствие мужа не ищет иной услады, кроме беседы духовного отца!..
; …Можете быть спокойны, отец аббат, - сладко мурлычет баронесса, опуская покрывало чуть ли не на глаза, - вскоре вы сможете лично побеседовать с мессиром де Монтальяком...
...Два дня спустя монастырские колокола звонят отходную по скоропостижно скончавшемуся отцу настоятелю - образцу благочестия, борцу с ересью, светилу богословия. «Сердце, - выносит свой вердикт брат лекарь, - сердце у него всегда было слабое! А он так изнурял себя ночными бдениями и постом!». Приехавшая на отпевание Элоиза, которой черное очень к лицу, шепчет про себя, склонившись, чтобы в последний раз приложиться к руке своего духовника: «Теперь Ангерран может спать спокойно... и я - тоже».

***
...Так... Так... Да где же она? А, вот! Вот моя меточка! А вот и моя дырочка! А вот и наш динамитик, сюда его, дорогой племянник... аккуратнее... поджигай... отходи... Ложись! - Оранжевая вспышка. Грохот. Содрогнулась земля. Кажется, даже яркая, как начищенный латунный таз, луна, будто по заказу повисшая в небе над развалинами, - и та подскочила  от страха. «Дядя Симон, вы так всю командорию разнесете! - Жорж, не учи меня». Град камней простучал по припорошенной снежком земле, по крыше стоящего поодаль фургончика - «А, черт! Патрон, лобовое кокнулось!», - и по спинам двоих, уткнувшихся носами в жухлую мерзлую траву. Один из них, пожилой, низкорослый, плотного сложения, в натянутой по самые глаза вязаной шапке и видавшей виды кожаной куртке, торопливо поднялся и направился к месту взрыва, освещая дорогу карманным фонариком. Жиденький желтоватый луч наткнулся на черный провал в стене того, что некогда было донжоном командории, и опасливо заглянул внутрь. Лестница! Подпольный искатель кладов - а кто же еще, черт возьми, по доброй воле станет в ночь Рождества лазить по развалинам? - даже вскрикнул от радости: «Есть! Давай, племянничек, пошевеливайся, тащи сюда мешки, фонари! Да веревку не забудь!» Племянничек - высокий широкоплечий малый в темной куртке с капюшоном – нехотя потащился к машине, недовольно ворча себе под нос, что все нормальные люди в данный момент сидят дома и уплетают паштет из гусиной печенки, и что надо быть полным кретином, чтобы в ночь под Рождество... «Дурак, - усмехнулся про себя Симон, барон де Монтре, один из самых уважаемых граждан Гайяка, большой любитель старины, владелец двух кафе, небольшого туристического бюро, антикварного магазина, а с недавних пор - и участка с развалинами командории, - когда же и проворачивать дельце такого рода, если не сегодняшней ночью, когда всем потенциальным доносчикам начхать на все, кроме елки, подарков и торта «Бюш» ?»
- Дядя Симон, - жалобно вопросил верзила, еще надеясь на что-то вопреки очевидному, - вы что, всерьез намерены туда лезть?
- А ты что думал, Жожо? Что я просто фейерверком побаловаться решил? Сейчас поглядим, что за подарочки припас нам Пер-Ноэль из ордена тамплиеров!
- Дядя, а вы уверены...?
- Да сколько раз тебе говорить, Жожо: мы при любом раскладе не теряем ничего! - принялся ворчливо объяснять старый барон. - Если там, внизу, пусто - да лезь, не бойся! – значит, нам остается только ждать, пока мой полоумный зятек сам в этом не убедится и не оставит нас в покое. Если же там найдется что-нибудь стоящее... ох, ну и лестница... так на этот случай у нас с собой мешочки. Так или иначе, это единственный способ отвадить отсюда моего, черт бы его взял, дражайшего родственника. Вот уж точно: не было печали... Чтоб им провалиться, всем этим чокнутым археологам!
; Точно, - поддакнул ему Жорж Терзье, сержант местной полиции и любимый племянник баронессы Мадлен де Монтре, урожденной Терзье, - не надо было возить его туда…
; Вот ведь, чёрт дернул похвастаться! «Пусть туристы копаются – может, Грааль отыщут!» - издевательским тоном передразнил самого себя де Монтре и сквозь зубы выругался. «Черт меня подери, старого дурака... Ведь думать же надо было, не вчера же я родился! И зятя своего дражайшего знаю не первый день!..». Но кто мог подумать, что достопочтенный профессор Бернар де Сент-Эмиль (Чтоб ему... ох! ...съехать на заднице вот с этих ступенек!..) всерьез возьмется за дело и раскопает где-то легенды о Черной Книге Сильвестра, Чаше Сатаны... и, вроде бы, еще о каком-то чудотворном кресте, который тамплиеры якобы с помощью нечистого увели из монастырской казны! А заодно – о командоре, который будто бы вместе с сокровищами провалился сквозь землю! Что профессор примет весь этот средневековый вздор на веру – а ведь вроде бы здравомыслящий человек! – и что ему взбредет в голову отыскать сказочные реликвии! Ладно бы еще он просто притащился сюда на раскопки с оравой своих балбесов-студентов! Это барон бы еще вытерпел. Но ведь профессор – Монтре своими ушами подслушивал под дверью! – вздумал добиваться, чтобы государство эти развалины у Монтре принудительно выкупило! Национальное достояние, видите ли! Нельзя, чтобы археологические находки попали в руки неспециалистов! Принудительно – значит, за гроши. То есть, если этот фанатик не уберется отсюда, старому антиквару не видать ни участка, ни денег; уберется же этот змей очкастый не раньше, чем убедится, что ловить здесь нечего. А лучший способ убедить его в этом – обчистить крипту самим. Именно это болван Жорж чуть не ляпнул во всеуслышание – хорошо еще, барон успел вовремя шикнуть на дуралея! Не обчистить! Просто взять то, что барону по праву принадлежит. Ведь когда мсье Симон покупал участок с развалинами, то...
- Ох, черт подери!
-  Осторожнее, дядюшка! Ступенька обвалилась...
- Вижу. А почему шепотом? Не бойся, племянничек, я с тобой! («Красив, силен, но глуп, как куриный пуп - весь в папашу... и в тетушку! То-то моя дражайшая супруга с ним носится, как курица с яйцом!»). Ну, вперед! Да смотри под ноги!
Они осторожно спускались по винтовой лестнице, опоясывавшей подземелья донжона. Еще поворот... Еще... Барон, делая вид, что ему все равно, куда лезть - в таинственное подземелье, или в собственный винный погреб, всё говорил о своем зяте - профессоре Сорбонны: ученый дуралей спит и видит, как следующим летом приедет на раскопки и отыщет таинственную дверь, за которой его ждет пропавший командор! А между тем всё просто, как чашка кофе! Раз в легендах упомянуто, что ход в крипту открывался в стене донжона – значит, там эту дверь и следует искать! А если двери там нет – проделать дыру самим – и всё!
Перед входом в крипту барон тоже невольно понизил голос до шепота: темнота, низкий потолок, вид внушительных надгробий и тяжелая затхлая атмосфера, в которой, кажется, застыл запах смерти, действовали и на него.
; Ну и что, дядюшка? Где ваши сокровища?
; Выше нос, племянничек! Уж если я сюда забрался, то, будь спокоен, с пустыми руками не уйду! Да эта крипта - сама по себе уже сокровище. Ты только погляди! Нет, ну ты только полюбуйся! - восхищенно шептал барон, переходя от одного надгробия к другому, и осторожно смахивая перчаткой вековую пыль с каменных спящих крестоносцев. – Слушай, если все получится, то есть, если Бернар вместо сокровищ увезет отсюда фигу в коробочке, мы же тогда… Так… Свет протянуть, пыль вымести, лестницу новую, с перилами… Буклетов нашлепать… Да туристы полетят сюда, как мухи на мед! Да мы... – тут монолог старого антиквара прервал Жорж, который хотел было рассмотреть поближе мадонну, но на беду взглянул под ноги:
; Ой, смотрите, дядя Симон!
; Ну, и что ты визжишь, как моя жена, когда видит гусеницу в цветной капусте? – недовольно отозвался барон, занятый осмотром великолепнейшего надгробия в углу. Продолжая прикидывать в уме, во что ему обойдется монтаж подсветки для всех этих красот, антиквар подошел к Жоржу. Сильный, яркий луч фонаря нагло, как захватчик, шарил вокруг статуи. - Что тут? Чаша для святой воды? Да, недурно, весьма недурно... Серебро... Вернее всего, Флоренция... так, так... век, по всей видимости, двенадцатый, примерно вторая половина... Сундук… Наверняка, не пустой – иначе зачем бы его сюда тащить по этакой лестнице? Посмотрим… Отмычки я тоже на всякий случай прихватил. Та-ак… Канделябры… Епитрахиль… Всякая церковная утварь. Требник. Самый что ни есть обыкновенный. Ничего особенного. Но все равно - складывай в мешок, сгодится. Я же сразу сказал: хоть какой-нибудь да подарок для нас отыщется! И богоматерь на вид довольно недурна... только тяжелая, еще расколотим, на этакой-то лестнице. Ладно, оставим профессору утешительный приз! Одна статуя выставки не сделает.
; Дядя Симон, осторожнее! Вы чуть на него не наступили!
; На кого? - Антиквар бросил насмешливый взгляд туда, куда указывала дрожащая рука Жоржа. - Ну, лежит себе скелет в доспехах, и что? Посвети мне, посмотрим, стоит ли он подобного вопля... – де Монтре неторопливо достал из кармана пару резиновых перчаток, и, натянув их, приступил к осмотру. В этот момент он походил не то на патологоанатома в морге, не то на скупщика краденого на блошином рынке, замаскировавшегося под старьевщика. - Так, кольчужка - смотреть не на что, да и дырявая, к тому же... Ладно, сойдет. Шпоры и меч блистают своим отсутствием... А медальон хорош – вот и в мешочек его! Не очень-то важной персоной был покойничек... какой-нибудь паж или оруженосец...
; Дядя, - взмолился Жорж, неожиданно тонким голосом, совершенно не шедшим к его внушительной фигуре, - да нет тут никаких сокровищ! Пойдемте отсюда, вы же знаете, что я боюсь мертвецов!
; Не скули, Жожо! – оборвал его неумолимый мсье Симон. - Я влез в эту дыру, чтобы посадить в лужу полоумного историка, и я это сделаю, хотя бы нам пришлось провести тут всю ночь, и плевать я хотел на скелет оруженосца... Который, кстати, пребывает тут не один, а в приятном обществе! Смотри! Да не в углу, а вот здесь!
; Ух ты! Тамплиер! – к ужасу в голосе Жоржа примешалось невольное восхищение.
; В полной парадной форме и при оружии! Веселого Рождества, мессир командор! – барон от радости даже изобразил нечто вроде придворного поклона.
; Командор?!
; А кто же еще! – торжествующе подтвердил антиквар. - Ангерран де Монтальяк, глава местной командории, собственной персоной. Мне тоже, знаешь ли, пришлось порыться в хрониках – да не в тех, что так просто в библиотеке берут! В наших, семейных, хрониках! – барон самодовольно усмехнулся. Жорж глядел на него, как преданный пес. – Ох, видел бы ты, что там насочиняли эти хронисты! Голливудский блокбастер пополам с дамским чтением!
; Расскажите, дядюшка!
; Так вот: гайякских рыцарей кто-то предупредил. Вообще-то, предупреждали не их одних. Но у них, в отличие от их собратьев, хватило ума принять услышанное к сведению. Вместо того чтобы покорно идти на смерть, они встретили людей короля во всеоружии и дрались, как черти. Каждый – против десятерых. Разумеется, все погибли. Командора приказано было взять живым, чтобы выпытать у него, где сокровища. Но он успел закрыться в крипте. Потайную дверь нашли – но когда стали открывать, башня обрушилась, от чего – Бог ее ведает. Задавило чертову уйму народу. Живым не вытащили никого… Ходили, правда, слухи, будто командор как-то ухитрился вылезти, когда все кончилось… А когда завал с горем пополам разобрали, то оказалось, что дверь в крипту исчезла! Будто ее и не было никогда! Местные церковники подумали, что это – какие-то тамплиерские штуки, и запретили хоронить убитых рыцарей на кладбище. Так где-то тут, в развалинах, и закопали. Прямо в доспехах – потому что никто не хотел это проклятое железо на себя надевать. Да, впрочем, там и от доспехов, и от тел мало что оставалось…
-А что проф?
- А мсье профессор мечтает в следующем сезоне первым засвидетельствовать мессиру свое почтение, прикидывает, где лучше устроить выставку накопанного в моих владениях, и наверняка неофициально оповестил об этом весь научный мир. Считай, что мы уже оставили Сент-Эмиля с носом, хоть и не с таким длинным, как мне хотелось бы! - Сунув племяннику фонарь, барон, кряхтя, опустился на колени, чтобы получше разглядеть страшную находку. Его обтянутые резиновыми перчатками пальцы осторожно ощупывали полуистлевшую, казалось, расползавшуюся от одного взгляда накидку, аилеты, кольчугу, шпоры, меч... - Хорош, ничего не скажешь - хорош! О! Глянь-ка вон туда, племянничек! Что там? Ну вот, даже шлем нашелся! Немножко помят, но так даже лучше, никто не усомнится в подлинности! В мешок его! Ну вот, а теперь, Жожо, поможем мессиру разоблачиться.
; Э, нет, дядюшка! С меня хватит! - встал на дыбы Терзье. - Сами его нашли, сами и потрошите!
; Что, боишься? Ладно, черт с тобой. Пошарь пока по углам, может, еще на что-нибудь наткнешься.
; В этом же роде? Благодарю покорнейше! - Терзье, обиженный тем, что дядя явно не принимает его всерьез, сделал вид, будто внимательно рассматривает трещину в потолке. («Чтоб он провалился, старый болван! Чтоб его… - дальше Жорж и додумывать не стал: сам испугался. - Сперва я ему тащись ночью черт-те куда, лезь черт-те в какую дыру, а теперь еще и покойников обчищай! Мало того, что все мое Рождество по его милости ухнуло в сортирную яму! Знаю, мсье барон, что я вам всем обязан, но ведь надо же и совесть иметь, дражайший дядюшка!»)
Но барон, не умевший читать мысли (на счастье племянника!), спокойно возился с застежками командоровой кольчуги, положив фонарь так, чтобы свет падал куда нужно, и никакого внимания на Жоржа не обращал. Не в силах спокойно смотреть на это безобразие, Жорж отвернулся, и, чтобы сорвать злость, стукнул кулаком по стене. С тихим скрипом открылась черная дыра размером с телеэкран, квадратная... Как глаза уставившегося на дело рук своих бравого сержанта.
; Смотрите, дядя!!
; Ну, что там? – раздраженно осведомился антиквар, нехотя оборачиваясь. - Я думал, от твоего крика или потолок рухнет, или тамплиеры из гробов повыскакивают! Что ты нашел?
Жорж молча указал пальцем на тайник. В котором обнаружился таинственного вида ларец. Барон вытащил его, поставил на аналой и, чуть не облизываясь в предвкушении богатой добычи, извлек из кармана набор отмычек.
Когда замок наконец поддался и крышка, жалобно заскрипев, повернулась на заросших пылью петлях, антиквара как громом поразило. Кубок! Чаша Сатаны! И книга – конечно же, та самая Книга! Которую ищет этот чертов профессор! Зачем бы рыцарям так тщательно прятать обыкновенную библию? Первой более-менее осознанной мыслью барона было «Хватаем и бежим!», второй – «Так, это, выходит, вовсе не легенда!»
Кое-как справившись с первым побуждением немедленно смыться с добычей, де Монтре с величайшей осторожностью вынул кубок из ларца и принялся рассматривать.
Да… Слоновая кость, превосходная старинная работа, за это можно взять хорошие деньги – но где на кубке написано, что он принадлежал нечистому, ну, или, хотя бы, тамплиерам? А раз не написано – то кто этому поверит? И книга на вид самая обыкновенная – ни золота на переплете, ни камней…Ни даже красного креста тамплиерского. Ну, писал некогда на полях какой-то чокнутый алхимик свою тарабарщину – но точно ли это был Сильвестр? Одному Господу ведомо. Может быть, в свое время эти вещи и почитались кем-то как некие священные реликвии – но вот именно что «может быть»… И кто за «может быть» станет выкладывать серьезные деньги, - если, конечно, он не Бернар де Сент-Эмиль? И даже меч с крестом на рукояти, и доспехи – таких сейчас столько делают для украшения интерьеров… Подтвердить подлинность? Это значит, экспертиза. А экспертиза – это вопросы. Которые барону сейчас меньше всего нужны… А книженция-то, похоже, неплохо сохранилась… Удивительно даже… Впрочем, если тут нет сырости…
Барон медленно, чуть дыша, открыл библию - и, не веря глазам своим, глядел, как между строк, выведенных затейливой латинской вязью, проступает другая, бледная, призрачная, мерцающая, с острыми, будто кинжалом выцарапанными, росчерками вязь. («Чудится… Кажется… Давление...») Дрожащей рукой стал листать дальше, изо всех сил стараясь не слышать беззвучного – но прямо-таки звенящего в ушах - торжествующего смеха. Сержант стоял рядом, тупо уставившись на дядю.
Восьмая страница… десятая… тринадцатая. «Transite de inferos... gumus et de profundus... diabolus... »
За спиной у них что-то заскрежетало, будто лопата наткнулась на камень. Жорж обернулся – и отчаянный вопль ужаса замер у него на губах: мертвый тамплиер приподнялся! Пустые глазницы в упор уставились на незадачливого сержанта. Терзье зажмурился, не в силах вынести этого взгляда, и лихорадочно забормотал что-то вроде «Изыди, сатана!».
; Да что с тобой сегодня, племянничек? Как будто ни разу в жизни в подвал не лазил! - пристыдил сержанта неустрашимый антиквар, бережно закрывая потрепанный том, - стоило ему оторвать глаза от страницы, и наваждение исчезло. На свое счастье, он не дочитал заклинание до конца. Приподнявшийся было скелет командора опять повалился на пол. Открыв глаза, и увидев, что страшный мертвец лежит как лежал, Жорж вздохнул с облегчением и перекрестился: «Слава Богу, показалось!»
; Ну как, очнулся? Тогда – книгу в ларец, ларец – в мешок. Да шевелись!
; А тряпку куда девать?
; Какую?
; Вот эту, в тайнике была...
; Эту? Дай, взгляну... – глаза у барона вспыхнули не хуже рождественских огней в витрине столичного бутика. Нет! Не может быть! Вот это находка – так находка! Это вам, господа, не библия засаленная, в которой и иллюминаций-то, считайте, нет стоящих, не кольчуга дырявая, и не бокал со змеей! Знамя тамплиеров! Босеан! Подлинник! Да такую вещь на Кристи или Сотби - все понимающие люди глотки друг другу перегрызут!.. Если экспертиза, черт ее дери, докажет, что это подлинник… Но всё равно: мы-то знаем, что - подлинник! Это уже хорошо. А то, что Босеан утекает меж пальцев у болвана Сент-Эмиля – еще лучше! Реставраторов надежных найдем… И покупателя – тоже… - Жорж, в пакет эту тряпочку, и в мешок... Да поосторожнее!.. А я поработаю у мессира оруженосцем!
Наконец вся добыча кладоискателей - от золотого с рубинами креста, висевшего на шее командора, и до медных подсвечников – была сложена в мешки, а мешки навьючены на широкую спину полицейского. Последний раз окинув взглядом крипту, дядя и племянник направились к выходу, причем старый барон вместо посоха опирался на меч...
; Слава Богу, патрон! Наконец-то! Я уже не знал, что и думать! – выскочив из кабины, бросился им навстречу заждавшийся шофер. - Все в порядке?
; Все превосходно, Жюль, - барон просто сиял. - Ну, племянник, - обернулся он к Жоржу, - кто тут недавно ворчал, что мы только зря себе Рождество испортили?! Представляешь, какую физиономию состроит почтенный господин историк? Ну, о чем ты снова задумался?
; Дядя, мы - идиоты.
; Повтори!!
; Мы оба - идиоты, дядя Симон, - выдавил Жорж тоном обреченного. - Я только сейчас допер, что мы с вами натворили. - И, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжал: «Ладно, пусть проф не найдет сокровищ, но ведь он увидит дыру в стене… и сундук… и командора... Командора, которого вы ободрали, как кролика. Вы что думаете, проф не врубится, что в крипте уже кто-то был?
; Ну и что? - спокойно возразил де Монтре. - И как, по-твоему, профессор будет доказывать, что это были мы? И что там вообще что-то было? Мессира де Монтальяка в свидетели пригласит? Так пусть он сперва теперь докажет, что это мессир, а не третий помощник младшего конюха, залезший туда, чтобы спокойно продрыхаться с похмелья!
; Но... но если мы... если вы, дядюшка, - мямлил Жорж, - выставите на аукцион кубок, или меч тамплиерский... ведь профессор, наверное, сообразит, откуда они у вас появились! Ведь скандал поднимется... А у мсье Сент-Эмиля связи... Вы сами говорили...
; Говорил, и что? – сердито прервал его де Монтре. - Да, с Кристи, к сожалению, в этот раз ничего не выйдет. Но мне важно, чтобы Сент-Эмиль убрался из Гайяка, и он уберется: делать ему тут больше нечего - вот разве Мадонну наверх вытащит. А когда он поднимет шум по поводу командорского железа, то мы с тобой первыми начнем во всю глотку возмущаться обнаглевшими грабителями могил... Сюда и кюре можно подключить... И под этим соусом вынудим профессора оставить в покое наших славных рыцарей. А что до нашей добычи... главной добычи... То она не сегодня завтра тихо уйдет из страны... Прямо из-под носа у Сент-Эмиля… А мы будем спокойно зарабатывать свои денежки... - барон потер руки, подсчитывая в уме будущие доходы и прикидывая, как должен выглядеть новый рекламный проспект и не стоит ли раскошелиться на съемку видеофильма. – Чашу для святой воды я сплавлю одному итальянцу… Умберто… Ну, неважно, ты его все равно не знаешь… Помешан на старинной посуде…  Славный малый... А главное, умеет держать язык за зубами… тряпочку - тому овечьему королю из Новой Зеландии... Впрочем, нет: он начнет хвастаться… Ладно, потом решим… А вот книгу, крест, кубок и доспехи Монтальяка уже ждут...
; В Париже?
; Здесь. То есть, в Альби. Клиентка еще не знает, что именно я намерен ей предложить, я лишь сказал, что, возможно, привезу ей нечто особенное. Но уверен, что она будет в восторге, поверит всему, что я ей скажу, и даст хорошую цену... Хотя и не ту, что можно было бы взять при иных обстоятельствах... У русских везде связи… сможет провезти товар беспошлинно...
; Дядя Симон, - не мог угомониться Терзье. - А если... Если, скажем, кубок Сатаны вынырнет где-нибудь на европейской выставке... И Сент-Эмилю станет известно....
; Не бойся, Жорж, - провозгласил барон торжествующим шепотом, как-то по-особому подмигивая. – Товар уходит не просто за границу, а в Россию. То, что поглотит эта бездна, вряд ли когда-нибудь сможет всплыть.
; Да...  Вы - гений, дядя Симон! Это я - кретин.
; А я никогда и не сомневался в этом!
***
Гости наконец-то разъехались. На часах, ядовито-зеленым по черному, значилось 02-27. Хозяйка коттеджа, миловидная стройная блондинка лет тридцати на вид, в изумрудно-зеленом вечернем платье (для официальных органов - предприниматель Шутова Надежда Евгеньевна, глава процветающей турфирмы, для светских знакомых и друзей - Надин, для старых и очень близких друзей - Надька-Шутиха), прикрыв глаза, полулежала в кресле перед догорающим камином. Мысли ее текли, как мед из опрокинутой банки – медленно и лениво: «Слава те, Господи, отработали номер… ублажили всех, кого следовало… Теперь – до восьмого марта… Да кой черт до восьмого – до февраля, двадцать третьего! Да еще этот дурацкий Валентин... Тьфу, чтоб их всех…». Было слышно, как на кухне журчит вода и гремят в раковине тарелки. Кошки - белый желтоглазый ангорец Тимон и черепаховая персиянка Алиса - выползли наконец из своих заветных уголков в гостиную и спали, свернувшись клубочками на ковре.
- Надь... а, Надь... Спишь? - из кухни, разделавшись наконец с посудой, вышла Лариска, узкоглазая круглолицая пышка с темными от природы, но не так давно выкрашенными в отчаянно-модно-рыжий цвет волосами, в темно-синем обтягивающем платье и фартуке, неся на подносе две чашки крепчайшего кофе «Блю Маунтин» - две столовых ложки с горкой на маленькую джезву, плюс столовая ложка коньяка «Реми Мартэн», как раз то, что надо, чтобы привести себя в рабочее состояние после этакой вечеринки. Ох, и чудные же звери эти мужики! - Надя!
; Чего тебе? - Надин с трудом разлепила веки.
; Ты, мать, смотрю, в натуре, прикемарила! Гадать-то мы будем, али как? А то обидно: собирались-собирались...
; Вставай, поднимайся, рабочий народ... - Надин медленно, со смаком, осушила свою чашку, помотала головой, отгоняя сон, и встала с кресла. – Значит, так: ступай в ванную – и приготовь все, что нужно. Будет готово – позовешь».
; А чо в ванную-то?
; Так ведь бумагу будем жечь – надо чтоб вода была под рукой на всякий пожарный. Да и копоть с кафеля легче оттирать.
Лариска повиновалась беспрекословно, как и положено особе, исполняющей функции компаньонки, горничной и кухарки при разбогатевшей бывшей однокласснице…
Войдя в ванную, Надин (успевшая снять макияж и сменить вечерний наряд на розовую ночную рубашку и пеньюар с кружевами, но все еще не хотевшая расставаться с увесистым крестом на толстой золотой цепи) не могла отказать себе в удовольствии еще раз полюбоваться на стоящий возле ванны манекен в рыцарских доспехах – свое последнее приобретение. Кольчуга, накидка красного тяжелого шелка, вся расшитая львами и драконами, шлем… Казалось - средневековый паладин с мечом стоит здесь во плоти, охраняя свою купающуюся даму сердца.
Хорошо, когда везде свои люди - от лавочки древностей до московского клуба реконструкторов! Все в лучшем виде с ремонтом, сборкой и доставкой на дом. Быстрота и ловкость рук, плюс – по двести еврейских Пашке-обаяшке и Костику – мышкиному хвостику за риск, французский коньяк Страннику за рихтовку-смазку-чистку, плюс за накидку и прочее тряпье – виски Армену... И в итоге вместо груды металлолома имеем почти настоящего красавца-рыцаря! А во сколько бы это влетело, если бы все было официально? Ась? То-то же! Ай да мы! Зато вся честна компания от зависти о-ко-се-ла – и даже начальник ОВИРа!
Да еще и крест с красными камушками удалось в той же лавочке прикупить. Тоже старинный. Влетел в копеечку – зато красивый. Золотой. И с настоящими рубинами. Ну, а запасным лоскутком от кожаной юбки его обшить и под хипповскую феньку замаскировать, на блошином рынке купленную – не проблема. На что погранцовская рамочка ругается? А вот же, мон офисье, пуговки-блямбочки-цепочки! Пять минут страха - и готово! Надин, улыбнувшись, погладила крест.
«Блю Маунтин», как ему и положено, оказался отменным: у Лариски и Надин на время пропала охота спать. Они долго и добросовестно перебирали все известные им способы святочных гаданий: на плавающей свечке, на воске, на жженой бумаге. Наконец, когда уже все было перепробовано, Лариске пришла мысль вспомнить детство и поиграть в вызывание духов. Сказано - сделано, а почему бы в Старый Новый год не тряхнуть стариной?
Полезли с фонарем на чердак, откопали в пыли и завалах всякого хлама какой-то, завалявшийся чуть ли не со времен царя Гороха, рекламный плакат, на обратной стороне его маркером намалевали круг с буквами, гроб с крестом, череп с костяшками, и прочие предписанные обычаем страсти-мордасти. Расстелили на кафеле между унитазом и ванной. Соорудили на скорую руку ритуальные одеяния из простыней и покрывал. Принесли из кухни кофейное блюдце, зажгли три свечки... И тут, в последний момент, Надин вспомнила, что для исполнения задуманного им недостает одной весьма важной вещи: «Ларис, погоди! Как же вызывать, если книги нет?»
; Какой еще книги, Надь?
; Черной, колдовской! Помнишь, как мы тогда в «Красной Гвоздике»...?
; А не в «Орленке»?
; Неважно. Главное - я помню, что мы там по такому случаю непременно добывали книгу в черной обложке и прежде чем сесть за блюдце, с выражением зачитывали вслух страницу номер чертова дюжина!
; Точняк! Я сейчас тоже вспомнила! Это как тогда - влетает в палату наша пьяная помятая пионервожатая, баба семь на восемь-восемь на семь, а у нас та-акое сборище - еще из соседнего отряда прибыла делегация в простынях - тут вот этак на койке блюдце и все такое, и Надя, замотанная в три простыни, с гробовым подвывом зачитывает...
; ... Сказку Пушкина про золотую рыбку! - смеясь, закончила Надин. - Стоя на коленях, со свечкой наизготовку, и устремив невинный взор в потолок! Картина маслом!
; Ага! Сливочным! На бутерброде! - подхватила Лариска и тоже пополам согнулась от хохота. Отсмеявшись, подружки отправились на поиски книги в черной обложке. Лариска потянула было с полки Губермана, но Надин внезапно хлопнула себя по лбу: «Совсем забыла! Вот балда! Зачем нам тривиальный Губерман, когда у нас есть кое-что пооригинальнее? Иди, покажу!»...
; Ух ты! – вытаращила глаза компаньонка. - Старинная! Черная! Где оторвала? Ой, да тут же ничего не разберешь! Это что, по-старофранцузски?
; По-латыни. Видишь – Библия это! – снисходительно пояснила Надин. - Антиквар всучил, в нагрузку к вон той ланселотине. Завтра в гостиной на стол водружу как знак моей учености и утонченного вкуса!
Засим книга была торжественно, на вытянутых руках, доставлена в ванную и возложена на крышку унитаза.
....Та-ак-с, сюда ее, голубушку! Что там у нас на тринадцатой странице? Сейчас ка-ак вызовем - и запляшут лес, горы и налоговая инспекция!
; А кого вызывать-то, а, Надь? Как тогда, Гагарина? Или, может... Петра Великого?
; Да ну их всех, этих великих... в партию Жириновского, - отмахнулась Надин. – Хотя… кого тогда?
; Слышь, Надь! А эти железяки… Они… на самом деле средневековые? – Лариска недоверчиво оглядела манекен со всех сторон.
; Хм…- задумчиво протянула Надин, еще раз окидывая покупку оценивающим взглядом. - Ну… во всяком случае, антиквар клялся и божился, что не маде ин чайник, крест на пузе рисовал, зеленым фломастером. Говорил, будто нечаянно какую-то гробницу разворотили, когда ремонт делали в замке… О, идея! – внезапно воскликнула она. - Если это настоящие доспехи, из гробницы, а не штамповка для туристов, - вот пусть их хозяин к нам и явится!!
Невольная дрожь пробежала по телу молодой женщины, когда раскрытая книга, будто живая,  трепыхнулась у нее в руках. Но Надин, не показывая вида, что испугалась, бодро закончила: «Заодно и выясним: врал мне тот старпер или просто работал с клиентом!». Она с детства усвоила, что в реальном мире никаких чудес нет и не может быть.
При свете маленького бра Надин, сидя на унитазной крышке и держа на коленях тяжелую, соскальзывавшую книгу, старательно пыталась разобрать выцветшие строчки на пожелтевшем пергаменте – какие-то молитвы, вроде бы – а что ж еще-то. А из-под этих строк вдруг стали проступать другие… «Да что я! Сплю… Ладно, сейчас – ритуал отработаем и бухнемся! Ну-ка, что там… «In No-mi-ne... Sri... нет, Spi-ri... spirite... In-di-...bi... li... in-di-ci-bi-lus - язык сломаешь! ...de fons... et… o-ri-go... »…
Ей вдруг показалось, что в ванной стало темнее... И холоднее.
И, что еще страннее, похоже, и Лариска была того же мнения!
; Надь, а может, все-таки форточку совсем закрыть?
; Подожди! Сейчас...
Спать охота – аж до звона в ушах! Чтоб его, этот ритуал! Дочитать, повертеть блюдце, подождать – естественно, никто не явится! – а потом наспех умыться, упасть в постель и проспать до шестнадцати утра! «Tran-si-te.... de inferos.... de gu-mus... et de pro-fun-...dus ...»
Ветер со свистом ворвался в форточку, задув свечи. Из угла, где стояли доспехи, потянуло затхлостью.
; Надь... – испуганно пискнула Лариска. - А может, не будем? - Но Надин, отмахнувшись от нее, продолжала читать то, что проступало на пергаменте: «No-mi-ne... di-a-bo-lus... ve-ni... de novo... ex... черт, не разобрать! А, ex nihilo ...»
; Надька, кончай! - отчаянно завопила Лариска, увидев, как в прорези рыцарского шлема вспыхнули два холодных синих огонька. Поздно. С губ полусонной Надин уже успело сорваться финальное Amen!
Лариска, окаменев от ужаса, смотрела, как рыцарь медленно приподнял руку... Повернул голову... Как весь манекен принялся дергаться, силясь сдвинуться с места... и железная перчатка легла на рукоять меча... - Надь!! С-с-мот-т-три!!
; Ну что тебе? Хочешь – так иди спать. Я сейчас тоже лягу.
; Он-н-н-а... С-с-с-сраб-б-б-ботала!
; Кто – она?!
; К-к-кни-г-г-г-а... Он-н-н-а… Ч-черн-н-ная… По-н-н-н-аст-т-т-оящему!
; Ну и прекрасно, что настоящая, значит, я не зря деньги отдала старикашке…
; Ой, На-а-дя-я-я!!!
; Ларис, у тебя что – белочка по веточкам поскакала? – раздраженно осведомилась Надин, протирая глаза. (Для этого ей пришлось выпустить из рук книгу, и та тяжело сползла на пол. Ну и ладно!) И тут взбесившиеся доспехи с грохотом свалились в ванну, где все еще плавала пластиковая тарелка со свечкой, оставшаяся от предыдущего гадания.
; Блин Гейтс!! – весьма выразительно произнесла хозяйка ванной. – Какой… чудак эту фигню так поставил?! Ну, если джакузя покоцалась – всё! Ухи оборву, да ему же на завтрак и скормлю! Черт… Да они еще и позастегивали все так, что не расцепишь! Идиотство! – шипела Надин сквозь зубы, безуспешно пытаясь извлечь из ванны громоздкий манекен. Еще хорошо грохнулся – чудом не снес балдахин, который ей, Надежде, в чертову кучу зелени обошелся! И лежал, высунув голову из воды, как бегемот, и вцепившись перчатками в бортики… Какого черта?! В нем же каркас! Он же должен был просто упасть и лежать головой в воде, как кукла… Ведь он, в сущности, и есть кукла, только в человеческий рост! Но Надин, привыкнув быть материалисткой, поспешила отбросить эту неудобную мысль: раз манекен так упал, значит, каркас у него так устроен. «Ларис, - позвала она наконец, - иди помоги, что ты там возишься?!» 
Но на Лариску рассчитывать было нечего: она, чуть слышно поскуливая, делала отчаянные попытки забиться в шкафчик под раковиной.
Махнув на нее рукой и чертыхнувшись, Надин решительно ухватила манекен под мышки и попыталась приподнять. К удивлению молодой женщины, ей это удалось. Теперь манекен стоял в ванне на коленях. Надин невольно подумала, что владелец доспехов, должно быть, был рослый и видный мужчина… Ну, во всяком случае, по меркам своего времени – уж точно. Интересно, как он выглядел? Паладин был… Крестоносец… На турниры ездил… Отдышавшись, она снова взялась за манекен и на этот раз кое-как выволокла его из ванны – весь пол водой залила!
-Ларисища! Балда Ивановна! Тащи тряпку!
Щелкнула выключателем. Огляделась. Ванная как ванная, ничего не изменилось. Книга лежит – как книга. Поднять, пока вода не добралась до нее – все же дорогая вещь. И манекен как манекен, только разбирать придется, сушить и смазывать, а то заржавеет…
Лариска наконец-то перестала скулить и вылезла из шкафчика. Вдвоем разобрали рыцаря на части, начинку – ветошь всякую, вату, пластмассу - вытащили, тряпье выжали – ох, и отмотал же руки гамбез, дрянь стеганая! – свалили в тазик. Пол вытерли. Железяки протерли, по приколу сложили из них рыцаря на коврике возле раковины – пускай сохнет. Завтра тряпками набьем. Тряпье отнесли в стиралку, развесили – так-сяк, наперекосяк. Лариска потом сразу к себе в комнатку ушла - сказала: «Больше не могу! Щас свалюсь». Надин, засыпая на ходу, потащилась наверх, в свои апартаменты с камином. Еще на лестнице услышала из приоткрытой двери ванной какой-то шорох, но подумала, что – кажется, а не то так ветер за окном шумит. Зашла, включила свет, ополоснулась, зубы почистила. Слава те, Господи, вроде бы всё. Спать. Хватит на сегодня приключений.
Стоя в дверях ванной, молодая женщина щелкнула выключателем – и тут же сзади раздалось звяканье – будто цепи перебирали. И одновременно она ощутила спиной чей-то взгляд.   
Женщина резко обернулась – и невольно вскрикнула: доспехи – безо всякого там каркаса и набивки! - сидели на коврике!
Да не как кукла сидели, руки-ноги растопырив, а вполне по-человечески, опершись локтем на колено, прижав перчатку ко лбу – и шлем при этом чуть-чуть покачивался из стороны в сторону. Надин даже показалось, будто она слышит тихий, сдавленный стон. Будто рыцарь только что очнулся после хорошего удара по голове - или проснулся со зверского похмелья! Нет. Невозможно. Просто потому, что – невозможно! Чтобы старая книга… Книга, кстати, по-прежнему лежала там же, где Надин ее положила, на банкетке. Только теперь по страницам бегал, весело приплясывая, голубоватый огонек! Да еще и посмеивался!
Этого еще не хватало, пес возьми! Доневысыпалась до чертиков! Ладно, хоть не до зеленых, до синих!
И тут рыцарь поднял голову – два синих огонька в прорези шлема уставились на Надин. И уставились, между прочим, вполне осмысленно! Она застыла, не в силах пошевелиться.
- Mon Dieu…
Рыцарь опустил руку, пошарил по коврику… нащупал меч… ухватил… попытался приподняться…
- …!!!
Горе-колдунью как ураганом вынесло за дверь…
***
«…Вода… Я тону… Ухватиться… Скользкое… Белое… Тащат… Уложили… Свет! Яркий, бьющий в глаза! Зажмуриться… Бросили. Раздели и бросили. Ходят рядом. Разговаривают. Ничего не понять. Ушли. Снова темно. И тихо. Попробовать встать… Голова кружится… Женщина… Кто она?.. Что со мной? Я ранен? Где я? Я… Кто – я?..»
-Ангерран!
«Этот шепоток… Ведь где-то я его слышал… Где? Ангерран… Ангерран де Монтальяк… Да, это мое имя! Он зовет меня по имени! Значит – знает. Откуда? Они… (Кто – они?) Раздели меня… Ограбили… Странно: они взяли одежду – а доспехи на мне оставили… Как так умудрились? Доспехи… Шпоры… И меч… Значит, я рыцарь… Рыцари…. Турнир… Дама… Да, тут была дама, я ее видел! Белокурая дама… А на шее – крест! Крест… Церковь… Часовня… Храм… Я – рыцарь Храма!»
Ангерран медленно поднял руку и внимательно посмотрел на свою кольчужную перчатку, будто видел ее впервые. Потом попробовал снять ее – и рука просто прошла сквозь сталь и кожу! Он отшатнулся – и чуть снова не свалился на коврик. Попытался встать – получилось, но доспехи при этом остались на полу! 
Что произошло с его телом?! Он его ощущал – но… как-то по-другому, непривычно; мускулы по-прежнему были налиты силой, но вместо плоти он видел какую-то непонятную голубоватую субстанцию, похожую на сгущенный лунный свет. И в зеркале - только неясный контур с двумя синими огоньками на месте глаз, вместо настоящего отражения! Видел... Да, он может видеть, и даже в темноте... Может слышать. (Как она завизжала, эта женщина! Испугалась? Его?). Осязать (Странная занавеска – он никогда не видел такой ткани!), обонять (И зачем в ванне свечи, да еще с благовониями?), говорить, мыслить... И даже ходить.
«Значит, я жив! Жив?! Но разве живые люди – такие?! А мертвые… Нет, мертвецы тоже не такие! Они не ходят, а лежат, в нелепых позах, с перекошенными лицами, и в груди у них почти всегда что-нибудь торчит – кинжал, дротик, болт арбалетный…». Он снова принялся рассматривать себя в зеркале над раковиной.
«Может быть, это и есть загробная жизнь, про которую говорят попы? Но разве на Небеса пускают в доспехах? Зачем доспехи в Раю? Разве там водятся сарацины? Сарацины… Да, помню… в белых тряпках, на маленьких вертких лошадях… Глаза злые… Да нет, не должно в Раю быть таких… Впрочем, кто же знает… Ну, предположим, в кольчугах туда пускают… А если – не в Раю? Но если это Преисподняя – тогда где котлы, костры и скрежет зубовный? Или для меня придумали что-то особенное? – размышляя он. - Но капеллан говорил – должны быть Врата…?». Врата… Ворота… Тяжелые, железом обитые… и подъемный мост… «Нельзя ни входить, ни выходить из командории иначе как через ворота… почему нельзя? Кто сказал? Да, конечно, помню – в Уставе написано… Устав… командория… Я – командор! У меня пятеро рыцарей… Было. Их убили… Упокой, Господи… Упокой… Да я же умер! Конечно, я выпил яд из Чаши и умер, там, в крипте!» - вспомнил храмовник.
Крипта… Сквозняком тянет с лестницы – почему, ведь башня рухнула, как раз когда они?!.. Какой-то чудной факел, без пламени… Тени пляшут по стенам. В стене – черный провал. Тайник. Всё-таки открыли! Двое, в чудных одеждах. Не похожи на доминиканцев. У того, что пониже, старика, в руках раскрытая книга. Та самая. Второй, верзила, смотрит на Ангеррана – и вопит что есть мочи! Старик захлопывает книгу. Темнота…
Что это было? Было – или не было… Да нет, не могло быть, сгинь, наваждение! Как бы они туда влезли? Ведь донжон рухнул, это существо из книги... Да, оно всё правильно сделало! А перед этим Ангерран посвятил в рыцари Танкреда и подарил ему единственное, что еще мог – легкую смерть...
А потом он сам испил из Чаши - и умер. Его не стало... И в то же время он, несомненно, есть. Этому может быть только одно объяснение: он - дух! Видение. Призрак. И если это место – не Рай и не Преисподняя – значит, он опять на земле.
-Наконец-то додумался! – засвербел в ушах тонкий, насмешливый голосок. Впрочем – не злой голосок, не издевательский. Просто его обладатель ничего больше не умел, кроме как осмеивать всё и вся, шалить и устраивать каверзы. Не со зла – просто так, чтобы жизнь чинную и пресную гвоздичкою приправить слегка. Ну не мог он без этого, со скуки дымом развеялся бы – таким уж его создали!
Пробежался вприпрыжку по зеркалу синенький огонечек, опустился на раковину, подпрыгнул, повернулся, - и нарисовалось перед Ангерраном синее, полупрозрачное, мерцающее, будто из болотного газа сгустившееся существо. Ростом не больше сидящей кошки, и ушки тоже кошачьи, остренькие; перепончатые крылышки, маленькие козьи рожки, большущие глаза – светятся ярко-зеленым; мордочка с длиннющими торчащими усами – хитрая до невозможности; цепкие лапки с длинными пальцами и длинный пушистый хвост. На вид, вроде бы, симпатичное создание – а зубки-то острые! Скалится, облизывается от удовольствия, язык высунуло – до уха достает!
-Бафомет!
-А кто ж еще? Надо же, ты даже мое имя вспомнил! Ну, и что ты теперь намерен делать?
-Посмотрим, - бросил командор, стараясь не показать вида, что удивлен. – Жить будем. Пока живется.
- Ох, вот за что я этих чертей-храмовников люблю – что их никакой новостью не пришибешь, вот разве – по голове топором! Да и то, верно, встанут, плюнут и скажут: «Черт с ним, нет мозгов – нечему болеть с похмелюги!» - зашлось в хохоте существо.
-Откуда ты тут взялся?
-Да оттуда же, откуда и ты! – проказливый дух, совсем как кошка, вспрыгнул рыцарю на плечо и быстро зашептал на ухо, то и дело разражаясь хихиканьем: оказывается, до Книги добрались охотники за древностями. На редкость вовремя: у него, Бафомета, уже мозги плесневеть начали от безделья и темноты! На всю оставшуюся Вечность выспался! Эти болваны уже и открыли Книгу, и читать начали – жаль, рано захлопнули! Вот была бы потеха, если бы Ангерран, в виде скелета, начал с мечом гоняться за ними по крипте! Да они бы тогда галопом взлетели по лестнице!
-«Галопом!» - сердито передразнил его тамплиер. – А я бы что потом делал?
-Ну… - на минуту задумался Бафомет, почесывая лапкой между рожек. – Шатался бы по окрестностям, пугал бы всех, кто подвернется… Являлся бы деревенским теткам - они так смешно улепетывают! Особенно толстые! – и дух закатился хохотом так, что свалился бы на пол, не поймай командор его за хвост.
-Ну, довольно! – Монтальяк встряхнул хихикающего беса и посадил на подзеркальную полочку. Тот при виде зеркала тут же упоенно принялся корчить рожи и принимать позы до того непристойные, что храмовник не выдержал и отвесил ему подзатыльник, чтобы привести в чувство. – Хватит! Перестань! Лучше скажи, где мы теперь?
Дух уселся так, чтобы видеть одновременно и Монтальяка, и зеркало, и, шевеля усами и строя гримасы, принялся, с хихиканьем и подвизгиваньем, во всех подробностях расписывать, как старый антиквар с племянником выволокли свои находки – по этой жуткой лестнице! – наверх, и спрятали в подвале магазина. А потом за немалые денежки сплавили командорские доспехи и ларец с Книгой и Чашей той самой белокурой даме, которая только что выскочила отсюда, обгоняя собственный визг. И крест с мощами – тоже, для ровного счета! Дама его себе на шею повесила. Вот эта дама со своей служанкой и вызвала к себе в купальню тамплиера, не ведая, что творит!
-Не ведая?! Признайся: это ты подстроил? – командор крепко ухватил беса одной рукой за хвост, другой – за шкирку прежде, чем тот успел улизнуть.
- Я?! – изумленно вытаращил глаза лукавый дух. – Да упаси меня от этого Князь Тьмы! Ей самой так захотелось… Какой-то местный обычай… В который она даже не очень-то и верила… просто сегодня так было нужно…
-Местный обычай?… Это где же… - Командор, выпустив беса, подошел к окну. Снег? И в самом деле, снег идет. Все в снегу просто утонуло… И холодный злой ветер треплет деревья в саду. – Слушай, куда нас занесло?! На Север? В Бретань, в Нормандию? Или в Англию?
-Бери дальше! – бес от хохота повалился на спину, дрыгая копытцами. – В Московию!!!
Московия… Но ведь это… Это же у черта на рогах, три года езды, если верхом!!… Рыцарь опустился на коврик рядом с кольчугой. Что ж, черт подери… Могло быть и хуже. Ничего. В Палестине выжили – как-нибудь выживем и в Московии! Так, значит, это замок той дамы, с крестом… Ее купальня… «Это я, выходит, в ее ванну свалился! Ванна большая, белая, с балдахином… Как у Элоизы… даже красивее…»
-Именно! Завтра можем поподглядывать за ней! Представляешь, Ангерран: купается она голышом – а тут ты из-за занавески! Ее ж, как из катапульты, в окошко выкинет!!
-Да ну тебя! Скажешь тоже… И что, по-твоему, я теперь всю жизнь должен в этой купальне просидеть? Господи, да что я говорю… Какая жизнь…?
-Вечная, мессир! – Бафомет так и залился смехом. – А в купальне сидеть вовсе не обязательно – можно и поукромнее местечко найти! Пошли, поглядим на наши новые владения!
-Ну что ж, пошли. Подожди, только оденусь… – Командор потянулся за кольчугой. Подумал, что будет глупо и неприлично выглядеть в доспехах на голое тело - да еще и пояс с кинжалом куда-то подевался! Ну, зачем камизу-то было утаскивать? Ах, да, мокрая…
-Сейчас! Сию минуту, мессир! – бес опрометью рванул из купальни, не дав себе труда даже открыть дверь – прямо сквозь доску просочился. На то он и бес.
Куда его понесло? Еще натворит чего-нибудь… Лови вот его теперь… Интересно: бесы умеют ходить сквозь стены – а призраки? Но ведь вывалился же как-то Ангерран из своих доспехов! Рыцарь нерешительно подошел к двери, дотронулся… И почувствовал, как рука проходит сквозь дерево. Получается! Попробовал высунуть в коридор голову – удалось. За дверью купальни обнаружилась крохотная туалетная комната, где помещались только пара шкафчиков, низкая скамеечка и странного вида столик с ящичками и тремя зеркалами. («И зачем ей сразу три зеркала? Ведь не надевает же она сразу по три платья?»). И – никого. Куда этот нечистый подевался?
Налево – дверь. И прямо – дверь. Куда?
Шорох. Что, если – она?  А он тут – нагишом? Рыцарь отпрянул в темноту купальни, уже более-менее знакомую и безопасную – чуть не сел на шлем с размаху. За дверную портьеру спрятался.
-Хи-хи! Испугался! Вылезай давай!
-Это ты, нечистый дух?
-Да я, я! Открой, у меня руки заняты!
Пришлось вылезти из купальни в туалетную комнатку, чтобы открыть двери – налево, в какое-то небольшое темное помещение – какое, разглядывать было некогда, а оттуда – еще раз налево, как оказалось, на лестницу. Влетела в купальню большущая, скомканная куча тряпья. Рухнула на коврик.
-Ух, еле высушил! И надо ж тебе было в лохань свалиться! На, напяливай на себя! - Бафомет подлетел, треща крылышками, как стрекоза, и принялся, как заправский оруженосец, подавать Монтальяку одежду и доспехи, прилаживать и застегивать. Брэ, камиза, кольчуга… Вроде, все на месте. А котта – не орденская, белая льняная с красным крестом, а – красная, драгоценного шелка, со львами и драконами! Совсем как он мечтал тогда, в юности… Как эта московитка угадала? Монтальяк повертел котту в руках, полюбовался – потом, вздохнув, положил на скамью – чудную скамью, всю тканью обитую, в командории таких не водилось. Отвернулся. Не жил хорошо – нечего и начинать, тем паче – за гробом… Бафомет улыбался до ушей, строил рожи, усы топорщились… Наконец командор отогнал его, сам надел шлем и застегнул пряжку под подбородком. Опоясался ножнами. Перчатки натянул. Меч взял в руку – на всякий случай.
-Ну, идем.
Вышли в «зеркальную». Потом – в «темную». Два больших мягких кресла, столик… Полукруглое окно выходит на широкий балкон. За окном командор смутно различал в снежной пелене двор, какие-то низкие строения и глухие ворота. Двери - на лестницу, и еще одна. Куда? Но удобно ли будет?.. Все-таки, в чужом доме… «Да не бойся! – хихикал, сидя у него на плече, неугомонный дух. – Теперь тебе всё удобно! Ну, что же ты?!» Нетерпеливый бес одним прыжком оказался на дверной ручке, и потянул ее, трепеща крылышками. Дверь распахнулась, и глазам Монтальяка предстала освещенная зеленоватой лампой спальня. Прямо перед ним была широкая кровать с зеленым пологом, затканным блестящими цветами. Бафомет, прежде чем Ангерран успел помешать ему, подлетел, отдернул полог – и командор увидел, что на кровати лежит, зажмурившись и сжавшись в комочек, женщина – та самая, белокурая, хозяйка замка. Бес, хихикая и потирая лапки, нагло плюхнулся прямо на подушку, и пощекотал блондинке нос и ухо пушистым хвостом. Женщина подскочила, испуганно огляделась, поморгала, протерла глаза  – и, увидев прямо перед собой рыцаря с мечом, сдавленно вскрикнула, закрыв лицо руками. Ангерран стоял столбом, не зная, что делать и что сказать, и чувствовал себя отчаянно неловко. Бес, будто только этого и ждал, мигом шмыгнул под одеяло и, судя по всему, принялся щекотать и щипать несчастную за все места, какие только попадались ему под не в меру шаловливые лапки. Та отчаянно отбивалась, но не кричала – видно, у нее от страха перехватило гортань. Этого еще не хватало! Чего этот хвостатый добивается – чтобы она за священником послала, бесов и призраков изгонять?! Хорошенькое начало знакомства, ничего не скажешь! Нет, я этого чертяку…!
-Не бойтесь, госпожа! Я сейчас! – стараясь не смотреть на нее, полуобнаженную, в задравшейся кружевной сорочке (одеяло свалилось на пол), Ангерран, злой и сконфуженный донельзя, кое-как засунул меч в ножны (никак не мог попасть!) и принялся ловить беса. Нечистый уворачивался, скакал по кровати, пронзительно смеясь, женщина отмахивалась от него, как от шмеля, пока наконец он с неуловимой быстротой не ввинтился ей в рукав сорочки. Усатая осклабившаяся морда выглянула из обшитого кружевами выреза, потянулась лизнуть женщину в губы. Лапка протянулась обнять… Взвизгнул бес, отпрянул, кажется, даже рожки распрямились – крест! У нее же на шее крест! И вот тут-то железная рука ухватила нечистого за шиворот, выволокла из кружевного укрытия и несколько раз сильно встряхнула.
-Ой, ты что?! Пусти! – извиваясь, жалобно заскулил Бафомет. Но командор свистящим шепотом пообещал отрубить бесу и хвост, и крылышки, если негодный озорник еще раз позволит себе подобное непотребство. Затем, поклонившись даме, решительно вышел из спальни, неся обмякшего беса в вытянутой руке.
«Ну и ну! - успела подумать Надин, перед тем, как провалиться в сон. – Приснится же такое! (Она, ради своего спокойствия, решила считать все происшедшее сновидением). - А этот рыцарь – ничего, вежливый… Призрак… Ладно, пусть живет, места не просидит…»
...Дом - темный, пустой - поразил командора как красотой и роскошью обстановки, так и своей беззащитностью: большие окна, стеклянные двери, игрушечные замки... И ни одного воина, даже ни одной сторожевой собаки! Только две кошки, пестрая и белая, лежали на ковре перед камином – при появлении рыцаря они вскочили и отчаянно зашипели, выгнув спины и вздыбив шерсть. «Кис, кис... – шикнув на Бафомета и опустившись на колено, зашептал Ангерран, - ну что вы, хорошие, пушистые…» Хоть с животными наладить отношения, если с их хозяйкой не получилось… «Черт возьми! - думал командор, пока белый кот опасливо обнюхивал его руку. - Ну разве это похоже на замок? И где стража, где слуги? И где факелы? Даже свечей не видно… Ничего не понимаю…» О назначении многих вещей, особенно хвойного дерева на подставке, увешанного блестящими стеклянными фигурками и странными сверкающими нитями, тамплиер даже приблизительно не мог догадаться.
Перед дверью, скрытой за светлыми портьерами, Бафомет, до этого старательно делавший вид, будто полон раскаяния, решил взять реванш. Как-то очень ловко и неожиданно он вырвался и, распластавшись, как сарацинская лепешка, исчез под дверью. Прежде, чем тамплиер успел выругать себя за потерю бдительности и подумать, что, похоже, сейчас повторится сцена в хозяйской спальне, раздался не просто визг, а КОРОННЫЙ ВИЗГ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРОЙ ЗА ШИВОРОТ ОПУСТИЛИ МЫШЬ! Дверь с треском распахнулась, из комнаты – прямо в объятия командору – вылетело нечто толстое, белое, растрепанное, отпрянуло, споткнулось о ковровую дорожку, шлепнулось на зад, вскочило, завизжало еще громче – у рыцаря уши заложило – снова кинулось бежать, угодило прямо в объятия бедняге-тамплиеру, чуть с ног его не сшибло, и отчаянно забарабанило кулачками по кольчужной рыцарской спине. Бафомет, который сидел у этого чучела на голове, вцепившись ему в волосы и по-обезьяньи подпрыгивая, веселился от души! «Ну – всё! Сейчас я тебя…» - но не тут-то было! Несчастная женщина, которой страх придал сил, решительно оттолкнула рыцаря, да так, что он чуть из кольчуги не вылетел, и галопом понеслась вверх по лестнице, не прекращая истошно вопить. У беса, судя по всему, уши тоже были не железные: на лестничной площадке он выпустил свою жертву и лихо съехал по перилам.
Командор, справедливо рассудив, что вредный бес проказничает тем больше, чем больше на него обращают внимание, с подчеркнутым безразличием изучал бахрому на портьерах и бровью не повел, когда проказник взобрался к нему на плечо и принялся рассказывать, какая эта служанка дура и как было весело. Но за хвост негодника рыцарь, улучив момент, все-таки ухватил... 
…Заклинательницы духов в это время лежали в спальне Надин на широченной кровати, забившись с головой под одеяло. Вслушиваясь в неясные звуки, доносящиеся снизу, они жались друг к дружке, дрожа всем телом.
; Ну вот, блин, доигрались, называется! Я ж тебе, как резаная, орала: «Кончай!» - шепотом ворчала Лариска.
; Да ладно тебе, - оборвала ее Надин. – Выдумала тоже, привидение! - Но ей тоже было не по себе: выходит, всё, что ей недавно приснилось, оказывается, было на самом деле?! Так, значит, все, что пишут в оккультных журнальчиках всякие шизотерики… Значит, теперь этот рыцарь… Этот красавец-рыцарь!!.. Неужели вправду - хозяин доспехов? М-да, высокий, стройный - но такой ли уж он красавец? В шлеме-то не разглядишь! Ну, допустим, красавец-мужчина… А если он – маньяк какой-нибудь, вроде Синей Бороды, или зануда похлеще налогового инспектора?! И потом, предположим, с призраком рыцаря еще как-то можно найти общий язык - но как быть с мелким хвостатым паршивцем??
; Ну он же там шарашится, я же сама видела…Ну ты же слышишь… Ну что ты лежишь, Надь?! Звони 02!
; Чтобы дежурный позвонил 03?
Лариска замолчала: крыть было нечем... А вскоре и шаги внизу стихли.
…В комнате, которую Монтальяк счел оружейной, ему попался на глаза настенный календарь. Цифра MMVI оглушила его, как мясницкая дубина - быка. Ноги у командора подкосились, и он рухнул в мягкое кресло – чем немало повеселил Бафомета. Так и застал его рассвет. А днем порядочным призракам шастать не полагается...
***
«Семьсот лет! Теперь ясно, почему все вещи или на себя не похожи, или непонятно для чего сделаны!.. Семьсот лет! И чертова уйма лье… А я-то вообразил, что иду к Жизели… Жизель… Она сейчас, должно быть, в Раю… Хоть бы! Она это заслужила! А я? Впрочем, кого это интересует… Случай… Грабители могил… Местный обычай… Каприз какой-то московитки – и вот… Семьсот лет!  И вся Вечность впереди! Господи!! Что мне делать?! Семьсот лет! Никого не осталось… Ни родных… Впрочем, родных у меня и раньше, в сущности, не было. Ни друзей… Но настоящий друг у меня был только один, и он… Бедный мессир Анри! А я-то, дурак, надеялся, что мы «там» встретимся! Сколько раз он мне говорил: к черту все и всяческие надежды! И добрый мессир Луи… Он, наверняка, погиб – может быть, так же, как мои рыцари… Будем надеяться – черт, опять «надеяться!» - что его хотя бы не взяли живым… Никого… И врагов тоже. Да и что они мне, в моем нынешнем состоянии, могут сделать? Семьсот лет… И все-таки огонь остался огнем, вода - водой, деревья по-прежнему растут корнями вниз, кошки умеют шипеть... и женщины визжат, увидев призрак! Семьсот лет… Ничего. Выживем…»
Призрак сидел на темном чердаке, на полу, прислонившись спиной к каминной трубе и обхватив руками колени.
Труба еще теплая… Хорошо… За пыльным чердачным окошком уже совсем посветлело – вовремя пройдоха-Бафомет выдернул командора из гостиной! Ох, и мерзко же это – напролом сквозь перекрытия! Камень – не камень, а черт его разберет, что… Железные прутья… какая-то жгучая проволока… Брр! Доспехи внизу, на кресле остались – и Бог бы с ними… Господи, сколько же лет Монтальяк не сидел так, один? Чтобы было тихо. И чтобы никто его не искал, не звал пронзительно, и не выспрашивал надоедливо, о чем это он, Ангерран, изволил задуматься, - можно подумать, кому-то и впрямь есть дело до его мыслей! - и не надоедал всякими пустяками – будто своей головы нет… А сюда никто не придет. По крайней мере, на это можно надеяться («опять – надеяться!»). Во всяком случае, слишком часто его здесь тревожить не станут - вон какой слой пыли везде! Значит, будем жить на чердаке. Как подобает добропорядочному привидению. В конце концов, разве не об этом он, Ангерран, всегда мечтал – чтобы был свой уголок, где бы никто к нему не лез? А теперь он, наконец, будет один, на пустом темном чердаке…
***
…На чердаке. Да, именно на чердаке все и началось. В замке Тейнак. Ангеррану шел семнадцатый год, и он служил у графа де Тейнака оруженосцем – взяли из милости, за что старый барон Ансельм де Монтальяк при любом удобном случае рассыпался в благодарностях перед графом. А тот, покровительственно улыбаясь, уверял, что ему, де Тейнаку, это ничего не стоит, что где пригрели старшего брата, там найдется местечко и младшему, и вообще: к кому же еще обращаться за покровительством, если не к соседям и давним боевым друзьям?
Было Рождество. Не лучшее это время для пажей и оруженосцев, честно говоря. Гостей в замок наезжает целая толпа, и все знатные и важные, и каждого с поклонами провожай в отведенные ему покои, и воду ему тащи для омовения, да бегом, чтобы не успела остыть, и коня его обихаживай, да еще и за столом прислуживай – только успевай поворачиваться, таскай блюда с кабаниной, олениной, жирными пулярками, облизывайся, да моли Пречистую, чтобы тебе потом досталась хоть одна косточка с мясом.
Шум, крик, беготня, толкотня. Всё вверх дном, все мечутся, как ошпаренные. Графиня Аделаида как вскочит с постели чуть ли не затемно – так со всех ног на кухню, и – понеслась душа в рай: ах, ах, то забыли, да это не достали, да скатерть прабабкина вытерлась… Да – ах, Пречистая Дева, Богоматерь Реймсская! - ведь кабанины не хватит! (Разумеется, не хватит, если все гости будут уплетать, как вы, мадам!) Что добрые люди скажут! И – тяжелым галопом, как корова, когда ее овод под хвост укусит, мчится мужу докладывать. Можно подумать, Филипп де Тейнак виноват, что ему на охоте только один кабан попался, да и тот – тощий, как бездомная собака.
Да еще старая графиня Петронилла, Тейнакова достопочтенная матушка, что ни праздник, то невесть каким образом улизнет в суматохе от своих дам, кои ей не столько прислуживают, сколько следят, как бы госпожа чего не натворила по старческой слабости разума. Между прочим, натворить славная старушка может всякого – к примеру, кинжал графский парадный, в золоченых ножнах, стащить да в рождественский пирог засунуть – развлекается она так! И угадайте, кто потом, когда граф хватится любимого оружия, турманом вылетает из графских покоев и до вечера обшаривает весь дом, с чердака до погреба? И у кого в голове колокола звонят от Тейнаковой оплеухи?
Так вот, улизнет старушка от своих нянек, явится прямиком к дорогому и единственному сыночку, и давай жаловаться: с какой стати ей любимое зеленое платье надеть не дают, жалеют, да почему подруга ее, аббатиса из обители святой Марты, до сих пор не приехала – надо бы послать за ней!! И попробуйте, господа почтенные, втолковать милой старушенции, что платье то, шитое ей на второй день свадьбы, уже давным-давно моль сгрызла в труху, и что аббатиса достопочтенная лет двадцать назад изволила почить в бозе!
Естественно, граф после маменькиных штучек да жениных разговоров ходит злющий как семь чертей до самого праздничного ужина. И, естественно, на оруженосца, как горох из дырявого мешка, сыплются тумаки и ругань. За что? Граф найдет за что. На то он и сеньер.
Ну да это – ладно. К чему бы другому, а к оплеухам и ругани Ангеррану с детства не привыкать. Ничего не поделаешь – младший. Да еще и уродился – ни в мать, ни в отца. Старый барон что ни день, влив в себя пару кубков красного, донимал жену, покуда в гроб не вогнал: мол, признавайся, кто тебе это нещечко состряпал?! И вечно старшему – коврижки, а младшему – пинки да подзатыльники. Как будто он  виноват, что не удался в отцовскую породу. Высокий, тонкий, гибкий, черные волнистые волосы. Глаза тоже черные – большие, умные… Только грустные. Неоткуда взяться веселью. Гости графа спрашивают: где вы, монсеньер, этакого красавца раздобыли? Но что Ангеррану проку в той красоте! Лучше б на обезьяну лицом походить, да старшим быть, наследником! Как Андре. Вот уж кто воистину сын своего отца – просто на физиономии написано: Монтальяк, как на трактирной вывеске! На семь лет старше Ангеррана – а ниже его на голову, зато в плечах вдвое шире. Ноги кривые – потому что с лошади почти не слезает. Нос длинный, горбатый, волосы черные – но не вьются, а торчат в разные стороны, как прутья из вороньего гнезда. Уже рыцарь. Посвятили в позапрошлом году. Граф Филипп и посвящал. Отец по такому случаю расщедрился – пир устроил и чуть ли не турнир! Хочу, говорил, чтобы моему дорогому Андре все завидовали! Теперь в долгах по уши. И лебезит перед графом – смотреть противно. Сегодня утром приехали. Андре до того зазнался, что Ангеррану даже не кивнул – будто и не родной! Смотрит сверху вниз, приказания цедит сквозь зубы – надулся от важности, как жаба, вот-вот лопнет! Вот бы мажордом догадался за ужином обоих невзначай посадить ниже солонки! Чтоб их со злости разорвало!
Ладно, бог бы с ними, с обоими. Назло всему – Рождество! Вот и будем веселиться! Темнеет. В зале столы расставляют. Скоро ужин. Набегаемся с блюдами и кувшинами. Зато за столом, рядом с графом, по левую руку, будет сидеть Жизель! И, если повезет, можно будет положить ей кусок пулярки – самый лучший! – или налить в кубок легкого вина (наверное, ей разрешат пригубить, по случаю праздника?) И, наливая, склониться к ней и быстро шепнуть на ухо: «Жизель, я тебя…» Нет, только  - «я Вас люблю!» Но – нет! Нельзя! Вдруг кто-нибудь подслушает? Да пойдет языком мести?
Жди, как же: достанется тебе Жизель! Нелюбимому, нежеланному, никчемному, младшему в семье – графская дочь, титула, замка и поместий единственная наследница! На таких наследники женятся, вроде Андре – то-то он перед графом так и стелется! Только Жизель этого задаваку и подлизу терпеть не может, и гримаску недовольную строит, едва он подходит к ней. Зато Ангеррану она всегда улыбается! «Конечно, поговорить с ней особенно не поговоришь – следят, но кто запретит переглядываться украдкой? И пусть Андре хоть лопнет от зависти!»
«Милая, милая… белокурые локоны, лучистые синие глаза – синие, как небо в летний полдень! И платье ярко-синее – в таком в церкви на стене Пресвятая Дева нарисована… Вот взять и попросить у графа ее руки! Дождаться, когда он в настроении будет… Бесполезно. Хорошо, если просто обругает, а не осмеёт при всех! Но даже если ее выдадут замуж – даже за Андре! – кто помешает мне выбрать ее моей дамой сердца? Она согласится, обязательно согласится! Буду носить ее рукав на шлеме… И выбирать ее королевой любви и красоты… Если найдется добрый человек, который из милости посвятит меня в рыцари!»
-Ангерран! Ты что, заснул, что ли? Хватит с моей дочкой перемигиваться, лучше неси сюда кувшинчик!
-Сию минуту, мессир! Какого прикажете, мессир?..
Наливая графу вино, Ангерран краем глаза заметил, что его братец, состроив великопостную физиономию, что-то шепчет на ухо сидящему с ним рядом капеллану, а тот хмурится и сокрушенно качает головой…
…Андре де Монтальяк, по общему мнению, сегодня был в ударе: учтив, галантен, остроумен… дерзок – но в меру! Улыбался, как надо, и говорил, что положено – чему-чему, а этому его у Тейнака выучили! Но внутри у него все кипело. Как, черт подери, это может быть?!? Этот проклятый мальчишка, этот никчемный дуралей, который черт знает зачем и на свет-то появился – вовсю обхаживает молодую графиню! И, похоже – давно обхаживает! Да как он посмел! И эта маленькая вертихвостка, судя по всему, отвечает ему взаимностью! Ну, конечно: ей надобно смазливое личико, как всем женщинам! А ей, между прочим, уже пятнадцать стукнуло в сентябре – некоторые в этом возрасте успевают подарить супругу сына. И кто знает, не найдет ли на Тейнака в решительную минуту добрый стих, и не решит ли граф по щедрости своей благородной души уступить мольбам единственной дочки и любимицы? И не станет ли братец Ангерран лет через дцать графом де Тейнак, по супруге своей!
Но – как же тогда он, Андре?! Старший сын, наследник, опора и надежда?! «Ну – нет!! Плохо этот мальчишка меня знает!»
Метнув на Ангеррана испепеляющий взгляд, Андре вгрызся в истекающую жиром ножку славно зажаренной пулярки с такой яростью, будто это было горло ненавистного братца. И вот тут-то в голове бравого охотника за приданым стал, как фонарь под глазом после хорошего удара, постепенно проявляться, наливаться и расцвечиваться всеми радужными красками План…
***
…Ужин кончился, гости, пошатываясь, разбрелись по своим покоям, и Ангерран наконец-то добрался до комнатки на первом этаже, которую ему приходилось делить еще с тремя такими же, как он, юнцами, присланными в Тейнак учиться куртуазному обхождению. Но не успел он присесть, как – ну вот, не было печали! – примчался слуга, встрепанный, взмыленный и запыхавшийся, и выпалил, что изволил приехать архиепископ – наконец-то, а то все уже и ждать перестали! - и что монсеньер велел…
Впрочем, что именно граф велел, и без того уже на весь коридор было слышно: лошадьми заняться, комнату приготовить – «мою собственную, самую лучшую!» - воды принести, да сказать там, на кухне, пусть что-нибудь поджарят, да побыстрее, да дров в камин подкинуть – его преосвященство продрог до костей! И пусть кто-нибудь попробует, черт подери, забыть подойти под пастырское благословение!
Ангерран, вместе с товарищами по несчастью, опрометью кинулся выполнять приказ. Архиепископ, длинный и костлявый, весь в морщинах, будто хорошо провяленный на солнышке, старик, грелся в зале у догорающего камина и беседовал с графом о погоде...
Мельком взглянув на юношу, он привычным жестом, как и остальным, сунул ему под нос жесткую, крупную руку - Ангерран, быстро приложившись к перстню с крупным аметистом, умчался в конюшню. Андре, вертевшийся тут же (просто обожал тереться на глазах у вышестоящих!), проводил его ненавидящим взглядом...
…Да-с, господа, итак, о погоде, каковая к ночи совершенно испортилась, о прошлом пире в честь бракосочетания герцога де Такого-то и графини де Сякой-то, о лопнувшей в самый неподходящий момент, как это всегда и бывает, задней оси своей кареты... - Тут граф пригласил гостя к столу, извиняясь, что не может предложить лучшей трапезы, на что князь церкви снисходительно заверил его, что всем вполне доволен – ибо сказано в Писании: лучше блюдо зелени и при нем любовь... …Да, и заодно о том, что народ распоясался до nec plus ultra: бродячие акробаты на рынке осмеивают предерзко служителей Божиих, а горожане хохочут, аки безумцы, - прости их, Господи, ибо не ведают, что творят! (По крайней мере, его преосвященству очень хотелось бы верить, что - не ведают!) - а настоящих преданных слуг, таких, как раньше, теперь уж днем с огнем не найдешь! «Да и не говорите, монсеньер, - кивал де Тейнак, - рогатые зайцы чаще попадаются, чем толковые оруженосцы!». Андре, состроив мину самую что ни есть подходящую к случаю, поддакивал сразу обоим, - и думал про себя, что насчет Ангеррана монсеньер как нельзя более прав... но вот насчет него, Андре... можно подумать, Тейнак когда-нибудь интересовался заячьей супружеской жизнью!
Упоминание о рогах как-то незаметно и естественно перевело беседу на дам и дамские капризы и причуды – монсеньера чрезвычайно развеселил рассказ о недавней шалости старой графини. Добрая Петронилла, оказывается, все так же обожает играть в прятки! Подумать только: засунула кинжал в пирог! Остроумно, не правда ли? Кому-то из гостей достался бы славный подарочек! А что милая старушка спутала Рождество с Богоявлением - так с кем не бывает! Что делать, дорогой граф, надобно проявлять снисхождение к немощным и слабым! И ведь вам еще повезло, сын мой: вот у барона Этакого-то теща на девятом десятке лет и вовсе из ума выжила - стащила у его жены, своей дочки, шкатулку с драгоценностями, да на чердаке их по углам и попрятала, бог весть что ей помстилось, бедняжке! Одно изумрудное ожерелье так и не удалось отыскать... Граф несколько натянуто улыбался, делая вид, будто проделки впавшей в детство старухи его чрезвычайно забавляют. Архиепископ, глядя на мессира Филиппа, веселился от души, но старательно изображал на лице самое искреннее участие. Андре усердно поддакивал, и только что не вилял задом, как бесхвостая собака, а в голове его, как жирный гусь на вертеле, соблазнительно вращался План... «Старуха... прятки... пирог... чердак... рождественские подарочки!..»
-Признаться, святой отец, я в такие дни всегда чувствую себя немного виноватым перед бедной матушкой: она ведь всегда обожала увеселения, а тут приходится ее запирать в ее покоях от греха подальше! Что поделаешь, ведь для ее же блага... Эй, кто-нибудь! Отнесите-ка вот это мадам Петронилле! Надеюсь, это ее утешит.
-Сию минуту, мессир! С удовольствием, мессир!
-Благодарю, дитя мое! Вот, полюбуйтесь, монсеньер: не рыцарь, а просто сокровище! Учтив, предан, схватывал все на лету... И до сих пор еще не может привыкнуть к мысли, что он больше не оруженосец! Ну, ступайте, друг мой - да возвращайтесь скорее, нам будет не хватать вашего общества!
Андре поклонился, взял со стола блюдо с пирожками и засахаренной вишней и вышел из зала, изо всех сил удерживаясь, чтобы не пуститься бегом вверх по лестнице. Все идет как по писаному! Только бы старая грымза спать не завалилась... Впрочем, кто-кто, а уж мы в любом случае...
***
...Так, вот и третий этаж. Правое крыло – покои Аделаиды и Жизели, левое - старой графини. Оглядеться. Очень внимательно оглядеться, придав лицу по возможности невинное, а лучше даже страдальческое выражение: мол, вот, полюбуйтесь, дамы и мессиры, чего только не приходится выносить бедным рыцарям, только бы достоуважаемому сеньору угодить! Порядок. Никого. Значит, можно поскрестись в дверь. Как всегда: два раза коротко, и два - длинно. И противным тонким голосом мяукнуть - точь-в-точь Матильда, трехцветная любимица графини Аделаиды. И - ждать. А дальше - смотря, кто отворит...
Осторожные шаги. Шелест платья. Поворачивается ключ в замке - хорошо смазан, не скрипит! Дверь приоткрылась. И выглянула...
Об этакой удаче Андре даже мечтать не смел!
-Мадам графиня...
-Ты! Ты! Наконец-то! Идем, скорее!
-Но, мадам... Тише! - Андре едва успел поставить на пол блюдо (не хватало только потом ползать по лестнице и пирожки собирать!)
; Да-да, конечно, тихо, пока все спят... Спать в такую ночь! Ах, дураки! Пока все спят, мы исчезнем... Как туман... И утром будем далеко... За горами и за лесами... В Палестине... Мы умчимся туда, на твоем коне... Я сяду впереди тебя, и ты меня обнимешь...
; Да-да, мадам графиня, конечно... Умчимся... На крылатом коне... На гиппогрифе... Он сидит на крыше... - Андре, не веря своему счастью, почти на руках взнес старушку по чердачной лестнице.
; Побудьте тут, мадам графиня, а я взгляну, нет ли опасности... Ну, пожалуйста, пустите... («Черт! Не хватало только, чтобы мне приписали покушение на старухину честь!»)
- Как ты смешно говоришь... «Мадам графиня!» Не дразни меня, ты же знаешь, что я не хотела за него выходить! Но меня никто... Дай же руку!.. Никто-никто даже не спросил! Но теперь всё позади, ты вернулся! - старушка обхватила шею рыцаря сухонькими ручками, похожими на прошлогодние камышинки. Тот усердно пытался скроить мину понежнее. Драгоценное время утекало, как вино из треснувшего кувшина! А графиня шуршала ему в ухо: «Милый! Не уходи! Дай же мне на тебя наглядеться... Как ты красив... Как я тебя люблю... О, Робер!» В коридоре послышались голоса. Женские. Ну, это еще не так страшно... Андре отчаянным усилием высвободился из объятий достойной дамы и осторожно выглянул в замочную скважину на лестницу. На лестничной площадке, бестолково причитая, суетились графиня Аделаида, Катрин – камеристка и главная тюремщица Петрониллы, ну и еще три-четыре служанки, чьи имена для нашей истории не имеют значения. Из приоткрытой двери, которая вела в покои Аделаиды, выглядывала конопатая круглая физиономия Жаклин - служанки Жизели.
- О Господи, Боже милостивый!
; Да куда же она, бедняжка, могла деться?
; Ведь говорила же я вам: заприте дверь!
; Я и заперла, мадам, – а мадам графиня ключ утащила!
; О Боже праведный!– всплеснула руками госпожа Аделаида. – Что за день!! А если она спустилась вниз и сейчас болтает всякую чушь при его преосвященстве?!
Вот тут-то Андре – самое время было! – распахнул дверь и в два прыжка слетел с лестницы. Как можно изящнее опустился на колено перед Аделаидой – выругался про себя: знал, ясно до отчаяния, до воя собачьего, видел, что у Ангеррана, как ни старайся, все равно грациознее получается! Ну, да ничего, недолго ему осталось… Ах, только бы…
-Не беспокойтесь, мадам графиня! Госпожа Петронилла здесь, на чердаке!
-О Дева Мария! Да что же она там делает?!
-О, ничего особенного, мадам Аделаида, просто прячет рождественский подарок для мадемуазель Жизели! Хочет сделать ей сюрприз… - ответствовал рыцарь, нацепив самую умильную из имевшихся в его распоряжении улыбок, и молясь про себя, чтобы старуха более-менее спокойно дала себя увести. Мадам Аделаида, подхватив юбки, взбежала по лестнице, даже не заметив угодливо подставленной руки Андре.
- Матушка! Дорогая матушка! – заворковала, войдя на чердак, Аделаида, слащаво, приторно, совсем не похоже на себя. - Что вы тут делаете, в этой пыли и паутине? Пойдемте спать…
Зашептали, зашебуршали… Вроде, скандалом не пахнет… И не нужно… Пока. Андре учтиво улыбнулся статной высокой брюнетке Катрин. Жаклин, рыженькая маленькая пышка, исподтишка метнула на товарку ненавидящий взгляд: влюблена была в молодого рыцаря, как кошка, отчаянно и безответно, и молча исходила ревностью. Усмехнувшись про себя, Андре устремил дежурный влюбленный взгляд на Катрин (которая не раз скрашивала его ночную скуку, пока он был оруженосцем, и теперь весьма не прочь была вспомнить старые добрые времена), но стоило ей отвернуться… как рыцарь взглянул на Жаклин! И взор его пылал, как огонь в очаге, когда там жарят гуся! У пышки перехватило дыхание. Она не верила своему счастью!
-Да-да, конечно… - мурлыкала Аделаида, - Жизель всегда так ждет вашего подарка… Да, пойдемте, Робер ждет вас…
Наконец на чердаке послышались шаркающие шаги.
Через узкую чердачную дверь на верхнюю площадку сперва протиснулась пышная мадам Аделаида, за ней выползла сухонькая Петронилла, опиравшаяся дрожащей рукой на руку невестки. Она, похоже, уже успела очнуться от грез юности. Робер с гиппогрифом был забыт, и теперь, спускаясь по лестнице, старушка тоненьким голоском лепетала что-то про ангелов, звездочки, младенца-Христа, про свою подружку Марту и про Жизель, как весело они все втроем будут играть в детской. И про подарки к Рождеству она тоже что-то там чирикала неразборчивое, на что Аделаида только кивала невпопад и раздраженно хмурилась.
Графиня кое-как свела старушку с лестницы, но тут Петронилла вдруг уперлась, как ослица, пронзительно, на весь этаж, возопив, что ее ни за что ни про что под Рождество обделили сладостями, и что добрый Боженька непременно всех за это накажет. Жаклин сочувственно вздохнула; Аделаида, возведя очи горе, тщетно пыталась затащить свекровь в комнату, пока вопли, чего доброго, не услышал кто-нибудь из гостей; Катрин за спиной госпожи скорчила недовольную гримаску. Андре поспешил поднять и услужливо подать камеристке блюдо со сладостями. Каковыми несчастную старуху наконец-то умиротворили и благополучно заманили в ее покои, наобещав всего, что только пришло в голову.
Первой в дверь вошла Катрин с блюдом, затем – тянущая к нему тощие ручонки старуха, за ней – Аделаида, сопровождаемая служанками. Жаклин осталась за дверью – наедине с рыцарем. Так и ела его влюбленными глазами. Андре осторожно обнял девушку за талию и увлек в темноту, под чердачную лестницу, другой рукой делая ей знак молчать – но она и без того слова не могла вымолвить, задыхаясь от счастья. Рыцарь же думал, что талия у Жаклин, конечно, как у пестрой телки, и нос – как у поросенка, и конопушек – хоть открывай лавочку… Зато она глупа, как пустая бочка, да притом по уши влюблена! А значит, стоит Андре сделать вид, что ему бедную дуреху… ну, хотя бы, немножко жаль, - и Жаклин поверит, как Священному Писанию, всему, что Андре ей скажет!
Например, будто госпожа Петронилла, по своему обыкновению, приготовила дорогой внучке рождественский подарок, но захотела, чтобы его непременно спрятали, на чердаке спрятали. Старушка ведь так обожает играть в прятки! Пусть, мол, Жизель поищет, поразвлекается – а то ведь без игры и праздник не праздник! Вот только госпожу Аделаиду не захотела ждать – полезла на чердак одна... А, может, побоялась подарок Аделаиде показывать, чтобы не отобрала… Вещь-то, наверное, дорогая… Катрин говорила – у старушки много всего по углам, по щелям припрятано, про что она и сама давно позабыла, да вот, видно, вспоминает иногда… Так не будет ли дорогая Жаклин так добра передать мадемуазель… 
-Конечно, конечно, мессир Андре, я скажу ей… - затараторила рыжая толстушка, глядя на рыцаря, будто дитя – на новую игрушку. – Непременно…!
-Только не упоминай обо мне. Скажи – от самой мадам Петрониллы слышала… А то еще решат, что я к твоей госпоже подбиваю клинья…
-Конечно, мессир Андре! Чего ж тут не понять, мессир Андре!
Андре, оглядевшись, быстро чмокнул служанку за ушком, попросил о свидании – конечно, как-нибудь после праздника, когда в замке будет поменьше народу! Она зарделась, глупо заулыбалась, и, разумеется, потупив взор, прошептала, что оставляет время и место встречи на усмотрение его милости. Но тут внизу громыхнул голос графа, и заметался, отскакивая эхом от стен: куда подевался Андре – не заигрался ли в куклы с госпожой Петрониллой?! Жаклин, высвободившись из объятий рыцаря, поспешила скрыться. Андре, довольный донельзя, сбежал вниз, дабы продолжить чинную беседу с высокопоставленными лицами.
Разумеется, Жаклин все скажет, как надо. И не более чем надо. Она всему поверила – а, собственно, почему бы ей и не поверить? Говорила Петронилла о подарках? Говорила! И Жизель поверит: она любит свою бабушку, знает ее причуды и рада будет ей угодить! И, уж конечно, ни Жизель, ни кто другой не будет ждать подвоха от Жаклин – куда ей, дуре! К тому же, все девушки обожают драгоценности! И, когда все лягут спать, Жизель тихонько пойдет искать свой рождественский подарок! Вернее всего, одна. И вот тогда-то…
***
...Ну, вечерок! Час от часу не легче! Только легли, уже собирались задуть свечу, как ввалился Андре: видите ли, писцу его преосвященства негде разместиться, все комнаты заняты, - не в конюшне же почтенному старцу отлеживать свой прострел с подагрой! Понятно: кому-то из «несносных мальчишек» придется уступить старикашке постель, столь долго предвкушаемую, и тащиться спать на сеновал... или на чердак. И кому именно - ясно, как «Отче наш». Что ж, на чердак - так на чердак. Спасибо, дорогой братец. Впрочем, на чердаке даже лучше - ни храпеть никто над ухом не будет, ни кроватью скрипеть... И повоображать себе можно будет вдоволь про яростные схватки с сарацинами, славные подвиги, сверкающие доспехи... И про Жизель, недосягаемо-прекрасную, будто Дева Мария - как она кисейный рукав отрывает, чтобы Ангерран его к шлему прицепил...
***
- Итак, святой отец, я был прав! И, вообразите себе, негодник плевать хотел на мои увещевания! Он даже хвастал… Я тут кое-кого порасспросил… Они видятся на чердаке, когда все уснут… Возможно, что и сегодня… Если этот дерзкий щенок отважится… Я никогда не прощу себе, если из-за моего молчания…
-Благодарю, сын мой. Я прослежу… И если что… Извещу мессира графа…
***
Холодно на чердаке. Темно. Пыльно. Паутина везде. Зато тихо. Луна заглядывает в чердачное окошко, подмигивает. Сядь на старую скрипучую кровать возле двери - только не плюхайся с размаху на трухлявый тюфяк, не дави мышей, тоже ведь Божьи твари! – в плащ закутайся и мечтай не хочу… Не спится. Вроде и устал, как лошадь на турнире… Дался же Ангеррану этот турнир!.. Был он однажды, в Альби, с графом, еще в пажах ходил… Видел… Знамена, щиты, кони… Плащи, шелками расшитые… Герольды… Рога трубят… И дамы на трибунах – разряженные, пестрые, как заморские птицы. Шепчутся, ахают, глазками постреливают, смеются, прикрываясь рукавами… Он закрывает глаза. И видит себя – в красном, золотом расшитом плаще, на вороном коне, меч на поясе. Вот он берет копье… Выезжает на поле… Пришпоривает, и – мчится галопом навстречу противнику – какому-то коротышке в темно-синем, ну что за дурень, кто же так держит щит… Ближе… Ближе… Ну!.. Трах-бабах! Так его! Прямо в грудь! Подпруга лопнула. Коротышка, вместе с седлом, кувырком летит с лошади, смешно растопырив ноги, и шлепается на землю. Ангерран не видит его лица и не узнает герба – но знает, что это Андре. Охает, стонет, весь плащ в грязи… Черт с ним. Ангерран де Монтальяк – победитель турнира. Все взоры устремлены на него. Он совершает круг почета. Ему предлагают выбрать королеву любви и красоты. И вот уже венок из золотых листьев – на голове Жизели! Дамы возмущенно шушукаются, их отцы, мужья и братья хватаются за мечи… Плевать. Ради Жизели Ангерран вышибет из седел хоть всех рыцарей Круглого стола и покрошит в рагу три сотни сарацин впридачу. «О Жизель! Вам одной навеки отдал я сердце, возлюбленная моя!»
Но тут скрипит дверь – и великолепная картина исчезает. Юный оруженосец снова на темном чердаке. И никакого турнира. Да, черт их всех подери, неужели еще не угомонились?!! Шаги. Легкие, осторожные. Он оборачивается – перед ним, в одном плаще, накинутом поверх сорочки, с распущенными косами, со свечой в руке… Жизель!
Юноша зажмуривается… моргает… Но прекрасное видение не развеивается! «Значит, я все еще сплю… А кто мне запретит – во сне?»
Он встает. Торжественно опускается перед ней на колено.
-Жизель! Я люблю вас! Всей душой моей, всей кровью моей! Молю вас, позвольте мне быть вашим рыцарем!
Она глядит на него с недоуменной улыбкой. «Ну, то есть, когда меня посвятят в рыцари…» - заканчивает он, внезапно оробев от собственной смелости.
-Ой, Ангерран… Да, конечно…
Она протягивает руку. Маленькую, прохладную, нежную, невесомую, как гроздь сирени. Юноша припадает к этой руке губами, как к священнейшей реликвии: «Господи! Да ведь я наяву признался ей в любви! И она меня не отвергла!!»
Она делает ему знак подняться. Он встает, по-прежнему не выпуская ее руки. Жизель. Хрупкая, тоненькая, маленькая - даже не достает ему до плеча. Запрокидывает голову, чтобы взглянуть ему в глаза… («Значит, я теперь – дама! У меня есть рыцарь! По-настоящему! Ведь его посвятят, обязательно посвятят! Я попрошу отца…») На лестнице чьи-то крадущиеся шаги… Нет, показалось. Она. Здесь. Сейчас. Но… Но ведь так не бывает!!
-Госпожа моя, я… я счастлив лицезреть вас… Но… Кого из святых я должен возблагодарить за это счастье?
-Святую Петрониллу, - смеясь, отвечает она. – Если это она надоумила бабушку спрятать здесь мой рождественский подарок!
Ангерран кивает и заботливо накидывает ей на плечо соскользнувший плащ. Боже, да она же совсем замерзла! И босая!
- Госпожа моя, вы… позволите?
Она делает удивленную гримаску: «Что, Ангерран?»
Он берет у нее свечу, пристраивает на какой-то пыльной скамье, потом поднимает девушку на руки и несет к кровати, благоговейно прижимая к себе – господи, знать бы заранее, хоть прикрыл бы чем-нибудь этот тюфяк, Иовово гноище!
-Ангерран, что ты делаешь?
Он бережно опускает девушку на убогое ложе. Укутывает плащом ее ноги.
– Укройтесь как следует и сидите - и вам не будет так холодно… А я поищу подарок!
Подарок? На чердаке? Что ж, это вполне в характере Петрониллы, и если ей удалось в очередной раз обмануть свою тюремщицу... Но куда графиня могла засунуть подарок, и чем этот подарок может быть? Ангерран проходит по чердаку, заглядывая в каждый укромный уголок. Но толстый слой пыли на полу, истертых коврах и сломанной мебели  выглядит нетронутым. Если тут кто-то и был, то он не заходил далеко. Ага, старуха, похоже, и в самом деле тут побывала, пошаркала мягкими туфлями… Но ничего похожего на подарок тут нет! Ни в ворохе тряпья… Ни под громоздким резным сундуком на ножках… Ни под скамейкой… 
-А тебе не холодно здесь?
-Нет, госпожа. Я привык, не беспокойтесь обо мне…
-Какой ты милый… Послушай, а ты как тут оказался?
Ангерран рассказывает о писце. Жизель удивленно поднимает брови: как – не хватило места? Разве отец не распорядился, чтобы доброго старика устроили вместе с архиепископом в графской спальне на втором этаже? Ведь его преосвященство так же неразлучен со своим верным писцом, как тот – с перьями и чернильницей: а вдруг среди ночи Господь ниспошлет рабу Своему вдохновение, дабы на свет появился еще один комментарий к трудам отцов церкви! Да ведь она, Жизель, своими ушами слышала, как мать велела служанке постелить чистые простыни для его преосвященства и принести тюфяк для брата Жиля!
Но – постойте! Ведь Андре говорил… Так, значит, никакого приказа отправляться на чердак на самом деле не было, это Андре все выдумал! Зачем? Чтобы Ангерран провел ночь на холодном пыльном чердаке. А только ли для этого? И подарка никакого нет… Где старший брат – там жди каверзы, это Ангерран знает с детства. А что, если… Жизель. Ночью. На чердаке. Полураздетая. Наедине с ним.
-Госпожа, ради Бога, скажите: мадам Петронилла… Она сама велела вам сюда прийти? Вы сами это от нее слышали?
Она качает головой: нет, поручение бабушки передала Жаклин. А в чем дело?
-Да нет, ничего, госпожа. Но скажите, а Жаклин от кого это узнала? Не от Андре?
Жизель снова качает головой: нет, служанка, по ее словам, получила приказание от самой мадам Петрониллы. И та ночью ходила на чердак, Бог ее ведает, для чего. И Андре там тоже был: матушка говорила, что если бы не он, то она со служанками до утра искала бы бабушку по всем закоулкам! Так и есть, и тут без него не обошлось!
-Жизель! Ради всего святого, уходите к себе! Скорее! Бегите!
Она смотрит на него с недоумением и испугом: «Ангерран! Что случилось, почему…»
-Жизель, уходите! У меня дурное предчувствие…
Она морщит нос: фи, с каких это пор рыцари боятся предчувствий?
-Бегите, умоляю вас!
Поздно! Тяжелые шаги, скрип двери - ее распахнули рывком -, ворвались, свет факела бьет в глаза, капеллан что-то бормочет, перемешивая французский с латынью, всплескивает руками – рукава, как у курицы крылья – и хриплый от ярости голос графа: «Ах, вот вы где!!!»
… После Ангерран только смутно мог вспомнить, как он ринулся заслонить от графа остолбеневшую девушку, а граф схватил его за плечо, выволок за дверь и спустил с лестницы – в глазах все слилось в сплошную серо-пеструю мешанину… Как волокли его, угощая тумаками, полубесчувственного, в башню, в подземелье, и как тоненько всхлипывала Жизель…
Дальше была темнота.
И холод. И сырость. Боль в боках и груди – ни вздохнуть, ни охнуть. Шуршание и писк мышей в соломенной подстилке, крохотные холодные лапки, пробегающие по ладони. Боль в разбитых губах, шатающиеся зубы (рука у графа тяжелая!) – и корка, черствая, не угрызешь. И – огонек свечи, ласковое прикосновение шершавой старушечьей руки, и шепот: «Ну, что? Как ты тут? На вот, молока попей, что ли…»
Матушка Берта. Нянька Жизели. Еще графиню Аделаиду нянчила. Уже вроде и не прислуга была, а член семьи. Стара была нянька, мадам Петронилле ровесница, желта, как айва, худа, сгорблена, вся в морщинах - но котелок у Берты варил, как вся архиепископская кухня, а язык был острый, как пригоршня гвоздей. Служанки шептались по углам, будто Берта - ведьма. А та только посмеивалась. И ничего и никого не боялась. Ни капеллана, ни Аделаиды, ни самого графа Филиппа. Даже когда тот ни с чем приезжал с охоты, злющий как семь чертей. Потому-то и раздобыла, бог ее знает, как, ключ от подземелья, и пробиралась туда поухаживать за Ангерраном,  перевязала, чем нашла и как умела, его сломанные ребра, таскала ему из кухни всякую вкуснятину, и заставляла съесть хоть немного, хотя ему кусок в горло не шел, и смазывала настоянным на розмарине маслом его синяки и ссадины, когда все остальные обитатели замка старались даже имени преступника не упоминать. Будто его и вовсе не было на свете. Не то чтобы Берта очень уж любила беднягу оруженосца - она никого, в сущности, не любила, кроме разве что своей юной воспитанницы. Просто не терпела несправедливости. А еще – крепко недолюбливала Андре.
Берта-то и рассказала Ангеррану, как разъяренный граф сперва чуть не убил на месте опозорившую его дочь, а потом хотел услать ее навсегда в монастырь, и как Андре, до странности вовремя вынырнув черт знает откуда, изъявил готовность хоть сейчас жениться на Жизели – якобы желая спасти доброе имя своего сеньора и благодетеля… И как граф согласился, обнял Андре и облобызал на радостях в обе щеки и сказал, что потерял дочь, но обрел сына, и тут же объявил о помолвке, – благо к тому времени, когда разбуженные графской руганью гости, кое-как одевшись, сбежались к месту происшествия, Ангеррана уже успели уволочь с глаз долой, так что граф мог спокойно наврать, будто он с Андре свою малышку застукал и тут же, поскольку давно собирался, дал им свое благословение. И как на другой день его преосвященство обвенчал молодых… И как граф улыбался, скаля зубы, как волк, до конца свадебного пира… И какую рожу украдкой скорчил новобрачный, узнав, что дражайший тесть лишил дочь приданого – зато выразил намерение отказать зятю наследство (тут нянька злорадно усмехнулась: «Долгонько же ему придется ждать!»)…  Как Жизель на все расспросы только плакала и твердила о каком-то подарке от бабушки – но ей, конечно же, никто не поверил, и даже слушать бедняжку никто не стал… Как она, Берта, была уверена, что ее дорогая девочка ни в чем не повинна и что всё это – штучки мессира Андре, он ведь пройдоха каких поискать, хоть и из благородных! Недаром он, прохвост, после брачной ночи тайком просил Жаклин принести чистую простыню! Но верная нянька была начеку, простыню у служанки отобрала да припрятала, а заодно и выведала, кто наплел влюбленной дуре насчет чердачных подарков! И граф обо всем узнает, уж будьте покойны! Но он-то, Ангерран, бедняга, как умудрился влипнуть в этот навоз?
Ангерран рассказал, ничего не утаивая. Берта выслушала, не проронив ни слова, покачала головой, погладила его осторожно по плечу, и ушла.
Он опять остался один в темноте.
Жизель замужем! По принуждению. Из милости. Оклеветанная. Опозоренная. Ни в чем не повинная! Замужем. За Андре. Эта мысль словно выгрызла Ангеррана изнутри, как крыса – хлебный каравай или голову сыра; того, что осталось, не хватало даже на тревогу о собственной участи. Что с ним сделают - убьют, проклянут, или забудут про него – и он будет сидеть здесь, на прелой соломе, пока не умрет с голоду? Или просто выгонят из замка пинком – убирайся на все четыре стороны?.. Все равно. Теперь – все равно.
Но если ему суждено выбраться отсюда – Андре не жить. Ангерран уничтожит эту тварь. Рано или поздно. Как сможет. Хоть из-за угла, как разбойник. Ну да, каинов грех – но разве Андре, в сущности, не сделал того же самого? И даже хуже?! Да, Ангерран за это попадет в ад. Ну и пусть. Зато Жизель будет свободна. И сможет снова выйти замуж. Не за него – об этом Ангерран и мечтать не смел – но за кого-нибудь хорошего! И даже в Преисподней никто не запретит Ангеррану обожать ее!.. 
…Андре притащился «навестить» - «ибо Господу угодно исправление грешника!». Злющий, как дьявол: ну еще бы, приданое уплыло из-под носа, а жена – вот она! Одевай ее, корми, вывози… Люби, черт бы ее побрал, в здравии и в болезни, в счастии и в несчастии… Пока смерть не разлучит… Ну да, мало ли кого и с кем она, безносая, разлучает, и когда… Черт бы его побрал, этого Тейнака… А, главное, этого чертова братца!! Да, вот так примерно Андре и думал, спускаясь по выщербленным ступеням в подвал башни. Но вид на себя напустил самый что ни есть возвышенный и сострадательный – что у него всегда хорошо получалось, так это – вид напускать!
Вошел – да и не вошел даже, а остановился на пороге, и с ходу принялся читать проповедь, не хуже капеллана в Пепельную среду. Мол, плачь, заблудший, о грехах своих незамолимых и цени, несчастный, милосердие брата, который твой грех прикрыл!
Ангерран на эти речи даже ухом не вел, все так же лежал ничком, положив голову на руки – а сам ждал и молил, отчаянно, как никогда еще не молил Господа: «Ну, пожалуйста, сделай так, чтобы он ко мне подошел!» Чтобы совсем близко, вплотную. И вот тогда…»
Ненависть его взмыла и зависла под низким потолком, как… ну, пусть не орел, а так, пустельга, маленький соколок, с которым разве что дамам да капелланам на воробьев охотиться, - но, однако же, с настоящими соколиными когтями и клювом! 
Парила, еле заметно шевеля крыльями, устремив вниз глаза, немигающие, желтые, холодные – готовилась камнем упасть и закогтить змею… «Только бы он подошел… Схватить за ноги, дернуть как следует, чтобы грохнулся, сесть на него верхом, придавить так, чтоб вздохнуть не мог! И – изо всех сил сжать руками проклятое горло!»
И Андре подошел.
…Сцепившись, они покатились по полу – только солома разлеталась! Боль в Ангеррановых ребрах исчезла, дотла выжженная яростью, и поначалу ему даже удалось взять верх – чего-чего, а такого Андре от своей жертвы никак не ожидал! Струсил – тоже, рыцарь, называется! Не столько дрался, сколько дрыгал бестолково руками и ногами, да верещал истошно – так, что за дверью услышали, вбежали, топоча тяжелыми сапогами, оттащили «бесноватого», отвесили тумаков да пинков, швырнули в угол…
Очнулся Ангерран оттого, что на лицо его падали тяжелые холодные капли. Вода? Откуда? Дождь? Почему? Его выбросили на улицу ночью? Оруженосец осторожно приоткрыл один глаз, левый, который не так сильно заплыл… Нет, он по-прежнему в подземелье. И все тело болит, будто по нему телеги с бревнами ездили… И подлец Андре жив! И никакого дождя - просто капеллан, отец Бенедикт, усердно кропит его святой водой, бормоча под нос молитвы. «И пусть себе бормочет, сколько ему вздумается. Закрыть глаза, забыться, ослепнуть, оглохнуть… Может, умру…»
Наконец, сочтя, что святой воды вылито достаточно, чтобы даже самый злокозненный бес убрался в преисподнюю обсушиться у адского огня, достойный священнослужитель отложил кропило и, кряхтя, опустился на колени рядом с юношей. Осторожно, опасливо тронул за плечо. Ангерран не шевельнулся. Капеллан окликнул его… потом попытался приподнять – юноша стиснул зубы. Черта с два! Он – не Андре, от него они не услышат бабьих стонов. Хоть умереть по-рыцарски, раз ничего другого сделать не удалось.
-Ангерран! Да что с тобой?! О Боже! – в голосе священника звучала искренняя тревога – «Ну еще бы! Кому охота в праздничные дни возиться с покойником!» - Ангерран!!
«Ладно, черт с вами!» - юноша через силу открыл глаза, поморгал. Попытался сесть. Получилось. Но голова кружилась, и перед глазами плыли радужные круги.
-Слава богу! – толстяк вздохнул с явным облегчением. – Ну, как ты?
-Превосходно, святой отец.
Капеллан недоверчиво взглянул на узника и снова потянулся за кропилом.
-Да можете хоть утопить меня в святой воде – мне все равно. Но Жизель ни в чем не виновна!! – Ангеррану казалось, что он кричит на весь донжон, но в действительности из пересохшего горла вырывался только хриплый шепот. – Она невинна! Она чище первого снега! А если кого и надо бы окропить – так это Андре!
-А при чем здесь Андре? – нахмурился старик. – Разве это Андре поймали с поличным на месте преступления? А может быть, ты недоволен тем, что он прознал о ваших шашнях и счел своим долгом…?!
-Какие шашни?!!! Да ведь это он все и подстроил!! Неужто вы еще не поняли?! - отчаянно выкрикивал Ангерран: у него снова появилась робкая надежда. Отец Бенедикт, конечно, сообразительностью не блещет, но он, в сущности, не злой старик. Если капеллан поверит Ангеррану… И если мессир Филипп поверит священнику… Должен, не может не поверить! Брак, заключенный обманно, могут счесть недействительным! – Да ведь он же вкруг пальца вас обвел! И вас, и мессира Филиппа, и его преосвященство!
-То есть, как - «вкруг пальца»?.. – капеллан чуть отодвинулся, и с некоторым даже испугом оглядел оруженосца, будто ожидая, что у того вот-вот вырастут рога и хвост. Потом осторожно протянул руку и дотронулся до лба юноши. – Господи, да ты весь горишь, дитя мое! Подожди, сейчас я позову… - Старик хотел было встать, но Ангерран отчаянно, как утопающий в соломинку, вцепился в рукав его сутаны:
-Не уходите, святой отец, умоляю вас! Выслушайте! Даже приговоренным к смерти разрешают исповедаться!
-Ну… Хорошо, хорошо, сын мой, что ты надумал покаяться…
-Да, святой отец… Confiteor… Это я виноват во всем, я один… Но я никогда… Ничего… Мне все равно, что будет со мной – только спасите Жизель! Она ни в чем, слышите, ни в чем не виновата!!.. Вернее, лишь в том, что она – единственная наследница своего отца!
…Когда Ангерран закончил свой рассказ, священник только молча покачал головой. Потом с трудом поднялся, охнул, потер поясницу, и сказал, что обязательно доведет все услышанное до сведения графа, а заодно не преминет поделиться ошеломляющей новостью с архиепископом, а не выйдет – так хоть с его писцом, но так или иначе, все, кому следует, узнают…!!
-Клянусь, дитя мое, я постараюсь помочь тебе! И тебе, и несчастной девочке… Более того, я просто обязан это сделать! Граф меня выслушает… Его милость уже немного успокоился – надеюсь, что он не впадет в ярость, услышав твое имя… К тому же, он сейчас в предвкушении славного пира… Один из его старых друзей не смог приехать сюда на Рождество, но обещался непременно быть на Богоявление… Так что надейся, молись и жди! Нет, но каков братец!.. – и капеллан удалился, пылая праведным гневом. И даже фонарь оставил Ангеррану, чтобы веселее было.
Но пока отец Бенедикт поднимался по лестнице, его гнев и решимость таяли, как свеча в фонаре…
…А потом за Ангерраном пришли. Он радостно встрепенулся, услышав, как скрежещет ржавый ключ в замке. Но никто и не подумал ни поздравлять его с тем, что все выяснилось, ни приносить запоздалые извинения. Даже разговаривать с ним никто не хотел. Просто вытащили наверх, заставили вымыться как следует, одеться во все чистое. Как на праздник – или на эшафот. Чуть ли не силой влили в него стакан крепкого сладкого вина – «И только попробуй перед командором бухнуться в обморок!» Перед командором?! 
-Именно! Уж храмовники-то выбьют из тебя дурь!
Андре. Полюбоваться пришел. Ах, ты..!
Бесполезно. Ангерран и дернуться не успел, как на нем повисли четверо.
-Да в тебя и вправду бес вселился, проклятый мальчишка! Ничего, говорят, в командории капеллан хорошо бесноватых отчитывает! - Подошел, наклонился к уху, злорадно зашипел: «И никаких глупостей, если не хочешь, чтобы я отправил Жизель в монастырь как прелюбодейку!»
-Мерзавец, подлец, ты не посмеешь!
-Еще как посмею! И закон будет на моей стороне! Вот только сунь сюда нос, вот только слово скажи!.. – развернулся и вышел, насвистывая. Ангерран рванулся было за ним – но нет, удержали. Из-за двери слышно было, как Андре своим визгливым тенорком, точно дрянная собачонка, которой дали пинка, и поделом, скулит, жалуется кому-то, что его братец совершенно глух к доводам разума.
Влетела, хлопнув дверью, графиня Аделаида, неся ларчик со всякими притираниями и красками, усадила Ангеррана на скамью у окна и принялась замазывать кровоподтеки белилами и румянами – наводила красоту, будто лошадь готовилась на ярмарку гнать. То и дело отходила, чтобы полюбоваться на дело рук своих – следовало не просто размалевать лицо проклятого мальчишки, как, несомненно, сделала бы та же Катрин, а добиться того, чтобы раскраска не бросалась в глаза, как на дешевой деревянной статуе святого! «Придется повозиться, - думала графиня, – но дело того стоит: гораздо разумнее и экономнее спровадить преступника в Орден, нежели держать его в подземелье и кормить, пусть даже и отбросами!» 
И физиономию при этом строила такую, будто Ангерран был какой-нибудь крысой или жабой, такой, что глядеть противно – не то, что дотрагиваться. Но почему? Ведь капеллан обещал..!
-Мадам графиня… Ради Бога… За что…?
-Нет, вы только посмотрите на него! – вскинулась графиня, и уже замахнулась отвесить пощечину, да вовремя спохватилась, что пустит насмарку свои труды. – У него еще хватает наглости спрашивать! 
-Мадам графиня… Неужто отец Бенедикт не рассказал вам...?
-Святой отец рассказал достаточно, чтобы пожизненно заточить тебя в подземелье! В колодках! Тебя щадят только из уважения к твоему отцу! Тебе повезло, что командору нужен оруженосец. Моли Господа, чтобы мессир де Нарсе согласился взять тебя и скрыть твой позор! – Графиня больно дернула Ангеррана за ухо, но тот не проронил ни звука, к изрядному ее неудовольствию. Наложив последний мазок на синяк под глазом юноши, графиня удалилась, ворча, что этот юнец – воистину дьявольское отродье и дай Боже, чтобы одриакскому капеллану оказалось под силу изгнать из него сатану.
Ангерран слушал ее, как слушал бы шум дождя или вой ветра за окном. Все было кончено. Им овладело странное чувство – будто между ним и окружающим миром встала тонкая, прозрачная, но непроницаемая стена. Он все слышал, видел, понимал – но его ничто уже не трогало. И ничто не пугало.
Так, значит, в Одриак. К тамплиерам. Тамошний командор – старый приятель отца и мессира Филиппа. Он, как всегда, не смог приехать на Рождество - только на Богоявление. Теперь вся святая троица в сборе – граф де Тейнак, барон де Монтальяк и командор де Нарсе… То-то, верно, нахлещутся… Что-что, а выпить они, все трое, не дураки! Командор… Говорят, он родом орлеанец, из луарской долины… Северянин… Не совсем, конечно, с Севера - но почти. Там, на Севере, говорят, лето короткое, виноград от холода не вызревает толком, и вино не то, что в Лангедоке - кислое, язык обдирает, – вот командор и вырос злющий как семь чертей… Невысокий, худощавый, подвижный – рядом с верзилой-графом просто мальчишкой выглядит. Светло-золотистые волосы, точеный профиль, тонкие бледные губы, и улыбочка всегда этакая: счастлив приветствовать, сто лет не виделись… и еще бы столько же вас не видеть! Глаза большие, серые. Будто тонким ледком подернутые, как лужи в ноябре. Мессир… Как там его зовут? Из головы вылетело… Леон? Лоран? Нет, вспомнил - Лаир…      
…Первое, что Ангерран ощутил, когда его ввели в пиршественный зал, был пристальный, оценивающий взгляд этого самого Лаира.
В упор глядел на Ангеррана храмовник, не смотрел – осматривал, ощупывал глазами, будто к сукну в лавке приценивался. «Ну, - казалось, говорил этот взгляд, - и что за товар передо мной выложили? И стоит ли за него платить?» Ну что ж, смотрите, мессир. Ангерран не опускал глаз – командорские усы гневно ощетинились. Но тамплиер сейчас же овладел собой и, натянув на лицо приятнейшую из улыбок, переглянулся с сотрапезниками, будто спрашивая их мнения.
Они сидели за длинным столом, на возвышении возле громадного камина, в котором вместо одного бревна пылало целых три, в честь важных гостей. Граф, как обычно, в середине, по правую руку от него – командор; по левую – Монтальяк-старший, губы растянулись в улыбке, а глаза злые: так и убил бы преступного сына на месте, да жаль, народу вокруг много, поневоле придется приличия блюсти; ну да ладно, скатертью дорожка, младший сын… Овцы – к овцам, козлищи – к козлищам! И то, всякое про них шепотком по углам рассказывают, про этих тамплиеров… 
На левом краю – капеллан, уткнулся в миску носом, не глядит, - знает кошка, чье мясо съела. Справа от командора – еще двое храмовников. Один – уже пожилой, большой, грузный, борода темно-рыжая, с сильной проседью. Взглянул на Ангеррана мельком – и снова занялся истекающей жиром куриной ножкой: берет себе командор нового оруженосца – и пусть берет, нам-то что! А второй – молодой, стройный, на вид лет двадцать пять. Русые непослушные вихры, симпатичное открытое лицо, а в синих глазах – любопытство и сочувствие: за что ж тебя, братец, к нам так? Под конвоем, чуть ли не на веревке?
-Ну что, мессир командор, как вы его находите, моего младшенького? Хорош, не правда ли?
-Да уж куда как хорош! – вставил Тейнак. И усмехнулся. Нехорошо усмехнулся. Зло. Видно, капеллан и ему наговорил черт-те какой чуши. - Уж если вы, дорогой Лаир, блажь из него не выбьете, то я уж и не знаю, кто!
Командор взор потупил, улыбнулся – ну что вы, драгоценнейший мой! И вовсе я даже таких похвал не заслуживаю! И вообще, чтобы я – да хоть кого-нибудь пальцем тронул? Да упаси Господи! А сам как исподтишка зыркнет – держись, мол, оруженосец!
-Ну, так что же, Лаир? Берете?
Пожал слегка плечами храмовник. С графом переглянулся. И стражникам этак пальчиком: мол, поближе подведите, не видно! Подвели. Командор из-за стола вышел, встал перед Ангерраном, уставился, как сова на мышонка, долго глядел, - а потом кивнул графу этак, будто великое одолжение делал: «Беру».
***
…На другой день, ближе к полудню - да неужели граф отпустил бы дорогих гостей, не дав им всласть выспаться и плотно позавтракать! - Ангерран – ну не давать же было преступнику лошадь, еще чего не хватало! – трясся на крупе рослого гнедого жеребца позади молодого тамплиера, изо всех сил вцепившись в его пояс; спасибо еще, что накормить забыли перед тем, как спровадить – не то сейчас его от этой тряски да от боли в боках наизнанку бы выворачивало. Изо всех сил старался держаться на коне прямо, как учили – вот только не очень-то получалось, голова кружилась, темнело в глазах, и юноша поминутно тыкался носом в рыцарскую спину или в плечо, размалеванным лицом – в белый плащ – «Эй, держись! Спишь на ходу!» Холодно. Ветер пронизывает насквозь. Плащ – старый, серая шерстяная ткань вытерлась до самой основы, и спасибо, хоть такой из милости бросили… Свалиться бы сейчас в бурьян, под куст придорожный – и заснуть. Навсегда заснуть. Размалевали опять… Как куколку… А то, можно подумать, командор с первого раза ничего не понял!
В подземелье его на ночь уже не поволокли – чтобы не отмывать второй раз. В чулане возле кухни заперли. И одежду почти всю отобрали – то ли чтобы не сбежал (хотя - куда?), то ли просто чтобы не запачкался. Кинули на пол какое-то тряпье – спи, и не жалуйся. Продрог бедняга за ночь, хуже дворового пса. Назавтра пришли, растолкали, одежду швырнули – собирайся!  Во второй раз графиня сама не пришла красоту на него наводить – слово было произнесено, и дело сделано. Берту прислала. А Берта, когда белила накладывала, наклонилась и шепнула тихо-тихо, в самое ухо: «Она любит тебя!»
Любит! Наперекор всему – любит! Остальное – неважно. Спасибо, матушка Берта! Передайте – я ее тоже люблю! И буду любить! Всюду и всегда! И плевать, что будет со мной – только бы она была жива и хоть немного счастлива…
Интересно, вот свались сейчас Ангерран с лошади – остановятся рыцари, чтобы его поднять? Ну, командор, скорей всего, даже не оглянется… А вот этот молодой, брат Жослен – наверное, да. Похоже, он добрый… Ну, или хотя бы не такой как Лаир… А Ангерран ему весь белый плащ сзади рассвинячил Аделаидиными румянами и белилами!
-О Господи, Боже милостивый! – раздался впереди высокий резкий голос командора, приправленный елеем, как увядший салат - уксусом. – Так мы до утра будем тащиться! Не перейти ли в галоп, как по-вашему, прекрасные братья?
Комедию ломает… Будто кто-то раньше мешал ему пришпорить коня…
- Во имя Божие, мессир! – отозвался толстый брат Альбер. - Давно пора! Признаться, я уже соскучился по настоящей езде… Эх, помню, бывало, в Утремэ…
Но что именно там бывало, Ангерран уже не слышал: оба рыцаря дали коням шпоры и вырвались далеко вперед, так что ветер доносил до оруженосца лишь бессвязные обрывки слов. Да и не до того Ангеррану было - удержаться бы на лошадином крупе… Не хватало еще тут опозориться… Молодой брат и так уже пару раз едва успевал подхватить его…
- Жослен! – донесся голос командора. – Где вы там? Не отставайте!
- Во имя Божье, мессир! – крикнул в ответ рыцарь и обернулся к юноше:
- Тебя хоть как зовут, бедолага?
- Ангерран, мессир, - с трудом выговорил тот непослушными от холода губами.
- Слушай, Ангерран, на третий раз ты точно свалишься! Ты лучше не за пояс держись, а обними меня. Вот так… - он придержал коня и сам положил красные, закоченевшие руки Ангеррана себе на плечи. - Господи, бедняга, да ты ж продрог до костей! Ну, ничего, скоро уже приедем, согреешься… Гипокраса хлебнем у брата Дени… Да не бойся, хватайся крепче, – улыбнулся тамплиер, - я не глиняный, не потрескаюсь! Ну, уцепился? Поехали! Ну же, Безант, давай, быстрее!
Пришпорил. Гнедой фыркнул, мотнул головой и нехотя пошел тяжелым галопом. Ангерран, крепко, как было велено, обхватил шею храмовника. Даже сквозь плащ и кольчугу он чувствовал исходившее от брата Жослена живое, ободряющее тепло. И от этого тепла и участия даже как будто поутихла боль в ребрах… Ничего. Дотянем. Должны дотянуть…
А потом встали перед глазами угрюмые серые башни, стена, ворота. Мост через ров, мощенный булыжником большой двор… Высокое крыльцо. Большой полутемный зал – окна маленькие, как бойницы. Факелы горят – как в склепе. И храмовники. В коттах – черных, как траурное платье, а кое-кто - в белых, как саваны. А на коттах кресты – красные, как свежие отверстые раны.
Капеллан – тощий старичишка с хитрыми глазками – задавал вопросы, и голос его отдавался в голове юноши, как удары половника о медный котел. Ангерран стоял перед строем, будто на эшафоте, и, стараясь, чтобы голос его звучал твердо, отвечал, как положено:
-Да… Нет… Нет… Нет… Да… - будто сам в крышку своего гроба гвозди заколачивал.
Наконец церемония завершилась. Командор подошел и накинул на плечи Ангеррана черную котту с красным крестом напротив сердца. «Ну, вот и кончено. Отпели. Меня больше нет».
***
-Брат Жослен! Да оставьте вы в покое своего дуралея – как-нибудь сам разберется, что ему делать, если не хочет отведать плетки!
-Я здесь, мессир командор! – молодой рыцарь, ласково потрепав по плечу тоненького рыжекудрого юношу (который тут же вышмыгнул в дверь, с глаз долой), поспешил на властный зов.
-Вечно вы возитесь со своим оруженосцем больше, чем он с вами! – Жослен состроил покаянную физиономию и опустился на колено: «Простите, мессир!»
-Разумеется, любовь к ближнему есть одна из первейших христианских добродетелей, - продолжал командор голосом нарочито мягким и увещевающим (но все, кто имел несчастье оказаться поблизости, - даже рыцари, не говоря уже о сержантах и оруженосцах – от этой мягкости спешили спрятаться за чужие спины, а кто не мог – тот опускал глаза), - однако всему должна быть мера! Ну, что ж, если вам так нравится возиться с мальчишками (при этих словах по губам де Нарсе скользнула на вид вполне благопристойная, но какая-то… неприятная, непонятная усмешка), так будьте любезны, возьмите вот этого красавца (мессир Лаир небрежным жестом, не глядя, указал на Ангеррана) и отведите на конюшню – до обеда он как раз успеет вычистить Дора. И привести себя в порядок, чтобы прислуживать за столом, – тут Лаир обернулся к Ангеррану: «Ты понял?»
Юноша молча поклонился. Командору пришло в голову, что он ведь, если не считать нескольких «да» во время церемонии, еще так и не слышал от своего приобретения ни единого слова… Ладно, успеется!
-Ступайте, Жослен, нечего тянуть!
-Во имя Божье, мессир!
Молодой рыцарь взял Ангеррана за руку и потянул за собой.
Вышли на крыльцо. Холод немного привел юношу в чувство. Откуда-то вынырнул рыженький оруженосец, заботливо накинул на плечи рыцарю плащ, - старался, расправлял складочки, не сводя с сеньера восхищенных глаз.
-Ну всё, Поль, хорошо, хватит…
-Слушаюсь, мессир… Ой, мессир, что это у вас?
- Да тихо ты… Где?
-Да вот тут, плащ сверху… Весь вымазан… Ой, и здесь тоже… И не пойму, в чем… Соус – не соус…
-А ну, покажи… Да… Это не соус, это…
-Румяна, мессир! И белила…
-Тихо! Сам вижу… Тьфу ты, черт подери! Да где же…
Ангерран стоял, прислонившись к холодной стене, с трудом удерживаясь от искушения закрыть глаза. Ну вот, ко всему прочему – еще и это… И добро бы кто еще – а то Жослен. И Жослену теперь, наверное, попадет… Вечно хорошим людям попадает!
-Это кто тут в стенах святой обители смеет толковать о румянах?! – от Альберова хриплого баса у Ангеррана чуть не раскололась голова. – Ну-ка… И правда… А ну, дважды прекрасный брат Жослен, выкладывайте все начистоту!
-Да право же, брат Альбер… - Жослен залился краской. На соблазнительный аромат жареной новости поспешили еще трое.
-Да ладно вам, Жослен, не скромничайте! – настаивал Альбер, уже гораздо тише. – Валяйте, кайтесь, пока Лаира нет поблизости!
-Вперед, Жослен, смелей! Клянусь Пречистой девой, мы все будем немы, как могила! – поддержал его один из подошедших, здоровенный, черноволосый, со шрамом через все лицо.
-Именно, как могила, брат Люк! – с готовностью подтвердил другой, совсем молоденький, с рыжеватыми взъерошенными волосами и усыпанным веснушками чуть вздернутым носом. – Как гроб Госпо…
-Тихо! – шикнул на него Альбер. – Сколько раз говорить: здесь самый воздух имеет уши!
Юный рыцарь смущенно опустил было голову, но стоило Альберу отвернуться, чтобы поглядеть, не подслушивает ли кто, как он умоляюще тронул Жослена за рукав: «Ну, Жослен, мы сгораем от любопытства, имейте же сострадание к братьям своим! Ведь сказано в Писании: исповедуйтесь друг другу!»
-Да право же, братья… - растерянно пробормотал молодой рыцарь, не зная, куда деть глаза. – Ума не приложу, где я мог… Но, уверяю вас…
-Да, в конце концов, Жослен, - воскликнул, досадливо скривившись, брат Люк, – черт бы вас побрал с потрохами! Жметесь, как деревенская дура на парижской ярмарке! Обнимались вы в Тейнаке с какой-нибудь служанкой, подмалевавшейся ради праздничка – ну, так и сказали бы, и мы бы давно от вас отстали!
- Ну, знаете, Люк! Не будь вы братом моим во Христе… - молодой тамплиер уже размахнулся было, но третий рыцарь, со светло-рыжими усами, удержал его руку: «Ради Господа, тише! Жослен, вы что – на полу пообедать захотели? С Лаировой плетью на заедку? Люк, Альбер, да оставьте беднягу в покое – ведь ясно же, как Ave Maria: если бы он впрямь обнимался с девкой, то пятна на плаще были бы не сзади, а спереди!»
-Воистину, брат Пьер! – подхватил подошедший потихоньку четвертый, маленький, тощий, белобрысый, рожа обезьянья, вся в веснушках – и вертлявый, как мартышка, хотя на вид ему было никак не менее тридцати пяти.
-А вот вы, дважды прекрасный брат Клеман, пошли бы лучше в часовню да побеседовали с отцом Селестеном о греховности мира сего! – огрызнулся Альбер. – Уж больно вы с почтенным капелланом хорошо спелись!
Белобрысый пожал плечами – мол, ну и подумаешь! Не больно и хотелось! - и отвернулся, делая вид, будто и не помышлял интересоваться похождениями Жослена. Но все же не ушел, - только спустился с крыльца и остался стоять, притворяясь, будто просто наслаждается свежим воздухом, а сам ловил острым внимательным взглядом каждое движение рыцарей и жадно прислушивался.
-Ну… Обниматься-то по-всякому можно, брат Пьер... - задумчиво протянул Люк, не сводя пристального взгляда с Жослена. – Сзади… Повиснет, знаете ли, на шее такая, тепленькая, гладенькая – и трется, как кошечка… сладко… - верзила со шрамом понизил голос почти до шепота и мечтательно закатил глаза.
-Люк, замолчите, хватит! – урезонивал приятеля рыжеусый Пьер, не выпуская руку Жослена. – Клеман услышит, нашепчет Лаиру – все на пол усядемся!
- -Да вы что думаете, прекрасный брат?! – вспыхнул . – Что я испугаюсь? Этого..?! Да ну его, этого Клемана, к сарацинам в гарем, главным евнухом!
Все сразу зашикали – но это только еще больше распалило Люка: «Да-да, прекрасные братья, именно туда пусть и отправляется! – почти выкрикнул он. – Верхом на метле! И Селестена своего ненаглядного пускай сзади посадит, чтоб уж совсем по-нашему было!»
Но на Клемана все-таки бросил быстрый взгляд. Однако тот стоял, задрав голову – то ли ворон считал, то ли размышлял о величии Божием - и старательно делал вид, будто ему совершенно наплевать на всё, что творится вокруг.
Люк продолжал, уже тише: «Ну, давайте, Жослен, расскажите… Какая она была, красоточка? Беленькая, черненькая? А может, рыженькая?
-Да, право же, мессир брат!.. – взмолился тот. – Довольно! Говорю вам, я не…-Красоточка? А, может, красавчик? – с ехидной улыбочкой подлил масла в огонь незаметно подкравшийся белобрысый.
-Ну вы и скажете, брат Клеман! – покачал головой Альбер. – Тьфу, непотребство!
-А что я такого сказал, дражайший брат? – лицо Клемана сразу приняло самое что ни есть невинное выражение. – Как в Уставе написано: двое на одном коне, ибо дан ими обет бедности… - и тощий рыцарь указал пальцем на медальон, висевший у него на шее поверх котты (у других, кто в белом, тоже были такие).
-А ведь и правда! – расхохотался Люк. Когда он смеялся или острил, в лице его (или это просто казалось, из-за шрама?) появлялось что-то хищное, и беарнский акцент становился еще резче – будто чесноком шибало. –– Красавчик-оруженосец, которого наш славный старина Лаир – не к ночи он будь помянут! - раздобыл в Тейнаке! Как это мы забыли? Ведь он въехал сюда на одном коне с Жосленом! Вот этот самый красавчик, прекрасные братья! – рыцарь указал на юношу пальцем. – Эй ты, новенький! А ну, поди-ка сюда!
Ангерран подошел, еле переставляя ноги, путаясь с непривычки в полах котты – она была ему широка и длинна, болталась, как на пугале: взяли, видно, первую, какая под руку подвернулась, подбирать было недосуг.
Храмовники обступили его.
- Поди-ка сюда! – повторил Люк, беря Ангеррана за плечи. – Дай-ка нам разглядеть тебя как следует! Не так уж часто видишь новые лица в этой дыре… Э, глядите-ка, братья! Жослен, вот кого вам надобно заставить ваш плащ отстирывать! Ай да красавчик – и впрямь писаный-расписанный, ну что твоя церковная стенка!
-Кровь Господня! - осклабился Клеман, обрадовавшись случаю безнаказанно поупражняться в остроумии. – Хорошего же этот де Тейнак мнения об Ордене, если всучил командору этакое чудо!
-А я-то думаю – про какую это блажь толковал мессир Филипп? – Альбер смерил Ангеррана презрительным взглядом и отвернулся. И Пьер нахмурился… Ну и пусть хмурится. Дотащиться бы до конюшни, свалиться, зарыться в солому… Какое Ангеррану дело до всех этих Пьеров и Люков, когда перед глазами сплошь зеленые круги да звезды плывут!..
-Ой, Ангерран, держись, ты что?!
-Ничего, простите, мессир Жослен, ничего…
-Нет, красавчик, так не пойдет! Про нас, конечно, всякое болтают, сам слышал – но румяна нам точно по Уставу не положены! А ну-ка…
Смех. Темное пятно перед глазами… Кулак… Этот, чернявый… Люк. Бить будет… Выколачивать блажь… Какую? Сами же наговорили черт-те чего… И пусть бьет. Разве может быть больно мертвецу? Нет, не ударил - просто приложил к лицу ладонь и растер… Еще… еще… Что-то мокрое, холодное, колючее… Ну, правильно – умывает снегом, краску стирает. Чтобы все было как положено. Холодные капли стекают по лицу. Пусть. Снег – пусть. Лишь бы не слезы!
-Ну вот, теперь он хоть немного на человека похож!
-Святой Петр и ключи от рая! Да тут, похоже, роспись на росписи! Альбер, Люк, глядите!
-Да уж, картинка – не приведи Господь!
-И это еще, видно, поджило – а было еще хуже…
-Это кто же тебя так разукрасил, дитя мое?
-Никто, мессир, - Ангерран будто откуда-то издали услышал собственный голос. – Я упал…
-Ах, вот оно что? Надеюсь, не с лошади?
-С лестницы… в погребе, мессир Люк.
-Вот, слыхали, прекрасные сеньеры? – обратился беарнец к товарищам с неприкрытым разочарованием в голосе. - Уж эти мне молокососы: пить не умеют – а пьют! А потом с лестниц грохаются… Ладно, идемте отсюда, пока Лаира черт не принес…
Жареная, благоухающая, истекающая соком новость при ближайшем рассмотрении оказалась пресной, кляклой и жесткой – такие уже набили оскомину, как треска в Великий пост, - и достойные братья разошлись, утратив всякий интерес и к Жослену, и к новому оруженосцу.
Которого Жослен, вздохнув с облегчением, наконец повел в конюшню. Точнее говоря, поволок.
-Да что с тобой? На тебе лица нету!
-Ничего, мессир Жослен. Все прекрасно. Не беспокойтесь обо мне…
-Смотри, а то, может быть – в лазарет? 
-Нет. Благодарю, мессир.
-Понимаю, - сочувственно кивнул молодой рыцарь. - Не хочешь Лаира злить в первый день. А все-таки, сдается мне, тебя по дороге просквозило. Вон как дрожишь! Просквозит, в таком-то плащишке… Я в этаком тряпье и пугало на огород пожалел бы осенью выставить! Ладно, сейчас тебе главное – продержаться до конца обеда, а потом потихоньку сходим к брату Дени, гипокраса хлебнем, согреешься – помнишь, я по дороге тебе говорил? Ну, вот и пришли. Вот он, Дор. Лаир на него не надышится. Но ты все равно особо из кожи вон не лезь – и так едва на ногах держишься, а тебе еще Лаира обхаживать за обедом! Смотри, вот тут скребницы и все, что потребно. Давай, управляйся поскорей. А я пока проберусь на кухню и раздобуду тебе чего-нибудь перекусить – тебе сразу легче станет, вот увидишь!..
***   
…Дор. Мощный, холеный, горделивый. Красавец буланый. Весь будто из золота вылитый – даже в полутемной конюшне видно. Только ноги – стройные, мускулистые – в черных атласных чулках, и морда, и грива… и хвост черный-пречерный, густой, до самой земли… Вот уж точно, что – Дор ! Ну и подумаешь – у Жослена Безант ничуть не хуже!
Фыркает, уши прижал – видно, чужих не жалует… Господи, не соображу, с чего же начать… Ах, да – обтереть его соломой… А потом – вычистить… Стены ходуном ходят… да нет же, это у меня все перед глазами шатается! Так, где эта солома… А, вот… Взять пучок, скрутить жгут… Да, вот так, правильно… В кузнице они эту солому делают, что ли? Не поднять… Ничего, справлюсь как-нибудь. У-у, зверь! Пусти, руку откусишь! Да на тебе соломы, на, ешь – хоть лопни… Ну, что ты скалишься? Что я тебе сделал? Весь в хозяина… Слушай, Дор: если хочешь лягнуть – лягни. Но уж тогда, сделай милость, врежь как следует. По-командорски. Чтоб мозги по всей конюшне. Давай, не стесняйся. Я только спасибо тебе скажу. Ну, что же ты? Не хочешь? Мордой тычешься… Погладить тебя… поглажу, куда ж я денусь… Хороший… Теплый… Хоть руки отогреть… Слушай, дружище, тут конюшня всегда так вертится? И куда Лаир смотрит? Пол - на дыбы… Темно. Неужели – всё? Благодарю тебя, Господи…
***
-Ангерран! Как ты тут, держишься? Давай, поторапливайся – скоро обед!
-Да уж я смотрю, он что-то притих! Дрыхнет, небось, в уголке. Я хотел уже сам пойти глянуть, мессир Жослен, и тут как раз вы…  Их ведь, юнцов этих, пока не ругнешь хорошенько – не пошевелятся…
-Полно, Адельм, старина, не ворчи… Ангерран! Куда ты там делся?.. Ангерран!! О, Господи, помилуй!!!
-Эй, что за шум, что за крик?! – брат Альбер рывком распахнул дверь. - Сарацины из крысиной норы полезли?
-Ну, вы и скажете, мессир Альбер! Сарацины! – подобострастно захихикал старый конюх Адельм. - Попробовали бы они к вам сунуться, мессир, – живо бы поняли, чья вера истинная…
-Да уж, мой добрый Адельм, - рыцарь довольно усмехнулся в  усы. - Тут бы их выучили манерам…
-Ангерран!!.. Фу, слава всем святым, вроде жив…
-Да что там такое, Жослен? Какого черта вы вопите, как бесноватый перед кропильницей?!
- Смотрите, брат Альбер!
-Ох ты, черт возьми! Это что, Дор его зашиб? Да, вроде, нет…
-Ну, что вы, мессир Альбер! Кабы Дор, мальчишка бы отсюда вместе с загородкой вылетел! Дор, он ведь шутить не любит, совсем как мессир Лаир…
- Бедный… А я ему вина принес, и хлеба – на кухне попросил, из того, что приготовлено для нищих…
-Вина? Это хорошо! Давайте-ка сюда бутылку – сейчас мы с вами живо этого Лазаря воскресим! А ну, малыш…Что это ты выдумал – шлепаться в обморок, как худосочная девица! Давай, хлебни винца – и очнись! Дор, ну куда ты мордой, подвинься! Ну, подвинься, не вредничай! Воистину, каков хозяин, такова и скотина…
Альбер осторожно приподнял бесчувственное тело, а Жослен попытался влить юноше в рот немного вина. Пролил мимо: рука дрожала от волнения – Альбера аж передернуло: «Ну что ж вы, Жослен! Ну-ка, дайте мне! Держите…»
Разжал бедолаге зубы, ловко вставил между ними бутылочное горлышко… Глоток, другой… «Давай, пей, малыш… Ну, еще маленько…» Юноша застонал – тихо, еле слышно. Веки его дрогнули – но не поднялись.
-Ангерран!.. Господи, да что с ним? Останьтесь тут, брат Альбер – я побегу за лекарем! Господи, ведь я же предлагал ему: пойдем в лазарет! А он – «Ничего, ничего…»
-Да не изводитесь вы так, дорогой мой! Сейчас вытащим его на улицу – на ветерке очухается…
Взял беднягу на руки, понес… Жослен шел рядом, с тревогой и надеждой глядя Ангеррану в лицо – ну же, очнись! Нет, не очнулся. И ветерок не помог.
И Клеман – тут как тут. Взглянул, охнул – и помчался в трапезную, где рыцари уже готовились сесть за стол, - скорее, пока нет командора, благо, он всегда последним приходит, просто обожает, когда все сидят по полчаса перед полными мисками, облизываются и его ждут. Слава Господу, будет-таки у братии на закуску свежая, с пылу с жару, новость!
Да какая! Брат Лаир, не успев обзавестись новым оруженосцем, уже так его отделал, что беднягу нашли в конюшне мертвого! Ну, во всяком случае, полумертвого. Ну, уж точно, что – без сознания. Да, именно так, прекрасные братья! Своими глазами видел, как Бог свят! Жослен пришел ему сказать, чтобы скорей управлялся, заходит, зовет его, а он, бедняжка… Окститесь, брат Пьер – когда это я врал своим братьям? Хорошенький вздор, брат Жофруа! Не верите – у Жослена спросите, а нет, так у Альбера - он мальчишку на руках из конюшни вытаскивал!
И – ж-ж-ж! ж-ж-ж! – загудело по трапезной, как басовая струна:
-Ну, знаете ли, братья, это уже…
-Истину глаголете, дражайший брат! Ни в какие ворота – будь то хоть врата Иерусалимского храма!
-Нет, ну что рука у Лаира тяжелая – это все собаки знают, но чтобы так…
-А ведь мальчишка, дуралей несчастный, еще уверял перед тем, будто с лестницы сверзился по пьяни!
Если честно, никто по-настоящему не поверил сногсшибательной новости: Клемана, белобрысого вертлявого коротышку, да еще и Палестины не нюхавшего, вообще мало кто принимал всерьез, - именно потому, что тот вечно из кожи вон лез, желая обратить на себя внимание бывалых воинов вроде Альбера или Люка, и не упускал случая сделать из ящерицы дракона – дабы самому потом изобразить перед братией святого Георгия.
Все знали, что Лаир, конечно, как всякий рыцарь, способен дать оруженосцу оплеуху за дерзость или нерадивость – но избить до полусмерти? Так, чтобы беднягу без памяти в лазарет отнесли? Ну уж нет, это – ищите дурака, сеньеры мои! За это, если дойдет до приора или, не дай Господи, куда повыше, можно не то что должности, а и сана духовного запросто лишиться. А на то, за что можно хоть чего-нибудь лишиться, Лаир никогда не пойдет – во всяком случае, в открытую!
Торопливо, почти бегом, прошел к своему месту Жослен. Следом, тяжелой медвежьей поступью - Альбер, сердито ворча себе под нос. Все взгляды тут же обратились на них – ну же, прекрасные братья, не томите, выкладывайте! - со всех уст уже готовы были сорваться вопросы.
-Альбер, так это правда, будто… - наконец не выдержал Люк. Старый вояка быстро кивнул, потом приложил палец к губам и указал на дверь. Все примолкли.
Вошел командор. Пристально оглядел трапезную – все присутствовавшие привычно напустили на себя донельзя благочестивый вид. После надлежащей молитвы приступили к трапезе. Внешне все шло как обычно – вот только Лаир раздраженно подергивал усами и то и дело смотрел на дверь, будто поджидал кого-то, безнадежно опоздавшего. А братия не могла дождаться, когда же, наконец, этот клятый обед закончится и мессир командор – сто тысяч чертей и три сарацинские стрелы ему промеж ребер! – соизволит подняться из-за стола.
И то, прекрасные сеньеры: попробовали бы вы сами наслаждаться бараньим рагу, да еще и остывшим, от которого противная жирная пленка во рту, так, что блевать тянет - лихорадку в бок этому чертову Лаиру и Лаировой матушке! - когда язык так и чешется от нетерпения поскорее расспросить, что же там все-таки случилось с этим беднягой!
Впрочем, - между нами, рыцарями, - дело не в оруженосце, который не успел явиться – и уже в лазарет. Просто всё у господ храмовников на месте: и глаза, и уши, и языки, и мозги - вот только занять это всё до отчаяния нечем. Изо дня в день в ушах и на устах одни и те же, набившие оскомину молитвы, а вокруг одни и те же серые стены и уксусно-кислые от тоски осточертевшие физии. Тут поневоле будешь коршуном кидаться на любую хоть мало-мальски заслуживающую внимания новость, смаковать ее, обсасывать, обгладывать до костей!..
Ели в молчании порядком уже остывшее мясо, запивали разбавленным до розового цвета вином. Угрюмый, монотонный голос брата Мориса, читавшего Писание, нагонял тоску и зевоту…
Наконец с трапезой покончили.
Чинно потянулись к выходу. Лаир, как полагается, шедший первым, в дверях обернулся, внимательнейшим образом оглядел трапезную, будто подозревал, что кто-то прячется в углу, и произнес, вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь: «Да куда он мог деться?!» И вроде бы даже с каким-то замешательством и недоумением…
Братья многозначительно переглянулись. Потом, не сговариваясь, устремили просящие взоры на Альбера: «Ну же, скажите!»
Старый воин был единственный в командории, кто плевать хотел на всю фанаберию мессира Лаира и безбоязненно говорил командору в глаза то, что думал, а на предостережения остальных братьев только посмеивался в усы: как же, знаем, Лаир де Нарсе! Велика птица! Всю жизнь только и делал, что перед начальством на задних лапках ходил! И дал тягу из Святой земли на первой же галере, после первого же мало-мальски серьезного ранения! Вы, мессир командор, сперва повоевали бы с мое, на палестинском солнышке бы пожарились, в осаде бы посидели, когда вина выдают по ложке в день – а потом бы и учили меня Устав блюсти: тоже мне, выискался блюститель!
Что удивительно, Лаир это терпел, хоть и скрипел зубами от негодования, – из должного ли уважения к Альберовым сединам и шрамам, или – что вероятнее – из боязни, как бы несносный ворчун в отместку за обед на полу как-нибудь не наговорил лишнего людям, чье расположение ему, Лаиру, было нужно, как воздух: Альбер не упускал случая упомянуть о своих боевых товарищах, которые, пробившись наверх, не забыли давнего друга, - а в числе их был, ни много ни мало, сам достопочтенный мессир приор!
Альбер, в свою очередь, тоже, можно сказать, не особенно злоупотреблял правами блюстителя справедливости, которые, в общем-то, самочинно присвоил себе, - так что в конце концов у него с Лаиром установилось нечто вроде вооруженного перемирия.
…Итак, сеньеры мои, братия дружно устремила взгляды на Альбера. Тот – ну, что делать! – проворчал что-то неразборчивое в пышные усы, и не то чтобы очень громко – кубки на столе, однако же, звякнули, будто чокаясь – спросил:
-Мессир командор, вы случайно не Ангеррана ищете?
-Ангеррана? – командор удивленно приподнял брови. – Ах да, оруженосца… Действительно, ума не приложу, куда он мог запропаститься? Ведь я же ему ясно сказал – вычистить моего коня, привести себя в порядок и явиться в трапезную прислуживать за обедом… Жослен, ведь вы отвели этого негодника в конюшню?
- Разумеется, мессир! – отозвался молодой рыцарь, вроде бы самым обычным тоном, но в этом тоне слух командора, отточенный, как бритва, о крутые узкие ступени карьерной лестницы, различил скрытое негодование. Негодование означало неповиновение. А неповиновения, пусть и мысленного, Лаир не терпел.
-А вы перед обедом сказали ему, чтобы он пошевеливался?
-Да, мессир!
-А он вместо этого… - начал мессир Лаир, и его колючие, как стерня, светлые усы гневно ощетинились, - он вместо этого, наверняка, стащил на кухне бутылку и завалился спать где-нибудь в уголке! Говорили мне про него – я не поверил, по доброте своей… - Услышав о Лаировой «доброте», Люк иронически перемигнулся с Пьером. Это еще больше взвинтило де Нарсе, и он, благо речь шла об отсутствующем, дал полную волю своему гневу: «Нечего сказать, хорошее начало! В первый же день службы - этакая дерзость, этакая леность! Ну, дайте мне только найти, где он спрятался, этот…» - пальцы командора нервно теребили рукоятку заткнутой за поясок плети.
-Долго искать не придется, мессир!.. – начал было Жослен, и голос его звенел от ярости.
-Ах, вот как! – обернулся к нему Лаир, сощурившись, как разъяренный кот – вот-вот зашипит, когти выпустит и кинется! – Так значит, вам, прекрасный брат, известно, где сейчас этот убл… несносный мальчишка?
-В лазарете, - вмешался Альбер, решительно заслоняя своей внушительной фигурой молодого рыцаря. - Весь израненный, избитый и вот в таких синяках. Места живого нет.
Храмовники с наслаждением наблюдали, как злость на лице командора сменяется недоумением и растерянностью.
-Да что… Да что за чушь вы мне несете, Альбер, с Жосленом вместе?!
-Да не чушь, дражайший брат, - отвечал старый воин тем спокойно-снисходительным тоном, которым обычно объясняют несмышленым детишкам прописные истины и которым Альбер мастерски пользовался всякий раз, когда хотел малость побесить надменного и властолюбивого Лаира - тот ему в сыновья годился. – В том-то и дело, прекрасный брат, что не несем, а отнесли, и не чушь, а бедного мальчишку. И не вам, а в лазарет к Дени.
-Отнесли? – переспросил командор, уже гораздо тише. Люк быстро обменялся торжествующими взглядами с Пьером, чувствуя себя полностью отомщенным за позавчерашние полтора десятка плетей – дерзок был, видите ли! Брат Жофруа, всю прошлую неделю обедавший на полу за то, что, не спросив Лаира, затянул по размеру поясной шнурок своих брэ, подмигнул Альберу: «Давай, давай! Так его, дружище!».
-Именно так, дражайший брат, - кивнул Альбер. – Приходит Жослен ему сказать, чтобы поторопился - а он, бедняга, в деннике у Дора полумертвый лежит. Не знаю, сколько он там провалялся без чувств. Мы ему вина дали, и на воздух вытащили – думали, у него просто голова закружилась, мало ли, что… А он на руках у меня обвис, как тряпка, глаза закрыты, еле дышит, Жослен перепугался, говорит: «Надо скорей к лекарю!». А как в лазарет принесли, да раздели – Дени так и ахнул, да и мы вместе с ним: «Да что ж это такое! – говорит. – Это что, - говорит, - за сарацины безбожные с ним этакое сотворили?!».
Люк довольно ухмыльнулся, заметив, как побледнел Лаир.
-Но я… - начал командор, хрипло, будто у него внезапно пересохло горло. – Я не… Хвала Святой Деве, я не делал этого! – он нервно облизнул губы и огляделся: в глазах его подчиненных можно было прочесть всё, что угодно, кроме сочувствия и любви. Каналья Монтальяк! Чертов Тейнак! Проклятый мальчишка! Чтоб он провалился, этот Альбер!! Вместе с Жосленом! И со всеми остальными! Если эта история просочится за крепостные стены… Просочится наверх… Да еще черт знает, в каком виде! Ему ли, Лаиру, не знать, как легко испортить человеку жизнь и карьеру на основании одной лишь видимости!! – Господь свидетель, сеньеры, я не делал этого! – высокий тенор Лаира едва не сорвался на бабий визг.
-Ну, разумеется, не делали, брат Лаир! Вам в Тейнаке не до того было. Очень может быть, что Ангерран и в самом деле свалился с лестницы. А потом до последнего строил из себя героя, маленький дуралей… Беда с ними, с молодыми… - Альбер сокрушенно покачал головой, пряча в усах усмешку. Остальные тоже усердно закивали – командор вздохнул с облегчением - но взгляды их ясно говорили, что почтенные братья донельзя довольны разыгравшейся сценой и незавидной ролью, доставшейся в ней Лаиру де Нарсе. – Да, дорогой брат, - вздохнул старый вояка с деланным сочувствием, - придется вам обойтись без Ангеррана, а жаль – храбрый малыш, и такой красивый!
-То есть, как – обойтись? – снова напрягся Лаир, к немалому удовольствию рыцарей. – Вы хотите сказать, что…
-Упаси Господи! Нет, мессир! Он будет жить! Во всяком случае, Дени на это надеется. Но прислуживать вам бедняжка сможет еще очень нескоро. Дени сказал - раньше, чем к лету, даже не рассчитывайте увидеть Ангеррана в конюшне – и это еще в самом лучшем случае…
-Бедное дитя! – покачал головой Лаир, мгновенно, как опытный лицедей, набросив на лицо маску сострадания. – Да что же он мне сразу ничего не сказал?! Я попросил бы повозку у Тейнака…
«Попросил бы ты, как же!» - говорили взгляды достойной братии. Однако дело было сделано: надлежащие слова сказаны, должные чувства выражены, внешние приличия соблюдены. Не придраться!
К лету? Ну что ж, могло быть и хуже. Впрочем, плевать сейчас Лаир хотел на мальчишку и на его, черт бы его взял, самочувствие. Главное – братья, и, прежде всего, этот толстый мужлан Альбер - которого Лаир с радостью усадил бы на пол пожизненно, не будь у несносного старикашки таких важных друзей! - поверили в его невиновность. Слава тебе, Господи, пронесло бурю! А с теми, кто усмехался да перемигивался, Лаир рассчитается, дайте срок… Да, кстати, о конюшне!
-Жослен!
-Да, мессир?
-Так, выходит, Дор до сих пор не вычищен и не кормлен?!
-Не беспокойтесь, мессир: я попросил Поля заняться им, - Устав не позволял молодому тамплиеру открыто высказать все, что тот думал о де Нарсе. Но о презрительных взглядах в Уставе ничего было не написано!
Встретившись глазами с Жосленом, Лаир понял, что вышел из роли, и тут же поправился: «Бедный Ангерран! После молитвы я сейчас же пойду его навестить… Но сперва возблагодарим Господа за хлеб наш насущный! Ибо долг прежде всего, прекрасные сеньеры братья!» - с этими словами командор повернулся и чинно, как подобает, стал спускаться по лестнице. Остальные столь же чинно последовали за ним. Сейчас Лаир с превеликим удовольствием сбежал бы вниз, прыгая через три ступеньки, даже рискуя разбиться, как этот чертов нескладный юнец, перебежал бы двор и захлопнул бы за собой дверь лазарета - только бы не ощущать вонзающиеся ему в спину взгляды рыцарей. «Экий фигляр!» – шепнул брат Люк на ухо брату Альберу…
***
-Ну, дважды прекрасный брат лекарь, где тут у вас этот бедняга, который, как говорят, оступился с лестницы?
-Я бы сказал – «которого спустили с лестницы», мессир Лаир.
-Ах, вот как? – де Нарсе нахмурился и пошевелил усами. – Вы уверены?
-К сожалению, да, мессир, - с поклоном отвечал лекарь Дени, прилагая немалые усилия, чтобы голос его звучал ровно. – Подозреваю, что его спустили с лестницы, потом избили, и, судя по всему, чуть не уморили голодом. У него сломано три ребра в левом и два – в правом боку. И все тело черно от кровоподтеков. Не представляю, как бедняжка смог доехать до командории – два часа верхом! Да еще и галопом! А он еще умудрился продержаться до конца церемонии…
-Ах, вот как… - повторил командор, и пальцы его нервно забарабанили по столу. – Но… Он поправится?
-Мессир, я сделаю для этого всё, что могу!
-О да, - кивнул де Нарсе, одарив лекаря покровительственным взглядом, - вы всегда делаете всё, что можете, и даже сверх того, мой добрый Дени! Что бы мы без вас делали!
-Я лишь исполняю свой долг, мессир Лаир! – лекарь, долговязый, худощавый, сутулившийся от привычки постоянно наклоняться к постели страждущих, старательно попытался скроить должную физиономию. Но благодарная улыбка хоть убей - не натягивалась на его длинное грустное лицо, а добрые светло-голубые глаза смотрели на де Нарсе с укоризной (для добряка Дени это было все равно, что для другого разразиться длинной, язвительной филиппикой) и, казалось, говорили: «Ну что же вы так недосмотрели, мессир?!» И Лаир, уж на что, казалось, был уверен в своей правоте, а опять, как всегда, не смог выдержать этого печального кроткого взгляда. Отвернулся. Потом овладел собой – да, черт возьми, командор он тут, в конце концов, или его приютили из милости в странноприимном доме?! – и начал всегдашним холодным и властным тоном, ну разве что немного потише: «Я бы хотел…»
-Кто это сделал, мессир? – перебил его Дени. Чтобы лекарь отважился настолько забыть о субординации, его нужно было довести до белого каления.
-Во всяком случае, благодарение Господу, не я, - в голосе командора послышался свист хлыста – да что он, этот лекаришка, черная котта, себе тут позволяет?!! – Так я могу взглянуть на этого малого?
-Разве что взглянуть, мессир Лаир – он до сих пор так и не пришел в себя.
-Ах, вот как… - в третий раз повторил де Нарсе. – Ну, да все равно. Посмотрим, так ли все страшно на самом деле…
-Прошу вас, мессир, следуйте за мной… - поклонился лекарь.
И командор последовал, и, откинув одеяло, бесцеремонно, ибо церемониться с нижестоящими не привык, разглядывал распростертое перед ним почти обнаженное, если не считать повязок, бесчувственное тело, пока Дени не укрыл несчастного, сказав тихо, но твердо, глядя прямо в надменные глаза Лаира: «Ему же холодно, мессир!». Лаир недовольно поджал губы, но кивнул в знак согласия.
Подвинул табурет, сел у постели, взял обеими руками безвольно лежавшую руку юноши – обветренную, красную, шершавую, - сжимал, перебирал тонкие пальцы, поглаживал… («Какая красивая рука… Как женская… Лучше, чем у Гонтрана…»)
-Вы правы, дражайший брат: ему и впрямь крепко досталось… И это еще мягко сказано… Интересно, чем он мог так разозлить старину Тейнака?
-Так вы думаете – это дело рук графа, мессир Лаир? Но тогда этот Тейнак просто зверь! - Лаир быстро взглянул на лекаря, будто плеткой вытянул. Дени осекся и опустился на колено. – Простите, мессир.
Де Нарсе медлил ответить – дабы зарвавшийся прочувствовал всю бездну своей вины. Медлил – и всё гладил, жал, растирал холодную руку Ангеррана, - слишком нежно, чтобы эту ласку сочли дружеской или отеческой.
«Хорошо, что малыш без памяти, - прости, Господи, мое согрешение. Хорошо, что его положили в отдельную. И просто превосходно, что этот болван-лекаришка стоит сейчас на коленях, уныло глядя в пол, ждет прощения – и ничего не видит!»
Наконец командор, придав лицу снисходительное выражение, обернулся – однако руку оруженосца так и не выпустил:
-Ну, ну, Дени! Что вы, встаньте, ради Господа! Я и не думал сердиться, - уголки командорского рта еле заметно приподнялись, и Дени понял, что плеть ему пока не грозит. -  Более того, дорогой брат, я отчасти с вами согласен: конечно, грех осуждать ближних своих, но Филипп, действительно, иногда склонен чересчур поддаваться гневу… Бедный малыш!
-Но за что, мессир Лаир? – снова тихо, еле слышно, начал Дени, поднимая на командора взгляд, полный негодования.
-Хотел бы я это знать… - задумчиво произнес де Нарсе, обращаясь скорее к самому себе, нежели к лекарю. -  Впрочем, - продолжал он с несколько наигранной веселостью, - теперь это – дело прошлое. Теперь этот бедняга – из наших. – Тут командор, наконец решившись, осторожно погладил волосы Ангеррана.
(«Густые, волнистые, мягкие… Черные… Но не иссиня-черные, как у Люка, а просто цвета угля… Гладить бы их и гладить, перебирать, целовать… Эти завитки, этот лоб, эти жилочки на висках… Vade retro, Satanas!»)
– Завтра, после утренней трапезы я жду вашего доклада о его состоянии! И очень надеюсь, что новости окажутся приятными! – это прозвучало, как приказ. Командор поднялся, собираясь уходить. Взглянул на больного напоследок (с трудом заставил себя оторвать взгляд) – и добавил: «Да смажьте ему руки вашим знаменитым бальзамом – ведь на них смотреть страшно!».
-Слушаюсь, мессир! – поклонился лекарь, гораздо ниже, чем полагалось, - не столько из почтения к командору, сколько из желания скрыть свою радость, что де Нарсе наконец сообразил оставить в покое бедного мальчишку, а заодно и остальных страждущих, кого в тот день привели под лазаретные своды старые раны, кашель, ревматизм, а большею частью - неизлечимая эндемическая болезнь, известная среди лазаретных служителей как Lairea Narsecia Epidemica. Симптомами коей кроме всего прочего являлись беспрестанная ругань, подавленное настроение, отвращение к еде в сочетании с тягой к бутылке, навязчивое стремление сбежать к черту на рога в Палестину и синие плеточные рубцы на спине...
***
Взглянув на де Нарсе, сосредоточенно и хмуро обозревавшего с высоты лазаретного крыльца двор командории, любой, будь то хоть сам генеральный досмотрщик, непременно пришел бы к выводу, что достойный рыцарь погружен в благочестивые размышления о наилучшем способе отвоевания у неверных Святого Гроба.
На деле мысли Лаира были столь же далеки от всего святого, сколь Одриак от Геннисаретского озера. Думал командор о том, что Тейнак с Монтальяком, при всей их рыцарской гордости и всем уважении к почтенной древности их родов, преизрядные таки, оказывается, надувалы и плуты, способные цыгану на ярмарке всучить дохлого осла по цене кровной лошади. Да ладно бы – цыгану, или монастырю в пожертвование какому-нибудь, а то ведь – лучшему другу! Он, Лаир, к ним обоим всегда со всей душой, а они… На те, небоже, что нам негоже! Ладно еще, мальчишка по дороге не отдал душу Господу – а ведь, судя по тому, что сказал лекарь, вполне бы мог!
Мог бы… И тогда на кладбище вырос бы еще один холмик с крестом… Под которым упокоилось бы это гибкое стройное тело… эти пушистые ресницы… эти руки… эти волосы… (Господи, Отче наш! Не введи нас во искушение и избавь от лукавого!) И Лаиру, черт возьми, опять пришлось бы подыскивать нового оруженосца! А его - да еще толкового (и притом хорошенького! – ох, прости и помилуй, Господи!) – так просто на дороге не подберешь!
Нет, ну какая была нужда..? Та-ак…  Черт подери! Да ведь Лаир сам поздравлял дочку Тейнака с законным браком! И муженек ее – не кто иной, как Монтальяков старшенький! И он, Лаир, пока в Тейнак не приехал, ничего об этом браке не слыхал! Но разве оба друга не известили бы его заранее, если бы этот брак устраивался по всем правилам? Разумеется, известили бы, и приглашение бы прислали! А если не прислали, значит… Лаир усмехнулся и пошевелил усами.
«Похоже, Тейнак, - размышлял командор, - застукал свою дочку с этим мальчуганом (а вкус у малышки неплохой, клянусь Богоматерью!) – за что и спустил его с лестницы, едва не отправив к праотцам. А девчонку спешно обвенчал с мальчишкиным братцем – наследником отцовского имения, весьма, кстати, недурного, что бы там ни ныл дружище Ансельм! Кстати, не исключено, что последний смотрел сквозь пальцы на шашни сынка – а вдруг да удастся окрутить его с графской наследницей! А когда сорвалось – поставил под венец старшего, своего любимца, мол, по-дружески, грех прикрыть! А, может, всё было с самого начала на это и рассчитано? Ведь сам-то Тейнак вечно мечтал породниться не меньше чем с бургундским герцогом! А старина Ансельм всегда был хитрец! Да оба они – хитрецы. Два матерых лиса – что Ансельм, что Филипп. И Аделаида – третья. Всучили мне малыша, едва живого, синяки замазали белилами – и этак сладко: если уж вы из него блажь не выбьете… Думали – Лаир спьяну на радостях ничего не разглядит и дважды два в уме сосчитать не сумеет!» – де Нарсе почти убедил себя, что с самого начала насквозь видел игру обоих друзей, и губы его тронула еле заметная ехидная улыбочка.
Хотя, честно говоря, командор, когда Ангеррана привели к нему, подумал, что юнец, которого хотят пристроить, просто получил по заслугам за нерадивость или дерзость и что он, Лаир, дайте срок, эти привычки из мальчишки выбьет. Да и потом, во время церемонии, Лаир не придал значения тому, что юноша еле на ногах стоит, - в пути, видите ли, утомился! За какую-то пару часов! Подумаешь, нежности! Но зачем вспоминать о том, как всё было на самом деле, и впустую мучиться запоздалой виной, пока голова не заболит, если задним числом восхищаться собственной проницательностью куда приятней и для здоровья полезней?
В конце концов, как бы там ни было, а оруженосцем, положенным по Уставу, Лаир обзавелся - да еще каким красавцем, черт подери! Наконец-то Лаир может спать спокойно, впервые с тех пор, как досточтимый приор – а ему попробуй, откажи! - увез с собой командорского любимца, Гонтрана д’Эрнесе, белокурого и сладкоголосого. С точки зрения Устава командору теперь никакие инспекции не страшны!
Но вот на самом деле… Самое меньшее два месяца красавец Ангерран будет не в состоянии ни чистить Дора, ни подливать Лаиру вино за обедом… ни застегивать на командоре кольчугу и поправлять плащ, черт подери всё! А значит, извольте, мессир командор, опять идти на поклон к этому несносному Альберу и просить, чтобы его Жан-Мари, курносый и конопатый, безобразный, как обезьяна – зато шустрый! - заодно и вам прислуживал!
Ну, будьте уверены, прекрасные сеньеры: при первом же удобном случае дружище Филипп со стариной Ансельмом услышат по этому поводу от старого приятеля парочку теплых слов! …А, может, всё-таки Жослена попросить, чтобы поделился до весны своим рыженьким Полем?..
***
Свет! Яркий, веселый свет! Полуденный луч озорно щекочет Ангеррану ресницы… «Слава Господу, наконец-то день! Сколько же я проспал… И какой же страшный сон мне снился! Будто Жизель… Да нет же, нет! Не могло с нами… с ней! Такого быть!!» Шорох… дверь скрипнула… шаги – кто-то прошел совсем рядом, тихонько, на цыпочках… Ангерран улыбается… медленно открывает глаза… оглядывается…
И не узнает места! Как он оказался здесь, в этой маленькой, с голыми стенами, комнатушке, на кровати с белым полотняным пологом? Камин, дрова почти прогорели… Узкое, как ножом прорезанное, окно… Каменный пол, застланный сеном… Рядом с кроватью – табурет и низкий столик, на нем – кувшин, кружка… миска с водой, в ней тряпка мокнет, тут же - колокольчик на длинной ручке… какие-то склянки, флакончики…
Он лежит на высоких подушках, под льняной простыней, а сверху - теплое, серого сукна, одеяло. Лежит голый, только ребра каким-то тряпьем замотаны – туго, не вздохнуть. Что за черт? Юноша пытается встать – в бока будто вонзается по раскаленному ножу, слезы катятся из глаз, он бессильно падает на подушку, зажимая обеими руками рот, чтобы не закричать – не столько от боли, сколько от горя. Так, значит, всё-таки – наяву. Чердак… Граф… Андре… Храмовники.
Он в командории. Чьи-то голоса… Совсем близко… За приоткрытой дверью, в коридоре. И разговор, похоже, идет о нем… Ну и пусть - не все ли равно… Даже слушать не хочется…
***
-Ну, что, Монжуа? Как он?
– Да все так же, мессир Альбер.
– Хорошо, хоть не хуже.
– Истину говорите, мессир! Только потише, ради Господа!
– Прошу прощения!
- Дьявольщина! Хотел бы я вот так валяться, как он!
– Господи помилуй, да что вы такое говорите, мессир Люк!
– Да то и говорю, Монжуа: сам с удовольствием слетел бы с лестницы в донжоне, а нет, так со стены вниз головой - только б пару месяцев не видеть этой мерзостной рожи!
– Какой рожи?
– Да Лаировой, Жофруа, чьей же еще!
– Так, сдается мне, дражайший брат, вы недавно имели очередную беседу с мессиром командором!
– Да вам хорошо смеяться, брат Альбер: вас он более-менее не трогает, - а нам каково, у кого нет друзей в приорстве?
– Да что вы, Люк! Я и не думал смеяться! Сильно досталось?
– Спрашиваете! Слушай, Монжуа, я ведь к тебе шел за твоей особой мазью, ну той, знаешь, из арники – ты, надеюсь, не весь запас извел на своего красавца? Пару баночек дашь?
– Конечно, мессир Люк, сейчас. Но… Две банки?! Это что же он с вами сделал?!
– Пошли к тебе в закуток, полюбуешься! Картинка - хоть сейчас на витраж в часовню! На мессу я, видите ли, последним пришел! Я вам говорю, сеньеры: он эту неделю просто как с цепи сорвался, наш мессир командор. И всё из-за своего клятого оруженосца! Как утром услышит, что, мол, «всё так же - хорошо, хоть не хуже» - так весь день и ходит злющий как пес!
– Да, сеньеры мои, сейчас ему лучше и вовсе на глаза не попадаться! Вот только как? Одно спасение – у тебя спрятаться, дружище Монжуа! Слушай, ты из чего варишь свои мази, что Лаир от их аромата шарахается, как черт от ладана? Зайдет, оглядит всё быстро – и тут же назад!
-Что же делать, мессир Жофруа, некоторым тягостен вид людских страданий…
-Да уж, запах страданий – не для его задранного носа! Так что смотри, дружище, не вздумай тут курить благовониями! Не дай Боже, учует…
-Не буду, мессир Альбер!
- Монжуа, ну наври ты ему завтра утром что-нибудь, пусть он хоть на полдня успокоится!
-Да что же я буду врать, мессир Люк?.. Простите, я ненадолго… сейчас приду – и вами займусь!
- Да ладно, дружище, ступай к оруженосцу. Я Антуана попрошу… А то, вижу ведь, стоишь, будто босыми пятками на жаровне… И то, ему, бедняге, хуже, чем мне, приходится…
***
… Шаги. Торопливые, но тихие, осторожные. Кто? Какая разница…  Век бы никого не видеть. Зажмуриться покрепче - чтобы слезы не текли. Звезды кружатся перед глазами. Голос бьет по ушам:
- Ну, как ты? О, Господи! Ангерран, ты что? Плохо тебе, больно? Ну, ну, сейчас…
Что-то мокрое и холодное на лбу… Ну да, тряпка… Одеяло откинули… Холодно. Чьи-то руки ощупывают повязку, мягко, осторожно, - но Ангеррану каждое прикосновение – будто горящий уголь: «Да оставьте же вы меня в покое!» - хочется ему крикнуть. Но нельзя: рыцари не кричат. Никогда. Даже если их жгут живьем. 
- Ну, сейчас, сейчас, бедняжка мой… Антуан, Жиль! Сюда!.. О, Боже праведный, вечно, когда нужно, никого не дозовешься!
- Жиля не знаю, куда ты послал, а Антуан мажет Люку спину арникой – надеюсь, что с должным усердием. И что там опять не слава Господу у нашего малыша? Давай помогу! Что нужно делать?
- Да вознаградит вас Господь за вашу доброту, мессир Альбер! Всего-навсего приподнять бедняжку, чтобы я мог сменить повязку. Он, верно, очнулся, пока меня не было, и повернулся неловко… Может быть, попытался встать… и вот… Господи, я же только на минуту отошел…
-Да полно причитать, Монжуа… - кто-то большой, толстый, с трудом протискивается между стеной и изголовьем, кровать шатается – у Ангеррана невольно вырывается стон. - Ну-ка… Тихо, малыш… Не дергайся…
Снова руки. Уже другие – большие, сильные, жесткие. Берут за плечи, приподнимают… Господи, когда ж это всё кончится…
Кровать под Ангерраном кружится, встает на дыбы и летит вверх тормашками… Темнота. И откуда-то издали – голоса:
-Ох, мессир Альбер, право же, не знаю, что бы я без вас делал! Но, как вы думаете, он выкарабкается? Такой молодой, такой славный!
- Кто ж знает, Монжуа? Все в руках Божьих. Пока что он у тебя опять сознание потерял…
***
И опять стал свет. Мягкий, приглушенный, ласковый. Нет, даже такого не надо! Кровать перестала брыкаться. И боль уходила – медленно, нехотя вытекала из тела, на пол через тюфяк. Вот так лежать и лежать, закрыв глаза… Авось, тем, кто сидит с ним рядом, надоест, и они уйдут… Тогда, может быть, уйдет и он. Постарается упасть с кровати… или еще что-нибудь… И тут противный резкий запах сотней колючек вонзился Ангеррану в нос! Господи, ну почему бы не убить сразу, если уж им того хочется? Нет ведь, непременно надо помучить!
-Ну, малыш, давай, открывай глазки! Целую неделю без памяти валяешься – неужто еще не надоело?
Тяжелая рука легла юноше на плечо, неуклюже погладила. Ангерран вздрогнул и поднял веки.
Над ним склонились двое. Один, слева, - в черном, другой, справа, - в белом. Точь-в-точь, как на картинке в Библии у отца Бенедикта. Вот только черный, который сидел на табуретке и держал Ангеррана за руку, был совсем не похож на черта – длинный, нескладный, с лошадиным лицом и светло-голубыми глазами, добрыми и грустными. И белый не очень-то походил на ангела бестелесного: большой, грузный, с огромными лапищами, темно-рыжие с проседью волосы, маленькие круглые карие глаза – настоящий медведь. Лицо его показалось Ангеррану смутно знакомым. Откуда?.. «Альбер… Ну да, конечно! Брат Альбер, он был в Тейнаке с Лаиром! И у него тоже глаза не злые… Но почему эти добрые люди меня мучают? Почему не позволяют спокойно уйти? Ведь так было бы лучше для всех!»
-Мессир Альбер…
- Узнал! Смотри-ка, Монжуа! Узнал! Ах ты, малыш… - Тамплиер, улыбаясь, погладил слипшиеся от пота кудри юноши. – Ну, а как тут оказался, знаешь?
-Нет, мессир. Помню, как ехали из Тейнака… Мессир Жослен меня вез…
-Так, правильно! А дальше?
- Как на меня котту надели – помню… А потом я должен был Дора чистить…
- Вот-вот, у Дора в деннике ты и свалился! Жослен как тебя увидел, возопил, что грешник в адском котле. Я когда услышал, подумал – уж не сарацины ли? – рассмеялся рыцарь. - Вхожу – а тут ты… Мы тебя и вином напоили, и вынесли на воздух – думали, у тебя просто голова закружилась… А ты лежишь, как убитый, чуть-чуть дышишь… Я тебя взял на руки и отнес сюда, в лазарет.
- Зачем, мессир Альбер?!
-Что – зачем? – тамплиер взглянул на юношу с тревогой и недоумением. Потом обернулся к черному: «Зря мы радовались, Монжуа: похоже, всё еще бредит…»
- Зачем было в лазарет, мессир? – Ангерран отчаянно попытался приподняться – боль опять пронзила тело, но теперь он даже обрадовался ей, дававшей надежду на избавление. Монжуа с Альбером в четыре руки прижали его к постели. «Ты что?! – делая страшные глаза, зашипел на него старый рыцарь. - Не смей, лежи!».
-Мессир Альбер, вы не подержите его? Я сейчас… - черный буквально вылетел из палаты, неуклюже, как ворона, - чуть не сшиб столик с лекарствами.
Ангерран рванулся было опять – но куда там. Лапищи у Альбера были как каменные. Юноша с ненавистью взглянул на рыцаря – тот только усмехнулся и прижал его покрепче: «Тихо… Видел я таких, как ты… И не один раз… Наверно, посылаешь меня ко всем чертям за то, что я тебе мешаю к ним отправиться?» Ангерран кивнул – а что ему было терять? Но рыцаря эта дерзость, похоже, ничуть не разозлила – разве что немного позабавила. Он слегка ослабил хватку – но только слегка. 
-Что я вам сделал, мессир Альбер?.. Почему вы…
-Ничего не сделал, - улыбнулся храмовник. - Наоборот, ты славный храбрый малыш - вот только глупый еще. Вот что, - он наклонился и зашептал Ангеррану на ухо, - чем вот так по-пустому дергаться и переводить кровь на воду – лучше, пока никого нет, расскажи-ка дядюшке Альберу, что тебя мучает? Может, вдвоем что-нибудь придумаем?» Но Ангерран решительно замотал головой.
«Он добрый. Хороший. И повидал, видно, много… Но рассказывать ему про всё, что было…?  Нет. Не поверит. А то еще: «Поделом, - скажет, - нечего было заглядываться на дочь сеньера!»»
-Ладно. Не хочешь – не надо. Тебе, и в самом деле, сейчас не до исповедей – прости старика, не сообразил... Кстати, - закончил Альбер, наклонившись к самому Ангерранову уху и внезапно и резко меняя тон, - захочешь исповедаться… Я имею в виду – по-настоящему исповедаться, так к отцу Селестену не ходи: к Лаиру на исповедь бегает, мы тут пару раз уже убедились…
- Да ни к кому я не пойду, мессир. Я умру. И никто не узнает…
Ангерран умолк, сообразив, что едва не проговорился. «Да ну тебя!» - обиженно мотнул головой рыцарь. Хотел еще что-то добавить, но тут вернулся черный. Под мышкой он нес подушку, а в руке – небольшой кувшинчик с тонким изящно выгнутым горлышком. Первую аккуратно подсунули больному под спину, чтобы еще повыше было, а из второго налили стаканчик и чуть не силой заставили выпить – оказалось крепкое вино с каким-то настоем, гадость несусветная. 
- Благодарю, вы превосходно справились, мессир Альбер!
-Не стоит, прекрасный брат лекарь! Славный малыш… Вот только недоволен, что его с того света вытащили за шиворот! – глаза рыцаря теперь были колючими, как два репья. – Так, все-таки, по-твоему, молокосос ты этакий, мне следовало бросить тебя подыхать на соломе?
-Да, мессир, - собрав остаток сил, еле слышно, но твердо ответил Ангерран, глядя прямо в глаза храмовнику. – Так было бы лучше всего.
-Молод ты еще – рассуждать, что лучше, что хуже! – сердито одернул его Альбер. – Между прочим, тут кое-кто недавно завидовал твоей участи! Не веришь? – усмехнулся рыцарь, заметив недоумение в глазах юноши. – Хочешь, я его позову?
И басом, от которого в ушах у Ангеррана зазвенел соборный колокол, крикнул кому-то за приоткрытой дверью: «Будьте добры, прекрасные сеньеры…»
Но тут в коридоре загремели быстрые тяжелые шаги – так ходят те, кто доведен до белого каления и ищет, на кого бы выплеснуть злобу. Кто-то хрипловатым – не иначе, сорванным боевыми кличами – но сильным голосом, с резким беарнским акцентом, сулил мешок чертей и адскую кухню мессиру командору и всей его родне, вплоть до прадедушкиной четвероюродной тетки – в тригоспода их, в крест, Гроб, Голгофу и в Матерь Божию!
-Ага, - усмехнулся Альбер, - вот как раз и он! Помяни волка – увидишь его уши!
Дверь распахнулась – ввалился черноволосый верзила, голый по пояс. Его смуглое, грубо-красивое лицо наискось пересекал здоровенный шрам – топором рубанули, а, может, алебардой, или что там еще у этих неверных бывает... «Люк! – припомнил юноша. – Он меня снегом умывал…» 
- О Господи, мессир Люк! – всплеснул руками лекарь. – Камизу бы хоть накинули, ведь простудитесь!
-Плевать на это, Монжуа! Слушай, сделай милость, - Люк, не обращая внимания на Альбера, неожиданно припал на колено перед лекарем и умоляющим жестом коснулся его руки. Тот, никак не ожидавший подобной чести, с некоторым испугом отпрянул и вытаращил глаза. Спина у рыцаря была вся в темно-синих вспухших, кровоточащих рубцах и лоснилась, густо намазанная бальзамом.
-Сделай милость, Монжуа, дружище! – продолжал черноволосый тамплиер. - Придумай что-нибудь, чтобы я мог залечь тут у тебя хоть на пару дней! Иначе, в крест-град и гром небесный, терпению моему придет конец! И тогда, мать всех чертей за хвост по парадной лестнице, командора принесут к тебе в таком же виде, как этого мальчишку!
-Тише! Господь с вами, мессир – похоже, у вас и впрямь лихорадка! Конечно, конечно, я постараюсь всё устроить… Да встаньте же, умоляю вас!
-И то правда, Люк, - вставил Альбер, - что это вам взбрело в голову? Я, конечно, понимаю ваши чувства, дорогой брат, но наш Устав…
-Да ну вас к Саладину, Альбер, с вашими наставлениями! – поднимаясь, глухо прорычал сквозь зубы разъяренный беарнец. – Вот вам, братья, крест голгофский и Пречистая Дева, - тут рыцарь осенил себя крестным знамением, будто отмахивался мечом от сарацин, - его притащат сюда в таком же виде и уложат в этой же палате… - увлекшись, Люк опять повысил голос, и лекарь умоляюще поднес палец к губам.
Видно, услышав последние Люковы слова, в комнатку заглянул еще один рыцарь, с длинными русыми усами, и изрек с напускной рассудительностью: «Да что вы, Люк! Как можно! Мессира командора – и в палату к бедняге Ангеррану! Еще скажите – кровати рядом поставить!» И, озорно подмигнув Люку, продолжал: «Да мессир Лаир только этого и добивается! Потому-то и прицепился к вам!»
-А ведь и верно, Жофруа! – Люк разразился хохотом, от которого склянки на столике заплясали, и усатый хохотал вместе с ним.
-Да тихо вы! Здесь лазарет все-таки, а не конюшня, чтобы ржать во всю глотку! – прикрикнул на них пожилой рыцарь. – Вы своим ором малыша опять в обморок вгоните!
-Опять? Так он что?! Очнулся?! – в два голоса воскликнули храмовники.
«Эй, прекрасные сеньеры! – высунувшись в дверь, радостно завопил Люк - Слыхали? Ангерран очнулся!!»
В комнатке тут же оказалось не протолкнуться – и плевать всем было на умоляющее кудахтанье лекаря и сердитую Альберову воркотню. Всякий старался протиснуться к постели, погладить Ангеррана по плечу, пожать руку…
От лекарского снадобья кружилась голова – медленно и плавно, умиротворенно - словно летний ветер играючи поворачивал  крылья мельницы. Боль и горе не ушли – но свернулись там, внутри, тугим клубком, и замерли, как в холода замирают в своих норах змеи. Ангерран лежал, откинувшись на подушки, через силу улыбался – потому что положено было, и отстраненно, будто откуда-нибудь со стены или с крыши, смотрел на толпившихся у его постели людей, среди которых ему отныне предстояло жить. Жить?!..
«Похоже, вся командория собралась… Один – светло-рыжий, усы торчат, лицо умное… Где же я его видел? А, вспомнил, брат Пьер – он был тогда, у крыльца, с Люком и Альбером… О, и Жослен тут! Улыбается… Старался, еду мне на кухне выпрашивал – и всё зря! Попало ему тогда от командора за то, что я плащ румянами вымазал? Или обошлось как-нибудь? Хоть бы обошлось! Спросить его потихоньку? Нет, лучше не надо… И другой – чуть постарше меня, в веснушках весь… Он, вроде, тоже тогда на крыльце был… Наверное, недавно сюда попал… Пролез в угол, к изголовью, присел, руку мне гладит… И смотрит так сочувственно…  Вот к нему бы попасть в оруженосцы… Или к Жослену… Ну да, как же! У него уже есть… Повезло же кому-то! Ах, да – тому рыженькому, Полю... А мне… Господи, за что? Видно, было за что… Ага, еще один входит – совсем старый, весь седой, с палкой. Видно, важная особа: вон как Монжуа подскочил, чтобы ему место уступить! Губы поджал, смотрит, как сыч… Похоже, зануда, каких поискать... Интересно, кто у него в оруженосцах?»
-Молодец, малыш!
-Теперь поправишься!
-Выздоравливай скорей, а то мессир командор…
Тут у старших рыцарей разговор по накатанной колее съехал с оруженосца на сеньера. Тон, разумеется, задавал Люк (которому заботливый Монжуа все-таки принес камизу, накидку и плащ, поднес чуть ли не с поклоном, глядя в глаза рыцарю, как преданный пес). Послушать беарнца – так Лаир был чума ходячая, порча, язва и вызревший чирей на благородном седалище Ордена. Ангерран слушал – и будущее представлялось ему в самом мрачном свете. Впрочем, изо всех сил внушал он себе, ему уже всё равно: он умер, его отпели. Интересно, все эти рыцари так же себя чувствовали, когда попадали в этот склеп?
– Чтоб он к чертям в болото провалился, этот мессир де Нарсе! – рычал Люк, морщась от боли при каждом движении. – Да чтоб сатана из его тухлой душонки себе клистир сварил! Тварь, каналья, мокрица белобрысая!
-Ради Господа, Люк, прекратите!
-Да вы, никак, струсили, Альбер? – насмешливо осведомился беарнец, сощурив ярко-синие глаза, до дна промороженные яростью. – Не бойтесь, Гонтрана под кроватью нет – я проверял!
-Да не в Гонтране дело! – в свою очередь повысил голос пожилой рыцарь. - Как бы там ни было, а Устав мы обязаны блюсти …
-То-то и оно! – перебил его Люк. – Вот Лаир и блюдет, чтоб у него печенка вдоль и поперек треснула! Что там, кстати, в Уставе написано про тех, кто святей Его Святейшества желает быть?
- Шмирите гордыню швою, дражайший брат, ибо Гошподь жаповедал нам прошшать врагов швоих… - увещевательным тоном начал старик с палкой. – Не приштало нам роптать…
-Да я бы не роптал, - не унимался Люк, - если бы тут инспекция была, или, скажем, приор! Тогда бы хоть понятно было… Но сейчас-то ему перед кем выслуживаться?! 
И опять выругался, да так, что, казалось, выгоревшие кресты у рыцарей на коттах поярче сделались, – ох, и икота, должно быть, напала на Лаира!
Засмеялся – зло, горько, скалил крупные желтоватые зубы, как волк.
У него и прозвище – брат Лу . На этот счет Ангеррана Жослен успел потихоньку просветить. А совсем молодой, безусый рыцарь, с веснушками – брат Ожье («Можешь даже просто Ожье, без «мессира» - но, конечно, когда мы одни!») – присунувшись к уху, стал рассказывать, что собралась и вправду вся командория: они здесь все прячутся от Лаира – и Жофруа-ризничий, и Пьер-казначей, и остальные… потому что командор уже замучил всех… что Альбер отвечает за провизию – как раз по нему должность, любит хорошо поесть!.. что седого с палкой, келаря, зовут брат Жером – «Хороший старикан, и славный был воин во времена оны – вот только мы все его истории про Палестину уже как «Отче наш» выучили!». «А вон тот у окна, - нашептывал Ангеррану юный рыцарь, - видишь, у него шрам такой, будто рот до самого уха? - это брат Морис. Оружейной заведует. Это его сарацин кинжалом, они врукопашную схватились… От него держись подальше – никогда не знаешь, что его разозлит… А уж когда напьется… И упаси тебя Господь на его глаз пялиться – прибьет на месте! – молодому брату явно доставляло удовольствие просвещать новичка и чувствовать себя опытным и бывалым. - Бешеный, хуже всякого сарацина и мавра! – продолжал Ожье, опасливо поглядывая на стоявшего у окна рыцаря со шрамом. Когда тот повернулся, Ангерран заметил, что у него не хватает левого глаза. «Зато Лаира на дух не выносит, - добавил Жослен, громче, чем нужно, - и на мечах бьется лучше всех наших… Вздумали как-то поразвлечься - так против него Люк с Жофруа вдвоем не могли устоять!»
Услышав, что разговор идет о нем, Морис обернулся и окинул шептавшуюся молодежь тяжелым взглядом. Ожье поспешно сделал вид, будто вовсе ни при чем, а Жослен ответил воину самой открытой и дружелюбной улыбкой. Ангерран тоже попытался вежливо улыбнуться, боясь, как бы Морис чего не подумал – сумрачный вид и гордая осанка рыцаря внушали юнцу невольную робость и уважение. Тот взглянул на него в упор – как-то по-птичьи повернув голову, чтобы получше разглядеть юношу единственным глазом, - еле заметно пошевелил аккуратно подстриженными усами и отвернулся – непонятно было, рассердился или нет…
В дверь заглянул молодой симпатичный рыцарь, на вид чуть младше Жослена, с темно-золотыми кудрями, тоненький, белолицый, вылитый ангел, – Ожье, кивнув ему, тут же зашептал: «Это брат Жозеф, он знатного рода, чуть ли не герцог… Сам к нам пошел, по доброй воле… Всё бы постился и молился, его бы воля – он и ночевал бы в часовне на полу, или на колокольне… А днем бы в библиотеке просиживал… Рвется в Палестину – а Лаир его не пускает! И правильно делает: его там убьют в первой же стычке…
-Почему же в первой, мессир Ожье?
- Да ты на него посмотри! Видел я раз, как он дерется – машет мечом, как отец Селестен кропилом! А так – неплохой малый. Умный, образованный… Не то, что мы с Жосленом… Он у Лаира в милости – но с доносами не бегает, ты не думай, наоборот, сколько раз перед Лаиром заступался за меня, и за Жослена тоже… И за тебя заступаться будет, если будешь с ним хорош…
- Входите, Жозеф, что же на пороге стоять? – позвал Альбер молодого рыцаря. Тот, благодарно кивнув, вошел, и тоже, протиснувшись к кровати, ласково погладил Ангеррана по голове, улыбнулся. Потом, отойдя к окну, тихо заговорил о чем-то с хмурым Морисом.
Беарнец тем временем продолжал призывать на голову Лаира всевозможные бедствия и проклятия, - но видно было, что гнев рыцаря остывает по мере того, как истощается запас ругательств.
– Да не терзайте вы себя, Люк, - Пьер положил товарищу руку на плечо, осторожно, чтобы не причинить боли. И тихо добавил: «Было бы из-за кого!».
- Да, говорю вам, сеньеры: командор сейчас хоть лихорадку готов подцепить – лишь бы их с Ангерраном в одну палату поместили, да койки сдвинули, - хитро улыбаясь, самым невинным голосом произнес усатый Жофруа, видно, решив блеснуть на публике уже раз проверенной остротой. – Верно, десять раз успел пожалеть, что отпустил Гонтрана!
– Да уж, сеньеры братья, это он расщедрился… - вставил Жослен.
- Можно сказать, крест для приора с шеи снял! – кивнул Альбер.
– Да какой там крест! Скорей уж – вымпел с копья! – с готовностью подхватил Люк, сопроводив эти слова столь же выразительным, сколь и непристойным жестом.
– Ну, вы, Люк, скажете – так скажете! Ох, умора! – вся компания, кроме разве что Ангеррана да старого Жерома, дружно покатилась со смеху, даже Морис, не выдержав, улыбнулся.
– Да хоть бы он его и вправду вздел на копье, а то ведь ходил, как кот вокруг рыбного садка – и жрать хочется, и лапки мочить боязно!
Новый взрыв хохота был ответом на это замечание Люка.
– Чтоб вымпел на копье - тоже ведь храбрость нужна, сеньеры… - нерешительно подал голос конопатый Ожье, желая тоже принять участие в разговоре.
- Истину глаголете, брат! – кивнул Пьер. - Храбрости-то ему и недостает…
-Чего вам вшем недоштает, шеньеры братья, – заворчал старик, – так это благочештия и шмирения! Нет того, штобы подать отроку добрый пример и наштавить его на путь иштинный!
-Наставим, дайте срок! – засмеялся Люк и подмигнул Ангеррану. – Что-что, а это мы умеем!
-Да шлышу я, как вы это умеете! – Жером, рассердившись, даже стукнул палкой по полу. – Шрамошловите, как… Как…
-Как тамплиеры, - сокрушенно вздохнув и покачав головой, подсказал ризничий, - а веселые чертики в его глазах так и прыгали, как весенние воробьи по крыше. – Говорите прямо, сеньер Жером, тут - все свои! – старик обиженно насупился и замолчал.
 -И, правда, сеньеры братья, сколько можно! – перекрывая всеобщий хохот, по-медвежьи рыкнул Альбер.
- Да полно, дражайший брат! – отмахнулся развеселившийся Люк. – Ну что вы…
В ответ пожилой рыцарь молча показал толстым пальцем на ухо, а потом – на чуть приоткрытую дверь.
-А, понятно, - кивнул беарнец, - так бы и сказали!
Рывком распахнув дверь, он выскочил в коридор – и минуту спустя, можно сказать, внес в палату тщедушного Клемана, - причем со стороны железная рыцарская хватка выглядела самым что ни есть теплым и дружеским объятием.
-Ну, зачем же так скромничать, дражайший брат? Ради Господа, входите, не стесняйтесь!
-О Господи, да пустите же меня, Люк! – верещал белобрысый. - Вы мне чуть все кости не переломали! Ну что у вас за привычка…
- Ох, простите, прекрасный сеньер Клеман, я от радости совсем потерял голову! – Люк нехотя выпустил тощего коротышку. Тот окинул собравшихся быстрым цепким взглядом.
-От радости, говорите, брат Люк? Но тогда позвольте узнать, что за благая весть…? – голос у белобрысого недомерка был тонкий, даже тоньше, чем у Лаира, слащавый, с ехидцей – точь-в-точь, растолченное стекло, с патокой перемешанное.
- Да бедняга Ангерран наконец-то пришел в себя! – объяснил брат Ожье, усердно делая ангельскую мину.
Клеман старательно растянул в улыбке тонкие губы, и, произнеся пару приличествующих случаю фраз, исчез – неотложные обязанности его призывали, видите ли!
Как только дверь за Клеманом захлопнулась, Люк, будто камнем с крепостной стены, запустил вслед коротышке коротким смачным ругательством: «Помчался, чтоб его! Скорей-скорей, мессира командора обрадовать! Вот увидите, братья – сейчас Лаир притащится, не к ночи он будь помянут! Тьфу, и поговорить толком не дал!»
***
Комната враз опустела. Остался только лекарь. Присел у постели, осторожно тронул за плечо: «Что, устал? Замучили они тебя?  Ну что с ними делать…»
- Что вы, мессир… Они хорошие. Все хорошие. Не злые. И вы хороший… Монжуа…
-Уже выучил? – улыбнулся лекарь, поправляя больному одеяло. – Да, так меня прозвали господа рыцари. А на самом деле меня зовут Дени.
-Монжуа Сен-Дени? – невольно вырвалось у Ангеррана. – Ой, простите…
-Совершенно верно, - кивнул Дени, осторожно дотрагиваясь до его лба. – Так, лихорадки, можно сказать, и нет. Вот и прекрасно. И я вовсе не думал обижаться. Эти рыцари – просто как дети малые! – добряк сокрушенно покачал головой. - Неужели им непонятно, что тебе нужен покой, а не толкотня и шум? Ну, теперь лежи и отдыхай. Можешь даже поспать немножко – тебе это пойдет только на пользу. Но сначала покушай. Я принесу тебе куриного супа. И только попробуй заикнуться, что ты не голоден!
-Благодарю, мессир Дени, - грустно кивнул Ангерран. – Вы очень добры.
Теперь, когда веселая болтовня смолкла и опьянение от снадобья понемногу рассеивалось, он снова остро ощутил безвыходность своего положения. Лекарь почувствовал это – и заговорил нарочито радостно, натянув на лицо улыбку ярмарочного фигляра, которая ему совсем не шла:
-Ну что ты, не стоит. А на сладкое могу принести изюма и орехов – лежи и лакомься! А еще – кувшинчик доброго вина, подогретого, с пряностями! Тебе сразу станет веселее!
-Как хотите, мессир.
-Ангерран… - лекарь перестал улыбаться и наклонился к больному, глядя на него с тревогой и состраданием. Осторожно взял за руку. – Ангерран… Ну, что, что ты? Что я сказал не так?
-О нет, ничего… - торопливо замотал головой Ангерран. - Простите, мессир…
-Как это – ничего? Да ты же вот-вот расплачешься! Слушай, - Дени наклонился к нему, совсем низко, как перед тем – Альбер, и заговорил тихо и серьезно: «Ангерран, я понятия не имею, в чем ты провинился и что вообще произошло, как ты сюда попал, да, честно говоря, и знать не хочу… И выпытывать у тебя ничего не буду – расскажешь сам, если захочешь...»
- Ну, мне-то он всё расскажет – даже если и не захочет! – Они оба готовы были поклясться, что не слышали в коридоре ничьих шагов. Да и дверь не скрипнула – или же, против обыкновения, скрипнула так тихо и вкрадчиво, что едва ли это даже можно было назвать скрипом. Но, как бы там ни было, а на пороге палаты, улыбаясь особенно тонкой – как отравленная игла – торжествующе-ехидной улыбочкой, стоял Лаир де Нарсе. 
***
Вошел. Быстрым взглядом окинул комнатку. Поморщился. Дени тоже стал торопливо оглядываться, лихорадочно гадая, что могло вызвать неудовольствие командора. Его доброе лицо приняло растерянное и виноватое выражение. И Лаиру явно доставляло наслаждение видеть эту растерянность.
Наконец Дени удалось стряхнуть с себя оцепенение, он вскочил – чуть опять столик не перевернул – и молча – слова застряли у него в горле – неуклюжим жестом, дрожащей рукой указал командору на табурет. Лаир величественно кивнул, прошел в комнату, сел – и выжидающе посмотрел на лекаря. Тот, казалось, рад был провалиться сквозь землю.
- Ну, Дени? – начал Лаир. – Вы, кажется, собирались на кухню, распорядиться… - в последнее слово командор всадил особенно длинную и острую шпильку: Дени был совершенно не способен распоряжаться, даже помощников своих всегда только просил. Тем не менее, заметим в скобках, робкие просьбы смешного добряка-лекаря, всеобщего любимца, всегда исполнялись гораздо охотнее, нежели самые властные распоряжения де Нарсе. Командор это знал. И командора это злило. «Распорядиться, - повторил он, пробуя это слово на язык, будто соус. – Насчет обеда для этого бедняги. Ведь так, дражайший брат?».
-Да, мессир Лаир. Если вы не возражаете, мессир Лаир…
- Ну, что вы, Дени. Какие тут могут быть возражения! – улыбнулся де Нарсе. - Разумеется, ступайте. А мы тут с Ангерраном немножко поговорим… - поглядел на оруженосца, будто на лакомое блюдо, только что не облизнулся. Скосив глаза, юноша увидел, как рука командора осторожно, потихоньку, ползет по одеялу к его руке. Легла на запястье. Погладила тихонько. Вроде бы, всё правильно – не придраться: жалеет, подбодрить хочет командор несмышленого юнца, благодарить подобает за эту ласку. Да вот не хочется. Слишком осторожное прикосновение. Вкрадчивое. Хитрая ласка, с намеком… Гонтран… Вымпел на копье… «Нет. Никогда. Ни за что!»   
Лекарь поклонился и направился было к двери – но на пороге остановился, нерешительно глядя то на раненого, то на командора.
-Ну, что же вы, дорогой брат? Что-то забыли? – с деланным участием осведомился де Нарсе.
-Н…Нет, мессир… - под холодным взглядом Лаира Дени окончательно смутился. – Нет, ничего, мессир… Но… Не лучше ли потом?.. Право, мессир Лаир, мне очень неловко…
-О Господи Боже! Да вы, дражайший брат лекарь, никак, боитесь, что из меня не получится сиделка? Будьте спокойны, я постараюсь оправдать ваше доверие! – сказано это было самым искренним тоном и с самой обаятельной улыбкой, способной обмануть гораздо более проницательного человека, чем Дени, - и все же лекарь медлил.
«Ну же, Дени! – произнес Лаир, и в голосе его послышалось нетерпение. – Собрались – так идите! Не бойтесь, я не ем маленьких детей!»
После этого лекарю уже ничего не оставалось, как выйти.
***
- Так… - протянул Лаир, в упор, как тогда, в Тейнаке, разглядывая юношу и обращаясь скорее к самому себе, нежели к нему. – Вижу, тебе лучше. Синяки сходят. Скоро можно будет разглядеть как следует, что за рождественский подарок мне преподнесли…
Придвинулся ближе, сощурился, как кот, и продолжал: «Хорош… Даже сейчас видно – хорош… Настолько хорош, что ради него мадмуазель де Тейнак забыла о добродетели…» Довольно улыбнулся, увидев, как глаза мальчишки вспыхнули гневом.
-Ну, расскажи… - промурлыкал. - Не стесняйся, мы одни… Как это было? Ночью, на чердаке… На старом тряпье… Плащ подстилали… Так? И долго это тянулось? Наверное, долго… Пока старина Филипп не застал вас вдвоем… Надеюсь, у девицы еще не выпирал животик? А? Ну, что молчишь? Отвечай, когда тебя спрашивает твой сеньер!
Ангерран молчал. Но взгляда не отвел.
-Да не запирайся, - усмехнулся командор, - отец Бенедикт мне рассказал… во всех подробностях…
-Отец Бенедикт – подлый лжец! Лжец и клятвопреступник!
-Ах, вот как? – Лаир чуть приподнял брови. – Похоже, ты не испытываешь особого доверия к своему духовному отцу… Что ж, я готов тебе его заменить. Ты же знаешь, я тоже посвящен в духовный сан... Ну, давай, рассказывай!
Де Нарсе чуть подался вперед, губы его приоткрылись, показав хоть и белые, но мелкие, будто крысиные, зубы, а ноздри раздулись, готовые вобрать пикантный аромат скандальной истории.
- Ну, - нетерпеливо повторил он, - что же ты? Я никому не скажу, не бойся!
Юноша, задыхаясь от гнева и отчаяния, все так же молча глядел на командора, и думал: «До чего же мерзостная рожа! Правильно говорил брат Люк!»
-Вот несносный упрямец! – наконец раздраженно проворчал командор. – Пожалуй, я вынужден буду принять на веру слова отца Бенедикта, за неимением лучшего!
-Мне нечего рассказывать! Жизель чиста, как ангел, и ни в чем не повинна! И любого, кто посмеет распускать о ней сплетни, я…
-Что – ты? – насмешливо осведомился Лаир. – Вызовешь на поединок? И, конечно, убьешь?
-Да! – не помня себя от ярости, с ожесточением выкрикнул Ангерран прямо в усмехающееся лицо де Нарсе. (Пелена застлала глаза – и выткалось на ней: вороной конь, алая, с драконами, накидка, копье… А на шлеме - кисейный рукав Жизели!..)
-Да, мессир! – поправил командор, все с той же едкой усмешечкой. – Вижу, тебя из рук вон плохо выучили манерам!
-Лучше, чем вас!
Командор даже отпрянул, ошарашенный неслыханной дерзостью, и широко раскрытыми глазами воззрился на оруженосца. Это еще что за новости?!! Нет, ну, положим, здешние прекрасные братья еще и не то себе позволяют, если верить брату Клеману – но ведь за глаза, а это, согласитесь, совершенно другое дело! И потом, они ведь все-таки рыцари! А этот… Вот дьяволенок! Маленький, дикий, кусачий… красивый дьяволенок! Командор сам не мог понять, чего ему сейчас больше хочется: отвесить мальчишке оплеуху – или закрыть поцелуем до неприличия дерзкий и от этого еще более прекрасный рот.
Да,  почтенный брат командор… Это вам не Гонтран, для которого пределом мечтаний было заслужить ваше одобрение – любым способом. И который с радостью оставил вас – ради приора. И приора оставит – как только сыщется хозяин получше.
Нет, этот - другой. Гордый, смелый… и в то же время замкнутый, недоверчивый. Дикий. Не щенок – волчонок. К ласке не приучен. И сам ни ласкаться не умеет, ни на задних лапках прыгать. Ишь, нос воротит! Но если сумеешь приручить такого – будет тебе друг и слуга на всю жизнь. Готов на смерть пойти ради своей Жизели… А ради своего Лаира? Возможно – если Лаир сумеет завоевать его доверие… Доверие и… любовь? Там поглядим…  Но пока что дерзкого следует поставить на место!
Долго смотрел на Ангеррана командор. Шевелил усами. Решал, видно, что ему с мальчишкой сделать, чтобы выбить дурь раз и навсегда. Ну и пусть. Не страшно. Теперь уже ничего не страшно.
Наконец Лаир заговорил – холодно, надменно, сквозь зубы, глядя на Ангеррана не просто сверху вниз, но – с высоты своего положения; всаживал каждое слово непокорному в сердце, словно арбалетный болт – в мишень:
- Знаешь, иногда меня можно позабавить подобной дерзостью. Но - только иногда. Когда я в особенно хорошем настроении. А это бывает редко. И ненадолго. Это во-первых. И изволь смотреть мне в глаза, когда я с тобой говорю, негодник ты этакий! Ну!
Мальчишка взглянул на Лаира – но страха в этом взгляде не было и на дырявый денье. Только ненависть - и презрение. Причем презрение явно перевешивало. Лаир на миг смутился – дело пошло вовсе не так, как он рассчитывал. Но – отступить? Перед кем?!!
- Обычно я за подобные выходки наказываю, - подпустив в голос металла, продолжал де Нарсе, - и жестоко. Филипп предупреждал меня… Я тогда не поверил… Но теперь – верю. А тебе лучше поверить мне на слово, что я обламывал и не таких, как ты! Это во-вторых. Знаешь, я неприхотлив, как и полагается служителю Божьему. За неимением любви я готов удовольствоваться повиновением. Но, клянусь кровью Христовой, уж повиновения-то я от тебя добьюсь, можешь быть уверен!   
Оруженосец на это лишь чуть заметно пожал плечами – Лаира начинало бесить это презрительное равнодушие.
- Что ж, попробуйте… - произнес юноша так спокойно, будто речь шла вовсе не о его, Ангеррана, участи, а о чем-то совершенно незначительном и постороннем.
- Тебе что, - взвился Лаир, - не терпится сравнить мою плеть с Филипповой?
- Да делайте, что хотите, - все так же спокойно проговорил мальчишка. – Мне все равно. Мне нечего терять… мессир.
Кинул последнее слово, будто монетку докучливому нищему: нате, мол, возьмите – только отвяжитесь.
Лаир, выведенный из терпения, сжал было кулак… (Ангерран смотрел на него все с тем же презрительным спокойствием, точь-в-точь святой Дионисий на витраже в часовне)… но вовремя одернул себя: не бить же, в самом деле, этого беднягу, избитого, израненного, который неделю пролежал в беспамятстве! Если Дени увидит… А уж Дени-то сумеет отличить старый синяк от свежего!.. Тогда командор и впрямь прослывет пожирателем детей!.. А, может быть, юный хитрец именно на это и рассчитывает? После задушевной беседы с Люком и Альбером? Да нет, вряд ли… Он, похоже, не из таких… Глаза не те.
- Ошибаешься. Терять всегда есть что, - сказал командор, желая оставить за собой последнее слово. – Будешь постарше – поймешь. По крайней мере, я на это надеюсь…
Встал, прошелся по комнатке взад-вперед… Поглядел в окно. Серо на улице, промозгло… Мерзостно. В точности, как у Лаира на душе. Сглупил командор. Не стоило так явно оскорблять Жизель. Но кто же знал, что этот мальчишка… Черт бы побрал этих лангедокцев, с их чуть ли не языческим поклонением женщине! Монфора на них, нечестивых, нет!..
Но, постойте: если Жизель ни в чем не виновна, если между ней и этим дьяволенком ничего достойного упоминания не происходило, тогда… Что же – тогда? Неплохо бы все-таки это вызнать. Чтобы в случае чего иметь возможность – слегка, только слегка, для его же блага! – надавить на старину Филиппа. Ну, и просто для развлечения. Поскольку он, Лаир, задыхается здесь от скуки еще хуже всех остальных! Хорошо, малыш. Будь по-твоему. Тактическое отступление не есть бегство…
-Ну, ну… Не злись… – примирительно произнес командор, снова садясь к постели Ангеррана. Тот молчал, хмуро глядя на него. – Ты что, всерьез хочешь меня убить? За то, что я сказал про твою Жизель? 
Юноша кивнул, не удостаивая грозного сеньера даже словом. «Ну прости. Мне, признаться, хотелось подразнить тебя – просто чтобы посмотреть, какой ты, похож ли ты на своего предшественника… Я же не знал, что тут всё так серьезно…»
- Ну и как? Посмотрели? – сквозь зубы процедил Ангерран, прожигая Лаира яростным взглядом.
-Посмотрел, - де Нарсе усмехнулся, довольный, что удалось пробить брешь в обороне противника. – И ты мне нравишься. Не воображай, будто это дает тебе право дерзить мне. Но все-таки – нравишься. А вот я, похоже, не имел счастья понравиться тебе… А жаль…
Ангерран не нашел ничего лучше, как опять замкнуться в гордом молчании. И даже отвернулся: «Ну и подумаешь, командор! С плеткой! Можно подумать, я у Тейнака плетки не пробовал. И вообще, меня отпели. Мертвым не больно».
-Ну, что? Даже глядеть на меня не хочешь? Чертенок ты этакий… - выходки строптивого юнца злили Лаира, а злость разжигала темное пламя в чреслах. «Обнять бы сейчас этого красавчика… Прижать к себе – крепко, чтобы не вырвался… Гладить, ласкать… Целовать эти бездонные глазищи… Чтобы почувствовал мою руку… И покорился… И, черт подери, он покорится, не будь я де Нарсе!»
- Ну, довольно! Будешь тут мне строить из себя мученика! – пальцы Лаира, как щипцами, стиснули Ангерраново ухо и потянули, заставляя повернуть голову. Ангеррану хочешь - не хочешь, а пришлось взглянуть в глаза командору. Но в этом взгляде по-прежнему не было ни страха, ни покорности. «Делай, что хочешь, – говорил этот взгляд. – Все равно ничего не добьешься».
-Хватит, не упрямься, - произнес Лаир, скорее устало, чем зло. – Я же попросил прощения. Тебе не приходит в голову, что ты испытываешь мое терпение слишком долго? 
«Кстати, - продолжал командор, и какая-то странная, соленая нотка почудилась оруженосцу в его голосе, - чтобы сражаться со мной за честь своей дамы, нужно иметь возможность хотя бы встать с постели. А тебе, маленький строптивец, до этого еще не менее двух месяцев. Очень надеюсь, что за это время твой пыл поостынет. А ну, покажись!»
Командор бесцеремонно сбросил с юноши одеяло. Оглядел: «Да… Конечно, получше, чем неделю назад, скажи спасибо брату Дени, но – на поле чести? В таком состоянии? Бедняжка… похоже, старина Филипп, действительно, вышел из себя…»   
Рука Лаира легла Ангеррану на грудь, чуть выше соска – маленькая, но тяжелая. И холодная. Как камень. Погладила. Но настоящего тепла и ласки в этом прикосновении было – как в золе, когда потух камин, остался вместо весело потрескивавших дров один серый пепел да головешки. А начни выгребать золу – ухватишь притаившийся под ней тлеющий уголек, и отдернешь руку… Вот и Ангерран вроде бы и не с чего было – а дернулся.
-Ну, что такое? Тебе больно? – спросил командор, с видом человека внезапно и грубо оскорбленного в лучших чувствах. Однако же, руку убрать и не подумал. Наоборот, принялся гладить – по груди, по плечу… («Какая кожа! Нежная, гладкая, шелковистая… И Филипп, что удивительно, не сильно ее попортил – хоть на это у него ума хватило, у медведя неотесанного…»). Ангерран снова попытался стряхнуть эту руку, будто отвратительное насекомое – белое, о пяти тонких цепких лапках с тщательно ухоженными коготками, а на лапках – рыжеватые волоски. «Перестань! – мягко, но властно произнес де Нарсе. – Еще растревожишь раны. Я ведь с тобой ничего страшного не делаю. Наоборот, ласкаю. Что, не нравится?»
-Нет, мессир, - юноша, резко дернув плечом, сбросил, наконец, Лаирову руку. Стиснул зубы, сморщился – больно. Вольно ж было дергаться!
Лаир вздохнул, покачал головой... Осторожно укрыл Ангеррана одеялом, подоткнул тщательно – совсем как Дени. И заговорил тихо, с горечью и какой-то грустной покорностью, опустив голову – не иначе, чтобы Ангерран не видел его глаз:
-Понимаю. Я далеко не первый, кто сегодня пришел навестить тебя… И тебе уже успели наговорить про меня всякой дряни… И ты поверил. Что ж, я тебя не осуждаю – ибо грех осуждать заблуждения ближних своих: о них подобает сожалеть, и я сожалею…
Тут командор поднял взгляд к потолку, затем укоризненно посмотрел на Ангеррана, и продолжал: «Мои рыцари… Они меня ненавидят за то, что я заставляю их блюсти обеты, которые они сами произнесли! Ненавидят, и боятся… Но ты, ты, Ангерран, ведь ты же – совсем другое дело, правда? Ведь ты не будешь бояться?»
Лицо Лаира вдруг оказалось совсем близко – морщинки между бровей, ноздри раздулись, как у Дора… усы – одна усинка рыжая, другая – белая… Топорщатся… Тонкие губы – гляди-ка, улыбается командор… Непонятно как-то улыбается – не знаешь, то ли покаянную рожу состроить на всякий случай, то ли улыбнуться в ответ… Шепчет: «Не бойся, не бойся!» Ну да, как же… Обнял. Дышит в ухо… Усы колются. Руки холодные, жесткие – хоть и холеные… «Ты увидишь, я умею быть ласковым с теми, кого люблю…» У, глазищи… Так и смотрят, не отрываясь, каждый твой вздох, каждое движение ловят… И в глазах этих уже не ледок тонкий – а  вода ревет под мостом в осеннюю ливенную ночь… Страшно, глубоко…
Плевать. Мертвым не холодно.
- Не надо, мессир. Гонтрана я вам все равно не заменю.
- Ч-т-о??! – отпрянул Лаир. Оскалился, как пес цепной. Схватил железными пальцами за плечи, стиснул, встряхнул – больно, будто вилами бока проткнули! Ничего. Знаем, кушали. Зубы стиснуть покрепче – вот и всё. И – сквозь зубы, Лаиру прямо в лицо, бледное, от гнева – и страха! - перекошенное:
- Можете меня насмерть запороть – но так, как Гонтран, я вас ублажать не буду!
-А ну, повтори!!
И тут скрипнула дверь. Приоткрылась. И тут же захлопнулась. И – быстрый топот по коридору! Как в зад ужаленный, кинулся к двери командор – поздно! Никого…
Вернулся, дверью хлопнул – склянки на столике тенькнули испуганно.
Сел. Уставился, как дракон на святого Георгия – того гляди, пламя из пасти полыхнет!
- Ну, - шипит, - так что же Гонтран делал такого, чего ты делать не хочешь?! А ну, говори – а не то…!
- А то будто не знаете!
Отшатнулся командор – чуть с табурета не рухнул. Побелел весь. На лбу бисером - пот. Дышит – будто на нем черт десять лье проскакал галопом.
Но - овладел собой. Улыбнулся – будто крючьями губы растянул. «А, догадываюсь, - говорит, - Гонтран ко мне якобы с доносами бегал, об этом вся командория сплетничала. Ты это имел в виду, дитя мое?» Елейно так. Тьфу. Ангерран кивнул: «Да, и это тоже». Но Лаир не расслышал – или предпочел притвориться, будто не расслышал, - последних его слов. Тьфу, и послал же Господь сеньера… Всё равно. Теперь – всё равно… 
- Не хочешь – не доноси, - проворчал командор обиженно, однако же, без видимой злобы. Потом добавил, этак двусмысленно: «И без тебя найдется, кому…».
Тут в коридоре раздались торопливые частые шаги. Ближе… У самой двери… Дени! Обед принес! И не войдет никак: похоже, ему за ручку дверную не взяться, руки заняты! Прилаживается и так, и этак, посудой звякает – вот-вот всё полетит с подноса на пол!
-О, Боже, Дени! – командор осторожно, чтобы не сшибить беднягу лекаря, отворил дверь. - Ну неужели нельзя было попросить меня открыть? Уж эта мне ваша кротость и смирение!
-О, ничего, ничего… Простите, мессир… - Де Нарсе поморщился, будто съел что-то кислое. Нескладный долговязый Дени осторожно протиснулся мимо командора в палату, поставил поднос на столик. На подносе – миска, ломтем хлеба накрытая, другая, маленькая – с орехами и изюмом, ложка, кружка простая глиняная, и оловянный кувшин, маленький, пузатый, с длинным горлышком, - наверное, вино… Подогретое, с пряностями… От миски – пар. Пахнет вкусно… Суп, с курицей. Всё, как обещал, принес лекарь… Хороший, добрый… Вот сейчас Лаир уйдет… Ведь уйдет, правда? А что ему тут делать?.. И Монжуа, видно, тоже не чает спровадить его поскорей…
Де Нарсе, меж тем, будто нарочно тянул время, расспрашивал Дени о всяких пустяках, отдавал распоряжения. Тот кланялся, как ученый осел на ярмарке: да, мессир командор, будет сделано, мессир командор… Наконец Лаир ушел. Только перед тем, как дверь прикрыть, обернулся, встал в проеме, поглядел на оруженосца, ни дать ни взять, бродячая собака на жирный окорок, и говорит, этак сладко, как повар - курице: мол, ничего, дитя мое, у нас еще будет время получше узнать друг друга…
***
Ночь. В дормитории темно и покойно. Только толстая свеча на подоконнике горит, потрескивает. Кровати в два ряда. Две пустуют: у старика Жерома, как всегда, раны болят, и Люк залег-таки на пару дней у Дени, сраженный внезапной лихорадкой. На той, что слева от свечи, спящий свернулся калачиком и усердно посапывает.
На остальных рыцари лежат, вытянувшись и руки на груди сложив, - ну точно надгробные памятники – когда спят по-настоящему, так не лежат. Храпят – крыша трясется. Душевно храпят, слаженно, что твой церковный хор. Притихнут все разом – и опять пускают рулады. Стараются.
Потому что дверь в коридор приоткрыта. А напротив нее – другая, такая же дверь. Тоже приоткрытая. А за той дверью, будто дракон в пещере, залег командор Лаир. Спит? Или вот так же настороженно вслушивается в ночную тишину? Господь его, братья, ведает, орлеанского черта! Тихо… может, уже?.. Нет, кровать скрипнула! Ворочается командор… Не спится ему, провались всё пропадом! А ночь-то идет… Мы-то когда спать будем, дважды прекрасные сеньеры?  Хрр… фью-фью-фью… Та-ак… Вроде, затих, слава тебе, Господи…
С кровати возле самой двери медленно, как привидение, поднимается белая фигура. Замирает, прислушиваясь. Ус покручивает. Усы длинные, ниже подбородка. Наконец, решившись, энергично машет рукой снизу вверх: поднимайтесь, мол!
И восстают по зову его. Один… два… шестеро. Только тот, что слева от свечи, не внял призыву - похоже, на самом деле спит. Они осторожно вылезают из постелей, на цыпочках сходятся на середину комнаты. Один в середине, остальные окружают его. Ждут.
- Ну, Ожье? – наконец не выдерживает усатый. – Что вы слышали?
Тот начинает рассказывать, тихо-тихо. Но если затаить дыхание и прислушаться, можно и на кровати лежа кое-что уловить: «…а Лаир… рыцари… ненавидят… Устав блюсти… умею быть ласковым, вот увидишь…»
-Подлец!
-Тише, Морис!
-Ну, и что мальчишка?
- …запороть насмерть… …Гонтран… не стану ублажать!
-Да вы что?! – восклицают сразу два или три голоса. На них сразу шикают остальные – и тут же сами шепотом восхищенно переспрашивают: «Прямо так и сказал?!».
- Так и сказал, мессиры, - торжествующе кивает Ожье. Гордость и ликование переполняют душу юного рыцаря: он сделал то, на что не отважился никто из побывавших в Палестине! Не Жофруа, не Морис – а он, Ожье, пробрался тайком туда, откуда можно было запросто отправиться в подземелье! Или, по крайней мере, чистить овощи на кухню! Это он, Ожье, подслушал – и даже подглядел! – то, за что Лаир, если дознается, его на куски разорвет! Ну, самое меньшее, исхлещет плеткой до крови! И вот все эти прославленные воины, от которых - если, конечно, верить их рассказам - сам султан так и нырял с перепугу под кровать, теперь слушают маленького Ожье, затаив дыхание!
Некоторое время все молчат – только переглядываются. «Да, мессиры… Ну и ну, сеньеры братья…» - говорят их глаза.
- Молодец малыш, - наконец изрекает Морис, будто на камне высекает – не то надпись хвалебную, не то эпитафию.
- Так-то оно так, - откликается Альбер. – Только ему теперь лучше носа не высовывать из лазарета!
-И то верно, сеньеры: заест беднягу Лаир! – грустно вздыхает Жослен.
-Запорет! – поддакивает Ожье, воображая в красках собственную незавидную участь в случае, если до Лаира дойдет – а ведь непременно дойдет! - кто именно оказался свидетелем его отеческой беседы с оруженосцем.
-Жалко мальчишку… - Жофруа в задумчивости теребит усы.
-Так что будем делать, мессиры братья? – нарочито скучным тоном, будто речь идет о расчетах по заемным письмам, осведомляется Пьер. Все вновь замолкают, погрузившись в размышления – надо сказать, весьма безрадостные, и не столько даже о несчастном оруженосце, хоть и славном, и храбром – но петом дураке, сколько о собственной, черт бы ее взял, растреклятой жизни…
-Мессиры… - нерешительно начинает робко молчавший до этого Жозеф. – Быть может, мне поговорить с командором? Чтобы он простил… Я скажу ему: Ангерран не виноват, что был дерзок, это всё его раны… Он смягчится… Он ведь любит меня…
- Берегитесь, прекрасный брат: как бы командор после этого еще больше не полюбил вас! – тут же шепотом парирует Жофруа. Его лица не разглядеть в темноте дормитория – но чувствуется, что рыцарь, по своему обыкновению, вот-вот расхохочется над собственной остротой.
-Жофруа! – раздается в ответ исполненный мягкой укоризны голос казначея.
-Что, Пьер? – шипит тот, будто кот, которого шлепнули тряпкой, застукав  в подозрительной близости от крынки со сливками – когда он не помышлял их даже нюхать! – Я понимаю, когда Жером занудствует, которому восемь десятков отстукало, - но вам-то с чего..? Что есть – то и говорю…
-Тихо! – поспешно вмешивается Альбер, показывая на дверь. – Разбудите…
-Вздор. Не посмеет. Ни за что, - Морис говорит, будто рубит мечом тряпичное чучело: вжжих-вжжих-вжжих – и только груда соломы и тряпья на полу! –  Ни Ангеррана, ни кого еще. Жозефа – тем более. Лаир слишком дорожит своим задом, чтобы домогаться чужого.
-Так-то оно так, дражайший брат… - кивает ризничий. – Вот бы он еще спиной своей дорожил так, что опасался бы оставлять рубцы на чужих…
-И ведь ничего не поделаешь! – с горестным вздохом вставляет Ожье, украдкой потирая ногу об ногу: долго они еще будут переливать из пустого в порожнее - холодно ведь на полу босиком! Ну что они, даже и все вместе, сделают – против всесильного командора!
- Заест он Ангеррана… - сокрушенно качает головой Жослен. – И нам заодно достанется…
- Посмотрим, - произносит Жофруа с наигранной бодростью. – Если что – пускай прячется у меня в ризнице!
- А лучше – у меня в оружейной, - поддерживает его Морис, и у молодых рыцарей от его тона мурашки бегут по спинам.
-У меня в провиантской – тоже неплохо, разве что холодно, - согласно кивает Альбер.
-И у меня в сокровищнице… - решает не отставать от товарищей казначей. – Но, мессиры… Разве это – выход? И потом, - добавляет он рассудительным и печальным тоном, - неужто прикажете нам всем спрятаться от него – в конюшне…
-Или в трапезной под столом! Хороши же мы будем! – горько усмехается Жослен. Юный Ожье, который уже и не рад, что затеял всю эту кутерьму, растерянно обводит взглядом теснящихся вокруг него рыцарей. Жозеф, ласково положив ему руку на плечо, тихо уверяет, что всё будет хорошо, всё устроится… как-нибудь… Надо только молиться и уповать на Господа…
- Именно, дражайший брат! – кивает Альбер. – Больше нам ничего не остается. А на крайний случай, - усмехается старый воин и с великопостным видом возводит глаза к потолку, - да пребудет с нами благодать… святого Ремигия… Тулузского!
- Аминь! – торжествующе заключает усатый ризничий. Остальные наперебой шикают, сами едва удерживаясь от смеха: ай да Альбер! Вот это мысль! Если слухи – пусть даже только неясные слухи! - о Лаировых поползновениях дойдут до ушей мессира приора…
Ремигий Тулузский – то бишь Реми де Канийяк, приор Лангедока – не то чтобы очень уж святой, но малый славный и вояка храбрый. И притом человек здравомыслящий - отнюдь не из тех ханжей, которые до того, говорят, бывало, перед сражением допостятся-домолятся, что в боевом строю чуть не валятся с седел, на радость сарацинским псам. Да, несколько грешит чревоугодием – иначе говоря, знает толк в хорошей трапезе! – не дурак выпить и повеселиться в хорошей компании; неравнодушен к тонкой лести – тем и пленили его в свое время и Лаир, и белокурый Гонтран! Тут – кто из нас, братья, без греха, первый брось камень… Но главное, сеньеры мои: приор человек основательный, любит в делах порядок, - и никто ни под каким видом и думать чтоб не смел зады повторять! Ни-ни! А не то…! И ежели удастся по-тихому послать к нему гонца…
- Тише, братья! - чуткое ухо казначея улавливает подозрительный шорох. Все затихают. Чу – опять скрипнула кровать… Та самая, слева от свечи… Пьер осторожно, на цыпочках, подкрадывается и внимательно глядит в лицо спящему – или тому, кто усердно притворяется спящим. Тот усердно зажмуривается, морщится – но, не выдержав, оглушительно чихает.
-Тшш! А чтоб вас, брат Клеман… - отчаянно шипит Жофруа, не зная, то ли кинуться опрометью в постель, то ли замереть на месте, пока опасность не минует.
-О, Господи помилуй! – доносится из-за двери недовольный голос командора. – Ну кто там… Если простыли – сходите к Дени, и пусть он сварит для вас какое-нибудь из своих снадобий…
-Простите, мессир… - униженно бормочет окончательно разоблаченный Клеман. Остальные замирают.
Поворочавшись и поворчав, де Нарсе – слава Всевышнему! – опять погружается в сон.
Убедившись, что опасность миновала, рыцари окружают кровать Клемана – который, вполне возможно, вовсе даже не спал, а притворялся! С самого начала! И, вполне возможно, всё слышал – слух у него, как у амбарного кота! И весьма вероятно, что утром сей дважды прекрасный брат – чтоб его дважды на дню черти в смоле купали! – помчится со всех ног к Лаиру с докладом…
-Ведь так, брат Клеман?
-Да что вы, как вы могли подумать, сеньеры братья! Боже меня сохрани! – белобрысый рыцарь делает честное лицо и истово крестится.
-Хорошо, коли так… - задумчиво произносит Морис, взглядом, будто стрелой из арбалета, пригвождая незадачливого коротышку к постели. – Так, значит, вам тоже… жаль бедного мальчишку?
Клеман принимается кивать так энергично, что, кажется, у него вот-вот отвалится голова. Потом спохватывается и нарочито наивно спрашивает: «Мальчишку? О ком это вы, прекрасный брат?»
- Вы прекрасно знаете, о ком, - голосом Мориса можно гвозди в дубовую доску заколачивать. – Вы ведь подслушивали, не отпирайтесь. Мы все достаточно хорошо успели узнать вас, дражайший брат…
Белобрысый вжимается в подушку, будто ожидая удара. Морис и остальные смотрят на него с нескрываемым презрением.
-Мессиры, я…
-Только что проснулись? – подсказывает ризничий, усердно строя невинную мину. Да еще и Морису подмигивает… Тьфу! Так бы и врезал Клеман по этой хитрой физиономии, прямо по усам... когда бы не чтил так глубоко Устав и Священное Писание! – И… ничего не слышали?
-Да ничего особенного, прекрасный брат Жофруа…
-И если вас спросит командор, вы ответите то же самое? - в устах Мориса вопрос звучит как приказ.
-Д-да, конечно, дорогой брат! – «Ладно бы еще один Жофруа, - думает про себя Клеман, - он только шутить да насмехаться горазд, да и остальные тоже не особо страшны… но – Морис! Один Господь знает, что может ударить в голову этому бешеному… Его, конечно, потом выпорют, как сарацинского раба, и из Ордена выкинут – вот только мне от этого будет не легче!»
- Ну вот и превосходно, - кивает Альбер. – Давайте спать, мессиры…
Сонные рыцари, зевая и ворча, кое-как, натыкаясь на кровати, расползаются по местам, гадая, спал ли Лаир, и если нет – то много ли он успел расслышать? А, да всё едино, Клеман нашепчет ему – не утерпит, такова уж его натура!
***
Так оно утром и случилось. Но когда разъяренный и перепуганный Лаир принялся по одному вызывать к себе присутствовавших на ночном военном совете, все они до того натурально изображали оскорбленную невинность, что при виде этого лопнул бы от зависти даже искуснейший балаганный артист. В конце концов, ничего не добившись, командор сорвал-таки злость на Клемане, который терся возле него в ожидании похвалы – битых полчаса шипел на беднягу, аки змий библейский: нечего выдумывать всякую дичь и возводить напраслину на ближних своих! Показалось? А вы перекреститесь! А не помогает – ступайте в лазарет и попросите у Дени микстуру из чемерицы! Коротышка от командора вылетел, что твой камень из пращи, и до самого вечера имел вид растерянный и унылый. Рыцари на словах Клеману сочувствовали, как положено, а за его спиной хитро посмеивались в усы…
***   
…Шли дни, унылые, серые, похожие друг на друга, как бусины четок в руках у старого Жерома или капли холодного, со снегом, дождя, то и дело нудно барабанившего в узенькое окошко. Ангерран просыпался утром, с тоской сознавая, что всё еще жив (Зачем? Впрочем, всё равно.), и засыпал вечером с тайной надеждой уснуть навек. Им овладело тупое безразличие ко всему миру. Мысли, чувства, желания потухли. Даже образ Жизели являлся ему во сне каким-то размытым, неясным, призрачным, как отражение в старом зеркале, исцарапанном и пыльном, оброненном бог весть когда, бог весть какою прабабкою в саду под сиренью – и позабытом.
Но тело оруженосца – молодое, сильное, красивое тело – тем не менее, хотело жить. Да и от Дени с его маковой настойкой и куриным супом не так-то легко было отделаться. И юноша медленно поправлялся – затягивались коричневой коркой ссадины, потихоньку срастались сломанные ребра... Дени почти не отходил от него: перевязывал, купал, растирал, угощал всякими вкусностями, - вот только развеселить не мог.
Оруженосцы – товарищи по несчастью – то и дело забегали проведать, просовывали в дверь взлохмаченные головы, улыбались, и потихоньку, когда думали, что Ангерран заснул и их не слышит, спрашивали лекаря: скоро ли несчастный поправится? И вздыхали, когда Дени, сокрушенно качая головой, отвечал, что всё в Господних руках. А потом за дверью рыженький Поль разочарованно шептал курносому Жану-Мари: мол, ну когда же… И так вздохнуть некогда – а тут вдобавок ко всей прочей работе еще и Дора Лаирова начищай! И попробуй, не вычисти как следует! Лаир – он ведь не Жослен, и даже не Альбер! Он ведь в случае чего долго не разговаривает, а сразу за плетку хватается!
Почти каждый день приходили рыцари: Пьер, Люк, Жофруа… – ну, они-то чаще всего шли вовсе не к Ангеррану; прелесть новизны раненый оруженосец уже давно потерял. Просто «навестить бедного малыша» было очень удобным и приличным поводом зайти в лазарет, погреться у жаркого камина, показать Дени свежие рубцы на спине и под этим предлогом выпросить у безотказного добряка стакан гипокраса, - а заодно и лишний раз в трех водах со щелоком перемыть кости Лаиру, чтоб ему в аду не прокашляться!
Притаскивали табуреты, садились возле постели, на десятый раз пересказывали и обсуждали слухи, привезенные когда-то каким-нибудь гонцом из Альби или Тулузы, со знанием дела разбирали стати лошадей и прелести встреченных на прогулке по окрестностям деревенских красоток, сравнивали оных с палестинками («наши – лучше!»), тут же принимались вспоминать, кто как воевал и где какую рану получил, а заодно – кто сумел когда-то, возвращаясь от пылкой вдовушки, незаметно проскользнуть в крепость, а кто дал промах… Говорили сальности, смеялись, заворачивали в тригоспода.
Дени каждый раз кудахтал, что больному нужен покой, а они каждый раз уверяли лекаря: мол, мы тихонько! И, действительно, сидели тихо и говорили полушепотом (между собой, будто Ангеррана тут и не было вовсе!) – пока кто-нибудь – Люк, или Жофруа, а то и Альбер - не отпускал такое словцо, что стены начинали дрожать от оглушительного рыцарского хохота. Дени умоляюще подносил палец к губам, указывая на юношу. Рыцари затихали – но ненадолго. Кто-нибудь – обычно это бывал ризничий – наклонялся к Ангеррану, и тихонько спрашивал: «Ну, что, спишь? Нет? Не разбудили мы тебя?» «Нет, мессир», - неизменно отвечал Ангерран, изо всех сил стараясь улыбнуться. «Ну вот, видишь, Монжуа! А ты всё – тише, да тише!» - торжествующе заключал рыцарь, и беседа продолжалась уже в полный голос. Ангеррану подмигивали: слушай, мол, юнец, и мотай на ус!
Вот Жослен и Ожье – те приходили к нему, по-настоящему. Расспрашивали о здоровье, как заживают раны, утешали, тихонько гладили по плечу. И Жозеф тоже. Но тот всё больше говорил про небесный Иерусалим, и про то, что нужно уповать на Господа… А что на Него уповать-то? Толку-то? Жизель Он не стал спасать – а Ангеррана спасет?! Но что проку говорить об этом златокудрому тоненькому рыцарю, будто сошедшему с витража в часовне или с книжной миниатюры…
Старый келарь Жером, дневавший и ночевавший в лазарете по причине многих ран и преклонных лет, тоже часто приходил и засиживался подолгу, чрезвычайно довольный, что наконец-то нашел для своих бесчисленных палестинских историй свежего слушателя. Увлекшись рассказом, старик будто сбрасывал с плеч полвека – глаза его загорались, голос становился звучным, гордо распрямлялся стан, сгорбленный под грузом времени, и воинственно топорщились изжелта-седые усы…
И командор приходил – куда ж от него, дьявола, денешься? Отсылал Дени под каким-нибудь предлогом, садился рядом, расспрашивал. Ангерран тихим голосом, лишенным всякого выражения, отвечал: «Да, мессир. Нет, мессир», - словечка кроме этого ни разу не вымолвил, дьяволенок упрямый! Злился командор, усами подергивал, губы поджимал. Иногда одеяло откидывал – поглядеть, как заживают раны. Брал Ангерранову руку обеими руками, всё погладить хотел. Ангерран лежал, уставившись на складки полога, будто кукла деревянная, - но руку убирал неизменно. Не просил – просто перед фактом ставил: «Не надо, мессир».
После каждого визита к оруженосцу Лаир выходил из лазарета злой как бес, а помощники лекаря втихомолку бились об заклад: как скоро Lairea Narsecia Epidemica скосит очередную жертву?
Однажды – дело было в конце февраля, Ангерран уже пробовал вставать и как-то раз даже, держась за руку лекаря, добрел до окна – его навестил брат Морис. Вот уж кого юноша никак не ожидал увидеть! Морис, отведав командорских плетей – а доставалось ему чуть ли не чаще всех, судя по беседам у Ангеррановой постели – никогда не шел в лазарет плакаться в котту лекарю. Тогда-то, в первый раз, у него старая рана открылась… И юнцам безусым он считал ниже своего достоинства то и дело открыто выказывать расположение.
Горд был одноглазый рыцарь, мрачен и нелюдим. Одного Жозефа подпускал к себе – так огромный цепной пес, бывает, невесть с чего, берет под свое песье покровительство цыпленка или котенка, и позволяет этому комочку пуха (дунь – и улетит!) лазить и прыгать у себя по репьястой спине.
Сидел всеми днями, как раненый зверь в норе, у себя в просторной, гулкой, с высокими, как в церкви, сводами, оружейной, где даже летом, в самую жару, только фехтованием и можно было согреться; перебирал кинжалы, алебарды, арбалеты, мечи, осматривал, полировал, вострил – никому эту работу не доверял: того и гляди пустят волну по лезвию! То и дело вызывал к себе какого-нибудь сержанта, а то и двоих-троих сразу – подзаняться фехтованием. Шли к нему в таких случаях, как на казнь: сам Морис мастерски владел любым оружием, чужая неуклюжесть выводила его из себя, и тогда брат оружничий совершенно забывал об осторожности и разделывался с бедолагами, как ястреб с курами – только пух и перья летели! Все мольбы и стоны были бесполезны: «У тебя в руках оружие – так защищайся, дьявол тебя дери! – яростно шипел Морис. – Сарацинам в бою тоже будешь заявлять, что так, мол, нечестно?»
Жофруа рассказал однажды – шепотом, то и дело на дверь оглядываясь: как-то, было дело, Морис задал знатную трепку самому де Нарсе, невесть с чего - ехидно добавил ризничий - возомнившему себя Роландом, - ох и визжал же этот недоумок, пока одноглазый его, как зайца, по оружейной гонял! «Да вы что, прекрасный брат! С ума вы, что ли, спятили, прекрасный брат?!» А Морис ему: «Вы, мессир, приказали мне драться с вами, а не опахалом вас на сарацинский манер обмахивать!».
…День тогда выдался паршивый: снег, ветер, сырость… И у Ангеррана было особенно тяжело на душе. Он, несмотря на все уговоры лекаря, наотрез отказался от обеда и лежал теперь, уткнувшись лицом в подушку, еле сдерживая слезы. Дени, огорченный донельзя, сидел возле кровати, виновато и грустно глядя то на лежавшего ничком юношу, то на миску с остывающим куриным супом. Время от времени он нерешительно трогал беднягу за плечо – и каждый раз Ангерран зло дергался, сбрасывая его руку, пока наконец не прошипел яростно сквозь зубы: «Да оставьте же вы меня! Дайте умереть спокойно! Не мучайте!»
-Ну, хорошо, Ангерран, хорошо, не буду… Как хочешь…
Шаги в коридоре… Ближе, ближе… В дверь стукнули. «Кого там еще несет?» Скрипнули петли.
- Мессир Морис! Входите, прошу вас! Господи, да вы же совсем замерзли! Я сколько раз говорил – попросите хоть жаровню…
- Пустяки, Монжуа. Я привык.
- Хорошие пустяки, мессир! Садитесь и грейтесь! Гипокраса хотите?
-Спасибо, Дени. Не надо. Лучше бальзама…
-Бальзама, мессир? А, понимаю, ваша рана…
-Да. Та самая. Пустяки. Как всегда. Если можешь, давай поскорее – еще этих дуралеев-сержантов нужно успеть как следует погонять…
Дени, по своему обыкновению, принялся уговаривать и причитать: мол, как можно, мессир, вы же совсем не бережете себя!
-Да полно, Монжуа, - рыцарь тяжело опустился на табурет. – Говорю тебе – пустяки. Пройдет. Только смазать твоим бальзамом… Бывает хуже. Сейчас зайдем к тебе… Кстати, как Ангерран? Смотрю – спит…
При этих словах юноша старательно уткнулся лицом в подушку и притворился беспробудно спящим – еще не хватало, чтобы и этот полез с разговорами и расспросами! Нашли игрушку…
-Плохо, мессир, - удрученно вздохнул Дени. – Просто не знаю, что делать. Вроде, всё перепробовал…
- А мне Жозеф говорил – малыш поправляется… - проговорил Морис недоуменно и разочарованно.
-Да, мессир. Его раны заживают, но… Знаете, мессир, как это обычно бывает – раненые, когда идут на поправку, капризничают, просят чего-нибудь, каких-нибудь лакомств, или чтобы я был с ними неотлучно… А он – нет. Он не жалуется… Ну, почти не жалуется… И ведет себя послушно… Но не потому что… Просто ему всё равно. Он ничего не хочет. Жить не хочет…
- Не хочет жить? – недоверчиво переспросил Морис. - Это еще почему?
- Не знаю, мессир. Он ничего мне не рассказывает… Но я вижу - что-то надломило его… - тут лекарь опять тяжело вздохнул. - Раны закрылись - а сердце истекает кровью... Знаете, мессир, он, конечно, не говорил мне ничего такого… Но я боюсь оставлять его одного!
- Вздор, - отрезал оружничий. - Ведь не настолько же мальчишка глуп, чтобы из-за какого-то там командора… Впрочем, если боишься – так и быть, тащи сюда всё, что нужно, а я посижу с малышом.
Дени торопливо вышел, бормоча себе под нос: «Сейчас, сейчас, я быстро…». По полу шаркнули ножки табурета – ага, Морис подсел поближе! Сейчас нотации начнутся… Если не хуже… А вдруг и он – как Лаир? Да нет, на вид, вроде, не должен… Наклонился… положил руку на плечо… погладил… рука горячая, будто он за жаровню подержался… видно, лихорадит его…
- Ну, что? Ведь вижу, что не спишь – притворяешься! Хоть погляди на меня, что ли!
Ангерран – ничего не поделаешь! – нехотя приподнялся, повернул голову и встретил пристальный, изучающий взгляд рыцаря. «У, уставился! Ну, чего меня, спрашивается, разглядывать? Оружничий… Мечи вострит целыми днями… и лицо у него узкое, вытянутое, как лезвие меча, и глаза чуть раскосые – наверное, иначе не помещались! Один глаз серый, как сталь, блестящий, проницательный, а вместо другого – безобразная бугристая яма, точь-в-точь как дно у спущенного мельничного пруда! Ожье говорил – нельзя на этот глаз пялиться, если жить не надоело… А если – надоело?»
– Кто это вас так, мессир Морис? – Ангерран показал пальцем на свой левый глаз.
– Сарацин. Под Атлитом. Коней промять выехали – и влетели в засаду, – неожиданно спокойно, будто речь шла о какой-нибудь оторвавшейся застежке, ответил оружничий. – Пока мы разворачивались… Они же, проклятые, в ближний бой не лезут, всё норовят из луков, издалека…
Рыцарь опять, как тогда, в первый день, по-птичьи повернул голову, и прищурившись, внимательно поглядел единственным глазом на Ангеррана.
– А ты, я смотрю, решил проверить, правду ли про меня болтают всякие молокососы? Так вот: я – не Лаир де Нарсе, чтобы кидаться на людей из-за таких пустяков. Понял?
– Да, мессир, – кивнул пристыженный юноша. Морис снисходительно усмехнулся. От шрама его лицо казалось перекошенным на сторону, как у марионеток, которых на ярмарке показывают жонглеры.
– Разозлить меня захотел? Думал, этот бешеный Морис тебя сейчас на месте прибьет? Это как же тебе осточертела жизнь, если ты решился свести с ней счеты этаким сарацинским способом!
Ангерран угрюмо промолчал.
- А ну-ка, давай, выкладывай: что с тобой такое?
Ну вот. Так и есть. И этот туда же. И что их всех так любопытство разбирает? Заняться больше нечем, что ли? Ангерран молча покачал головой. Потом, все же не желая обижать Мориса, тихо произнес: «Не могу. Простите, мессир».
– Что ж, – пожал плечами оружничий. – Может быть, ты и прав. Что известно двоим, известно и борову. Тут кое-кто умеет подкрадываться бесшумно… – рыцарь нарочно повысил голос и посмотрел на дверь, будто хотел взглядом просверлить в ней дырку для удобства подслушивающего. Но в коридоре было по-прежнему тихо. Морис удовлетворенно кивнул, и снова обратился к оруженосцу: «Что ж, раз ты мне ничего рассказывать не хочешь, давай-ка я тебе расскажу историю!».

И рассказал. Про храмовника, как тот угодил в плен к неверным. Вот так же нарвался небольшой отряд на целую орду сарацин. Схватка была отчаянная. Тамплиеры все полегли. Кроме одного – который припустил с поля битвы так, что только подковы у коня сверкали: скачу, мол, братья, за подкреплением!
Кончилась битва, проорали неверные на радостях боевой клич – нечего сказать, славная победа, на каждого десятеро! Давай снимать с убитых оружие и доспехи. И тут видят, что один рыцарь еще жив. Подобрали сарацины его (тоже трофей!), перевязали раны – что-что, а это они умеют! – да, как это у них водится, решили подшутить над пленным франком, пока он, израненный, без чувств лежит. Обрезание ему сделали. Мол, потом все равно поневоле переменит веру! Если выживет.

Тут пришел Дени с бальзамом. Робко заглянул в дверь, боясь помешать беседе. Морис ободряюще кивнул ему – мол, входи, что же ты! Ангерран вопросительно взглянул на рыцаря, но тот шепнул: «Ничего, пусть». И пока лекарь тихонько расстегивал на нем котту, распускал завязки камизы и осторожно смазывал рану, храмовник продолжал рассказывать…

…как рыцарь выжил. И веру не переменил, что с ним ни делали. И вот однажды хозяин его поехал по делам, и раба строптивого с собой взял – видно, продать думал. И путь их лежал мимо тамплиерской крепости, той самой, откуда рыцарь тогда выезжал с отрядом. Подумал рыцарь, что другого такого случая не представится, и бежал. Дерзко, среди бела дня. За ним гнались. Стрелу всадили в спину. Кое-как, из последних сил доскакал рыцарь до крепости, влетел галопом в ворота – хорошо, открыты были! – и замертво с коня упал. Только и успел прошептать: Босеан! Сарацины разлетелись было за ним: отдавайте, псы франкские, беглого раба! – да рыцари у них перед носом мост подняли: антонов огонь вам, клятым, в зад, а не нашего брата!
Отнесли спасенного в лазарет, раздели, и видят – обрезанный! Конечно, он, когда очнулся, рассказал всё как есть – а шепоток по командории все-таки пошел… А тот, кто, так сказать, за подкреплением поехал, узнал товарища, и поспешил наврать про него командору и всем остальным такой дряни, что не приведи Господи, – испугался, трус, как бы его не вывели на чистую воду!
Рыцаря потом, когда оправился от ран, долго мытарили, допрашивали, даже в темнице держали – но в конце концов оправдали. То ли поверили, то ли просто возиться надоело. А может, как те сарацины, сочли, что с него еще можно какую-то выгоду поиметь!
Официально объявили: невиновен! Да только слово-то к уду не пришьешь! Да и дружок бывший постарался, языком поработал… Куда ни приедет рыцарь – везде шепоток за спиной! Терпит он, бедный, терпит – да и разозлится, сорвется, даст отпор. И сам же виноват окажется: выпорют беднягу, на пол посадят, бешеным обзовут. И ничего не докажешь никому.

– И рыцарь остался жить? – недоверчиво спросил оруженосец. – Вот так, обесчещенным, опозоренным?
– Обесчещенным? С какой стати? – нахмурившись, возразил Морис. – Ведь на самом деле рыцарь был ни в чем не виновен! Что же, по-твоему, он должен был сунуть голову в петлю, дабы сплетники успокоились? Ну уж нет! Черта с два, прекрасные сеньеры! Обрезанец остался жить. Всем назло. Всем назло – ты понял?!! – оружничий яростно стукнул по постели кулаком, и Дени полушепотом попросил его не дергаться – иначе повязка не ляжет как нужно.
– Понял, мессир, – поспешил кивнуть Ангерран. – И… что было дальше?
– Да ничего особенного, - усмехнулся тамплиер. – Воевал рыцарь, мстил сарацинским псам за то, что сотворили с ним. Ранен был несколько раз. Страшен был в бою. До того страшен, что от него не то что сарацины, а и свои в конце концов стали шарахаться: как бы не покрошил в горячке! Не чаяли избавиться от него – да как? Выгнать из ордена – не за что! Сами невиновным признали! Да и не дело это – опытными бойцами швыряться. Но, наконец, дождались: в одной стычке вышибло ему глаз. Возблагодарили братья Господа втихомолку, дали рыцарю кое-как оправиться – и поскорей спровадили из Утреме от греха подальше… Сунули, где место было – век доживать…

Дени в продолжение рассказа шепотом причитал: мол, как же это можно, что же это такое – ни в чем не повинного… «Как можно»… Да так и можно. Этому рыцарю еще повезло: он лишился только чести. Из-за него не погибла лучшая и прекраснейшая из девушек! Подумаешь – глаз вышибло… под Атлитом… Считай, повезло Морису!
Ангерран снова дотронулся до своего левого глаза. Потом внимательно взглянул в лицо оружничему.
– Мессир, скажите… Этот несчастный рыцарь… Ведь это были вы, мессир?
Тамплиер молча кивнул – и не похоже было, что рассердился. Осмелев, Ангерран продолжал: «А этот трус… ну, который тогда обратился в бегство… Это был мессир командор?»
– Догадлив! – усмехнулся храмовник. – Приезжаю я из-за моря – а он тут вовсю командорствует… Так вот: я здесь три года – и три года я каждый день довожу его до белого каления, просто тем, что живу. Я – живу. А он – подыхает со злости. И со страху: как бы я кому-нибудь не рассказал…
– Но, мессир, ведь вы сейчас рассказали… – юноша нерешительно перевел взгляд с Мориса на лекаря, а потом – на дверь.
- Ну, во-первых, дитя мое, Дени никому не станет болтать, правда? (Лекарь торопливо закивал: мол, конечно, мессир!) И ты – тоже, - добавил оружничий тоном, не допускавшим и мысли о возражениях. – Да тебе никто и не поверит. Во-вторых, даже если это дойдет до... Словом, туда, куда Лаир боится, как бы оно не дошло… – Ангерран и Дени понимающе кивнули. – То ведь досужие россказни – еще не основание для лишения кого бы то ни было звания или должности… Ничего не осталось… Ни свидетелей, ни доказательств… Просто мое слово – против его. Слово простого брата, да еще и с пятном на репутации – против слова почтенного, известного своим благочестием командора… А в третьих, – неожиданно закончил Морис почти шепотом, с издевательской, злой веселостью в голосе, – здесь все, кто действительно достоин доверия, уже знают всё. Правда, Лаиру об этом не известно…
-Мессир, я – никому… - начал было Ангерран.
-Разумеется, - кивнул оружничий. – Ладно, оставим это. И смотри у меня: больше никакого нытья и никаких воплей, чтобы тебе дали умереть! Хорошо?
-Хорошо, мессир. («Да, пусть Жизель знает, или хотя бы думает, что я жив. И Андре пусть знает – и пусть боится!»)
-Ну, вот и прекрасно. На мечах биться умеешь?
-Ну, как сказать, мессир Морис… - замялся юноша.
- Понятно, - усмехнулся рыцарь. – Так-сяк, более-менее, как всех вас, таких, учат... Для турниров… Когда совсем поправишься – приходи ко мне, я тебя по-настоящему драться выучу. По-палестински. – Морис наклонился к юноше, осторожно по голове погладил, улыбнулся – и сразу сделался вовсе не страшным. Интересно, что, если…? Ангерран тихонечко, обеими руками, пожал рыцарскую руку – и был удостоен ответного пожатия! Жить всем назло? Что ж, почему бы и нет, – ежели всё равно…
- Я приду, мессир Морис. Обязательно приду!
Рыцарь задумчиво глядел на юношу, осторожно и ласково сжимая его руку. Но видно было, что мысли Мориса далеко…
Тут в коридоре раздались торопливые шаги, перед самой палатой они замедлились, стихли (кто-то крался на цыпочках: боялся потревожить беднягу Ангеррана – а вдруг спит?) - и Жак, оруженосец Мориса, тощий, чернявый и остроносый, как галчонок, осторожно просунул в дверь встрепанную голову.
- Ой, мессир Морис, вот вы где!
-Чего тебе? – не оборачиваясь, недовольно буркнул тамплиер, нехотя возвращаясь в командорию с Атлитской равнины.
-Простите, мессир… Но мессир командор вас искал, что-то срочное…
-Хорошо, - коротко кивнул Морис, снова становясь прежним, хмурым и неприступным. - Сейчас иду. Вот только Монжуа со мной закончит… Ты ему сказал, где я?
-Да, мессир! – поспешно ответил Жак, страстно обожавший своего рыцаря – и боявшийся его пуще смерти. – А он так озлился…
-Во-первых, не «он», а мессир командор, ну, в крайнем случае – мессир Лаир, - проворчал рыцарь, зыркнув сумрачным глазом на Жака так, что тот невольно отступил назад и чуть прикрыл дверь – только нос в щелку просовывался, как у мышонка из норы. – Во-вторых, не озлился, а изволил гневаться, сколько раз тебя, дурня набитого, учить?! А в-третьих… Когда мессиру Лаиру приспичит, он готов тебя хоть из отхожего места выволочь! Ага, легок на помине!
По коридору опять протопало, прогремело – гулко, властно, сердито. Жак, испуганно ойкнув, исчез, будто его тут и не было. А в палату, распахнув дверь настежь, внесся на крыльях гнева мессир Лаир.
Да с порога: «Вот вы где! Опять, как всегда! Вечно, когда нужно, никого на месте не найти – всех несет в лазарет, будто попутным ветром! Можно подумать, тут мощи чудотворные явились, молитвами святого Дени! Вот бы вы к мессе ходили с таким же рвением!». И пошел, и поехал… Лекарь от страха застыл, как статуя в часовне, слова не мог вымолвить… А Морис сидел себе спокойно, слушал да усмехался уголками рта, чуть заметно. Глядел на Лаира, будто на площадного фигляра – ну, что ты мне еще выдашь? Даже руку Ангерранову не выпустил. Командор это углядел, и говорит так ехидно: мол, я, дорогой брат Морис, ранее что-то не замечал за вами склонности к мальчишкам! Рыцарь смерил его взглядом, плечами пожал чуть заметно: «А я и не знал, что вы настолько ревнивы, дважды прекрасный брат Лаир!».
Скрипнул зубами командор, сверкнул глазищами, – но не сказал ничего. Развернулся и ушел, дверью хлопнул – Ангерран думал, косяк вылетит.
И больше не приходил – так только, у Дени справлялся о здоровье болящего, потому что положено было…
***
Было начало июня. Ангерран вот уже недели три как вышел из лазарета – Дени тогда, как ни старался, не смог отыскать предлога оставить юношу в отдельной палате еще хотя бы на пару дней, и волей-неволей должен был исполнить распоряжение командора.
Которому – не терпелось. Лаир лопнуть был готов от злости: да как они смеют?! Этот обрезанец… И этот мальчишка, которого взяли сюда из милости! И все остальные…! Сердце де Нарсе раскалилось от гнева, будто котел на огне, и в этом котле, что твое кипящее масло, булькало, шкворчало и брызгало вожделение. Но страх, привычный, пропитавший всё Лаирово существо с юных лет, лежал на котле тяжелой холодной крышкой. Хочется… Ах, как хочется… А нельзя. Грех смрадный, грязный, незамолимый. Лишение должности. Лишение духовного сана. Пожизненное заключение.
Черт бы побрал этого мальчишку… С Тейнаком и Монтальяком вместе.
И Реми де Канийяка бы заодно прихватил! Ну что за человек: свалился, по своему обыкновению, будто ком мокрого снега с крыши – да прямо Лаиру за шиворот. Обнюхал всё, как пес охотничий, да этак, с улыбочкой: «Не отпустите ли, кстати, юного д’Эрнесе ко мне, а то я своего Армана недавно в рыцари посвятил…» А Гонтран скалился умильно, ел приора глазами и только что на голове не ходил, стараясь подслужиться… А ведь давал Лаиру клятву верности... Тьфу. Гонтран, конечно, тоже особенно ласкаться не лез, даже наедине, понимал приличия… Но хотя бы позволял себя приласкать, сто тысяч чертей и одна ведьма! И поболтать с ним под настроение можно было… А этот…
Да, Дор всегда вычищен, кольчуга смазана, сбруя в порядке – придраться не к чему. И за обедом прислуживать мальчишку выучили: еще ни разу бургонское на скатерть не опрокинул! И плащ поправит, коль прикажешь, и стремя придержит. Вот только ни улыбки, ни словечка, ни взгляда преданного… «Да, мессир. Нет, мессир. Слушаюсь, мессир». А руку на плечо ему положишь – «Не надо, мессир». И глядит, как святая Агнесса – на хозяйку борделя. Ведь ни на Мориса так не глядит, дьяволенок, ни на Альбера! Вот как тут, скажите, не озлиться и не выпороть? Да хоть бы этот истукан пощады просил, а то – ни стона, ни слезинки… Ведь нельзя же так с сеньером, черт подери! Да еще эти смешки… перешептывания… Можно подумать, Лаир не слышит!.. Ну, ничего, прекрасные братья рыцари…
К Троицыну дню вся командория сошлась во мнении, что Лаир, по выражению брата Люка, осатанел, как берберский шейх, которого сорок тамплиеров по очереди вздели на копье вместо вымпела.
Сей энергичный оборот, будто узорный кованый флюгер башенку, венчал рассказ достойного брата о последней выходке де Нарсе. Вообразите, почтенные братья: сидел себе Люк спокойно в лазарете, никого не трогал, потягивал прохладное винцо для подкрепления сил да чинно-мирно беседовал с лекарем о том, какую мазь лучше накладывать на рану от сарацинской стрелы – а то та, иорданская, что-то опять разнылась, не иначе – погода переменится! И вдруг – нате вам, вваливается, как шлюха к святому Антонию, этот клятый орлеанский черт – чтоб он спьяна на козла взгромоздился вместо Дора! И вкатывает бедняге Дени епитимью за то, что тот якобы симулянтов покрывает и вино на них зря переводит. Изволите ли видеть, ущерб наносится Ордену! Нет, ну что Люка – на две недели на пол, это еще ладно, Люку не привыкать, – но Дени-то за что? Он ведь к себе никого не зазывает, сеньеры братья! Сами приходим! Мало того: командор распорядился, чтобы в лазарет братьев отныне пускали не иначе как по его личному позволению!
Это было последней каплей – после того, как командор беспощадно отхлестал плеткой Жозефа – тот робко вступился за Ангеррана, которого Лаир жестоко порол за какую-то пустяковую провинность, выеденного яйца не стоившую; а за неделю до того де Нарсе заявил Альберу, что отныне лично будет следить за тем, сколько и какой провизии, и особенно вина, списывается по статье «милостыня», – пьянствуют рыцари, видите ли, без меры, при полном Альберовом попустительстве! «Может, он еще к плите встанет, вместо брата повара?» – возмущался старый вояка. «Да уж, представляю, что он там настряпает!» – кивал Жофруа и грустно усмехался в усы. 
Нет, ну порка – это еще так и сяк, ревизия в провиантской – тоже терпимо, хоть и ничего хорошего. Да и с оруженосцем своим сеньер имеет законное право делать, что ему вздумается. Но посиделки у лекаря – это совсем другое дело, прекрасные сеньеры! Лишить рыцарей главного из немногих удовольствий, доступных в стенах командории, было, конечно, соблюдением Устава по форме – и утонченным, в Лаировом духе, издевательством по существу. А значит, не миновать было служить молебен святому Ремигию Тулузскому!
***
Нет-нет, досточтимые сеньеры, никакой непокорности, никаких открытых выражений недовольства, никаких официальных письменных жалоб кому бы то ни было через Лаирову пустую голову! Ничего, что выходило бы за рамки Устава, что вы, упаси Господи!
Просто в понедельник на закате, когда все, и в том числе командор, преклоняют колени на вечерней молитве, по подъемному мосту глухо стучат копыта, обмотанные тряпьем. А наутро брат Альбер усердно делает удивленное лицо, уверяя де Нарсе, что сам желал бы знать, где в данный момент обретается его негодный оруженосец! Что? Он еще и Ружена, Альберова любимца, посмел оседлать, чтобы покрасоваться перед смазливой девчонкою? Ну, пусть только вернется, уж Альбер ему… 
Командор слушает, нетерпеливо постукивая о землю носком башмака, сверлит Альбера глазами – но это все равно, что крепостную стену пытаться пальцем проковырять! – и наконец, сложив в уме два и два, принужденно улыбается:
-Разумеется, дражайший брат… Я, как всегда, почту за честь принимать в командории достопочтенного мессира де Канийяка!
Потом все же добавляет, с мягкой укоризной (глазами так и сжег бы дотла Альбера, а заодно и всех, кто с проклятым старикашкой заодно!)
-Но зачем эти тайны, дражайший брат? Посылать бедного мальчика одного, ночью… Попросили бы меня – я бы послал кого-нибудь из служителей…
- Прошу прощения, мессир… - Альбер, кряхтя, опускается на колено. – Просто я не посмел беспокоить вас, мессир, подобной мелочью…
-Ну что вы, право, Альбер! Встаньте сейчас же! – улыбаясь, шипит сквозь зубы  Лаир и нарочито неспешно удаляется к себе – чтобы выругаться как следует…
…Проходит день, другой, третий… Негодный оруженосец будто сквозь землю провалился, - видно, загулявшись с девицей, про все на свете забыл. Де Нарсе старательно притворяется, будто не замечает отсутствия Жана-Мари - лишь однажды, во вторник после вечерни, подзывает к себе Альбера, чтобы предложить поделиться своим «негодным мальчишкой»: ведь не могут же Альберовы кони стоять нечищенными! «Ну что вы, право, мессир Лаир, не стоит беспокоиться – Поль уже занимается, я договорился с Жосленом!» - «Ну что ж, тем лучше, дорогой брат Альбер!»
Внешне командор при этом - сама любезность. Но у кого глаз наметан, тому сразу видно - нервничает Лаир! Так нервничает, что, кажется, самый воздух вокруг него трепещет и дрожит, как знойное июльское марево над палестинской пустыней. Нервничает. И потому – мечется по командории, как зверь по клетке: из трапезной в конюшню, из конюшни в оружейную, оттуда – в ризницу, в провиантскую, в лазарет… Нос свой сует везде, указаниями ценными сыплет, что сарацинское войско – стрелами. А еще то и дело поднимается на стену и всматривается, всматривается, щурясь, до рези в глазах, вдаль, туда, где, как толстая серая змея, ползет, извиваясь, меж полей и виноградников дорога на Тулузу. Но тот, кого он ждет, всё не едет… А может, мальчишка и в самом деле всего лишь отправился по девушкам? Впрочем, до Тулузы – не то чтобы очень ближний свет, да и не станет Жан-Мари чересчур спешить: коня рыцарского кровного загнать побоится. И все-таки… А рыцари за спиной так и перешептываются, перемигиваются, пересмеиваются… Рады, черти! Одно утешает де Нарсе: у Альбера сердце тоже не на месте, и он тоже то и дело глядит вдаль с крепостной стены… Пятница, день клонится к вечеру… Никого. Никаких вестей. Не случилось ли беды с оруженосцем, или, того хуже – с Руженом? Не хотелось бы: конь хороший, и стоит порядочных денег…
И вот в субботу утром, далеко-далеко, там, где тулузская дорога упирается в светлое, еще не успевшее раскалиться, летнее небо, наконец-то клубится пыль!
Ближе… ближе… уже слышен быстрый цокот копыт. Так быстро не ездят ни вилланы, ни купцы! Верховые… целый отряд… Человек восемь рыцарей, с оруженосцами, разумеется. Ветер треплет полы белых котт, блестят кольчуги и цервильеры…
Та-ак, прекрасные мессиры! Судя по всему, записка брата Альбера благополучно дошла по назначению – и Ремигий Тулузский, - будь трижды проклято его имя! - откликнулся на ваши мольбы! Впереди – двое. Один – на гнедом, другой – на рыжем. Лиц пока не разглядеть: далеко, высоко, да еще и пыль – слишком тяжелы и мощны боевые кони, чтобы лететь быстрее пыли.
Ну, один, конечно, мессир приор… - командор, стоя на стене, над самыми воротами, изо всех сил растягивает губы в льстивой улыбке. За спиной тяжелые шаги и сопение. Ну вот, Лаир так и знал: чертов Альбер притащился помахать ручкой старому приятелю и насладиться его, командора, страхом и смятением, - а вот черта с два! Почувствовав спиной неприязненный взгляд несносного старикана (командор занял самое удобное место для обзора!) Лаир надменно вскидывает голову, и даже чуть приподнимается на носки, чтобы казаться выше ростом. Чуть-чуть повернув голову (оборачиваться – ниже командорского достоинства!), де Нарсе краем глаза видит, как славный рыцарь, высунувшись меж зубцов, насколько позволяет комплекция, приставляет к глазам ладонь, как козырек: «Ну, Реми, дружище, прибавь-ка галопу!».
Не прибавит. Потому что впереди, как положено, обогнав мессира Реми на полкорпуса, скачет… Господи! За что Ты разгневался на нас?! Юг де Пейра. Генеральный досмотрщик. Чтоб его черти драли.
«Ну, брат Альбер…!» - де Нарсе невольно сжимает кулаки. Ему стоит немалого усилия превратить яростный оскал снова в слащавую улыбку. Однако лицо Альбера выражает самое что ни есть неподдельное отчаяние и растерянность, как у деревенской ведьмы, на чьи заклинания вместо хорошо знакомого болотного чертика, приглашенного на субботнюю чашку зелья, вдруг вывалился дымным клубом из очага сам Люцифер. Вид у пожилого рыцаря, чего греха таить, глупый и потешный. Допросился… Сказано ведь: волка на собак в помощь не зови! Командор вволю бы позлорадствовал… когда бы дело не касалось так близко его, Лаира!
Мысленным взором де Нарсе лихорадочно обшаривает все закоулки вверенной ему территории Ордена, перебирает окорока и хлебы, пересчитывает бутылки, перелистывает счетные книги: вроде бы всё должно быть в порядке – но кто знает, куда вопьется взгляд страшного мессира Юга, чтоб ему в страстную пятницу напиться вдрызг!
Командор снова косится на Альбера. Что ж, так и быть – товарищам по несчастью как нельзя более подобает заключить перемирие, пусть и временное. Лаир кивком приглашает рыцаря встать поближе, дабы лучше видеть подъезжающих. Но тот качает головой и старательно выводит на физиономии, будто деревенский озорник – смолой на воротах согрешившей девицы: ну что вы, как можно! Для меня это слишком большая честь, мессир! Ну и подумаешь… Лаир отворачивается и нарочито гордо задирает нос.
Кавалькада останавливается на самом краю рва. Какой-то маленький, тоненький, чернявый мальчишка («Похоже, хорошенький!» – машинально отмечает командор) – не иначе, оруженосец мессира Юга («Тоже, видно, любит смазливых, старый черт! Ну да ничего, у меня Ангерран все равно лучше!») уже подносит было к губам рог, дабы, как положено, возвестить о прибытии грозного сеньера, как, откуда ни возьмись, перед всадниками появляется что-то долговязое, тощее, серо-черное, опирающееся на клюку. Из какой преисподней вылетела эта ворона? Да, наверное, сидела на самом краю рва, у дороги, и Лаир, чье внимание было полностью сосредоточено на опасном госте, просто не заметил ее.
Час от часу не легче… Нашла, где просить милостыню! И нашла, к кому лезть с протянутой рукой! Не хватало еще, чтобы она рассердила мессира Юга! Хоть бы кто-нибудь догадался, прогнал ее… Впрочем, нет, зачем! Нам же полагается любить ближнего и быть милосердными! Ей подадут. И подадут щедро…
Ну вот, так и есть! Приор переговаривается с досмотрщиком, видно, просит позволения… Лезет в суму за монеткой… но сам не подает – много чести старой карге! Сунул деньги в руку кому-то шустрому в черной котте («Ну-ка, кто это там? Гонтран? – Ах он, изменник чертов! Нет, похоже – это негодный Жан-Мари, весь в сеньера, с кем поведешься, от того и наберешься, кстати, а почему он на гнедом? Ну, если негодник загнал Ружена – ему никакие святые не помогут! Включая Ремигия Тулузского!» – злорадно усмехается командор). Оруженосец неловко протягивает старухе монету. Она берет. Потом наклоняется и что-то шепчет мальчишке на ухо. Тот мотает головой. Карга, похоже, настаивает… Наконец юноша нерешительно кивает. «Та-ак… Интересно…» – Лаир хмурится и недовольно шевелит усами. 
Черноволосый красавчик тем временем трубит в рог. Еще. «Господи, да что же я! – спохватывается командор, и, рискуя навернуться со ступенек, кидается отдать надлежащие распоряжения. Но Альбер и тут опередил его: сбежал до половины лестницы – откуда только прыть взялась! – и кричит привратнику Арно: мол, открывай, да побыстрее, не видишь – праздника дождались! Господи, ну зачем же вопить на всю командорию, как мужлану какому-нибудь! Ведь сейчас все сбегутся – и не дай Боже кто-нибудь окажется в неподобающем виде, в грязной котте! Да уже сбегаются. Приветствовать мессира приора. Нужны Канийяку их приветствия - как повару мухи! При имени де Пейра привратник, охнув и всплеснув руками, опрометью кидается опускать мост.
Крепко ругнувшись сквозь зубы, де Нарсе разворачивается и снова поднимается на стену. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как конец подъемного моста с размаху грохается чуть ли не на голову важному гостю! Конь де Пейра шарахается – досмотрщик едва удерживает его. Да что они все, черт подери, сговорились, что ли?!!
Подковы гулко цокают по мосту. Лаир поспешно спускается со стены, дабы приветствовать гостей подобающим образом.
Приор въезжает во двор первым – видно, боится, как бы с мессиром Югом еще чего-нибудь не стряслось. Невысокий, плотный, крепко сбитый – такого черта с два вышибешь, хоть из седла, хоть из приорского кресла. Храбрый ястребиный нос, уже готовый втянуть ароматы праздничного обеда. Черные живые глаза, блестящие, как терновые ягоды после дождика, - в них светится не то чтобы радость жизни (для этого приор слишком стар и опытен!), а просто спокойная привычная убежденность в том, что жизнь эта самая, в сущности, вовсе не плохая штука. Несмотря ни на что. Даже на всех досмотрщиков вместе взятых, сколько бы их там ни сменилось за всю историю Ордена.
За ним, неторопливым шагом, все еще оглаживая рыжего, следует досмотрщик… А, чтоб его! Ну и создание… Маленький, поджарый, загорелый. И тонзура, обрамленная черными с проседью, торчащими, как скребница, волосами, тоже загорела до черноты. Губы до того поджаты, что и рта почти не видать. Маленькие, темные, глубоко посаженные глаза выглядывают из-под нависших бровей, как собаки из подворотни – вот-вот цапнут! Длинный нос торчит, будто вороний клюв – или указующий перст, готовый ткнуть в виноватого.
Обитатели командории - все, кто был поблизости и, услышав Альберовы крики, радостно выбежал встретить Ремигия Тулузского, заступника и избавителя - при виде мессира досмотрщика мрачнеют; сержанты и оруженосцы спешат убраться с глаз долой или хотя бы спрятаться за спины товарищей. Рыцари, которым некуда деваться, торопятся сменить радостные лица на великопостные.
Видя это, де Пейра хмурится. Кавалькада медленно втягивается во двор. Мост поднимается с режущим уши скрипом и лязгом – господи, ну неужели вовремя смазать не могли?! Приор спешивается - ему держит стремя Альбер – и жестом показывает своей свите: мол, слезайте, приехали! Двое повинуются – остальные медлят, нерешительно поглядывая то на Лаира, то на досмотрщика, то на Реми.
Услужить мессиру Югу бросается сам де Нарсе, чуть не оттолкнув подоспевшего чернявого оруженосца: пусть видят, что брат Лаир чужд греха гордыни!
Грозный де Пейра медлит сойти с коня. Приподнявшись на стременах, он обводит хмурым взглядом стены, строения… братьев - рыцарей и служителей, которые смиренно ожидают его распоряжений, застыв неподвижно, низко склонив головы – чтобы выразить почтение, или скрыть взгляды, полные страха и ненависти? Вернее всего – второе. Как всегда. Как везде. Черт бы побрал эту должность, с обязанностями вместе! А между прочим, довольно симпатичное место – эта командория. Красивый замок… Да и окрестности его весьма приятны глазу… Проехаться бы не спеша… С утра пораньше, пока не жарко… И вообще, приехать бы сюда просто так, в гости – вот как брат Реми собирался, не страх наводить и епитимьи раздавать, а просто повидаться со старым приятелем. А почтенный брат Юг взял да и отравил Реми эту радость! Не мог иначе. Потому что – долг, и Устав, и ничего своего, и никаких тайн, - черт бы с потрохами побрал не в меру услужливого Гонтрана! Подкрался, зашуршал в ухо, как крыса: мессиру приору записку привезли, да по секрету, уж не поддался ли бедный сеньер искушению диавольскому? Если этот ангелочек прилизанный всерьез воображал, что спасает душу Канийяка, Юг свою кольчугу готов без масла сожрать!..
Откуда, кстати, брат приор этого херувимчика выудил? Да отсюда же, из Одриака. У здешнего командора отобрал. Вот он, командор-то, - как там его? Ах да, Лаир! - склонился к стремени, только что сапог не лобызает, мол, ах, какая радость, наконец-то вы пожаловали, досточтимый мессир де Пейра! А сам душу дьяволу продаст, лишь бы от Юга поскорее избавиться! Пакостный человечишка, если верить тому, что про него шепотом рассказывают… Вышибить бы его одним щелчком из Ордена, как таракана сшибают со стола, – да до сих пор Лаир к тому явного повода не подавал. И не подаст, а подаст – так выкрутится: скользкий, как угорь в масле. А жаль, сеньеры.
Ну, так что, прекрасные братья – вам тоже, что ли, сыграть осточертевший фарс про нападение страшного чудища де Пейра на беззащитную командорию? Ну, ладно – сюда, все дурни, толстые и худые, седовласые и молодые, премудрые и вовсе без мозгов!..   
Юг грозно – точь-в-точь, царь Ирод в рождественской мистерии - сдвигает брови, и обводит собравшихся взглядом до того суровым и надменным, что сам де Нарсе от зависти бы лопнул, осмелься он поднять голову, дабы полюбоваться на сие замечательное зрелище. Этот взгляд не хуже взгляда василиска заставляет окаменеть рыцарей, и без того замерших в почтительных позах. Тишина сгущается, затвердевает, как остывающее стекло. Будто перед казнью. Когда вот-вот опустится топор. Насладившись произведенным эффектом, мессир де Пейра спрыгивает с коня легко, как юноша.
И только теперь соизволяет обратить внимание на командора: мол, ну что ж, так и быть - приветствую. Руки же, однако, не подает. И на униженные любезности командоровы отвечает коротко и отрывисто, будто нищему в лужу кидает медяки. Лаир что-то там шебуршит насчет умыться, перекусить и отдохнуть с дороги – о, разумеется, в самых лучших покоях, в Лаировых собственных! И не прикажете ли кувшинчик холодного винца, мессир? Белого местного или красного бургонского, а, может, вуврэ? Ну и жаркое же нынче лето! Улыбается слащаво – только что руки Югу не вылизывает. Приор, которому Лаир поклонился со всей учтивостью – но и только - снисходительно усмехается и перемигивается с Альбером: «Ай да командор! Как славно на задних лапках прыгает! Давненько мы с тобой, дружище, такого балагана не видели!»
Юг оборачивается – и делает вид, будто очень удивлен тем, что его свита все еще на конях.
- О господи! Прошу прощения, прекрасные братья! Ну, что же вы? – произносит Юг с нарочитым радушием, которое заставляет испуганно сжаться сердца его спутников. - Пожалуйста, без церемоний – вы в нашем доме! Можете быть уверены – вас разместят, как положено!
-О, разумеется, мессир! Сию минуту, мессир! – бормочет совершенно уничтоженный командор, которому и полагалось по закону гостеприимства произнести эти слова, и кидается было отдать приказание, но досмотрщик останавливает его. Югова свита поглядывает на командора полупрезрительно-полусочувственно. 
Лаир, в отчаянии, опять принимается лепетать что-то насчет покоев, отдыха и холодного винца, искательно заглядывая Югу в глаза: «Так я распоряжусь, мессир?  По кувшинчику и белого, и красного?»
- Пока я здесь, распоряжаться буду я, - холодно обрывает его де Пейра.
-О, как вам угодно, мессир! – тут же соглашается Лаир, в ужасе от своего очередного промаха. Голос у него дрожит: еще немного – и блеять начнет, будто козел перед закланием. А досмотрщику того и надо.
- Да как вы могли предположить, будто я способен предаться праздности в ущерб своим обязанностям! – голосом де Пейра можно масло в погребе замораживать. - Хорошего же вы мнения обо мне, дважды прекрасный брат!
-Но… но я…
- Что – вы?
- Н-ничего, мессир, конечно, мессир, как вам будет угодно, мессир… - бормочет командор, упав на колено.
- Разумеется. Счастлив, что вы, наконец, поняли это, - роняет мессир Юг, будто кирпич со стены на затылок бедному Лаиру, не смеющему поднять головы. И, подчеркнуто не обращая на командора внимания, поворачивается к Канийяку, который все это время благоразумно держался на заднем плане:
- Ну, дорогой брат Реми, не познакомите ли вы меня с вашим боевым товарищем?
- Разумеется, мессир, сочту за честь! – с поклоном отвечает приор. - И брат Альбер как нельзя более заслуживает этой чести.
Засим следует церемония представления, учтивая и уставная до приторности, приор, которому интересно подразнить Лаира, превозносит Альберовы доблести до небес. Альбер же, тяжело опустившись на колено, рассыпается в извинениях, что посмел, вопреки Уставу… «Ну, ну, - прерывает его де Пейра. – По чести говоря, я в дружеской переписке как таковой ничего дурного не усматриваю. И почему бы, собственно, не повидаться старым друзьям?.. А если вам пришлось таиться… если брат Лаир не желал визита мессира де Канийяка… Значит, возможно, у него есть что скрывать от взора вышестоящих… Вот мы и поглядим, есть или нет… – при этом досмотрщик, обернувшись, бросает такой взгляд на Лаира, что у того чуть сердце не останавливается. Довольный, Юг усмехается уголками рта и обращается к командору с деланным сочувствием, отличить которое от настоящего способны только искушенные люди, вроде Альбера и Реми:
- Ну, ну, дорогой брат Лаир! Если за вами нет вины, то и бояться вам нечего. Встаньте. И представьте мне остальных.
Изо всех сил стараясь скрыть дрожь в голосе и коленях, Лаир называет имена. Юг пристально вглядывается в лица представляемых, прикидывая, кого из них вызвать потом к себе для приватной беседы. Впрочем, нет: бесполезно. Будут повторять заученные вежливые фразы, навязшие в зубах уставные формулы и цитаты из Писания, и в глазах у них будет страх – как у этого, молоденького, с веснушками, или угрюмое яростное ожидание разноса и порки – как вон у того, рослого, черноволосого, со шрамом через все лицо; вот этот, усатый, будет старательно потуплять взор, чтобы Юг не разглядел в этом взоре веселых чертиков, а тот, с умными голубыми глазами, казначей, - усердно сворачивать разговор на проценты по займам… И при этом все, как один, будут Лаира нахваливать и его, Юга, прославлять. И думать про себя: черт с тобой, де Пейра, исповедуй, сыпь епитимьи, как из мешка, пори, сажай на пол – только, ради Господа, поскорей убирайся! Тьфу. Все равно, что вместо живых людей с карнавальными чучелами разговаривать… И сам себя при этом чувствуешь таким же чучелом.
Наконец с представлением покончено. Следующую сцену фарса – обход Лаировых владений – де Пейра старается елико возможно сократить, - во-первых, Лаирова подобострастная физиономия вызывает у него отвращение, а во-вторых, за один обход все равно не получится принюхаться, почувствовать настроение, дух этого места, понять, чем тут живут и дышат. Вот хотя бы дней через пять-десять, когда люди, быть может, немного свыкнутся с его присутствием, и отчасти потеряют бдительность…
А сейчас...
Все в порядке. Даже слишком. Так, что тошнота к горлу подкатывает. Оружие начищено – однако же, не до блеска, дабы не впасть в грех тщеславия. Книги счетные услужливо раскрыты на последних записях – смотрите, мессир Юг, как дебет с кредитом сходятся до последнего медяка! Окорока в кладовой развешаны по ранжиру. Котлы на кухне сверкают, будто только что из лавки. Постели заправлены так, будто на них никто и никогда не спал. Будто и не живут тут люди – или живут лишь для того, чтобы поддерживать порядок. А кони хороши: сытые, холеные, сеном хрупают, фыркают. Гривы и хвосты тщательно расчесаны, крупы лоснятся.