Чернявый стройный оруженосец старательно чистил буланого. И, судя по всему, Юга со свитой даже не замечал. Обернулся, махнул поклон, – и опять взялся за работу. Ни страха в глазах, ни злости – только угрюмая сосредоточенность. Будто и не досмотрщик – почти что магистр! – перед ним, а так – сержант какой-нибудь. Это несколько уязвило – и в то же время заинтриговало Юга. Вслух де Пейра ничего не сказал – не по правилам было вот так, при всех снисходить до какого-то там оруженосца, - однако про себя заметил, что неплохо бы перекинуться парой словечек с этим занятным существом… Возможно, как-нибудь завтра-послезавтра, когда время будет… Заглянуть между делом в конюшню – мол, как там моему рыжему Саладину овес задают?..
***
…Досмотрщик, досмотрщик… суетятся все, бегают, – ну точно палку в муравейник сунули! Ничего особенного. Старикан как старикан. Глянул, да и мимо прошел. Что Ангеррану до него – когда вот только что перед этим прибежал в конюшню Жан-Мари, гордый донельзя, что успешно выполнил свою миссию, и шепотом, то и дело озираясь, сообщил, что за воротами его, Ангеррана, поджидает какая-то старушенция – «на вид ведьма ведьмой»!
Матушка Берта! Жизель шлет ему весточку! Как она? Что, если этот подлец… Ангерран с трудом натянул на лицо снисходительную улыбку: «А, это моя старая нянюшка пришла меня навестить! Спасибо, Жан-Мари, сейчас попробую выбраться!» Жизель, милая, единственная, дороже жизни… Камнем из катапульты лететь бы к ней, снося ворота, проламывая стены! А вместо этого – Дору гриву чеши, да всяким де Пейра поклоны отвешивай…
Стоило процессии скрыться из виду, как Ангерран, оглядевшись, не смотрит ли кто, решительно отложил скребницу. Направился к двери – тише, тише, нельзя торопиться, нельзя привлекать внимание. Даже камизу надевать не стал – пошел, как был, в одних брэ с шоссами. Пусть думают, что по нужде или еще куда.
***
- Мессир Арно! Достопочтенный мессир Арно! Умоляю вас! Ради всего святого! – но брат привратник, сладко дремавший на солнышке, привалившись к воротам, казалось, не слышал – или не желал слышать - никаких просьб. Тогда Ангерран осторожно тронул его за руку.
- Слушаю, мессир! - старик тут же вытянулся в струнку и открыл свой единственный – левый – глаз (в командории шутили, что Арно с Морисом – два глаза пара). Разглядев, что перед ним всего-навсего командорский оруженосец, старик заворчал, что вот, мол, делать юнцам нечего, совсем стыд потеряли, никакого почтения к сединам… Но, взглянув в отчаянные глаза юноши, нехотя кивнул и, оглядевшись, взялся за малый ворот. Узкий мостик, служивший для тех, кто выходил или выезжал из командории поодиночке, опустился плавно и бесшумно: его цепи и шарниры всегда были щедро смазаны - Арно знал свое дело. За что и пользовался заслуженным уважением у сеньеров рыцарей, незаметно пробиравшихся домой после ночных похождений.
-Благодарю, мессир! – Ангерран опрометью бросился в воротца, не дождавшись, пока мостик опустится.
-Да тихо ты, оглашенный! Убьешься ведь! – бросил ему вслед Арно. Выглянул в воротца – полюбопытствовать, к кому это мальчишка помчался, как ошалелый? Смерил взглядом Берту – та, заметив его, низко поклонилась – и разочарованно отвернулся.
- Матушка Берта!.. Вы!.. Я так и думал!.. Ради Бога, как… она? – задыхаясь, едва мог вымолвить юноша.
- Хорошо, малыш, - прошамкала старуха. – Так хорошо, как только может быть... с этаким-то муженьком…
-Он ее… - Ангерран чуть не задохнулся от бессильного гнева и изо всех сил сжал кулаки.
-Нет, - покачала головой Берта и язвительно усмехнулась. – Пальцем не тронет. Не посмеет. Он трус, ты же знаешь!
-Трус и подлец! – яростно выкрикнул Ангерран, не заботясь о том, что его могут услышать.
- Знаю, - проворчала нянька. – Кто б еще мессира Филиппа в этом убедил!
Обняла его, притянула к себе и зашуршала в ухо: «Ничего. Я отомщу. И ей помогу отомстить. Я умею варить зелья… Сделаю всё, как она просила… Долгонько ему придется дожидаться наследничка…»
- Спасибо, матушка Берта, - Ангерран поцеловал высохшую руку старухи, будто это была рука святой. – Спасибо! Вы одна остаетесь с ней… Умоляю вас, матушка Берта…
- Ладно, ладно, малыш… Не беспокойся, что могу – сделаю… Ох, чуть не забыла! Вот, держи! – старуха, пошарив в складках юбки, выудила оттуда маленький серебряный крестик и протянула ему на ладони. – От нее. Она тебя любит.
Ангерран жадно схватил крестик и прижал к губам. Потом рванул с шеи свой – шнурок больно врезался в тело, но Ангерран даже обрадовался этой боли: «Вот, матушка Берта! Возьмите! Ей… на память… Я ее тоже люблю! И буду всегда любить! Во веки веков! Скажите ей…»
- Ну, долго ты там еще? Давай, поторапливайся! – сердито крикнул, высунувшись из ворот, привратник. – И так уже сколько… Пока мессир командор, не ровен час…
-Бегу, мессир Арно!
Берта быстро обняла его, перекрестила, и решительно пошагала прочь, не оглядываясь: долгие проводы – лишние слезы. Ангерран стремглав вбежал в ворота – и чуть не сшиб с ног какого-то юнца в черной котте.
-Эй ты, осторожней!
-Прости, я не хотел…
-Смотреть надо, куда прешь! – недовольно процедил сквозь зубы белокурый, стройный и голубоглазый юноша, на вид ровесник Ангеррана, а может, и младше, с кукольным, до приторности смазливым лицом, отряхиваясь и оправляя котту, с таким видом, будто Ангерран своим прикосновением осквернил его. - Ты что, глаза за воротами оставил – на память своей старухе?!
-Да полно тебе, Гонтран, - заворчал Арно, - ведь попросил человек прощения, чего тебе еще надобно?»
«Гонтран? Уж не Лаиров ли прежний любимчик? Лаир уступил его приору… – мелькнуло в голове у Ангеррана. – Впрочем, не все ли равно…» Он уже направился было к конюшне – но белобрысый загородил ему дорогу.
- Слушай, а ты, собственно, кто тут такой? Что-то я тебя не припомню… Новенький, да? Давно здесь? А как тебя звать? И что это за карга к тебе таскается?
Ангерран отвечал коротко, сухо, - но учтиво, не желая ввязываться в ссору, - а сам лихорадочно подыскивал место, куда можно было бы надежно припрятать последний дар Жизели: «Надеть на шею? Заметят. Спросят, откуда. И промолчать не получится. Ответить? Нет. Невозможно! В постель, в подушку? Под кормушку к Дору? Зашить в камизу? Нет. Найдут. Везде найдут…»
- Нянька, говоришь? – не унимался меж тем белокурый щеголь. - Деточка маленькая! Всё от нянюшкиной юбки отцепиться не может! – он как-то особенно противно, визгливо рассмеялся. – Она гостинчика тебе принесла, да? Ведь принесла, я же с башни все видел! Орехов, или чернослива? Покажи, а? Ну, покажи, что тебе стоит, жадина!
-Да ничего она мне не принесла! Отстань! – сорвался Ангерран. Отстранил красавчика и почти бегом направился к конюшне.
-Ничего, мессиру Лаиру все равно расскажешь! – капризным девчачьим голоском промяукал ему вслед Гонтран.
Ангерран рад был снова оказаться в полутемной конюшне – чем меньше сейчас яркого света, тем лучше! Вошел в денник, взялся за гребень, принялся расчесывать Дору гриву – кое-как, просто чтобы выглядеть занятым. Да и не получалось делать всё как следует одной рукой – в другой он изо всех сил сжимал драгоценную реликвию. Крестик врезался ему в ладонь – и боль подсказала выход. Быстро оглядевшись – не смотрит ли кто, он медленно повел ладонью по загородке… Есть! Ну, еще! Давай! Сильнее! Мертвым не больно.
Готово. Заноза здоровенная, и вошла глубоко. Теперь можно и чертыхнуться, и нож сходить попросить у старого Адельма, получив в придачу порцию воркотни: мол, ничего-то вам поручить нельзя, мальчишки, руки у вас, что ли, не тем концом приделаны? Только и знают, что… Вот он, Адельм, в Ангеррановы годы… Нож, однако, дал, и выковырять занозу помог – да разворотил сослепу в кровь всю ладонь, - спасибо, мессир Адельм, самое то, что нужно! И тряпицу дал – завязать. Давай помогу, говорит. Нет, мессир Адельм, благодарю, я уж сам как-нибудь, и без того неловко вас беспокоить… Уж в тряпицу, от крови заскорузлую, Лаир, будем надеяться, носа не сунет - побрезгует. А там, Бог даст, глядишь, еще что-нибудь сообразим…
…Командор, как всегда, возник на пороге неожиданно – будто из преисподней вынырнул. Из-за его плеча выглядывал белобрысый Гонтран, противный до тошноты, со своими масляно-невинными глазками и губками бантиком. Все, кто был в конюшне, согнулись в поклоне – Ангерран тоже. Лаир шел по проходу нарочито медленно, глядя прямо перед собой ледяными глазами, как неотвратимая судьба. Пальцы – тонкие, белые, будто костяные – так и плясали по рукоятке заткнутой за пояс плетки, с которой командор, как шептались по углам, даже во сне не расставался. Ближе, ближе… Остановился у денника. Дор, фыркнув, потянулся к нему мордой. Лаир потрепал буланого по шее, погладил. Запустил пальцы в гриву. Нащупал узелок – усмехнулся злорадно, принялся распутывать. Говорил с конем – нарочно сладко, ласково: мол, бедный мой, красавец, совсем этот негодный Ангерран за тобой не ухаживает, вот я ему сейчас!.. И – оруженосцу, замершему в поклоне, - уже совсем другим голосом, зашипел, как дракон, которому отдавили лапу: ну что, красавчик? Нянюшкины сказки слушаем, вместо того, чтобы делом заниматься? Гостинчиками лакомимся? Интересно, кстати, что эта карга тебе дала?
-Ничего, мессир.
Всегда звал командора «мессиром» - хоть бы раз произнес «мессир Лаир»! Будто не хотел подпускать к себе – даже так, на словах. Будто даже имя сеньерово было ему противно. Лаира это бесило, и еще более бесило то, что он придраться не мог к этому холодному, отчужденному – но совершенно уставному обращению: ведь не будешь вслух дьяволенку упрямому объяснять, что их отношениям пора бы сделаться потеплее, - здесь самый воздух имеет уши, правильно говорят господа рыцари... Рыцари… прекрасные братья… должно быть, сейчас перемывают командору кости во всех закоулках и уголках! И в лицах изображают, как Лаир унижался перед этим жирным гусем Канийяком и перед этой обезьяной де Пейра! Все Лаира ненавидят, все над ним насмехаются – и Альбер, и Морис, и Люк, и Жофруа! И даже Гонтран… подлизывается, как ни в чем не бывало! Предатель, изменник, а ведь клятву давал! И этот, упрямый чертенок, будь он неладен! Он покорится. Должен покориться! Лаир его сломает. Сегодня. Сейчас – или никогда.
-Ну, так что же она дала тебе, эта старая ведьма твоя нянька? Ведь дала, не отпирайся! А ну, живо, показывай! Я ведь все равно дознаюсь!
-Ничего, мессир. – И во взгляде мальчишки – горечь, отчаяние, - но не страх. Стоит, нахал, перед сеньером – и глаз не опускает!
- Врет он, мессир Лаир! Говорю же вам, мессир, я всё видел! – Гонтран, благоразумно оставшийся стоять у дверей, решил вставить словечко. – Старуха ему что-то сунула, только не разобрать было – то ли записку, то ли денежку…
- Ах, вот как? – тонкие губы Лаира изогнулись в отвратительной улыбочке. – Послание… От дамы сердца… А мне не покажешь? – Гонтран вытянул шею, застыв в предвкушении…
Ангерран молча покачал головой – и улыбнулся: что ему были все на свете Гонтраны и Лаиры, когда за его спиной незримо стояла Жизель!
- Клянусь святой девой, - сквозь зубы прошипел де Нарсе, рванув из-за пояса плеть, - этот ублюдок совсем от рук отбился! Слушай, - он взял Ангеррана за плечо и рывком притянул к себе, - если ты сейчас на коленях попросишь прощения и отдашь мне эту бумажку или что бы это ни было, я, так уж и быть, не запорю тебя насмерть, только до полусмерти! Ну?
- Ничего не было, - покачал головой оруженосец, все с той же улыбкой. - И… Я – не ублюдок, мессир!
Гонтран хотел было от греха подальше скрыться за дверью, но от страха не мог пошевелиться. Лаир несколько мгновений стоял, остолбенев, потом, распахнув дверцу, схватил юношу за руку, и поволок за собой – Гонтран едва успел убраться с пути! Ангерран шел спокойно, будто какой-нибудь мученик из житий, - нет, чтобы пощады попросить, дуралей этакий, или хоть попытаться вырваться и сбежать, спрятаться где-нибудь в сене, пока сеньер не остынет, - Лаир бы выпустил (и потом отыскал бы, простил, обнял, прижал к себе…) Но – нет. Этот – не вырвется.
Потому что рыцари не молчат, когда им наносят публичное оскорбление. И не сбегают, как трусливые сарацины, - даже когда их ведут на смерть...
Отделать бы де Нарсе юнца в своих покоях, без лишнего шума - да там высокие гости расположились с дороги отдохнуть. Почивать изволят, чтоб им провалиться обоим! В дормиторий свернул, замедлив шаг и жертве своей прошипев: «Тихо!», - благо там днем никого, никто не увидит и начальству не донесет. Втащил Ангеррана, как кот – ножку куриную сворованную, в углу на пол добычу свою швырнул – силен был командор, хоть и невысок ростом, и костью тонок; дверь, как ни был гневен, а все же не захлопнул, а аккуратно прикрыл за собой. И – давай плеткой полосовать по плечам, по спине, и по всему, что попадется… Истерзать всласть это прекрасное тело, раз уж изласкать не дают! Да хоть бы раз вскрикнул, гаденыш…
…Скрипнула дверь. Шаги. Чей-то голос:
-Мессир командор…
Беарнский акцент. Тьфу ты, черт! Принесло же не вовремя этого клятого Люка!
- Ну что вам еще, дорогой брат? – бросает через плечо Лаир, занося руку для очередного удара. - Без меня не найдете чем заняться? Так пойдите в часовню и помолитесь о даровании вам людского, а не овечьего разума! – Хлестнул Ангеррана, с оттягом, всласть, до крови, так, что у того вырвался все-таки полувздох-полустон.
- Не очень-то вы милосердны к ближнему, мессир Лаир…
Дьявольщина! Этот дерзец еще и насмехается! Командор резко оборачивается и – цепенеет от страха: перед ним – де Пейра.
Лаир падает на колено – ноги у него подкашиваются. Бормочет сбивчиво: принял за другого, обознался, простите, Господа ради…
Юг слушает командора вполуха. Даже не глядит на него. А глядит – на мальчишку. («Тот самый, черненький! И какой красавец!») На его спину исхлестанную. И в глаза, полные боли, гнева – и непокорства. Шевелит усами. Хмурится. Наконец обернулся:
-Я с удовольствием последую вашему совету, мессир Лаир, - этак мягко, учтиво, вот только де Нарсе в дрожь кинуло от этой учтивости. Командор еще ниже склоняет голову, отчаянно желая провалиться сквозь землю. «Я обязательно схожу в часовню, мессир Лаир… помолиться… О вас, мессир Лаир!» - тем же тоном продолжает де Пейра, со знанием дела рассматривая свежие рубцы на мальчишкиной спине («Да, бедняга… славно тебя отделали...»). И заканчивает резко, яростно, будто плетью огрев: «Чтобы Господь вынул из вашей груди камень и вложил в нее человеческое сердце!» Лаир не то, что ответить – пошевелиться не смеет.
Де Пейра присел на кровать и опять внимательно оглядел юношу – тот все это время так и стоял на коленях, стиснув зубы, и взгляда не опускал – смотрел на Юга… теперь - не то чтобы с явным вызовом, однако же и безо всякой надежды и мольбы. Что было, по крайней мере, странно, принимая во внимание разницу в их положении. И вообще, на мессира досмотрщика так уже много лет никто не смотрел.
Югу вспомнился пленник, захваченный много лет назад под Сайетой… да, кажется, под Сайетой, - такой же молоденький, еще безусый; красивый; видно, не из простых воинов - платье на нем было нарядное, только изорванное всё; и лицо в крови. Он был прикован цепью к крепостной стене, храмовники разглядывали его, дразнили, будто пойманное на охоте животное, - кто со зла, а кто – просто так, от скуки… А юный сарацин вот так же глядел на них всех, как этот оруженосец.
Де Пейра забыл, что потом стало с красавцем-сарацинчиком – то ли сделали рабом, то ли убили… Неважно. Неверный – он неверный и есть. Их так с детства учат, на всё один ответ: кысмет. Но этот-то молокосос мог бы хоть взглядом поблагодарить, что за него заступились! Ну, или хоть бы голову склонил почтительно… Ведь думать надо: кто он – и кто перед ним! Гордый. Чертов дуралей. Такие в Утремэ первыми гибнут. Интересно – что этот малый такого страшного натворил?
Последние слова Юг, будто задумавшись, произносит вслух, - и вопросительно смотрит на Лаира. Тот, кожей ощутив его взгляд, приподнимает голову. Вот уж у кого в глазах и подобострастия, и мольбы, и надежды – хоть ковшом отчерпывай! Не то что ваши сапоги, мессир Юг, а подковы вашему Саладину вылижем – только не извольте гневаться на нас, многогрешных!
-Ну, Лаир, так чем же провинился этот юнец?
Командор кидает на юношу злорадный взгляд: всё, мол, красавчик, влип ты, аки мотылек в блюдце с патокой! И принимается расписывать, точно беличьей кисточкой по пергаменту – и дерзок-то мальчишка неисправимо, и непочтителен, и скрытен! А ведь взял его Лаир в оруженосцы только из милости… Имеет, негодный, с некой подозрительной старушенцией некие тайные сношения, получил от нее некую вещь, а может, записку соблазнительную, и спрятал, а где – не говорит, и что это за вещь – не признается, несмотря на все меры, Лаиром принятые, а ведь по уставу… да и в Писании говорится…
- В Писании говорится: «Во многоглаголании несть спасения», - наставительно произносит де Пейра. Командор тут же умолкает и покорно склоняет голову, дабы скрыть негодование: решительно, сегодня святой Лаир позабыл о своих обязанностях!
- Недозволенные сношения, вот как?! – переспрашивает Юг, и выжидающе глядит на Ангеррана: мол, ну, красавчик, что ты имеешь сказать в свое оправдание? Говори – я слушаю! Но юноша бесстрашно смотрит в глаза досмотрщику – и не разжимает губ. Понятно, - еле заметно улыбается Юг: недозволенные – читай, любовные. «Да, мессир, именно недозволенные!» - торопливо кивает командор: перед ним слабенько забрезжила надежда, что гнев Юга обрушится на мальчишку, а он, Лаир, останется ни при чем.
-И он не пожелал рассказывать вам об этих сношениях?
-Именно так, мессир Юг!
Ну, разумеется – кто ж станет встречному и поперечному рассказывать о любви… Первой любви…
- И тогда вы, дорогой брат Лаир… по вашему собственному выражению, приняли меры?
-Да, мессир! – командор глядит Югу в глаза так преданно, как только может, с отчаянной надеждой: ну, еще немного – и отпустит душу на покаяние старый зануда!
-Что ж, если все действительно так, как вы говорите… Тогда я вас вполне понимаю, дорогой брат. Весьма возможно, что этот малый действительно заслужил наказание. И вы, будучи охвачены праведным гневом, распорядились шкурой вашего оруженосца со свойственной вам решительностью…
-О да, мессир, распорядился, - спешит поддакнуть командор.
-Но пока я здесь – распоряжаюсь я! – будто ведром ледяной воды окатывает его де Пейра. – Ведь я вам уже говорил об этом! Говорил?
-Д-да, мессир! – сердце Лаира снова проваливается в пятки.
-Так вот, повторяю в последний раз: пока я здесь - обо всех происшествиях и проступках докладывать мне! А уж я разберусь, что делать с согрешившими.
-В-во имя Божье, мессир!
- И с этим молокососом я тоже как-нибудь разберусь, с вашего позволения! – добивает де Пейра уже поверженного в прах противника. – Со мной он будет говорить. Причем безо всякой плети.
И повелительно кивает Ангеррану: пошли.
Развернулся и вышел – не сомневаясь, что Ангерран за ним последует. И тот последовал – деваться было некуда. Правда, как с крыльца сходили – мелькнула безумная, отчаянная мысль: бегом, со всех ног, пока старик не смотрит, - в конюшню, на сеновал… куда-нибудь, да хоть в оружейную к Морису, уж он-то не выдаст… а если?... нет, никому нельзя довериться… спрятать, подыскать место, где никто не додумается… А потом пусть де Пейра делает что хочет!
Но Юг будто спиной чуял – обернулся, заметил его движение, усмехнулся: что-мол, удрать решил? Не выйдет! Ухватил за руку – за левую, где на ладони под грязной повязкой крестик Жизели. Пальцы - будто щипцы кузнечные. Дернулся Ангерран – нет, бесполезно, не вырваться. А братья, кто во дворе был, на них глазеют, перешептываются. А де Пейра усмехается, старый черт. Пошли, говорит, подергайся еще у меня… ты и вправду, говорит, дерзец и гордец! Соображай, говорит, с кем дерзничаешь! А Ангеррану все равно, с кем: умер он давно, отпели его, и схоронили! Креста, говорит, на тебе нет! Кстати, а ведь и вправду – нет! А почему?! Ладно, говорит, сейчас расскажешь…
Ни слова не скажу. И не надейтесь. Не бойся, Жизель…
Вошли в лазарет – Дени галопом вынесся навстречу, суетится, хлопочет, не знает, за что хвататься и какому святому молиться. И служители, Жиль с Антуаном, тут же вертятся – чего, мол, изволите, мессир?
А мессир изволит, чтобы взяли медикусы вот этого красавца и облегчили, как умеют, его страдания: ибо желательно мессиру, чтобы с ним сам мальчишка-дерзец разговаривал, а не мальчишкина поротая спина. А Юг тем временем еще раз по лазарету пройдется, поглядит, всё ли в порядке…
Дени, разумеется, - к мессиру провожатым. А Жиль Ангерраном занялся. Обмыл спину, обтер, намазал бальзамом, как булку – желтком, перед тем, как ее в печь сажать. И вина притащил, налил кружку: пей, бедняга!
Выпил Ангерран, поблагодарил Жиля. А вот руку себе перевязать не дал, как служитель ни уговаривал. Только кулак покрепче сжал…
…Благодарю, дорогой брат, порядок у вас, я вижу, образцовый!
-О, мы делаем всё, что в наших скромных силах, мессир Юг!
-Знаете, Дени, у вас тут очень тепло… Да не в том смысле, что нужно чаще проветривать! Просто – уютно. Теперь я понимаю, почему братья рыцари так любят проводить здесь время!
-Премного благодарен, мессир! Вы очень добры!
-Вздор, Дени. Я всего лишь говорю то, что есть, - улыбнулся де Пейра. – Сдается мне, вам гораздо чаще приходится врачевать не плоть, а душу… Ведь так?
-Не смею спорить, мессир…
-Да не смущайтесь вы так, Дени! И поверьте моему опыту: оледеневшее сердце – это гораздо страшнее, чем застуженная рана. И вылечить его куда труднее…
-Совершенно верно, мессир…
-Господи, Дени! – в голосе де Пейра послышалось раздражение. - Ну что вы все на меня смотрите, как младенцы на Ирода? Чего вы все боитесь?
-Но… мессир… я же со всем почтением… - растерянно пробормотал лекарь.
-С почтением… - передразнил его Юг. – Нет, я всё понимаю, должность, Устав… Но все-таки хочется же иметь дело с человеком, а не с его страхом!
И, кстати, - лицо досмотрщика неожиданно озарилось веселой и хитрой улыбкой, - есть тут один юнец, дерзкий до безобразия, который, вообразите себе, не боится ни меня… ни командора! А не боится потому, что влюблен по уши, - заметив недоумение лекаря, Юг рассмеялся. – Да, да, дорогой мой, именно по уши! И молчит про свою подружку, как плотва на сковородке. Думает, если будет молчать, то старый осел де Пейра ничего не поймет!
-Вы изволите говорить об Ангерране, мессир?
-Брат командор, к сожалению, не упомянул имени своего оруженосца, когда перечислял его пороки! – усмехнулся досмотрщик.
-Ангерран де Монтальяк – так его зовут, мессир! Он родом из этих мест, - радостно предвосхитил Дени следующий вопрос; он был счастлив, что может услужить грозному де Пейра, который, оказывается, вовсе не такой уж и грозный.
-Ангерран де Монтальяк… - задумчиво повторил тот. – Сдается мне, я еще услышу о его славных подвигах… если доживу… А ну-ка, давайте этого красавца сюда – если, конечно, его уже привели в чувство!
-Ну, что, юный дерзец? Легче стало? Ну, иди сюда, дай я на тебя погляжу… - Ангерран подошел, изо всех сил стараясь не выдать своей боли, припал на колено, как положено – чуть быстрее, чем положено, чтобы скрыть дрожь в ногах. Юг бесцеремонно разглядывал его. - Хорош… Ну, - он указал пальцем на табуретку, - садись… поговорим.
Садиться? Оруженосцу?? В присутствии мессира досмотрщика?? – Ангерран, не решаясь встать, лишь приподнял голову и недоуменно посмотрел на Юга. Но тот, сдвинув брови, прикрикнул: «Ну! Двадцать раз тебе повторять?» – и уж тут поневоле пришлось повиноваться. Юноша сел на самый край табурета, готовый в любую минуту, если понадобится, вскочить и убежать.
-Ну вот, так-то лучше, - удовлетворенно кивнул де Пейра. - Терпеть не могу разговаривать с людьми, когда они передо мной на коленях, - продолжал он, поймав робкий непонимающий взгляд лекаря. – Стоящий на коленях почти всегда опускает голову, так что не видно его глаз, - и поди разбери, то ли он на самом деле полон раскаяния, то ли втихомолку посылает тебя ко всем… сарацинам с их матерями! Ну, ведь посылаешь, не отпирайся, юный мессир де Монтальяк? Молчишь? Правильно. Лучше уж молчать, нежели лгать и изворачиваться! – Хохотнул. Потянул длинным носом воздух: «Фу, чем это тебя вымазали? Розмариновым маслом?»
- Именно так, мессир! – встрял не в меру усердный Антуан, так и оставшийся стоять в дверях. – С маковой настойкой, чтобы успокоить боль. И вина ему дали, целую кружку! Только руку он мне не дал перевязать, а уж я его как только не уговаривал! – тут Дени поспешил услать помощника – помешать на кухоньке варящееся снадобье от кашля.
-Что значит – не дал? – сердито вопросил де Пейра. А сам смотрел на Ангеррана, щурился по-котовьи, но не как Лаир, не со злобой - просто любопытно ему было, и всё. - Боишься? Командоровой плетки не боялся, а тут – боишься? Странно… Не такая уж это боль – промыть рану и перевязать, по себе знаю… А ну, покажи! - и хвать Ангеррана за руку! Крепко схватил, не вырваться. Рассматривал повязку. Ангерран глядел на него исподлобья, и кулак сжимал изо всех сил: «Не отдам, буду стоять до последнего!» А досмотрщик вдруг подмигнул: «А, может быть, малыш, ты вовсе и не боли боишься? Что там брат Лаир говорил про какую-то вещицу недозволенную, а, малыш? Уж не тут ли ты спрятал подарочек от своей девицы?» Улыбнулся, видя, как вспыхнули гневом глаза юноши: «Ну да, разумеется, от девицы! Во-первых, у тебя это на физиономии золотыми инициалами выведено. А во-вторых, мне, знаешь ли, тоже когда-то было шестнадцать лет – как ни трудно сейчас в это поверить! Ну, давай, чего уж там, показывай свое сокровище!». Ангерран в последний раз отчаянно попытался высвободить руку. А де Пейра смеялся: «Да не бойся, не отберу». Ну да, как же… Ангерран угрюмо и недоверчиво смотрел на рыцаря, и не разжимал кулака. «Вот же дурень! – смеялся старик. - Сказал ведь – не отберу! Слушай, - голос его построжел, - если б я в самом деле захотел отнять это у тебя, так отнял бы давным-давно, и безо всяких там церемоний! Кликнул бы сюда парочку конюхов… Мессир командор, наверняка, так бы и сделал. Но я – не мессир командор. И ты, как я погляжу, этим пользуешься, самым беспардонным образом. Я бы на твоем месте поостерегся». Взгляд его так и впился в беднягу-оруженосца – и наткнулся, как стрела на ребро, на ответный взгляд, в котором страха не было ни на грош ломаный – будто стоял за спиной у мальчишки кто-то, готовый защитить – или надеявшийся на защиту? «Сначала убейте, мессир. Потом забирайте, что хотите». «Убейте… - ворчливо передразнил Юг. – Вот все вы так, юнцы: швыряетесь жизнью по любому поводу, даже не успев толком понять, что эта жизнь такое. Ничего я не хочу. И не хочу, чтобы ты потом без руки остался. Понял?». И все в нем: голос, глаза, улыбка – убеждало юношу: и вправду, этот – не отберет. Держал Юг Ангерранову кисть обеими руками – крепко, но осторожно, как пойманную пташку, и потихоньку, мягким, но уверенным нажатием заставил оруженосца распрямить пальцы. Кивнул лекарю - Дени бережно принялся разматывать повязку – и вскоре маленький испачканный кровью крестик уже поблескивал на темной ладони де Пейра. Тот с жадным интересом, как мальчишка – найденную позеленевшую монету или отбитую ручку от кувшина, рассматривал его, то поднося к самым глазам, то отводя подальше, потом переводил взгляд на юношу, - Ангерран не спускал глаз с крестика, и наплевать ему было, что там Дени, причитая шепотом, делает с его рукой!
- Только и всего-то… И стоило шум поднимать… - наконец, с некоторым разочарованием в голосе, изрек мессир Юг, пожав плечами. – Носи, бог с тобой, - и сам надел крестик на шею юноше. – Свой-то, ты, верно, ей отдал, на память?
Ангерран молча кивнул: ничего от него не скроешь, от этого де Пейра! Потом, боясь, что Юг примет его молчание за очередную дерзость, и – вдруг! – передумает, произнес:
- Благодарю, мессир.
-Не стоит, дитя мое, - усмехнулся Юг, - он от души наслаждался этим маленьким приключением, которое хоть немного разнообразило набивший оскомину ритуал проверки. – Ну что, Дени, вы закончили?
-Да, мессир. Там все разворочено. Скверная рана, мессир. Долго не заживет. – Лекарь сокрушенно вздохнул.
- Вот как?! – де Пейра снова взял Ангерранову руку и тихонько погладил. И руки у него были теплые, ласковые, вот только жесткие, как у всякого, кто оружия из рук не выпускает. – Бедняга… Это кто ж тебя так?
- Никто, мессир, - мотнул головой Ангерран, не желая впутывать старого Адельма. – Я сам. Занозу вытаскивал, мессир…
-А занозу тоже сам посадил?
Юноша молча кивнул.
-Чтобы соорудить тайник получше для своего крестика? – допытывался неотвязный де Пейра, так и не выпуская его руки.
-Да, мессир.
- Вот, слыхали, дорогой брат лекарь? – спросил Юг не то сердито, не то насмешливо. Дени в ответ только развел руками: мол, что ж, мессир, взять с этих мальчишек! – Да этот молокосос – еще больший дуралей, чем можно было предположить! Отважный дуралей… Клянусь честью, он заслужил право носить дар своей возлюбленной! Но больше чтобы никаких подобных глупостей, Ангерран, понятно?
- Слушаюсь, мессир. Вы… позволите мне удалиться?
-Ну что ж, иди, отлежись тут где-нибудь… Хотя – постой! – Ангерран обернулся и настороженно взглянул на Юга: ну, что ему еще взбрело в голову? – Скажи-ка мне, юный Ангерран: эта твоя прекрасная дама, конечно же, замужем?
-Да, мессир! – отвечал юноша, с непонятным Югу ожесточением.
- Ну вот, так я и думал! Мало того, что влюблен, так еще и в чужую жену, - как настоящий рыцарь и трубадур! Вот чего никогда не понимал, так это всей этой куртуазной чепухи – тенсон, кансон, судов этих любовных… Я, хоть и сам окситанец родом…
- Вы – не из Лангедока, мессир Юг, - перебил его оруженосец, тихо, печально, но твердо… и с каким-то… сожалением, что ли…
Остолбеневший Дени глядел на Ангеррана широко раскрытыми от ужаса глазами.
Юг нарочито медленно поднялся… подошел… протянул руку… стальные пальцы ухватили оруженосца за ухо и потянули, заставляя склонить голову:
- Знаешь, ты очень храбр, юный Ангерран. Не пойму – то ли от вина, то ли от боли… То ли от природы такой отчаянный… Вот только храбрость эта – на грани безрассудства. А безрассудство, запомни накрепко, есть род глупости! Ты сам-то хоть понял, что мне бухнул? – Ангерран кивнул, стиснув зубы: рыцари не молчат, когда при них оскорбляют любовь! Он ждал, что де Пейра сейчас ударит его и крестик опять отберет, и быстро зажал в кулаке счастливо обретенное сокровище. Юг укоризненно покачал головой: опять за свое? - Ну, так откуда же я, по-твоему?
- Из Беарна, мессир, - грохнул Ангерран, как головой в омут. - Как мессир Люк. Вы говорите совсем как он… (Люк тоже не считал нужным скрывать, что на дух не выносит «всей этой куртуазной тягомотины»).
- Угадал, - смягчившись, кивнул де Пейра, выпуская Ангерраново покрасневшее ухо. – От нашего акцента до смерти не избавишься! Да… То-то я припоминаю, брат Лаир уверял, будто спутал меня с кем-то из братии… Так, значит, тут есть мой земляк… (Дени наконец-то смог перевести дух: слава Господу, вроде бы, пронесло – но мальчишка прямо-таки по краю ходит!) Люк, говоришь? Это - который с сарацинскими усами?
-Нет, мессир. С усами – мессир Жофруа, ризничий. А мессир Люк – он высокий, черноволосый, со шрамом…
Де Пейра кивнул, припомнив смуглое, с довольно правильными, но грубо вытесанными чертами, лицо беарнца, на котором выведено было крупными буквами: «Черт бы всех вас побрал!», и прикидывая, как лучше начать разговор с Люком, чтобы тот почувствовал к нему доверие. Тогда, наверное, и остальные… Которые, насколько Юг понял, не питают к своему командору никакой любви. А он, Юг, только что великолепнейшим образом прищемил хвост этому самому Лаиру: «Пока я здесь – распоряжаться буду я!.. И помолюсь, чтобы Господь вынул камень из вашей груди!». А тут не у одних колоколов есть уши и языки! Теперь, наверняка, вся командория только и судачит, что о Юговом милосердии! А малыш у Лаира славный… К его бы отчаянной храбрости немного соображения… Сейчас пойти к себе и вызвать брата Люка… Быть может, послать в погреб за бутылочкой… Постой-ка… Тсс…
Сквозь приоткрытое по случаю жары окно в комнату влетели голоса – и зажужжали под потолком, заметались, как осы, чье гнездо потревожили:
- Ну, я вам скажу, мессиры, он просто озверел, этот Лаир! – тонкий, почти мальчишеский, задиристый тенор.
-Тоже мне, новость! – другой голос, угрюмый, насмешливый…
- Чуть насмерть Ангеррана не запорол – хорошо, де Пейра вступился!
-Вы, Ожье, говорите – да не заговаривайтесь: станет вам мессир досмотрщик вступаться за какого-то там юнца! – ага, сразу видно взрослого рассудительного человека…
-Я и не вру, брат Пьер, вот вам крест святой и пречистая Дева! – горячился первый, обиженный недоверием. - Жослена спросите – он видел, как мессир Юг вел беднягу за руку в лазарет…
-Ха, да, может, они там, в командорской, вдвоем бедолагу и отделали? – голос хрипловатый, но сильный, и говорит с беарнским акцентом. Ага, на ловца и зверь! Но… Вдвоем?! С Лаиром?! Одного несчастного мальчишку? За кого он Юга принимает, этот Люк?!…
-Вздор говорите! – возразил второй, будто мечом воздух разрубил. – Если бы они вдвоем за него взялись – малыша б на рогоже несли до лазарета! Интересно, за что ему на этот раз досталось…
-Да ни за что, брат Морис – как всегда! Мне Арно-привратник рассказал. Нянька к Ангеррану пришла навестить, что-то ему принесла. Гонтран подглядел – и, по своему обыкновению, скорей доносить помчался…
-Этот Гонтран когда-нибудь, точно, добегается – помяните мое слово! – прервал молодого рыцаря Люк. - Эх, белого дьявола бы сюда, спасителя моего! Уж он растолковал бы этому херувиму всю мерзость греха Иудина!
Белый дьявол - спаситель? Интересно, что еще Югу суждено услышать в этой командории? Вот уж поистине: веселое место – не соскучишься!
-Эй, брат Люк!– негромко окликнул де Пейра, высовываясь в окно. – Любезный земляк! Не зайдете ли ко мне на пару слов?
Братья, увидев его, невольно отшатнулись, будто и впрямь узрели дьявола – белого или еще какого… Один – совсем молоденький, в веснушках, другой – с рыжеватыми усами – ах да, казначей… у третьего глаз выбит. А четвертый, смуглый, черноволосый, со шрамом, ругнулся сквозь зубы шепотом и кивнул: слушаюсь, мессир.
Де Пейра отошел от окна и снова сел, нетерпеливо глядя на дверь – похоже, уже выкинул из головы влюбленного оруженосца, так и стоявшего, не решаясь уйти, пока не отпустили, и теперь предвкушал новое занятное представление. Интересно: как этот беарнец станет отпираться от своей ереси?
Люк, по своей привычке, не вошел, а ввалился. Постоял немного, потом все же опустился на колено перед Югом, как Уставом было предписано, - однако весь его вид говорил: ну, на, бей! Испугался я тебя, как же! А то будто я плетки не видел!
Юг, помолчав и внимательнейшим образом оглядев достойного рыцаря, будто ища на нем некие знаки, отличающие козлищ от овец, наконец сделал ему знак подняться, а когда Люк повиновался - начал, тоном нарочито мягким и отеческим:
- Будьте любезны, прекрасный брат, расскажите-ка мне, каким образом нечистый дух, пусть и белый… вдруг оказался вашим спасителем?
Люк усмехнулся. «Только-то? – говорил его взгляд. – А я-то думал…»
-Да вот таким, почтеннейший мессир, что если бы он тогда, под Триполи, не подоспел, да не раскидал кучу шакалов, которые в меня вцепились – я сейчас не имел бы чести с вами беседовать! А так… - Люк провел пальцем по шраму. Юг кивнул понимающе. – Сарацины прозвали его Белым Дьяволом, такого страху он на этих собак нагнал. А потом и наши, как от пленных услышали - переняли…
-А… - почти с разочарованием протянул досмотрщик. – Выходит, вы просто имели в виду прозвище одного из наших братьев-рыцарей?
-Именно так, мессир.
-И как же зовут этого… врага рода сарацинского?
-Анри, мессир. Анри де Луаньи.
Так Ангерран впервые услышал это имя…
***
Надин проснулась с тяжелой головой и смутным ощущением, что вчера что-то было не так… Что-то случилось. Причем такое, о чем вспоминать не принято. И не потому, что произошло на вчерашней вечеринке что-то смешное и стыдное – напился там кто-то до поросячьего визга, фонарь под глазом кому-то засветил, на столе станцевал в костюме Евы – нет, это-то вполне в порядке вещей, особенно когда все пьяны до изумления. Нет. Тут – другое. Невероятное. Неслыханное. Просто приснилось. И, тем не менее… Тем не менее, ведь вот же она Лариска, спит рядом с ней, в подушку сопит! Почему тут, а не у себя в комнатке на первом этаже? Потому что примчалась вчера к Надин посреди ночи, воя, как чокнутая электричка: видите ли, призрак, которого они вызвали, к Лариске ввалился и обниматься полез! Ну, ладно, что с нее взять, с Лариски… Хорошо, допустим, толстой дуре просто кошмар приснился – вчерашним дурацким гаданием навеяло… А Надин, выходит, тоже? Но если это так… Надин тихонько откинула одеяло, осторожно перебралась через спящую Лариску – та даже не шелохнулась – и, подобрав подол сорочки, бесшумно слезла с постели на пол. Так, на ковре – никаких следов ночного гостя, - а чего она, собственно, ожидала? Быстро накинула халат и вышла в будуар. Там тоже все было как всегда… всё на местах, как вечером было оставлено. Порядок. Теперь – ванная. Так, так… вроде бы, тоже все на месте… Стоп! Доспехи! Чучело рыцарское! Надин точно помнила, что накануне оставила все железяки просыхать на коврике. А теперь их там не было!! А котта – вот она, на пуфике, да еще как аккуратно сложена! И сухая совершенно! Как будто в ней никто вчера и не падал в ванну! Ну… допустим, высохла. Вполне могла. Но ведь не могла же она сама сюда прилететь и сложиться? Чертовщина!
Все так же крадучись Надежда спустилась по лестнице, прошла через зал – и замерла на пороге малой гостиной: злосчастные доспехи сидели в кресле, откинувшись на спинку, будто рыцарь вчера заснул у телевизора!
«Это еще что за нафиг?! – произнесла про себя Надежда как можно строже и решительнее. Попыталась заставить себя шагнуть через порог – но безуспешно. – Так, спокойно, - уговаривала она себя. - Я в своем доме… и в своем уме… На дворе белый день и двадцать первый век – какие, нафиг, призраки! Сейчас разберемся… разберусь! Всему можно найти разумное объяснение, если подумать как следует! Вот и поищем… Если я эту фигню сюда не притаскивала… А я ее, точно, не притаскивала! И не усаживала перед телеком! Потому что мне столько водки нипочем не выпить! Тогда… А Лариска?.. Нет. Исключено. Она спать завалилась сразу, как только мы тряпье развешивать закончили… Кстати, просохло? – Она повернулась и почти бегом направилась в прачечную, радуясь, что нашелся повод не разбираться с доспехами прямо сейчас. Оказалось, что ветошь высохла – более того, она была раскидана по всей прачечной, даже на карнизе кое-что висело! А вот гобисон исчез бесследно! Купно с прочими деталями рыцарского туалета, вплоть до самых интимных! Что за…?! И надо ж было им с Лариской затеять эту глупость! Нашлись тоже, колдуньи… Вот уж точно, дурная башка ногам покою не дает! И ведь ничего внутри у этих доспехов не было – тряпье одно, да прутья железные. Надин с Лариской собственными глазами все это видели и собственными руками выжали!
«И ведь привиделось же Ларисенции! И ведь приснился же мне этот рыцарь!
А если, все-таки, - не привиделось? И не приснился? Ну – нет. Не может быть…»
Надин собрала ветошь, сгребла в охапку, потом, подумав, сложила в подвернувшийся под руку пакет с полустертой надписью «Букберри» – она, по старой привычке, не выкидывала, а стирала и сушила пакеты: в хозяйстве все пригодится.
Нарочно медленно поднялась на второй этаж, в ванную, поставила пакет в углу. Обошла ванную, заглянула во все уголки, долго смотрела в окно – на серое небо, дрогнувшие по колено в снегу яблони, унылую ворону на темно-красном кирпичном заборе… Потом быстро обернулась, надеясь, вопреки очевидному, что доспехи каким-то чудом окажутся на коврике, - но чертовы (вот уж воистину, чертовы!) железяки, судя по всему, по-прежнему пребывали в кресле перед телевизором, а значит, не миновать было подойти к ним… Прикоснуться… взять в руки… сперва шлем, потом кольчугу… или меч? – можно и меч, а кольчугу потом… и так далее… Надежда мысленно проделала это несколько раз, пока не убедила себя, что ничего страшного с нею не случится.
Решительно переступила порог, подошла – можно сказать, за косу, как Мюнгхаузен, себя к этому чучелу подтащила, наклонилась… посмотрела… Да вот же оно, пропавшее тряпье! При полном параде рыцарь, всё как положено! Чертовщина! Осторожно дотронулась до перчатки… Или все-таки – до руки?
Но перчатка лежала себе спокойно, ни за какие места Надежду не хватала, и легко снялась c кольчужного рукава. Вторая – тоже. И шлем покорно позволил взять себя за подбородный ремешок и повис у нее в руке, будто ведро поломойное… Да что за глупые страхи, в конце концов! В четыре ходки Надин перетаскала все тряпки и железяки обратно в ванную, сложила кучей на коврике, и, усталая, вернулась в спальню. Забралась в кровать, решив еще немного вздремнуть…
Но сон не шел.
Надо же – в кои-то веки сбылась… почти сбылась мечта… Явился рыцарь… настоящий… Ну, почти настоящий… Ей бы еще когда в ванной его увидела, додуматься – сесть рядом, приласкать, утешить… А она завизжала, как дура, не хуже Лариски… И потом, в спальне… Придет ли он теперь? Вряд ли. Чтобы пришел – в него надо поверить. А верить нельзя! Потому что она ведь – эта, как там ее, нормальная женщина. Современная. Бизнес-леди.
Для таких, как она, привидений не бывает. А если сказать, что бывают, - та же Лариска первая втихаря побежит звонить ноль-три. Из лучших, черт бы ее взял, побуждений! А значит – молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои… Ничего. Не привыкать. Всю сознательную жизнь только это и делаем.
***
… Больше всего на свете – больше чем уколы, чем горчичники, чем кашу – детсадовскую, манную, комкастую, чтение стишков с табуретки, пионерлагерные линейки, классный час и все прочие казни египетские, без которых взрослые себе почему-то детскую жизнь не представляют – маленькая Надя ненавидела рано вставать.
Зима, снегу по колено, ветер, темень, желтые волчьи глаза машин – а тебя расталкивают, вытягивают из постели, где ты так хорошо угрелась, одевают, не обращая внимания на твои «Не хочу!», и в детский сад волокут, - а там унылый ряд одинаковых шкафчиков, одинаковые на всех столики, стульчики, кровати, одинаковые пластилиновые лисы и зайцы (неважно, что ты хочешь слепить ежика!), умученные воспитательницы и няньки - все, кажется, тоже на одно лицо.
Октябрь, дождь, холодрыга, мокреть – брр! – а тебя, первоклашку, расталкивают, наспех кормят, навьючивают на тебя обтерханный ранец – и волокут в школу. Унылые стены, такого цвета, какого в солнечном спектре отродясь не водилось, ободранные парты, с непременными кожурками от семечек в глубине ящиков. Потом, в Первой, были столы, за которыми никак не усядешься так, чтобы было удобно, и везде в большую перемену – макароны по-флотски, обрыдшие до чертиков. «Родная речь» с идиотскими стихами о Родине, биология – в учебнике у червяков мужские размножательные органы подрисованы зеленой ручкой; алгебра, геометрия, физра – чтоб ее!
А потом – институт родимый, и как только не извращались студиозусы над своей, так ее и распротак, альмой матерью, выползая в январскую звенящую, готовую треснуть от мороза предрассветную мглу из всеми сквозняками просвистанной, но все же теплой, надышанной, общаги… Нырнуть в метро, как мышка в нору – хоть отогреться немного – плевать морозу с высокой горки на твои сапожки кожзамовые, на картонной подошве и шубейку на рыбьем меху! – втиснуться в вагон, разморит в тепле – спать, Господи, как спать хочется! Не забыть бы только, на какую линию села в сонной одури, через две станции пересадка – или через одну! Только разморит – выходить пора. Хорошо, если Лариска тебя толкнет, разбудит, но чаще приходится тебе - ее, а она спит у тебя на плече, как котенок, потому что полночи с кавалером очередным гулять изволила (а чего не прогуляться по морозцу, когда сапоги – финская натуралка, шапка норковая, шуба енотовая!), а полночи - пение под гитару слушать в гостях у старшекуров. А вот кое-кто, между прочим, конспекты ночью строчил, и зубрил, как проклятый, к контре завтрашней готовился! Добежать кое-как до института, плюхнуться за стол, тетрадь перед собой, ручку в руку – и пошла строчить контора… Ладно, если еще лекция нужная, и препод нормальный: интересно станет – проснешься. А если на кафедре какой-нибудь философик-аспирантик, черт-те что и сбоку Кантик? Уснувший на лекции да не восхрапит, ибо, восхрапев, потревожит сон ближнего своего! А спать нельзя. Хоть на каком автопилоте – а конспект чтобы был! Да разборчивый, чтобы Лариске списывать удобно было. И в зачетке чтобы, желательно, одни «отл» - то бишь, «обманул товарища лектора». Ну, в крайнем случае – «хор», то есть, «хотел обмануть – раскусили». Иначе – не будет степухи, а не будет степухи – придется, чтобы выжить, искать работу – серьезную, на полный день, а работа и настоящая учеба – две вещи несовместные, следовательно, здравствуйте, хвосты, пересдачи, академ… И в конце концов – чемодан - вокзал - малая, мать ее за ногу, родина.
Черта с два. Лучше от зубрежки чокнуться. Или – с моста в Москву-реку.
***
История Надиного появления на свет была стара как глупость людская вообще и глупость женская в частности.
Уж сколько раз твердили миру… Но – нет, все равно никогда, видно, не переведутся на свете чистенькие девочки, воспитанные исключительно на высоких идеалах и добром примере, которые о жизни за пределами родительского дома знают только из правильных книг. И ждут от этой жизни только подарков, да притом, чудесных! А жизнь им – каку под нос, в нарядном фантике от конфеты – ну что ж с нее, с жизни, взять, дура невоспитанная! Обрадуются девочки, хвать конфетку, развернули, неудобоназываемую субстанцию обнаружили – и в слезы, и к маменьке жаловаться: обидели безвинно! А маменька им – ох, она, эта жизнь, сколь же она мескинна и брютальна! Но надо быть выше этого! И девочки пытаются быть выше – а куда? На скамеечку. На табуретку. На подоконник. А с подоконника – вниз… Возись потом с ними, если еще есть с чем! Не успели одну проводить – уже двадцать других созрело, беленьких-чистеньких… И – снова как по нотам, бестолково и старательно da capo al fine… Право, хуже тараканов эти тургеневские отличницы!
Мамаша Надина, Галина Николаевна, правда, в свое время с подоконника не шагнула – не подумайте, будто не из-за чего было, просто было кому вовремя придержать за беленький, в кружавчиках, передник, и на том спасибо. Хотя отличница была самая что ни есть примерная. Хоть картинку с нее рисуй в какой-нибудь катехизис. Ну, как же хулигану-миру такой примерной девочке каку под нос не поднести!
И поднес, гад. Да еще в каком блестящем фантике! Цвета хаки. С пуговками золотыми.
Звали каку Евгений – «благородный» то бишь. И был он курсант Автомобильного училища. Баллон, по-простому говоря. У них эмблема еще такая: два колеса на оси, и крылышки эдакие ангельские присобачены – «рад бы взлететь, да яйца не пускают». Красивый был, сволочь. Кудри пшеничные, глазищи голубые, улыбка голливудская. Да еще и москвич вдобавок. Всё медучилище по нему сохло, с педучилищем и инязом впридачу. А он и рад стараться – Джек-Перфоратор, знамя красное переходящее.
Кто поумнее – то бишь, не тургеневские девушки, а девки нормальные - те всё про Женю Калужского понимали. Заигрывать с ним заигрывали, целоваться – целовались, и удовольствие свое получали по очереди, на продавленной общажной койке, и отпускали потом красавца, как кота в форточку: погуляет – и вернется. И никаких трагедий.
А вот Галочке Кузиной, домашней, примерной и невинной, влюбиться вздумалось. Да не как-нибудь влегкую, а на классический манер. И ведь просвещали ее… Да какое там. Он, видите ли, в душе романтик, ищет чистоты и невинности! А вам лишь бы всё опошлить! С первого курса по нему в страданье тайном изнывала, от танцульки до танцульки, пока, наконец, на третьем, Джек, тогда уже почти лейтенант, не соизволил обратить на нее внимание: ну, как же – всех в группе перепробовал, одна Галя неоприходованной осталась, непорядок! А Галя на радостях и домой-то пригласила Джека, и с семейством-то познакомила, печеньем-то его угощала: «Сама пекла, попробуй!», и платьица-то сельповские свои, из книги по домоводству, ему демонстрировала: «Сама шила!» - мол, вот какой я буду хорошей женой!
А Жеке что? Жека был доверху доволен – ну еще бы: привечают, обхаживают, борщом домашним до отвала кормят, рубашки стирают при случае… Куда как с добром! Так почему бы и не поиграть до поры до времени с провинциальной дурехой? И с ее мамашкой, которая спит и видит Жеку своим дорогим зятьком? Пусть себе тешатся надеждами – жалко, что ли! Тем паче, что с дружками на бутыль шампуcя поспорил: к выпуску – оприходует! А проигрывать генеральскому сыну невместно. Даже пари. Даже такое пустяковое.
Но - жениться на Галочке?! Которая с предками и дедом ютится в однокомнатной, пусть и полнометражной, причем отнюдь не в центре?! На Галочке, которая ни ступить, ни молвить по-столичному не умеет: ты ей – про модную пластинку, а она тебе – про Ахмадулину и Вознесенского, будто ей в школе не надоели все эти стишки! Ну – нет! Для женитьбы у Джека в родной Москве давно была заботливой маменькой-генеральшей подыскана правильная невеста: с квартирой, машиной и богатыми родителями. На новогодних каникулах Жеку и окрутили. Но ведь не круглый дурак был Жека, чтобы докладывать об этом Галочке и ее гостеприимной родне!
Ничего подобного. Наоборот – мамашу Галочкину, Клавдию Тимофеевну, мамой этак в шутку величал, Галочку – невестой. Уверял, будто его достопочтенная маман ждет - не дождется, когда же можно будет с будущими сватами познакомиться. Даже письма от маменьки показывал. В которых маменька уверяла, будто всегда мечтала о такой скромной и домовитой невестке, как Галочка. А потом и адрес дал – дабы можно было письменно выразить генеральше почтение и благодарность.
Письма те, от которых душа Клавдии Тимофеевны на седьмые небеса улетала, изготавливались Жекиным однокурсником и наперсником Костяном, по кличке Кот. Отличался этот Кот, как коту и положено, умом, цепкой хваткой и полным презрением ко всем и всяческим «нормам жизни», от которых Котам никакой выгоды – мученье одно; а нюх на эту самую выгоду у Кота был столь остер, что хоть бы и самой седой штабной крысе впору. А еще умел Кот, когда надо было, писать каким угодно почерком. Кот буковки выводил? Ротный? Жека? Маман-генеральша? Или сам папочка, генерал? Случись что – ни один графолог не разберет. А уж Клавдия Тимофеевна – тем более.
Адрес Жека тоже дал с подвывертом: вместо Самотечной улицы – Самокатную, в номере дома буковку «а» на «б» поменял, квартиру указал вместо тридцать два – двадцать три, и телефон московский записал так, что четверку не отличишь от единицы. А фамилию Женьке, еще когда он только в училище поступил, подрихтовали слегка – старшина постарался: сострил однажды - мол, какие ему сочинские каникулы, раздолбаю, им, калуцким, моря не надо… Отпуск-то на море Жека все равно отгулял – а прозвище прилипло: Калуцкий. Так и пошло - ни в казарме, ни в общагах иначе не звали. И пригодилось, да еще как! Жека сперва, так сказать, невесте, а потом и… хм… будущей теще Калуцким и представился, - и сам едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
Но Кузины, ни о чем не подозревая, робко ликовали. И даже не столько Галочка, сколько Клавдия Тимофеевна. Еще бы: она в свое время из кожи вон лезла, завлекая мединститутского препода по анатомии, Николая Васильича, по кличке Гоголь – вдовца-фронтовика, старше ее на пятнадцать лет, тощего, вечно растрепанного, как помело, и ни о чем помыслить не способного, окромя своей любимой науки. И завлекла-таки, и заполучила мечту любой деревенской девки – городскую прописку и городского тюфяя-мужа, которым теперь можно было командовать. А чего бы и не покомандовать, когда во всех нужных документах нужные штампы поставлены, а в кроватке у окна живая охранная грамота посапывает? Это раньше Клавочка свекру, Василию Степанычу – завкафедрой хирургии - в рот заглядывала, да перед свекровью хвостом виляла, о призвании распиналась, о самопожертвовании и прочих того же рода прекрасно-бесполезных вещах… Теперь – побоку лекции, лабы, анатомичку с ее тошнотворным запахом, от которого режет глаза. Трех курсов – неоконченного высшего – нам за глаза хватит. Прогнуться-улыбнуться кому надо, и регистраторшей сесть в поликлинику – в самый раз для Клавочки. Работа непыльная – это вам не по вызовам, как свекровь, мотаться, детишкам сопливым, оручим уколы ставить, да всяким дурам старым, потом воняющим, дряблые пуза мять. Не-ет, шалишь. Другие пусть бегают, как шавки – а мы будем талончики раздавать. Какие раздадим – а какие и для нужного человека припрячем. А чуть что – знай реви во всё свое деревенское коровье горло: карау-у-ул, детну мать забижают, законну жану притесняют, я здеся прописанная, иде Совецкая власть?
И не попрет никто против твоего мычанья – будь он хоть дважды фронтовик или трижды завкафедрой. Потому как тилигентные все, ниверситетов понакончали, им кулаком-то по столу – никак… Куда им, всем троим, против деревенской бабы… А как свекровь-то, Вера Ивановна, преставилась – Клавочке и вовсе настала полная лафа…
Счастлива Клавдия Тимофеевна. Жизнь не зря прожила. Город покорила. А уж если ее Галочка Москву покорит… И покорит. Вон какого парня зачалила! А потому что – блюдет себя. Потому что – порядочная, скромная, послушная, не оторва какая!
Вот в таких эмпиреях витаючи и отпустила Клавдия Тимофеевна Галочку с Женечкой вечером в День Победы погулять и на салют полюбоваться. Пошли. А по дороге зашли к Коту – у него как раз родители в гости уехали: сынок со слезами в голосе сообщил, чтобы в увольнение не ждали, мол, в карауле стоит! Естественно, собрали стол – что отыскалось в холодильнике. Разумеется, бутылочку легкого красного – за Победу, святое дело! Галочка сперва отнекивалась: дома-то ее в строгости держали, ни-ни, - а Жека ей: не срамись, в Москве так не принято, и вообще… Выпила Галя. И рюмочку, и две… Послушная была девочка. А с непривычки разморило Галочку. Прилегла на диван в гостиной, задремала. И слышала сквозь сон, как жених прилег рядом, обнял, и что-то ласковое нашептывает…
В общем, выиграл Жека свою бутыль шампуся.
Гале потом наболтал, будто надо так было – вишь, маменька-то его на свадьбу согласна, а вот папенька изволит пошипливать: хочет, вишь ли, чтобы сын женился непременно на дочери военного, - каких только причуд не бывает у людей! А вот теперь, когда Жека с Галей уже фактически муж и жена – никуда папенька не денется! И Галя поверила – доверчивая была девочка. И маме ничего не стала говорить…
…А потом был выпускной парад. И маменька Женькина, Кристина Августовна, приехала. Высокая, пышная, коса белокурая толстенная уложена «халой» на затылке. В очках золотых, в нарядном темно-зеленом платье, с брошью у выреза. Про Москву рассказывала, про Кремль, про Ригу… Чрезвычайно с будущей родней была любезна, со всем соглашалась, Галочку хвалила: какая скромная, не то, что вертихвостки столичные! Обещала, как всё приготовит – тут же сообщить. Чтобы, значит, тут же Галочку – в Москву, дабы пообтесалась маленько, покуда заявление в загсе положенное время вылежит. На том и порешили.
Тут уж в самый рай воспарила на крылах надежды Клавдия Тимофеевна.
А «сватья» ее как с сыном в Москву укатила – так и пропала. Ни слуху, ни духу.
Клавдия Тимофеевна с Галочкой чуть не целую общую тетрадь на письма извели – ни ответа, ни привета. На звонок междугородный разорились – взяла трубку какая-то из ума выжившая глухая старуха, болбочет, булькает что-то, как суп в кастрюле – не разбери-поймешь… Ищите, дорогая тещенька, на Самокатной Калуцких – аккурат к морковкиному заговенью найдете!
А найти нужно край. Галочку-то по утрам уже тошнота мучает.
Мать, как узнала, сперва даже обрадовалась про себя: мол, теперь уж точно никуда не денется парень! А вот когда растворились жених с маменькой в дорожной пыли, - косо поглядывать да поваркивать на дочку начала: мол, поторопилась ты, Галочка! Потерпела бы до свадьбы – не убыло бы тебя! А уж когда сообразили, наконец, позвонить в справочную, да выяснилось, что никаких Калуцких на Самокатной отродясь не бывало, - тут мамаша Гале такой скандал закатила, что папаша с дедом, уж на что были интеллигенты, а и то возмутились и хором на жену и сноху прикрикнули: тихо, мол!
Не виновата, говорят, Галя, что воспитали ее порядочной и доверчивой! А виноват во всем один только Евгений – подлый соблазнитель, не имеющий ни малейшего понятия о чести! А еще офицер! А значит, найти нужно Евгения, и призвать к ответу. Пусть или женится на Гале, или хотя бы ребенка признает и помогает содержать! «Ну да, как же – ищи-свищи ветра в поле!» - огрызнулась мать, слезы краем фартука по лицу размазывая, - ну еще бы, такие планы в одночасье накрылись тем, чем им от века положено накрываться! Однако же мысль о том, чтобы хоть шерсти клок с паршивого барана содрать, Клавдии Тимофеевне понравилась. Да и то, чай, в Эсесере живем - не в Африке, и ведь не иголки же эти Калуцкие или как там на самом деле их прозывают, чтобы их никаким образом нельзя было отыскать! И уж где-где – а в училище бумаги на Жеку должны остаться!
Ну, что – запаслись в поликлинике справкой, что Галя и вправду пребывает в счастливом ожидании, приоделись, награды с нашивками нацепили, да к начальнику училища и пошли. Генерал их, хоть и помурыжил под дверью, но все же принял, и выслушал вполне сочувственно. А выслушав, покачал головой, да и говорит: знаю, мол, я, о ком речь. И про несчастье ваше знаю. Женат, говорит, ваш Евгений. И уже был женат, когда Галочку чести лишал.
Мать вскинулась было: так что же, мол, тогда Кристина Августовна…?!!
А Кристина Августовна – женщина умная, как на «родню» взглянула, так ситуацию сразу и просекла. Поняла – вы уж простите, Клавдия Тимофеевна, мы прямо привыкли, по-солдатски, - что перед ней деревенская баба, которая в случае чего и скандал устроить не постесняется. Вот и наболтала с три короба, заморочила голову и вам, и Гале, - лишь бы молчали. Найти-то их можно – отчего же нет? Вот только ничего вы теперь никому не докажете. Потому как вещественных доказательств никаких. Была бы ваша Галя еще несовершеннолетней… А, да и тогда бы ничего не вышло: с сильным не борись, с богатым не судись… Он-то, генерал, все понимает, будь дело на фронте - сам бы с удовольствием пристрелил молодого негодяя… да вот жаль, времена настали пакостные – не то, что раньше! А перед тем, как уезжать, Кристина Августовна к генералу зашла, все в общих чертах рассказала, да конвертик оставила – отступного, значит, Галочке, если та вдруг явится, паче чаяния, дабы избавилась от видимых последствий греха.
Василий Степаныч сперва чуть не в физиономию генералу этот конвертик швырнуть намерился: мол, что же это такое, кинула подачку, как барыня нищим, лишь бы отвязались! Да что она возомнила о себе, эта Кристина Августовна? Да проживем, мол, без их денег, моей пенсии хватит! Но Клавдия Тимофеевна была начеку – конверт выхватила, в сумку сунула, в благодарностях генералу рассыпалась, на свекра змеиным взглядом зыркнула и говорит: пошли уж, мол, ясно всё… Генерал втихаря вздохнул с облегчением – а телефончик папаше Галиному все-таки сунул: звоните, мол, если что, постараюсь помочь – как фронтовик фронтовику…
Домой пришли – устроили семейный совет: как дальше быть? Мать начала было про гинеколога знакомого: мол, сколько он, интересно, возьмет за то, чтобы всё тихо, без огласки? Ежели дома у себя согласится – так а вдруг что? Скандал ведь, позор! А ежели в больнице – так не одному ему рот-то замазывать придется… Хватит ли денег-то Крыськиных? А отец – здрасьте-пожалуйста, выдал: рожай, мол, дочка, ничего, выкрутимся! Назло ему, негодяю! Мать – в крик: думай, дуралей, что говоришь-то, легко сказать – рожай! И вообще, я мать, я и решаю! Отец было сник, как всегда – загнала его жена под каблук так, что носу не высунуть. Но тут, не успела Клавдия Тимофеевна торжествующую мину на физиономии изобразить – дед решил высказаться. И тоже – туда же: никаких абортов, говорит. Не дам, говорит, правнука убивать – и весь сказ! Сноха ему завела было старую пластинку насчет прописки, законной жены и детной матери – а он ей: во-первых, это Галя у нас теперь будущая мать, которую волновать не полагается, а во-вторых, ордер на квартиру на меня выписан – вот я и буду решать! Сообразил, наконец-то, к восьмидесяти годам, на каком языке с Клавой лучше всего разговаривать. И что вы думаете? Прижухла Клава. Окрысилась, правда, что-то там сквозь зубы прошипела – но потом рукой махнула: черт, мол, с вами со всеми, рожайте хоть каждый тройню. Авось Галке, как одинокой матери, жилплощадь дадут…
А Галочка что? Галочка стояла в углу, как дитё наказанное, не говоря ни слова. И кто верх взял, того и послушалась. Привыкла, что всё и всегда решают за нее.
***
Вот так в январе шестьдесят седьмого и явилась в мир маленькая Надя Кузина – прадеду, в детство впадающему, живая кукла, - как ворчала втихаря Клавдия Тимофеевна, отстирывая горы пеленок и ползунков.
А прадед и вправду больше всех возился с девчонкой. Даже кормил из соски. Гале-то в роддоме бабы - няньки да роженицы - кто глянет косо, а кто и скажет что-нибудь этакое насчет ее материнского одиночества, - не со зла, спроста, потому как, известное дело, языки чешутся у баб. Скажут, да тут же забудут. А Галя ночь не спит, мучается. Другая бы на Галином месте плюнула и растерла – а у Гали, нате, пожалуйста, пропало молоко!
Ну, да ничего, нету худа без добра: зато не сидеть дома, как пришитой, от кормления до кормления. И не привязываться намертво, против воли, через стыд, через обиду к этому свертку писклявому. Доучиться можно спокойно, свидетельство получить, даже с пятерками – Галя девочка старательная! И не в деревню уехать по распределению, а в городе остаться: а положено, потому как одинокая мать! Хоть какая-то польза от этого кулька в кроватке. А так… играется дед Василий с куколкой – и пускай играется. Раз уж сказал «рожай»…
А Галя будет на хлеб зарабатывать.
Благо что не обманул генерал-то: помог-таки устроиться – медсестрой в школу, да не в какую-нибудь, а - в первую, английскую. Где все детки – блатные, породистые-племенные, на экспорт деланные. И учительницы – отборные, и цену себе знают. Нарядные, холеные – не хуже Кристины Августовны. Ну, и прочий персонал – под стать. А тут – Галочка, понимаете ли, вся из себя интеллигентная, в пальтишечке вытертом и в тюбетейке из искусственной чебурашки. Вот так вот, наградил боженька мамашей-куркулихой, которой попробуй не отдай зарплату, и у которой вечно «денег нету на баловство», и папашей-донкихотом, который всем всегда готов помочь, кто ни попросит – только не собственной дочери! Весь в деда. Тот тоже – чуть не всю пенсию на книги да на пластинки с симфониями выкидывает. Простота и скромность должна быть, видите ли! Духовным, видите ли, надобно жить!
На кой Гале это духовное, если из-за него ей в раздевалку учительскую зайти стыдно? А ведь и она бы могла – как эти все! Если бы Женька…! Но - нету Женьки. И никого уже не будет – кому Галя теперь, с довеском, нужна? Растворился, сволочь, в тумане, как тот парус. А память оставил. Да такую, которую кормить и одевать надобно. А мать каждый кусок и каждый рубль, что на Надьку потрачен, как кровную потерю оплакивает… Потому что жилплощадь на ребенка Гале, разумеется, никто и не подумал давать, - много таких тут бегает, одиноких мамашек! Вот и ютятся Кузины: у окна на диване – дед, за шкафом у стены – отец с матерью, а на кухне – Галя с Наденькой. Ладно, еще – кухня большая, кушетка умещается. Вот мама с дочуркой на кушетке той продавленной и спят, во сне друг друга на пол сталкивают… А где теснота – там и скандалы…
Хорошо хоть – ребенок здоровый получился. Не крикливый. Не надоедливый. Садиковый. Беспроблемный. Сидит себе девчонка в уголке, с куклой старенькой возится – будто ее и нет. А если что и взбредет на ум, то не «мама» пищит, а «деда Вася»… А тому и в радость. Играет с ней – в больницу, в экзамен, в защиту диссертации -, читать учит, писать, рисовать… Зато Надька как в школу пошла - одни пятерки таскает. Попробовала бы она не таскать…
*
Надя навсегда запомнила день, когда хоронили прадеда.
Каникулы. Первый класс кончился – Надя еще успела деду Васе похвастаться своим похвальным листом…
Тополя цветут. Накануне прошел дождь, пух прибило, и теперь он лежит на тротуарах, у бордюров, окаймляет лужи безобразными серыми шелушащимися струпьями. Точь-в-точь, как на руках у Ольки Суховой, что сидит за партой позади Нади, и то и дело тянется, трогает за плечо: дай списать! – а Надю передергивает от инстинктивного отвращения, и страшно: вдруг эта зараза, экзема, переходчивая? Хотя и жалко Ольку… Но она – это она все-таки, а Надя – сама по себе, и своя рубашка ближе к телу. Так бабка говорит. Вон она, вышагивает впереди всей процессии, переваливается, как гусыня, толстая, низкорослая, на ней всё черное – кофта, юбка, платок на голове. Сует прохожим – кому печеньку, кому карамельку… Зачем? Что, они, эти чужие люди, сами не купят себе конфет? Оглядывается назад – все ли в порядке, все ли «как у людей»? Губы поджала, лицо скорбное – а глаза все равно злые… Девятилетняя Надя идет, опустив голову: лучше смотреть на асфальт, на лужи, на тополиный пух, чем на этот странный и страшный предмет в обитом красной тканью ящике, который несут на длиннющих полосатых – белых с зеленым – полотенцах шестеро здоровых дядек с деды-Колиной работы. Говорят, там, в ящике – деда Вася. Надя не верит. Не хочет верить. Какой же это деда? Не говорит, не улыбается, не смотрит, лежит в ящике неподвижно, как кукла – и руки холодные, будто пакет молока, когда его из холодильника достаешь. Нет, деда Вася заболел, его увезли в больницу – вот как Надю с аппендицитом, когда ей было пять лет. А потом привезли зачем-то эту страшную куклу в красном ящике, и прямо на обеденный стол водрузили. И мама теперь плачет. И бабка. Говорят – деда умер. Ну да, Надя знает: умер – это называется экзодус леталис. Почему – леталис? От слова летать? Значит, прадедушка улетел? Куда? В Москву, как папка? А Надю, значит, бросил? Как папка – маму? Нет, деда Вася – не такой. Он – не мог так. Как он объяснял? Леталис – это когда человек перестает дышать. Но ведь так нельзя! Надя пробовала не дышать – не получается! Непонятно…
Но все-таки хорошо, что страшную куклу закопали в землю на кладбище. А перед этим бабка Надю заставила эту куклу в лоб поцеловать. Зачем? Значит, так положено. Не отвертишься. Нечего и пытаться…
*
Недели три спустя Надя все-таки смирилась с тем, что прадеда нет. И не будет уже никогда. И что теперь в ответ на подколки одноклассниц: мол, а у тебя папы нету! – не ответишь: «А зато у меня есть прадедушка!» Теперь у нее один деда Коля.
А с ним не поговоришь так, как с прадедом, и не посмеешься, и не поиграешь. Потому что деда Коля всеми днями, допоздна – на работе, у деды Коли – студенты, зачеты, сессии, контрольные… А если и выберет часок в выходной погулять с внучкой – то больше молчит, или спрашивает всякую чепуху: что, мол, в школе задают, да какую отметку получила, - будто мало Наде маминых расспросов на эту тему! Бывает, по голове Надю погладит – но как-то неумело, неуклюже, будто и хочет приласкать, - а не знает, как за дело взяться, боится, что больно сделает… И глаза у него грустные, виноватые – будто прощения просит, а за что, неизвестно, так, что и Наде становится грустно и виновато, и она под любым предлогом старается скорей вернуться домой.
-Ну, ладно, пошли… - вздыхает деда Коля. Домой шагают в молчании, погруженные каждый в свою думу. Не очень-то охота обоим домой. Там – мать с бабкой. И, наверняка, в очередной раз высчитывают, кто кому сильней жизнь попортил, а по сути дела – кто главный на данном куске жилплощади. Это слово, шипящее, как масло на сковородке, когда туда вода попадет, Надя одним из первых запомнила, вместе с «мамой», «дедой» и «кушать»... На Надю эта «жилплощадь» тоже была «положена», но - не дали. Всем, значит, дают – а Наде вот не дали. И, выходит, Надя занимает чужое место в доме. А, может, и вообще - на земле. Потому-то бабка на нее все время сердится – не угодишь, хоть тысячу пятерок принеси. И мама – тоже. А деда Коля жалеет – но ничего не может поделать. Потому что деда Коля добрый, орать не умеет – куда ему против бабки! Вот Надя вырастет – и обязательно научится орать! И выорет себе эту самую жилплощадь и что там еще ей по закону полагается! Только выучиться надо сначала – так все говорят. Ну, надо – так надо. Выучимся. И не для того, чтобы стать чьей-то там «опорой в старости» - а для себя, чтобы самой жить, так жить, чтобы никто никогда куском не попрекнул! Мама говорила – переведет Надю в другую школу, в первую, в самую лучшую! Где сама работает. Чтобы Надя, говорит, была под присмотром. Зачем? Надя и без присмотра прекрасно обходится. Но что с них взять, с этих взрослых!
Там, в этой школе, говорят, со второго класса английский проходят… А, может, и французский… Хорошо бы… Языки знать – это хорошо. Всегда заработать можно… Деда Вася Надю учил немного – и английскому, и французскому… Так, отдельные слова, фразки коротенькие… Рассказывал про заграницу – только потихоньку, и бабке просил не говорить… И Надя не говорила – дура она, что ли, выдавать секреты!
Как там мама с бабкой дедушке говорили? «Если Аллочка поступит – Надьку возьмут! Авось хоть в люди выйдет – твоя внучка, между прочим! Сам ведь громче всех орал – рожай, Галочка, прокормим! А теперь – мораль у него, видите ли, ум, честь и совесть! Трудно тебе, что ли? Всего-то - сказать два слова! Дальше – они за деньгами не постоят, не бойся!» Насели, вдвоем на одного… И дедушка сказал: «Хорошо, Галя, я поговорю…», и на работу пошел грустный-прегрустный… Что за Аллочка такая?
*
Аллочка эта была дочка Елены Михайловны, школьной директрисы – Галочкиной, стало быть, начальницы. Выпускной отплясала Аллочка – и выдала мамаше: не хочу в пед! Призвания у нее нету, видите ли! И плевать Аллочке, что мамины-папины связи – все в педе, ну и еще – в политехе (но там Аллочке явно делать было нечего).
В медицинский Аллочка захотела. Куда без великого блата нечего и лезть. И куда ни у кого из родни и друзей, как назло, ни лаза, ни дырочки.
Тут-то и пробил звездный час скромной медсестры – Галочки-одноночки, из милости, по просьбе приятеля приятелей, на работу взятой.
Сколько лет Елена Михайловна ее, «эту голодранку», и кивком-то удостаивала только по великим праздникам… А тут как услышала, в какой – приемной - комиссии – оказывается – сидит – голодранкин – папа! – так мигом и Галочка стала Галина Николаевна и у довеска ее обнаружились способности к языкам!
Николай Васильевич, конечно, поговорил с кем надо – куда ему было деваться…
В общем, в положенный срок Аллочка прочитала свою фамилию в списке зачисленных, а Надя пошла в новую школу.
Форму ей новую купили ради такого случая, туфельки, белые колготки. Гладиолусов букет сунули в руки - большущий, чуть не длиннее ее самой. Отдашь, говорят, вон той, нарядной тете – это она тебя сюда устроила! Ну, Надя отдала – ей-то что… Потом мать долго с этой тетей стояла, разговаривала, - все благодарила, подлизывалась, улыбалась так сладко… Наде никогда так не улыбается… Надя рядом стояла, слушала впол-уха – не вырываться же ей, когда мама держит за руку… Достоялись – Надя чуть на первый урок не опоздала. Завела ее мама в класс – будто авоську на табуретку в кухне бросила, с учительницей поздоровалась, парой слов о погоде перекинулась, и – вышла. На Надю даже не посмотрела. Глядит Надя – а все места уже заняты. Только одно свободно – за четвертой партой в первом ряду, возле окна. Делать нечего - прошла Надя через класс, как сквозь строй, под смешки и шепотки, - училкин взгляд - в спину, как прожектор. Села. Урок начался. И сразу - английский. Буквы, звуки, упражнения всякие, чтобы правильно говорить… Ничего, не очень трудно. Выучим…
Звонок прозвенел. Все встали. Училка вышла. Не успела за ней дверь закрыться – Надю кто-то за рукав – дерг! Обернулась – соседка по парте. Маленькая, толстенькая, какая-то упругая вся, будто футбольный мяч. Две толстых иссиня-черных косички лихо торчат в разные стороны – на одной белый пышнющий бант уже развязался, лицо - как циркулем нарисованное, нос-кнопочка, глазки темные, узкие, раскосые – не злые. Просто любопытные. Будто зверушку какую занятную увидела.
- Ты – новенькая? – спрашивает. - Как тебя зовут? Меня – Лариса. Давай дружить?
Ну давай, коль не шутишь – что ж не дружить-то…
-Надя, Надь… Вставать не пора?
Лариска. Ну вечно ей надо…
-Ммм… А сколько время-то?
- Полпятого. Здорова ты спать!
-Да не здоровее тебя… Ладно, сейчас встану… С работы не звонили?
-Звонили… Я сказала – ты простыла.
- Умница. Давай на кухню, сообрази там что-нибудь… жрать хочу, как из пушки…
Что Лариске всегда удавалось – так это отмазки выдумывать. Ну и отлично. Простуда – это не на один день. Значит, можно и завтра поваляться. И сегодня – до вечера. Чтобы ночью спать не хотелось. Дождаться, когда Лариска завалится дрыхать – и пойти в ванную… А – вдруг?.. Нет. Невозможно. Ну, а если, все-таки… Нет. Вздор. Бред. Не бывает такого. Доспехи сложены на том же коврике. Позвонить завтра Кеше-реконструктору – пусть приедет, соберет этот истукан, как по науке положено … У, чучело… Даже глядеть уже не хочется Наде на эту покупку…
…И все-таки отчаянная, наперекор всему надежда оказывается сильнее здравого рассудка госпожи Шутовой: дождавшись, когда компаньонка ляжет, Надя тихо поднимается с постели и, накинув пеньюар, садится в кресло у окна. Ждет. Чего?
Темно за окном, жутко. Спать охота. Свечу зажечь, что ли? На всякий случай… Полночь. На электронных часах – 00:00. И в ванной – то ли шорох, то ли шепот…
Занавеска колыхнулась. Сквозняк? Нет, все форточки Надя сама на ночь закрывала! Шорох металлический – опять, как вчера… Хохоток – тоненький, визгливый… И будто копытца цокают по кафелю… И голоса. Тихие – но расслышать можно. Один – высокий, пронзительный, тараторит, зудит, как комар. Другой – низкий, мужской. Тот самый, что вчера, в Надином сне, произнес что-то вроде: «Не бойтесь, госпожа, я сейчас!» Вполне приятный, между прочим. Вот только чего-то ему не хватает. Не звучный, неживой какой-то. Призрак голоса. Призраку рыцаря такой и полагается.
Не разобрать, что говорят. Ну, конечно, это же на старофранцузском… На окситанском даже – раз доспехи в самом что ни есть Лангедоке куплены!
Шаги. Шпоры позвякивают. Ага, похоже, ножны задели за стену… Ходит, осматривается… Интересно, нравится ему здесь? Опять комариный голосок зазудел… А рыцарь на него прикрикнул. Ну и правильно: сколько можно слушать этого балаболку – кому угодно надоест! Дверь в ванную скрипнула. Шаги. Рыцарь спускается по лестнице. Опять, что ли, телек поглядеть решил? Конец меча - дззых, дззых по ступенькам… Спустился. Тоже, что ли спуститься, познакомиться?
Надин поднимается было – но тут же садится снова: вежливый-то он вежливый, да вот кто его, призрака, знает, да еще и французско-средневекового!
А все-таки – непорядок: нечто пришло, по дому шатается – а хозяйка даже имени его не знает! Значит, хочешь не хочешь, а придется себя за шкирку с кресла поднимать! Ничего. И не таких видали… Мессир рыцарь. Он, наверняка, знатного рода, доспехи - штука дорогая! Какой-нибудь барон... или даже герцог... Ладно, авось, договоримся…
…Спустившись до половины лестницы, Надин высматривает рыцаря, прикрывая рукой дрожащий огонек свечи – свет-то зажигать нельзя: рассеется призрак, и словечком с ним не успеешь перекинуться! Не видно. Куда его понесло? Ага… ходит по залу… А теперь, похоже, на кухню поперся, возится, кастрюльные крышки брякают… Ох, любят мужики повеселиться, особенно – пожрать…
Крепко держа за хвост Бафомета, который от нетерпения учинить что-нибудь этакое так и пританцовывает острыми копытцами у него на плече, командор обходит дом. Хоть разглядеть все как следует… Так, зал с камином – тут мы были. Небольшой зал, не то что в Тейнаке или в Одриаке…
Кошки устроились на каминной полке. Две пары светящихся зеленых глаз уставляются на командора. «Кис-кис… - шепчет он. - Это я, не бойтесь!» Они и не боятся. Приобыкли уже, принюхались. Лежат, как геральдические львы, будто охраняя небольшой, на ладони поместится, портрет в деревянной рамке. А на рамке – черный шелковый бант. Командор присматривается. На портрете – «интересно, какими красками это писали?» - изображен мужчина, на вид – помоложе Ангеррана, русоволосый, голубоглазый, коротко стриженный, с небольшими усами. Обыкновенное лицо, ничем не примечательное. А вот одежда чудная. Кто бы это мог быть? Что, если это – муж хозяйки? Покойный муж – бант на рамке, вернее всего, знак траура, если обычаи за семь веков не переменились. Выходит, московитка – вдова. Бедняжка… Должно быть, супруг ее был достойный рыцарь… Должно быть, она его любила… Интересно, в какой битве он погиб?
Из каминной арка – в зал поменьше, ну да, в оружейную - где странный сундук со стеклянной выпуклой стенкой, цельный, как открывается - непонятно, и какие-то веревки от него – зачем? И месяцеслов возле окна висит… «Да, помню, это здесь я понял, что – семьсот лет…» И два меча на стене – один обыкновенный, а другой – длинный-длинный. В Ангерраново время таких не было. Наверное, остался от покойного хозяина в наследство. Похоже, этот хозяин был верзила вроде мессира Анри… И еще три меча – на другой стене: тонкие, как иголки, и с какими-то мисками вместо крестовин – как такими биться? Ну, положим, заколоть противника прямым выпадом сквозь кольчугу – может получиться… если эта игрушка не застрянет... или не сломается о щит… но против тяжелого меча или шестопера – даже пытаться нечего…
А здесь, значит, у них зал для пиршеств – какой маленький стол! Наверное, это зал только для самых почетных гостей… И тут же кухня, безо всякой стены меж ними! Странно. С одной стороны, удобно, еду можно быстро на стол подавать, не остынет. Но в кухне же запахи, и объедки, там режут мясо, потрошат рыбу… разве гостям приятно на это смотреть?
...«Какой болван ладил этот очаг? – думает Ангерран, осматривая кухню. - Даже гусь, наверное, не поместится, не говоря уже о барашке или поросенке! Как же они успевают готовить на всех – на хозяев, стражу, конюхов? Впрочем, если госпожа довольствуется единственной женщиной для услуг… а, похоже, так и есть. Был бы здесь кто-то еще – непременно прибежал бы вчера ночью, когда Бафомет… Толстуха вопила так, что мертвого разбудила бы!
В замке – только эти две женщины… Но ведь так не бывает! Не должно быть! Непонятно. Может быть, хозяйка распустила челядь после гибели супруга, решив жить затворницей? Мало ли, как бывает… Из благочестия, или как еще… Долго ли она вдовствует? Она далеко не стара. И весьма хороша собой – это я заметил. И не похоже, чтобы она бедствовала… Неужели не могла найти себе другого мужа? Или – не захотела? Но тогда ей лучше было бы уйти в монастырь… Если нет детей… Ну да, если она – единственная наследница, и не хочет отдавать всё монашкам… Но все-таки… Одна! Ни слуг, ни стражи… Случись что – как ей оборонять замок?
Замок, тоже мне… Да его старухи с клюками возьмут – не запыхаются, не то что сарацины! Рослому воину даже лестница не понадобится, чтобы перемахнуть через крепостную стену! Да они что, эти московиты, совсем не имеют понятия о войне? Видно, придется мне заняться этим…».
Тамплиер принимается подсчитывать, сколько понадобится воинов, чтобы отстоять крепость, во сколько обойдется возведение новых стен с башнями, прикидывает необходимое количество припасов. Ему становится даже как-то легче от того, что мысли покатились по привычной колее: можно ненадолго забыть про свое одиночество и отверженность в чужом неуютном мире, где все, до мелочей – странное, непривычное, и где он, Монтальяк, решительно ничего не значит и не имеет: тела настоящего - и того нет. Ну да не привыкать: в Ордене у брата Ангеррана тоже ничего своего не было.
Бафомет меж тем успел уже сунуть нос во все кухонные шкафы, покачаться на люстре, возопить о помощи, провалившись в слив раковины – разумеется, главным образом, чтобы на него обратили внимание («Застрял он там, как же! – думает командор, за шкирку вытаскивая беса из отверстия. - Кстати, умно, что воду провели прямо сюда…»), и нырнуть поочередно в заварочный чайник, в кастрюлю с почти остывшим супом и, наконец, в глубокую сковородку с тушеным мясом.
- Ой-е-ей, мня-мня, как вкусно! – вынырнув из сковородки, бес сидит на плите и вылизывается, как кот. – Ну, ты только попробуй! Нет, ты только понюхай! Да не бойся!
Командор открывает крышку и нюхает – противно и стыдно лазить по чужим кастрюлям, но разве от этой рогатой твари отвяжешься? И вправду, вкусно. Тушеное мясо с овощами. Совсем как в Гайяке по четвергам. Уютное, теплое, полузабытое ощущение сытости - да не в животе, а по всему телу! Храмовнику только сейчас приходит на ум, что он ведь почти два дня ничего не ел. Два дня – и семьсот лет… Впрочем, какая ему теперь трапеза – призраку бесплотному? Такие, как он – запахом сыты, как нищие под трактирным окном. Ничего. По крайней мере, дама не сочтет его такой уж большой обузой…
Дверь скрипнула. Не наверху скрипнула – совсем рядом. И не входная. Ага, похоже, толстуха-камеристка по нужде пошла… Нет – на кухню! О Господи… Ангерран поспешно отступил в темный угол – между поставцом и чудным столом, узким, на одной блестящей ножке, - чуть стульчики не поопрокидывал – смешные, несуразные какие-то, хрупкие – садиться-то боязно… Бафомета ухватил за шиворот, прижал к себе, как котенка. Припал на колено. Весь сжался. Хоть бы не заметила!
*
«…Тьфу, блинский васька! – Надя замирает на полувздохе, на полушаге – и, дождавшись, когда компаньонка скроется в кухне, в три неслышных кошачьих прыжка оказывается на верху лестницы; шмыгает за дверь, - фух, пронесло! Не хватало только, чтобы эта дура меня тут застукала!.. Свеча потухла. Ну и хорошо. Но я же видела! Видела его!! Видела и слышала!! Мне не приснилось – ни вчера, ни сегодня! Но что, если…? Если все-таки – приснилось? Как Лариске? Ну что ж, тогда просто сделаем вид, что нас тут не было. Ничего не видели. Ничего не слышали. Спали, как все благоразумные люди в это время суток. А эта бандура… Сама по лестнице сползла – и весь разговор!
Надя, затаив дыхание, осторожно приоткрывает дверь. Вслушивается.
Едва заметный свет пробивается из кухни – Лариска включила лампочку на подоконнике – маленькая лампа, под керосиновую деланная, и не светит почти… в самый раз для задушевных посиделок… и для тайных пожевалок-погрызушек. Дверца холодильника стукнула. Шкаф посудный открыли. Тарелки брякают. На диете Лариса сидит, как же! Ага, похоже, бутеры режет-мажет. Что-то льется в стакан – чай? Нет, чай греть надо. Молоко. А может, сок… Так… пошла… куда? Ну, конечно: ей же за стол надо сесть, как положено – не будет же она возле мойки кушать… Все стихло. Подозрительно стихло!
Та-ак… Но ведь он сейчас…! Ведь сейчас Лариска…!
Надя не успевает додумать свою мысль, как снизу доносится отчаянный женский визг. «Йес-обэ-хэ-эс! Значит – есть, не приснилось!»
И у Нади все трепещет внутри – от страха, и радости, и торжества. Как тогда, в «Орленке»… пошли в соседний корпус мальчишек зубной пастой мазать, а Надя втихаря заодно и воспитаху измазала, жуткую мегеру, которая как-то Надю обозвала нищенкой! И никто-никто не увидел! А Надя потом такую ангельскую мордочку изобразила, что ни одной воспитахе в голову не могло прийти… вот и сейчас надо, чтобы ей ничего в голову не пришло, этой дуре Лариске…
Выждав время, достаточное, чтобы проснуться, надеть халат, прихватить заколкой волосы, Надя снова зажигает свечку и выходит на лестницу. Лариска уже переключилась на ультразвук - но вопли несутся по-прежнему из кухни. Странно. По всей логике вещей, компаньонка давно должна была галопом примчаться к Наде в спальню в поисках защиты от злобного призрака. Ну, или хотя бы, у себя в комнате со страху под кровать лезть. А что, если привидение…? Да вряд ли. Это же рыцарь все-таки. А рыцари не нападают на женщин. И вообще, если бы он захотел, так уже давно бы прикончил их обеих – вон у него какой меч!
- Ларисища! Я не поняла – что за концерты по заявкам?!
-Ой-ей! У-у-у! – подвывает компаньонка… в такт тяжелым, металлическим шагам по кафельному полу кухни. Клинг-клинг-клинг… цвжжих… Это еще что за явление?!!
«Вот из маминой из спальни, кривоногий и хромой…» Да не из спальни, а из кухни, и не умывальник, а рыцарь, и вовсе он не хромой – иначе фига с два он бы Лариску поднял! Она уже даже не вырывается, так, скулит, как болонка, которой хвост прищемили… Хотя призрак, похоже, вовсе не собирается причинять ей вреда. «И все равно – нечего эту дурищу на руках таскать. Меня лучше таскай – я-то уж точно визжать не стану!»
- Отпусти ее! – произносит Надя самым решительным тоном: мужиков надо сразу ставить на то место, на каком желаешь их видеть, так она привыкла. Но он же не совсем мужик… Он же призрак… И дворянин к тому же… и она уже мягче добавляет: «Пожалуйста!».
Медленно поворачивается неуклюжая ведрообразная голова. «И как они дрались в этих шлемах? Ни черта ж не видно!» Голубые огоньки в прорези смотрят на нее как-то растерянно и виновато. «Тьфу, черт, забыла! С тобой же по-французски надо!»
- Отпустите ее, пожалуйста! – повторяет она по-французски, и добавляет: «Мессир рыцарь…»
Надо же, понял! Поставил Ларисищу на пол – наверное, она ему все руки отмотала, бедняге… А Лариска на ногах не стоит – то ли от страха, то ли от облегчения, осела, как куль, на паркет и – поползла, вот смех-то! На четвереньках поползла к выключателю!
- Лариска, не надо!
Поздно. Вспыхнул свет. И огоньки в шлеме сразу погасли. Рухнул рыцарь на пол кучей железа – будто и не ходил никогда.
- Ну? – блеет сквозь слезы Лариска – губы то ли в кефире, то ли в молоке, и хлебные крошки прилипли. – Ты же видела, Надя?! Теперь - видела?!
-Да видела, видела… Как ты не ешь после шести!
-Да… У меня в пузе урчит, заснуть не могу, хоть тресни! А тут этот… Этот… Под столом сидел! Я поглядела – а он там…!! Я отскочила, за стул запнулась, чуть не шлепнулась – а он меня подхватил… схватил…
-Ну и что? По-моему, он тебе ничего плохого не сделал. Наоборот, на руках носил!
-Ага… А в другой раз – изнасилует…
-Мечты девичьи... В крайнем случае, расслабишься, и получишь удовольствие. Не думаю, что он заразит тебя СПИДом. Вставай, оттащим на место это чучело. Давай, я одна этого коня фиг подниму!
Отволокли истукан в ванную, бухнули на коврик – кадер один, дупель два… И что, каждый день теперь его так таскать? Замаешься.
Лариска, ворча, спать отправилась. И Надя – тоже. Вот только перед тем, как лечь, прокралась в ванную и в прорезь шлема истукану записочку затолкала.
«Monsieur, je m’appelle Nadine, et vous?». И ручку положила рядом.
*
На этот раз Бафомет, выдернув Ангеррана из доспехов, потащил его не вверх, на чердак, а сквозь пол вниз. Под каминным залом обнаружилась большая, темная – без окон - комната непонятного назначения. Какие-то тюфяки на полу – да не из ткани, а из чего-то вроде кожи, и набиты… похоже, что тоже сырыми кожами – такие тяжелые. Может, тут стража раньше спала? Нет… Кресло… И какие-то странные штуковины… скамьи – не скамьи, сиденья – не сиденья, с блестящими ручками, с противовесами какими-то… неужели камера пыток? Нет. Кровью тут не пахнет. И смертью тоже. Эти запахи Ангерран сразу узнал бы. А здесь пахнет… Ну да, конечно! Одриак. Оружейная. После того, как брат Морис с утра до вечера сержантов драться учил. Но ведь не учится же она драться, эта московитка?
А она смелая. Не испугалась призрака. «Отпустите ее, - говорит, - мессир рыцарь!» На лангедойле говорит! Как мессир Анри. Ну, не совсем так – но понять можно. Значит, с ней можно договориться. Объяснить хотя бы, что я ничего плохого не хотел…»
- Ну, так и иди! – бес, полувскарабкавшись-полувзлетев командору на плечо, зашуршал в самое ухо – усы щекотались. – Кто ж тебе не дает?
- Изыди, нечистый! – отмахнулся рыцарь. – Скажешь тоже! Нагишом я, что ли, перед ней появлюсь?
-Ну, так и что бы с того? – Бафомет, зависнув перед лицом командора, старательно скорчил невинную физиономию. – Ты, хвала Вельзевулу, не горбун какой-нибудь… и не евнух без… - командор, делая вид, что слушает, медленно и осторожно протянул руку. - Ой, хвост! – взвизгнул бес. - Хвостичек мой! Отпустите, мессир! Я, честно, не буду больше!.. Уж и пошутить нельзя!.. Ладно, не хочешь – я силой не тащу. Пойдем тогда, посмотрим, что тут еще найдется…
Нашлось в подвале еще много всякого разного. Две кладовые, погреб со всякими припасами – «Хорошо, в случае осады хотя бы первое время продержимся!» - подумал Ангерран. Комната с выложенным мелкими плитками полом, с веревками, натянутыми под потолком – на них висело какое-то белье – а еще там стоял несуразный белый железный сундук… на кухне был похожий, только выше вдвое, не сундук, а скорее, шкаф… там хранят съестное… а в этом – непонятно, что… и зачем у сундука спереди делать круглое окошко с толстым стеклом?.. А в другом помещении стояли целых два несусветных сундука, с мелкими окошечками, а в окошечках тех – буквы и цифры, и стрелки подрагивают слегка… и трубы от них отходят, толстые, горячие…
А еще там – под каминной залой, насколько Ангерран представлял себе расположение комнат – была большая купальня. Даже не купальня, а целый бассейн. На темном блестящем потолке звездочки нарисованы, в воде отражаются – красиво. Будто в сарацинском дворце – брат Морис как-то рассказывал, - правда, выпил он в тот раз крепко… А возле бортика – стул, непонятно из чего сделан. И столик. На столике – ваза, синего стекла, на ножке. В ней яблоко лежит…
Нечистый с радостным воплем сиганул с командорова плеча в бассейн – обдал брызгами. Вынырнул, подлетел, вертится – у рыцаря в глазах зарябило – повизгивает: «Ну, пошли купаться, ну что же ты?» Отмахнулся Ангерран, а бес хвать его за руку, дерг – командор поскользнулся на краю, не устоял, и шлепнулся в воду. Забарахтался, вынырнул кое-как, отплевался, воду из ушей вытряхнул. Странное и пугающее было ощущение – будто тело его растворяется в воде. Он дернулся вверх – и внезапно понял, что стоит на водной поверхности – не хуже, чем на блестящих голубоватых плитках, которыми были выложены пол и стены. Значит, призраки ходят по воде? Как Сын Божий? Ну да, они же – бестелесные…
- Что, струсил? – ехидно спросил неугомонный бес, зависая в воздухе перед лицом тамплиера. – Да не растаешь, не сахарный… Давай искупаемся как следует, ночь еще длинная!
…Купались долго. Бес из кожи вон лез, изобретая всякие штучки – кувыркался, выпрыгивал из воды, как летучая рыба, брызгался. Командор медленно плавал по кругу, вдоль бортика – да тут и развернуться-то было, в сущности, негде, не то, что тогда, возле Акрских стен… В конце концов он даже начал находить что-то приятное в этом ощущении – будто прохладная вода растворяет тебя, струится под кожей, лаская мышцы, наполняя жилы…
- Ой-ой! Караул! Прозевали! Бежим, летим, трепещем!
Ну что за мерзкая привычка у этого беса! Что там еще стряслось? Ах, рассвет? Ладно, иду, не вопи!
Ангерран со вздохом выбрался по лесенке из бассейна. Передернул кожей: брр! И тут же подумал: с какой стати? Разве призракам… Нет, конечно, они отличают тепло от холода – но они не мерзнут. Им же – все равно… Просто он… ну, не он, но какая-то неуловимая часть, оставшаяся от его плоти и крови… помнит, как это - после долгого купания в ласковом море вылезти на берег, под предрассветный ветерок. Брр. Хорошо, что – брр. Надо помнить. Пока такое помнишь – все равно, что живешь.
- Что, продрог? Так одевайся!
- Во что? Смеешься?
- И не думал! – мордочка беса приняла выражение оскорбленной невинности. – А что, ты не умеешь?
-Чего не умею?
-Ну... Как все привидения… - Рыцарь недоуменно пожал плечами. - О, рога Люциферовы! Да просто представляй, что напяливаешь на себя всё, что надо, пока не будешь готов – вот и всё! Ну, давай!
Командор добросовестно попытался сосредоточиться и вообразить себе для начала хотя бы брэ – наготу прикрыть. Сперва ничего не вышло. Только с четвертого раза ощутил в руках нечто похожее на ткань – какой-то несуразный расползающийся обрывок. Тамплиер поймал себя на мысли, что за все время, что он провел в Ордене, ему вряд ли хоть раз приходило в голову озаботиться своей внешностью – ну, то есть, так, как это бывает у обычных людей: надеть, скажем, плащ… красный, с золотыми драконами… и полюбоваться на себя в зеркало… Да и возможности такой не было. Какое зеркало – разве что утром в тазу для умывания углядит мельком колыхающееся, неясное отражение, - только поэтому свое лицо окончательно не забыл. Все говорили, что он красивый… Впрочем, какая разница теперь… Монтальяк решительно сел на стул и попытался вообразить, что сейчас утро, только что ударил колокол, а значит, пора вставать, одеваться и идти к мессе. Он спал, как положено, полуодетым… Ага, есть! Грубая льняная ткань облекает тело. Вот так-то лучше. Прикрыв глаза, он предоставил рукам и ногам машинально проделать все привычные, заученные до полного автоматизма движения, которые они ежеутренне проделывали столько лет – и, чувствуя, как по очереди появляются ниоткуда все привычные вещи, заставил себя – как заставлял делать всё, что было предписано - поверить своим ощущениям. Обуться. Кольчугу натянуть – как в то, последнее утро… Шпоры прицепить. Котту накинуть – белую, с красным крестом. Узкий кожаный поясок. Меч. И кинжал. И медальон на шею… Нет, постой! Ты же отдал свой медальон Танкреду! (цепочка начала таять в руке…) Ну, ничего, будем считать, что новый получил. Перчатки. Вот теперь можно и людям на глаза показаться. Даже женщинам.
Ангерран оглядел себя. Одернул котту. Ничего, не хуже, чем было. Вот только веса в призрачной кольчуге никакого не было. Не получалось почувствовать себя живым…
- Ну что ж делать – если ты неживой и есть! Призрак! – ехидно заверещал бес. – Ну, что ты копаешься, давай, полетели! – нечистый потянулся было, как давеча, ухватить командора за рукав и потащить, но Ангерран отдернул руку.
- Я сам. Попробую. Раз уж я - призрак…
Поднял голову, подпрыгнул слегка – и взмыл над бассейном. И медленно стал просачиваться сквозь потолок со звездами.
Бафомет толокся вокруг него в воздухе, как комар вокруг лампы, потирал ручки, вертел хвостиком от восторга и пищал: «Здорово, получилось!».
Просочились сперва в зал с камином, потом – по лестнице поднялись, двери протекли насквозь – одну, вторую. Вот и родная купальня. И доспехи на коврике. Даже не разобранные. Ангеррану не по себе стало – будто свое тело увидел на смертном одре. Тьфу, черт! А это что? Записка? Для… него?..
…Итак, московитку зовут Надин. Надин де… Не написано. Почему? Она ведь, наверняка, знатного рода… Может быть, баронесса… Как Элоиза де Монтре… Та тоже настаивала: «Когда мы вдвоем – у нас есть только крестильные имена». И она с ним… Просто для удовольствия. И он – с ней. Без привязанности. Главное – не привязываться, так говорил мессир Анри… Брать – но в сердце к себе не пускать… А что, если и эта дама, Надин, как раз и хочет, чтобы он... пустил? Нет, вряд ли. Просто - женское любопытство. Что ж, в любом случае, оказавшись в доме, положено представиться хозяевам. Просто – вежливость. А нацарапать на листке свое имя – еще не означает полюбить…
Ну, что тебе, нечистый? Что ты еще нашел? Тут было? Ах, московиты такими штуками пишут… И в чернильницу ее макать не надо? Удивительно… Всё удивительно…
…Утром Надин обнаруживает на столе в будуаре свою записочку. На листке, под словами «et vous?» старинными витиеватыми буквами, старательно и неуклюже выведено: «Enguerrand». И ниже добавлено: «Pardonnez-moi».
***
Август. День в разгаре. Жара. Солнце – как раскаленная медная сковородка, из самой преисподней. Тихо и пусто в командории. Все, кто мог, попрятались кто куда – поспать хоть немного. В какую бы дыру ни занесло храмовника, первое дело – завести дружбу с братом лекарем и братом поваром, а второе - присмотреть себе уголок, где можно втихаря прикорнуть. Не по уставу это, конечно, сеньеры братья, и грех большой - а что делать прикажете, если, по тому же уставу, к заутрене будят среди ночи? И потом: мы ведь – кто, прекрасные сеньеры? Правильно, воины Христовы. А не выспавшись как следует, в бой лучше и не суйся – мигом без головы окажешься! Так брат Альбер всегда говорит – а уж он-то знает: повоевал! Главное – уметь вовремя проснуться и притвориться, будто делом занят. На случай, если командор… Впрочем, дважды прекрасный брат Лаир – чтоб ему дважды подряд в нужнике выкупаться, в дыру спьяна оступившись! – вернее всего, сейчас и сам дремлет у себя в келье, старательно уткнув нос в Устав, а не то так в Новый Завет.
Тоже, что ли, прилечь? Ангерран через силу проводит гребнем по Доровой гриве. На минутку, не больше… Юноша склоняет голову на конскую атласную шею. Закрывает глаза. Он – на коне, в ало-золотой котте поверх доспехов. В руке – копье. Перед ним – турнирная арена. А на трибуне – Жизель, нарядная, в бархатном темно-голубом плаще… Поет рог. И противник несется Ангеррану навстречу. Без шлема почему-то, лицо открыто. Ближе… ближе… Андре? Ну, держись, подлец! Но в последний момент глупо-довольная морда Андре вдруг превращается в надменную, с поджатыми губами, физиономию Лаира. Лаир?! Только его не хватало! Удар – де Нарсе валится наземь. Ангерран, торжествуя, устремляет взгляд на трибуну – но тут снова поет рог, да не поет – визжит, и юноша, обернувшись, видит, что прямо на него несется… Отец Бенедикт! На несусветной пегой кляче, в рясе, потрясая большим деревянным крестом вместо копья! Что за…?!
Оруженосец мотает головой - и просыпается. Огляделся. Никакого Бенедикта. И никакого командора. Слава Всевышнему. А рог поет – чисто, сильно, весело, как молодой петух на рассвете.
Эта бесшабашная песнь, в которой звенит первородная – будто и не было никакого Потопа с Грехопадением – радость жизни, - во владениях мессира Лаира звучит, будто трель жаворонка в январе. Ангерран сперва даже ушам своим не верит. Потому что не может здесь – и такого быть!
Кого бы это принесло? Неужели – мессир Реми, дождавшись, наконец, когда Юг, как собирался, отправится в Париж, решил еще немного погостить у Альбера? Хорошо бы… С приором и с Югом славно было… весело… И Лаир перед ними просто на цыпочках ходил… Даже Ангеррана самолично посылал в погреб за парой бутылок вуврэ, когда Юг, Реми и Альбер, устроившись вечерком в уютном уголке трапезной, медленно, но верно преисполнялись друг к другу глубочайшего уважения. Иногда, по мановению Юговой руки, к веселой компании присоединялись, к вящему неудовольствию Лаира, прочие бывалые вояки – Люк, Жофруа и Морис. Чуть не до заутрени пили, смеялись, - а командору, верно, казалось, что над ним – а то с чего бы ему так злиться? Разве – с того, что сам веселиться не умеет, хоть тресни, вечно хмурый, как сыч… Сидел с начальством за столом, когда звали, улыбался угодливо, а глаза – как два ножа в меду…
Но – нет. Не может это быть Канийяк. Просто потому, что чудес на этом свете не бывает – вот разве что в житиях святых, да в Священном Писании.
- Жак, слышь, приехал кто-то!
-Да слышу! Ну и что?
-Пошли, поглядим, кто…
- Поль, ты что – давно коня не чистил? Вот попадись кому-нибудь на глаза – живо работой завалят – не выгребешься! Правда, Ангерран?
Оруженосцы. Товарищи по несчастью. Тоже по денникам дрыхли. Известное дело: нашему брату конюшня – все равно, что сеньерам рыцарям лазарет.
-Что, Жан-Мари?
-Ха, вы гляньте на него: в поте лица добывает хлеб насущный! – Жан-Мари, обернувшись к товарищам, усердно делает постную рожицу. Потом старательно трясет Ангеррана за плечо. – Проснись! Спишь ведь на ходу! Чем выставляться - лег бы, да выспался как следует, пока нет командора!
-Чего тебе? – вот прилип, как смола…
- Да вот Полю приспичило поглядеть, кто там приехал, а я говорю, чтоб он не высовывался, а то, как пить дать, запрягут! Ведь точно?
-Ну и пусть запрягут, – хмуро отвечает Ангерран, - не все ли равно…
- Ха! Вот раз тебе все равно – так ты и сходи, погляди, кого к нам Бог несет! Потом нам расскажешь!
- Хорошо, - кивает Ангерран и направляется к двери. Прочие прячутся кто куда, зарываются в солому, затаиваются, будто их и нету. Жан-Мари, влезая на сеновал, бормочет, что «командорский», верно, свалившись тогда с лестницы, поломал не только ребра, но и мозги…
Черт бы с ними со всеми. И черт бы побрал этого, кто приехал. Если бы не он – Ангерран, может быть, успел бы провозгласить Жизель королевой красоты!
Рог звенит в третий раз, теперь уже – с недоумением и нетерпением. Ангерран осторожно выглядывает во двор.
Ага, трубный глас наконец разбудил старого Арно. Привратник, который сладко дремал, сидя на выгоревшей травке и привалившись спиной к стене, нехотя поднимается, что-то бурча под нос, потирает поясницу, открывает забранное решеткой окошечко в воротах, долго вглядывается, поминутно протирая единственный глаз, и наконец с кряхтением берется за ворот. Опускается малый мост. И въезжает в командорию…
Ух ты! Вот это громадина… Донжон в кольчуге! В ворота проезжал – пригнулся! На что брат Люк верзила – а и то, когда въезжает, у него от головы до свода чуть не ладонь остается, а этот… И конь вороной ему под стать – впору скамейку подставлять, чтобы расчесать ему гриву хорошенько... И котта белая орденская рыцарю коротка – чуть ниже колен, да и эту-то, наверное, пока отыскал для него – всё, как есть, проклял бедняга келарь! Ведь это же великан! Огр, из тех, про которых Берта, бывало, сказки рассказывала вечерком у камина! Только лицо у него веселое – совсем не людоедское.
Въехал. Капюшон кольчужный откинул. Волосы светлые – льняные. И такие же светлые, чуть с рыжиной, подстриженные усы. Северянин, сразу видно. А лицо смуглое, до черноты загорело. Как у де Пейра, и у Люка с Морисом… Как пить дать, в Палестине был – и долго был!
За ним – второй. Тоже загорелый, что твой сарацин. Но этот самый что ни есть обыкновенный: русые волосы, нос длинный, губы поджаты, смотрит уныло. Физиономия такая, будто на пол сесть готовится – только еще не знает, за что.
Следом – оруженосцы. Один, тоненький, с золотистыми кудряшками, смазливый, скуксился – кажется, вот-вот расхнычется. Другой, рыженький, крепко сбитый, так и стреляет хитрыми глазами по сторонам: какую бы шкоду учинить? Интересно, кто из них – чей? Наверняка, у великана – рыжий… И, наверняка, ему неплохо живется, этому рыжему…
-Да что за чертовщина, брат привратник? Метлой у вас тут, что ли, всех вымело? – голос у огра – труба иерихонская, эхо весело заскакало меж стен.
Ангеррана будто за ниточку тянет подойти поближе. Как он ни внушает себе, что ему все равно, его отпели и похоронили – живое, молодое любопытство все же берет верх. Если осторожно, потихоньку открыть дверь конюшни и прятаться за ней – наверное, можно будет в дырку от сучка видеть почти весь двор, оставаясь незамеченным…
Порядком оробевший и оглушенный Арно, до сих пор не проснувшийся как следует, подойдя поближе, принимается многословно и путано объяснять, куда все подевались. Путано – потому что приходится на ходу изобретать объяснения, более-менее укладывающиеся в рамки Устава: мало ли кем может оказаться эта пара! Не ровен час – начальством, еще пострашнее самого де Пейра! Хотя уж куда страшней… Не подводить же под плети своего брата сержанта, и тем паче господ рыцарей, которые всегда так ласковы и любезны с Арно – простым привратником!
-Так что же, достойный брат? - прерывает старика верзила, неожиданно тонким и жалобным голосом, и строит такую комичную удивленно-растерянную рожу, что Ангерран невольно улыбается. – Все так заняты, что и кружку винца усталым путникам некому подать?
-Сейчас, сейчас, мессир! – тараторит привратник, - сию минуту, мессир, кого-нибудь пошлем!
-И я даже знаю, кого! – великан трогает вороного шпорами – и в два скачка оказывается возле конюшни. Дергает дверь – прячущийся за ней оруженосец чуть не падает. – Ага, попался! Подслушивал?
-Нет, мессир, - машинально отвечает юноша ровным, безжизненным голосом, каким уже привык отвечать на все вопросы командора. Хотя этот огр, в отличие от Лаира, Ангеррану, скорее, нравится.
-Ага, значит, подглядывал! – смеется великан. Глаза у него большие, светло-светло-карие, янтарные – как у сокола или у кота. И светится в них веселая злость и гордость соколиная в смеси с котовьим лукавством. Огромный – но не тяжелый как Люк или Альбер. Тонкий, гибкий, стремительный – как змей, как золотой крылатый дракон, такой в Тейнаке на витраже лихо уворачивался от придурковатого воителя, святого – имя, должно быть, и сам отец Бенедикт забыл - а тот неуклюже пытался проткнуть сияющее крыло мечом, синим, широким, из кусочков набранным лезвием, Жизель всегда смешила эта картина... Жизель… Нет, нет, только не теперь, не надо!
Огр вдруг быстро наклонился – и положил Ангеррану руку на плечо. Ух, и лапища… Побольше, чем у Альбера. Кулачище, верно, с Ангерранову голову… Красивая рука, точеная, как у Лаира. Пальцы длинные, сильные… Уцепит – не вырвешься… И тепло от его прикосновения – будто в промозглый день плащ теплый, подбитый мехом, на Ангеррана накинули. Что за человек, никогда Ангерран не видал таких…
-Ну, так что, дитя мое? Не уделят ли нам здешние братья во имя Господне по бутылочке красного? Клянусь Богоматерью, у меня все нутро до самой кожи провялилось, как у сушеной камбалы! Будто я совок адских углей вместо завтрака сожрал!
- Ох, брат Анри… - начинает было второй рыцарь, подъезжая поближе. Лицо его морщится, будто он червивого яблока откусил.
- Что, прекрасный брат Готье? – оборачивается к нему огр. – Боитесь, как бы заодно со мной не угодить в преисподнюю?
- А вы, Анри? – капелланским голосом вопрошает унылый Готье. - Разве вы не боитесь?
Усмехается великан. В кошачьих глазах удалые чертики прыгают – как у Жофруа, только еще отчаяннее и веселее!
- Знаете, Готье, не думаю, чтобы хвостатые рогоносцы были намного страшнее сарацин. А с теми я до сих пор управлялся худо-бедно! – и руку на рукоять меча положил. Готье тяжело вздохнул – и отъехал. Завел с Арно разговор о погоде - или о чем еще безобидном, не слыхать отсюда. Да и сдались Ангеррану те разговоры, когда рядом – этот невероятный огр!
Мессир Анри – вот, значит, как его зовут. Смелый. Настоящий воин. Только… Разве так – можно? Про преисподнюю? Впрочем, вон, брат Люк чуть ли не через слово – в тригоспода, и пока – ничего. Ну, кроме плетей от командора…
-Ну, и чего ты ждешь, дитя мое? Давай, принеси нам чего-нибудь промочить горло!
-Слушаюсь, мессир!
Проходя по двору, Ангерран краем глаза улавливает в окне лазарета какое-то шевеление. И в следующую минуту белый вихрь едва не сшибает его с ног – оруженосец едва успевает отскочить с дороги. И зачарованно смотрит, как…
- Анри! Белый Дьявол! Всех чертей-душу-матерь Божию!
-Люк! Живучий, черт! Я ж обещал: доволоку тебя живьем – а ты еще не верил, дурень!
Обнимаются – как только не задушат друг друга! Вот, значит, кто пожаловал в командорию. Анри де Луаньи. Который спас Люку жизнь под Триполи. Люк тогда рассказывал Югу... Белый Дьявол! Так вот он, оказывается, какой!..
…Придя с кухни – в каждой руке по отчиненной бутылке медока, - Ангерран видит, что поглядеть на прибывших собралась вся командория. Еще бы – событие! О котором будут оживленно судачить еще самое меньшее – месяца три после отъезда гостей.
Рыцари окружили Анри – а тот, обняв за плечи Люка, что-то рассказывает, оживленно жестикулируя свободной рукой. До Ангеррана долетают лишь обрывки фраз: «…А он ему про меня… А я… …к старому Гийому… …в Уставе ни словом не упомянуто… - тут великан старательно строит невинную рожу, так что все дружно прыскают со смеху, даже старый Жером – и тот улыбается, - …напороться на сарацин, не так ли? – продолжает огр, надменно вскинув голову - очевидно, изображая кого-то из орденского начальства. - …А я ему и отвечаю: ну что вы, мессир, сколько я здесь - отродясь на сарацин не напарывался! Вот неверные, бывало, напарывались на меня! А он тогда…», - всеобщий хохот заглушает голос гиганта.
Только двое рыцарей не принимают участия в общем веселье.
Готье с угрюмым видом стоит поодаль – то ли ждет смиренно, когда же на него кто-нибудь обратит внимание и скажет, куда идти и что делать, то ли боится, как бы его не заметили: а ну, как воззрит на всё это сборище начальство - из окна или с небес, да разразит громом за не подобающее служителям Божиим поведение! А, заодно, под горячую руку – и его, осторожного, богобоязненного, ни в чем не повинного!
На оруженосцев посматривает, хмурится. Рыжик - шустрый, уже успел расседлать и своего гнедка, и рыцарского солового, водит их по двору, да норовит все поближе к веселой компании провести – ведь охота послушать, какие байки мессир Анри травит господам рыцарям! А златокудрый своего серого крепенького конька бросил на произвол судьбы, у крепостной стены выщипывать чахлые былинки, а сам, скривив личико, будто девица балованная при виде червяка, прихрамывая то ли вправду, то ли нарочно, чтобы разжалобить, гоняется за огровым вороным, - а тот косится на преследователя насмешливо, пофыркивает и дразнится: подпустит поближе – и снова прыг в сторону, стоит только мальчишке протянуть руку к поводу. А унылый рыцарь глядит на это безобразие и сокрушенно качает головой.
Подойти, с поклоном протянуть бутылку: «Благоволите, мессир Готье!». Взял, кивнул чинно: «Благодарю, дитя мое!», отхлебнул глоточек – но видно: не до того ему…
И Клеман, высунувшись из дверей часовни, - где, наверняка, по своему обыкновению, вел с капелланом беседу о божественном, сиречь о том, кто куда ночью улизнул, и кто что утром про Лаира сказал, - старательно поджимает губы, - а сам жадно вслушивается, каждое слово ловит. Тоже, видно, интересно ему… Ага, и капеллан тут, вылез, сейчас проповедовать начнет… Ну вот, точно!
Стоило Анри с комически-умной рожей втравить рыцарей в спор о сравнительных достоинствах французских и арабских ругательств и тонкостях их перевода, отец Селестен ринулся в бой – чуть с крыльца в священном пылу не навернулся (верный Клеман едва успел его подхватить): мол, что это такое, да в святых стенах, да братьям Ордена, да по Уставу… Ну, то, что всегда говорится в подобных случаях.
А Анри опускается на колено и, этак простодушно, глядя старикашке в рот:
- Mea culpa, святой отец, - но как еще прикажете разговаривать с неверными на поле боя?
Капеллан руки сложил, очи горе возвел, и бухнул - что коровьего золота слитком в лужу: побеждать врагов святой веры надлежит отнюдь не богопротивным сквернословием, но силою слова Божия!
-Вы хотите сказать – силою Божьей молитвы, достопочтенный отец? – уточняет великан, кажется, безо всякой задней мысли.
- Именно, сын мой! – кивает с высоты своей учености Селестен, надувшись как три епископа.
- Превосходно сказано, святой отец! И мысль превосходна! – отвечает огр. – Силой слова Божия! – и тоже очи горе возвел. Селестен тает, будто смола на солнышке. Остальные так и затаили дыхание: что-то будет! А великан продолжает, и в глазах его – озорной огонек:
- Я – с удовольствием! Только сначала вы, святой отец, отправляйтесь в Утреме и всех сарацин латыни выучите, дабы они хоть Credo от Pater noster могли отличить! А то ведь сказано в Писании: не мечите бисера перед свиньями!
От смеха трясутся крепостные стены. Оба записных святоши торопятся ретироваться: Селестен прячется в часовню, как улитка в раковину, не забыв перед тем осенить хохочущего Анри крестным знамением, дабы изгнать из него дьявола, а Клеман бочком-бочком – в жилой корпус, Лаиру докладывать. Чуть не сталкивается с командором в дверях.
- Что за сборище, мессиры братья?
Смех и шутки тут же стихают – как ножом обрезало. Шепоток – как волна по пруду от осеннего ветра: «Командор! Ну – всё теперь… Да тихо…» Рыцари расступаются, открывая надменному взору Лаира улыбающегося Анри. Командор невольно чуть отшатывается, на лице его – смятение и растерянность. Ангерран по движению его губ угадывает: «Ты? Не может быть!»
- Ясли Христовы! – всплескивает руками огр. – Кого я вижу! Лаир! Де Нарсе! Вот ты где, оказывается, прекрасный мой!
- Брат де Луаньи? Вы? Но как, откуда? – вопрошает Лаир, овладев собой настолько, чтобы изобразить на лице некое подобие радости от встречи.
- Из Тампля, Лаир. А до этого – из Акры. Отвозили тут кое-что от мессира Гийома мессиру де Пейра… - огр таинственно подмигивает. – А ты молодец! Когда мы с тобой виделись? Времени прошло всего ничего – а ты уже командор Дома, да какого! За такой взлет следует выпить! Кстати, - он оглядывается, - где там этот дуралей-оруженосец, которого я послал за бутылочкой?
- Я здесь, мессир, - у Ангеррана чувство, что он сейчас сильно насолил Лаиру – а ради этого и порку не жаль вытерпеть!
Огр, запрокинув голову, осушает бутылку залпом, будто это простой стакан. Кивком благодарит оруженосца, и продолжает, не обращая внимания на гневно сдвинутые брови и поджатые губы де Нарсе:
- Я еще тогда, в Руане, говорил: этот орлеанец живо вскарабкается на самый верх, мы все и пернуть не успеем!
- Право же, прекрасный брат, - закипает Лаир, видя усмешки рыцарей, - я очень рад видеть вас в добром здравии, но поведение ваше не подобает тому, кто посвятил жизнь Всевышнему! Мало того, вы и братьев своих сбиваете с пути истинного!
- Видали? – смеется Анри. – Такой же зануда, как в Руане был. Ну, иди хоть обниму тебя, старый дружище!
Де Нарсе рот открыть не успел, как огр уже взлетел на крыльцо, сгреб командора в охапку, поднял, закружил, как маленького – да Лаир и показался двенадцатилетним мальчишкой рядом с этим гигантом, - наконец отпустил, изрядно помятого, взъерошенного, принужденно улыбающегося, злющего как черт на Пасху.
Пробурчал командор что-то вроде «Пожалуйста, дорогой брат, располагайтесь, не стесняйтесь, вы в нашем доме!» - и скрылся. И Клеман - за ним. А рыцари в кулаки прыскали…
…Вороному наконец прискучило дразнить смазливого нытика. Подошел неспешным шагом, ткнулся мордой огру в плечо, фыркнул.
-Что, Олоферн? Совсем про тебя забыли, бедненький?
-Он опять не дается, мессир Анри! – прохныкал красавчик, - ну точь-в-точь, девица, осталось только юбку нацепить.
-Не дается! – передразнил огр. – О Дева пресвятая, ну долго ли я еще с тобой буду мучиться?
И давай рассказывать любопытствующим братьям, что приспичило кому-то из палестинских друзей Ордена вообще и мессира Тибо Годена, акрского командора, в частности, пристроить к делу младшего сынулю – который, как выяснилось, ни к какому делу не пригоден. К военному, во всяком случае. Нечего сказать, достался брату Анри оруженосец! То ли дело был Гийом… Жаль беднягу: говорил ему Анри – сильно не высовывайся! Так нет, славы малышу захотелось – вот и схлопотал от сарацина стрелу в грудь. Одно хорошо – не долго мучился, упокой Господи.
А командор Тибо, узнав об этом, возьми да и посади Анри на шею вот эту куколку… Удружил, чтоб ему рожу его ломбардскую на затылок перевернуло… Ну что это за вояка будет? Его не в Орден бы отдать – а в церковный хор! Тошнит уже – слушать, как он канючит и ноет, да еще ластится, чего Анри на дух не переносит. Прогнал бы Анри этого Бернара на все четыре стороны, когда бы не мессир Тибо! Вон, даже Олоферн – и тот к нему не идет, умное животное…
-Именно! Лошадь, она труса нюхом чует! – насмешливо вставил Люк.
Да мало того, продолжал великан, представьте себе, сеньеры братья: не успели из Тулузы выехать, как угораздило этого полудурка на галопе грохнуться с лошади в канаву. Теперь вот ходит, хромает, как попрошайка на ярмарке… И поделом красавчику: седлать надо было как положено, и подпругу не как дамскую ленточку затягивать – тогда бы и седло не свернулось. И нечего стонать: ничего не поломано, Анри проверял. Подумаешь, синяки! Интересно, что этот неженка запоет, если его по-настоящему ранят?
Рыцари смеются, кивают… А у Бернара чуть не слезы в глазах. И, правда, не место такому в Ордене. Ничего. Ангеррана, вон, тоже никто не спрашивал, хочет ли он к командору…
Так, значит, рыжик служит у Готье. А плакса Бернар достался Белому Дьяволу! Дурак этот Бернар. Счастья своего не понимает. Маменькин сынок и есть. Коня толком обиходить – и то не умеет. И как у Анри терпения хватает? Ругается только. Морис или Люк на его месте уже давно бы выпороли, а Лаир тем более…
-Ну, что ты на меня уставился, чучело? Ждешь, что я за тебя коня чистить буду? Так я бы с удовольствием – да Уставом запрещено! На, вот тебе Олоферн, вон там конюшня – и скройся с глаз моих, не то рассержусь!
И кулаком повертел перед Бернаровым носом. Тот – делать нечего! – вцепился обеими руками в повод, повел Олоферна, а конь фыркнул насмешливо, и снова скакнул вперед, так, что незадачливый оруженосец грохнулся оземь. Лицо разбил, кровь из носа течет. Тащит его могучий конь, как куклу соломенную, подняться не дает. А братья смеются.
- Ну как вы можете, мессир Анри! – Дени – как всегда, не утерпел, жалостливый! - протолкался вперед, поднял бедолагу – тот, наконец, догадался повод выпустить – гладит по голове, утешает. Потом давай огра отчитывать: мол, нельзя же так, ведь это же совсем ребенок, ведь ему же больно, ну и что, что кости целы, при таком падении вполне могут быть ушиблены внутренности, а вдруг у него трещина в кости? Нет, говорит, вы как хотите, прекрасный брат, а я бедняжку в лазарет забираю!
А огр ему: да полно вам, я этого малого не первый день знаю, он у меня мастер на жалость брать! Эти мальчишки, говорит, на шею сядут, если им потакать! Поберегите, говорит, брат лекарь, свои бальзамы для настоящих, боевых ран. Ничего, говорит: что не убивает, то закаляет!
Тоже злой. Но не такой, как Лаир, по-другому. У него злость – от храбрости и силы, он слабаков терпеть не может, а у командора – от зависти: хлебом не корми, а дай помучить тех, кто лучше его – того же Люка…
Дени, не переставая причитать, повел-таки Бернара в лазарет. Великан махнул рукой, выругался: «Ну вот, - говорит, - все-таки добился своего, хитрец! Эй, Блез, - рыжика позвал, - не займешься ли заодно Олоферном, а то сам видишь…»
Ну, тот, конечно: «Да, мессир! Сию минуту, мессир!» - а сам видно, что недоволен. А что, если… Да хоть Лаиру назло!
- Мессир Анри! Позвольте, я займусь!
- А, мессир генеральный в дверную щелку досмотрщик! Ну, попробуй… Если Олоферн к тебе пойдет!..
Пойдет. Уж на что Дор с норовом – а и его, как миленького, чистим и водим. И с этим управимся. И бояться нечего. Просто подойти. Ухватить повод, намотать на руку – ну, пошли, Олоферн, пошли, сколько можно нерасседланным, самому ведь, наверное, надоело… И есть, наверное, хочешь, и пить… идем!
Пошел. Умный зверь. Толкает в плечо мордой, зубами прихватывает – несильно, играючи, пофыркивает в ухо… Анри увидел – кивнул чуть заметно, улыбнулся и подмигнул…
*
На другой день в конюшне, когда рыженький Блез уже приустал расписывать подвиги своего мессира Готье в Палестине – вот уж никто б не подумал, что этот, с носом, как у побитой цапли! – вездесущий Жан-Мари шепотком рассказал, как де Нарсе, вот буквально только что, притащился в лазарет, дабы проверить, все ли там как подобает – а более для того, чтобы собравшихся там рыцарей распугать – и сам пожелал взглянуть на синяки несчастного Бернара – которого Дени как раз арникой намазывал. Тот, бедняга, хотел прикрыться, а командор ему: не стесняйся, я в ранах кое-что понимаю, насмотрелся в Палестине… Бедное дитя, говорит, как это ты? А неженка давай скулить и подлизываться: мол, спасибо, мессир командор, мол, как вы добры, мессир командор, да вознаградит вас Всевышний… А де Нарсе улыбнулся этак, ну, словом, как он умеет, – тут Жан-Мари скорчил рожу и подмигнул многозначительно, - и говорит этому подлизе: мол, зови меня просто «мессир Лаир», ибо посвятившим себя Господу подобает смирение! Тот сперва сделал вид, будто своему счастью не верит, а потом – давай, в каждую дырку затычкой: мессир Лаир да мессир Лаир, да какой вы добрый, какой храбрый, да расскажите, где вы воевали и как отличились… Принесло в командорию второго Гонтрана белобрысого, хоть бы его Белый Дьявол поскорей в преисподнюю с собой утащил!..
Жан-Мари хотел добавить что-то еще, но тут Морисов Жак, у дверей на страже стоявший, уронил на пол заранее приготовленные метлу и вилы. По этому условному сигналу вся теплая компания опрометью кинулась по углам и денникам, похватала кто тряпку и склянку с маслом, кто скребницу, кто гребень, и все как один усердно притворились, будто отродясь ни о чем не помышляли, кроме чистки сбруи и ухода за лошадьми.
Только Ангерран как гладил Олоферна, так и продолжал гладить, трепать по шее, разбирать узелки в жесткой непослушной гриве. Хороший зверь. Умный… Сильный… Вот на таком бы – на турнир…
За дверью послышались голоса. Мессир Анри… И Лаир! Вот ведь… Юноша привычно натянул на лицо дежурное, угрюмое и бесстрастное, выражение.
Вошли. Лаир тут же, по своему обыкновению, принялся выговорами сыпать – то ему не так, это не эдак, не угодишь! - бедняги оруженосцы только успевали кланяться да тараторить «слушаюсь, мессир!», «как прикажете, мессир!». А огр только оглядывал всё золотистыми глазищами, чуть усмехался уголками рта, большого, алого, чувственного – для чего угодно созданного, но только не для покаянной молитвы. И видно было, что огру… не то даже, чтобы нравится, но… интересно здесь. И на Ангеррана посмотрел с интересом: ну, мол, видеть-то я тебя вчера видел… а все-таки, там-то, под шкурой – какой ты?
Взгляды их встретились. Всего на миг. Но этого Анри хватило, чтобы прочесть в глазах оруженосца спокойное, привычное, гордое отчаяние, глубоко – даже от самой себя – затаившуюся боль. И – крохотную надежду.
Подмигнул, кивнул еле заметно. Мол, обнадеживать не буду, но все же – попробую что-нибудь сделать. В котовьих глазах огра мелькнула солнечным зайчиком некая мысль – и спряталась до поры до времени.
Лаир, между тем, не оставив ни одного из отроков без отеческого наставления – каждое второе из коих подкреплялось увесистым ударом неизменной плети – добрался, наконец, и до Ангеррана, которого, по всей видимости, как обычно, приберегал на десерт.
И понес: мол, что тебе – работы мало, что взялся чужого коня обихаживать? Так я добавлю! Дор накормлен? Вычищен? Напоен? Расчесан? А сбруя в порядке? А если проверю? Смотри у меня!..
Оруженосец же стоял перед ним, как истукан, и деревянным голосом отвечал заученно: «Да, мессир», «Как вам угодно, мессир», и не опускал глаз, и в глазах его, как командор ни старался, не было страха. Только спокойное ожидание неизбежной боли, - которая все равно рано или поздно кончается. И Лаир от этого еще больше выходил из себя. А Анри всё это, казалось, вовсе не занимало. Мерил проход шагами, лошадей разглядывал. Только время от времени кидал на Лаира быстрый взгляд: ну, скоро ты там?
Наконец, когда де Нарсе уже, чуть не облизываясь в предвкушении, взялся за плетку, огр подошел неслышно и тронул его за плечо.
-Твой?
- Мой, - отозвался Лаир, тщетно пытаясь скрыть раздражение. – Ума не приложу, как еще его…
- Да черт бы с ним, с мальчишкой, старина! Вот этот, говорю, - твой? – и на Безанта показал.
- Ну вы и скажете, друг мой! – покачал головой Лаир. – Какой это вам Дор? Даже по масти… Вот он, мой красавец! – подвел Анри к буланому, а сам от гордости раздувается, что твой сарацинский султан.
И пошел у них разговор про лошадей вообще и про Дора в частности: мол, надо бы его проезжать почаще, да галопом, совсем застоялся! В случае чего ведь может и подвести… Вот взять, к примеру, Олоферна…
Лаир слушает, зыркает глазом то на своего коня, то на приятельского – сравнивает… Хмурится… а потом возьми да и скажи: «Я, пожалуй, брат Анри, заберу у вас вороного! А что! Имею полное право, в Уставе прописано! А для вас… так уж и быть, что-нибудь взамен подыщем…»
Ангерран дыхание затаил. А Белый Дьявол только плечами пожал, брови приподнял этак: что это с тобой, старина? Ты у нас вроде в голову не раненный… По плечу потрепал командора успокоительно, и говорит:
-Ладно, дружище, подыщи. Только клячу похуже подбери. Чтобы я далеко отъехать не успел, когда твой Клеман, или как там его, за мной помчится, с воплями: заберите к черту, мессир Анри, своего зверя рыкающего!
- Вы забываетесь, брат! Что я сочту нужным, то и сделаю, без ваших советов! – надменно вскинул голову де Нарсе. А сам, наверняка, уже воображал себе, как будет на вороном красоваться, когда в Каркассон по делам поедет.
Анри наклонился, взял командора за плечи, в глаза ему смотрит пристально, и спрашивает – заботливо так, не хуже лекаря Дени: «Лаир, друг мой, да что с тобой? Никак, епитимью схлопотал от Селестена? Или что? С чего тебе вдруг смерти искать приспичило?». А у самого развеселые чертики в глазах так и прыгают! Лаир так и вспыхнул: «Слава Господу, прекрасный брат, я не первый год в седле!».
- Да знаю! – как маленькому объясняет Анри. – Но ты же послушай: я его – на вороного показывает – когда в прошлый раз из Утреме тоже вот так приезжал, выменял у реймсского командора на своего серого мекленбуржца – тоже неплохой был конь… Так вот, этого зверя туда в командорию пригнали вообще необъезженного! Дикий был, никакого приступа к нему не было, я с ним поладил худо-бедно, просто потому, что у меня на это силы хватило.
-А у меня, по-вашему, не хватит? – шипит командор, нос задирает, как павлин, и на носочки привстает, чтобы казаться выше.
-Да говорю тебе, дружище: он у меня третий год – так до сих пор вычистить-то себя не всякого подпустит, вон, спроси хоть оруженосца моего. А уж в седло и вовсе кроме меня – никто!
-Ах, вот как? – надменно протянул де Нарсе.
- Именно так, дружище! Иначе - зачем бы я тебе говорил? – распинается Анри, на вид – само дружеское расположение. - Думаешь, ты – первый? Спроси у Готье, при нем дело было: сайетский командор в прошлом году тоже вот так же вздумал прокатиться, и вот так же слушать ничего не хотел… Еще удачно упал, слава Всевышнему: недели через две уже с костылем из лазарета выполз… И, знаешь, не он один… Да ты на себя погляди, Лаир! И посмотри, какой зверь! Он тебя расколотит, как миску с трещиной!
- Да бьюсь об заклад: вам просто не хочется расставаться с ним! – еще пуще взвился де Нарсе. – Вот чепуху и говорите! Сейчас я вас научу, как следует управляться с вашим зверем! – и плетью поигрывает.
-Об заклад, говоришь, дружище? – как ни в чем не бывало, переспрашивает огр. – Я не прочь, коль тебе этого так хочется. Вот только на что?
И конюшню взглядом обвел. Лаир насторожился.
-Вспомните, - говорит, - дорогой брат: Устав запрещает нам отдавать и дарить какое бы то ни было четвероногое…
-Да знаю, дружище! – смеется огр. - Что ж я, устава не читывал, думаешь? Наизусть выучил, не хуже твоего, уж на этот счет не беспокойся! – смеется, вроде шутит – а в глазах так и пляшет жгучий дьявольский огонек! -Четвероногих – ни-ни… А вот про двуногих в том пункте – ни словца, ни буковки!
- Двуногих? – командор удивленно приподнял брови. – Что вы имеете в виду?
- Да двуногую живность, мессир командор, в оперении и без оного. Голубей всяких, гусей, петухов… оруженосцев…
-Оружен… Анри, так вы… - вытаращил глаза Лаир, не знает, что говорить и что думать.
-Ну да, дорогой мой! Ежели повезет, усидишь на Олоферне – забирай его, и мою куколку златокудрую в придачу! Мне от него все равно толку – что от козла молока. А если не усидишь – отдавай мне своего чернявого дурня. Может, я его выучу уму-разуму! Ну, идет? Денег-то он тебе, уж верно, не стоил!
Мнется Лаир. Губы поджал надменно, по-командорски, - а глаза так и бегают…
А откуда-то – то ли из-за распахнутой створки ворот, то ли сверху, с сеновала, то ли из Адельмовой каморки, а, может, и из какого окошка – из какого? Все они настежь по случаю жары, подслушивай – не хочу! – ехидный такой шепоток – не то вправду, не то чудится…
- Сеньеры, ставлю куриную ножку за ужином против щелчка по носу: этот Лаира допечет! Прокатит на вороном…
-Да услышит вас Господь, Жофруа…
- Хоть в кои-то веки на балаган полюбуемся…
Ага, видно, кто-то из мальчишек, не иначе – Жан-Мари (ох, допрыгается!), только лишь услышал про «забрать Олоферна» - тихохонько через вторую дверь вылез и вихрем помчался сзывать зрителей: спешите видеть, мессиры! Командор, вдобавок ко всему прочему, возомнил себя укротителем диких лошадей!
-Да куда ему, Люк! Только зря из лазарета вылезли…
-Плохо вы Белого Дьявола знаете, брат Морис!
- Зато командора хорошо знаю, и даже слишком.
-А, вы про этого? Тогда – да…
-Трус он несусветный, да простит мне Святая Дева!
- Воистину, брат Альбер!
- Отвертится – вот увидите!..
Да, тут – не то что на утреннюю мессу, ни проспавших, ни больных, – мигом слетелись все, аки голуби на пшеницу!
И Анри командора по плечу треплет: мол, ну что ты, одумался? Ну и правильно – что за нужда шею ломать во цвете лет! Еще добро бы – со славой, да в Святой Земле…
- Ангерран! Ну что стоишь, как пень? Седлай мне вороного, негодный мальчишка!..
Оседлал – а что было делать? Хорошо оседлал, старался. Как для себя. Как на турнир. Не хватало еще, чтобы Лаир спину сбил такому зверю! Денник открыл. Взял коня под уздцы. Повел во двор. Анри следом пошел, ленивой походкой, вразвалочку, насвистывая какую-то немудреную песенку, - будто и пари никакого не заключал, никого не подначивал… и никому тайком не подмигивал. А Лаир рядом шествует, задрал голову, взор – в заоблачную высь устремлен, Люк уж точно бы сказал – Пречистой под юбку! Ну, брат Лу – он, положим, еще и не так может загнуть… Эх, жаль, проход перед тем подмести успели конюхи – а не то так славно бы вляпался мессир командор в навоз! Или запнулся бы за метлу и грохнулся! Идет – будто на трон воссесть готовится. На Иродов проклятый трон… и плеть наготове…
Вывел Ангерран коня. Придержал командору стремя – а тот еще нарочно постарался башмаком пальцы отдавить. Ладно, не привыкать. Лишь бы…
Уселся в седле командор. Поводья разобрал. На Анри оглянулся. Тот сощурился от солнца; то ли насмехаются над Лаиром драконьи глазищи огра, то ли подбадривают – черт его разберет.
И другие глаза – ждущие нетерпеливо, острые, ненавидящие – из каждого угла, кажется, из каждой щели: ну же, давайте, мессир Лаир! Покажите комедию!
Что они, эти прекрасные братья, - сарацины дикие? Ни разу не видели, как на лошади верхом ездят? Ну – хорошо, Лаир им покажет, коли не видели… Уж он им покажет, кто здесь трус, а кто храбрец… Всем вместе и каждому в отдельности…
А конь стоял спокойно – и, кажется, все равно ему было, командор у него на спине или воронье перышко.
Де Нарсе подобрался весь, вцепился мертвой хваткой в поводья – даже на запястье их намотал для верности, ощерился как пес, и – дал вороному шпоры.
Тот – ничего. Ухом не повел. Лаир – опять его шпорами, да с размаху, до крови - Ангерран зубы сжал, будто сам получил от командора. А конь головой помотал, фыркнул тихонько, даже, как показалось оруженосцу, плечами пожал – хоть и не умеют этого кони; вздохнул удрученно, прянул вперед – и пошел. Глаза Лаира вспыхнули торжеством.
Пошел! Легонькой рысцой по кругу – трюх-трюх… Так мальчишек семилетних ездить учат… Протрюхает немножко, остановится – и на Лаира оглядывается: мол, ну – доволен? Скоро отвяжешься от меня? Лаир его в галоп посылает – а Олоферн встал как вкопанный, и голову опустил. Командор его шпорит – а конь мало того, что пятится задом, так еще и издевательски фыркает.
Во дворе – никого. Никто Лаирова позора не видит – ну, разве что Анри с мальчишкой, - один не в счет, другой завтра уедет...
Но из приоткрытой двери привратницкой, из окна лазарета, из-за угла жилого корпуса… словом, отовсюду, откуда только можно лицезреть сие действо, оставаясь незамеченным, слышится командору сдавленный смех!
От смешков этих в кулаки, да взглядов, невидимых – но ощутимых, как иголка в башмаке, осарацинел де Нарсе – как три султана с визирем. Вонзил шпоры под брюхо Олоферну – да подряд раза три, будто злейшему врагу – кинжал в сердце! И плеткой давай коня охаживать – и справа, и слева, и промеж ушей! Анри ему кричит: «Лаир, перестань! Взбесится!» - тот только отмахнулся.
Огромный конь величественно повернул голову, посмотрел на маленького, худощавого командора, будто удивляясь, откуда взялся на его спине этот нелепый причиняющий боль нарост, и тихо заржал, будто говоря: «Это еще что такое?!» Останься у де Нарсе хоть капля благоразумия – он, услышав это ржание, спрыгнул бы с коня быстрей, чем кот с горячей плиты, - но в тот момент говорить Лаиру о благоразумии было все равно, что читать сарацинам «Credo».
Лаир приподнялся на стременах – свистнула плеть – рубец протянулся прямо по морде коня, по нежному бархатному храпу – конь от боли метнулся в сторону, взвизгнул, замотал головой. Ангерран невольно застонал и стиснул зубы – ему показалось, что Анри – тоже.
Но страха в глазах благородного животного не было – только презрение и гнев. И больше – презрения. Олоферн кинул задом – еще не в полную силу, а так, последнее предупреждение. Лаир от неожиданности чуть стремена не потерял, вцепился в луку обеими руками, до боли в пальцах – но в седле удержался. Конь обернулся и фыркнул: ты что – еще здесь?! Ну – ладно, пеняй на себя…
Да как рванет галопом с места! Носится по двору, беснуется, лягается, взвивается на дыбы. Трясется командор на его спине – сгорбился, как кот, глаза вытаращены – и про плетку забыл. Но все же кое-как держится… Поводья дергает – туда-сюда, как бог на душу положит. «Стой, скотина!» - орет, как оглашенный. А Олоферну на его вопли уже фыркать с высокого обрыва – раньше думать надо было, мессир де Нарсе! Катайся теперь – сам напросился!
Все, кто из укрытий смотрел – дыхание затаили. И Ангерран тоже. Чем-то кончится дело? Взглянул на Анри – а у того глаза так и горят! Как у охотника, которому добыча идет в руки, - напрягся весь, как зверь перед прыжком, вперед подался, шепчет одними губами что-то, не угадать… Но все-таки, скорее «Давай, Олоферн!», чем «Держись, Лаир!».
Наконец не то надоело вороному, не то разъярился окончательно. Встал вдруг как вкопанный - точно посреди двора. Голову склонил. Присмирел, вроде. Лаир в седле приосанился, на Анри с Ангерраном взглянул ехидно: мол, что – съели, вы, оба?
И вот тут по-настоящему, изо всей своей мощи поддал задом Олоферн! Лаир вылетел из седла, будто самая что ни есть здоровенная катапульта его подбросила, кувыркнулся через голову и всей тяжестью грянулся оземь, прямо к ногам разъяренного вороного; конь встал на дыбы, вздернув почти стоймя бесчувственное тело де Нарсе – тот, падая, не сумел высвободить обмотанную поводом руку, - заржал гневно и торжествующе. И ринулся вскачь по двору, волоча командора, как пук соломы.
Анри бросился наперерез, поймал, повис на узде – вороной вскинулся напоследок – чуть огра на воздух не поднял; храпит, ушами прядет, зубы показывает. Анри ему:
- Олоферн!! Стой… Да стой же ты! Тихо, тихо, ну что ты… Это же я… Тихо…
Обнял коня, гладит, целует вздувшийся рубец на морде.
Ангерран не успел и оглянуться – как двор был уже полон народу. Галдят все наперебой, все друг у друга выспрашивают, как да что – будто не видели! При этом никто никого не слушает толком.
И у всех на лицах и в глазах одна, как рыба на крючке, трепещущая, мысль – убился командор! Насмерть убился! Лежит, не шевелится, вон, и голова, и котта в крови… А это значит…
Значит – похороны. Молитвы, песнопения и всё, что положено, от и до. Мессир командор Дома - это вам не оруженосец навернулся с лестницы в погребе! Гонцов разошлют во все стороны… Гости соберутся...
…Это во сколько ж нам все встанет, праведный Боже!.. Еще хорошо если не весь погреб досуха вылакают за упокой…
…Господи, да ведь еще и приора не миновать звать на погребальную церемонию! – Ожье послать… Нет – Жослена, он там хоть улыбаться не будет…
…Извольте поминальную трапезу стряпать, брат Жильбер! Да не какую-нибудь! Ремигия Тулузского, дабы пребывал он в добром расположении духа, надо накормить, и накормить хорошо!..
…Интересно, кого на место Лаира? Может, из наших кто сподобится? Вот бы Жофруа – хороший человек, веселый… Да и с Люком бы жилось неплохо – вспыльчивый, но не злой…
…Ну, приор, конечно, захочет дать место своему старому другу. Что ж, тоже неплохо бы… Если Альбер сам не заартачится, сославшись на раны и годы… А, может, Реми кого притащит из приорства…
…Но, главное, кому бы теперь ни выпал праздник – а брату Клеману великий пост!.. А, может, Ремигий заодно и капеллана сменить захочет?..
Анри меж тем всё оглаживал коня, трепал по шее, целовал в морду; привстав на носки, шептал что-то ласковое на ухо – и, наконец, кое-как успокоил, уговорил, умилостивил: вздохнул вороной, тряхнул гривой и голову хозяину на плечо опустил: мол, Господь с тобой, прощу… Ласкает его огр – а сам обернулся, обвел собравшуюся публику взглядом не то презрительным, не то сочувственным – не поймешь.
-Ну, что встали, - говорит, - заберите вашего командора кто-нибудь! Да не бойтесь, я Олоферна держу…
А неохота никому лезть под копыта вороному – видели, на что он способен…
Наконец Морис подошел. И Люк.
Высвободили руку командору, оттащили его подальше от коня, смотрят – дышит, вроде! Приложили Лаиру нож к губам - лезвие затуманилось! Вот ведь, сеньеры братья… Его, верно, и чума не берет, гадину… А Клеман услышал – разулыбался сразу… Ну что ж ты, Олоферн, так оплошал?..
Ощупали бесчувственного Лаира: вроде голова цела, и хребет тоже, - хотя расшибся он сильно… Весьма возможно – будет жить, мессиры! А вот руку командору Дени долго будет чинить, и починит ли – Господь ведает: вон как распухла и вытянулась! Все три сустава выдернул ему Олоферн, пока по двору волочил…
Подняли, понесли в лазарет. И в дверь ногами вперед занесли – уж так получилось!..
На пятый день Лаир наконец-то приходит в себя по-настоящему. В той же палате, на той же постели, где лежал Ангерран.
Ох и плохо Лаиру... Все тело ноет, словно по нему три дня повозки с бревнами ездили. Вместо руки будто раскаленный железный прут воткнули – и вертят. Не поймешь – вроде и голодный как пес, и тошнит – просто с души воротит… Господи, за что… Зеленые круги перед глазами… «Что это со мной?.. Кто меня так?..» Голова – как котел – не приподнять. И в этом котле, как листья капустные, всплывают одно за другим воспоминания.
«Анри… Белокурый великан, потомок норманнов… Сильное ладное тело, железные руки, соколиные насмешливые глаза… Смеется, взбежал на крыльцо, обнял… На виду у всей командории! Не мог подождать, пока я его позову к себе – если уж он этого все-таки захотел? Как же это на него похоже, на Белого Дьявола: дать тебе, наконец, то, чего ты вожделел столько лет – но так дать, чтобы ты, получив желанное, проклял бы всё на свете!
«Старый дружище», говорит. А сам… И конь у него… Воистину, чертова скотина!.. и ведь все, каналья, понимает! Ведь он всё – нарочно, чтобы меня раздразнить…»
Насмешливое фырканье, презрительный взгляд, притворное смирение – и вдруг седло летит из-под зада, мир переворачивается – и раскалывается на куски с оглушительным треском – копыта величиной с суповую миску высекают искры из камня в полупальце от командоровой головы… «Расколотит он тебя, как миску с трещиной!»…
«И как я только остался жив… Благодарю тебя, Пречистая дева! Ну, Анри… Господи, да ведь мы же с ним об заклад побились! На наших оруженосцев! Ну да, запрещено дарить и отдавать любое четвероногое животное – но ничего не сказано про двуногих! Хитер, дьявол! Ох, и хитер… И Ангерран… Этот негодник… Так и прилип к его коню! Дора так не наглаживает… Уж я-то знаю… Ох, чувствую, доведет он меня до греха…
Сколько я лежу тут? Позвать Дени, спросить… Дотянуться до колокольчика… Ох, рукой не пошевельнуть… Анри, наверное, уехал… И выигрыш свой забрал. С него станется. И мне опять придется кого-нибудь подыскивать, когда встану… Встану?.. Должен встать! Обязательно! Иначе – лучше смерть!»
- Лаир, ну, как ты, дружище?.. Очнулся? Бедняга… Ну ведь говорил же я тебе… Ладно – я Олоферна еще вовремя ухватил! А ты выше сайетского командора взлетел, можешь гордиться!
Анри?!! Ну да, Анри, собственной персоной, с подобающей сочувственной миной - и с драконьими глазищами, - в которых отплясывают веселые чертики, хоть убей!
-Как рука? Очень больно? Пальцами можешь пошевелить? Ну-ка, попробуй! Лаир, стиснув зубы, пытается сжать кулак.
- Вот так, - улыбается великан, - ага, хорошо! Ничего, старина! Дени говорит – поправишься. Не скоро, конечно… Ну да ты не беспокойся – тут полный порядок, Альбер со всем управляется… Лежи, выздоравливай…
«Да уж, Альбер управляется… Представляю… Распустил, конечно, всех – а те и рады… Анри знает, как меня поддеть… уж это-то он про всех знает, дьявол… а с виду – сама невинность и доброжелательность!»
- Лаир, я ведь заглянул попрощаться! («Ага, начинается! И, похоже, он все уже решил за меня!») Мессир Гийом ждет… Я бы с радостью у тебя погостил… Но… Готье уже весь извелся… С твоего позволения, дружище…
-Да, Анри, конечно… Можете ехать… и должны… («И всё по Уставу – не придраться…») Да, кстати, брат! Помнится…
Анри наклоняется ниже и напряженно вглядывается в лицо командора.
А тот, после отчаянно долгой паузы продолжает:
- Помнится, мы с вами бились об заклад… Можете забрать… свой выигрыш.
Даже сейчас голос командора – хоть и еле слышный – остается холодным и надменным – пожалуй, что и холоднее обычного. Но Анри, этого нормандского дьявола, похоже, не проймешь ничем.
-Слушай, дружище: давай-ка я тебе все-таки оставлю своего дуралея! Мне с этой куколкой в Палестине – одно мученье! А тут ведь особой храбрости не надо – за твоим Дором ходить…
Куколка? Ах, да… То бедное дитя… прелестное, ласковое… Которое тоже с лошади упало… Как его там? Кажется, Бернар? А Ангерран… Хоть бы заглянул попрощаться! Или нет, не надо. Лучше не надо. Вырви себе правый глаз, если глаз твой соблазняет тебя…
-Ну, Анри? Как он там? Очухался? Вот ведь, в крест-гроб…
Люк! И, конечно, без богохульства слова сказать не может! Взяли моду! Думают – раз воевали, так им всё позволено! А ведь он, Лаир, тоже воевал, и не хуже прочих! А Устав блюдет, как предписано! А об этого хоть измочаль плетку… Воистину, как волка ни корми… И рвется, как помешанный, назад, в Утремэ – будто бочка с бургонским там для него открыта!
-Анри!
-Да здесь я, дружище! Что ты хочешь? Больно? Или вина принести?
-Анри, сделайте милость: заберите с собой Люка – он меня вывел из терпения!
Как с языка сорвалось у Лаира? С бухты-барахты, не обсудив на капитуле, не послав к приору за разрешением… Ну, что с него взять – ясно, что не в себе был человек: вон как треснулся головой о камни! Впрочем, Канийяк в этом случае вряд ли станет возражать – сам бы хоть сейчас рванул в Палестину, бросив все к чертовой матери.
Великан только кивнул: слушаюсь, мессир, - внешне ничем своей радости не выдал. Пожелал, как водится, скорейшего выздоровления, - и вышел, осторожно прикрыв дверь…
…На другой день поутру, Ангерран выехал из крепости следом за своим новым сеньером.
***
Выехать удалось только после часа третьего – Альбер ни за что не желал отпускать дорогих гостей в дальний путь, не накормив их до отвала и не собрав им в дорогу провианта, и Готье весь изнылся и изворчался: как это так, мол, - не присутствовать на мессе! Еще и за благословением потащился к Селестену… А потом к командору – спасибо еще, у Дени достало ума завернуть зануду с порога, сказав, что Лаир только-только заснул, всю ночь промучившись! Бернар-куколка носа не казал из лазарета – рад был до слез, что не ему теперь ехать в Утремэ под сарацинские стрелы, и боялся до мокроштанного позора, как бы не передумал Анри.
Арно, дабы уважить гостей, опустил большой мост. Поехали. Люк, обернувшись, махал рукой товарищам, которые глядели на уезжающих с крепостной стены. Анри тоже помахал разок, и тронул Олоферна шпорами. Застоявшийся вороной рванул галопом, Анри весело крикнул: «Догоняйте, сеньеры!». Остальные всадники поневоле должны были пришпорить коней. Понеслись – Анри, Люк, за ними, пыль глотая – оруженосцы: Блез-рыженький то и дело оборачивался и показывал язык, подначивая скакавшего следом Люкова Жано, с вечно взлохмаченными русыми кудрями, длиннорукого и длинноногого, нескладного, как новорожденный жеребенок, - а тот, неуклюже подпрыгивая в седле, грозил ему кулаком. За ними – Ангерран. Готье скакал сзади – дабы никто не отстал; юноша чувствовал спиной его взгляд, хмурый и беспокойный.
Неслись. Ветер бил в лицо. Ангерран глядел прямо перед собой, в спину Жано, и почти ничего не замечал вокруг. Какая разница, куда скакать – в Палестину, в Тампль, к черту на рога – лишь бы гнедой не споткнулся…
Анри упивался скачкой. Остальные – хочешь - не хочешь, а догоняй. На полном галопе, под гору разогнавшись, пролетели деревушку Одриак – ребятишки, поросята и куры опрометью кидались прочь с дороги, одного зазевавшегося карапуза Люк чудом, нагнувшись с седла, успел выхватить за рубашонку из-под копыт своего Марона и отшвырнуть в придорожную траву - Готье только охнул. Будто во сне промелькнули соломенные и черепичные крыши, покосившиеся заборы, церквушка, кладбище с обвалившейся в нескольких местах каменной оградой… Только и осталось в памяти, как Люк, придержав коня, обернулся и что-то крикнул и помахал рукой какой-то молодой крестьянке, довольно миловидной, в сером платье, и она ему тоже махала, а за подол ее цеплялся черненький, как жук, мальчуган… Но – дальше, дальше!
Вывернули на каркассонскую дорогу – теперь уже поневоле приходилось скакать тише, чтобы не затоптать какого-нибудь путника или не налететь на повозку.
Потом и вовсе перешли на шаг – когда протискивались вместе со всеми прочими в ворота Каркассона – в узкую расщелину меж двух башен, как в бутылочное горлышко, - Люк, по своему обыкновению, не преминул отпустить соленую шуточку на этот счет. Протиснулись. Протрюхали по узким улочкам – поворот на повороте, да еще то в гору, то под гору, не разгонишься! – серого камня дома, узкие окошки, рыжие черепичные крыши, вывески – со скрещенными ножницами, с подковой, с лихим красно-синим петухом… Выехали на рыночную площадь – в веселую шумную пеструю круговерть и толчею, - прилавки, прилавки… башмаки, бусы, шапки, штуки сукна и льна, бочонки вина и масла, глиняная и оловянная утварь, серпы, пилы, топоры, шкатулочки с пряностями… У позорного столба сидит в колодках какой-то бедолага… Телята, куры, гуси… Толстая, в синей юбке тетка тянет пеструю козу на веревке, коза такая же толстая, и синяя ленточка на рогах…
Кони – Анри с Люком остановились поглазеть, обсуждают с барышником конские стати, спорят, щупают по очереди ребра темно-серому скакуну, Жано с Блезом почтительно внимают, а Готье, с трудом протиснувшись к ним сквозь толпу, уговаривает прекрасных братьев не задерживаться – убежит будто куда-нибудь это Утремэ…
Ангеррану неохота глядеть на коней – будто он в командории таких не чистил! Лучше на балаган посмотреть – а то когда еще увидишь… В Палестине, наверное, ничего такого нет… Интересно, что там вообще есть, в этой Святой земле? Старый Жером рассказывал – но только о битвах, не о жизни. Есть там, к примеру, леса? Горы? Реки? Или одна только голая пустыня с сарацинами?
Жонглеры ходят на руках, кувыркаются… Вокруг толпа зевак собралась… вон, кто-то даже на коне подъехал… С мечом на поясе. Рыцарь. Обернулся – нос длинный, рожа кислая… Андре! Не может быть! Хотя – почему бы ему тут и не поразвлечься?..
А рядом с ним, на маленькой беленькой лошадке – Жизель! Прямая, стройная, сидит в седле неподвижно, будто статуя из церкви. Смотрит на фигляров – видит ли? Не решаясь подъехать ближе, юноша молча, неистово молил: почувствуй же, обернись! Милая, единственная…
Она обернулась – спиной ощутила его отчаянный взгляд. Не сразу и узнала-то его, в черной котте с красным крестом – будто кровь из раны растеклась. А, может, тоже не поверила сразу – поверить боялась… Но наконец все-таки улыбнулась – чуть заметно, опасливо – и одними губами прошептала: «Ангерран!»
Вот она, рядом – а не подойти, не поговорить, не коснуться тоненькой руки, не ощутить на щеке легкого дыхания… Андре – как слизняк на белой лилии, братец, подлец, клеветник проклятый! И – никому ничего не доказать! Даже заплакать нельзя – заметят, осмеют, или, того хуже, расспрашивать станут, проявлять, черт бы их всех побрал, христианское участие! Можно только смотреть, вглядываться, впитывать глазами, как пересохшая земля долгожданную влагу, каждую черточку любимого лица. Еще, еще одно драгоценное мгновенье припрятать в кладовую памяти, - пока им всем не до нас!
Он вытаскивает из-под камизы крестик на цепочке, показывает ей: «Люблю. Помню. Навеки». Она, будто поправляя застежку серого платья, сжимает на миг маленький, совсем еще детский кулачок – Ангерран угадывает в ее руке свой простенький железный крестик на шнурочке: «Я – тоже. Навсегда. Покуда смерть…» Но тут Андре, которому наскучили жонглерские ужимки, решительно дергает ее лошадку за повод: «Хватит, поехали!».
Она следует за мужем, и не оборачивается – даже обернуться, и то нельзя. Все существо Ангеррана отчаянно стремится вслед, и он, не соображая, что делает, толкает пятками гнедого, конь трогает с места – ну почему, почему здесь столько народу, не проехать и не пройти, а она уже…
Но железная рука хватает и крепко натягивает повод:
- Э, дружок! Куда это тебя понесло? Засмотрелся! А ведь и вправду – недурна, красотка… Беленькая…
Ангерран резко оборачивается – огр! Всё видел! И как он так подъехал незаметно? Да нет же: это Ангерран чуть не проехал мимо господ рыцарей - ничего вокруг не слыша и не видя, кроме Жизели… Жизель, несравненная, божественная, единственная – и навек потерянная! А этот про нее – «красотка»! Юноша задушить готов сеньера, голыми руками, и наплевать, будь тот ростом хоть с колокольню!
А тот глядит в пылающие горем и яростью глаза оруженосца, - долго всматривается, внимательно, - и будто читает, как по писаному, всю его нехитрую, в общем-то, историю.
Тянет повод – Гнедок с Олоферном встают бок о бок. Нагнулся, обнял юношу за плечи, к себе притянул, и шепчет на ухо:
-Ничего, Ангерран. Это – ничего…
Поехали дальше. Ангерран – конь о конь с огром: Анри так и не выпустил Гнедкова повода.
На ночлег остановились в деревне, на полпути от Нарбонна.
Как только тени кипарисов перечеркнули дорогу жирными темными линиями, как сухопарый желчный наставник в рясе – неумелые каракули маленьких несмышленышей, отданных в его власть и под его розгу, Готье принялся нудеть, что надо бы дать отдых лошадям – а то как бы не нанести урона орденскому имуществу! Сам-то он все держался позади всех – и следил за каждым движением товарищей, и берег своего солового красавца Ажиля.
На увещевания достойного брата сперва подчеркнуто не обращали внимания – но попробуй, не обрати на такого! Занудит насмерть, праведник... Люк шепотом закручивал и переплетал побранки, как лозы и ветви в книжных иллюминациях – но все-таки пришлось сбавить галопу: кони стали уставать у оруженосцев, - и то, простецкие лошадки, не Марону с Олоферном чета... Анри только раз бросил через плечо: «Да успокойтесь вы, брат! Доедем, не в первый раз…» Но взмыленного вороного все-таки попридержал. Поехали шагом.
Меж тем стало смеркаться, жара спала, голубая дымка, скрывавшая горы на горизонте, приобретала все более глубокий, сочный сине-лавандовый оттенок – как платье у нарисованной Святой Девы, или…
«Ну зачем, Господи?! Будто не достаточно того, что она как живая перед глазами стоит!» - Ангерран опустил голову, уперев неподвижный мрачный взгляд в шею коню – чтобы ничего вокруг не видеть. Если бы еще это помогало… А Белый Дьявол ехал себе рядом, как нельзя более довольный жизнью, насвистывал какую-то разухабистую песенку, и ему совершенно не было дела до Ангеррановых мучений. Что ж, так оно и должно было быть.
Все гадали: что же все-таки на уме у этого несусветного великана – то ли не мудрствуя лукаво устроиться на ночлег под придорожным деревом, там, где ночь застанет, то ли к утру дотянуть до Нарбонна и, воспользовавшись гостеприимством тамошних собратьев по Ордену, проспать весь день и ночь, а с рассветом снова тронуться в путь… С него станется! И он-то сядет в седло свеженький как огурчик: уж кто-кто, а Белый Дьявол даже в преисподней отыщет себе уголок, где можно дремать спокойно, пока всех нас, грешников, не призовет Глас Трубный, - а вот нам с вами, братья, как Бог свят, придется на все мессы тащиться, какие по Уставу положены!
Наконец, когда Готье уже открыл было рот, чтобы окликнуть огра, тот приподнялся на стременах, обозрел окрестности, удовлетворенно хмыкнул, кивнул – и соизволил-таки первым обратиться к спутникам:
- Поглядите-ка, братья! – и указал рукой налево, где от широченной – четверо разъедутся! – мощеной огромными плитами дороги, проложенной еще римлянами, отходил проселок, а поодаль виднелась небольшая рощица, и за нею – деревня. Расстояние и сумерки скрывали всё обшарпанное, грязное, покосившееся – и припозднившимся путникам селение показалось игрушечно-красивым, как картинка из требника. Будто высыпал Господь из мешка щедрой рукой полную пригоршню домиков, а посередине усадил, как украшенье на праздничный пирог, беленькую симпатичную колоколенку. Так и манило остановиться здесь – если не остаться.
И великан, похоже, был того же мнения:
-Ну, что, капитул? Здесь ночуем – или дальше едем?
-Да куда уж дальше? – отозвался Люк. – Ночь скоро на дворе. У Марона ноги подкашиваются!
-А я вам еще когда говорил, дорогой брат, - завел было свой любимый псалом мессир Готье.
-Ну, вот и славно! – перебил Анри, легонько тронул шпорой вороного и потянул повод влево: «Ну, еще немножко! Давай, Олоферн!»
Лошади, почуяв близость отдыха и кормушки с овсом, приободрились и пошли рысью.
*
Проселок перешел в деревенскую улицу; по ней выехали на площадь. Днем тут, должно быть, шла оживленная торговля – но сейчас было тихо и пустынно.
Прямо перед ними стояла церковка – вблизи оказавшаяся такой же беленькой, тонкой и аккуратной, какой предстала издали. Слева от нее, за невысокой каменной оградой – каменный же дом в два этажа, – под пару церкви: белый, нарядный, стройный - будто щеголь-аббат рядом с молодой монашенкой.
А справа, за невысокой оградой расселось обширное, приземистое строение, явно видавшее виды – и, однако же, добротное и крепкое. Фонарь над распахнутыми настежь, несмотря на поздний час, воротами освещал вывеску, некогда, должно быть, кричаще-яркую, но теперь выцветшую и запылившуюся. На ней в самой что ни есть бесхитростной манере изображена была претолстая одуванчиково-желтая свинья, возлежащая пузом кверху на сковородке, из-под которой выбивались языки красного, будто мак, пламени. Анри, взглянув на свинью, одобрительно кивнул и решительно направил коня в ворота. Остальные последовали за ним.
Огр, нагнувшись с седла, грохнул кулачищем в дверь – строение чуть пошатнулось, - а может, Ангеррану просто показалось в неверном свете из окошек? Внутри послышались торопливые тяжелые шаги, дверь приоткрылась, в проеме показался невысокий плотный мужчина средних лет, в белом переднике, с черной бородой, каковой Господь, похоже, наградил его в возмещение за изрядную лысину. Увидев тамплиеров, трактирщик растянул губы в улыбке и низко поклонился – но смотрел удивленно и настороженно.
Анри приятельски хлопнул его по плечу:
-Да не бойся, хозяин, никто тебя не обидит! Нам всего-то и надо, что ужин, ночлег да корм для лошадей! Найдется у тебя хорошая комната на троих? Оруженосцы в конюшне завалятся – невелики птицы!
- Найдется, мессир, как не найтись! Для таких гостей…- с видимым облегчением затараторил трактирщик, распахивая дверь. – Прошу вас, за честь почту, мессиры!
Однако в глазах бородача застыл мучительный вопрос – и Анри, заметив это, улыбнулся:
- Не бойся, заплатим честь по чести! – и хлопнул ладонью по суме, висевшей у него на поясе, - в суме зазвенело. Трактирщик просиял и теперь уже с гораздо более искренней любезностью осведомился, чего бы господа хотели выпить, дабы промочить горло с дороги, пока готовится ужин.
Тут, как всегда некстати, встрял неугомонный Готье – дескать, а не забыли ли вы, братья, что Устав запрещает нам пить вино где-либо еще, кроме командории или дома служителя церкви?..
Выведенный из терпения Люк такой псалом завернул в честь Святой Девы, что трактирщик рот приоткрыл, глядя на рыцаря с боязливым восхищением; Анри отвечал, что помнит про сей запрет – но что в Уставе говорится лишь о вине, и ни словом не упомянуто ни о терновой настойке, ни о вишневой наливке, ни о прочих веселящих сердце напитках, - чем изрядно насмешил всех, кроме Готье. Блюститель устава полез было в богословские дебри - но огр с Люком, которым не терпелось отдохнуть и поесть, хором послали его в Нарбонн, и в Арль, и ко всем чертям с сарацинами.
Тут в освещенном дверном проеме показалась еще одна фигура – на этот раз длинная, тощая и сплошь черная: и одеяние, и волосы, – на черном фоне выделялись только вытянутое лицо с темными строгими глазами, кисти рук и выбритая блестящая макушка. Раздался голос, не оставлявший ни малейшего сомнения в личности своего обладателя, - как ни странно было видеть сию личность в подобном месте и в такой час:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Не пристало добрым христианам браниться! Ибо гнев есть смертный грех! Сказано в Писании…
- Да какая же это брань, святой отец! Что вы! Боже упаси! – тут же елейным голосом проворковал Белый Дьявол.
- Не отпирайтесь, сын мой! – священник наставительно поднял палец, будто перед ним стоял провинившийся школяр. – Я же слышал: вы бранились, и кто-то из вас даже имел дерзость помянуть Пречистую… не так, как ее надлежит упоминать в молитвах! - при этих словах трактирщик поспешил бочком-бочком убраться к своим кастрюлям, а Люк благоразумно отступил подальше в тень. Оруженосцам же сам Господь велел держаться поодаль, ожидая распоряжений.
-Ну же, дети мои, - настаивал приставучий, как репей, священник. – Поведайте же мне, что побудило вас…
- Святой отец, дело в том, что наш Устав…, - пустился Готье в объяснения. Анри с Люком переглянулись; беарнец при этом тяжело вздохнул, а северянин пожал плечами, будто говоря: «Ну что поделаешь, дураки – они дураки и есть!»
Уяснив суть дела, достойный клирик восхвалил Готье за то, что тот тверд в своей добродетели и верности обетам, и предложил почтенным братьям свое гостеприимство – «Дабы не подвергаться искушению!». Зануда рассыпался в благодарностях и заверил, что и он, и его спутники с радостью принимают любезное приглашение.
Когда слово «спутник» прозвучало во множественном числе, добрый пастырь насторожился – но отступать было уже некуда. Выйдя во двор и окинув взглядом маленький отряд, священник тихо охнул – однако же, не подал виду. Анри, увидев его замешательство, осклабился, показывая крепкие белые зубы, не хуже Олоферна, и как бы в шутку заметил:
- Ужин на трех рыцарей, еда для троих оруженосцев, корм на шесть лошадей… Мне искренне жаль, святой отец – но вы сами на это напросились!..
*
Когда наконец было покончено с чисткой и кормежкой лошадей, вытряхиванием потников и развешиванием оных для просушки; с водой для омовения; с беготней из зала на кухню (где хозяйничали домоправительница и служанка, обе еще далеко не старухи, бедрастые, пышногрудые, разбитные и мастерицы строить глазки, хоть бы и молокососам-оруженосцам, уже не говоря о рыцарях) и обратно - с кувшинами и блюдами; с устройством господских постелей (Готье со святым отцом легли в зале, на тюфяках, а Люк с огром, на вид - пьяные в дым, потащились наверх, в спальню, домоправительница Франсуаза еще боялась, как бы они с лестницы не сверзились, и поднялась проверить, все ли хорошо устроено у гостей), с подъеданием остатков ужина; и с подыскиванием для себя самих на сеновале уголка поуютнее, уже совсем стемнело.
Ночь выдалась ясная и теплая; круглая, как миска, луна и крупные звезды блестели на темно-темно-синем небе, будто надраенные речным песком. У коновязи изредка всхрапывали и переступали копытами кони. В конюшне отца Базиля, где кроме крепенькой коротконогой гнедой лошадки обитали еще и рыже-пестрая корова, бычок и две козы, места всем, конечно же, не нашлось, только пройдоха Блез успел под шумок завести в свободное – на случай важных гостей - стойло господского солового, - ну да ничего, не зима, не простудятся! Натащили им сена, поставили корыта с ячменем – и будет.
Если не считать этих звуков, да носового посвиста священникова конюха и скотника, дядюшки Жако, спавшего на соломе в закутке, где хранилась сбруя, в мире воцарились тишина и покой.
Ангерран сидел, обхватив руками колени, на утоптанной земле у дверей конюшни. Он смертельно устал; и наелся даже более чем досыта - Франсуаза, приходившаяся отцу Базилю кузиной, сунула оруженосцам еще по большому ломтю хлеба с сыром, и налила по кружке, да неразбавленного: малыши, говорит, еще растут! А Ангеррана вдобавок потрепала по голове: «Ах ты, хорошенький!». И все-таки сон не шел к нему.
Звезды… сколько же их там… мерцают, подмигивают… Если прищуриться, то от звезды протягивается голубенький лучик до самых твоих глаз. Мама говорила – по таким лучам к нам с небес сходят ангелы, и если хорошо себя вести, и не забывать молиться на ночь… Жизель, уж наверняка, не забывала! И – что? Где они в ту ночь были, все эти ангелы?.. Собака дворовая, большая, черная, лохматая, дремлет возле будки, положив морду на лапы… Кот, вон, влез на забор – глаза горят… Кони в темноте каким-то чудищем кажутся, с десятью головами… А Олоферн всё понимает, умный… Интересно, а если его хорошо попросить – может, он пустит и в седло? Вот оседлать бы его сейчас, пока все спят - и пуститься вскачь назад! Влететь галопом в Монтальяк, найти Андре – и изрубить в куски! Вот так… и так… Как брат Морис учил. Ну, или кинжалом заколоть! А заодно – Бенедикта, если подвернется! Если успею… А там пусть что хотят, то со мной и делают…
Захваченный потоком воображения, Ангерран уже поднялся было, но тут откуда-то из-за дома, со стороны кухни послышались быстрые осторожные шаги и тихие голоса – и один из них явно принадлежал огру. Вот ведь! Только этого не хватало! Юноша быстро сел, опустил голову на руки и притворился спящим. Но глаза закрывать не стал.
Смотрел потихоньку, как пес поднял голову, навострил уши – вот-вот гавкнет на всю улицу! Как быстро и тихо подошел огр, протянул собаке что-то, зажав в кулаке, – то ли хлеб, то ли косточку - принялся уговаривать, гладить, чесать за ухом, покуда пес не завилял хвостом. А пока Анри псину умасливал, в конюшню мимо Ангеррана прокралась сперва служанка Нанетта, прикрывая рукой фонарь, – наклонилась, прислушалась, и, видно, решила, что юноша и вправду спит, за ней – Франсуаза - мазнула по уху юбкой, ткань шершавая, – потом тяжело протопал Люк – Нанетта из конюшни прошипела: мол, тихо, мессир, еще мальчишку разбудите! Последним шел Белый Дьявол; Ангерран поспешил закрыть глаза; огр присел рядом – оруженосец чувствовал на щеке его дыхание - осторожно погладил по плечу. «Бедняга, - прошептал, - прямо тут заснул. Загонял я тебя. Давай на сеновал отнесу, а то что же так…» Уже взял было на руки, приподнял… Ангерран постарался как можно натуральнее обвиснуть на его руках. Но тут Люк тихонько окликнул товарища: «Анри, ну где ты там? Да оставь его, спит – и пусть спит, не буди лихо…» - и великан опустил оруженосца на землю, поудобнее привалив к стене, и ушел, ступая совершенно бесшумно, будто и впрямь был существом сверхъестественным.
Тихий смех из-за двери, шорохи, возня… Ну-ну, все с вами ясно, мессиры…
Ангерран представил, что, должно быть, сейчас происходит там, за дверью. Рыцари лапают пышных своих дам, жадно, торопливо, спеша скорей насытиться запретным, пока ночь покрывает все грехи, расстегивают женщинам платья, задирают юбки – Люк Нанетте, Анри Франсуазе, а может, наоборот, - и наконец, распаленные, с затуманенным от вожделения взором… Так Бенедикт говорил однажды на проповеди, - интересно, где это он видел, какие у любовников бывают взоры? Неужто тоже, как оруженосцы в Тейнаке, подглядывал в дверную щель за играми конюха с прачкой?
Ангерран тоже тогда подглядывал, заодно с остальными. Ничего особо интересного и ничего красивого. Совсем не так, как в книгах и поэмах.
Ладно, не все ли равно, пусть так: с затуманенными от вожделения взорами – валятся в обнимку на солому в стойле у коз или лошадки, чего доброго еще и возле хвоста, - того гляди, что яблоко увесистое на голову упадет, или посыплются катышки, - в темноте белеют голые толстые ляжки, и… И начинается… как это говорится? Скачка. Охота. Вымпелов на копья вздевание… Черт, теперь уж точно никуда на Олоферне не ускакать – услышат, схватят… Да и так-то было не ускакать – не бывает чудес в мире! Не бы-ва-ет.
Ангерран стиснул зубы, сжал кулаки и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не расплакаться.
Сколько он так просидел – час, или больше? Из конюшни, прямо рядом, должно быть, из первого от двери стойла, куда поместили Ажиля, послышался тихий смех и шепот. Юноша подвинулся поближе к двери и стал прислушиваться: не то, чтобы интересно было ему, а просто слух уцепился, как за соломинку, за первые попавшие в ухо звуки – лишь бы чем-нибудь заняться, и не думать... Нельзя думать. Иначе слез не удержишь – потекут. Как кровь.
- Ох, мессир Анри, до чего ж вы жаркий! – говорила вполголоса Нанетта, а может, и Франсуаза, не разобрать - просто до печенок проняли! С мессиром Люком тоже было славненько – но с вами… Я в пятнадцать лет невинность утратила – а до сих пор такого как вы не видала… Теперь на месяц, не меньше, накушалась этой сладости… Эх, нам бы с вами – в настоящую постель, мессир, а то что ж так, стоя, ровно скоты неразумные…
-Ничего! Зато на исповеди своему кюре сможешь смело сказать, что ни с кем во грехе не возлегала! Да и мы с Люком своему капеллану с чистой совестью скажем то же самое!
«Своему кюре», - значит, Франсуаза: станет отец Базиль, такой чистюля, со служанкой спать… - подумал Ангерран. - Впрочем – всякое бывает…» И стал слушать, приникнув ухом к двери.
Женщина между тем щебетала тихонько, перемежая слова поцелуями, про кюре, который хоть и взял себе в дом бабу (какая там, в болото с лягушками, кузина!), как и прочие берут, потому как будь ты хоть четырежды святой отец, а против естества ничего не поделаешь, да и по хозяйству, опять же, но – то среда у него, то пятница, то воскресенье, то день какого-нибудь мученика, что на женщин и глядеть не хотел… В общем, Франсуаза, женщина во цвете лет, пребывает у отца Базиля в забросе и небрежении, голодная и необогретая, хуже, чем собака дворовая у хозяина-забулдыги!
- Всё святей папы римского желает быть! – ехидно вставила подошедшая Нанетта. – По мне, охота тебе в доброй компании опрокинуть кружечку – так пойди в кабак да и опрокинь как все люди! Так ведь нет же! Надо непременно к каждому приезжему прицепиться с расспросами, какие он святые места посетил, да часто ли мессу пропускал в дороге… А то еще про грехи всякие разговор заведет…
- …Так что до греха доведет! Говорит: должен мол, я быть рядом с паствою ежечасно, аки пастырю доброму положено! – тонким голоском передразнила хозяина экономка. И добавила, что папаша Кошон, хозяин «Свиньи на сковородке», уже весь, бедняга, извелся, скоро потеряет последние волосы, но так и не может придумать, как отвадить почтенного отца: ведь ладно бы тот пил! Пусть бы даже и не платил! Пьет-то ведь – ровно котенок молочко лакает. Но при этом всех добрых выпивох распугал своими назиданиями!
-Да что выпивох! Он и женщин всех запугал – ходит, вынюхивает, выспрашивает, так они, бедные, даже мужу законному дать боятся: а вдруг согрешат! – проворчала служанка. – Да ну его! Идите, я лучше вас поцелую, мессир!
- Твой кюре еще бы в отхожее место поперся за тобой с наставлениями! А что: неплохой предлог, чтобы подглядеть!
Ага, и Люк подоспел. Ну, правильно: за пиршеством должна следовать светская беседа.
Вот она и следует: «Какая ты, Нанетта, славная, да какая ты, Франсуаза, мягонькая да тепленькая, да какие вы оба здоровилы, мессиры, - неужто у вас все такие в Ордене, да не хотите ли, господа, еще?».
Разумеется, господа рыцари хотят – успевай подавать! Вот только выйдут, проветрятся немного…
Выйдут? Ангерран быстро отодвигается, чтобы его не поймали за подслушиванием. И вовремя: дверь распахивается, едва не припечатав оруженосца по лбу, и выходит Люк, а за ним – огр. Шумно, с наслаждением вбирают полные легкие прохладного, сладкого ночного воздуха, зевают, полушепотом, со знанием дела, перебрасываются парой замечаний о красоте округлостей служанки и сладости губок экономки. Люк отходит взглянуть на лошадей. Анри закрывает дверь – и видит прятавшегося за нею юношу. Который и не думает спать! Оруженосец поспешно поднимается.
- Вот тебе раз! Это еще что такое? – то ли шутит великан, то ли взаправду сердится, не поймешь. – Время давно за полночь, завтра весь день ехать – а он тут на пару с собакой караул несет! Ну, пса-то хоть кормят за это – а тебе что? На звезды любуешься? Или на луну воешь? - Ангерран глядит на него, как глядел всегда на Лаира в ожидании порки. Огр кладет ему на плечи руки, тяжелые, теплые, и внимательно смотрит юноше в глаза – как в Каркассоне.
-Так. Значит, все-таки – воешь. Из-за той, беленькой? Да? Ладно, не говори – и так ясно. Ничего, дружок. Это пройдет… Бывает хуже… Слушай! – стальные пальцы вдруг сжимают плечи юноши – однако же, пока что мягко, осторожно, не причиняя боли, - вот что, малыш… Скажи-ка мне, только не ври: ты ведь слышал, о чем мы говорили? И понял, что мы делали?
-Да, мессир, - кивает Ангерран. – Не бойтесь: доносить не пойду. Я – не из таких.
-Знаю, - кивает огр, и ослабляет хватку. – А сам пробовал, хоть раз?
- Нет, мессир.
-Понятно. Вот потому и воешь. Подожди-ка!
Огр стремительно исчезает в конюшне – кажется, даже двери не открыв, - и почти тут же опять возникает перед оруженосцем. Крепко берет его за руку, и бесцеремонно тащит за собой – туда, в теплую, вонькую, на любовном поте настоянную тьму, где козы, разбуженные рыцарскими игрищами, водят – трр-трр – серыми ребристыми рожками по загородке, и умиротворенно вздыхает корова.
- Эй, дамы! Вот вам на сладкое юный девственник, кушайте на здоровье!
Ангерран, услышав это, пытается было вырваться – но какое там! Огр смеется тихонечко, притянул к себе:
-Да тихо ты, дуралей, не дергайся! Я ж не к сарацинам на обрезание тебя волоку!
И, совсем тихо, чтобы не услышали женщины: «Увидишь, тебе сразу легче станет. Отпустит…»
…Тьма – ее тщетно пытается рассеять огарок толстой церковной свечи в подвешенном к перекладине фонаре; запах навоза и конского пота; шуршание соломенной подстилки, грустные вздохи гнедой лошадки и недовольное пофыркивание Ажиля, которому дамы и господа поспать не дают, со своими копьями да вымпелами… В свете фонаря лица женщин кажутся призрачно-красивыми, будто у колдуний и фей, про которых рассказывала Берта.
- Сударыни, может быть, не на… - Нанетта закрывает ему рот поцелуем, горячим и соленым, как суп с сушеной треской.
- Ну, ну, хватит… Ну мне-то дай! Нанетта!
-Ну что?
- Имей совесть, не тебе ж одной сладкого охота! – Франсуаза полушутливо пытается разжать руки служанки, обхватившие шею юноши. Тот так и стоит столбом – не вырывается, но и радости никакой не выражает от того, что с ним собираются делать. Пусть делают что хотят. Раз это неизбежно – значит, просто нужно вытерпеть. Нанетта нехотя отпускает его. Теперь – очередь Франсуазы.
-Ну-ка, малыш, иди хоть погляжу на тебя! – взяла за плечи и к фонарю лицом поворачивает. Ладно, пусть глядит, жалко, что ли! – Красивый, хороший… А что такие глазки грустные? Ты что? А? Боишься? Да не бойся, не бойся… Сейчас все сделаем, как надо… Всему научим… Какой же ты будешь рыцарь, если дам ублажать не научишься? Ничего тут нету мудреного… Идем…
Обняли с двух сторон, повели в стойло к Базилевой гнедушке – в дверку еле протиснулись. Нанетта еще фонарем путь освещала. В четыре руки сняли с Ангеррана и котту, и камизу, и шнурок у брэ распустили – загодя.
Франсуаза улеглась на солому – черные волосы растрепались, корсаж распущен, и завязки у сорочки – тоже, так что грудь видна вся, чуть ли не до пояса; соски темные, возле правого – крупная родинка, и ложбинка между грудей поблескивает от пота; ноги раскинула и юбку задрала – бедра у нее и вправду белые, полные – однако же не до безобразия, не как у той прачки. А между них все поросло темными кудряшками, а больше ничего в темноте не видать. Вот она, значит, какая – женская приманка! Ангерран смотрит на открывшуюся ему тайну – а женщина глядит на него, и улыбается:
-Ну, что смотришь? Иди, миленький, ложись! Давай, прямо на меня!
А сзади Нанетта обняла, надавила на плечи: ложись, мол, не упирайся!
Он не сразу решается лечь – сперва опускается на колени рядом с Франсуазой и выжидающе смотрит на нее. Если рыцарь должен это уметь – Ангерран научится. Как учился верховой езде и прочему. Он сделает, что от него требуют. Только покажите, как…
-Да нет же, сладенький! – шепчет в ухо Нанетта. – Вот сюда встань…
Это, значит, прямо между раскинутых ног госпожи Франсуазы. Хорошо. Встал. Что дальше?
Франсуаза, приподнявшись, обнимает его, крепко – не вырваться. И снова откидывается, увлекая его за собой. И вот он лежит, уткнувшись носом в ее теплое, пышное плечо. Обхватила и руками, и бедрами – как будто убежит он, будто есть ему куда деваться отсюда! И служанка, хихикнув, гасит фонарь…
И воцаряется темнота полная, без искорки, без проблеска – такая, наверное, была до начала времен, пока свет от тьмы не отделился. Терпкий запах лошади, жаркое, мягкое, как перина, тело женщины, ее губы шелестят в ухо всякую ласковую и смешную чушь: красавчик ты мой, славненький, милочек… женские горячие руки – сколько их: две, четыре, или больше? – везде: на плечах, на спине, на животе, и ниже, в самом потайном месте, гладят, щекочут – «Ох, какой же ты…» Внутри у него все сжимается от этих прикосновений – неприятно, стыдно – и все-таки хочется, не ему – телу хочется, чтобы она дотронулась еще. Он кожей ощущает нетерпение женщины. Чего она ждет? Уж не вот этого ли?.. Ага, вот, значит, как надо. Это, отвердевшее, трепещущее, вставляется сюда, во влажное, теплое, - да нет, не сюда, повыше! - а потом взад-вперед… волоски щекочутся… и сладкая дрожь… Только и всего-то?!
- Молодец, миленький, давай, давай! Еще, скорее! Ну и славный же ты…!
… - Ну вот и всё – проще, чем по нужде сходить! А ты боялся, глупыш… Ну, давай теперь со мной!
-Ты что, Нанетта? С ума спятила? Заездишь ребенка! Сейчас сеньеры придут, небось, накушаемся!
-Ничего, мадам Франсуаза, я только разочек! Надо же посмотреть, как он усвоил урок!..
-Тсс! Тихо! Кто-то идет…
Все трое замирают и прислушиваются. И вправду, кто-то идет! И голос слышится:
-Люк! Анри! Да куда они могли деться?
Ага, Готье проснулся! Которому забота о чужой нравственности и среди ночи покоя не дает – то-то они так хорошо спелись со святым отцом! Проснулся, и, видно, решил на всякий случай проверить, на месте ли его спутники. И обнаружил их отсутствие! А если он сейчас в праведном пылу в конюшню ввалится? Вот шуму-то будет!
Троица распластывается на полу, отчаянно жалея, что соломенная подстилка слишком тонка, чтобы зарыться в нее. Женщины накинули на головы юбки, и Ангеррану голову постарались прикрыть: главное ведь чтоб лица было не разглядеть - а на заднице имя не написано! Дверь конюшни распахивается. Шаги. Отсветы факела мечутся по стенам. Всхрапывает сердито и бьет копытом в загородку потревоженный Ажиль.
Прошелся святоша туда-сюда. Все стойла оглядел. И это – тоже. Ангерран почувствовал на спине тяжелый взгляд – будто холодной мокрой тряпкой мазнули. Однако Готье прошел мимо и ни слова не сказал, слава те, Господи. А, может, все-таки – не заметил? Ох ты! Да ведь котта черная, с крестом на виду висела! На дверке! Углядел – или нет? Ладно, раз вопить не начал – значит, будем надеяться, что ничего не видел, или подумал, что тряпка какая-то, а не то так попона там висит. Или - что ему вообще показалось в неверном факельном свете. Вот-вот. Так ему утром и скажем, если будет допытываться! А еще лучше – скажем: откуда нам знать, мессир, что вы там видели, ежели нас тут вовсе не было? А даже если и котта – кто знает, чья именно?
На сеновал поднимается, неугомонный. Топает – вот-вот потолок проломит.
Оруженосцы проснулись – и спросонья никак не могут сообразить, в чем дело. Никого не видели, мессир Готье, спали как убитые, мессир Готье… А что ж вы еще ожидали услышать, мессир Готье?
Но если святоша видел, что там, на сеновале, только двое, и видел, кто именно – он же сообразит..! Ну и что? И пусть. Сеньер-то у Ангеррана – не он, зануда этакий, а добрый мессир Анри! Так что тут малышу бояться нечего.
Ну вот, спускается. Куда теперь пойдет? Нанетта осторожно пробирается в стойло напротив, похлопав по толстому боку корову, чтобы подвинулась, и, приникнув ухом к стене, напряженно вслушивается. Наконец экономка с оруженосцем слышат ее тихий голос: «Пошел к черному ходу, мадам Франсуаза! Видать, проверить решил, на месте ли мы!»
-Вот! – радуется домоправительница. – Недаром я тебе говорила: наложим под одеяла тряпья – как будто мы лежим! Он ведь, наверняка, только заглянет, лапать-то не будет – скверны побоится, чистенький!
Тихонько хихикает и чмокает Ангеррана в щеку. Хорошая она все-таки, Франсуаза, добрая…
-Тсс! – шипит Нанетта. – Опять идет! И хозяин, похоже, проснулся!
-Вот ведь, неймется им обоим!
-Да где эти рыцари? Хоть бы они на этого не напоролись!..
Ангерран про себя молится о том же, подкравшись к двери, прильнув глазом к щелке и весь обратившись в слух.
Во дворе Готье с господином кюре переговариваются, - теперь гадают уже, к кому из местных кумушек могли отправиться с визитом два пьяных нечестивца, если служанка и домоправительница спокойно спят в своих постелях, Готье сам видел? И когда эти двое успели завязать знакомство с этой предполагаемой кумушкой, если весь день и весь вечер на виду были?..
И тут…
-Что за кутерьма, святой отец? Не горим, надеюсь? – ага, это Люк!
- Что случилось, прекрасный брат? Почему вам не спится? – а это огр! И голос у него такой кроткий и мягкий… Что-то сейчас будет…
- И вы еще спрашиваете, братья? – вспыхнул Готье праведным гневом. – Где вы пропадали? Мы уже не знали, что и думать!
- А что можно думать, Готье? – вопросом на вопрос парирует огр. – Ведь сейчас время заутрени!
- Ну… да, - смущенно кивает зануда.
- Так где же мы могли быть, по-вашему, брат, кроме как в храме Божием?
-А, так вы пошли в церковь? – встревает отец Базиль. – Воистину, похвалы достойно, дети мои! Но она же…
-Ах, святой отец, - Анри возводит очи горе, да так, что хоть бы и самому Селестену впору. – Конечно, храм был заперт. Но ведь дух Господень веет, где пожелает, и Господь слышит любую молитву, хоть бы и с паперти – лишь бы она шла от сердца!
Кюре, обрадованный, что всё так хорошо закончилось, хотя бы и только с виду, просил прощения, что плохо подумал о братьях, столь достойных и благочестивых, нес всякую божественную околесицу, Анри поддакивал – что-что, а язык у него подвешен не хуже, чем у соборного колокола; Люк, встав так, чтобы священник не видел его лица, из последних сил удерживал на физиономии благочестивую мину, чуть не лопаясь со смеху, а Готье стоял молча, ошеломленный и растерянный: ну надо же, как ловко он вывернулся, этот Анри! И ведь начни ему сейчас выговаривать – кюре тут же вскинется: ах, как не стыдно, брат! Разве можно подвергать сомнению..!
Но… ведь они и впрямь появились со стороны церкви! И домоправительница со служанкой спокойно спали в своих постелях, Готье сам видел, заглянул к ним обеим в комнатки, хоть это и грех! И, в самом-то деле, где бы братья могли так быстро подыскать женщину, никого не зная в деревне?
Подыскать женщину. Да не одну. Двух разом. Ведь и это Готье сам видел. Если не дьявольское то было наваждение – в стойле на соломенной подстилке. Две белеющие в темноте голые задницы – и третья, в брэ, меж ними... И черная котта на загородке… Новый оруженосец… Да быть не может! Впрочем, брат де Луаньи, похоже, способен на всё…
-Анри! Не позволите ли? На пару слов?..
Они отходят к конюшне. Разговор идет полушепотом.
Четверо – Люк поодаль, Ангерран и женщины в конюшне, у двери – пытаются расслышать хоть что-нибудь. Впрочем, нет: уже шестеро: оруженосцы на сеновале тоже проснулись, возились у Ангеррана над головой, и наверняка, смотрят сейчас на рыцарей сверху, из окошка…
-…сказал, где…
-…видел… на подстилке… - Франсуаза чуть слышно охает.
- …наваждение, брат, устали и не выспались…
-..кто соблазнит единого из малых сих!
И тут – Анри, чуть ли не во весь голос:
-Это кто же вас соблазнять вздумал, дружище? Да неужели господин кюре?!
Люк разражается хохотом, тщетно пытаясь зажать себе ладонью рот.
-Ай да святой отец! – сокрушенно качает головой огр. – А с виду ведь и не подумаешь! – и добавляет, понизив голос, однако же - не настолько, чтобы его не мог услышать Люк: «Нет, ну добро бы еще смазливый был – а то ведь осел ослом!»
Готье молчит – видно, просто остолбенел от великаньей наглости. Лицо у него, должно быть, идет красными пятнами. А Люк, подойдя поближе, знай, масла в огонь подливает: мол, теперь-то понятно, с чего этот черноризец нас к себе вздумал зазывать! Похоже, святоша так допек бедняжку Готье своими ухаживаниями, что тот во двор выбежал, не зная куда деваться!
-Ну, знаете ли, мессиры!.. – вспыхивает наконец блюститель Устава.
-Да знаем, прекрасный брат Готье! – кивает великан, строя великопостную рожу. – Вы тверды в своей добродетели!
-Это даже трактирный святитель сразу углядел! – поддакивает беарнец, насилу удерживаясь от смеха. – Но вы, конечно же, храбро защищались, дорогой брат, и отразили его поползновения?
Готье, окончательно выведенный из терпения, решительно направляется к дому, бросив через плечо:
- Довольно, братья! Утром поговорим!..
*
Наутро даже Люку не составляет труда притворяться благочестивым: после бессонной ночи все лица сами собой принимают постный и унылый вид. На рассвете достойные братья, прихватив с собой оруженосцев, отправляются на утреннюю мессу – впрочем, лучше уж слушать, как доморощенные певчие истязают псалмы, чем терпеть нудеж «трактирного святителя».
Впрочем, любопытства отца Базиля все равно избежать не удается: перед тем, как войти в церковь, служитель Божий непременно хочет знать, где именно Анри с Люком накануне возносили молитвы в час заутрени. Огр, не задумываясь, показывает на паперть, слева от церковных врат. Люк охотно сие подтверждает. Кюре сперва смотрит недоверчиво – но Анри, возведя очи горе, с такой кротостью говорит о том, что каждый волен верить или не верить словам ближнего и что некоторые по недомыслию готовы самое благочестивое деяние объяснить самыми низменными мотивами… «и, кстати, святой отец, кабак – тоже для проповедей не совсем подходящее место… и, верно, найдется немало таких, кто не поймет вашего рвения… Ведь скажут – скажут! И, чего доброго, при его преосвященстве! – что вы попросту не дурак выпить!» Тут кюре считает за лучшее поверить Анри – или, по крайней мере, сделать вид, будто верит. Все довольны – кроме, разве что, Готье, ну да на него все едино не угодишь…
*
После мессы, каковую благочестивый отец служил с необычайным рвением, и скромной трапезы, маленький отряд пустился в дорогу.
Люк ехал молча, опустив голову – похоже, дремал в седле. Жано и Блез тоже клевали носами. Анри, довольный, что перед отъездом удалось влить в себя на кухне кубок доброго винца и на прощанье потискать Франсуазу, насвистывал, потом принялся мурлыкать под нос: «Лишь аббат и приор двое пьют винцо, и недурное…» Готье, ехавший позади всех, был мрачен и угрюм, и так и сверлил тяжелым взглядом в спину то Ангеррана, то огра, - будто боялся, что они сейчас возьмут да и пришпорят, и унесутся… куда по уставу не положено!
Ангерран ехал рядом с Анри. И думал: хорошо, наверное, быть таким вот огром – которому женщину взять, что кусок хлеба съесть. Интересно, как Анри лишился невинности? Может быть, так же, с какой-нибудь крестьянкой, в сарае на сене? А, может, привык уже там, в Палестине, – при любом удобном случае, в любом укромном уголке, задирать юбку кому угодно – хоть мадам Петронилле - скорей-скорей, пока никто не видит! – только бы… отпустило?
Ангеррана вот не отпустило. Может, он что-то не так делал? Да вроде Франсуаза была довольна… Тогда почему же ему так мерзко – будто в навозной жиже вымазанную камизу надел? Да потому что - не так, не так это в первый раз должно было быть! Не так. Не там. И не с той.
С Жизелью. Нежной, юной, чистой, как Дева Мария. Он-то об этом даже мечтать не смел. А вот Андре… при мысли об этом Ангерран чуть не задохнулся от гнева и мучительного чувства своего полнейшего бессилия.
Жизель там, в Монтальяке, и Андре ее… А он, Ангерран, который избрал ее своей дамой сердца – валялся в конюшне с какой-то там поповской домоправительницей! Потому что сеньер его туда за руку притащил! Если бы Жизель его вчера видела, своего рыцаря…
Ангеррану было мучительно стыдно, он почти ненавидел и Анри, и Франсуазу с Нанеттой, и свое собственное тело за испытанное им накануне наслаждение.
А еще юноша боялся, что Господь покарает его за это прегрешение и ему больше никогда не приснится турнир и Жизель в венке...
*
…Около полудня остановились отдохнуть в каштановой роще, на берегу речушки. Коней расседлали, выводили, обтерли травой, потом повели купать. Да и сами заодно искупались. Люк – тот важно воссел на мелководье, в тени ивовых кустов прибрежных, время от времени окунался; зачерпнув ладонью, плескал воды на тонзуру и отпускал восхищенное ругательство, - в общем, блаженствовал по-рыцарски. Анри – вот уж чего Ангерран никак от сеньера не ожидал! – принялся плескаться вместе с оруженосцами, по очереди хватал их – «Ага, попался!», они от него спасались, подныривая под брюха коням; щекотался, брызгался; заразительно хохотал – так что Ангерран, на него глядя, тоже развеселился. А огр его сграбастал, поднял на руки, подбросил – раз, другой, третий! На третий раз подхватил возле самой воды: «Ах ты, - говорит, - лягушонок этакий! А плавать умеешь?» «Немножко, мессир. В пруду». - «Я в твои годы в мае дважды за ночь переплывал Сену, чтобы увидеться с красоткой. Приедем в Акру – научу тебя плавать в море! Вырвемся как-нибудь, ночью…» Хороший он, всё-таки, добрый, огр… И вчера он тоже хотел как лучше…
Зовет Люка: мол, что ты, дружище, там засел, будто рак в норе? Иди к нам! Ну же, пошли! Что, не идешь? А вот я тебя..!
И давай брызгаться! Люк ругается на чем свет стоит – а сам хохочет. Потому что невозможно не рассмеяться, глядя на улыбающуюся рожу огра! Тоже брызгаться стал – раз в Анри, три раза – в оруженосцев (те тоже поближе подлезли – а как же! Ведь интересно!). И такая славная, смешная, веселая возня затеялась!
Готье взирал на них с берега, - на лице его отражалось сочувствие, смешанное с осуждением; губы его шевелились – не иначе, молился за спасение огровой души.
А великан на него Люку показал: видал чудо? Люк пожал плечами: ну что ж взять с него, с Готье, раз таким уродился?
Тут огр и говорит: «Давай-ка, Люк, этого святошу выкупаем!».
- Ага! – со смехом подхватил тот. – От греха очистим!
-От какого греха, мессир Люк? – полюбопытствовал Блез, бывший поразвязнее остальных.
- Да уж он знает, от какого! – хищно осклабился брат Лу.
Вылезли на берег – голые, белые, большущие оба, мохнатые, как черти на книжных миниатюрах, на ноги песок налип, капельки воды, блестя, сбегают по коже; и давай к блюстителю Устава подкрадываться с двух сторон. А тот смотрит на них, как мученик на фреске в часовне: ну, что вы еще, нечестивцы, сотворить удумали?
Схватили беднягу за руки – за ноги, потащили к воде, как был – в котте и в доспехах:
- Ну что, попались, дважды прекрасный брат? Вас окунуть, или сами искупаетесь?
- Да, в конце концов, сеньеры братья!.. – вопиет несчастный Готье, извиваясь в железных рыцарских лапищах. - Пустите же! Довольно!! – и еще чего-то там про Устав и Бернара Клервосского, чем только еще больше смешит Анри и Люка.
-Да вы, никак, страдаете водобоязнью, прекрасный брат? – с насмешливым участием спрашивает огр.
-Ничего! – скалится Люк. – Сейчас мы вас живо исцелим!
-Да не бойтесь, старина, - хохочет Белый Дьявол, - это не больно! – И, обернувшись к оруженосцам, которые во все глаза уставились на эту сцену, изрекает: «Настоящему рыцарю вода может повредить лишь в одном случае: если она, не дай Господи, попадет в вино!».
- Да, мессиры же! Дайте хоть раздеться! Ведь заржавеет кольчуга!
-Ну вот, дорогой брат, это – совсем другое дело! – улыбается великан. – Давайте, помогу! Да не дергайтесь вы так: я – не отец Базиль, и соблазнять вас не собираюсь!
В четыре руки, безо всяких там церемоний совлекли с унылого рыцаря и доспехи, и облачение – Ангеррану это живо напомнило, как накануне с ним самим обошлись Франсуаза и Нанетта. Оказавшись в чем мать родила, Готье, ежась под взглядами товарищей и прикрываясь руками, на цыпочках, морщась, когда под ногу попадался острый сучок или камушек, двинулся к воде – ни дать ни взять, жертвенный агнец к алтарю языческому!
«И что им, этим беспутным, взбрело в головы? Фу, стыд какой… И ведь оруженосцы смотрят!» Дошел наконец. Потрогал ногой воду – ничего, не очень холодная… осмотрелся опасливо: не глазеет ли, чего доброго, кто чужой?
Но тут насмешникам, видно, наскучило ждать, покуда жертва соберется с духом, чтобы принять неизбежное: налетели, сгребли, повлекли! Затащили в воду, пару раз окунули с головой, - потом, правда, сжалились – отпустили. Побрел Готье к берегу – губы сковородником, глаза обиженные. Водоросли с себя стряхивает, морщится брезгливо. А рыцари ржут, как кони. И оруженосцы в кулаки прыскают…
Накупавшись, пустили коней пастись, а сами обедать сели. Ну, то есть, конечно, рыцари сели, когда им доложили, что всё готово. Блез-рыженький остался им прислуживать – а Жано с Ангерраном Люк, расщедрившись, сам кинжалом откромсал по толстому ломтю копченого мяса и хлеба, и велел пока за лошадьми последить, - чтобы далеко не убрели: «А то скоро ехать...»
Однако же, никуда достойные братья после трапезы не поехали, а завалились спать, расстелив потники на траве, в тени огромного каштана. Готье попробовал было их поторопить – да какое там! Люк, перед тем, как провалиться в сон, пригрозил, что еще слово – и он самолично будет полоскать зануду в речке, покуда вся святозадая блажь не выполощется! Анри, укладываясь рядом с другом, проворчал, что готов оказать Люку всяческое содействие в сем богоугодном деле.
Блюститель устава состроил мину самую что ни есть капелланскую, возвел очи горе – прости, мол, Господи, прегрешения братьев моих! Настаивать на своем, тем не менее, не решился: с этих двоих станется, окунут и одетым – и отстирывай потом белую котту от водорослей!
«А этот мальчишка, Дьяволово приобретение! Похоже, зелье – под стать своему сеньеру. Вроде скромный, послушный… Даже слишком… ведь слова не вымолвил всю дорогу! Зато вчера, в конюшне – будто подменили скромника! Вот уж точно: нет воды хуже, чем в тихой луже ! Но… Разве пошли бы деревенские бабы к мальчугану, у которого молоко не обсохло на губах? Да они его осмеяли бы, сунься он к ним с подобной просьбой! Да еще и без денег – ибо откуда их взять оруженосцу?» - размышлял рыцарь, сидя в тени ветвей.
Разве что – у господина. У Анри. У того деньги есть. Выпросил, на непредвиденные дорожные расходы. Да не у Тибо Годена – к самому мессиру Гийому пошел, дерзкий! Делать великому магистру больше нечего, кроме как заботиться о дорожном пропитании брата де Луаньи!
Готье нормандцу – про субординацию, а он: «Вы что, дорогой брат, в пути побираться хотите Христа ради? Будто Тебальдо Гаудини первый день знаете! Да этот ломбардец в аду на вертеле будет жариться – и то уголечка никому из-под себя не даст!» Теперь эта острота, должно быть, вовсю гуляет по Акре…
Тогда - что же? Анри, дав денег, послал мальчишку… куда, к кому? А может, они с Люком сами с этим красавчиком поразвлеклись? На десерт, после женщин? Да нет, по повадкам малыш, вроде, не из тех, кто любит липнуть к мужчинам; хотя – Господь его ведает… Во всяком случае, ясно как «Аминь»: ночью господа рыцари были заняты чем угодно – но только не молитвами!
Вон он, черненький красавчик, гладит Олоферна, - а сам искоса на Готье посматривает. Приглядывается. Изучает. Глаза умные. Но не плутоватые, как у Блеза. Скорее – печальные…
-Ангерран! – окликнул рыцарь вполголоса.
- Да, мессир!
-Иди сюда.
Подошел, припал на колено:
- Что прикажете, мессир Готье?
- Сядь. Поговорим.
Сел, ноги поджал. И смотрит – будто сказать хочет: ну что ж, давайте, мессир, делайте то, за чем позвали…
Готье начал издалека – но мальчишка сразу как-то весь сжался, напрягся, будто ожидая удара. Чего блюститель Устава никогда не умел – так это вытягивать из ближних сведения, коими те не горели желанием с ним делиться.
В сущности, он был очень простой и бесхитростный человек, этот брат Готье, и в глубине души всегда отчаянно конфузился, когда необходимость заставляла его окольными путями выведывать истину. А потому все военные хитрости достойного брата бросались в глаза собеседнику не хуже, чем красный крест на белом рыцарском плаще.
Вот и сейчас рыцарь начал было строгим и назидательным тоном – про долг, Устав и обеты – и сразу же, по позе, по выражению глаз мальчишки, понял: тот уже знает, о чем пойдет беседа. Это смутило и разозлило Готье. Он сбился с мысли, стал путаться – и, наконец, свернув с объездной дороги, рванул галопом напрямик: с кем это Ангерран был вчера в конюшне, и что там делал?! А заодно – не видал ли он, чем были в это время заняты братья рыцари?
-Ну, отвечай же! Скажешь?
Ангерран глядел прямо в глаза храмовнику, как-то странно улыбаясь уголками губ. Потом решительно покачал головой.
- Не скажешь? – старательно сощурился Готье, надеясь, что ему удалось достаточно убедительно изобразить рассерженного Тибо Годена.
-Не скажу, мессир.
- Это еще почему? Боишься? Кого? Меня – или Анри?
-Я никого не боюсь, мессир Готье. Если хотите побить – побейте. Мне все равно, я привык.
Юноша сказал это совершенно спокойно, с полным равнодушием к своей участи – будто и не он только что плескался в реке, хохоча во все горло. «Мученика из себя строит… - неприязненно подумал Готье. – Неудивительно, что мессир Лаир его порол!».
- Слушай, ты напрасно отпираешься. Недостойный брат, твой сеньер, может говорить всё, что угодно – но я же видел тебя, собственными глазами, там, в стойле! Ты лежал на соломе, с двумя женщинами! – Ангерран так же молча смотрел на рыцаря, глаз не опускал и никакого страха не выказывал. Что злило и сбивало с толку достойного брата. - Ну, признавайся: ты был там, и затащил тебя туда этот нечестивец – потому что такого рода женщинам нужны деньги, а у тебя, молокосос, их нет и не может быть! Ну, говори: тебе перепало от его щедрот, - как положено, оруженосец получает остатки от рыцарского обеда! Так? А, может, они с Люком сперва вдвоем тобой закусили? – Готье уже, что называется, несло – и устав позабыл, и все куртуазные выражения…
- Вы, очевидно, судите по себе, мессир Готье, - тихо проговорил мальчишка.
- Ну, знаешь ли, - не сразу нашелся ошеломленный рыцарь. – Это ты хватил через край!
- Вы – тоже, мессир. И вы – первый.
Повисла напряженная тишина. Наконец Готье пришел к выводу, что следует сменить тактику, несколько принужденно улыбнулся, заставил себя разжать кулаки, и заговорил, теперь уже гораздо мягче и ласковее:
- Послушай же… Мы тут оба наговорили лишнего, и ты, и я… Судя по всему, тебе до сих пор жилось несладко… Ты в каждом, кто сильнее, видишь врага, и пытаешься защитить себя… Потому и дерзишь, ведь так? Что ж, тебя можно понять… И я понимаю… Прости, если я причинил тебе боль – я не желал тебе зла, я лишь хотел уберечь от греха твою душу… - Ангерран молчал - только не сводил взгляда с Готье: так боец на поединке следит за каждым движением противника. – Ну, ведь ты не сам отправился к этим непотребным бабам? Ведь это был приказ твоего сеньера? Ведь ты не так уж и виноват, ты ведь не мог не послушаться! Ну же, ведь это Анри тебя принудил к греху? Скажи, не бойся!
Оруженосец опять слегка улыбнулся, и тихо проговорил, отчеканивая каждое слово:
-Мессир, меня зовут Ангерран де Монтальяк. А не Иуда Искариот.
- Вот именно, - раздался за левым плечом Готье весело-издевательский полушепот, – молодец, малыш!
Длинная мускулистая рука ухватила Готье за шиворот, вздернула, потрясла в воздухе – и вдруг отпустила, так что блюститель устава едва удержался на ногах. И оказался лицом к лицу с Белым Дьяволом, чья улыбка весьма походила на оскал.
- Анри!
-Вас это удивляет, дважды прекрасный брат?
-Ангерран, оставь нас! Ступай, займись лошадьми!
-Ну зачем же, брат? – промурлыкал огр. - Пусть тут сидит! Ведь вы, надеюсь, не собираетесь предаться со мной делу, кое не терпит свидетелей?
Из-за дерева раздался сдавленный смех – Готье понял, что Люк тоже проснулся и теперь уж точно не пропустит мимо ушей ни словечка.
- Анри, скажите, зачем вы это сделали?! – ринулся Готье в заведомо безнадежный бой, как святая Маргарита Антиохийская – в схватку с драконом.
- Что, дорогой брат? – огр виртуозно изобразил на лице удивление. – Вам не понравилось купаться?
-Нет, я не о том…
(«Опять эти дьявольские штучки!»)
- Так, значит, вы все-таки распробовали? Хотите еще?
- Давай, Анри! Макай его, зануду – я помогу! – отозвался беарнец.
– Нет, ну ладно – вы, - не сдавался Готье. - Вас уже не исправить ничем, но это невинное дитя… Зачем вы совратили его?!
-Я? Совратил? – усмехнулся великан. – Ну уж нет. Даже не пытался, Всевышний свидетель! Там и без меня было кому научить его жизни… Уж будьте уверены, малыш попал в хорошие руки!
-И руки, и всё остальное! – вставил Люк. – Это мы сперва на себе проверили!
- Так вот на какой паперти вы молились! Развратничали с девками в конюшне! – в голосе Готье смешались горечь и торжество: ну да, именно это он с самого начала и предполагал, - но ведь признались, сами признались все-таки!
- А вы догадливы не хуже того святого, который фараону сны растолковывал… - с иронической усмешкой произнес огр. – Ну да. Но ведь не огорчать же было доброго отца кюре!
-Вы так страшно согрешили - и так спокойно говорите об этом?!
- А что же мне – волосы на себе рвать прикажете? – огрызнулся нормандец. – Так у меня их и без того маловато осталось, по милости нашего драгоценного Ордена! – и показал на тонзуру. – Из-за чего, собственно, столько воплей, брат мой? Или завидно стало? Так вам вчера никто не мешал составить нам компанию!
- Кроме вашего же страха, прекрасный брат! – добавил Люк, подойдя и встав плечом к плечу с другом. – Эх вы, растяпа! Такой случай проворонили…
- Люк… Анри… Ну зачем так… Не надо… Вас же…
-Что? – ощерился огр, – из Ордена выкинут, если вы на нас донесете? Ну и доносите себе на здоровье. Доказательств-то у вас на руках не будет! А нас с Люком будет двое против вас одного. И каждый будет утверждать, что ночь мы провели самым благочестивым образом!
- Вы… Вы – дьявол, Анри! – Готье, отступив на шаг, торопливо перекрестился.
- Да. Белый. Новость, тоже мне…
- Анри, Анри!
- Ну что, Готье? Ну что я такого натворил? – теперь уже огра понесло. - Разве преступление – вернуть то, что у тебя было отнято? Силой или хитростью, явно или тайно – но взять свое?! Хоть на час, хоть на миг – но вырваться из заточения на свободу?! Урвать кусочек жизни – и натянуть нос тем, кто похоронил тебя заживо? Ты на моем месте не попытался бы?
Боль и ярость бились в глазах Белого Дьявола – будто птицы, угодившие с разлету в огонь маяка.
Беарнец тихонько сжал руку товарища, успокаивая, а на Готье бросил гневный взгляд, будто говоря: «Ну, что? Доволен? Вложил персты в язвы?».
- Анри… Ну что вы… Ну что… Не пойду я ни к кому ни с каким доносом. Я Готье де Пойяк, а не Иуда Искариот! – Готье быстро взглянул на Ангеррана, который, казалось, весь был глаза и уши. – Делайте оба что хотите – в конце концов, это ваши судьбы, и вы сами будете отвечать за себя на Страшном Суде. Но, Анри, скажите мне: по доброй ли воле вы принесли свои обеты?
- По доброй воле? – с расстановкой переспросил Белый Дьявол – в голосе его послышалось львиное рычание. – По доброй, черт бы ее взял, воле?… Что ж, можно сказать и так.
И выжидающе поглядел на Готье: доволен? Теперь – отвяжешься?
Готье молча кивнул: понятно – хотя и ничего, в общем-то, не понятно. Тогда огр, как ни в чем не бывало, самым обычным голосом проворчал, что теперь, когда всякие там не в меру благочестивые наконец-то угомонились, можно, слава Господу, хоть немного поспать!
Пошел, улегся – рыцарям слышно было, как огр ворочается на потнике, устраиваясь поудобнее. Когда из-за каштана донеслось похрапывание, Готье тихо обратился к Люку:
- Скажите, брат, а вы… Вас – тоже? Заставили?
- Ну… - протянул беарнец, - можно сказать, что у меня не было выбора. Знаете сами, как это бывает – когда в семействе пять сыновей, а на доходы с поместья не прокормить и пятерых гусей… Лишних щенков - в речку, лишних отпрысков – в келию… Спасибо, хоть в Орден – могли бы и в монастырь запереть… - и длинно и заковыристо выругался.
- Понимаю, - кивнул Готье. – Мне тоже, бывало, хотелось… Всего хотелось… Но по воле Божией мы должны нести свой крест… А здесь можно хоть как-то выбиться…
- Я был в семье четвертым.
- Я – третьим.
Товарищи по несчастью, не сговариваясь, протянули друг другу руки.
- Люк, клянусь, я не хотел ничего плохого…
- Да вижу… Добрый вы малый, Готье – вот только в жизни мало что смыслите.
Готье счел за лучшее сделать вид, будто не расслышал последних слов беарнца, и спросил тихонько: «А Анри? Он – тоже, как мы?»
- Анри? Ну уж нет, куда нам до него! – усмехнулся брат Лу. - Граф де Луаньи. Единственный наследник и земель, и титула. Денег – хоть ведрами носи.
- Но тогда – зачем он…? – недоуменно проговорил Готье. – При том, что он – да это ни для кого не секрет – создан для монашеского подвига, как…
- Как орел для курятника! – подсказал Люк. – Не знаю. Я его не исповедовал. Только чувствую, что дело это – не из тех, куда стоит лезть… Так-то, прекрасный брат Готье. А теперь – дайте поспать, раз уж сами не хотите.
Тут взгляд его упал на Ангеррана, про которого в пылу выяснения отношений все успели забыть и который так и сидел на траве неподвижно, ловя каждое слово и каждое движение тамплиеров:
-Ну, а ты что расселся? Ступай, погляди, где остальные – что-то их давно не слышно! – и подмигнул, и чуть заметно покачал головой: мол, ни-ни, ты ничего не видел, ничего не слышал, и вообще духу твоего тут не было! Ангерран взглянул ему в глаза и кивнул:
- Слушаюсь, мессир.
***
…На большой перемене Лариса, плотно и основательно усевшись за стол, чуть не до самого звонка ковырялась в тарелке с котлетой и макаронами, брезгливо морщась, когда на зуб ей попадался невкусный кусочек, и ворчала: мол, опять котлеты, ну сколько можно, хоть бы поджарку с соусом приготовили! И компот, как всегда, компот – нет, чтобы сок! Надя сидела рядом, слушала воркотню новой подружки, кивала – чему-чему, а киванию она дома научилась. И есть всё, что дают, научилась – у бабки особо не попривередничаешь! Поэтому быстро – раз-раз! – подобрала свою порцию, выпила компот; спрятав стакан под столом, выловила пальцами ягоды – не пропадать же добру только оттого, что Наде ложечки не досталось!
- Ты что, курагу любишь? – удивилась Лариса. Надя кивнула: люблю – а что тут такого? Вкусно же! Та рассмеялась, показав белые зубки, крупные и не совсем ровно поставленные, сказала, что курага – это что, а вот манты! И кстати, конфетами угостить пообещала, курагой в шоколаде – «Только ты списывать давай!»
-Ладно, - кивнула Надя: пускай списывает, жалко, что ли! Даже и безо всяких конфет.
***
…И Лариса списывала. И на каждой переменке, от звонка до звонка без умолку трещала про своего папу - как он был во Франции и в Италии и сколько всего красивого понавез, чего тут ни за что не достанешь, маме – духи, туфли, отрезы всякие, а Ларисе - кукол: «Вот придешь ко мне – покажу!»; про дедушку Мишу, который в городе над всеми гаишниками главный, про дедушку Гияса, маминого папу, который живет в деревне, в большом кирпичном доме возле озера, и у которого есть коровы, лошадь – Лариса на ней каталась, верхом! - и даже злющий старый козел – всех бодает, одну только Ларису слушается! Про тетю, которая в Москве живет…
Надя кивала, восхищенно ахала и думала про себя, что Лариса если и не всё, то, по крайней мере, наполовину врет: не бывает в мире того, про что она рассказывает, разве что в книжках да в телевизоре - и все-таки продолжала внимательно слушать. Потому что давно уже научилась слушать - и не возражать ничему: а какой смысл, если все равно твое мнение никого и никогда не интересует? Вот и Лариса наверняка на самом деле просто поболтать любит, - ну бывают такие люди, которым нравится звук собственного голоса – а ведь не будешь же болтать с самой собой! Еще углядит кто, ненормальной обзовет! Да и скучно!
Ну что ж, пусть себе болтает. Бабку Надя слушает, маму слушает, училку-зануду на уроке во все уши слушает (надо слушать – иначе не выучишься, не выбьешься в люди!) – и Ларискину болтовню послушает, - Нади ведь с этого не убудет!
А конфет-то Лариса и вправду принесла! Чуть не целый мешок! И вправду, оказывается, есть на свете такое чудо – курага в шоколаде, да еще и орехом-миндалем начиненная! В сверкающей фольге, похожее на елочную игрушку! Надя взяла одну конфетку, осторожно, будто та была стеклянная, тихонько сказала: «Спасибо!». Сунула было в карман фартучка – а Лариска смеется и говорит: «Да ешь, ешь! Я тебе еще дам!» Съела Надя – вкусно до чертиков! Лучше всякой сгущенки!
Дальше – больше. Однажды, не успел звонок прозвенеть с последнего урока – машина сигналит во дворе под классным окном! Милицейская «Волга»! Лариса выглянула – просияла, в ладошки захлопала: «Уй, здорово! Деда Миша приехал! Щас покатаемся! Хочешь со мной?» Надя замялась было: мол, не знаю, наверное, меня мама не отпустит…
Отпустила! Еще и благодарила, и улыбалась. Когда вошел к ней в медкабинет, вслед за Надей и Ларисой, самый настоящий милицейский полковник, высоченный, как Дядя Степа, прямой, как столб телеграфный, и с седыми усами, как у соседского Барсика, и попросил, – а в голосе его при этом так металлом и позвякивало: мол, видишь, прошу – а мог бы и приказать! Милиции мама всегда боялась. И Надя немножко побаивалась полковника – но виду старалась не подавать. Села в «Волгу» чинно, платьице форменное одернула, руки на коленках сложила, как учили – и сидела тихо, как мышка, и на вопросы отвечала, что положено.
Сделали круг по центру. Надя прижималась всем телом к кожаному сиденью – чтобы сильнее почувствовать, какая она – сказочная жизнь.
Потом, дома, сидя на кухне у окна за обрыдшим учебником математики, она представляла, как вырастет, выучится, заработает денег – и купит себе такую же стремительную, блестящую, с кожаными сиденьями, машину, - и пусть тогда ее, Надю, боятся гаишники!
А мама с бабкой в комнате про нее разговаривали: мать говорит – не надо было отпускать, да незачем, да боязно… А бабка: да и пусть бы каталась, не убудет от нее; нашла себе Ларисочка куклу – и на доброе здоровье! Наиграется – бросит. А пока не наигралась – авось, Надьке какой кусок и перепадет! А мама причитала: «Но… ведь совсем не нашего круга… зачем кружить девчонке голову? Ладно бы только милиция… Но ведь у Ларисочки папа – второй секретарь обкома!» Бабка в ответ только охнула – не то испуганно, не то восхищенно.
Перед тем, как заснуть, Надя, закрыв глаза, пыталась представить себе это чудо невиданное – второго секретаря обкома. Слово «второй» виделось ей чем-то красным и блестящим, с отполированным стальным наконечником, как знамя дружины, выставленное в витрине в пионерской комнате; «секретарь» – тяжелым, темным, деревянным, с резными завитушками – вроде прабабушкиного комода, а «обком» - какой-то огромной, несуразной, серой фигурой, будто начавшей из камня выдираться, да так и бросившей, обессилев, это многотрудное занятие – памятник такой громоздился на привокзальной площади… Если дедушка у Ларисы – вон какой, здоровенный, с усищами – а всего лишь начальник ГорГАИ… Тогда каким же должен быть Ларисин папа, в таком-то поднебесном чине?
Оказалось – ничего такого особенного. Человек как человек. Не то что не страшный, а даже и нисколько не представительный. Среднего роста, худощавый, серый костюм, и волосы какие-то серые, лоб с залысинами, нос – как у комара, тонкий и длинный, и на носу этом – толстостеклые, в роговой оправе очки.
Это Надя выяснила, когда Лариса ее в первый раз к себе в гости пригласила - вместе уроки поделать, а то Лариса, мол, ни в зуб ногой в арифметике. И мама помялась-помялась – а все-таки сочла за лучшее Ларисочке не перечить: а то мало ли что!
Жила Лариса в двух шагах от школы: на перекрестке Ленина и Красной, в четырехэтажном доме, нарядном, светло-желтом, с белыми, украшенными лепниной, балконами – ну точно торт с кремом! И просторные гулкие лестницы, с коваными чугунными перилами – как во дворце… Обитали Рассохины на третьем этаже. Трое в четырехкомнатной. У Нади дух захватило, когда она переступила порог: такого ковра, как у Рассохиных в прихожей, у Кузиных даже в комнате не было! Как не было, собственно, и никакого вообще. Надя боялась, как бы не оставить мокрых следов на этой роскоши: лило в тот день – как из ведра, и Надины резиновые сапожки промокли; по случаю, по дешевке бабкой с рук на работе были куплены и так-сяк заклеены. («Походит, - шипела бабка, показывая покупку дочери. - Не графиня! Еще деньги на баловство тратить! Все едино ведь малы будут - оглянуться не успеешь!»).
-Дина! – весело крикнула подружка. – Дина! Ты тут? Пожевать чего есть?
На зов, шлепая по паркету разношенными тапками, прибежала девушка – маленькая, полненькая, черные волосы стянуты резинкой в коротенький забавный хвостик – а в руке поварешка. Поверх рыженького халатика – белый фартук, не то супом, не то соусом закапанный, круглое лицо раскраснелось от кухонного жара, узкие черные глазки весело блестят. Ну точь-в-точь хомячок из школьного живого уголка!
- Тут я, Ларисочка, тут! Где ж еще мне быть? – затараторила. – Давай, раздевайся, да кушать! Я пельменей настряпала, сейчас сварю, я быстро, я мигом!
И тут только обратила внимание, что Лариса пришла не одна. Окинула Надю быстрым взглядом, носик чуть сморщила: это что, мол, еще за явление природы? А Лариса ей: мы с Надей сейчас поедим, а потом сядем уроки делать, Надя мне поможет по математике! И ненавязчиво так подчеркнула: поедим мы с Надей!
Пока варились пельмени, Лариса показывала Наде квартиру, хвасталась: вот эти часы на столе папа из Парижа привез… а вот этот сервиз мама в Ленинграде покупала! А вот кукла, настоящая Барби, американская! Они с мамой даже прическу ей сделали, как у невесты – ведь мама у Лариски директор парикмахерской, «Чародейки», на Кирова!
Надя осторожно взяла куклу в руки: красивая! Совсем взрослая, настоящая – не то что три пупсика дешевые, которых мама Наде купила: видите ли, девочка должна приучаться к роли матери! Так в журнале написано, в «Семье и школе», их, этих журналов, у мамы целая кипа в шкафу на нижней полке. Всё пишут, как детей правильно воспитывать, и какими должны быть правильные дети… ну, Надя, конечно, играет с пупсами – потому что надо хотя бы казаться правильной, чтобы не лезли с поучениями, и потому что других кукол нету. Только Маришка – подарок деды Васи, но Маришке сто лет в обед, и с нее слезла вся краска, ни глаз, ни рта почти не видно. А эта…!
- А у меня еще платьишки к ней есть, коробка целая! – хвастается Лариска. Полезла было в шкаф – доставать, показывать, - но тут Дина обедать позвала.
Ели пельмени – со сметаной, да с горчичкой, да с домашней аджикой, да тертым сыром сверху посыпанные – объеденье! Лариса уплетала за обе щеки. Надя ела чинно, как полагается в гостях в приличном доме, как мама учила – и даже вкуса почти не ощущала, так старалась соблюсти приличия.
Поели, чай с вишневым вареньем попили. Сложили посуду в раковину, Надя по привычке взялась было за тряпку, а Лариса ей: оставь, Дина вымоет – Дине за это деньги платят! Платят? Это что же – Дина у них кухарка? Как в старые времена? Но разве сейчас так бывает? Девочка украдкой глянула на Дину, вытиравшую со стола. Но спрашивать ничего не стала. Безопасней так – если не спрашивать. Положила тряпку – и пошла за Лариской в детскую, математикой заниматься.
Лариска в арифметике и вправду была ни в зуб ногой – как и в прочих предметах. Надя раз ей объяснила, другой… Зевает Лариска, морщится, как от горькой микстуры. Говорит: все равно не пойму! Лучше, говорит, ты всё реши, а я потом разберусь, когда буду переписывать! Так, говорит, быстрее будет!
Кончилось тем, что Надя не то что арифметику, а всё, что было задано, сделала и в Ларисины тетрадки аккуратно переписала. Лариска, доверху довольная, позвала подружку в куклы играть.
И тут – звонок в дверь. «Ага, - сказала Лариска. – Мама пришла!». Побежала встречать. Надя, чтобы одной не оставаться, последовала за нею, стараясь ступать как можно неслышнее.
И увидела в коридоре, как Дина помогает снять красивый, золотистого велюра плащ невысокой, пухлой, как подушка, женщине. Толстуха, черноволосая, в ярко-розовом – вырви глаз – шерстяном платье, которое на ней едва не лопалось, занимала собой всё пространство – так что Надя не сразу заметила рядом с ней худощавого мужчину в очках.
- Ну и дождь, Гюзель Гиясовна! Жуть, а не погода, Гюзель Гиясовна! – тараторила Дина. Повесила плащ на вешалку.
Гюзель Гиясовна, сняв плащ, первым делом прилипла к зеркалу. Мужчина терпеливо ждал, когда она, наконец, пройдет в комнаты и освободит место, и всё протирал пальцами запотевшие очки.
А та упоенно рассматривала себя – между делом поздоровавшись с Лариской и спросив, все ли в порядке – и, похоже, даже не дав себе труда услышать ответ. Надя из-за Ларискиной спины видела отражение Гюзели Гиясовны. Та очень походила на снежную бабу: на толстеньких коротких ножках громоздился необъятного размера живот, сверху два шара – бюст, потом – три подбородка, круглое лицо, безукоризненный тон которого во всю глотку вопил о заграничном тональном креме, румянах и пудре; глаза-угольки были обведены жирной черной чертой со стрелками, губы в ярко-красной помаде. Вот только нос – не морковный, а обыкновенный, как у Лариски, курносая такая кнопочка. И вместо ведра на голове – черная широкополая шляпа, - вот как раз она ее сняла и отдала мужчине: Влад, говорит, положи на место, а то мне не достать! «Влад… На метлу для снежной бабы, вот на кого он похож! – подумала Надя. – Интересно, а ему тоже тут платят?»
Наконец Гюзель Гиясовна вдоволь налюбовалась на себя. И соблаговолила заметить, что дочка вышла встречать ее не одна. Впрочем, сперва она углядела Надины сапожки. Брови подрисованные приподняла слегка и нос чуть наморщила – это, мол, еще что у меня на ковре такое?
А Лариска – хорошая она всё-таки! – и говорит: это, мамочка, Надя Кузина пришла, мы с ней за одной партой сидим! Она мне уроки помогла сделать…
-А, понятно! – улыбнулась Гюзель Гиясовна, точь-в-точь как стюардесса на плакате «Летайте самолетами Аэрофлота». – Правильно, Ларисочка, друзьям надо помогать!
Получилось, будто, наоборот, Лариска за Надю всё решала. Ну и ладно. Не убудет от Нади.
Сели обедать во второй раз: ну и что, что Дина накормила! «Здоровый ребенок всегда хочет есть, - изрекла Гюзель Гиясовна. – По себе знаю!» В большой комнате, за круглым столом, сели – не на кухне. Дина скатерть постелила, белую, с вышивкой. Явилась на стол супница фарфоровая, с фарфоровым же половником, полная борща, потом – блюдо жареного мяса с черносливом и с рисом, Лариска чуть в ладошки не захлопала: «Ой, люблю!», и, наконец, чай с вареньем и сладкими пирожками. Надя ела всё – ну и что, что уже не лезет! Подвернулась халява – хватай, так бабка говорит.
А Влад, на метлу облезлую похожий, тоже с ними за стол сел! «Вот ведь! – подумала было Надя. - Дина, небось, не села – а этот…» И тут Лариска и спрашивает: папа, а ты мне лошадку для куклы опять не купил, забыл? А Влад, серый в тонкую черную полоску, нос длинный чуть не в тарелку опустил и говорит так виновато, будто урока не выучил: забыл, доча, закрутился – но куплю, куплю, обязательно!
«Папа»? Так вот, выходит, он какой – второй секретарь! Надя недоверчиво взглянула на него – и тут же уставилась в тарелку, как подобает воспитанному ребенку, сидя за столом с большими, дабы невзрачный Влад (То есть, конечно, Владислав Михайлович, так Дина его назвала, когда ставила на стол чайник: осторожней, Владислав Михайлович, горячее!) – не заметил ее разочарования и не обиделся.
Разговор шел про всякое взрослое и непонятное - постановления, собрания, доклады… А еще про отпуск – куда бы поехать на следующее лето: в Гагры, в Пицунду или опять в Крым? А, может быть, удастся за границу? В Чехословакию, например, или в Венгрию… «В Болгарию лучше, мам! На Золотые Пески!» - вставила Лариска.
Гюзель Гиясовна важно кивнула: да, доченька, в Болгарии тоже неплохо… Тут взор ее упал на подружку дочери. Сидит, понимаете ли, тут какая-то Кузина-Музина… Ларисочка такая доверчивая – готова притащить в дом кого угодно! Одета хоть и чисто – но бог знает во что… Ну да, безотцовщина, из милости в приличной школе… Кто там, директриса говорила, мамаша-то у нее? Тихо сидит, правда, глаз лишний раз не поднимет от тарелки, слова не проронит… локотка на стол не положит… Но кушает-то хорошо! А в тихом омуте… А не макнуть ли нам эту Надю носиком в лужу – просто так, для острастки, дабы место свое лучше помнила?
- А что, Надя, у тебя кто-нибудь был за границей?
«Задается, - подумала Надя. – Выставиться хочет, что богатая… Ну и – ништяк!»
- Дедушка был, Гюзель Гиясовна!
-О, вот как! – толстуха, не ожидавшая такого поворота, удивленно приподняла брови. – И где же?
- В Польше, Гюзель Гиясовна. И в Германии.
- Надо говорить – в ГДР! – наставительно изрекла снежная баба. – А он как – по путевке ездил?
- Не-е, - Надя состроила глупую кукольную рожицу. – Деда Коля на войне там был.
-О, так у тебя геройский дедушка! – вставил тощий Влад, с некоторым даже уважением. – И в каких войсках воевал?
- Не воевал, Владислав Михайлович, - пояснила Надя, с тем же наивным видом, который она всегда напускала на себя, когда приходилось иметь дело со взрослыми. – Деда Коля раненых спасал. Хирургом был, в медсанбате. А теперь в мединституте преподает.
-О, это… - Гюзель Гиясовна не сочла нужным договаривать, только благосклонно кивнула. И смотрела теперь на Надю уже не как на грязное пятно посреди скатерти – а как… Ну, скажем, на кошку или собаку, которую, чтобы дитя не плакало, терпят возле стола – ровно до тех пор, пока она не лезет в тарелку лапами.
Далее выяснилось, что прадедушка Надин – «тот самый профессор Кузин, - ну, Гюзель, ты помнишь – в «Челябке» был некролог?», - и снежная баба кивнула несколько раз подряд, и даже улыбнулась – хотя и не без некоторого усилия. Гюзель Гиясовна думала – и в ушах ее отдавался скрип непривычных к подобной работе извилин.
Не то, чтобы толстуха совсем не умела думать. Умела. В принципе. И неплохо умела. Так же, как умела мыть пол и готовить обед. Но зачем стряпать самой – если есть специальный человек, которому за это платят деньги?
«Прадед был профессор… белобрысая, тощая, рядом с Ларисой - крысенок… дед - фронтовик… организовать, что ли, в классе встречу на День Победы?.. трудовая интеллигенция… бессребреники… тихая, ничего не просит, уроки за Ларису делает… простота и скромность… наивная, в облаках витает… мы за всеобщее равенство... слаще морковки ничего не ела… мне будет всем обязана…» - и тому подобное проворачивалось в голове у Гюзели Гиясовны, будто тяжелый жгут белья в стиральной машине, – пока на поверхность не вынырнуло, как красные кружевные трусы: «Пускай. Выставить всегда успеем».
Наконец, подумав напоследок, что «правнучка профессора Кузина» звучит все же гораздо респектабельнее, нежели «дочка школьной медсестры» - и гостям представить не стыдно, если вдруг девчонка по недомыслию не вовремя из детской вылезет! - и на этом покончив с умственными усилиями, Гюзель Гиясовна вздохнула с облегчением и, с трудом дотянувшись, погладила девочку по голове («А волосы-то ничего!»).
Это означало, что Надя признана человеческим существом. Разумеется, не таким, как Рассохины – но все же достойным того, чтобы пускать его в дом дальше прихожей…
***
…Надя в десятый раз перечитывает записочку – и все равно глазам своим не верит. Не может. Не должна такому верить нормальная взрослая женщина. «Ларискины шуточки? – привычно подбрасывает ей разум логичное объяснение. – Нет. Куда ей».
Ангерран… Красивое, гордое имя – рыцарское… И грамоте обучен – тогда ведь это редкость была, грамотный человек, разве что духовенство… И воспитанный – прощения, вон, попросил… За беспокойство… А, в сущности, какое от него беспокойство – от призрака? Ни готовки на него, ни стирки. Ну, напугал Ларисищу… И правильно сделал – от стресса, говорят, худеют!
Сунув записочку в шкатулку - в ту, со старыми записными книжками, куда уж точно не полезет Лариска! – Надя медленно проходит в ванную.
Никого. Только доспехи – на коврике. Совсем как живой рыцарь лежит! Или – как убитый… Закрыв на защелку дверь и задернув занавески, Надя встает на четвереньки и, присунувшись чуть ли не носом к шлему, заглядывает в прорезь – не вспыхнут ли голубые огоньки? Ничего. Ну, правильно – ведь сейчас день! Интересно, а где днем прячутся призраки? Может, в котельной? Или на чердаке? Точно: на чердаке – самое то для призрака. Темно, пыльно и куча укромных мест! А ну-ка, что, если…
Тихо – чтобы не услышала хлопочущая на кухне Лариска – подняться по чердачной лестнице, осторожно открыть дверь… Кошкой шмыгнуть внутрь.
Темно и душно. Давно бы пора тут уборку учинить – и сделать нормальную комнату, с нормальными окнами. Некогда.
А главное – призрак! Еще испугается, убежит! А Надя с ним и познакомиться как следует не успела!
Она шепотом зовет: «Ангерран! Мессир Ангерран! Вы здесь?» Тишина. Тьфу, опять забыла! Повторяет то же самое по-французски, добавив: «Не бойтесь – я не сержусь!» Ничего. Как и следовало ожидать.
Глаза ее между тем привыкли к темноте – в которой угадываются очертания двух старых кресел, скатанного и поставленного на попа матраса, табуретки... Надин – дабы наверняка распроститься с остатками иллюзий – медленно проходит по чердаку, от одного круглого маленького окошка до другого, машинально прикидывая, где бы после генеральной уборки поставить диванчик, а где – кресла… А, может, вообще накидать матрасов на пол и сделать мягкую комнату, как на той журнальной картинке? И укладывать там вповалку всех засидевшихся гостей, сколько бы их ни было! А кресла отсюда – выкинуть… ну, или в сарай утащить… Блин!!
Что-то с силой дергает Надю сзади за халат – и она, смешно замолотив в воздухе руками, неуклюже шлепается на пол. Боль, как язык холодного пламени, взметается по спине, и звоном отдается в ушах. Некоторое время Надин сидит неподвижно, как кукла, растопырив ноги. Потом медленно оглядывается: за что это ее угораздило зацепиться? В радиусе двух метров ничего подходящего! А халат? Удивительно – но не порвался. Только вымазан – не то в краске черной, не то в солярке… а воняет, воняет-то от пятна! «Откуда тут краска-то взялась? – думает она. – Ведь сама же в гараж тогда утаскивала все остатки!! Тьфу, блинский Васька, накрылся халат…» Нет, ну надо же так! Вот просто взять – и ни с того ни с сего на пятую точку шмякнуться! И вроде не пила с утра… Хорошо еще – никто не видал…»
Ага, не видал, как же!
Чей-то издевательский хохоток за спиной. Тоненький такой – и аж взахлеб. Лариска? Подглядывала? Как она смеет, убожество?!
Надин оборачивается. Никого. Что за черт?! А сзади – снова хохот! Крыша едет, крыша мчится… Хохоток - как комариный хоботок. Теперь – сверху. Она поднимает голову – высоко, под самой крышей, там, где углом сходятся стропила, висит в воздухе нечто синее, зеленым переливается – с лапками, крылышками, хвостиком, рожки торчат… Не то котенок, не то мыш летучий, а может, и вовсе химера с крыши Нотр-Дам. Тот самый чертенок, который тогда… И хохочет во всю пасть – да еще и в ладошки хлопает, гадина!
Надя протирает глаза. Показалось. Нет, кажется! А когда кажется… правильно, креститься надо! Улыбнувшись глупо, как на групповой детсадовской фотографии – а что ей еще остается? – охотница за привидениями решительно осеняет полупрозрачное хохочущее нечто крестным знамением.
- Ой-ей-ей! – нечто камнем пикирует на пол и приземляется – в той же позе, что и Надин, и с таким же стуком. «Так-то! – злорадно усмехается Надежда. - Сбил пиндоса летчик Ли Си-цын! А то - распорхался тут, понимаете ли, паршивец этакий…»
-Ой-ей! Хвостик мой! Хвостичек сломался! – жалобно скулит существо – и ведь по-французски скулит, поганец! – Мессир Ангерран, ну чего она…»
И голос из темного угла:
- Поделом тебе, исчадие ада. Впредь будешь вежливее с дамами! – по-французски, но медленно, старательно выговаривая каждое слово – чтобы Надин поняла?
- Покажитесь, мессир Ангерран… ну, пожалуйста…
Показался! Будто вышел из стены. Такой же полупрозрачный, как маленькая нечисть – только не синий, а белый почти весь. Накидка белая – а на груди нашит красный крест. Ну точно – воин за веру! Нормального роста – кто там врал, будто тогда жили одни недомерки? Стройный, широкоплечий. Теперь он без шлема. Хоть лицо можно разглядеть… Красивый! Темные волосы. Борода подстрижена. Усы. Не юнец – мужчина в расцвете сил. Во всяком случае, сороковник ему точно натикал. Примерно Надин ровесник. То, что надо – на кой Наде сдались прыщавые юнцы?
Совсем близко подошел. Наклонился. Руку протягивает.
Интересно, а на нее вправду можно опереться? Можно, оказывается! Ощущения, конечно, странноватые… Больше всего похоже на электрополе, какое бывает вокруг неисправной розетки в сыром помещении: так же током дергает – только руку поднеси. Но тут – мягче, и как-то… можно сказать, холоднее. И осязаешь пальцами что-то такое, шелковисто-гладко-кисельное. Будто взяли эту самую розетку из общажного душа – и анапскими медузами облепили… Но – ничего, в этом даже что-то есть…
Надин поднимается, отряхивается, распускает и снова закалывает растрепавшиеся волосы.
-Спасибо, мессир Ангерран. Гран мерси. – И делает реверанс.
-Да простит меня Господь… - тихо произносит он и – отворачивается. Ну вот! Что ему опять не так?
- За что же вас прощать, мессир? – улыбается она. – Вы же ничего плохого не сделали, это всё этот чертенок…
- Бафомет, между прочим! – встревает очухавшийся бес, материализуясь в воздухе прямо перед лицом Надежды.
- Приятно познакомиться, - холодно отвечает она, вздернув подбородок. Чертенок корчит ей рожу и показывает «нос».
-Изыди, нечистый! – Ангерран, вытянув меч из перевязи, поднимает его перед собой, вверх рукоятью. И-и-и! Вжжих! – бес рвет с места вверх, будто ему петарду под хвост засунули, и уже из-под самой крыши, с безопасной высоты ворчит: мол, подумаешь, не очень-то и хотелось… потом, видя, что на него никто не думает обращать внимание, затихает, притворившись пятном на потолке.
- Прости, Господи, мое прегрешение… - шепчет рыцарь – и делает движение, чтобы уйти.
- Останьтесь, мессир! Прошу вас! – не хватало еще, чтобы он опять во тьме растворился! Не успела Надя в него окончательно поверить! Все они такие, мужики… Вызывай вот их после этого из бездны времени…
Он оборачивается – и грустно качает головой. Надин вопросительно смотрит на него. Ведь ему же не хочется уходить, вовсе не хочется!
- Ангерран, почему?
- Простите, госпожа… Но… - с каким трудом он подбирает слова! Язык еле ворочается! - Нельзя. Ведь вы – женщина…
- Ну так и что же? Вы же – рыцарь, а не монах какой-нибудь!
- Рыцарь Храма. – И, опустившись перед ней на колено, добавляет: «Ангерран де Монтальяк, командор дома в Гайяке».
- Ух ты… - проговаривается она по-русски, но тут же поправляется: «Тамплиер? Настоящий?» – но восхищение в ее голосе крепко приправлено разочарованием.
«Да… вот это называется – птичка обломинго прилетела, крылышками помахала! Тамплиер! Рыцарь в одном флаконе с монахом. Обет безбрачия и прочая фигня. Которая на деле гроша ломаного не стоит – но мужики за нее удавятся! Рыцарь – без траха и намека! Тьфу, чтоб тебя!»
Он недоуменно глядит на нее: мол, как же можно быть тамплиером – и не настоящим? Потом, взглянув на свою полупрозрачную руку, тихо отвечает: «Да, настоящий. То есть… был, госпожа».
«Ну, и что мне теперь с тобой делать, с таким правильным?» - тихо, по-русски, скорее себе, чем своему бесплотному гостю, говорит она.
Храмовник смотрит на Надю снизу вверх, грустно и виновато. Жалко. Красивый. Бедняга… Ему, наверное, тоже несладко жилось, там, в Средних веках… В конце концов, он ведь не просился сюда! Стоит на коленях… Отродясь перед Надей мужики на коленях не стояли… Разве что – на восьмое марта, да и то - если сильно пьяные.
- Знаете, мессир Ангерран… Я ведь всерьез не думала, что у меня получится… ну… вы понимаете… что на самом деле кто-то явится… я в детстве столько раз это проделывала… У нас здесь это – просто обычай, игра… - Надя тоже с трудом подбирает слова. Хорошо, что он по-русски не понимает: когда говоришь на чужом языке, то ты – это вроде как и не ты, а совсем другая женщина, которая к наделанным тобой глупостям никакого отношения не имеет.
- Вы… изгоните меня, госпожа Надин? – он делает движение, чтобы встать – но она быстро кладет ему руку на плечо, - и он вздрагивает, не знает, что делать: то ли стряхнуть эту руку, как велит Устав, то ли оставить всё как есть, чтобы не обидеть хозяйку замка? Ибо сказано в Писании… А, да там много чего сказано – и для любого деяния можно подобрать цитату. Как говорил мессир Анри? Главное – чего хочешь ты сам. Сейчас Ангеррану отчаянно хочется уйти, спрятаться, раствориться в густом сумраке чердака – к черту женщин, одной Элоизы хватит!
Но в то же время его неодолимо тянет остаться. Хоть поговорить с живым человеческим существом, которое от призрака не шарахается! Похоже, она тоже немножко хочет, чтобы он остался…
- Ну что вы, мессир! Зачем мне вас изгонять - и куда вы денетесь? А?
(«И вправду – куда? И что я буду делать в этом чужом мире?») Молчите? Ну вот. А я ведь за вас в ответе – раз я вас вызвала.
- Госпожа Надин… Я не…
- Оставайтесь, мессир, - уговаривает Надин. - С вами в доме теплее – и веселее! Ну сами посудите: что за фамильный замок - без призрака? – Он наконец решается улыбнуться и кивнуть. И она улыбается в ответ. – Что, если я принесу вам…
- Надя! Надя! Ты где там? Картошка стынет!
- Да иду! – ну что же все-таки за дура эта Лариска… - Простите, мессир…
Призрак на миг прижимает к губам Надину руку – и взмывает под самую крышу, тая в пыльной темени…
И оттуда, сверху, еле слышно доносится – или просто чудится-слышится, желаемое вместо действительного? – «Я останусь. Благодарю, госпожа Надин!»
***
…Святая Земля встретила Ангеррана веселым яростным солнцем, разноголосым и разноязыким говором, пестрой суматохой и толчеей, запахами рыбы, пряностей, фруктов и навоза.
Пришвартовались. Осторожно свели с палубы на пристань лошадей – сходни поскрипывали и чуть прогибались, и кони всхрапывали, упирались, прижимали уши. Ангерран насилу уговорил своего гнедого. А мессир Анри просто сел верхом на Олоферна, да и поехал по сходням – все, кто рядом случился, так глаза и вытаращили. А мессир Готье – пуще всех.
Поехали в крепость тамплиерскую – Люк, еще когда плыли, показал: вон, мол, наш Дом, у самого берега…
Следовало бы, конечно, сразу, как только выгрузились, направить стопы свои в обитель, со всем смирением и благолепием, как подобает благочестивым братьям-рыцарям, - но в этом случае Анри не был бы Анри!
Пока Готье Блезу рыжему очередную мораль читал, огр, как обычно, возглавил кавалькаду; и только когда уже отъехали на приличное расстояние, обернулся, привстал на стременах – и заорал: куда, мол, вы, прекрасный брат, изволили подеваться? Всех чаек в порту перепугал. Готье кое-как через толпу пробился, догнал, принялся ворчать – а Анри с Люком только смеялись.
Не ехали – плелись шагом, за хвостом Олоферновым. Белый Дьявол нарочно самой длинной дорогой, чуть ли не через весь город, их потащил. Да еще то и дело останавливался: со знакомым поздороваться и поболтать – а знакомым оказывался чуть ли не каждый второй прохожий; разглядеть получше новую вывеску, которой не было до его отъезда; с уличной торговкой финиками полюбезничать… Ну, правильно, кому же охота после воли – да снова в заточение? Еще насидимся!
Шуму, гаму, народу! Только успевай головой вертеть. Большой город – Акра. Наверное, побольше, чем Каркассон или Тулон. Дома всё из серо-желтого камня, с плоскими крышами… Деревья – как метелки из перьев, смешные. Так вот они, значит, какие - пальмы! И люди - кто по-людски одет, а кто в каких-то несусветных балахонах, а на голове – или большой платок с повязкой, или полотенце длиннющее наверчено. Огр смеется: что, мол, сарацин не видал ни разу? Ничего, еще насмотришься – во как надоедят! Так это и есть сарацины? Это с ними надо будет драться? А с виду вроде не страшные…
Вот церкви – похожи на те, что во Франции. Ну да они, наверное, везде одинаковые… Святого Лаврентия, Святого Петра, Святого Андрея… Андре - чтоб ему провалиться!.. Ага, ну вот и приехали.
Въехали гуськом в калитку. Двор мощеный – не двор, площадь рыночная! В середине даже поместилось что-то вроде садика: несколько пальм, еще пара деревьев вроде яблонь, кусты. Башни, стены – кажется, вот-вот уйдут в землю под собственной угрюмой тяжестью. Часовня, жилые здания, службы – из того же серо-желтого камня. Окна решетками забраны. Решетки ржавые. Вон какое всё громадное: сюда, верно, десяток Одриаков влезет, и еще место останется! Рыцари… Сколько их… И где только все помещаются… Сержанты, оруженосцы, конюхи всякие – так и снуют туда-сюда…
Новая земля. Новый дом. Новая жизнь. Какая она будет? Неужели и вправду – со сражениями и подвигами? И он – вдруг повезет! – станет настоящим рыцарем? Если станет – сможет по-настоящему вызвать Андре на поединок! Вернуться во Францию – убить Андре – и освободить Жизель! А потом пусть что хотят храмовники, то с ним и делают…
Тут его мечты прервал голос огра: «Ну, что? Страшновато? Ничего, я тут поначалу тоже оробел – хоть и прибыл из Руанского дома, а он побольше Одриакского будет! Что ты хочешь – столица! Ладно, привыкнешь. Я сейчас к мессиру Гийому – расскажу, куда его денежки употребил (тут великан как-то по-особенному перемигнулся с Люком, и оба со смеху прыснули), а ты конями займись!
-Слушаюсь, мессир! – Ангеррану сразу стало тепло. Не снаружи – и без того жара была, - а внутри. Как всегда, когда мессир Анри обращался к нему. Хороший он всё-таки, огр. Хоть и ничего не понял. Оробел – скажет ведь тоже…
***
…И пошла потихоньку жизнь. Обыкновенная такая, будничная жизнь – вовсе даже ничего героического. Всё как в Одриаке. Молитвы, трапезы, чистка лошадей, прислуживание за обедом… Анри, кстати, обедал чаще всего на полу, - да не на корточках, как остальные наказанные, а усаживался на сарацинский манер, скрестив ноги. Ел, правда, молча, как предписывал Устав, - но при этом так переглядывался и перемигивался с друзьями за столом, так почесывал за ушами собак, коих в трапезной толклось превеликое и разномастное множество, хоть и запрещена была псовая охота рыцарям Храма, такую комически-постную рожу корчил в ответ на строгий взгляд какого-нибудь нудного старикана, что будто бы целую пригоршню озорных солнечных зайчиков выпускали скакать по мрачной полутемной, с острыми сводами трапезной, в которой Ангерран каждый раз ощущал себя Ионой во чреве кита.
Начальства в Акре, правда, было поболее, чем в Одриаке. На каждый десяток рыцарей – командор полагался, а еще был командор палат – тот, вроде Альбера, провиантом заведовал, и командор Дома – Тибо Годен, невысокий, плотный, с вечно поджатыми губами и чудным носом, который выдавался прямо вперед на полпальца, а потом круто обрывался вниз, что твой соборный контрафорс.
Этого звали за глаза - «ломбардец», а те, кого угораздило не вовремя ему на глаза попасться – «чертов ломбардец»: родом командор был из Милана, Тебальдо Гаудини – было его настоящее имя, родителями данное. Он, как говорили, до сих пор еще иногда, забываясь, смешно коверкал французские слова и путал мужеский род с женским – и упаси боже в такую минуту было улыбнуться!
Говорили, будто скуп мессере Тебальдо, как настоящий ломбардский ростовщик – горсти песка посреди пустыни не выпросишь. А еще сеньера Годена пару лет назад в стычке крепко – ладно еще, шлем выдержал! – огрели по макушке булавой, и с тех пор у него промеж ушей колокола гудели каждый раз к перемене погоды, и что ни утро, то комендант порта посылал втихаря осведомиться, в добром ли здравии мессир командор. Характер у миланца и без того был не сахарный, а уж когда надвигался шторм, от мессира Тибо и вовсе лучше было держаться подальше.
А вот оруженосец командора, Микеле, его земляк, был славный малый, шустрый, смышленый и не дурак поразвлечься. Господа рыцари, бывало, брали его с собой, отправляясь на ночные похождения, - от своего сеньера он бы уж точно не дождался этакого благодеяния. Микеле за это с удовольствием снабжал старших товарищей свежайшими новостями о местонахождении, настроении и ближайших планах мессира Тибо.
Был сенешаль, мессир Пьер де Севри, толстяк с красной вечно надутой физиономией; были маршал, келарь, туркополье – такой же маленький, худощавый, загорелый, как его подчиненные, наемники из местных… в общем, великая куча всяких важных персон, и в белых коттах, и в черных… По счастью, все они, как правило - ну, исключая разве что командира отряда, брата Жиля, старого, лысого и въедливого хуже щелока - считали ниже своего достоинства обращать внимание на такую мелочь, как оруженосец.
А над ними всеми, вроде Господа в заоблачной выси, был – великий магистр, Гийом де Боже, Старый Гийом. Ну да его Ангерран видел всего раз или два, да и то мельком, издали, со спины. Этому тоже умные люди старались без крайней нужды не лезть на глаза, боялись – и, однако, уважали. О нем одном из начальства даже Анри, у которого для каждого из вышестоящих припасена была характеристика - что стрела в лоб из арбалета, говорил, что старина де Боже – единственный, «у кого хоть что-то имеется вот здесь – и здесь!» - и показывал на голову и сердце.
В общем, жить тут можно, думал Ангерран. Учитывая, что в Акре ему редко случалось проводить более недели кряду.
Трех дней не прошло с их прибытия – Анри вместе с Люком и еще парой рыцарей послали сопровождать очередной караван паломников к берегам Иордана. Выехали среди ночи – чтобы пройти побольше, пока жара полуденная не раскалила дорогу. Верблюды – высоченные, нескладные, с узловатыми ногами, при лунном свете казавшиеся какими-то чудищами из «Бестиария», который граф де Тейнак любил вечерами полистать, - вытянулись гуськом из ворот караван-сарая и важно двинулись вдоль по тихой пустой улице. Анри, бывший за старшего, ехал впереди и ругался вполголоса: мол, опять караванщики кошельки затянули, и командор нос задрал – и вот, пожалуйста: извольте, прекрасные братья, вчетвером отгонять неверных от двадцати шести верблюдов зараз! Ангерран ехал рядом с сеньером и слышал, как сзади предводитель каравана с помощником шепчутся: вот ведь повезло, за вполне сходную цену сторговали на всю дорогу, туда и обратно, самого Белого Дьявола! Анри тоже это слышал – и усмехался.
Одни ворота миновали. Вторые. Выехали из города. Подковы звонко цокали по камням, искорки выбивали. Ангеррану, непривычному к ночным поездкам, сперва всё казалось, что гнедой вот-вот споткнется, угодив ногой в выбоину, - и он то и дело дергал повод то вправо, то влево, пока, наконец, Анри не сказал оруженосцу тихонько на ухо, чтобы тот успокоился и оставил в покое коня: лошадь ногами чует, куда ступает!
Ладно, пускай чует. Ангерран огляделся. Вокруг было тихо и пусто – непривычно пусто, не так, как в Досемэ: там, по дороге в Тулон, даже если и никого было вокруг не видать на пару лье, все же хоть чуть-чуть да пахло теплым, своим, человечьим духом – а палестинское безлюдье щурилось на оруженосца острыми холодными глазами звезд, шуршало ночным ветерком в пальмовых рощицах - будто кралось следом за караваном на мягких пружинистых лапах, рассчитывая прыжок. Принюхивалось, прислушивалось… И Ангерран прислушивался к этому обманчивому спокойствию – и мускулы его невольно напрягались, и пальцы изо всех сил сжимали рукоять меча, привешенного к седлу.
А потом, как-то вдруг, на небо вспрыгнуло яркое веселое солнышко и только что не мурлыкало от удовольствия в розовых пушистых облачках, и пригрело, и оживило всё, и на сердце у юноши повеселело. Теперь, при свете дня, он мог как следует разглядеть местность. Ветерок утренний дул каравану в спину, поднимал мелкую изжелта-белую пыль – и всё было припорошено этой пылью: охристо-серая земля, нежно-золотистая пшеница на полях по обе стороны дороги, рощицы, которые при дневном свете уже не казались ни таинственными, ни опасными, попадавшиеся изредка одинокие раскидистые оливы и смоковницы с толстыми узластыми стволами – вот бы залезть повыше и сверху на окрестности полюбоваться! Деревушка… Еще одна… Телега трюхает по проселку, возница подгоняет серую лошадку длинным прутом… Старик неспешно трусит верхом на ослике – ноги чуть не по земле волочатся. Остановился, спешился, с достоинством поклонился храмовникам – и Анри в ответ чуть склонил голову. Крепость на холме – огр сказал: Рекондария, госпитальерское гнездо, - и скривился, будто плюнуть хочет… Речушка… крестьянки купаются… Увидели караван – кинулись в кусты, как куры от ястреба – а рыцари смеялись и звали: мол, что ж вы, милашки, идите к нам!.. Земля была – как земля.
И Иордан был – обыкновенная река. Даже не очень большая.
Песчаный обрывистый берег – не съехать к воде! – тихо журчат, переплетаются серо-желтые мутные струи, тина покачивается на крохотных волнах на самом мелководье… Может ли быть в таком святом месте – и всё так буднично?
Наконец нашли и место отлогое, и тропинку. Спустились к реке. Она тут сужалась, и с другого берега чуть не до середины выступала песчаная коса. Паломники загомонили радостно, послезали с верблюдов и коней, давай – кто умываться священной водой, кто купаться – даже не раздеваясь, кто бурдюки набирать! На колени становятся, псалмы поют – ни в склад ни в лад, крестным знамением себя наперебой осеняют… А рыцари с противоположного, сарацинского, берега глаз не спускают, за мечи держатся: что тот Иордан – течет и течет себе, как ему испокон века полагается, ничего в нем особо интересного, и ничего страшного – а вот если сарацин черт пригонит…!
Пригнал-таки! Немного, правда. Человек пять-шесть неверных. И не сказать, чтобы вооруженных до зубов. Не войско, и даже не отряд, на разведку посланный, слава Господу. Просто какой-то местный шейхов сынок со свитой выехал на прогулку. Вот он, впереди, молоденький совсем, красивый, черноглазый, на небольшой легконогой золотистой лошади, белые одежды развеваются – да не так, как рыцарские льняные котты по ветру, будто белье на веревке, хлопают, а струятся, как… как водоросли в реке. Шелковые. Да с позументом, с вышивкой. Богатенький, видно, сарацинчик…
Тоже к реке спустились, псы басурманские, прямо напротив каравана. Глазеют, руками показывают, смеются, шуточки отпускают… Сперва между собой, а потом и христиан дразнить стали. Хоть и не знает Ангерран арабского – так, отдельных слов от Анри успел нахвататься, - а все равно ясно, что дразнятся. Женщины-паломницы краснеют, смущаются, за спины мужей прячутся. А те – на рыцарей глядят: ну, мол, сделайте хоть что-нибудь – а то для чего же вас нанимали? Храмовники же стояли и смотрели, готовые ринуться на защиту доверившихся им. А молоденький сарацин, видя, что рыцари не нападают, изо всех сил изощрялся, должно быть, в остроумии – а остальные ему поддакивали.
Наконец сарацинчик остановился перевести дух.
И тут раздался негромкий, чуть насмешливый голос Анри. Огр говорил по-арабски – но всё было ясно: «Ну, и что дальше?» Юнец затявкал было что-то гневное, нос к небу задрав, - но рык огра заглушил его слова, - так грохот штормовых волн перекрывает крик маленькой чайки. И - подхватило море нарядный маленький сарацинский кораблик, потащило, закрутило, перевернуло, швырнуло на скалы со всего размаху! Дух перехватило, глаза на лоб вылезли у юнца в шелках. Свита его стояла с разинутыми ртами. А рыцари – явно знавшие по-арабски! – переглядывались и перемигивались, цокали восхищенно языками: мол - ну, Анри! Ну, Белый Дьявол!
А великан всё бранился – пока сарацины не развернули коней и не обратились в позорное бегство. Анри громыхнул им вослед заключительным, уничтожающим аккордом, будто из требушета выпалил, - обернулся к товарищам и удовлетворенно кивнул: «Ну, вот, так-то лучше. А то последний стыд потеряли, шакалы чалмоносные…»
…Вечером у костра Люк, благодушный и размякший после бурдючка вина, рассказывал, за что Анри Белым Дьяволом прозвали.
Легенда сия – которой в Ордене официально ни одна душа не ведала, потому как уши затыкать полагалось, услышав такое непотребство! – гласила: однажды, во времена оны, попал Анри с тремя тяжко ранеными товарищами в плен сарацинский – вот так же караван сопровождали, да напоролись на целую орду неверных. И привели Анри перед очи грозного шейха («Сморщенного, как старый гриб!» - добавил великан с улыбкой), и рек ему шейх, что пощадит и его, и раненых рыцарей, если отрекутся все четверо от святой христианской веры. Рек, разумеется, по-арабски: никто в той шакальей стае по-французски не знал, и знать не желал ни слова на нечистом языке гяуров!
И будто бы ответствовал ему брат де Луаньи, на ломаном до невозможности арабском, что готов погубить свою душу бессмертную, дабы жизнь земную продлить. Обрадовался шейх – а брат Анри говорил так: боюсь я, досточтимый повелитель, что недостаточно хорошо изучен мною сладостный язык правоверных – не смею я оскорблять Аллаха, слова святые коверкая. Дозволь, говорит, владыка, произнесу я на своем родном языке то, что произнести надлежит, и за себя, и за товарищей моих, ибо Аллах милостивый и милосердный равно все наречия разумеет, - или усомнился ты, о высокочтимый, в Его всеведении? («Ну еще бы он усомнился! – ехидно вставил Анри. – Ведь не дурак же он был, хоть и сарацин!»). И согласились неверные.
И ткнул брат Анри пальцем в небо, и с рожей самой что ни есть молитвенной, на родном нормандском наречии всё коротко и ясно той сарацинской свинье изложил: ну, то есть, кто этот шейх такой, кто были его благородные родители, где шейху надлежит быть и что там делать.
И – сошло! Остались рыцари в шатрах сарацинских. К Анри мулла всё приставал с обрезанием – а тот всё время тянул: мол, хочу прежде Коран изучить досконально! Так и дотянул, пока товарищи его не выздоровели, да не сбежали они, все четверо, от шейха.
Прискакали в Акру – а там один из них, - ну, бывает, что Устав вместо разума у человека! – возьми да и расскажи, что Анри от Христа отступился ради спасения ближних своих. Вызвали рыцаря на капитул, и вопрошают: что, мол, вы можете сказать в свое оправдание? А тот им: возлюбленные, дескать, и прекрасные братья мои! И далее – слово в слово ту самую молитву, какую пред шейхом Аллаху возносил. У капитула челюсти отвисли – что у трехдневных покойников. А Анри смиренный вид на себя напустил, как он умеет, и говорит: вот так, братие, я и отрекался от Христовой веры!
Шейху тому кто-то, говорят, в конце концов разъяснил в подробностях, какого рода молитвы возносил брат Анри Всемилостивому и Милосердному. Рассказывали - шейха чуть удар после этого не хватил, и решил старый пень, что это не иначе, как сам шайтан явился искушать правоверных, приняв облик франкского рыцаря. И разнеслась по Палестине легенда… Шайтан аль-Бейд, Белый Дьявол – стали говорить про брата де Луаньи…
***
…Впрочем, про Анри что ни крепостца – то новое Ангерран узнавал предание. Где-то в темнице огр отсиживал за какую-то провинность – и нагрянула в командорию какая-то важная особа, чуть ли не сам мессир де Севри, и пожелала подземелья осмотреть. Хотела особа к Анри зайти – а ключ не сразу нашли. Так нормандец возьми да и раздерни решетку, что твою льняную занавесочку: входите, мессир!
А в другой раз не хотел сержант-привратник выпускать Анри ночью из крепости. Так что вы думаете, сеньеры мои? Взгромоздил великан на крепостную стену старые ворота от конюшни – а потом слез по стене да и отправился по обыкновенным ночным делам тайной благотворительности, по каким господа рыцари втихаря в Пизанский квартал ездят. «А что? – вернувшись, говорил. – В Уставе сказано: не выходить из командории иначе, чем через ворота. Но ведь не сказано, через какие именно!».
Было дело – некий старый командор, услышав, как Анри бранится, велел призвать рыцаря пред свои грозные очи, и изрек наставительно: мол, я в Ордене лет с тридцать – и только сейчас постиг смысл выражения «ругаться как тамплиер»! А нормандец, скроив, по своему обыкновению, дурью физию, со всем наружным смирением отвечал: «Во имя Господне, всегда рад служить, мессир…» - и с ходу завернул речь, рядом с коей всё только что командором слышанное было утренней молитвой невинной девы. Да уж, по части ругани великану равных не было – сам Люк-беарнец, от чьих словечек Марон всхрапывал и уши прижимал, признавал огрово бесспорное первенство.
Как признавали все, с тайными вздохами зависти, исключительную отвагу брата де Луаньи во всем, что касалось обращения с начальством. И, шепотком в самое ухо, оглянувшись раз десять, пересказывали байку о том, как однажды, приведя с Иордана караван, завалился Белый Дьявол спать на соломе в деннике у Олоферна. Ну хоть на сеновал бы залез! И вот спит он себе, никого не трогает – а тут мессир де Боже! Проверить решил, все ли в порядке в его владениях. И чертов ломбардец потащился с ним! Идут по конюшне, в денники заглядывают… И – видят! Оруженосец перепугался, дергает сеньера за руку, будит изо всех сил. Приподнялся огр, в сонной одури не сообразит, на каком он свете – а, может, наоборот, слишком уж хорошо сообразил! – посмотрел на тех двоих, поморгал, глаза протер: «Старый Гийом! И Тибо! Тьфу, свят-свят! Привидится же такое!». Бух на солому - и еще не коснувшись подстилки головой, уже спал беспробудным сном вымотанного вконец Христова воина. А магистр только усмехнулся: теперь, сказал, точно знаю, как меня за глаза подчиненные зовут!
Да это что… Ходили слухи и похлеще. Будто бы и монеты золотые, трофейные, про которые никакое начальство ни сном ни духом не ведает, припрятаны где-то у мессира Анри. И подглядывали, где прячет, и доносить пытались на него мессиру Годену – но в первый раз командор нашарил в тайнике ядреное конское яблоко, во второй – дохлого крысенка, а в третий – попросту прогнал доносчика: не докучайте мне всякой ерундой – без вас забот хватает! Орал так, что эхо металось по крепости, как ошалевшая ворона, - ну да и погода на другой день была препакостная… Шепоток ползал по Акре – еще дешево тогда отделался не в меру ретивый брат. Что-что, а всю мерзость греха Иудина Анри умел разъяснить так, что мало никому не казалось.
Рассказывал, то ли в Сайете, то ли в Атлите, один старый сержант: был в крепости некогда благочестивый брат, любитель души ближних спасать, плоть их под командорскую плетку подставляючи, а особливо же на пьянстве любил подлавливать – не иначе, как у самого нутро горело, да попасться боялся. И как-то раз занесло в крепость Белого Дьявола. И зашел у него с братом привратником разговор про жизнь военную несладкую, и помянул сержант добрым словом ревностного брата. Анри же сержанта расспросил со всем участием, кто, да что, да как – он ведь не то, что некоторые, перед черной коттой носа не задирает!
И вот назавтра, середь бела дня, да на глазах у благочестивца, вваливается верзила-нормандец в главные ворота, на вид - пьяный, как Ной на винограднике: на ногах не стоит, глаза – как у снулой рыбы, и горлопанит что есть мочи свою любимую: «Лишь аббат да приор двое пьют винцо, и недурное…» - никогда, сколько помнили, ничего мессир Анри не пел, кроме этой песни. Доносчик, разумеется, рад до смерти, помчался к командору с докладом – будто сарацины со всей округи за ним гнались. Командор, конечно, рассвирепел, кричит: подать этого нечестивца сюда немедленно!!
И – является к нему Анри. Трезвей крестильной купели. «Что, - говорит, - прикажете, мессир?» И язык у него даже не думает заплетаться! У командора – глаза на лоб, у доносчика – того пуще. А нормандец, с самым что ни есть честным видом: «Помилуйте, - говорит, - мессир командор, сего бедного брата, он сам не свой от несчастия!» Представил дело так, будто доносчик тот дело свое Иудино провернул токмо от зависти, что Анри, а не его, караваны сопровождать посылают: мол, хочется человеку на деле, в бою, доказать свою отвагу – а вместо этого изволь в крепости торчать! Доносчик-то, точно, сам не свой стал: какой бой, какой караван! Когда единственное, о чем сей брат помышлял, было – к начальству подслужиться, да в Досемэ вернуться целым и невредимым! Но ведь не будешь же в этаких невозвышенных мыслях вслух признаваться! И до того Анри своей пылкой речью командора пронял, что тот доносчика послал-таки сопровождать караван – там Иуду и ухлопали, первой же сарацинской стрелой пришпилило клятого! А сержанты вздохнули с облегчением – и впредь рюмочку по-тихому пропустить не боялись.
И после такого - не открыть, когда нужно, втихаря ворота?! Доброму мессиру Анри?!! Да это же потом – хоть вовсе в казарму не заходи: свои же братья такую райскую жизнь тебе устроят, что куда там арапам Саладиновым! Анри-то и без тебя через стену перелезет, хоть с той, хоть с другой стороны: держи дьявола – кто ж его удержит!
И – открывались ворота. И – опускался мост. И – вылетала из крепости, бесшумно, как призрак (копыта у Олоферна загодя были обмотаны припасенным тряпьем) белая тень - в Пизанский или Венецианский квартал, а то и в Монмюзар или к Арсеналу, где в узеньких неприметных улочках, ближе к порту, дамы любезные и миловидные (или не очень, - а впрочем, в темноте да в спешке всё едино!) за бутылку вина или что-нибудь из еды, приготовленной для пожертвования неимущим, всегда готовы были обласкать и утешить истомившегося воина.
Иногда к белой тени присоединялась черная: Анри брал с собой оруженосца. Ангерран повиновался – молча, без ропота, но и без особого желания. И всё было… Да обыкновенно. Как тогда, с Франсуазой. Даже обыкновенней. И на солому-то его не укладывали – а так, по-быстрому, к стене прислонившись. Все равно, что по нужде сходить. Сперва было противно, хотелось скорее закончить и выкупаться. Потом Ангерран привык.
Как привык в конце концов и к крови, и к смерти. В первый-то раз его будто кнутом ожгло по сердцу, когда увидел бледное, растерянное, какое-то детское лицо молодого брата Роже – широко распахнутые глаза будто молили: скажите, ведь это – неправда, понарошку? А непослушные пальцы всё теребили засевшую в груди стрелу… Вроде и не были они друзьями с тем беднягой, и даже не то что себя Ангерран вообразил на его месте – а вот так, резануло. И болело потом недели две кряду, снилось… Хоть и внушал он себе: «Меня отпели!» и говорил ему Анри при всяком удобном случае: «Не привязывайся ни к кому!». Но – как это «ни к кому»? И к Жизели – тоже? А к самому Анри – можно, или - вообще ни к кому? Но ведь не спрашивать же было у огра!
Ибо, как ни тепло было рядом с великаном – но все ж таки он был сеньер. А с сеньером особо не пооткровенничаешь – не положено.
*
«А однажды, сеньеры мои, было так… (Подобным образом, впрочем, начинались все сержантские байки о Белом Дьяволе).
На этот раз всё началось с того, что понадобилась нашей небольшой Докской крепости, что недалеко от Акры, некая сумма - то ли на покупку лошадей, то ли на жалованье туркополам, ну да не в этом суть. Отрядили в Акру посланца с просьбой. Старый Гийом ее выслушал, нашел разумной, деньги распорядился отсчитать, в мешок кожаный сложить, и сам тот мешок запечатал своей печатью. А дабы в целости и сохранности орденское добро в Док доставить, приказал сопровождать достойного рыцаря в обратный путь четверым братьям, и в их числе Белому Дьяволу (а как же иначе, сеньеры мои: без него настоящей байки не получается)! Поехали рыцари. И оруженосцев, конечно, с собой взяли.
…Ну, дело известное: пока, утреннюю мессу отстоявши, из Дока в Акру, да рысцой, дабы не заморить коня, да пока этой, как там ее, деенции дождешься, да деньги отсчитают, да созовут всех, кто назначен тебя сопровождать… В общем, когда выезжали из Акры, дело-то было уже к вечеру. А темнеет-то быстро в этой Святой земле – оглянуться не успеешь! Хорошо еще – ночь лунная выдалась.
И вот едут они… И попадается им, где-то на полпути, рощица, и замечает Анри наметанным глазом в той роще некое подозрительное шевеление. И говорит: мол, поезжайте далее, братья, да смотрите, берегите денежки, - а я погляжу, что там за компания в кустах засела – а то, не дай Господи, нападут сзади, как это у собак неверных в обычае! Братья согласились – знали, что Белый Дьявол все равно по-своему сделает.
Поскакали далее. Едут, прислушиваются – не догоняет ли их Анри? И – ничего позади не слышат: ни оклика, ни цокота копыт… Остановились – посоветоваться, что делать. Посланец наш, который в тот раз вроде как за главного был, он и мешок с деньгами вез в седельной суме, – а звали его… ну да, точно, Рене, - говорит: негоже мешкать, надо деньги доставить куда следует, да как можно скорее, поехали! А Дьяволов оруженосец – да не Бернар, сеньеры, куда тому! А которого он в последний раз из Досемэ привез, черненький такой, хорошенький, только всегда грустный… Как там бишь его? А, ладно, потом, даст Господь – вспомню! – так вот, оруженосец-то возьми да и бухни: негоже, братья, в беде бросать товарища! Вы, говорит, мессиры, как хотите – а я еду сеньера выручать! Развернулся, коня пришпорил – и рванул галопом назад. Рене ему вопит: вернись, нечестивец, приказываю! А тот и ухом не повел. Так и ускакал. А остальные решили ехать в крепость. Рене тому втайне обрадовался – трусоват был. Говорит: вот, мол, зато в сохранности довезем орденские деньги!
Хвать-похвать за суму – а денег-то и нет! И где рыцарь ту суму обронил – Господь ведает. Обмер брат Рене, сердце зашлось, глаза на лоб вылезли, ни вздохнуть, ни охнуть не может, бедный. Ну, кое-как опомнился – все ж таки люди на него смотрят! – и давай вопить, как оглашенный: этот, мол, клятый прохиндейский мальчишка срезал у него суму с седла, да теперь везет ее своему господину – дабы тот не с пустыми руками к неверным перекинулся! Ну, тут известное дело: близость бездны – она, сеньеры, кому хочешь ум изострит!
Остальные рыцари сделали вид, будто поверили, - хоть и знали все, что не мог Анри на такое гнусное дело решиться. И не то, что подлецы они были – а сами знаете, каждому своя камиза ближе к телу… Эх, Люка-Беарнца тогда с ними не было – он бы их живо наставил на путь истинный!..
Ну, так вот, сеньеры мои, приехали они в Док, с горестной вестью.
А командором в Доке был тогда мессир Лоран, Лоран де Массар. Не то из Тулузы был, не то из Тулона – но южанин. За глаза его иначе как Лораном де Массакром не величали – и прозваньице было не в бровь, а в глаз! Маленький – издали, бывало, его за мальчишку принимали, - худой, черный, усатый, как таракан. Глазищи синие – и горели вечно, как у бешеного кота. И носился вечно по крепости, как кот ошпаренный. А уж набожный был – страсть! За Деву Пречистую мамашу родную готов был на костер отправить. Да ладно бы сам все дни в молитвах проводил – честь бы ему и хвала! Но ведь он же и со всех остальных того же пыла требовал! Не можешь пылать – пеняй на себя! Вызовет в командорскую – и давай плеткой охаживать: почему, мол, дюжину отченашей прочитал вместо тринадцати? Мысли богопротивные мыслишь? Ну, я тебя! Для твоего же блага! Дабы душу спасти от пламени адского! А человек, может, просто в счете ошибся, всякое бывает. Ну да он и себя не жалел точно так же: оруженосец его, Жак, рассказывал, что у сеньера вечно вся спина в рубцах.
А уж плетка у Массакра была! Сарацинская, трофейная, не с узлом на конце, как наши – а с этаким цветочком железным, навроде колокольчика. Ежели эти лепесточки еще и развернуть малость… Страшное дело, братие. Как ножом резало. И вот этой-то вещицей Массакр и отпускал всем грехи. Жаловаться? А кому? Вот разве что – Пречистой деве в молитве… Одно хорошо было: чуть свободная минутка выдастся – кто куда, а мессир Лоран в часовню молиться. Тут братии и вздохнуть можно свободно. А так бы – хоть пропадай совсем. Однако же в бою Массар был хорош, опытный боец, и храбрости отчаянной, что было – то было, не отнимешь…
Ну так вот, братие, к этому-то Массакру и притащился, аки пес побитый, со страшною вестью брат Рене.
Ох, что было! Массакр, он ведь знал Анри – ну да Анри кто же не знал! Вот и Лоран был изрядно наслышан про Дьяволовы подвиги. И очень мессиру Лорану эти истории не нравились. Просто поперек горла стояли: что за безобразие, такому грешнику – и такая слава! То ли завидовал, то ли и впрямь такое у него было понятие…
А Рене тот несчастный, надо вам знать, был у Массакра… не сказать, чтобы друг-приятель, но под рукой и на подхвате, ну и в рот Лорану глядел, и поддакивал, и очи горе воздевал, как надо, - а тот и рад. Дурак он был первого сорта, этот Лоран, - то есть, во всем, что молитвы и драки не касалось.
Так вот, мессиры: как услышал командор, будто Анри к сарацинам переметнулся – сперва остолбенел, глаза выпучив, ушам своим не поверил. А когда все-таки поверил – аж просиял весь: мол, говорил же я, - кричит, - говорил, что ничего хорошего ждать нельзя от этого нормандца, то и дело мессы пропускающего! Одно прозвище чего стоит! Не верили! Уж теперь-то послушают меня!
Кое-как Рене его отговорил немедленно мчаться в Акру с докладом, а попутно отыскать ту сарацинскую шайку и сразиться с Белым Дьяволом. Ладно, охолонул слегка наш богомолец – не к Старому Гийому помчался, а в часовню, Пречистой скорбную свою радость изливать.
И вот молится он там в благочестивом одиночестве… А командория вся гудит, что твоя дохлая кобыла на солнышке!
Хоть и спать всем по уставу положено – а черта с два заснешь после такой новости, да после Массакровых воплей, да еще при полной неизвестности, что к утру вдарит мессиру командору в его набекрень повернутую башку – считай, повезет, если просто, как собирался, поскачет к Гийому!
И тут – рог трубит за воротами. На стену поднялись, поглядели – Матерь Божия! Никак, пропавший оруженосец! И – один. Никого больше не видать. Ни мессира Анри, ни сарацин. Ну, мост опустили, въехал мальчишка, мы тут, все, кто поблизости случился, давай его расспрашивать, что да как.
Оказалось, и впрямь засада была в той рощице, да и немаленькая. Белый Дьявол им, конечно, дал жару – но повозиться пришлось изрядно. Он сам потом говорил: не сарацины то были, а так, сарацинята – но собралось этих щенков не то полторы, не то две дюжины. Ангерран… о, вспомнил ведь, как звали оруженосца! Так вот, Ангерран этот еще вовремя подоспел на выручку – а то Анри уже мокрый был как простыня из бани, умаялся чертовым шакалам затрещины раздавать. Вдвоем они с оставшимися управились.
Ну, мы спрашиваем, конечно: а где ж ты сеньера своего потерял? – Цел, говорит, сеньер и невредим, разве что слегка поцарапан, следом едет, скоро будет. Ну, понятно: трофеи по-тихому подобрать… ладно – это нас не касается. А сам-то ты, спрашиваем, не ранен? Нет, говорит. И то дело. А деньги? – Какие деньги, разве мессир Рене…? И видно по нему, что и впрямь ничего не знает малыш ни про какие деньги! Что за притча?
Тут вылезает вперед один из рыцарей, что с Дьяволом ехали, и говорит мальчугану: мол, иди, доложи командору, что да как – он, мол, в часовне. Ну и тот, бедняга, ничего не подозревая, пошел. Предупредить надо было? Надо бы, конечно – вот только дураков не нашлось лезть. Да и понадеялись, что всё как-нибудь прояснится – вот сейчас Анри приедет…
Он и приехал. Только Ангеррана к тому времени Массакр чуть не насмерть запороть успел. Раньше-то он все-таки худо-бедно, а в узде себя держал – все после порки хоть кое-как, но на своих ногах в лазарет приползали, - а тут сорвался. Всю спину искровянил бедному, в мясо! До сих пор не забуду, как Лоран мальчишку чуть не за шиворот из часовни на крыльцо выволок – чтоб, значит, не в святом месте творить расправу, - швырнул на колени, да так, что тот чуть со ступенек не сверзился, и давай со всего размаху полысать!
Орет, как резаный: мол, признавайся, куда денежки дел, да как и когда сговорился со своим господином предать святую церковь! Ловко, - вопит, - вы всё это устроили, с засадой сарацинской! Да хоть бы, - надрывается, - у тебя храбрости хватило обратно не возвращаться, трус ты этакий! Чего-чего, а трусости мессир Лоран на дух не выносил – и сам безумной храбрости был человек. А мальчишка – ни звука не проронил, будто из дерева сделан, только сказал, когда Лоран про трусость ему крикнул: «Я – не трус, мессир». Массакр от этого, ясное дело, еще больше разъярился. Ну, думаем – убьет командор мальчишку. Уже переглядываться, смотрю, люди меж собой начали…
И тут – голос из-за стены: «Отворяйте, братья!» - и дальше матери Божией литания такая, что луна от стыда за тучку спряталась. Анри! Больше в Ордене так сочно никто не ругался. Вот разве что Люк-Беарнец - тот, бывало, как завернет в тригоспода-всех-чертей-Саладинову-бабушку – сердце радуется. Но тот все-таки быстро выдыхался, начинал повторяться, – а вот Белый Дьявол – тот, ничего не скажешь, братие, – по-магистерски загибал!…
И вот, значит, въезжает он во двор – а тут картина, хоть сейчас в собор на стену: мученичество отрока Ангеррана!
Анри, повода не натягивая, галопом к часовне, с седла прыг, на крыльцо взбежал, тоже кричит, но со всей учтивостью сперва: постойте, мессир Лоран, да хоть скажите, за что вы его так! А тот уже вконец ополоумел – то ли во гневе праведном, то ли просто опьянел от кровяного духу, как волк в хлеву. Даже и не слышит ничего, знай себе плеткой работает.
И вот тогда Анри – делать нечего – засветил командору в глаз. Легонько так, аккуратно, не то что со всего размаху, только чтобы опомнился маленько – но Лорану хватило: брякнулся с ног долой, со ступенек скатился и лежит. Тут и Ангерран сомлел, наконец, - а то кое-как, на стиснутых зубах, держался. Анри его подхватил, взвалил на плечо, - где, говорит, тут у вас лазарет, братие? Кто-то ткнул пальцем ему, куда идти. Говорить никто не мог – от изумления глотки перехватило: ну еще бы, не каждый день у нас на глазах рыцарь командору физиономию под витраж расписывает! Понес он обоих в лазарет: малыша на плече, командора – в руке, как щенка, за шиворот. А мы – за ним.
Ну, обиходили обоих раненых, уложили, - и тут кто-то, - казначей, наверное, ему и по должности положено, – спрашивает: все-таки, дорогой брат, деньги-то где? «А, деньги… Да, точно… Пошли!». Повел во двор, где вороной его еще стоял нерасседланный, и при нас вынул из сумы седельной злосчастный мешок. С нетронутой печатью! «Вот, - говорит, - ваши деньги! Обронил, - говорит, - их брат Рене, вместе с сумой!» – и суму ту достал, предъявил. Оторвалась пряжка. Бывает. «Ладно, - говорит, - я углядел да подобрал ее прежде неверных!» Ну, тут загомонили все: «Вот это новости! А что же брат Рене наболтал, будто Анри к сарацинам…» А Дьявол: «Я? К ним?! А ну-ка, где этот байстрюк-недоделок? А ну, пускай мне в лицо это повторит, ежели хватит смелости!»
Ан – нет нигде брата Рене. Выскользнул, как угорь, из крепости. Сам в бега ударился – сперва решили. Думаем, пес бы с ним, авось на сарацин напорется – туда и дорога!
Оказалось, что – не в бега. В Акру полетел, к магистру – скорее-скорее, обо всех беспорядках первым доложить! И сарацин не устрашился! Рассказывали потом акрские: в ворота внесся, будто его черти плетками гнали, глаза по безанту - выпученные, каденция, там, не гауденция - а в покои магистерские влетел, как брюхом скорбный в нужник, и таких страстей господних Старому Гийому нагородил, что тот на другой день сам в Док нагрянул – поглядеть, в чем дело…».
***
…Коли случится приходить в себя – сразу не шевелись и глаза не открывай. Прислушайся сперва, принюхайся – где ты есть, и кто вокруг, - а там уже решай: то ли на помощь позвать, то ли мертвым прикинуться от греха подальше. Так огр учил. И Морис. И Ангерран не открывает глаза. Лежит тихонько – и пытается собрать воедино звуки, ощущения, воспоминания. Спина болит – однако же, терпеть можно. Будто крик из-за стены, доносится боль… Он лежит спиной кверху на чем-то мягком... Да, на тюфяке. Под головой подушка. Ткань грубая, вроде, льняная. И укрыли его такой же тканью – а спину открытой оставили. И намазали, похоже, розмариновой мазью, судя по запаху… Как всех таких бедолаг, как он, в лазарете мажут… Значит, он в лазарете. В Доке, вспомнил теперь. Это докский командор, Лоран, исполосовал ему спину. За что? За то, что Ангерран поскакал на помощь своему сеньеру, как велит клятва верности? И про деньги орал. Про какие? Ведь это мессир Рене вез мешок с безантами! Интересно, этот Лоран всегда так на людей кидается, слова не дав сказать? Бешеный, дикарь! На ярмарке такого в клетке показывать! Ничего. В Одриаке нам и похуже доставалось… Хотя… Нет, в Одриаке так не бывало! Впрочем, неизвестно еще, кто хуже: бессердечный Лаир – или безумный Лоран…
Оруженосец осторожно приоткрывает один глаз. И видит, что безумный Лоран лежит на кровати напротив. Лицо у него перекошено яростью и страданием. Левая половина – один сплошной огромный кровоподтек, черно-лиловый, как грозовая туча. Глаз заплыл – почти не видать. На лбу у командора – мокрая белая тряпица, вода с нее на подушку капает… Это кто ж его так?
Де Массар тихо стонет и пытается приподняться. Юноша снова – на всякий случай – прижмуривается. И тогда проносится в темноте под закрытыми веками – то ли явь, то ли несусветный сон в свете луны и факелов: крыльцо часовни, страшное, оскаленное лицо Лорана – ну точно, как у римского солдата на фреске, изображающей распятие! – глазищи синие греческим огнем полыхают. И вдруг в это лицо, будто камень из катапульты, врезается кулачище Белого Дьявола! И маленький щуплый Лоран падает, нелепо взмахнув руками… «Мессир Анри… командора! Ведь его же теперь… Из-за меня!..»
Шаги рядом – тихие, осторожные. И полушепот: «Ну, как ты тут? Спишь? Тогда – ладно…» Огр! Значит, его не бросили в темницу! Уже и то хорошо.
Юноша приоткрывает глаза. Великан склонился над ним, смотрит с тревогой и участием.
- Мессир Анри…
- Опомнился! Наконец-то! – улыбается огр, садится возле кровати на устланный соломой пол, как привык – скрестив ноги. – Ну что, больно тебе? Ты, может, есть хочешь, или пить?
- Нет, спасибо, мессир Анри…
-Ну как это – нет? Давай, хоть молока принесу. Тебе поправляться надо!
-Благодарю, мессир Анри, - робко улыбается юноша – и опасливо посматривает на командора.
А тот свои полтора глаза продрал – и уставился на огра, будто и впрямь дьявола перед собой увидел. Со лба тряпицу скинул, кое-как, со второй попытки приподнялся, сел на постели. И шипит: «Что, брат Анри? Вам тоже не понравилось у сарацин, вернуться решили?!»
- Я сарацинам, уж точно, не понравился, - смеется нормандец.
- Уж не обрезания ли вы испугались, что сбежали обратно?! – рычит сквозь стиснутые зубы Массар, и кулаки сжал.
- Ну, что вы, сеньер Лоран! Я и не думал никуда бежать – наоборот, это неверные от меня удирали!
-Ну, разумеется! Неверным нужны были только краденые деньги – а перебежчики им без надобности, как и Ордену!
- Деньги? – Анри приподнимает брови, изображая удивление. – А, те, магистерские… Так я же их привез, мессир Лоран! Слава Господу, в целости и сохранности, даже с печатью – можете у брата казначея справиться.
- В целости?! – Массара будто холодной водой окатили. Однако же, такого одним ведром попробуй, остуди! – Так, значит, слава Пречистой Деве, у вас хватило ума хотя бы деньги отобрать у сарацин!
- Тьфу ты, пропасть! – огр делает вид, будто сердится, а в глазах веселые искры. - И дались же вам эти сарацины, мессир!
И принимается объяснять, как было дело – а сам одной рукой Ангеррана за руку взял, чтобы приободрить, а другой – Массара за плечо ухватил, чтобы не кинулся, бешеный.
И опасный огонь в Массакровых глазах потихоньку погас. Теперь маленький командор смотрит растерянно, пристыженно и виновато.
А потом – снова кулаки сжал: «Так, выходит, брат Рене…!!»
-Ну… пожимает плечами нормандец, плеча командорова, однако же, не выпуская, - с кем не бывает! Испугался человек. А вас, мессир Лоран, кто же не испугается!
И тут со двора доносится цокот копыт и голоса. «Кто бы это мог быть? – стонет Лоран. – Не могли бы вы, дорогой брат…»
-Сию минуту, мессир! – Огр чуть не в два шага оказывается у окна, осторожно выглядывает во двор… Раскланивается с кем-то: «Да, мессир, слушаюсь, мессир!» - потом оборачивается, и на лице его написано: «Та-ак… Ну – всё, братие. Молитесь!».
И в ответ на безмолвный вопрос командора и Ангеррана, подойдя, говорит совсем тихо, что Рене, чертов дуралей, со страху, как дурноезжая кляча, свечку выкинул – сейчас сами всё увидите, сеньеры мои!
Коридор наполняется голосами и топотом, дверь распахивается на обе створки - и в лазарет входит целая толпа народу.
Впереди – высокий сухопарый старик в белой котте. Лицо строгое, умное. Темно-русые чуть вьющиеся волосы, с сильной проседью. Глаза светло-голубые – будто выгорели на южном солнце. И не злость в них – а, скорее, раздражение. Как у няньки, когда дитё неразумное наделает в только что выстиранные штанишки.
Анри при виде старца опускается на колено – однако же безо всякого подобострастия и торопливости, и взора не потупляет. И Ангерран тоже изо всех сил заставляет себя лежать, приподнявшись на локте, и смотреть в лицо старику, - хотя отчаянно хочется, нутро, инстинкт подталкивает бухнуться ничком и уткнуться лицом в подушку – целей будешь, дурень! Целее-то, может, и будешь – но смотреть потом в глаза… да хоть своему отражению в луже – не сможешь: со стыда помрешь!
За стариком лезет в палату, похоже, чуть не вся командория, и даже сверх того. Ага, вон брат Жак, и брат Арман – которые из Акры… И капеллан – катится на коротких ножках, круглый, как шарик… Ох ты! Готье де Пойяк. Его-то зачем принесло сюда?
Лоран дернулся было подняться – но важный старик рукой показал ему: лежите, прекрасный брат, чего уж там!
И – к Анри, сразу, безо всяких там предисловий: «Хороших историй мне про вас понарассказывали! Что вы себе позволяете? Да вы с ума спятили! Да в вас, не иначе, бес вселился!»
А тот, с легкой улыбкой: «Мессир Гийом, ну какой же бес в меня вселится, ежели я сам – дьявол, да еще и белый!».
- Вы еще и шутить смеете?! – рычит Гийом, будто дворовый пес на кота, что устроился греться на солнышке на крыше собачьей будки. И на Лоранову черно-синюю физиономию показывает: «Полюбуйтесь на дело рук своих!»
- А вы, мессир, полюбуйтесь, что командор сделал с моим оруженосцем, притом ни в чем не повинным!
- Как-нибудь без вас разберусь, кто повинен, кто нет, - оборвал нормандца старик. Но взглянуть на Ангерранову изрытую спину все-таки подошел. Кто-то из свиты кинулся, услужливый, принес табурет. Уселся старикан возле постели. «Покажись!» - говорит. Долго рассматривал. Даже дотронулся – осторожно, кончиками пальцев, - но Ангеррана передернуло, и мессир Гийом тут же убрал руку. Пробурчал под нос: «Что ж. Это меняет дело». Потом спросил, каким пыточным орудием сии раны нанесены.
Притащили ему Лоранову плетку, предьявили. Старик ее повертел в руках, поднес к самым глазам, рассматривал железный колокольчик на конце, весь в засохшей крови. Хмурился. Шевелил усами. Да уж. Недурен цветочек, - до такого даже Лаир не додумался, но у того, правда, плеть была в три хвоста... «Сарацинская штучка!» - яростно прошептал Белый Дьявол. Старик на него зыркнул: молчать! Спрашивает Лорана: «Чем провинился этот юноша, что вы его столь жестоко наказали?»
Тот рассказал. Заикнулся было о том, что от Анри перед тем слышал – но старик его прервал: «Довольно. Извольте каждый сам за себя отвечать, сеньеры!» - и видно было, что рассердился. И – на Ангеррана уставился, сверлит глазищами: «Ну, - говорит, - теперь ты пожалуй-ка на исповедь, агнец неповинный!»
Ангерран сел кое-как на постели – тоже как Анри уселся, на сарацинский манер – и рассказал всё, как было. Грозный мессир слушал молча, только иногда усами подстриженными слегка пошевеливал. А потом и спрашивает:
- Так тебе приказано было следовать с братьями в крепость – а ты, противу Устава, ослушался? С сарацинами драться полетел? Славы захотелось? Сеньеру твоему давно уже в адской печи особая решетка приготовлена за его своеволие и гордыню – и ты туда же нацелился? Ну, отвечай же!
А что ответишь?
-Мессир Гийом, кроме Устава есть еще клятва верности.
Все замерли – ждут, что сделает мессир с дерзким молокососом. А Гийом только брови чуть приподнял, потом сощурился, еще и наклонился слегка, будто разглядеть хотел получше, что это перед ним за чудо природы, – как если бы, к примеру, кошка или курица – взяла вдруг да и заговорила с мессиром человечьим языком!
Долго глядел на оруженосца Гийом – тот так и не опустил взора, дьяволенок! Наконец обернулся мессир, и проворчал, вроде как не обращаясь ни к кому именно: вот, что я говорил! Каков господин, таков и слуга!
Все тут же обрадованно закивали – как закивали бы, наверное, прикажи Гийом бросить дерзкого псам на растерзание: что угодно, кого угодно – только не нас!
Старик досадливо махнул рукой: тихо! – и опять обратился к оруженосцу:
- Если б ты уже не получил свое от брата командора – получил бы сейчас от меня. Чтобы научился держать язык за зубами!
- Ничего, мессир. Мне не привыкать. Но вы сами – разве не поскакали бы?
Гийом молчал, пристально глядя на мальчишку: интересно, что дальше выйдет из этого красавца, если жив останется? Новый Анри? Второй Лоран?
- Вообще-то, дитя мое, здесь уже давно так повелось, что не мне, а я задаю вопросы. Откуда ты родом?
- Из Лангедока, мессир Гийом.
-Да уж это я слышу… А именно?
-Из-под Каркассона, мессир Гийом.
- Каркассон… Ну-ну… Хоть прок какой-нибудь был от твоего своеволия?
- Не сказать чтобы большой, мессир Гийом, - пожал плечами юноша, и поморщился от боли. – Когда я прискакал, почти все уже было кончено.
- Да ладно, Ангерран, не скромничай! – вставил огр. – Из него выйдет славный боец, мессир. В Одриаке у него был превосходный учитель. Брат Морис, Морис д’Арвиль, если вы помните, мессир… - и на глаз себе пальцем показал.
- А, этот… - кивнул старик. И этак руками изобразил, будто ножом палец режет. - Если так – нечего удивляться, что мальчишка не имеет понятия о почтительности. Так, вы говорите, его научили владеть мечом? И то дело... Расскажите-ка мне про эту битву – только так, как подобает рассказывать мне, а не сержантам на заднем дворе!
Анри рассказал про засаду в роще, про суму с деньгами, которая хорошо еще – удачно оторвалась, упала на край дороги, так что видно было, – спокойно и просто, как о самом обычном повседневном деле, о котором и рассказывать-то нечего. И про то, как Массар подумал, будто… И пришлось брату Анри… Нехорошо, конечно, вышло – но ведь надо же было Массакра остановить!
Гийом слушал, не cводя c Анри испытующего взгляда – не врет ли? Нет, не врет.
Выслушав, подать велел немедля кошель и суму. Сбегали, принесли. Старик посмотрел, повертел в руках, убедился, что швы не распороты и печать цела, кивнул удовлетворенно, - всех будто из петли вынули.
А потом заговорил – тихо, но со значением: вы, брат Лоран, конечно, христианин истовый, и рвение ваше молитвенное впору хоть бы и древним подвижникам, - но ведь нельзя же так с людьми, они ведь – живые! И Господь заповедал чадам Своим – милосердие, даже к отъявленным грешникам. Да хоть разобрались бы в деле, прежде чем хвататься за плеть!
И сзади зашебуршили, как мыши в сене: да, надо было разобраться, а не кидаться, как зверю…
Лоран молчал, и лицо у него сделалось – как у мученика, которого пилят пополам – а он псалмы распевает.
Отчитал старик Лорана – и принялся было опять за Анри: как бы там ни было, а не должно позволять себе впадать в гнев..!
И все тут же опять зашептали, зашушукались, один другого верноподданней: не должно, не должно, смертный грех!
И тут Белый Дьявол, до сих пор слушавший смиренно и благолепно, вдруг одним стремительным движением оказался у окна. Оно было, как все прочие, забрано решеткой. Солидные такие, слегка ржавоватые прутья, пальца в три толщиной. Торчали, верно, на своем месте лет тридцать, а то и больше… А нормандец взял да играючи, будто нитки из тряпицы, два прута выдернул, да в жгут скрутил, и узлом завязал, притом – двойным. Поднес, чуть ли не под носы подсунул всем и каждому. Оруженосец не сводил с сеньера глаз, восхищенный не столько драконьей силищей руанца – после полугода службы у огра силища эта уже не удивляла так – сколько дерзостью, великолепной, сказочной, блистательной. И такое творить – всего только из-за него, Ангеррана!
И братия таращилась, дыхание затаив: что-то еще этот нормандский черт выкинет?
- Ну, - усмехается великан, - разглядели, сеньеры мои? Если б я позволил себе впасть в гнев – командора лопатами отскребали бы от ступенек.
И – старику, с самой очаровательной улыбкой: «Мессир Гийом, ну вы будто ни разу в бою меня не видели!».
-Видел, - кивнул Гийом, и старательно нахмурил брови. - Но не воображайте, будто ваши прошлые заслуги дают вам право забывать о своих обетах! – Анри привычно изобразил на физиономии «Ну что вы, как можно, мессир!». - Впрочем, вы тут, как я смотрю, все хороши… С братом Лораном разговаривайте сами… И молите Господа, чтобы достойный брат простил вам!
-Уже простил, мессир, ибо сказано… - начал было командор – но тут же осекся под взглядом старца.
А старик, поднявшись с табурета, объявил, что Лорана заберет с собой в Акру – дабы тот, Боже упаси, в следующий раз, желая исправления грешника, не превратил оного в мученика! А заменит Массакра в Доке… - тут все замерли, обратившись в слух, и рыцари, не смея шелохнуться, изо всех сил тянулись вперед, пожирали глазами Гийомову спину: ну же, меня, меня, мессир! - ...Да, так… ну, братие… как насчет… брата Готье?
Де Пойяк припал на колено, не веря ушам своим – «Во имя Божье, мессир! Благодарю, мессир!». Остальные вздохнули – кто с разочарованием, но большинство – с облегчением: кто-кто, а этот если и выпорет кого, то уж всяко-разно без Массарова пламенного неистовства! И то: греческий огонь как ни хорош в бою – а в очаге все ж таки надобен самый обыкновенный.
Что до Анри – то ему было позволено оставаться в Доке, пока Ангерран не поправится.
Уже собираясь уходить, Гийом бросил огру: «И, кстати, брат, вот это, - на решетку показал, - сделайте как было!». Тот улыбнулся, кивнул: «Во имя Божье, мессир!». Развязал узел, прутья на место воткнул – все на него глядели, рты разинув.
Наконец Гийом изволил удалиться, сопровождаемый чинной свитой.
Теперь можно было снова лечь. Вытянуться. Прикрыть глаза… Ушел старикан, слава Господу. И даже выпороть не приказал огра. Выпороть… Боль пульсирует в спине… Будто решетку приложили – и нагревают, раскаляют медленно… похоже, просто маковая мазь с розмарином перестает действовать… Решетка… как у святого Лаврентия… Лаврентий… Лоран. Вон он, тоже лег ничком, будто и ему по спине плеткой досталось. Еще б не досталось! Был – мессир командор, а теперь будет – обыкновенный рыцарь, каких в Акре полна крепость.
Огр. Сел на пол у изголовья, по волосам погладил тихонечко. Улыбается. «Ну, ты, дружище, даешь, - говорит. – Отчаянный!». А что Ангерран такого отчаянного сказал? Про клятву верности? Ну так, от него требовали объяснений – вот он и объяснил, как есть. «Ты это – серьезно?» – огр спрашивает, и смотрит недоуменно. «Слушай, - полушепотом, к уху наклоняясь. – Вот теперь я верю тому, что мне Жофруа в Одриаке рассказывал – про тебя и про мессира досмотрщика!» И Лоран услышал – встрял, приподнявшись на локте: «Слушай, малый, я ведь, вроде, не по голове тебя бил? Или ты от зелья макового лишился рассудка? Не соображаешь, кто перед тобой?» А кто? Ну, наверное, какая-то важная особа, ну да их, важных, в Акре – что ракушек на отмели.
-Ну, - скалится Лоран (хоть так, хоть немножко отквитаться за пережитый позор!), - кто тут сейчас был, по-твоему?
- Мессир Гийом, - неуверенно произносит юноша.
- Ага, - кивает, подмигивая, нормандец. – Старый Гийом.
Старый…?? Великий магистр?!! Ну и что. Ну и подумаешь.
- Правильно, - усмехается великан. – Так и надо, - шепчет. - Ну и подумаешь!
Осторожно взял за руку, сжал тихонько, чтобы не причинить боли. И Ангерран обеими руками стиснул лапищу огра. А сердце простучало, будто копыта по мощеной дороге: «Не сеньер. Друг».
Ванная с командором. Часть 2
© Copyright: Анна Иванова Ивакова, 2020
Свидетельство о публикации №220042301383
Свидетельство о публикации №220042301383
Рецензии