***
Надя в то воскресенье выбралась на рынок. Давно себе не позволяла этого удовольствия – работа, работа и работа, обучение новых кадров, встречи-обеды-ужины с нужными людьми, да еще стройка…
Она тогда чуть не на другой день после похорон дунула в банк – перекладываться в баксы, знала: Сова зря не скажет. И точно: сперва вроде всё шло себе нормально – а в августе взял да и шарахнул дефолт. Кто не успел, тот опоздал – а Надя еще и в барыше оказалась.
И барыш этот следовало выгодно вложить. Лучше всего – в недвижимость. Способную приносить прибыль. Дача. Стиснув зубы, с мрачным упорством, как тяжелоатлет за осточертевшую штангу, Надя взялась за очередную Золушкину работу: пыльное пьянчужное логово генерала Пауля надлежало превратить в уютное гнездышко для европейских туристов, которые всего уже успели попробовать, только рашн экзотик не хватает для ровного счета. Рашн dacha, разумеется, обустроенная по-европейски, со всеми удобствами – чтобы унитаз стерильный и пипифакс в голубой цветочек. Но при этом чтобы природа, шашлык, банька и экологически чистые ягодки с куста!
При ближайшем и детальном рассмотрении выяснилось, что приводить домик в порядок – в сущности, то же, что строить заново. Значит, строить, сказала Надин. Тем паче, что и соседи о своих дачках оказались приблизительно того же мнения, и как-то потихоньку стали кооперироваться, дабы устроить себе на лоне природы тихое и мирное житие, отгородившись забором со шлагбаумом от шумного и враждебного мира.
Сидела в бюро у Димки-архитектора, проект выбирала: этот дом великоват, этот, с башенками, хорош, но – слишком, не потянет наше дворянство, а вот тут уж такой хайтек и минимализм, квадратиш-практиш, что от одного взгляда на эту вершину строительной мысли голова делается квадратная… А ну-ка, вот это…
То, что надо. Не конура собачья – но и не дворец версальский, где туалет без компаса не найдешь. Не замок диснеевский – но и не коробка из-под обуви. И планировка, хоть не идеальная, но для жизни вполне годится: ни тебе дверей с улицы в гостиную, ни ванны в спальне, ни еще каких чудес. Погреб, кладовки, прачечная – всё предусмотрено. В участок по габаритам вписывается, если наискось повернуть. И во что обойдется сие великолепие? Та-ак… В принципе, если поднатужимся – глядишь, и сдюжим.
И чем дольше госпожа Шутова раздумывала, вглядываясь в картинку и водя пальцем по линиям, обозначавшим на плане стены, лестницы, балконы – тем сильнее Надей овладевала мысль: это должен быть её дом. Не для дела, не для туристов этих чертовых – для неё. Для неё одной. Не для «Надин» – для Нади. Private property, access denied.
Еле дождалась сезона – а когда на участке всё более-менее оттаяло и подсохло, впряглась в работу. Радостно впряглась, не как в засевшие в печенках эскорт-оглобли – а как в детстве в санки, когда на горку ходили с Лариской. В основном, конечно, катала Надя её… Ничего! Зато нестись стрелой с горы – вот было счастье! Почти как сказки любимые читать. «Золушку».
Давно уже выбралась из кухни Золушка, и принцев у нее перебывал целый батальон – век бы их не видать, козлов вонючих, если б не тугрики. И дворец свой полагается Золушке давным-давно, а не тесная однушка, куда приличных гостей пригласить совестно. Да пошли они, все эти гости – самой бы хоть немного пожить как хочется. Пока еще живется. Дело-то к сороковнику…
Каждый день приезжала, проверяла, как движется работа – не давит ли сачка нанятая бригада. Премии девкам урезала, немного – но ощутимо, зарплату не повышала. Кризис. Недовольна – никто не держит, в столице таких машек-наташек пруд пруди. В зеркало офисное смотрелась, проводив клиента: губы поджаты, взгляд – что твой бетонный блок на заброшенной стройке зимней ночью. Снежная королева получилась из Золушки. Плевать. Зато растут стены, ложатся на них перекрытия, вот уже скоро и стропила ставить…!
К осени дом вырос – чудо какой красавец, точь-в-точь как был в альбоме на картинке, и урчал мотором замызганный ямобур, и угрюмые работяги ставили столбы для забора. Вот огородиться бы успеть до холодов, а внутри отделывать и зимой можно…
Так думала Надя, прогуливаясь по базару – мимо шатких прилавочков с труселями-майками-чулками, павильонов – тесных, не развернуться, перед которыми красовались, что твои плечевые на трассе, безголовые пластмассовые истуканы в обтрепанных, посеревших от пыли свадебных платьицах, ларьков, где за стеклом тяжело – вот-вот под собственным весом просядут и расползутся в кашу! – громоздились зеленовато-желтые груши, чуть не лопались от сока черные крупные виноградины, висли гроздьями желтые в редкую темную крапинку бананы… День выдался яркий, но не по-летнему, не разморенный жарой, а хрусткий, как на нагретом остывающими уже лучами осеннем асфальте засохший желто-коричневый листок; просушен он был и прокален последним в сезоне солнцем до тонкой маслянистой корочки – такая бывает у сушеного жгучего перца, что продают связками гости из южных бывших советских республик, перчики становятся внутри пустыми, шуршат на ветру… Да, кстати, о гостях – не прихватить ли к ужину хоть бы и гранат, и не сотворить ли по-быстрому курочку в черносливном соусе?
Надя замедлила и без того неторопливый шаг, отыскивая взглядом фруктовую лавочку. Ага, вот! Ну-ка, и что тут почем..? Девушка, мне, пожалуйста…
«Девушка», на вид скорее тетка, рыхлая, обрюзгшая, сутулая, стояла, тупо уткнувшись взглядом в толстую тетрадь, куда, очевидно, записывала проданное. Наде пришлось окликнуть ее еще раз, погромче. Тетка тогда подняла голову – круглое лицо ее украшал просто загляденье какой бланш под правым глазом. Спросила угрюмо: чего, мол, вам? Выслушав ответ, принялась взвешивать, считать, ошибалась, путала цифры и гири, пересчитывала всё на три раза – за Надей уже очередь человек в пять. Надя смотрела на нее, постукивала в нетерпении пальцами по прилавку. И показалось что-то знакомым в этом лице, манере водить пальцем по тетрадке, шевелить губами, пытаясь в уме сложить рубли с килограммами… Парта у окна, четвертая в первом ряду… Койка общажная, на спинке висят зашитые колготки… Лариска! Рассохина, ты, что ли?
– Ой, Надь…Надежда…
– Евгеньевна. Ну, и что с тобой делать? Так, давай уже пакет, сдачу себе оставь на примочки, так уж и быть. Держи визитку. Вечером позвони… Нет, впрочем, лучше приезжай, сейчас адрес нарисую…
Она рада бы жить совсем одна – одной лучше, спокойнее. Но ведь сплетни пойдут по поселку. Для деловой репутации нехорошо. Да и, в конце концов, должен же кто-то новый дом сторожить, пока Надя на работе. Готовить, стирать, убирать… На стол подавать, когда придут гости. Наде некогда. Надя пашет как проклятая. Черт с ней, с Лариской – пусть живет, на первом этаже как раз гостевая комнатка проектом предусмотрена. А в хозяйских апартаментах сейф устроить – для денег, документов и всего, что посторонним видеть не положено. На дверь спальни – замок, и сказать, чтобы без зова не смела вваливаться, если не хочет вылететь на помойку.
Приедет – её счастье, значит, кое-какие мозги остались в голове. Нет – на веревке в рай не тащат, найдем кого-никого через агентство, вон их сколько развелось, предоставят в лучшем виде хоть кухарку, хоть экономку, хоть черта в ступе…
Пришла Ларисенция. В тот же вечер пришла. Надя, возвращаясь с работы, издали ее увидела – сидела на лавочке достойная дщерь Гюзель Гиясовны, съежившись, как толстая кошка под дождем. Ждала. Теперь её очередь ждать, просить, искательно в глаза заглядывать.
Сидели на маленькой кухоньке, пили чай с пирожными. Выпечку в основном Лариска наворачивала за обе щеки – и пусть ее, Лариске терять нечего, а у Нади фигура – орудие производства, материальный актив. Ела гостья жадно: и вроде видит по взгляду хозяйскому, что надо бы уже остановиться, но рука сама к тарелке тянется. Как из голодного края. Хотя почему – как? Но всё равно… Не научили с детства Ларисенцию: не показывай, что голодна, что устала, что не можешь того, что все – сожрут; слабая особь – жертва естественного отбора. Не можешь быть – кажись такой, какой положено, унция видимости фунт дела перетянет. Впрочем, как раз последнее толстуха таки усвоила, судя по тому, с каким гордым видом вечно протягивала преподу Надей для нее сделанное задание. Самой зубрить – вы что, сие ниже Ларисиного достоинства! Вы же помните, кто у Ларисы папа?..
Был. Смертен человек. Внезапно смертен. Вот жил себе и жил на свете Владислав Михайлович Рассохин, радовался жизни – и бах-трах, нате вам, граждане, влетел под фуру на мокрой трассе. И – всё. Съездил, называется, с отцом на рыбалку. И пожалуйста, нет у Ларисочки ни папы, ни деда. И – никто стала Лариса. Так, сбоку припека. Ладно, успел папочка, сделал доброе дело – когда на четвертом курсе распределение было, устроил дочку в столице, в райкоме комсомола, для Москвы не так чтобы очень высоко – но всё-таки. Игореха, кстати, тогда получил свой «Интурист», а Надя – школу в Ясенево. Потом вела там какой-то факультатив раз в неделю, пока Сова крылом не осенил…
Так сказать бы пышке спасибо, да уцепиться за эту лестницу веревочную обеими руками, и лезть вверх, потихоньку, полегоньку, ступенька за ступенькой, да вкалывать, себя не жалея, чтобы заметили, чтобы знали твою безотказность и надежность, глядеть в оба, уши держать востро, а нос по ветру. Тогда из Лариски, глядишь, лет через пять что-нибудь годное и вышло бы. Но ведь нет! У Ларисочки еще со школы план, как у того мистера Фикса: «Подцеплю богатенького, быстро в декрет, а вздумает бросить – задавлю алиментами!».
Попробуй, подцепи. Когда москвичам, как приснопамятному Жене Калужскому, надобны москвички – и чтобы с жилплощадью, иначе потенциальная свекровь на порог не пустит, а против нее переть бесполезно, квартира на нее записана. А иногородние и подавно на сестру по несчастью не смотрят – не за тем в столицу рвались!
Девицей Ларисон в общагу инязовскую въехала – девицей и выехала, когда корки в зубы получила. А на работе, не успев трудовую кадровику принести, опять ринулась на поиски «варианта»: женщина же обязана быть замужем и иметь детей! И, похоже, в качестве «варианта» уже готова была рассмотреть хоть попа, хоть козла, хоть дубовый пень, лишь бы с вожделенной пропиской – цигель-цигель, «часики тикают!». И наряжалась-то она, и малевалась, и на чай кавалеров приглашала, и стреляла, должно быть, глазами так, что куда там битве под Полтавою – и всё мимо, мимо, в молоко прокисшее, в болото лягушачье плюхались те снаряды. Ну а кто бы в здравом уме на Ларису позарился? Когда первое, и главное, дело – приезжая, второе – что на чай зовет не иначе, как наведя прежде справки о происхождении, состоянии и составе семьи. И ведь у кого наводит-то? У товарок по работе – которые тут же, стоит ей выйти, спешат к «объекту» с предупреждением, потому как сами не прочь такого принца заловить, с авто и квартирой! Дура дурой эта Лариска, да еще и толстундия. И снизошел бы, может, до ее пышных прелестей какой-нибудь младой комсомольский бог, и вознаградил бы ее не рублем, так чем еще в меру возможности – но ведь Ларисочка у нас честная-порядочная, Ларисочке сперва фату и кольца подавай! Звать-то на чай зовет – а давать-то не дает, колесики-то у динамо-машины крутятся – а ни току от нее, ни толку! Да и где бы ей с кавалером развернуться – когда за стенкой тетка бдит, навострив уши: а вдруг они там это самое?.. В её доме?!
Как-то, Надя припомнила, было дело, Лариска Игоря попросила, как кузина кузена, предоставить хоть на пару часов хату для очередного чаепития – Игореха ее тогда отшил, а Надя на кухне затихарилась, будто ее и дома нет, и думала: вот и славно, оказывается, и у Игорехи мозги кое-какие имеются, и даже, бывает, включаются когда надо.
Наконец сжалился, видно, боженька над дурехой несчастной – охмурила-таки мисс Рассохина какого-то не то второго, не то двадцать второго с половиной секретаря. В девяносто первом поехали они всем райкомом на майские на какую-то турбазу, а там, дело известное, все к вечеру в тишине разбрелись по парам. Дала-таки Лариска себя уломать – не иначе, жениться комсобог посулил по пьяни. А как узнал, что у дамы второй раз на красные деньки рабочая смена выпадает – естественно, сразу на попятный: я, мол, не я, и телка не моя! Нужна ему в женах Ларисенция, как же!
Ну а Лариска, она ж с детства привыкла: что ни захочет – то вынь ей да положь! А не положат – реветь будет, вопить и топать ножками и брать свое не мытьем, так катаньем. Получила от ворот поворот – и вперед, дорогой Ленина, то бишь блаженной памяти Настьки Дярёвни. Тоже, как та, справочку раздобыла и ткнула комсобогу в нос.
Правда, повезло Ларисенции больше, чем Настьке – то ли потрусливей Игорехи объект оказался, то ли не завалялось у райкомовских девок флакона с бальзамчиком. Дурил секретарь ей голову, кормил завтраками не хуже незабвенной Кристины Августовны, чтобы молчала, а потом взял да и свалил по турпутевке в Польшу – в балтийских волнах янтаря искать. А тут бах – путч! Война в Крыму, всё в дыму, сам черт не разберет, что было и что будет, и дурак тот, кто в этакую бучу по доброй воле сунется. Ларискин объект был кем угодно, но не дураком.
Ждала Лариска своего невозвращенца – все сроки профукала, хорошо еще, толстая, не видно, как пузо прет. Тогда, в августе-то, возлетела было на крылах надежды: повернут всё на старый лад и заживем по-прежнему, – а вот фиг. Заряд забили в тушку Пуго. Кончился сентябрь, а вместе с ним и комсомол. Была контора – и нет. Райком закрыт, все ушли на фронт, то бишь на свободный рынок. И трудовую книжку Ларискину в процессе ликвидации протеряли в тартарары – и поделом, ну кто ж в здравом уме будет ссориться с кадровичкой?
Попыталась было на работу устроиться – чтобы хоть было откуда в декрет сваливать. Но везде в кадрах вопрос: а что делала два года после получения диплома? В подкидного играла? Диплом не ахти – трояки с четверками вперемешку. Написано в дипломе – владеет Лариса двумя языками. А на деле – «хау мач даз ит кост», и на том мерси.
В одну фирмочку ткнулась, в другую... А потом телеграмма пришла: нет у Ларисы больше папы с дедушкой.
Поехала на похороны. Тетка, провожая, чуть не открытым текстом сказала: возвращаться не надо: «Мама нуждается в поддержке!».
Мама и впрямь поначалу было обрадовалась Ларисенции – потому как ножками по жизни идти не привыкла, ехала, куда другие везли, всё равно куда, лишь бы в дороге кормили. И рассчитывала с мужниной шеи прямиком, земли не касаясь, перебраться на дочкину: а что, взрослая, с высшим образованием, её вырастили – пусть теперь родительницу обеспечивает! Да только дочка-то удалась в мамочкину породу: тоже не дура прокатиться на чужом горбу – она девочка, она не о финансах размышлять, а платьице хочет!
Не успели поминки справить – началось. Гюзель Гиясовна плачется: денег нет, «Чародейку» на запчасти разобрали, раздали по арендаторам – кооперативчикам, магазинчикам всяким, а у тех тоже навару с тряпья челночного не так чтобы густо, платят через два месяца на третий, на что жить будем, доченька? Да еще и с малышом?! «Именно, с малышом, – визжит Лариска, – давай мне из наследства не одну долю, а на двоих!». Работать? Так это уметь надо, а Лариска ткнулась было в свою родную школу – там ей открытым текстом и говорят: знания, мол, ваши, Лариса Батьковна, были хороши для дочери второго секретаря – но для простой претендентки на учительскую должность совершенно недостаточны! Наконец на сорок дней прикатил из деревни дед Гияс, и как гости разъехались, так и грянуло: старый жук Гюзельку свою давай уговаривать, чтобы перебиралась к нему в совхоз – «а то ведь женщине без мужчины трудно!». Естественно, с тем прицелом, чтобы квартиру городскую сдавать, деньги себе в карман – а дочь чтобы по хозяйству пахала за бесплатно. Та уперлась – в деревню неохота, помнит детство золотое. Гюзель визжит, Гияс рычит: молчи, мол, женщина, я лучше знаю, и Лариску взамуж надо, за деревенского, а то разболталась в Москве, место и назначение женское забыла! Вот такой восточных кровей мужик. Знает таких Надя, видала – и как видала, так поперед трусов прочь бежала. Ну тут уже и Лариска взвилась: нет, мол, такого закона и нет у Гияса такого права, и вообще Гиясовы речи антифеминизмом попахивают, а вся культурная Европа… И Лариса, кстати, – будущая мамочка, ей поперек ничего говорить нельзя! У Гияса глаза на лоб, челюсть на пол. Когда успела, как и, главное – от кого?!!! На поминках-то Лариска ходила в траурном балахоне размахайного покроя, особо не разглядишь, да и не до Ларисы всем было. А тут… Слово за слово – рассвирепел совхозный аксакал, да и толкнул внучку, хотел, видно, оплеуху беспутнице отвесить – да промазал. И так села Ларисенция с размаху на пол, мимо табуретки, что пробрало ее от копчика до затылка и аж загудело всё внутри. Хотела встать – кровь пошла из того места, коим Лариска молодого комсобога в сети пыталась уловить. На скорой Лариску увезли – и там по-быстрому из списка будущих мамочек вычеркнули. Как оказалось – насовсем.
Заштопали в больничке Ларисенцию, починили-подлатали, да и выпнули домой – нечего казенную койку зря пролеживать! Оклемалась она слегонца, давай опять работу искать. С тем же печальным результатом. На плохое место не идет, на хорошее не берут. Мать шипит, куском хлеба попрекает – дочка визжит, что ей вред здоровью нанесли и моральный ущерб, да и не нарочно ли дед ее толкнул, чтобы выкидыш спровоцировать?
В конце концов Гюзель уже открытым текстом завопила: вон, мол, из дома, дармоедка, распутница, никуда не годная! Лариска сирену включила, что она, мол, тут законная сонаследница, хочешь, чтобы ушла – плати отступного!
Да – на тебе!! Только убирайся! Швырнула Гюзель с психу деньги, чуть не все, что под рукой были, подобрала их Лариска, уложила чемоданчик – и ходу на вокзал, опять Москву покорять!
Ну, тетка ей сразу от ворот поворот – у нее и так хлопот тогда было по уши с разводом и дележкой всего, что нажито непосильным трудом, – куда еще племянницу, да притом такую, что и мастью, и статью вылитая мамашка, совхозница-навозница, которую Ирина Михайловна терпела исключительно ради брата – дуралея несчастного, что восточной экзотики захотел…
Ладно, подумала Лариска, нет так нет. Сперва по сокурсницам, по знакомым помыкалась, потом в общагу альма-матерную просочилась, как таракан в щель, вроде как отыскалось местечко уборщицы – Ларисенции, отощавшей и обносившейся, последний столовый хрен без соли доедавшей, показалось самое то. В общаге-то и подцепил ее Рафаэль, Рафик, фруктового ларька хозяин, за сообразную мзду да бананы комендантше один в двухместке обосновавшийся. Тоже, видно, жениться пообещал и увезти на юга…
Раскиселилась Лариска, мытарства свои вспоминая, расплакалась – тушь дешевая, цыганской выделки, текла по щекам. «Ну что, кадр, конечно, не люкс, – думала Надя. – До люкса там – как рачьим ходом до Китая. Зато реальную жизнь на вкус попробовала, зубки обломала, гонор подрастеряла, плывет по течению, потому что против – силенки не те. Слаще морковки забыла когда и ела. Мне будет обязана и ко мне привязана. Попробуем. Поглядим».
Так Лариска стала сперва поварихой-сторожихой на стройке, а потом, когда новоселье Надя справила, возвысилась до компаньонки. И таки служила, за страх или за совесть – Надя подозревала, что вернее всего – первое, – дело свое делала: чистоту наводила, белье в машинку забрасывала и что там еще нужно по хозяйству. Готовить, кстати, неплохо насобачилась. После полуголодной жизни сделался у Лариски бзик на почве еды: только и думала, что про всякие вкусности да лакомства, с первого же жалованья нет бы что доброе – а она Молоховец приволокла, сидела, разбирала, щелкала на маленьких счетах, задумчиво шевеля губами – переводила фунты с лотами в ложки и стаканы, и ведь таки разобралась! И что ни вечер – являлась к хозяйке и спрашивала: а что бы нам приготовить на завтра, и что бы такое учудить на послезавтра? «Что хочешь, из того, что есть», – отвечала Надя. Её вечно голодные тараканы в компаньонкиной голове вполне устраивали: у кого только и мыслей, что про пожрать, тот всё сделает, лишь бы кормушка не опустела да его от нее не отогнали…
*
– Де-эвушка, а вас можно? – мужик на вид лет тридцати с изрядным хвостом, с круглым пузиком, внушительным носом и увесистым, как оружие пролетариата, подбородком – лицо будто старая сувенирная свечка, книзу оплыло, склонился над Надей, обдав знакомым до дрожи тошнотным «букетом» перегара с табаком. Блин горелый порванный! Будто кинутая с моста полупустая «соска» с пивом, всплыла и закачалась в памяти фамилия: Гасанов. Ильдарчик. Как же, как же, плавали, знаем. Папаша у Ильдарчика сидит в нефтяном министерстве в Баку, с ним Надя тоже каталась, было дело, но тот, Эльчин-ага, более-менее нормальный мужик, с понятием, вел себя прилично, даже с ней, эскорт-сервисом. А вот когда сыночку в Европу сопроводить попросил – тут-то Надя взвыла. Вот уж точно – отдохнула природа на Ильдарчике. Одна извилина, да и та – в штанах и при виде каждой юбки выпрямляется, будь в той юбке хоть столетняя бабка. Дома-то папа сыночка в ежовых рукавицах держит, ни глянуть на сторону, ни пикнуть лишнего, а чуть Ильдарчик нос из родных палестин высунет – всё, царь природы, альфа-самец. А уж если хоть за чашку кофе для женщины заплатил – падай ниц и трепещи, презренная!
Ну, и куда лапы тянешь, чучело? Что было плачено, то давно отработано!
– Мужчина, оставьте меня в покое! Сейчас охрану позову! – Надя резко стряхнула с плеча потную руку: еще не хватало, чтобы на новой блузке осталось пятно. Краем глаза заметила, как напрягся Ангерран, подобрался, сжал кулаки – рыцарь! Вот только поединок рыцарский ну совсем не в кассу, хоть бы и в «Ричарде», где стены оружием увешаны на средневековый манер. Сжала умоляюще тамплиерскую руку – ну пожалуйста, не надо, не ввязывайся, тут специальные люди на это есть!
– Вах, какой жэнщина! Паэхали ка мнэ! Эскорт дэлай, я плачу! Чего ламаэшься, э?
«Гос-споди, ну где эти чопы бродят? Когда надо – фиг дозовешься!».
***
– Проглоти свой грязный язык, сарацинское отродье! Но сперва попроси у дамы прощения!
Перехватить занесенную для удара руку носатого толстячка, резко повернуть, оттолкнуть нахала так, чтобы сел с размаху на пол. Столик в углу зала, рядом дверь – верней всего, во двор. Быстро, полушепотом: «Беги!». Скорей, пока дружки и вассалы сарацина не подбежали. Успела! Схватить со стены меч и щит – одноручный клинок со скверным балансом, но все же лучше, чем ничего, и что за страна, что за время, когда мужчины отвыкли чувствовать в руках тяжесть оружия? Вот тебе, хаваль! Чтобы не протягивал к моей даме грязные лапы! Ин-аль-диннак! Наглец воет, сидя на полу, скулит, сыплет угрозами, двое от его стола кинулись вслед за Надин – заступить им дорогу, левого – щитом в грудь, второго – мечом сбоку по шее, черт, да тут тупые клинки, впрочем, чего было и ждать? Значит, третьему прямой удар под дых, и четвертому – рубящий по голове, поделом, нечего было лезть без шлема, ничего, прорвемся, Ангерран, это не Триполи и не Башня Магистра, а трактирная драка, всего-то навсего! Кто-то худой, лысый, как монах, сполз под столик – и оттуда смотрит во все глаза, а за спиной у него женщина прячется, в зеленом платье, и другая, светловолосая, толстая, низкорослая, стриженая, из-за занавески выглядывает… Босеан!!
– Бернар!! Что ты медлишь?! Уходим немедленно!!
– Подожди! Этот бешеный… Но ведь он же вылитый…
– Бернар, скорее!!
– Не мешай, Мари! Нет, но ведь я же ясно слышал…
– Бернар, я больше ни дня не останусь в этой дикой стране!!
Надя пронеслась по коридору и выскочила на задний двор прежде, чем ее попытались задержать, – только уже вылетая в дверь, услышала за спиной «Куда, куда?!» – но не оборачиваться же было! Повезло, как воробью в коровьей лепехе. Теперь – трусцой за угол, и далее спокойным шагом к машине. Хорошо, что сейчас тепло, не нужно пальто из гардероба выручать. Так, ключи. Тут, в сумочке, где ж еще. Тихо, тихо, не суетиться, спокойно открыть дверцу – еще уронить ключи в лужу не хватало! – сесть за руль, пристегнуться, ключ в зажигание, повернуть, выжать сцепление, дать газ, так, потихоньку, тронулись, ну что ты как на экзамене в автошколе? Трогай! Так-так… Кто-то из Ильдарчиковых кубарем скатился с крыльца, тушей дверь вышиб – прекрасно, сейчас им всем явно не до нас, пусть дерутся, а мы поехали!
Сколько себя помнила Надя, столько ей и вбивали в голову: никаких историй, никаких разборок: «Ты же девочка!». Сколько помнила себя – знала: геройства и выпендреж – для других. Для богатых и сильных. А ты – при первых признаках опасности беги, прячься и делай вид, что тебя тут не было. Твоя задача – выжить. Прежде всего – уцелеть. А уж потом, в безопасное время и в безопасном месте, сколько угодно размышляй о том, как следовало поступить с точки зрения высокой этики.
Она вырулила с парковки, привычно встроилась в поток – сейчас проедет немного, развернется, а потом как ни в чем не бывало вернется и посмотрит. Быстро подрулит – и подхватит Ангеррана, обязательно подхватит, и увезет, они оторвутся – почему бы не оторваться, тойота отшаманена, бак, считай, полный! Она не бросила его, и не думала бросать, своего рыцаря! В конце концов, он сам сказал ей: «Беги!».
Один перекресток, второй, третий… Нет, тут неудобно… и здесь тоже… и гаишники… Надя усердно старается, выискивает причины – только б не признаться себе, что она боится разворачиваться, возвращаться, смотреть… Если Ангерран обошелся с Ильдарчиком и компанией примерно так же, как с Димоном и его дружками, то это тяжкие телесные. Как минимум. Если у рыцаря хватило ума раскидать этих гавриков и уходить огородами – это еще ничего, побегает по дворам и домой доберется, деньги на таксо и бумажка с адресом у него в брючном кармане, как раз на случай, если прогуляться захочется, что такое таксо и как его ловить – растолковано. Понимать он по-русски более-менее выучился, через два слова на третье, говорить еще как следует не выходит – но что таксисту сказать надо – на уровне попугая зазубрил. Доберется, авось, даже если Надя его и не углядит с дороги. Но если не вырвался – или счел это ниже своего рыцарского достоинства… Сопли-вопли, скорая, менты. Shit!!
Менты. Доку-менты. А вот документов-то у ее рыцаря нет и взять неоткуда. Нет, подвязки-то нужные в нужных конторах у Нади, положим, отыщутся – но это же только на случай, если, скажем, восстановить паспорт требуется. А тут из чего восстанавливать? Ищи-свищи пергамент полусгнивший с записью о крещении раба Божия Ангеррана в захолустном лангедокском монастыре! Нет, можно бы, конечно, и других людей попросить, в неофициальном, так сказать, порядке – но в Совиное дупло при любом раскладе лезть себе дороже встанет, а в отсутствие Совы – тем паче, и как сычам и филинам прикажешь объяснять, откуда твой рыцарь взялся? А они спросят, это уж как пить дать. А раздобудут просимое – черт знает, кто там раньше с этой ксивой гулял? И объясняй потом ментам, что отродясь вот этого нарика-подснежника или ворюгу вокзального в глаза не видала! Задержать для выяснения могут – на трое суток. Это если выяснят личность. Ну а если – негде и нечего выяснять? Ладно, всё едино не будут же его век держать в обезьяннике – на каком основании, и на какие шиши кормить-то его там?
Так, пытаясь натянуть, как узкое платье на мокрое тело, хоть какое-то логическое объяснение на то, что велел ей делать животный инстинкт, Надя наконец-то доехала до перекрестка, где придраться при всем желании было не к чему. Развернулась. Покатила обратно. «Черт, – подумала, – сейчас же опять, нафиг, разворачиваться – из этого-то ряда не подрулить!». Подъехала к «Ричарду», притормозила – сзади нетерпеливо бибикнули в два голоса – увидела, что драка уже выплеснулась из кабака на стоянку: Ангерран как раз отшвырнул, как котят, сразу троих, и один вроде как был Ильдарчик – отлетел, грохнулся с размаху на капот какого-то черного джипа, ну точно Ильдарчик, вон как взвыл, не хуже сигнализации! Остальные азера – не то четверо, не то пятеро – окружили рыцаря, будто гиены раненого льва, тот стоял, пошатываясь, настороженно оглядывался, ожидая атаки. На крыльце ресторана суетился метрдотель, бестолково размахивая одной рукой, а в другой зажав телефонную трубку, и похоже, что-то отчаянно и сбивчиво орал в нее – что именно, не слыхать, верней всего, пытался прикинуть убытки. Убытки… Если Ангерран там наворотил того, что способен наворотить, да еще восточные люди подсобили… Капец. Значит, сейчас разворачиваться, подхватывать горе-защитника, пока никто не очухался – и огородами к Котовскому, пока никто номер записать не успел. Издали донесся вой сирены…
***
Когда Надя, проехав три квартала уже в другую сторону и кое-как отыскав место для разворота, снова подъехала, точнее, подползла – чертовы пробки! – к злосчастному «Ричарду», драка уже утихла. Возле кабака сгрудились три… нет, похоже, четыре ментовских уазика, экипажи их – хоть не космонавты-гоблины, а обычные папуасы, то бишь пэпээсы – вперемешку с Ильдарчиковой компашкой столпились вокруг пятой машины, галдели, размахивали руками, тыкали пальцами в свежие фингалы – у кого больше и фиолетовей? Возле них терся какой-то ботан-задохлик – лысый, в очках, в неплохом костюме, лез в разговор, как кот в рюмку с валерьяной, а его, похоже, только что открытым текстом не посылали в неизведанные дали – что ментура, что азера. Клиенты, повара и прочие зеваки жались поодаль – на крыльце, возле въезда на стоянку, девка какая-то в синем халате – та и вовсе из-за помойки выглядывала. Рыцаря нигде не было видно. «Батон» тронулся, поехал. Возможно, подумала Надя, у Ангеррана все-таки хватило сил и ума удрать. Но если нет…
Что ж. Тем лучше.
Всё это время, с тех пор, как рыцарь воплотился, ей даже ночью, под утро, лежащей в объятьях спящего любовника, в кольце рук его, такими теплыми ставших, твердыми и надежными, нет-нет да и ударяла в голову, нечаянно, нежданно – и неизбежно, как в сумке ключи о бутылку, холодная, острая и тяжкая мысль: ну, и дальше-то что?
Чем всё это кончится? А ведь должно же кончиться чем-то. Куда его, красавца, дальше девать? Что ему, рыцарю, тут делать, кроме как радость своей даме дарить? Ведь не бывает же радость бесконечной. Прокормить его Надя как-нибудь прокормила бы, и одела, в принципе, тоже не глобального масштаба проблема. А что рыцарь альфонсом бы себя чувствовал – ну и что, казалось бы? Надя, вон, тоже сколько лет попреки-то слушала, пока с мамкой да с бабкой жила. Но… Надя – ладно, она девчонкой была, хоть и паршиво, но еще куда ни шло. И Надя любить мамку с бабкой была не обязана, она у них в мир не просилась, и им наплевать было на ее любовь. Ангерран – дело совсем другое. На него – не получается вот так взять и наплевать. Не то даже, что любовь-морковь, Анжеликины страсти… Но хорошо с ним Наде. Не «любит». Просто «хорошо». Она с детства избегала даже мысленно произносить слово «любовь». Любить – это когда бабка в праздник, подвыпив, принимается пытать: а любит ли ее внученька, а понимает ли, что любить должна, вон сколько денег на нее, клятую, тратится! Это когда училка или школьный комсобожок на каком-нибудь собрании клекочет у доски про любовь к Родине – а потом тебе надо так же проклекотать по заученному, и упаси боже сбиться. Это когда лежишь в отеле на казенной постели, пыхтит на тебе какой-нибудь хмырь, бездарно пыхтит, нудно, как вагон картошки в горку прет – а ты постанывай, спину ему потную, жирную царапай, «Дас ист фантастиш!» выдыхай в волосатое ухо, имитируй оргазм, черт бы его взял, за который тебе «уплочено»!
С рыцарем не так. С ним хорошо. Но рано или поздно всё-таки перестанет быть хорошо, если он при Наде в приживалах состоять будет. Уважать он себя перестанет – и ее заодно. А уважения нет – так и хорошему конец настает. Не бывает хорошо с тем, кто в любой момент может взять и куском попрекнуть, пусть чисто теоретически – но может, и даже в самую теплую, хорошую минуту сидит-грызет в сердце поганый червячок! Человек должен свой хлеб есть, заработанный, к делу должен быть приставлен – тогда он будет человеком себя чувствовать.
А этого к какому делу приставишь, чудо средневековое? К реконструкторам разве, благородному искусству драки учить. Или в охранники. Но везде, опять же, документы подай! Паспорт подай, прописку, вид на жительство, если явный гость из-за рубежа. Без документов человеку строго запрещается существовать. Тем более иностранцу. Да притом в поселке приличном, охраняемом. Где начальник охраны – милейший Леонид Васильевич, у которого на лбу елочными лампочками выложено: КГБ. Прятался Ангерран эти несколько недель, сперва – дома, в комнате на втором этаже, пока не зажили раны, не вернулись силы, потом пару раз выбрались с Надей погулять в центр – она рыцаря сажала на заднее сиденье, где стекла тонированные, и на выезде из поселка пригибаться велела. Раз сошло, второй прокатило – осмелела Надя. Вообразила, будто колес наглотавшись, как та Аурика, что хорошее – это навсегда. А зря. Не бывает хорошее надолго. Перепало тебе его – хватай, прячь как следует, да беги прочь, в норку свою, в уголок, в щель за плинтусом. И быстро-быстро, кое-как наслаждайся, пока не унюхали другие твою добычу, да не вырвали изо рта, да тебе же плюх не навешали, просто так, ради потехи.
А если так – уже сама хочешь, чтобы хорошее побыстрее кончилось, чтобы нечего у тебя отбирать было. Когда ничего нет – так и проблем нет. И то, ведь не будешь же держать нелегального рыцаря всю жизнь в шкафу взаперти, как тот скелет. Высмотрят, вынюхают, на свет вытащат – любопытно же: а что это Надька такое раздобыла? А откуда? А по какому праву? А нельзя ль ее за это к ногтю прижать – а то сильно разжилась, нехорошо, делиться надо! Черт-те кто у Нади в доме обитает, откуда – неведомо, да не какой-нибудь там Ахметка-работяга, которого позвали, скажем, теплицу поставить или баньку подновить, – а иностранец европейский. И документов на него никаких. И никаких сведений о том, где и когда он пересек границу. Подозрительно. Копать будут.
А докопаться могут до черт-те чего. Такие, как Леонид Васильевич, дело на полдороге не бросят – доведут до конца, просто из любви к искусству. А у таких связи везде… А всякие важные персоны в погонах и без Надю и ей подобных всего лишь терпят. Ровно до тех пор, пока у Нади всё шито-крыто, тихо-мирно, заподлицо с действительностью, уцепиться не за что и цепляться особой охоты нет. И сотрудницы в Надиной конторке начальнице своей, конечно, оч-чень преданны и лояльны по самое не балуй, но – ровно до тех пор, пока не рыкнул на них никто пострашнее начальницы. А копать только начни… Ладно, если только серые зарплаты всплывут или, скажем, Светкины штучки с налоговой – тут кто Богу не грешен, кто бабке не внук. А если Совиные дела, да совы-сычи, которые с Надей под руку по чужим паспортам за кордон от орнитологов в погонах летели? Пусть даже ничего не знала Надя – но всё равно: вызовы, слухи, заметки. Урон деловой репутации. Вполне возможно – непоправимый.
Нафиг. Ибо нефиг. Не для того она столько лет впахивала, как шахтерская кобыла, чтобы враз всё пустить под откос из-за какой-то там любви.
А значит – нет у нее в доме никого. И не было никогда. Добраться до дома, машину поставить, переодеться, поесть, вести себя естественно. И Лариске приказать, чтобы молчала. Нет никакого Ангеррана, и не было, просто потому, что у нас тут реальная действительность, а не шизотерический журнал. Лариска, хоть и дура, но вряд ли захочет отправиться по стопам Аурики, значит, будет держать язык за зубами.
А самой дотянуть до ночи, выплакаться за закрытой дверью в подушку – и с утра жить дальше. Как ни в чем не бывало.
***
«Ну вот, слава те яйца, спровадили!» – сержант Курицын облегченно выдохнул, достал из ополовиненной пачки сигарету, вложил в рот осторожно, чтобы не задеть разбитую губу, щелкнул зажигалкой и с наслаждением затянулся, привалившись спиной к воротам родного отделения и провожая взглядом серый фургон с красным крестом. Фу-у… Ну, денек, мать его… Вот точно говорят: началось дежурство чисто-гладко без сучки и задоринки – жди жопы. И чем глаже поначалу всё шло, тем больше говна из этой жопы вывалится тебе на голову, да так, что совковой лопатой не разгребешь. Сидел, понимаешь ли, в своей будке, как Бобик, гавкал в телефон что положено – и вдруг здрасьте-нате! Какой-то долбаный лох с каким-то азером бабу не поделил. И где – в «Ричарде»! Уж на что спокойное всегда было место… Нет, ну вот пристали к тебе черные – так ты, по уму-то, деньги на стол, бабу в охапку и сматывайся! А то навешают люлей – и сам же окажешься виноват: национальную рознь разжигаешь! Баба-то, хоть и блонда, да умней его оказалась – удрала. А этот…
И ведь нет чтобы, как группа приехала, ребятам хоть попытаться объяснить всё толком – куда там! Разлетелся, как тот паровоз – в коммуне остановка, блять. Бэтмен с Ван Даммом в одном флаконе, круче только яйца! Насилу скрутили, парни говорят. Сюда приволокли, кое-как в обезьянник засунули – так он и там давай драться. Да еще как – четверо гастеров без регистрации как мячики по углам летали! Ну, положим, полезли они к тебе, сигарет попросили – ну и дай, жалко, что ли? Нет ведь, послал – и вроде как даже по-ихнему, и в такие дали, что эти джигиты стройбатовские вчетвером на него кинулись, а тот их раскидал, как котят. Ну и сам огреб, конечно. И чего выделывался, спрашивается? Не хочешь с черными делиться – так поделись денежкой со Славой Курицыным, Слава не зверь, Слава всё поймет, и сослуживцы поймут. Не отпустят, так хоть запрут куда-никуда отдельно. На вид-то ведь приличный человек, в костюме, туфли дорогие – но без понятия совсем! И что ни спроси, бормочет, придурок, что-то несусветное – босый ян да босый ян! Поляк, что ли? Да вроде не очень похож – черный, смуглый. Слава уже и по-иностранному, как умел, с ним договориться пробовал – дохлый номер: ни на хавудуюду не реагирует, ни на хендехох. И документов при нем никаких, и хрен со свеклой его знает, как этого чудилу записывать в протоколе. Сперва тянул время сержант – авось, как-то всё уладится, делал вид, будто не слышит доносящихся из обезьянника звуков драки – а махач там шел конкретный! Потом нервы таки сдали. Пошел, наорал, чтобы сидели тихо – а этот мажор долбаный его по матери послал. Всё на том же непонятном языке – но ведь по матери же, ясно, на морде у гада написано! Плюнул, звякнул в психню – ну явно же по их части клиент, вот и пусть разбираются. То ли наш придуривается, то ли в самом деле иностранец – черт его разберет, может, и шпион. И чем его дольше в отделении держишь, тем больше геморроя. А в психушку увезли – значит, никакой не шпион, а обыкновенный псих, а с психа спрос невелик, и МВД в лице сержанта Курицына до него нет никакого дела.
В барбухайку тоже кое-как закинули – ух и здоров драться, гад, вот точно – шпион из амерского спецназа! Блин, зуб шатается…
Ничего. Главное, что это теперь чей угодно геморрой, но только не его, Славы Курицына. Зато Ленке будет что рассказать. Вот домотает Слава Курицын так-сяк это долбаное дежурство и спокойненько к ней отправится. Она наверняка уже ждет.
Дура она баба, Ленка, хоть и в газете работает. Носится со своей журносовской ксивой, как курица с яйцом, через два слова на третье – «я журналистка, я личность творческая, с тех пор, как я посвятила себя литературе..!». Кто не знает, небось, думает, что там, в ксиве, «Известия» какие-нибудь значатся или «Росгазета», ну уж такое-растакое, что президенту к утреннему кофию на хохломском подносике подают, – а по факту газетенка, какую умные люди и коту-то в лоток нарвут разве только за неимением лучшего. «Оракул» какой-то. Было дело, полистал Слава номерок, так там что ни страница – пирамиды, космолучи да рептилоиды. Для таких же, как сама Ленка, дур и дураков.
Ну и пофигу. Зато Ленка – «за свободные отношения», а значит, накормит, напоит, спать уложит – а жениться не попросит. Правда, и в квартиру к себе не пропишет – ну да зато и на хрущобу Славкину, от бабки доставшуюся, рот не разинет. От чего Славке профит очевидный и выгода прямая, як тот Кутузовский проспект…
***
Леночка… впрочем, что ж это мы? Елена Петровна Косенецкая, спецкор «Вечернего оракула», время от времени пописывавшая и для «Предсказамуса», журналист, психолог, экстрасенс-энерготерапевт и гадалка на Таро, сидела в конференц-зале университета, в первом ряду, с краю, напротив двери, с диктофоном наизготовку, злющая как налоговая инспекция. Ну вот сколько можно этим студентам-аспирантам к профессору лезть? Прут и прут с вопросами! Ведь к своим преподам наверняка так не прут, а наоборот, норовят с лекции смыться, знаем, сами такими были! А тут слетелись, как комары на дачницу – не подлезть и не подъехать! А Леночке надо! Елена Петровна главреду интервью обещала с заезжим светилом, а не просто запись лекции! Да хоть бы профессор в этой самой лекции полслова про «духовное» проронил! А то битых полтора часа трындел про какие-то там скелеты и ржавые доспехи и прочее, из чего статья для целевой аудитории «Оракула» выйдет, как из селедки варенье. А ведь Леночке еще и фото надо сделать со знаменитостью!
Нет, так дальше продолжаться не может! Елена Петровна извлекла из модной микроскопической сумочки удостоверение, перехватила поудобнее диктофон, чтобы в нужный момент сразу нажать кнопочку, одернула, а точнее, повыше поддернула строгую деловую мини-юбку – и ринулась в атаку.
– Простите, профессор, буквально два слова для прессы, Елена Косенецкая, «Вечерний Оракул», а что вы думаете о... – и вывалила на одном дыхании все вопросы заготовленные про мистику и «духовность».
Профессор, похоже, ничего не думал и ничего не понял – а эта дрянь тощая, переводчица, Леночкину тираду ему перевести и не подумала, только козью морду состроила! Ну конечно, ревнует, старая клюшка! Он-то ведь профессор, а она-то никто! И против Леночки – никто, жердина французская!
А ученая публика тоже морщится, и на Елену Петровну взирает, как Фрейд на асексуала: это что, мол, тут такое и откуда вылезло, и кто позволил? А профессор глазками хлопает. И Машка-аспирантка, которая Леночку сюда провела, уже готовится смыться по-тихому. Ну, жди, Машенька, получишь ты от Елены Петровны заказов на псевдоисторические статьи!
Тут смотрит Леночка – поднялась с кресла возле прохода, во втором ряду фигура: плечищи, ручищи, ростом под потолок, башка стриженая, костюм сидит, как на цирковом медведе – вот-вот лопнет. Минуточку, говорит этой швабре-переводчице, сейчас разберусь.
Сгреб за плечи Леночку, чуть не на руках в коридор вынес, затолкал в угол, где какие-то плакаты пыльные и выцветшие висели про то, что красивее солнца наш факультет и красивее луны наш университет, – вроде бы ласково, а не вырвешься, только успевай ногами перебирать, чтобы по полу за ним не волочиться. Развернул, перед собой поставил, как куклу. Чего, говорит, дамочка, надо? Саня. Точно – Саня. Буйвол афганский. Узнает? Нет? То и другое было страшно. Но еще страшней была тень разъяренного главреда, маячившая у Леночки за спиной, как заградотряд. Она прикинула, что пусть уж лучше узнает – авось, что и выгорит.
– Саня! Будь человеком, выручи! – и понесла вскачь по кочкам, жалобно в зенки страшные буйволиные глядя, как терьер кровный йоркширский, лужу наливший на хозяйкину кровать: про главреда, статью, дедлайн и позарез нужную фотографию…
Буйвол слушал, башкой крутолобой поматывал – а когда Леночка остановилась дух перевести, мукнул сердито, что неплохо бы напомнить для начала, когда это они с Леночкой пили на брудершафт. «Ну как же, Саня, – хватанув воздуху, рванула галопом Леночка, – на брудершафт, может, и не пили, а на ты все были, в общаге инязовской, на втором этаже! Помнишь? Лена я, Косенецкая, из двести пятой комнаты, англо-немецкая группа! А ты жил в двести сороковой, ведь да?».
Точно. Припоминает Саня-Буйвол такую физиомордию. Леночка из двести пятой, она же Ленка-психоложица, она же Незамутненная, она же Я-ребенок. Дура дурой. Как была, так и осталась.
– Так, понятно. Двести пятая – это где Светка-хиппушка, что ли, жила?
– Да, Саня! Света, а потом, на втором курсе Лариску к нам подселили, ну толстую такую, тупую до невозможности! И Надька еще с ней была, Кузина Надька, белобрысая, с косой, уколы всем ставила, у нее тетка была медичка, эта Надька потом еще за Игореху Шутова замуж выскочила… Сань, ну помоги, ну пожалуйста, главред меня съест!
Подавится главред Ленкой. В рот ему такая толстуха не поместится. А Лариска та и впрямь умом не отличалась – но кто б говорил! Надька Шутова…
– А, кстати, где сейчас эта Надька, не знаешь? А то вдруг подлечиться понадобится…
– Знаю – чуть не с подвизгом затараторила Леночка. – Здесь, в Нерезиновой, так и зацепилась. Турфирма у нее, крутая, для випчиков! «Надин», так и называется! Светка там главбухом сидит! Недавно ее в кафешке встретила! Офис где-то, она говорила, то ли на ВДНХ, то ли где еще в тех краях, не вспомню с ходу! Но в «Желтых страницах» точно есть! Надька жирует, на Новый год в Прованс ездила! Ну, Саня! Я где потом профессора ловить буду?! Главред!..
– Пуля в башке у твоего главреда, – отрезал Буйвол. Разведданные получены, пользы от информатора, скорее всего, больше никакой. А информатор из тех, кому раз кусок брось – и не отвяжешься потом, по гроб жизни убогонькому должен будешь. – Нафиг профессору в твоем «Оракуле» светиться – позориться только! Его ж потом в Сорбонне не то что куры, а свои же яйца засмеют. И нафиг вашим чокнутым уфолохам свалилась археология?
– Ты что, Сань! Это же – про тамплиеров! – Ленка даже всплеснула руками, как курица крыльями, едва диктофон и клатчик не выронила, смешно. – По ним знаешь, как с ума сходят? На днях тут один в «Ричарде» устроил шоу! К его даме какие-то восточные люди прицепились, так он схватил со стены щит и меч, ну, там декоративные везде висят, и давай их мочить! Представляешь! Блондинка его через черный ход убежала, а он их всех раскидал! А потом и милицию раскидал! И таджиков в обезьяннике раскидал! И санитаров из психушки!
– Откуда деза? – Буйвол состроил недоверчивую мину, думая про себя, что несколько недооценил Леночку.
– И никакая не деза, Саня! В «Ричарде» я сама сидела, полицию сама видела, а про гастеров и психню рассказал… знакомый в органах!
– В органах… – насмешливо передразнил Сантёр, краем глаза замечая, что профессор, окруженный аспирантами, успел благополучно смотаться. – Врешь ты, Ленка, всё. И спишь ты в тумбочке. И голова у тебя квадратная.
– Не вру, Саня! Сам можешь ему звякнуть, если не веришь! – тявкнула Леночка, с тоской глядя на дверь опустевшего конференц-зала. – Ну-ка пусти, книжку достану…
Начиркала номер и фамилию, и пока Саня читал – дунула по коридору как только позволяли вес, каблуки и внешние приличия. Черт с ней, с дурой шизотерической, пусть бежит, ловит вчерашний день. А с сержантом Вячеславом Курицыным мы побеседуем…
***
Не по парадной лестнице побежала Леночка, а свернула на серую, полутемную, через западное крыло – что-что, а инстинкт самосохранения у нее работал. Сбежала на первый этаж и уже готовилась ступить в вестибюль – серо-синий, огромный, гулкий, с колоннами, – как вдруг замерла на полушаге, будто лиса, уловившая из-под снежной толщи тоненький мыший писк: совсем рядом, на скамеечке возле стены, сидели профессор, переводчица и еще какой-то мужчина интеллигентного вида, в очках. Сидели и беседовали. И предмет их ученой беседы был настолько интересен, что Леночка едва диктофон не позабыла включить. Однако же включила – а сама навострила уши. Очкастый, судя по всему, был врачом из психбольницы – его тоже, видно, как Леночку, какой-нибудь знакомый препод пригласил на лекцию. И рассказывал этот мозговед, как привезли в его заведение на днях нового пациента, поехавшего крышей как раз на тему профессорской лекции: утверждает, мол, что он рыцарь Храма. Драку устроил в ресторане «Ричард», под средневековый замок подделанном, приняв компанию восточных мужчин за соседним столиком за злобных сарацин, – возможно, из-за всех этих щитов и мечей на стенах болезнь и манифестировала, последняя соломинка, так сказать, сломавшая верблюду спину.
Сейчас пациент поуспокоился, драться перестал – но только и говорит, что об ордене своем, да боях с сарацинами – и через два слова на третье сбивается на какой-то непонятный язык, по звучанию можно предположить что-то из романской группы, не испанский, не итальянский, не французский, а что-то среднее. Но надежда есть, высокая степень сохранности личности плюс новейшие лекарства… Да, профессор, еще один забавный курьез: он называет себя не иначе как Ангерран де Монтальяк, командор дома в Гайяке…
***
…«О Хост, на сотни верст…» – напевал про себя Саня Буйвол, возвращаясь вечером в отель. Повезло. Вот уж точно, не знаешь, где повезет. Дураком оказался сержант Курицын, Леночке незамутненной под стать. Да еще и трусом к тому же. Рохля этот Славян, памперс юзаный: гавкни построже, да помаши ксивой перед носом, да и ксива-то смех один, на Арбате купленная по приколу, – и капец, раскололся Слава, как пузырь пустой. Позвонил Саня накануне по номеру, что Леночка нацарапала – таки не наврала Незамутненная, куда надо попал. Сунул трубку симпатичной молодой горничной, положил ей под нос бумажку с текстом – мол, от Елены Петровны я, дело есть малое-плевое, компания хулиганов что ни вечер в подъезде, не откажите в любезности… Все пучком: Сане – время и место рандеву, девице – пара бумажек радужных, за труды и для пущего склерозу…
Ну и физиономию состроил сержант, когда вышел вечером из родного отделения, заозирался, ища глазами нуждавшуюся в защите красотку – а вместо красотки подвалил к нему Саня-Буйвол, весьма серьезно настроенный. «Идемте, – сказал, – сержант, поговорить надо…» Сели в ближайшем сквере на скамейке, Саня ксивой клиенту в нос махнул, да сразу и втопил с места под соточку: баба, мол, твоя, сержант Курицын, совсем берега попутала, серьезным людям гонит дезу на голубом глазу, да на тебя ссылается.
Оказалось – не деза. То есть, примесь дезы наличествует – без дезы вообще мало какая речь говорится, это Саня как таблицу умножения затвердил. Однако же главное курицын сын сержант прокудахтал – любо-дорого слушать: и впрямь выезжала группа на «Ричард», и привезли странного типа, и дрался этот хмырь, как бешеный, и ругался на непонятном языке, за что и был препровожден в веселое заведение, где таким самое место. Адрес заведения? Да пожалуйста!
Порядок. Можете идти, сержант. Да впредь драк в обезьяннике не допускайте. Хорошо, на этот раз псих попался – а если бы настоящий иностранец? А потом за ваше попустительство серьезным людям перед посольскими краснеть придется. Нехорошо выйдет, товарищ Курицын. Ладно, бог с вами, ступайте. О неразглашении, надеюсь, напоминать не стоит?
Вскочил Курицын, будто за ниточку кверху Саня его рванул, попрощался торопливо, уже на ходу сунул руку в карман за сигаретами – измаялся, видно без курева на нервяке. А вместе с пачкой еще какую-то бумажку вытащил, да выронил. Понесло бумажку ветром, да прямо к скамейке, а Буйвол ее возьми да подхвати, по старой легионерской привычке: вдруг где пригодится костер разжечь. Ну что ж ты мусоришь-то, чудо! Мусор и есть. Ну-ка, а что за бумага? По-французски написано! Да не слова от песни Джо Дассена – а адрес. И тот же адрес ниже транслитом. Поселок, улица, дом. Откуда у сержанта в ментовке взяться такому? Как пить дать, отобрал у вчерашнего ричардовского дуболома, за неимением чего лучшего. Ну, чья потеря – а Санина находка.
***
«Слава зайцам, отвязался, – думал, торопясь прочь из парка, сержант Курицын. – Ксива-то у него, может, и липовая, и даже наверняка липовая, а вот кулаки натуральные. А драться с ним – сам же первый побежит побои снимать, в ССБ настучит, и ты же виноват окажешься. А мы люди маленькие, нам виноватыми оказываться никак нельзя… И Ленке рассказывать ничего, выходит, нельзя. Да и вообще, послать бы надо ее, дуру, подальше. Другую девку, неболтливую, поискать. Чего-чего, а девок в Москве хватает. Ладно, послал его в психушку – пусть там и разбирается. А я не я, и фигня эта не моя…».
***
Полтретьего ночи, шит вашу мерд! Заправка закрыта, на соплях дотянула до поселка, насилу досигналилась до охранника, везет человеку, спит всеми днями, и за это еще и деньги получает, да и немалые. А вот Наде пришлось полдня и полночи улыбаться, пить и плясать, восхвалять именинника – клиента старого и важного. Плевать всем, какие у тебя кошки помойные на душе скребут – веселись, раз положено! Зато буклетов раздала целую пачку и визиток гости накидали полну сумочку, авось, что и нарисуется…
В доме темно и пусто. Лариска, ясное дело, дрыхнет. Но ужин сготовила – на плите еще не совсем остывшее жаркое, суп. Надо убрать в холодильник. В Надю уже ничего не лезет, наелась на именинах до отвала. И то хлеб. Так, это еще что такое? А, газетка. «Оракул». Ларискина любовь навеки. Чем бы дитя ни тешилось… Че-го?!! Драка в ресторане «Р»… Мистическое явление… Могут ли духи рыцарей прошлого вселяться в людей?.. Мнение французского профессора… Ну, ну, самое главное-то где? Ага, вот: учинил дебош в отделении милиции и был оттуда доставлен в психиатрическую клинику номер… Понятно. К Максиму Петровичу.
Конец. Не выйти оттуда рыцарю. Просто потому, что не сможет нормальным притвориться так, чтобы белые халаты поверили. Не настолько он еще ориентируется на местности и во времени. Прокалываться будет то и дело на мелочах. Да он ведь и языка-то еще толком не знает, будет твердить, как попка, то, что успел выучить, как тот Каспар Хаузер. А даже если выпустят, потому что сколько же можно человека в психушке на казенный счет содержать, то все равно – уже не он это будет. Овощ, химией накачанный. Тень одна останется от прежнего Ангеррана. Призрак.
Так, кстати, а что он у нас успел выучить? Блин!! Адрес. Надин адрес, который она же ему сама и написала на бумажке и сунула в карман. И не дай бог, кто-то эту бумажку прочитать сумеет и догадается. И не дай бог Ангерран проговорится – нечаянно, под психотропами, да просто потому, что врачи голову задурили, они это умеют! И к Наде на дом ненужные люди наведаются. Вопросы всякие ненужные начнут задавать.
Не по совести даже – по уму выволакивать Ангеррана оттуда все-таки придется. Вот только как выволочь? Прямо в психушку не придешь и отдать тебе тамплиера под опеку не попросишь – сразу последует вопрос: «А кем вы ему приходитесь?». А заодно – «Откуда этот тип взялся в вашем доме и вообще в стране?». И отвечать на эти вопросы нечего. Потому что любое вранье надо подтверждать бумагами, а за правду сама сядешь в соседнюю с рыцарской палату. А Совиная стая в этом плане еще похуже ментовских будет: пока не выяснят всё доподлинно – клюва не раскроют и когтем не шевельнут. А если выяснят – еще вопрос, в кого первого их когти вопьются. Идеально было бы, когда б Ангерран вообще без Надиного участия оттуда испарился. Было б кого попросить и кому заплатить. Как говорит милейший господин Блейле, если проблему решают деньги – это не проблема, это расходы. Ну, ну, финьгай, голова, нуво шапо куплю… И посоветоваться-то не с кем…
На цыпочках поднялась в спальню. Разделась. Разобрала постель. Села по-турецки на скомканное одеяло. Поискала на ощупь выключатель ночника, заодно нашарила тоненький, оклеенный тщательно подобранным кусочком обоев язычок, прикрывающий потайную замочную скважину. За тайной дверцей был сейф. И лежали в нем кроме денег и документов… Чаша и Книга. Вот ведь привезла себе мороку из заморской страны… А в книжке-то у нас… Ну-ка… Вреда не будет. А польза – кто знает.
В зеленом свете ночника встала, сходила на кухню за печеньем и сладким ликером – сущность, в книге обитающая, оказалась изрядным сластеной. Выудила из кошелька ключик, извлекла из сейфа том в черном кожаном переплете. Раскрыла осторожно на приснопамятной странице номер чертова дюжина. Из темной норки меж обложкой и корешком сразу высунулась голубоватая полупрозрачная мордочка.
Так, Баффи, экутэ муа, мон шери…
Слушал Бафомет, безобразник хвостатый, хрумкал беззвучно печенье, ликерчик из блюдечка лакал медленно, смакуя, голубым полупрозрачным узеньким язычком. А потом подпрыгнул – и юркнул в сейф, зашебуршил, забренчал. Надя заглянула – сидит, чертяка, в чаше, обхватив лапками мохнатые коленки, подмигивает, рожи строит. Ну, чаша, ну, вроде как вашего адского повелителя – дальше что? Хвать лапкой резного костяного дракона за уши, нажал – вот-вот набухнут на кончиках клыков густые капли. Скалится. Подобное, пищит, лечится подобным! И сквозь стену – юрк!
Ничего. Погуляет до утра – и вернется, деваться ему некуда, пока не нашелся дурак, готовый его в книжном заточении заменить.
Но что он конкретно-то в виду имел? Чаша. Ангерран воплотился, когда глотнул из этого бокальчика самогону с ядом. А если он еще раз глотнет того же коктейля – выходит, станет снова призраком? «Уи-и-и!» – ввинтился в ухо тоненький, на грани слышимости поросячий визг из-за стены. А призраку из психни сквозь стену выскользнуть – как два пальца об асфальт! Одна смирительная рубашка на кровати останется! И никто ничего ни сказать не сможет, ни доказать. Нет человека – нет проблемы.
Созвониться с Максимом Петровичем, старым клиентом, поболтать о том, о сем, о свежих предложениях, планы на лето обсудить… А кстати, вспомнить курьезную статейку в желтой газетке. Если скажет, что да, есть такой любопытный пациент – попроситься на него взглянуть… Кстати, можно предложить свои услуги в качестве переводчицы – рыцарь же то и дело сбивается на французский, а Максим Петрович в языках не то чтоб очень силен. А там… Ну может же доктор на минуту отвернуться! Так, а Чаша не обязательно нужна? Главное, чтобы зелье было нужного химсостава? Из угла под потолком высунулась рогатая мордочка, осклабилась, закивала. Ну вот. Это уже худо-бедно похоже на план. В лобовую атаку не пойдем, вольтаж маловат, а вот с тыла тихой сапой – всегда пожалуйста…
***
– Гриш! А Гриш! Ты тут? – заскрипел в замке вагонный ключ, облупленная дверь приоткрылась, и в щель заглянула пожилая женщина – низкорослая и полная, в очках, в белом стареньком халате, из кармана торчит книжка в аляповатой обложке – не то женский детектив, не то любовный роман.
– На месте, Марь-Пална, где ж еще-то… что, кого-то скрутить надо? – невысокий тощий, как бродячий кот, малый лет двадцати семи, дремавший вполглаза на санитарском посту, поднял взлохмаченную рыжеватую голову с раскрытого потрепанного тома и обернулся.
– Да не скрутить, – проворчала санитарка. – Этого, как его, новенького – к доктору. Опять у них там консилиум с этим французом…
– Понял, Марь-Пална, не дурак, дурак бы не понял, сей момент идем!
Санитар Григорий Панин был недоучившийся студент-медик, в девяносто девятом с тремя «хвостами» забранный со второго курса в армию и возвратившийся оттуда полтора года спустя безо всякого желания учиться дальше, зато с богатым опытом в оказании первой помощи, лычками младшего сержанта, ноющей к дождю головой и кличкой «Гришка-Чечня».
Психи Гришку побаивались. Не то чтобы он их намеренно третировал, показывая на беззащитных свою хоть небольшую, да власть. Просто обходился с ними, как раньше – с попавшими под его начало новобранцами только что из учебки. Подопечные были для Гришки чем-то вроде домашней живности – безобидной, даже забавной, но за которой следить надо в оба и приучать к послушанию, для ее же, живности, блага.
«Эх, психи вы психи… – думал бывший младший сержант, направляясь к палатной двери. – Беда с вами, психами. Вот новенький – совсем ведь другое дело. Нормальный мужик, вполне можно договориться, если с ним по-человечески. Но дерется… ух и дерется, мать его за ногу на крышу! Сразу видно: наш человек».
Дверь в поднадзорной, как и положено, доходила Гришке только до пояса: никакой тебе приватности, да зато от санитарского глаза ни тайная ложа, ни явная лажа не ускользнет. Григорий тихо, как в разведке, подошел, заглянул, цепким взглядом обозрел местность, убедился, что всё спокойно, и только после этого ввалился, как дежурный офицер в казарму. «Равняйсь! – гаркнул. – Смирно! Смотрите у меня!». Пятеро обитателей палаты – от шизика – Гришкиного ровесника – до параноида лет шестидесяти, которого всё соседи через розетку облучали цезием, – неуклюже попытались изобразить стойку «смирно», опасливо поглядывая на санитара и втягивая головы в плечи. «То-то же! – усмехнулся Чечня. – Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!». Один новенький как стоял у окна, так и остался, только обернулся и взглянул на санитара этак: ну что, мол, с тебя, дурня, возьмешь? «Ну, точно – наш! И нормальный, еще понормальней многих будет. Бабе или теще квартира, небось, понадобилась – вот и засунули в психню! Первая чеченская, как пить дать. Если не Афган. А может, и что еще. И звание на лице написано – не меньше подпола! А что говорит по-иностранному – так мало ли какое у человека образование! Может, переводчик, со всякими там миссиями европейскими дело имел. А то и разведчик…». Подошел, тронул за рукав осторожно: «Пойдемте, товарищ командир, доктор зовет…».
Что бы там главврач ни говорил ученому французу про шизофрению, а Марь-Пална санитаркам – про чокнутых ролевиков, Гришка-Чечня имел на этот счет свое, особое мнение – и фиг оспоришь.
***
«C’est grand, c’est magnifique!» – шептал одними губами профессор де Сент-Эмиль, бешено строча в блокноте. Главврач Максим Петрович тоже записывал – то, что переводила, тихо и четко выговаривая каждое слово, сухопарая супруга профессора, мадам Мари, со всегдашним кисло-надменным выражением на стареющем, хоть и ухоженном, лице. Поглядывал украдкой на лежащий в приоткрытом ящике стола диктофон – работает? А пациент, называющий себя командором Храма, рассказывал – про Одриак, про плавание в Утремэ, про Акру... Максим Петрович в который раз пожалел, что не знает французского: слушать перевод было как читать отражение книги в мутном зеркале. Профессор говорит, пациент даже и не на французский сбивается – на окситанский. Из Лангедока он, южанин. Как в хрониках и сказано. «Мессир командор – для не принадлежащих к Ордену вполне достаточно», – так он ответил, когда врач спросил, как к нему обращаться. Профессор в восторженном недоумении: откуда современному человеку, будь он хоть четырежды псих из психов, знать всякие мелкие бытовые подробности вроде того, в какой день что на обед в командории подавалось и какие кровати в дормитории стояли, и ничего не значащие даже для историков имена? И почему он сразу, увидев на снимках восстановленные по найденным в развалинах черепам гипсовые лица, так уверенно говорит: это брат Гийом, а вот это брат Тьерри? Выдумал? Но слишком уж складно и правдоподобно выдумал. Открытие, прорыв в исторической науке! Вот только никому об этом открытии не расскажешь: источник сведений уж больно, м-м-м, как попристойней-то выразиться… ненадежный. И сведения ничем не подтверждаются. Нечем подтверждать.
Врач слушал, а сам привычно и машинально подбирал ярлыки и препараты. «Истерический синдром бредоподобных фантазий – нет, не похоже, уж слишком четко все, в показаниях ни разу не запутался. Органика, травма? Да, что-то такое он говорил про падение с башни. Но, опять же, непохоже: апатии нет, просто спокойный взгляд смерти в лицо. Явно решил, что мы ему враги не хуже сарацин, и живым не отпустим. Шизофрения? Ну да, вполне может быть. Бредовых идей выше крыши. Однако же видит и слышит всё четко и ясно. Пришьем ему пока острое шизофреноподобное психотическое расстройство и на этом, так сказать, покалим сростень».
Психиатр был вполне доволен – но человека так и грыз изнутри некий крохотный червячок. Было слабое, но совершенно четкое ощущение: это неправильно. Вот то, что сейчас происходит, и то, что он, Максим Петрович, думает про лекарства и прочее, что привык думать, выслушивая бред больного, – неправильно. Потому что – «настоящий он, этот рыцарь, неужели не видишь?!». «Вижу. Вот только не всё, что видишь, можно высказывать в открытую».
– Ну, так вы говорите, мессир, что когда Орден, кхм, упраздняли… кстати, когда бишь это было?...
***
В 1307 году от Рождества Христова это было.
Солнце на огненной колеснице вкатило в август. День клонился к закату. В командории Храма в Пуатье рыцари садились ужинать. Юг де Пейра, покряхтывая и скрипя суставами, умащивался на почетное место одесную Великого магистра.
Подали мясо – перед мессиром Югом поставили с поклоном отдельное блюдо с мелко нарезанной тушеной бараниной, чтобы под силу была пища старческим его редким зубам. Ел мессир Юг, как положено, молча, с подобающим выражением на лице, темном и ссохшемся, будто кусок дерева, пролежавший много дней под палестинским солнцем. А сам думал, украдкой иногда бросая взгляд на Великого магистра Жака де Молэ, сидевшего рядом и за обе щеки уплетавшего говядину: «Черт! Дьявол! Сатана бы их всех на рога поднял, это стадо баранов, кои, убоявшись жезла пастырского, избрали себе предводителем барана глупейшего из всех! Одна высадка на Тортосу чего стоила. Хотел вернуть Святую Землю? А рассчитать наперед свои силы? Ну что вы, братья, следует быть выше этого! Договариваться с госпитальерами о земле на Кипре? Да упаси Пречистая, мы лучше вернемся в Досемэ, и обставим возвращение с такой пышностью, будто, по меньшей мере, взяли Иерусалим! И отдадим казну Ордена на хранение в Тампль, совсем рядом с дворцом короля Филиппа, который у нас в долгах как в шелках, – считай, положим мозговую кость перед голодной собакой. А что этот болван блеял перед папой Климентом?
И этакое ничтожество встало во главе Храма. Потому что Юг де Пейра, видите ли, для сей высокой должности слишком стар. Да, брат Жак моложе, сильнее, выносливее… Дольше протянет. А толку-то! Если у этого магистра - мозги сержанта! Примерного такого, богобоязненного, который за всё время, что состоит в Ордене, и к девкам-то ни разу не осмелился ночью удрать – ну как же, грех, Святая дева накажет! Который привык, что ему приказывают, его посылают, за него отвечают – а он лишь повинуется, как предписывает Устав. И не имеет надобности ни думать самому, ни отстаивать свои интересы, не говоря уже о чужих, ни просчитывать наперед хотя бы на пару лет последствия содеянного. Кастеляном бы его сделать в провинциальном Доме – моя бы воля, он бы выше не влез. И мыслей собственных у него в бараньей его башке тоже, вернее всего, не водится. Вызнать бы, кто ему подсказал насчет Тортосы и Тампля. А заодно – кто его святейшеству нашептал про слияние Орденов…».
***
– Не нравится мне это, братие, ох, не нравится… – покачал головой брат Жерар, закончив рассказ. Переглянулся с остальными. Согласны, ясно как Credo: ругнулся тихо сквозь зубы Робер, шевельнул усами приор Тулузский Ги, кивнул, нахмурясь, его бывший помощник Жан, возведенный теперь в ранг ризничего. Отец Эдмон быстро осенил себя крестным знамением. С тех пор, как немалыми усилиями досталась брату д’Аменкуру вожделенная должность, уже не в темной и холодной провиантской заседал их разросшийся капитул, а в приорских покоях, светлых и натопленных, уютных, насколько это возможно было в обители Храма. Собирались после вечерни, рассаживались за резным тяжелым дубовым столом. Жерар сам приносил и закуску, и вино. Дверь запирали и беседовали полушепотом.
Носится что-то в воздухе. Будто бы гарью тянет, а откуда — не понять. Впрочем, откуда — как раз таки можно догадаться: от короля Филиппа, черти б его драли. Дошло до ушей брата Жерара, будто на конклаве в Перусе, что близ Ажена, объявился Экьо де Флуаран, ну да, мессиры братья, тот самый, которого – помните? – выставили из Ордена за плотские прегрешения, ну это ж каким несусветным дурнем надо быть, чтобы не суметь по-тихому обстряпать свои делишки? Так вот, этот самый Экьо на конклаве выдвинул против Ордена обвинение… В чем? А в содомии, говорят, в идолопоклонстве и вообще во всем, что ему в голову взбрело, чем, видно, сам рад бы согрешить, да кишка тонка!
Перед тем, как стало известно брату Роберу из источников как нельзя более доверия заслуживающих, оный баран Флуаран на той же палке верхом подъезжал к королю Хайме Арагонскому – да тот его, шута горохового, гнать велел от своего двора поганой метлой, как с подобного рода отребьем благородным людям поступать и положено.
А теперь, значит, Экьо на конклаве… Видно, сильно подвело брюхо Флуарану, ежели он опять теми же шулерскими костями решил сыграть. И, что самое худшее, на этот раз может выиграть. Король Филипп – не Хайме. У Филиппа честь – вроде котты парадной: надобна – надел, не надобна – в сундук убрал. Филиппу деньги сейчас позарез нужны, плевать, хоть орденские, хоть папские. Филипп за пару сундуков с монетами не то что мессира де Моле и Орден, а мать родную продаст. «Как бы, братие, – шепчет, приправляя площадной руганью, Робер, – не вышло похлеще, чем в Акре!». «Да в Акре-то хоть сарацины были, да из Акры-то, – вставляет Эдмон, – хоть было куда деваться! А отсюда, от своих же, от христиан – куда?». «Ничего, – скалится волком приор Ги, – посмотрим, понюхаем, поищем, где святой Жозеф-плотник, Спасителев названый батюшка, дыру оставил. Храмовое одеянье, чай, не гвоздями к телу приколачивают...».
«Было б только с чем спасаться, мессиры…» – почтительным, но твердым тоном добавляет ризничий Жан. И дождавшись кивка от каждого из собеседников, произносит: «Только, сеньеры братья… предупредить бы надо… остальных… А то не по-людски выйдет...».
И сразу на плечи ему с двух сторон ложатся костлявые, старческие – но всё еще жилистые и сильные, тяжелые руки, и шепот тихий и страшный попеременно в оба уха: нет уж, дорогой брат, не по-людски выйдет, если кое-кто кинется спасать всех без разбору. Ибо сказано в Писании: несть пророка в отечестве своем. Не поймут, не поверят, полоумными, а то и изменниками сочтут. Кого нам черт накачал в Великие магистры – сами видите. Вот уж точно, лучше мессира де Пейра про него не скажешь: одеянием рыцарь, а умом сержант. Может, и не злой, может, и во благо Ордену старается – да только слишком уж верит всем. Он же у Филиппа при дворе как пьяный деревенщина в столичном трактире: кто кружку поднес, тот и до гроба друг сердечный. И уж кто-кто, а король Филипп превеликий мастер подносить: сперва кружечки с винцом добрым, а потом – как Спасителю распятому, губку с уксусом, и за ту благодарить будешь.
– Так что, – наставительно подняв палец, подытоживает Ги, – предупредить-то, конечно, мысль хорошая. Но не всех. А людей понимающих, разумных. Кто и в самом деле спастись способен – а не спасителя с собой на дно утянуть.
И Жан виновато кивает, клятвенно обещая молчать, как рыба на сковородке, – а капитул принимается выбирать, кому послать весточку с верным человеком, да как написать, чтобы понял лишь тот, для кого писано… В числе достойных спасения называют и брата Гийома, гайякского казначея – да уж, одобрительно кивает Ги, этот выплывет, у этого котелок варит как бы не получше, чем у покойного Этьена де Живе…
***
Месса вечерняя в Гайяке. Всё как подобает: ладан курится, свечи горят, капеллан молитву творит, старается, задрал голову, будто под потолком часовни узрел сразу трех архангелов. Вот и славно, чем меньше начальство на нас смотрит, тем безопаснее, думает старый Гийом-казначей. Бормочет молитву, будто идет давно знакомой дорогой. А сам думает. И осеняя себя вместе со всеми крестным знамением, невольно нащупывает за пазухой письмо от старого друга. Тревожные вести прислал Робер. Но нет в них, по сути, ничего удивительного: его величество в долгах по уши, а денег на уплату ему взять особо негде. Чего желает любой несостоятельный должник, будь он хоть король-раскороль? Правильно: чтобы кредитор его в тартарары провалился, и лучше всего – не оставив наследников. Чтобы некому стало счет предъявить. Так что Филиппу сейчас слаще райской музыки и истиннее Писания Флуарановы бредни. Что ж, кто предупрежден, тот вооружен.
В лучшем случае Орден сольют с госпитальерами – и под шумок, под предлогом учета и ревизии, постараются прибрать к рукам то, что мессир Жак в Тампль привез столь непредусмотрительно. В худшем же… Об этом и думать не хочется. А думать надо. Искать, где плотник оставил дыру.
Уходить придется из командории. Возможно – пробираться в Испанию, к королю Хайме, или в Португалию, там тоже братья есть, может, примут. Или же – старый рыцарь даже глаза прикрывает, до того ярким пламенем вспыхивает в голове эта невозможная мысль – попробовать так, самому где-нибудь пристроиться. И пожить хоть на склоне лет не для Ордена – для себя. Но, как бы там ни повернулось, с пустым карманом за воротами делать нечего.
Деньги есть, и немало. Вот они, спустись в сокровищницу, открой сундучок… И закрой. Потому что – «не пожелай ничего, что есть у ближнего твоего». Да и не утащить далеко сундучок: и тяжел, и приметен, как на снегу след лисий свежий, не погоню орденскую наведешь на себя, так просто лихих людей. Вот будь на месте сундучка с монетами шкатулка с украшениями, да не дорогими и яркими, которые сразу в глаза бросаются, а мелочью всякой — цепочками, колечками, тем, что легко на себе попрятать и легко в случае надобности обратить снова в монеты… Обратить казну командории, то есть, большую ее часть, в драгоценности… И как потом про это на капитуле докладывать? А докладывать придется, иначе другие доложат, отец капеллан - уж точно. Без позволения командора такое не провернуть. Так что же, брать и каркассонца в долю?
Брать. Не миновать. Во всяком случае, уведомить мессира Ангеррана придется. И одному дьяволу известно, что из этого выйдет. То ли как нормальный здравомыслящий человек поведет себя командор – то ли испугается, задергается, натворит глупостей, и черт знает, как это ударит по самому Гийому, по Роберу, да и по славному Ги. Нехорошо, ох, нехорошо получится. И Гийом виноват окажется: разболтал, как дурень, что было доверено по старой дружбе ему одному. А может, чувство чести рыцарской верх возьмет – и тогда мессир командор велит поделить казну между всеми поровну? Тоже смерти подобно: хоть один оруженосец что-нибудь сболтнет – и поехало-пошло. И потом, много ли в таком случае достанется на Гийомову долю? Хватит этого, чтобы добраться до дальних краев и там дожить свой век в сытости и спокойствии? А ведь может и не поверить ничему командор… Матерь Божия, помилуй меня, многогрешного, и укажи мне истинную дорогу…
Та-ак… Матерь Божия… которая в углу стоит в сокровищнице. Большая мраморная Мадонна. Чуть не самое увесистое наследство вдовы де Попенкур. Упокой Господи душу рабы Твоей Клариссы. Хорошо Гийому бывало с ней. И ей с ним, наверное, тоже, раз вон какое наследство отвалила Ордену — луг заливной, да поле... да статую Пречистой, мраморную, в два локтя высотой, вон она, пока в сокровищницу поставили, надо бы решить с мессиром командором, куда лучше ее пристроить. Старая вещь, от прабабушки Клариссе досталась. Теперь таких не делают. Какой-то ломбардец ваял. И, хитроумец этакий, высверлил в Деве мраморной пустоту, тайник, чтобы, значит, пращурам Клариссиным в случае чего было куда до лучших времен нажитое припрятать — уж где-где, а у Девы в чреве деньжата никто не станет искать… Та-ак… А если и нам пойти по стопам мудрой вдовушкиной прабабки? Обратить всё в драгоценности, да и поручить их покровительству Богоматери, куда как благочестиво… И как их потом Гийому оттуда выковыривать? Под присмотром хорошо если командора, а если королевских приспешников? Ну уж нет, тем ничего не должно достаться, много чести. А если… Точно! И как Гийом мог запамятовать! Есть ведь и другая Мадонна. В Гайяке. В церкви Богоматери. А в пьедестале-то у нее особый кирпичок, а под кирпичиком тайничок! Старина Ги рассказал, когда во второй раз в Утремэ ехали, от ран излечившись. Мол, дали тебе денег на дорогу — оставь немного тем, кто поедет следом за тобой, а другой так же оставит горстку монет тебе, пригодится при случае! Да, именно так. Сперва заручиться согласием командора, обратить казну в броши-цепи-кольца, а потом выбраться в город, предлог для этого всяко отыщется — и сделать всё подобающим образом. А в Клариссину Пречистую засунуть всякого хлама — лишь бы звенело. О, и еще записку можно написать, на случай если все же полезут псы Господни… Тогда... Если всё утрясется — брат казначей скажет командору, что всего-навсего нашел для казны место понадежнее, да прибавит что-нибудь вроде «лучший способ не выдать тайну под пыткой — это не знать ее». Если же не утрясется — то поди отыщи и разбери в круговерти, кто где, кто есть кто, кто жив, а кто мертв... Если командор поведет себя разумно… Впрочем, даже если и нет — Белый Дьявол с ним, с каркассонцем: говорить, разумеется, станем наедине, за закрытой дверью, про то, до чего договоримся, Гийом никому докладывать не обязан. Перстень с печатью у командора тот же, что и у Этьена был. Мешочки со старыми печатями остались, прибраны в тайнике. Значит, как бы там ни сложилось, а задуманное — сотворим. Спасибо, Пречистая, что наставила на путь истинный...
***
- Откуда сведения, брат Гийом?
Молчит казначей. Задумался. Соображает, как ответить, чтобы и начальству угодить, и никого под удар не подставить. «Впрочем, - думает Ангерран, - сведения вполне могут оказаться правдивыми. Слухи нехорошие ходят. Как в Акре. От брата Евстафия, доминиканского ризничего? Что ж, монах вполне мог услышать то, что не предназначено для чужих ушей — и поделиться с приятелем, знать бы еще, с какою целью. А вернее всего, не Евстафий — что мы ему, по большому счету? - а кто-то из наших, из приорства. Неважно. Кто предупрежден, тот вооружен. В любом случае, претворив план Гийома в жизнь, мы, по сути, ничего не теряем: золото есть золото, ювелир над ним поработал или чеканщик монетного двора. Это если всё обойдется. Если же нет — хотя бы в одном месте новый Келаун, король Филипп, не получит желаемого. Слышал бы мессир Анри — посмеялся бы».
- Что ж, дорогой брат, готовьте всё, как вы сказали. Будете готовы — скажете, и мы вместе…
- Во имя Божье, мессир. Сделаю всё, что в моих скромных силах. Вы не беспокойтесь, мессир Ангерран, я сам. Я знаю нужные места и нужных людей. Но… вы понимаете, мессир, только мы двое…
- Разумеется. Во имя Божие.
***
«Во имя Божие! Не мы двое, а мы трое, старый дурень!» - злая холодная радость клокочет в груди капеллана, бьется, как родник меж камней. «Ловко придумано, отдать сокровища на хранение Пречистой! Святой деве земные богатства не нужны. Так пусть же они достанутся верным слугам Ее». Брат Иньяс осторожно, бесшумно отходит от двери, ныряет в тень, на лестницу, что ведет к дормиторию, и чудом не летит со ступенек: перед глазами его — застенок в кровавом свете горящих углей и каленого железа, как в преисподней, и растянутый на станке командор… Рыночная площадь, столбы, обложенные грудами дров и хвороста, и к ним привязаны все эти грешники — Тьерри, Жан, Гийом… и Ангерран, израненный, изуродованный, сломанный. О да, а потом — костер на площади, и пусть Элоиза плачет и просит его, Иньяса… И он тогда…
Нет. Никаких «тогда». И пусть Элоиза тоже горит. За связь с еретиком, за блуд — найдут за что. Пусть она исчезнет. Нет той, кем хочешь обладать — нет возможности согрешить. Если же Господь сочтет, что раба Его пострадала безвинно — они с Иньясом встретятся в Раю и будут смотреть друг на друга, будто на книжные миниатюры: без вожделения, без страдания… без опасения, что опозоришься на ложе после стольких лет целибата. Решено. Если аббат де Сент-Эмиль, доминиканский настоятель, придет, дабы разорить сию обитель греха, Иньяс смиренно скажет ему: добро пожаловать. Более того — дорогу укажет. Пусть приходит – и забирает всё, что попадется на глаза. И сундучок заодно, в котором лежит чаша костяная с резным адовым исчадьем да книга, которая на вид святая, а открой да начни читать – чудится жуть отвратная, но тянет к ней, тянет, - а нельзя! И раз ему, Иньясу, нельзя, так пусть же и никому оно не достанется!
***
…Возлегать с женщиной – великий грех. Но про то, что нельзя рядом с женщиной сидеть, в Уставе ничего не написано. И потому Ангерран и Элоиза сидят рядом на постели, поджав ноги и одеялом прикрывшись. У обоих на душе пакостно. Ангерран-то получил свое, как всегда – а Элоизе никак, хоть головой об стену бейся, наслаждение не давалось, плюнула она в конце концов, шепнула: «Отпусти», командор понял, что она недовольна, и виноватым себя почувствовал. Нет, не виноват командор. А виноват… Ну, конечно, аббат де Сент-Эмиль, чучело старое, лысое, носатое. Да, и с ним любится баронесса – не из любви и страсти, разумеется, что бы там святой отец себе ни воображал на сей счет. Просто из соображений хозяйственных. И всё было не сказать чтобы сильно хорошо, но, по крайней мере, сносно. А вот теперь… Да что ж это за ночь? Проклятая ночь. Под мужем лежа, терпя его пьяные слюнявые ласки, спасалась Элоиза тем, что представляла на месте мессира Жиля – Ангеррана. А в эту ночь – наоборот: командор был с нею, держал ее на руках, а ей, стоило чуть прикрыть от наслажденья глаза, чудилась аббатова образина вместо красавца. Что за чертовщина? Уж не молитву ли какую тайную, не заговор ли приворотный старый святоша на нее нашептал? А что, такой может. Не на нее саму – так… так вот на этот крест с рубинами, маленький реликварий, где заключена, как сказал аббат, фаланга пальца святого Доминика. А святой тот, как всем ведомо, был нрава сурового и прелюбодейства не терпел… Ну да, прости Элоизу Господи, святой ведь и женщиной никогда не был, не знает, каково это… Вот и мешает насладиться грозный указующий перст. Но что если…? Элоиза решительно стаскивает через голову цепочку с крестом – тяжелым, колючим, больно, волосы зацепились… Вот так. И на шею Ангеррану надеть. Подарок. За ночь любви. Ей, Элоизе, вон сколько всякие кавалеры всего надарили – надо же и ей чем-нибудь одарить того, кто ложе с ней делит. Говорят, так надо, так правильно - расплатиться с судьбой за грех, от кары Господней откупиться. Носи, командор. У тебя шея крепкая – авось, выдержит…
***
Чем ближе ризничий доминиканского монастыря почтеннейший брат Евстафий подходил к покоям настоятеля, тем тише, осторожней и неслышнее делалась его обычно твердая и размеренная поступь. Обыкновенный был человек брат Евстафий. Скромный. Незаметный. Попроси кого из братии описать его внешность и натуру – услышишь в ответ козье меканье-беканье, кое чуть не к каждому второму прохожему можно применить. Средний рост, среднее сложение, неопределенно-русого цвета волосы вкруг тонзуры, серо-голубые глаза, которые почти никогда не глядят прямо в лицо собеседнику – либо вверх, к небесам устремлен взор их, как подобает тому, у кого все помыслы – о Господе, либо вниз, в пыль и прах под ногами, как приличествует смиренному служителю Божию.
Никто из братии не питал к нему особой любви – но и неприязни не выказывал: вроде не за что было. Отродясь не говорили про Евстафия, будто, мол, подвержен он втайне греху пьянства или не прочь проспать утреню. Никто не слышал про любвеобильную вдовушку, которая ожидала бы ризничего за воротами обители. Все страсти и страстишки, если и были какие, высушило и вытравило тихое-смиренное житие монастырское из Евстафиевой души.
Но одна уцелела – ибо выгодна и полезна была обители. Когда бы не устав и распорядок, не обязательные трапезы и молитвы – век бы сидел брат Евстафий, запершись в ризнице, да перебирал бы драгоценные четки, реликварии, дарохранительницы и кресты, гладил, ласкал взором страстным, вожделеющим узоры златые чеканные, жемчуг, рубин, сапфир, да пересчитывал раз за разом: все ли на месте? И коли хоть какая-то мелочь покидала, пусть и на время свою шкатулку, так тяжко становилось на душе почтенного брата, будто лишился он перста на руке, а то и руки.
И ведь ладно бы, когда бы для совершения святого обряда потребовался крест святого Доминика. А то просто пришел настоятель, попалась ему на глаза красиво сделанная вещь – и приказал: отдайте, брат, пусть, мол, у меня в покоях будет. Скрипнул зубами ризничий, поклонился – и подал крест аббату де Сент-Эмилю, а куда денешься?
День, два, месяц видел Евстафий: висит на аббатовой тощей петушиной шее заветный крест. А потом – не стало драгоценности. И не похоже, чтобы аббат под одеждой стал носить реликвию. Что за притча?!
Долго гадал, мучился неведением брат Евстафий – и наконец страсть переборола и повиновение, и страх. Решил достойный брат сам в келью аббатову заглянуть: там ли крест обретается?
Вроде и разозлился, расхрабрился брат, и время выбрал подходящее, и предлог придумал как нельзя более естественный и разумный, зачем бы ему понадобилось с настоятелем повидаться, а всё равно шел – коленки подрагивали. Аббат Рене – это не прежний настоятель, которому по дряхлости да ветхости уже всё едино было, кто там и чем в обители занимается, лишь бы положенные обедни служили вовремя, как полагается, да ему, отцу Гервасию, не мешали в кресле на солнышке дремать. Рене знатен, у Рене связи, Рене во всё нос сует, да святей Папы Римского быть желает, притом за чужой счет. Братию гоняет почем зря, а сам… А у самого – Элоиза.
Элоиза. Баронесса. То и дело: то аббат к ней – о делах поговорить, то она к нему – о спасении души побеседовать. Что-то вроде зависти шевельнулось в Евстафиевой душе. Впрочем, давно позабыл ризничий, даже если и знал когда-то, что, с баронессой наедине оставшись, надлежит делать. Но вот если аббату взбрело в голову крест драгоценный… Свят, свят, упаси Господь, охрани Пречистая!
Огляделся. Прислушался. Поскребся в дверь. Нет ответа. Взялся за дверную ручку. Потянул осторожно. Открылась дверь – не скрипнула, слава всем святым. На цыпочках просочился внутрь. Обошел крадучись покои, оглядел подоконник, стол – нигде креста нет. В шкатулку на столе осторожно заглянул – все, кроме искомого. Нахмурился брат ризничий, кулаки сжал – его худшие подозрения подтверждались. Уже подумывал запустить руку под аббатову подушку, ибо надежда умирает последней – но тут за дверью послышались шаги. Рене! И принесли ж его черти, прости Господи! Боже милосердный, еще бы предлог придуманный вспомнить… а, вот! Просим прощения, святой отец, не уделите ли минутку: углядел брат Евстафий вчера вечером, что у венца на статуе Богоматери пара камней расшаталась, так не даст ли отец настоятель благословение на то, чтобы завтра снести венец в город, к ювелиру?
Выслушал аббат. Велел венец принести и показать. Долго рассматривал, подойдя к окну, вертел в костлявых пальцах. Трогал камни – да, точно, вот эти сапфир с рубином и впрямь некрепко в гнездах сидят. Непорядок. И надлежит брату Евстафию назавтра же этот непорядок исправить, для чего взять у брата казначея сколько потребно денег. Тут же и записку казначею набросал. Честь и хвала вам, говорит, дорогой брат, за ваше попечение неусыпное о нуждах обители, да за усердие… по разуму! И – рукой махнул: ступайте, брат.
Вышел Евстафий в коридор, постоял чуть, прислонившись спиной к стене – ноги подрагивали. Вроде обошлось. Поверил аббат. А если – нет? Вон ведь как сказал: усердие по разуму! На что намекал? Давал понять, что насквозь ризничего видит со всеми его мытарствами? И кстати, что за письмо было на столе у аббата? Только уголок выглядывал: «…ден… еров… ницу… надцатого… гаре».
А настоятель, когда за ризничим закрылась дверь, сел за стол и некоторое время сидел, опустив голову на сложенные руки. Потом встряхнулся, приподнялся. Чертыхнулся беззвучно сквозь зубы. Тьфу, чтоб ему, этому Евстафию… Вот уж воистину: не в меру усердный дурак опаснее врага. Он дурак – но и сам аббат оказался не умнее. Сказано: на ложе страсти не ведаем мы, что творим. Но если не отпустил Господь аббату де Сент-Эмилю ни первородства, ни силы, ни красоты – значит щедростью, одной только щедростью и может Рене пробить себе путь на ложе прекрасной Элоизы. И уж в чем, в чем, а в щедрости он наверняка превзошел не одного из ее возлюбленных, менявшихся, аки облака над колокольней в ветреный день. И уж наверняка оказался щедрее командора тамплиеров – тот-то вообще даже самой завалящей цепочки на шею не в силах подарить Элоизе. И сдался же баронессе чертов храмовник, надменный и холодный, как сам Люцифер! И ведь, кстати, на шее лилейной баронессиной аббат тоже своего подарка давненько не видел! Ничего, думал Рене, даст Господь - разберемся и с ризничим, и с крестом, и с баронессой. И с рыцарем. Да поможет нам в этом Пречистая Дева… и мессир Ногарэ.
…И сделали всё тихо, sub rosa, так, как придумал казначей Гийом. И спустили торжественно Мадонну – наследство вдовы де Попенкур – в крипту, хранить покой мертвых. И мессу по такому случаю отслужили. Кто поверил, кто сделал вид. А потом велел командор остаться в крипте всем рыцарям и старым сержантам, тем, кто знал, что почем в этой жизни, и на кого можно было положиться, и рассказал то, что слышал от казначея. Говорил Ангерран, что положено, и лицо у него было уставное, и отчаянно надеялся, что – поймут, почувствуют, что в самом деле на душе у него, перетолмачат про себя с уставного на человечий. Анри бы смог лучше сказать. Но Ангерран – не Анри. И капеллан Иньяс – ну никуда было от него не деться! – стоял прямо перед командором, но не в глаза глядел, а чуть ниже, будто дырку в кольчуге выискивал, чтобы ловчее кинжал всадить. Плевать. И на капеллана, и на короля Филиппа с присными. Что бы там далее ни было, на небесах ждет Жизель. Должна ждать. Иначе и жить нельзя, смысла нет. А значит – всё равно. Вот только жаль молодых рыцарей – и ведь ни один уйти не захотел!..
И оруженосцы не захотели. Подслушал, видно, кто после беседу рыцарскую, и пришли к командору, и сказали: мы вас не бросим, мессир! И – ни в какую. Говорили: мы – с вами, мессир Ангерран! Уперлись, как ослы. Осерчал командор, прогнал их, дурнями назвал…
А потом, уже поздно, когда все ко сну отошли, командор и казначей спустили в крипту всё, что было в Доме хоть сколько-нибудь ценного. И сундучок с чашей и книгой Ангерран тоже прихватил. Захотят взять – пусть попробуют отпереть потайной замок или проломить стену. Катышков козьих королю Филиппу, а не сокровища тамплиерские! И, будто кто толкнул под руку: книгу из ларца в крипте на аналой возложил.
***
Опять черти в Монтре приволокли настоятеля доминиканского, аббата де Сент-Эмиля. Который уж раз. Мёдом будто намазано ему здесь. Медом. Вином сладким красным. Да благовониями Элоизиными – уж не без этого. «Привадила госпожа на нашу голову чучело плешивое», - думала Эстер, сидя с шитьем в нише окна, где светлее, и чутко прислушиваясь к каждому слову, доносящемуся из покоев мессира Жиля. Опять ночною охотою соблазнял барона де Сент-Эмиль. Но на кого ночью охотиться? С совой на мышей летучих? «Сегодня после вечерни… присоединяйтесь, мессир барон, ибо надеюсь я на вас, как на человека благородного и храброго, и в вере твердого! – змием-искусителем ластится-шипит служитель Божий. – Негоже, мессир, чтобы по соседству с нами обреталось гнездо богопротивной ереси! Ибо кто потакает ереси – тот сам, можно сказать, наполовину еретик!». И – тихо стало за дверью. А потом: «Ладно, святой отец. Уговорили. – Ну так после повечерия, у ворот командории! Смелее, мессир. С нами Бог и король!».
Командория. Храмовники. Вот, значит, на кого охота. Недаром, выходит, доминиканцы по окрестностям шныряли, расспрашивали да разнюхивали. Ангерран. Дьявол забери всё.
Шаги. Скрипнула дверь. Эстер подобрала ноги, сжалась в комок за портьерой, дыхание затаила. Прошли мимо аббат и с ним под руку - провожавший гостя барон: физиономия, наверняка, красная, в капельках пота, и по звуку шагов слышно – напился как свинья, вот-вот завизжит. От страха завизжит, что его едва к еретикам не причислили.
Ушли. Эстер сжимала кулаки и бранилась про себя всеми ругательствами, какие только на своем веку слышала, задыхаясь от бессилия. Ангерран. Ничего нельзя сделать…
Нет, можно. Предупредить. Самой нельзя – не пустят в командорию женщину. А если… Да, Танкреда послать с запиской. Чтобы мог Ангерран встретить врага лицом к лицу и пасть в честном бою, как подобает рыцарю, а не как курица глупая в кастрюлю с насеста угодил. Да. Сделать для друга хотя бы это. Единственное, что в силах Эстер. Танкред! Куда делся этот мальчишка? Когда надо, вечно нигде его не найти!
***
…Эстер сидела как на иголках, госпожа ее пару этих самых иголок сломать изволила, вышивая, и нитки все перепутала, пока Танкреда барон чуть не весь остаток дня гонял с записками к вассалам – тоже на ночную охоту звал. Ну да, с другой стороны, и хорошо: никто особого внимания не обратил, когда паж наконец-то, уже перед самым повечерием выехал вновь за ворота, протрюхал до ближайшей рощи - и припустил во весь мах короткой дорогой в командорию.
Скачет пажик, пришпоривает, подбадривает, гладит по взмокшей потемневшей шее усталого гнедого старичка Рюсто. Сумерки вот-вот сгустятся. Ночная охота грядет. На доброго мессира Ангеррана и товарищей его, храмовников. А дама Элоиза… А ей, оказывается, наплевать – лишь бы крест вернуть, отданный по глупости. А казалось Танкреду – уж так любит Элоиза тамплиера, что жить не может. А оно вот как. И ему, Танкреду, звезд с неба наобещала – тоже, выходит, просто так… Выходит, нельзя дамам верить, правильно говорят в караульне.
Темнеет. Тени от деревьев через дорогу ложатся, будто когтистые лапы тянутся. Сова низко пролетела, через тропку прямо перед мордой у коника метнулась, ухнула – шарахнулся Рюсто, бедняга, чуть всадника не сбросил. Ветер вечерний холодный лезет под плащ, словно мокрыми ладонями трогает. Не по себе Танкреду становится. А куда денешься? Поверни назад, вернись в замок без креста – дама Элоиза жизни не даст. Она такая… И мессир Ангерран… Помнит пажик, как тамплиер его тогда в макушку поцеловал, дуралея. У меня, говорит, мог бы быть такой сын, как ты. Он хороший, мессир Ангерран. Нельзя его предавать. И вообще предавать – нельзя.
Вой и крик, хохот бесовский доносятся издали – еле слышно: «Смерть им! Сме-эрть!». Исчадья ночные адовы летят по душу бедного Танкреда? Да нет, хуже: мессир барон с отцом аббатом, похоже, таки собрали войско и идут на командорию. И попадись им пажишка – всем смерть: и ему самому, и командору, и даме Элоизе.
Удирал Танкред, будто черти за ним гнались – да, по сути, так оно и было. Шпорил замученного конька, пока не пал тот на колени под самыми стенами командории. И трубил перед воротами в рог, отчаянно, на разрыв легких – пока не услыхали да не опустили малый мост, и рассказывал мессиру Ангеррану и прочим, торопливо, взахлеб, про аббата, барона и замысел их черный…
И, взобравшись на стену, смотрел, как валит из рощи и по дороге разношерстное войско – повсюду, повсюду они, попался, облившись холодным потом, подумал пажик, не выбраться из командории! И плескалась грязная толпа-волна, билась о стены, колотила в ворота, вопила «Именем короля!», а барон вопил громче всех, разъярившийся от вина - и страха, ибо не за зайцами охотиться предстояло ему, и не за робкими ланями.
И кое-кто в крепости дрогнул сердцем, усомнился, ибо ведал, затвердил с детства: всякая власть - от Господа. И капеллан, почуяв сие, разразился речью о том, что покаявшиеся прощены будут и всё такое прочее, на то и придуманное, чтобы заманивать овец в загон да под нож.
А командор, возвысив голос, говорил: власть, конечно, от Господа, но тот, кому она досталась, от дьявольского искушения не огражден ничем, кроме собственной совести, а у короля Филиппа совести нет, и денег нет, и кого-кого, а кредиторов своих он не пощадит, и открывать ворота – самоубийство, каковое запрещено Господом. И надо сейчас биться с ополоумевшими баронскими и аббатовыми соратниками до последнего, как бились рыцари в Акре, ибо воинам подобает погибать в сражении.
И слушали мессира Ангеррана, и верили ему, и подвигались к нему поближе. Кто-то, пока суд да дело, и за мечами и прочим оружием сбегал, раздал всем.
А когда командор остановился, чтобы перевести дух, казначей, мессир Гийом, стал рядом, тронул осторожно за плечо и, показав взглядом на Танкреда, тихо, чуть не одними губами, шепнул: «Надо увести». Мессир Ангерран кивнул, и старый рыцарь ухватил пажика за руку и повлек за собой, как тот ни упирался. Надо было взять у командора крест – а Гийом тащил, и не хотел останавливаться – да и как было говорить о каком-то там Элоизином кресте сейчас?! И ясно было как день, что даже выберись паж из крепости, обратно в Монтре нет ему пути.
Затащил пажика Гийом куда-то в темный коридор, остановился у стены, прислушался, нажал на стене какой-то камень – распахнулась узкая дверь, дерево, под каменную кладку размалевано было. За дверцей – ступеньки вниз. «Пошли! – рявкнул Гийом. – Быстро!»
Сунулись было в темноту и сырость – а в уши им голоса, в глаза свет факелов! А из тьмы, снизу полезли наружу люди – кто в рясах доминиканских, кто в кольчугах с мечами, а кто и в лохмотьях, с дубинами и ножами, отребье всякое, и кинулись драться, и старый хромой Гийом рубил их мечом, и орал во всю глотку: «Босеан!!», и ругался страшно и отчаянно.
И поспешили храмовники на зов собрата, и рубили, и били нападавших, и драка выплеснулась во двор, и бедный старый Гийом упал с раскроенной головой, всё лицо залило кровью, но успел троих не то четверых уволочь с собой, и Танкреда тоже, нет чтобы ему где-нибудь в темном углу спрятаться, вынесло в самую гущу свалки, и он, подобрав меч - тяжелый, мокрая от крови рукоять скользила в руке – тоже, как умел, дрался – по чести сказать, больше под ногами путался. И оглянувшись, увидел, как капеллан храмовый вместе с парой ворвавшихся в замок вояк опускают большой мост.
Хлынула по мосту в крепость орава, вопя «Смерть еретикам!» – и тут вовсе солоно пришлось воинам Храма. Бились, как черти – но много ли навоюет один против двадцатерых? Рыцари отступали, падали – и вот никого уже во дворе не осталось ни в белых, ни в черных с красными крестами коттах. Только Танкред – и командор. И за спиной у них была башня. Если к ней прислониться, можно бы еще держаться.
А капеллан с аббатом глядели на это со стены, и аббат крикнул: командора и мальчишку брать живыми! И кинулись на тамплиера, а один, сволочь рыжая усатая, примерился ударить его в спину, а Танкред взял да и сам его рубанул по ноге! Сел рыжий, завопил, заругался, а командор раскидал остальных, и Танкреду тоже от кого-то попало, в руку, и в бок, кровь потекла, будто из кувшина вино, в глазах стало темнеть. Последнее, что успел почувствовать – как его на плечо взвалили…
Очнулся паж перед Мадонной в крипте, понял, что вот теперь уже точно всё, конец, и никогда уже не ходить ему по земле рыцарем – и попросил командора: «Посвятите меня, мессир!».
***
- Да, Грегуар, так всё и было…
- Понятно, - коротко кивнул санитар. На деле-то он мало что понял, и в именах французских, и в интригах королевских под конец вовсе, как в «егозе», запутался. Но главное Чечня уяснил: подставили командира свои же, продали душманам, напустили врага на часть, помощи вовремя не подали, да потом его же, командира, чудом уцелевшего, раненого, выставили виноватым. Черт их, сволочей, разберет, то ли на должность командирову кто зарился, то ли дорогу он кому перешел, то ли увидел и услышал чего не надо бы… То ли просто – за баксы. И попробуй теперь командир обели себя, когда свидетелей не осталось. А тут накачают уколами – так и подавно себя не вспомнит, на радость сволочам. А вот хренов корень им всем в зад, чтобы штаны не падали! Не сомневайтесь, товарищ командир: вытащим вас!
Вот только как вытаскивать? Призадумался Гришка. Во-первых, укрытие надо. Друганы есть, и люди надежные, еще с тех времен. Да только у всех родители, жены, ребятишки – и негде особо приютить человека, и, главное, попробуй мелкому объясни, что нельзя про чужого дядю ни болтать, ни спрашивать! И соседи, опять же… Вот к батяне-комбату Мих-Иванычу разве, он забурел, дом отгрохал двухэтажный, забор высоченный… И соседи там – в основном наши люди… Тьфу ты, блин, у него ж та же фигня: две дочки-студентки, погодки – и трескливые, как сороки! И сам он в какой-то крутой госконторе, не подставить бы! А то ведь слетит с работы – чем семью кормить? Нет, не пойдет…
А если… Точно. Тетя Даша, мамина сестра двоюродная. Вот это вариант. Вот она, диссидентка старая, хоть черта приютить согласится, если пострадал он от «кровавой гэбни». У нее ж всю дорогу какая только фрикотня не тусовалась, непризнанные гении, борцы с системой! Дом у нее в Буртове, да на окраине. Жителей там - полторы калеки. Да и те к ней особо не суются – глазливая, вишь, она, да, главное, как разговор заведет про политику да философию – и не заснешь, и не заткнешь. Под тем соусом и с родней всей расплевалась: не понимают ее, видите ли. Одного Гришку привечает: во-первых, опять же, от режима пострадавший, на неправедной войне раненый, а во-вторых, племянник ей то дров привезти поможет, то картошкой запастись.
Значит, с укрытием более-менее определились. А вот как из больницы выбраться? Та-ак… А если… Точняк, у Димона ж днюха на подходе, а днюха – это пьянка, а пьянка – это…
***
И взялся Гришка втихаря шустрить. Халат раздобыл у кастелянши – ну как раздобыл, тихо стырил и ушел называется «нашел». Из тех, что к списанию были приготовлены. По журналу вызовов да по картотеке тоже пошарить ухитрился, нашел там одну бабку с шизоаффективным психозом; жила та старушка по соседству с одним Гришкиным боевым товарищем, угля стране во время приступов давала с завидной регулярностью, однако же усмирить ее особого труда не составляло, Гришка и в одиночку бы справился: ветхая была старушенция, весь пар в свисток, то бишь в матерок из окошка, уходил. То, что доктор прописал, потирал руки Гришка. Адрес бабкин Чечня переписал, с друганом Серегой за бутылочкой посидел…
***
…Надя сидела в кабинете и, благо выдался перерыв между клиентами, про себя как бы не в десятый раз звонок Максиму Петровичу репетировала: естественно всё должно быть, чтобы комар носа не подточил, чтобы не взвыла в мозгах у доктора ни одна чертова сирена. Нормально, по учебнику психиатрии всё должно быть. А если выгорит, если улетучится рыцарь в форточку открытую – говорить доктору: мол, что ж вы сидите, бежать надо, психа ловить! И как он побежит – если побежит! Впрочем, если нет – тоже – бежать самой, и дёру оттуда, пока все не очухались! А потом – «какой еще призрак?! Ничего не видела, ничего не слышала, у вас, доктор, спросить хотела, зачем вы пижаму без пациента приволокли в кабинет!».
Но Максим Петрович позвонил сам. Приехать просил. Говорил, профессор французский, медиевист и археолог, весьма заинтересовался одним занятным пациентом, неизвестно откуда взявшимся и загадочные вещи бредящим. То есть вещи-то вполне понятные и как раз по профессоровой теме – но вот откуда бы их знать пациенту, именующему себя командором Храма? Очень бы мсье де Сент-Эмиль хотел в этом разобраться – если не для журнала научного, то хоть для себя. И с этой целью все вечера пропадает в больнице, с таинственным безумцем беседуя. А так как без надзора Максима Петровича беседы эти состояться не могут, а Максиму Петровичу тоже про мысли пациентские всё вызнавать надобно – и для лечения, и просто для интереса, то присутствует на встречах в качестве переводчицы супруга профессора, славистка мадам Мари. А вот сегодня у мадам голова разболелась. А профессору каждый день в России дорог – во всех смыслах. Так не могла бы Надежда Евгеньевна…?
Могла бы, Максим Петрович, еще бы не могла! Вот только день доработает – а то клиенты, они ведь такие, так и норовят в последний момент. А пробой поцелуют – убегут к конкуренту, да еще и ославят на всю столицу. В восемь? Хорошо, буду, без проблем! Оплату обсудим на месте.
Положила трубку. Сунула руку в сумку, нащупала в кармашке бутылочку, проверила в десятый раз: легко ли выхватывается, не залипает ли крышка.
И стукнуло в голову: а только ли переводить зовет доктор? А не ляпнул ли Ангерран под таблетками чего-нибудь не того? А если адрес по базе пробили-вычислили? Черт, и ехать надо, возможно, другого такого случая не будет. И боязно - а кому на ее месте было б не боязно? Та-ак… Финьгать надо… Надо, чтобы кто-то надежный знал, что она в психне, и в случае надобности, если к условленному часу за ворота не выйдет, мог ее вытащить. Но кто? К важным клиентам соваться нечего – им и на Надю по большому счету плевать, и скандалы не нужны. Совиное гнездо тоже лучше бы обойти по широкой дуге: вытащить, может, вытащат – но только затем, чтобы в леске прикопать втихаря, просто так, на всякий случай. Светка? Эта, случись с Надей что – первым делом пропишет себе задним числом увольнение по собственному и даст деру, и деньги все прихватит, какие в сейфе найдет. И будет потом делать вид, что впервые слышит про какую-то там «Надин» и конкретно про Надю Шутову. А прочие сотрудницы – следом, кто куда, полевым галопом. Это-то Надя знает точно. Сама таких людей подбирала: не годятся тут в первый состав благородные да совестливые - не свезут чистокровки-Боливары, ох, не свезут... Нет, тут надобен тот, кто от Надиного спасения выгоду поимеет. Да такую, чтобы перевесила хлопоты. Есть у нас такие? Ну, ну…!
Листала телефонную книжку – медленно, вдумчиво. Пухлая книжка была – всех встречных-поперечных Надя туда вписывала: пусть и пакостный, и глупый человечек, и должность у него чуть повыше плинтуса – а телефончик на страничке значится, кушать не просит. Завтра другим боком повернется жизнь – глядишь, и терпентин на что-нибудь да окажется полезен. Ну вот взять хотя бы Елену Петровну Косенецкую…
Йес! Леночка! Которую мёдом не корми, а дай сенсационный материал состряпать для своего «Оракула». Если ей таковой пообещать – приедет. Вытащить Надю не вытащит – но шуму наделает изрядно. А под шумок может получиться сбежать. Та-ак, а ведь к Леночке в пару есть у нас такой Валерочка Дворовецкий. Которого папенька-депутат давно вдрызг замаялся выволакивать за шиворот из всякой лужи, какая только сынуле в глаза маняще и зазывно блеснет под солнышком. Куда уже только не вляпывался Валерочка – и в веганы, и в гринписы, и в кришнаиты, и в хиппари… Всё себя ищет, дурачинушка. Медитирует, стишки высокодуховные пописывает, песенки на гитарке бренчит. Папенька уже и в загранку его посылал, чтобы дурь из башки выветрилась – тогда-то Надя с этим лапочкой и познакомилась, в Париж его возила. И пока возила, материлась про себя сквозь зубы на чем свет стоит. Что ни день, то у Валерочки новая вычура. Движуха ему нужна, видите ли! Драйв и кайф! То ночью шарашиться там, куда нормальные люди и днем-то носа не кажут, - ладно, целы остались тогда, и поболтала Надя довольно мило с Жаном-ажаном. То с неграми, музыкантами уличными, вздумает рядом посидеть, поболтать – да хоть бы музыка стоящая была, а то ведь какофония как она есть, а негры те побренчать на своих гитарках ему, дурню, дадут, да посмеются, денег выдурят, да еще и Надю хорошо коли только взглядами сальными ощупают всю. А Надя улыбайся и переводи, у Нади работа. Ни выспаться было как следует, ни поесть: барин молодой у нас, видите ли, вегано-буддист, животных жалеет, и прислуге при нем тоже, хочешь не хочешь, а положено веганкой быть. Только и радости, что, пока дрыхнет чудушко до полудня, нагулявшись да телом эскортовым натешившись, – по-быстрому в дешевой кафешке котлеткой перекусить. Придешь, быстро зубы почистишь, чтобы мясной дух отбить, и опять знай слушай зеленые, как плесень, бредни, кивай, да поддакивай Валерочке – за это тебе тоже заплачено. А он как на конька любимого сел, так и поет, что твое радио, только себя и слышит. Ну и то, что ему в данный момент слышать хочется. И в полной уверенности пребывает, что они с Надей родственные души и Надю ничто не заботит, кроме кармы и духовности.
И до сих пор в том же заблуждении пребывает – уж об этом Надя позаботилась. И всё так же дня без движухи прожить не может. Всё равно какой. Теперь, слышала Надя – в правозащитники и оппозиционеры записался. И дружков при нем стая вертится – таких же обалдуев, резвятся, покуда банкет за Валеркин счет. Ну так, вполне возможно, будет им хорошая такая порция движухи. Помочь особо не помогут, где уж им, но шуму наверняка наделают – а Наде того и надо…
***
- Так, значит, трищ старший сержант, даю вводную: через КПП не лезем, проверки документов нам с тобой на дух не надобны, лишний шум – тем более, - говорил Саня Буйвол армейскому другану Коле Синему, ныне директору и владельцу коллекторского агентства Николаю Львовичу Синицыну. - Гляди сюда: тут у нас дорога, а вот здесь сверточек как раз куда надо, проехать сложно, но можно, твой бэтээр всяко проползет. Вот тут ворота… ну как ворота – два столба с колючкой. А мы с тобой колючку чики-чики – и вперед за Родину!
Тыкал толстым пальцем в карту, подмигивал другу – а сам прикидывал, как бы так устроить, чтобы Синий не прочухал, какой именно с Нади взыскивается долг. Колян и неплохой парень, не трус и с понятием, но все равно – большие да халявные деньги и не таких ломали… Одному бы, конечно, лучше – но черт его знает, кто там еще ошивается в Надькином доме, кроме рыцаря полоумного? Когда накануне ездил туда в разведку, якобы домик присмотреть, обошел вокруг нужного коттеджа – так вроде баба какая-то там маячила. Не Надька явно – толстая да узкоглазая. Похоже, прислуга. Завалить ее Саня завалил бы, не вопрос - но где гарантия, что в это время Надька не нажмет тревожную кнопку? Лезть, пока Надьки нет дома – тоже не вариант: черт разберет, где камушки припрятаны, домина большой, пока весь обшаришь… а действовать надо быстро. Значит, нужен Синий. Который обезвредит толстуху, пока Саня вытряхивает из Надьки золото. А там… посмотрим. Война план покажет.
***
- Финтит чего-то Буйвол, темнит, сволочь рогатая, - говорил вполголоса, то на дверь, то на окно по давней привычке поглядывая, частный предприниматель Мелёхин Геннадий Викторович, он же Крокодил, и барабанил пальцами по столу - старому, шатучему, советской работы. Перстень латунный с печаткой на среднем пальце поблескивал. – Как бы не сдриснул с товаром, сучок. Упустим – Сова нам головы снимет, причем обоим.
- Снимет, и в помойку кинет, - поддакивал ему частный предприниматель Абдибаев Галым Каримович, он же Абибас Голимый. Впрочем, кликуху эту все, кроме разве что Пети Совы, произносили шепотом и оглядевшись, нет ли Галыма поблизости: зол и памятлив был низкорослый, круглый как мяч казах с узенькими глазками, сладкими, будто крем маргариновый, какой на дешевые магазинные торты мажут. И, видно, летели даже и умные люди, как мухи, на эту сласть: по всей Средней Азии были у Галыма друганы, кореша и родня, и через эту ораву, из рук в руки, текла в столицу всякая «дурь». Которую потом развозили по «точкам» на неприметных, сереньких фургончиках и побитых «жучках», каковые состояли на балансе в Галымовой перевозочной компании – хотя «какая там компания, вот выпить разве!», как уверял Абдибаев налоговых инспекторов, лыбясь до ушей, как надрезанный арбуз. В числе «точек» были и три Крокодиловых круглосуточных ларька на трех вокзалах: днем - вода в бутылочках, шоколадки, чипсы и чем там еще человеку в дороге захочется перекусить. А вот ночью, когда тетёх-продавашек сменяли свои люди…
До сих пор Крокодил с Галымом дело свое делали как надо, Сова был доволен. Но вот теперь…
- Слышь, - наклоняясь к Крокодилову уху, зашипел Галимый, - Ахметка вчера докладал: ездил Санька опять к этому коллектору, на Балаклавский, и на крыльцо потом вместе с этим хмырем вышел, и говорил: завтра, мол, часиков в семь подрулю и поедем…
- Куда? – ощерился Крокодил.
- Да всё туда же, в поселок… - разулыбался ехидно Галым. – Я ж тебе вроде говорил, Санька на днях туда мотался – вот только куда точно, хрен знает: Анвар у него на хвосте висел, да след потерял…
- Нахрен Анвара. Хочешь, чтобы было хорошо – делай сам.
- Якши… Но нас двое – и их двое, - чего-чего, а рисковать Голимый не любил. Не силой брал – гадостностью и хитростью. И бить предпочитал из-за чужой спины. – Ствол надо, Гена.
- Ствол, значит, - пошевелил рыжеватыми усами Мелехин. – То есть, если они там чего нарыли, то мы их на выходе и…
- Товар берем – и ходу!
- Ходу… Палить надо так, чтобы самим не спалиться. Умеючи. Руки к стволу нужны, Галым. Да чтоб не из задницы росли. Я – пас. И ты, по ходу, тоже. Видал я тогда, у Патроныча в тире, как ты винтовку держишь – как пионерка метлу.
«У Патроныча…» - протянул Голимый.
- Именно. Уж у него-то всё будет чики-пуки, мастерство не пропьешь…- бормотал под нос Крокодил, набирая номер. – Але! Лексей Антоныч, привет! Слышь, тут по твоей части работенка имеется…
***
«…Хорошо, Надежда, подрулю непременно! До встречи!» - Елена Петровна нажала кнопку отключения связи на новенькой золотистой «Нокии» и довольно потерла пухленькие ручки. Если Надя ей хоть чем-нибудь будет обязана – можно будет не нытьем, так скулежом, а нет, так щенячьими глазками выпросить у нее интервью с таинственным романтическим безумцем. Не выйдет на месте – упасть Надьке на хвост и выследить, где и как эта ехидна белобрысая обосновалась. Любопытно же! Светка-то вон чего рассказывала… А на крайний случай у Леночки в телефончике видосик, из которого ясно как день, кто именно сидел с безумцем за одним столиком. И если Наденька не хочет возмещать ресторану убытки… Пусть поделится красавцем своим! Ему ж, если таблеточку дать, всё равно будет – а Леночке хочется! Леночка – ребенок!
***
«Ну, давай, чудо, шевели ногами… - Гришка Чечня, сидя в кабине барбухайки на месте пассажира, смотрел в окошко, как психбольничный шофер Леонид Андреич, которого все обычно без церемоний звали дядей Леней, тяжело топает к кассовому окошку заправки, на ходу доставая и отсчитывая деньги. К соседней колонке, той, что справа, между тем подрулил темно-синий внедорожник. Стекла в тонировке. Вылез здоровенный мужик. Выправка военная. Морда бандюжная. Говорит кому-то в машине: мол, какой бишь там адрес? Улица такая-то, дом сякой-то в поселке Энском, отвечают ему. Ага, говорит мужик, значит, правильно помню, заплатит она нам, надо дур учить делиться. Это про кого они? Ладно, не наше дело. Наше – командира спасти. Ну, переключи скорость-то, дядя Лёня! Чечня приоткрыл дверцу, готовясь к прыжку. Вот он, кстати, командир, к окошку припал и уши навострил. Еще шаг, дурень старый, еще… пора! Гришка спрыгнул с подножки, бегом кинулся к задней дверце, распахнул: «Живо, командир, в кабину!». Командир, слава зайцам, время не тянул, выскочил шеметом, запрыгнул на сиденье, как кот на забор. Поехали!
Дал Чечня по газам, рванула барбухайка, как воробей от кота, не подвела родная! Дядя Лёня чего-то там завопил вслед – да и фиг с ним. Джипарь синий перед ними пошел – хорошо пошел, вон уже где маячит, точкой на горизонте, ну да ментура заловит – туда и дорога лихачу. Ехал Гришка, оглядывался – погони не было. Но на всякий пожарный по первому же свертку с дороги съехал – и пошел кружить по проселкам, следы путать на заячий манер.
А спасенный, что сидел, вжавшись спиной в спинку, да всё халат медицинский на себе поправлял да одергивал на нервяке, вдруг возьми да и скажи: «Грегуар, силь ву пле, везти муа в…» - и адрес называет. Старательно так выговаривает, будто заучил, как попугай. И смотрит, будто в увал просится, к маме, на один день приехавшей. Раскинул мозгами Гришка: а ведь адрес-то тот самый, про какой мужик на джипе говорил! И какую-то дуру те джиповоды надумали делиться поучить! Ограбить, значит. Непорядок. «Грегуар, - просит командир, - скорее, там дама быть в гран опасность!».
Ладно. Хоть адрес вспомнил – и то хлеб. И, похоже, съездить туда стоит – не в бой, так в разведку. Опасность видели. Поглядим, что за дама… Бензина должно хватить, даже если вкругаля подбираться.
***
Надя припарковалась у ворот, процокала каблучками к калитке – хороши туфельки тогда, в Милане, попались, бежать будет удобно.
- Добрый вечер, - дежурно улыбнулась, - я к Максиму Петровичу.
Оглянулась – еще машина подруливает, мерс светло-зеленый. Вылезли двое. Один тощий, лысый… где Надя его видела? Ведь видела же! Ага, точно: он тогда у «Ричарда» всё у ментуры под ногами путался. И в ресторане, похоже, сидел. Хоть бы не узнал… Впрочем, мало ли в Москве блондинок… Второй… Нет, второго не знаем. Ладно. Поздоровались. У лысого вырвалось на автомате «бонжур» - так, похоже, это профессор и есть, которому нужен переводчик. Надя перескочила на французский – историк так и расцвел. Погода, Красная площадь, в Большом – «Лебединое озеро» и прочий small talk. Пока всё спокойненько, и достойненько, и пристойненько. Крыльцо. Дверь. Коридор. Профессор ведет – ну да, он тут не в первый раз, знает, где что. А вот Наде вроде как знать не положено. Ладно, играем дальше свою роль. О, добрый вечер, Максим Петрович!
Поболтали о том, о сем, да, кстати, а где, кхм, источник ценной информации для археолога? Сейчас приведут. Доктор уже медсестре скомандовал. Сидим, ждем. Долгонько ждем, потряхивать начало Надю, хоть и любезен профессор, и вещи интересные рассказывает – про то, откуда Ангерран у Нади взялся. Стук в дверь. Тетка в белом халате заглянула, доктора позвала – не к добру, подумалось Наде. Вышел доктор. А дверь приоткрытую оставил. Слышно – разговаривают. Сперва тихо, а потом – «Как – нет нигде? Сбежал? Да куда он мог?!». И пошли по коридору. Даже побежали. Ангерран сбежал. Хватило и удачи, и ума. Хорошо. Но не очень. Потому что – надолго ли? И далеко ли он уйдет? Куда направится – можно предположить: по заученному адресу. Но вот кому он этот адрес назовет, и кого на хвосте притащит… Посмотрим. А пока готовимся стартовать. Тут больше ловить нечего. Профессор, не позволите ненадолго вас оставить? Носик попудрить надобно.
Вышла, подхватив сумку. По коридору, мимо кабинетов, по лестнице, с крыльца по дорожке, за ворота, быстрым, но не торопливым шагом, не бежать, не привлекать внимания, не будить охотничьи инстинкты у потенциально опасных особей, не забыть вахтеру на прощание мило кивнуть. В машину. Ключ вставила, завелась, ремень застегнула – ходу!
***
Опросив смущенных и растерянных санитаров, Максим Петрович выяснил следующее. Во-первых, Григорий Панин на рабочем месте отсутствует, потому что – на выезде. Вместо Дмитрия Фокина, у которого сегодня день рожденья. Накануне Григорий несколько раз подъезжал к Дмитрию Фокину с просьбой, так сказать, прокатить на барбухайке, аргументировал тем, что какой же он психушный санитар, если ни разу на выезде не побывал! Хочу, говорил, получить новый опыт, повысить, так сказать, квалификацию. И вот сегодня вечером Дима согласился, будучи в благодушном настроении после пиццы, тортика и рюмки чаю по случаю именин. Да и случай-то выдался такой, что смешно было бы не согласиться: больная Сивакова, баба Тома, которую вся психня знает как родную, опять бузить принялась, выкушав от давления пузырек дешевого коньяка. А с бабой Томой не то что Гришка-Чечня, а и парочка ее подружек-соседок, в принципе, вполне бы справились: по части воплей и ругани бабка - чемпионка мира и окрестностей, но для реального сопротивления силенок не хватит. Поехал Гришка старушку усмирять. Таблетки психам, сказал, все розданы, какие надо. Вроде всё было нормально. Никто ничего ни сном, ни духом. В палаты поднимались недавно, заглядывали – все на месте, кто спит, кто бухтит, кто в окно глядит. От Максима Петровича о побеге первый раз услышали. И как он выскочил? Как-нибудь да просочился…
«Блин-нн!» - будто большущая чугунная сковородка со стола бухнулась у главврача в голове. Ну, и что теперь делать? Так. В общем-то, ничего из ряда вон выходящего не произошло. Во всяком случае – пока. Больной, весьма вероятно, бродит где-то поблизости. Положение у него сейчас – в точности как у приснопамятного Ивана Бездомного, да пожалуй что и хуже, потому что персонаж булгаковский хотя бы по-русски бегло и без акцента разговаривал. И, вернее всего, очень скоро командор снова окажется в родной палате. Надо только сидеть спокойно и ждать звонка. Единственное, рыцарь может, как в «Ричарде», в драку полезть, то бишь, отважно ринуться в сечу с сарацинами. А Григорий вернется – Максим Петрович с ним поговорит…
Тут у Дмитрия в кармане затрясся эпилептически, заулюлюкал телефон. «Алё! Тьфу, дядь Лёнь, ты, что ли? Че-го? Вот же ж мать-перемать…» Максим Петрович нетерпеливо протянул руку – санитар, бледный, как студент, в разгар экзамена обнаруживший, что забыл дома все четыре комплекта любовно заготовленных шпор, чуть не с поклоном протянул начальству обшарпанную древнюю «соню». Сидели санитары, вытянув шеи, ловя каждое слово, а что не ловили – додумывали.
Панин, он же Гришка-Чечня, уехал, бросив водителя на заправке. Рванул, будто за ним черти на гаишном «уазике» гнались! И, мужики говорят, кто-то в халате из кузова в кабину запрыгнул! Да не кто-то, а ясно кто. Ну, Чечня! Ну, спаситель рыцарства! Дон-Кихот хренов! Вот что Гришке в его ПТСР-нутую башку стукнуло, и чем его неизвестный, рыцарем себя мнящий, индуцировал – поди теперь пойми! И куда их на бредовой тяге понесло – вряд ли разберет даже и французский профессор! Блин-н-н, блин-н-н, блин-н-н… «Дима, ну что расселся? Звони в милицию!»
***
«Ну, Надюха, ну, хитрюха! – думала Елена Петровна, томно, на декадентский манер – как ей представлялось - затягиваясь тонкой сигареткой и изо всех сил кокетничая с депутатским сынком Валерой. Интервью она у него брала. У ворот психушки. На духовно-мистические темы и о пользе веганства – самое для того, по сути, подходящее место. Тоже полезно. Но – Надя? С назначенного времени уже полчаса миновало – а потенциальной жертвы карательной психиатрии в поле зрения не наблюдается. Вроде как пора начинать протестную акцию, как договорились… Но – как-то, знаете ли, боязно и неловко, да и не сообразишь никак, с чего собственно, начинать. Да и поднимешь шум – как будто это кому-то помешает прятать Надю там, где ее прячут. А прячут ли? И была ли она тут вообще? Машин-то на стоянке нет, кроме Леночкиного хюндая, Валериного крутого мерса и всякой тонированной в ноль шелупони его друзей и прихвостней. И даже не сказала, какая у нее машина – а у Елены Петровны совсем из головы вылетело спросить! Ну да ничего: если не скандальчик, то материальчик для «Оракула» выйдет, и то неплохо.
Примерно о том же, судя по всему, размышлял и депутатский отпрыск, то и дело поглядывая на часы. Вот ведь! «Уехать? – размышлял Валера. – Но… Нет, не получится: пес с ней, с турагентшей – свои не поймут! Обещали движуху – значит, нужна движуха! Но, блин горелый, начинать-то с чего? Драйва нет – и взять неоткуда, а без драйва и кайфа нет. И, главное, для кого движуха-то? Зрители-то где? Только эта дура из “Оракула”, да вахтер в будке!».
Ого, кто-то едет! Одна машина… Жаль. Зато – менты! С какой бы стати? Посигналили. Ворота открылись. Пропустили белый с синим фордик – и захлопнулись, Валера сотоварищи и мяу сказать не успели, не то что прорваться следом. Один из подпевал, этот, как там его, из Лумумбы, для друзей Майкл, а по-настоящему - с морозу не выговоришь, выбрался из потрепанной жизнью «жучки» и полез к вахтеру – похоже, выяснять что к чему и отношения заодно – видно, надоело просто так сидеть, глядя на ворота. За ним остальные потянулись. Вопят чего-то – вахтер будочку свою запер да и сидит, листает чего-то там, как бы не Леночкин «Оракул». Плевать вахтеру – он тут, похоже, и не такого навидался, привычный.
«Ну, раз сами себе движ устроили, пускай потешатся дурни – вот никакого понятия ни о драйве, ни о гармонии, совсем к мирозданию не прислушиваются! Нет, мы с толпой смешиваться не будем, мы пока что в сторонке постоим, подождем, пока нас подхватит и понесет… Та-ак, а ворота-то открываются… и выезжает из них сперва ментовский форд, а за ним неновый зеленый мерс. И вся компания, как стая обезьян, так к ним и кинулась. И Елена Петровна с ними – любопытство заело. О Кришна, ну что за дура беспросветная! И тут же обратно прибежала, хоть на это ума хватило. Говорит, в мерсе – главврач, а с ним – французский профессор, который хотел допросить одного занятного психа, а Надю позвали, чтобы беседу переводить. Так, уже лучше: есть с кем поговорить – ведь не вахтеру же прикажете предъявлять правозащитные требования! Сейчас все прокричатся, пробесятся, выдохнутся – а тут вот они мы!».
Наконец у мента терпение лопнуло. Выскочил, плотный, низкорослый, глазки маленькие сверкают от злости не хуже, чем звездочки на погонах. Шуганул командирским басом всю кодлу, как из гранатомета лупанул матюгом. Прыгнул обратно в машину, газанул – ох, сейчас на прорыв пойдет! Дружки Валеркины так с дороги и сыпанули – мент по газам и ходу. Эх, забыл совсем Валера: рация-то у него в машине на что? Надо бы на ментовскую частоту настроиться и подслушать, куда это товарища капитана понесло с такой скоростью? Но сначала… Вот! Вот теперь драйв пошел! И Валера пошел с главврачом беседовать: теперь-то с ним будут говорить, когда вся компания в коричневой субстанции – а депутатский сынок в ослепительно белом!
Подрулить аккуратно так, встать окно в окно, стекло опустить. «Дворовецкий. Валерий Дворовецкий, правозащитник» - конечно, не «Бонд. Джеймс Бонд», но все равно звучит. «По имеющимся у нас сведениям вами незаконно задержана…» Ах, не задержана, приглашена поработать, а потом ушла, так сказать, по-английски, а по-русски говоря, сбежала? Потому что сбежал тот, с кем у иностранного профессора предполагалась беседа, и соответственно, делать переводчице было уже нечего? Что ж, понятно. И что нам теперь делать, и куда двигаться?
Объявлен план «Сирена»… А почему бы нам свою «Сирену» не включить? Ловить сбежавшего психа-рыцаря! Чтобы спасти, вернее всего, заигравшегося ролевика от бездушной системы! Это же перформанс на весь город! Да еще на глазах у представителя прессы! А если по сети пойдет..!
***
…Пока что всё шло более-менее по плану: ржавая проволока поупиралась, повыскальзывала, но уступила кусачкам, ворота со скрипом раскрылись, хоть и заело намертво вторую створку, но протиснуться удалось, и обратно, думал Буйвол, должно удасться, за речкой и не по таким козьим тропкам на бэтээрах гоняли, не привыкать. И не подглядел никто, и вопросов лишних не задал. Подкрались тихо по боковому проулку к нужному дому, встали. Смотрели. Окна темные. Нет дома?
Вполне возможно. Она и в инязе, помнится, с утра до ночи не зубрила, так подрабатывала. Ладно. Ждем. Тихо… Тихо…
Ага, кто-то едет. Приближается. Встал у ворот. Выйти тихонько, поглядеть… Так, синяя «тойота», за рулем блонда с косой. Надька! Такая же, как была. Даже прическу не поменяла. Сигналит. Раз, другой… Наконец-то! Зажегся свет в окошке, распахнулась рама, раздалось оттуда сонным голосом мало не на всю улицу: сейчас, мол, иду!
Заскрипела, открылась воротина – въехала Шутиха во двор. Так. Сейчас еще чуток обождать – пока машину в гараж поставит, переоденется – чтобы не рванула из дома никуда… и брать ее тепленькой.
***
Выждать. Вылезти из машины – без шума, но и не прячась, кто прячется – привлекает внимание. Оглядеться. Никто из окон не смотрит. Подпрыгнув, ухватиться за верхушку углового столба ограды, подтянуться – профнастил скрипит, шатается, но худо-бедно держит. Еще раз быстро осмотреться – и спрыгнуть на какие-то разросшиеся лопухи, хоть не кусты барбарисовые колючие, и на том спасибо. Синий идет следом, грузно рушится на землю, матерится шепотом.
***
…Димочке некайфово с утра: в школе по литрухе тройбан, по общаге – тоже. Классуха задолбала! И мамаша пилит третий день: не поступишь, не поступишь, в армию пойдешь! Надоела! К репетитору возит, по математике – нафиг Димочке та алгебра не упала! Еще и по инглишу грозится репетитора нанять. Еще и к тому, ворчит, придется ездить, бензин тратить – а вот кабы Дима тогда не рассорил маму с Надеждой Евгеньевной! Ага, во был приход! Как вспомнишь, так вздрогнешь! Как этот, синий, в доспехах, Майкла с лестницы гробанул..!
Димочка, сидя на переднем сиденье не нового, но ухоженного желтого «шевроле», вполуха слушает материну воркотню – а сам глядит в зеркало заднего вида: ух ты, это что за чудо нам на хвост село? На обгон идет… Фургон без окон – менты? Нет, с красным крестом. Психушка. Славика в такой возили однажды, когда курнул лишнего. А в кабине… Блин! Шофер-то ладно, а вот рядом с ним… Эту рожу Димочка на всю жизнь запомнил, по ночам снится. Блин! Ну нет же, нет, не может быть, просто похож, мало ли в столице смуглых-черных… Жмет, воет мотором натруженно, обгоняет шевролешку, прижимает ее к обочине несуразный фургон. Что за..?!! Выскочил шофер, подбежал, ага, дорогу спрашивает… Ну да, отвечает мама, этот самый поселок. Какой-какой дом? Неужели они?!! За Димочкой?!! Блин!! Нет, не за ним. Номер дома на одну циферку отличается. За Надеждой Евгеньевной приехали санитары!! Кайф!! Будет теперь знать, как на ребенка охрану натравливать. Ни за что ни про что! Уж и пошутить нельзя!
Мамка, видно, тоже так думает. Мамке тоже соседку особо любить не за что: вон сколько денег ей тогда пришлось выложить – и за что? За три лампочки разбитых! Поезжайте за нами, говорит мамка, и улыбается в предвкушении. А на шлагбауме кивает дежурному: пропускайте, эти – со мной!
Ладно, думает дежурный, поднимает шлагбаум – и, провожая цепким взглядом барбухайку, берется за трубку.
А начальник охраны Леонид Васильевич, выслушав его доклад, многообещающе усмехается – и по рации дает наводку ментам. Наводку эту слышит Валерочка, депутатский сынок – и прибавляет газу…
***
Поднявшись в спальню и закрыв дверь на защелку, Надя падает вниз лицом на постель. Уткнуться в подушку, зажмуриться. Полежать так немного. Долго не получится. Плачь не плачь, а реальность никуда не денется, и разруливать ситуацию все равно придется. Думать надо. Соображать. Ангерран сбежал. И ей удалось спокойно уйти. С одной стороны, неплохо. Опасность отодвинулась. Но ведь не исчезла! Рано или поздно – поймают рыцаря. И тогда… Что делать тогда? На ум ничего путного не приходило, только усталость наваливалась всё тяжелее.
Придремала Надя, как тот Штирлиц, на несколько минут – как, бывало, в инязе на перемене, когда уж совсем от зубрежки перед сессией невмоготу становилось. И привиделось вдруг, как в первую общажную ночь: болото, а на нем кочки-головы – бабка, мать, училки… Но теперь Ангерран тоже тонул, хлюпал в этой темной вонючей жиже, пытаясь выдраться – а остальные тянули его вниз, и надо бы подобраться поближе, протянуть руку, но страшно: то ли поможет он Наде вылезти, то ли в трясину утянет тяжестью своей? Но ведь бросить его – это предать! Уже решилась было она, но тут пронзительно, как сирена ментовская, взвыла бабка – и Надя проснулась.
Не бабка вопит – Лариска, что твоя пила циркулярная. И вторит ей мужской голос, воет-кроет в четыре этажа. И топот по лестнице, вверх, к спальне. Надя вскочила, закрыла дверь на защелку и на шпингалет: черт с ней, с толстой дурой, самой бы уцелеть. Сама будешь жива – тогда и подчиненных своих, глядишь, как-нибудь да вытащишь. Так, на всякий случай шкатулку вытащить, все браслеты-цепочки-кольца из коробчонок вытряхнуть, по внутренним карманам рассовать – удобная вещь деловой костюм! Крест рубиновый, из Прованса с чертовой книгой привезенный – на шею надеть и под блузку упрятать, в карман не лезет, большой.
Стукнулось в дверь, толкнулся, еще, сильнее. «Надька, Кузина, - рычит, - открывай, знаю ведь, что ты дома!». Саня Буйвол! Блин! Он-то как тут оказался?! «Отдавай, - говорит, - шалава, что из Прованса контрабандой приволокла! Что отдавать? А то не знаешь – книжку с бокальчиком!».
Машина сигналит. У ее ворот. Кого еще принесло? Пошла посмотреть - на цыпочках, осторожно ступая по ковровой дорожке – нагоняй дать Лариске, давно не пылесосила… Потом. Если будет оно, это «потом». Серый фургон. Красный крест. Психушка.
Первое побуждение – отпрянуть от окна: «Меня тут нет!». Задернуть шторы… Обложили со всех сторон. Даже если отдать – не отвяжутся, совы добычу из когтей не роняют. И потом, если отдать – не значит ли это, что Ангерран у них во власти окажется? Нет, нельзя допускать такого! Никак нельзя! Это всё равно что… Лучше уж..!
Надя трясущимися руками нашаривает в сумке ключницу. Ну, ну, где? Вот. Открыла тайник, вытащила кубок и книгу. Дров в камин положить. Кубок – в дрова, подалее. Бумаги на растопку – где? Вечно когда надо – ничего не найдешь! Чиркает спичками – а они ломаются, как назло! С четвертого раза высверкнул огонечек. Загорелась бумага. Книгу! Разобрать и сжечь – нет у Нади ее, и никогда не было! Распахнулась книга – и вылетел из нее Бафомет, завис у Нади перед носом, трепеща крылышками. «Что это ты тут задумала?!» - пищит.
Точно. Про духа-то нечистого Надя и позабыла напрочь, от испуга да растерянности. А если…? Ткнуть пальцем в окно, потом – в дверь, за которой Буйвол вполголоса матерится: «А кэ фер, Баффик? Фер-то кэ?».
Нечистик мелкий сперва кубок из огня выхватил, хвостом обмел от копоти. Книгу черную хвать! Раскрыл, полистал, под нос Наде подал. Тринадцатая страница. Та самая. И словеса на ней те самые проступают из-под псалма. То есть… прочитать заклинание – и позвать. А что, мысль! По крайней мере, вреда большого не будет – а терять всё едино нечего. Тогда, сама того не желая, вызвала Ангеррана-рыцаря – вот и теперь пусть явятся сюда все воины, кто Ангеррана знал, кто его уважал-ценил, кто с ним рука об руку с сарацинами бился! Повторить за шелестящим в ухо нечистиком: «Князь тьмы, даруй им силу живых!». In Nomine spirite... Серой из камина потянуло. Indicibilus... de fons et origo… Темнее стало – и в комнате, и на улице - а ведь вроде еще не так поздно! Transite de inferos... Ветер взвыл, как мартовский кот. Ага, похоже – работает! De gumus... et de profundus... вопли с первого этажа доносятся, и вроде как даже Ларискины – да и к черту ее. In nomine diabolus… veni de novo... ex nihilo… Amen!
Гром грянул, темень – будто по ведру кузбаслака на окна вылили, пламя полыхнуло в камине, застучало что-то, заворочалось в трубе, – и вывалилось прямо на выложенный кафелем квадрат перед разверстой топкой чудище-страшилище: скелет обгорелый, в лохмотьях, а глазницы голубым светятся! Надя так на пол и села. И позвала еле шевелящимися губами первого, кто на ум пришел: «Ангерран!». Шевелит челюстью обугленная страхолюдина – и слова французские у Нади в голове отдаются: «Какой я Ангерран, госпожа? Я – Люк. Люк де Брюйер. Мы с Ангерраном в Одриаке вместе были». Понимает Надя умом, что надо бы хоть бонсуар сказать в ответ – а горлу-то, спазмом перехваченному, не объяснишь. А из трубы второе чудо череп высунуло, да и говорит первому: «Люк, дружище, в зеркало глянь! Да ты ж ее мало не насмерть перепугал, меняйся быстрее!». Вывинтился из каминного зева, голубым дымом окутался – и стали из того дыма и одежда, и волосы, и плоть. Кольчуга, белый плащ с красным крестом, усы чуть не до груди свисают, как у запорожца. «Я брат Жофруа, - говорит, - Жофруа де ла Марку, тоже из Одриакского дома! Рассказывайте, госпожа, зачем звали?», - и улыбается. Так, переговоры намечаются. Давай, соберись, тряпка, некогда рассиживаться – работа пошла! «Же м'аппель Надин…» - улыбнуться дрожащими губами, протянуть руку – от прикосновения призрачных пальцев током дергает, ну да ничего. А из стен еще такие же голубоватые фигуры в доспехах выступают – двое… четверо… о, похоже, целый десяток! Сейчас всё расскажу, присаживайтесь, мессиры!
Так, вообразить, что да хоть бы тому депутатскому сынку Валерочке или Кристине Августовне приснопамятной про парижские достопримечательности языком чешешь по заученному – и рассказывать.
Только начала – с книги, с обряда дурацкого – грохот и мат за дверью: да неужто Саня с лестницы покатился?! И голос, слаще которого и горче для Нади сейчас нет: «Надин, я здесь!». Хотела было открыть – но рыцарь, что у двери стоял, пожилой такой, представительный дядя – раньше успел.
- Ангерран! Ты!
- Мессир Альбер! Как?
- Да так же, как ты, малыш! Твоя дама позвала. И вовремя: а то я на небесах со скуки чуть второй раз не помер!
- Блин горелый! Привидения! – это второй в дверь лезет, рыжий, в белом халате на камуфляж.
- Ну, Грегуар, тьеперь ты вьерить муа? – торжествующе изрекает рыцарь и салютует мечом Наде и товарищам.
- Ангерран!!
- Я здесь, Надин! На замок напали?! Подожди, я сейчас! – метнулся в ванную, ну да, правильно, доспехи надевать. «Я помогу, мессир!» - тоненький, совсем молоденький призрак вынырнул из-за рыцарских спин, кинулся следом. Блин Клинтон, ну вот что он этим мечом сможет, против психни и мафии… Впрочем… Если рыцари-призраки поверят, помогут, психушникам люлей навешают и совам перья повыдергают – а те никому ничего рассказать не смогут, потому как сами-то себе не поверят… Это будет нам очень даже на руку! Будь что будет. От нас это не зависит – значит, не дергаемся. Рассказываем.
Слушают рыцари, переглядываются, хмурятся, поводят усами. Спрашивает один, тощий такой, старый уже, из закутка за камином выглянув: точно ли возможно такое, чтобы нечистая сила меж страниц святой библии в заточении пребывала, и точно ли сила сия готова служить делу правому? Как будто мало ему, что Баффи их сюда выдернул на помощь даме.
- Точно, мессир Жиль! Сам видел! – гремит с балкона. Это кто ж там такой? Подкрасться, поглядеть? А он уже тут, высоченный, светловолосый, улыбается во весь рот. И почтительно поддерживает под локоток другого – дедушку сухонького, на вид лет девяноста, с бровями как у Брежнева. Добро пожаловать, говорит, мессир Юг, молодец, что решились, тут, похоже, будет весело! А на балконе – тень видно сквозь занавеску – конь рыцарский! Ух, и большущий! Копытом бьет, башкой мотает, и кажется, даже удилами звенит!
А призраков-то! Полная комната набилась! «Пойдемте, братья, вниз, в гостиную, - говорит Ангерран, - там нам будет просторнее». Кивнул за всех бровастый старик: что ж, идемте.
Только расселись - Санька, от рыцарской плюхи очухавшись, опять за свое: попер на Надю, как танк – отдавай да отдавай что взяла! Ну, командор с санитаром психушным, Грегуаром этим - да какой он, к чертям, Грегуар, «Гришка» на морде плакатными буквами выведено! – Буйвола за рога ухватили, держат, а старый мессир Юг – генеральный досмотрщик, вот в каком он чине, вспомнила Надя рассказы рыцаря, - и говорит: выкладывай, мол, кто ты таков, чего хочешь и по какому праву сего смеешь требовать?
Выложил Санька. Про барона-антиквара Надя знала, а вот про то, что профессор де Сент-Эмиль барону зятем приходится и по тестевой милости главных и долгожданных находок лишился… Вот же блин! А мессир Юг к ней повернулся, глянул – как шампуром проткнул: «Теперь рассказывай ты!».
Рассказывать. Четко, ясно, по существу, ничего лишнего не упоминать – знаем, выучены. Смотреть в глаза призраку взглядом принцессы, которую на соборной фреске святой Георгий во весь опор несется от дракона спасти. Главное, чтобы поверил – и пофиг на милицейскую крякалку, что орет на улице. И пофиг, что в прихожей топочут и вопят – кто открыл ворота? Лариска? Вышибу на помойку к Бафометовой маменьке. Но сейчас – пофиг. Ведь старому Югу же пофиг – только бровь, вон, приподнял, да бросил рыцарям: развлекайтесь, мол, дети мои, пока мы с дамой беседуем.
Ох, развлекаются тамплиеры! Топот, крики, визг, матюки, рация ментовская гавкает – а в ответ вопят, чтобы прислали спецназ. Санька сквозь зубы шепотом ругается. А Наде пофиг. У Нади работа. Надя рассказывает. И про барона, и про книгу с Бафометом, и про Ангерраново воплощение. Про психню и профессора. И про стаю Совиную, в которой Саня кормится. Хорошо, убедительно рассказывает – вон, кивает одобрительно, верит ей старикан. Да еще Ангерран, спасибо ему, добавил кое-что от себя – то есть, про то, откуда у него крест рубиновый взялся.
И рек мессир де Пейра: книгу и чашу отдавать Буйволу никак нельзя – неизвестно, то ли ученому клирику в руки они попадут, то ли в Совином гнезде окажутся. И на что сычи да совы добычу свою употребят. Убирайся, говорит Сане, подобру-поздорову, покуда цел.
Оглянулся Саня, кулаки сжал, матюкнулся сквозь зубы – а делать нечего, ясно, что сила сейчас не за ним. Ладно, говорит, тогда пойду. Только ты, Надь, проводи меня, дверь на террасу открой, чтобы мне смыться по-тихому, уж окажи любезность, силь ву пле!
Ладно. Почему и не проводить. Могло быть и хуже. Шаг, второй, третий, уткнувшись взглядом в Санькину широкую спину в камуфле. Так, теперь выйти вперед, повернуть дверную ручку, потихоньку открыть дверь – спокойно, не дергаемся, работаем. Саня встал на пороге, вгляделся, прислушался – и вдруг – мерд, что там еще?! – хвать Надю за плечи, дерг вперед и вверх! Хлопок – будто воздушный шар лопнул, только очень большой. Что-то бьет Надю в грудь – горячее, острое! Спереди всё горячо и мокро – кровь? «Бля, суки!» – сверху Санькин рык. И издалека отчаянное Ангерраново: «Надин!». Мир опрокидывается, под спиной – холодные доски террасы, грубые руки разрывают пиджак и блузку, рванули с шеи крест, цепь врезалась в шею, лопнула, больно. А в груди вроде как почти не больно… Топот, ругань, треск кустов… Суетятся вокруг – кто? Не разглядеть, темнеет в глазах. Это что ж, вот так и умирают? Хихиканье Бафомета: «Да не воды, дурень, а вот чего ей надо испить!». Холодное горлышко бутылочки ткнулось в губы – пей, надо пить, выберемся, давай! Глотнула через силу – раз, другой. Горло обожгло сразу и огнем, и холодом. Горлышко отдернулось. Чертенок подвизгивает: «Себе оставь, дурень! Пей, ну же! Вот так, вот славненько, вот и хорошо!». И впрямь хорошо Наде стало. Легко-легко. И оказалось, что стоит она на веранде, на выложенном шершавой плиткой полу, как ни в чем не бывало, будто стреляли вовсе не в нее. А в кого? Вот в эту блондинку, что лежит, вытянувшись, у ее ног. И баба эта… Черт. Да нет же. Ее, Надю, спасли, она жива, мертвые лекарства не пьют! Ну да, жива. Вот только для живой что-то уж слишком голубая-прозрачная. И Ангерран рядом, за руку держит. В том же состоянии. И доспехи на полу рядом с блондой, тьфу, то есть, с убитой Надей, кучей громоздятся. Черт. Ну да, именно – черт! Ай да Бафомет, ай да лапочка! Всё устроил как надо!
***
Буйвол, воспользовавшись суматохой, чуть ли не кубарем скатился с левой лестницы, что вела с полукруглой террасы в сад, припал на колено - плитка под ногами холодная, шершавая. Застыл. Затаил дыхание, напряженно вслушиваясь. Ощупывал крест в нагрудном внутреннем кармане. Тихо, тихо, нет нас тут, и не было. Привиделись, как те рыцари. Этот, как его, Григорий, дурак: как стоял, так и сиганул через балюстраду, нет чтобы… Та-ак, а там, по ходу, драчка пошла!
- Поймал, держи гада! На тебе, на, сволочь, на! – Гришкин голос и звуки ударов, глухо, мягко, как по мату в спортзале. Тот, кого бьют, похоже, даже не сопротивляется. – Киньте кто-нибудь пакет, что ли, ствол положить, чтоб с отпечатками! О, спасибо!– Это кого ж там Гришка поймал? Впрочем, плевать, главное – не Саню, хотя – попробовал бы! И не Колю Синего – а этот-то еще куда запропал? По подвалу за хабаром шарашит? Да черт бы с ним, выстрел был один, убитая одна, жив – значит, найдется, не маленький. «Давай, вставай, шагай, падла, а то еще добавлю – мало не покажется!» - ага, потащил Гришка добычу на террасу! По другой, по правой лестнице поволок, подгоняя пинками, слава зайчикам. А тот подвизгивает: не хотел, мол, я, не хотел! Конечно, не хотел, не в Надю целился – а в Саню. А вот фиг!
С дороги, от парадного крыльца донеслись ругань и бабий визг – понятно, призраки развлекаются, этот, старикашка с бровями, команду «Вольно!» дал. Давайте, ребятки – а мы пока…
Была, значит, книжка-то, и такая, как проф рассказывал. И чаша была. Да Сане теперь, похоже, фиг достанется. К черту. Саня, хоть и Буйвол, да все-таки не охотник за привидениями. Сане и креста рубинового хватит. Своя шкура дороже. Ну-ка, где он, родимый… Туточки! Поглубже, на всякий случай, в карман засунуть. И – ходу. Потихоньку, полегоньку… Чай, ведь не один Саня тут, в саду… Кто-то в кустах шарашится. Двое. Стараются не шуметь – а не получается. Эх, не служили вы в легионе, ребятки… А голоса знакомые. Никак, Галимый – ну да, он, колобком катится. И Крокодил с ним – здоров кулак, а головой дурак. Зайти со спины, тихо, тихо… Ну, кого первого? Крокодил здоровее. Но Галым завизжит на весь поселок. Р-раз! Галимому со всей дури кулаком в висок. Два! – Крокодилу по шее ребром ладони. Хорошо сработано, оба вырубились, не пикнув. А ну-ка, что там у вас в кармашках? Деньги – не сказать, что большие, но пригодятся. Документы, телефоны – возьмем, просто из вредности. Ключи от машины – пригодились бы, кабы знать, где у этой сладкой парочки тачка стоит. Все равно возьмем – опять же, из вредности. Кстати, блин, Колян-то где? Да фиг бы с Коляном, выберется, не в детском саду – но он же ключи от джипаря с собой уволок. А пешкодралом далеко ли убежишь? Значит, обходим дом, подбираемся к тому месту, откуда в сад перелезали – и ищем…
***
Выругался, помянув все веселые русские буквы, ментовский сержант Артем Солонцов, и не хотел, а присел и прикрыл рукой голову, когда пикирнул на него в очередной раз голубой-прозрачный летучий рыцарь в плаще с крестом - и снова взмыл ввысь, что твой «Су» с вертикальным взлетом. Да еще и распевал, сволочь, что-то такое-растакое – слов не разберешь, но ясно, что не «Солнечный круг». Ну вот как, вот не етить твою мать, а?! Тьфу, называется, досидели дежурство! И что теперь делать прикажете с этим чудачьем на букву «му»? Ладно хоть, пугают, не стреляют… Ага, как же! Гавкнуло-бахнуло, не видно где, но близко совсем. В доме, по ходу. Блин, накаркал! Ну, и где там эти чертовы спецназы? Заснули, что ли, или в пробке стоят? А подчиненные уставились, как ясельники обкакавшиеся на няньку. Да уж, обделались мы тут все, так, что ни в какие памперсы… И тетка какая-то, из местных, в красном цветастом плюшевом халате, с причесоном под овцу и овечьей же глупой мордой, пристает: сделайте да сделайте хоть что-нибудь! А, да все равно, считай, пропал – если полкан узнает… Да, в конце концов, сержант Солонцов им тут кто, бля, в натуре – мужик или петух гамбургский? Так. Всё. Задрали. Не вернусь – считайте коммунистом, бля.
Распахнул калитку. Решительно направился к крыльцу. Одна ступенька. Вторая. Третья. В спину взгляды – и зевак, и своих. Обернулся – стоят, два красавца, с ноги на ногу переминаются: вроде и пойти бы надо вслед начальству, но ведь и приказа не было… а, ну их. Призраки-реконструкторы куда-то смылись-растворились – не иначе, офонарели с сержантовой храбрости и дунули, как гопники от ППС. Даванул кнопочку – затрезвонило внутри – и стихло. Ни шагов за дверью, ни ответа. Грохнул кулаком в дверь – опять ничего. Дернул ручку, рванул – а дверь возьми да и распахнись, тьфу, чуть не упал. Вошел. Прихожая. Лестница вверх. Две лестницы вниз. Скрипнуло сзади. Обернулся – ключ в дверном замке сам поворачивается. И – никого. Чертовщина. Значит, как в компьютерной игрушке: раз назад нельзя – идем вперед. Пошел. Топ-топ по ковровой дорожке. Темно-коричневой, с узором. «Хоть не видать будет, если со страху обосрусь».
Звуки сверху. И из подвала. Из подвала - подозрительнее. Только пару шагов сделал к правой лестнице – и тут снизу визг такой, что сержанту уши заложило! И ка-ак вылетит на крыльях этого визга по левой лестнице в прихожую чучело-мяучело – толстое, пестрое, растрепанное, расхристанное, зареванное! Как врежется с размаху сержанту в бок! Оба на пол плюхнулись – сержант под нос матерится, баба орет. Вырвалась от него, вскочила – и деру вверх по ступенькам. Артем – за ней. Влетели в гостиную. Темную. Пустую. А все равно – так и сверлит взглядами из всех углов. Есть тут кто-нибудь? Нет никого. А кто стрелял? А черт его знает! Баба запнулась было, оглянулась, Артемову форму, видно, разглядела наконец как следует – и визгу! И ходу! На террасу через открытую стеклянную дверь. И – оборвался визг. Как топором обрубило. И голосок раздался – тоненький такой, участливо-ехидный - в рухнувшей на террасу тишине: «Хочешь, спрячу? Давай!». Что за притча? Сунулся сержант в дверь – и видит: какая-то блонда на полу, не шевелится, коса размоталась, пиджак нараспашку, вся грудь в кровище - явно «двухсотая». Баба визгливая рядом сидит – по ходу, как блонду увидала, так ноги подкосились. А перед бабой зависло в воздухе прозрачное-голубое нечто – не рыцарь, маловат будет, с кошку ростом, вместо ног копытца, уши как у того Леголаса, рожки торчат – красавчик, что офигеть! И держит в передних лапках книгу. Толстую. Небольшую. В темном переплете. Дунул – раскрылся том. И давай расти! Да быстро так! Вот уже по пояс бабе… по плечи… по макушку… И свет из середины страниц – зеленый такой, гнилушечный. «Давай, лезь! – пищит существо. – там тебя никто не увидит, никто не тронет!». Оглянулась баба на сержанта, взвизгнула – и вползла на четвереньках в книжку, а та и захлопнулась. И будто не было той толстухи. А недоразумение с рожками крылышками машет, копытцами сучит в воздухе, и орет что есть мочи: «Свободен! Свободен!».
Улетел чертик – через террасу в сад, народ пугать. О, завизжали! А книга снова сделалась маленькой. Тьфу, чертовщина. Забрать ее? Вещдок. Вот только что доказывать-то? Ладно, лишним не будет, а там видно будет. Нашарил в кармане носовой платок мятый-перемятый, расстелил на ладони и этой ладонью книжку осторожно взял – пальчики свои на вещдоке нафиг не надобны! Так, что дальше? Ребят позвать – пусть труповозку вызывают. А как пойдем – через дом или через сад? На веранду идти ближе и вроде как безопаснее – в случае чего хотя бы будет куда бежать. Черт, никого вокруг, но ведь смотрит, смотрит же кто-то в спину, сверлит глазами. И тишина. Как перед обстрелом тишина. Ну – вперед шагом марш. Только двинулся – шаги сзади и сбоку. Обернулся – тьфу ты, снова чертик! А рядом – парень. Живой, точно – живой. Невысокий такой, вроде белобрысый – и в медицинском халате. Ну вот и ладушки, вот и санитар. Поди сюда, говорит, покалякать надо. И книжку забрал. Голыми руками хватанул – дурак. Ладно, покалякаем.
Когда от террасы долетел рев моторов, а от парадного крыльца – топот и ругань, Артему уже все было более-менее ясно. Ну, то есть, как в тумане – потому что если принять как вводную, что призраки и черти существуют где-то еще, кроме как в кино и играх… Но план действий набросали – и то хлеб.
Во-первых, пистолет один из призраков ухватил этак двумя пальчиками – и утащил в сад. Вернулся – говорит: валяются там в кустах два красавца, еле мычат, как пьяные, одному – тому, кто покрупнее, в руку ствол и сунули. По-французски говорит – а баба, призрак блонды убитой, переводит. Сказала, кстати, что шлепнул ее мужик, вот этот, которого двое рыцарей за шкирняк держат. Алексеем Антонычем звать, кликуха – Патроныч. Тот божится, что не хотел, что в другого целился, а тот, Санька Буйвол – кто такой, почему не знаю? - сволочь, почуял неладное - и прикрылся Надей-блондой, а потом смылся. Ню-ню. Ладно, фиг с ним, пока, за неимением лучшей версии – принимаем. А заказали Саню Буйвола Патронычу те два кента из куста. Крокодил и Голимый. С Буйволом у них какие-то свои терки – то ли украл он у них чего, то ли не поделился. Вообще-то по жизни эта сладкая парочка наркотой промышляет. Просит-молит Патроныч: не губите! Не посадят его, так свои дружки пришибут. А Гриха-санитар тут возьми да идейку и подкинь: сунуть в психню Патроныча вместо рыцаря, Надькиного бойфренда, по стечению обстоятельств вот буквально только что вернувшегося в призрачное состояние. Да, вот этого, мессира Ангеррана, которому Гришка из психни побег устроил, потому что мессир – человек хороший и ни в чем не виновный. Как же, видал Артем таких невиновных… Ладно. На призрака наручники не нацепишь и протокол не составишь в любом случае. Значит, по квитанции корова рыжая одна – вот и сдавать на мясо будем одну. Психня не слаще зоны, но уж лучше пижама, чем деревянный макинтош. А те двое из ларца – пусть отдуваются, черт бы с ними. За каждого пушера, думает сержант Солонцов, как за паука – сорок грехов простится.
***
…И нашли и уволокли омоновцы двух подозрительных личностей без документов, как ни оправдывался Крокодил и как ни верещал Голимый про всякие там права человека. И влетел Патроныч от сержантского тычка аккурат санитарам в объятия под торжествующие Гришкины вопли «Поймал, поймал!», и ничего не оставалось Максиму Петровичу, как только подтвердить, что псих – тот самый, сбежавший. А что делать, если над душой стоит командир омоновский, злющий как черт – потому что по уши в непонятках? Если в углу маячат и машут доктору руками рыцарь с Надеждой Евгеньевной, все из себя голубые-прозрачные? И если вокруг вьются, летают, расползаются туманом и снова сгущаются призраки-рыцари – и даже отмахнуться нельзя от них: собеседники не поймут? Вот все и сделали вид, будто всё в порядке и всё идет по плану. И радовались, что общими усилиями можно худо-бедно спустить дело на тормозах. Притрюхала наконец-то раздолбанная труповозка, увезла окровавленную холодную оболочку от Нади. «Сама, дура, виновата: гляди, с кем водишь знакомство!». Разошлись по домам зеваки, шепотом друг друга уговаривая лишнего не болтать…
«Ходу, Синий! Давай!» - скомандовал Буйвол, впрыгивая в джип. Один проулок, другой, третий… Только бы пролезть, не застрять, не привлечь внимания! Омонам, похоже, не до нас – вот и славно. Выползли на трассу. «Жми, Колюня! Как тогда, под Кандагаром!» - Синий молча коротко кивнул и дал по газам. Саня медленно выдохнул, снова и снова нащупывая в кармане злосчастный крест. Подумал: отдать эту штуку профессору, пристроиться при нем каким-нибудь шофером или лаборантом, а не то так сторожем – и жить спокойно. Хватит с нас приключений. Чай, не молоденькие.
Заорали было про всякие там права человека подпевалы депутатского сынка Валерочки под фырчание отъезжающей барбухайки, ну да омоновский командир с Артемом на них зыркнули, рыкнули, Валерочке в двух словах разъяснили, что в дело о загадочном убийстве не надо бы впутываться – папенька будут недовольны-с! Понял Валерочка, что движуха-то в помойный кювет его несет – и расточился тихо куда-то к чертям вместе со всей шоблой.
И профессор уехал: уж больно коллега, чья машина, просил не впутывать его ни во что подозрительное.
Зато Леночка, насилу втиснув машину в проулок, восторженно взвизгивала, когда на нее пикировал кто-нибудь из молодых рыцарей – и строчила в блокнотике, строчила, строчила… Пока не шуганули ее менты.
Тихо стало…
Только Бафомет, опьяненный свободой, носился вокруг коттеджа, то взмывая выше телеантенны, то спускаясь к самой земле, и бормотал под нос, как ему повезло – и из книги вылез, и компания подобралась вон какая хорошая, одно удовольствие, и как он славненько сейчас всё устроит – так, что ни одна собака, будь она хоть адская гончая, вовек к этой мирной обители дороги не найдет. Даже налоговая инспекция, не говоря о всех прочих мелких сошках! И благосклонно кивали, восседая на каминной трубе и озирая окрестности, брат Жиль и мессир Юг…
***
И вышло по сему.
Светка-главбух, идя в черной косынке и с постною миною за Надиным гробом, мысленно потирала руки: удалось, всё удалось! Задним числом оформили компанию на Аленушку Маленкову, из второго состава, девицу ума недалекого, зато всю из себя гламурную, которая все бумаги не глядя подмахнула, как только посулили ей льготный тур. Лучшего зиц-председателя и желать было невозможно. Ну, сколько знакомый нотариус за это содрал, да плюс за срочность… Ладно, переживем. Всё пучком, девочки! Работаем!
И Лариска была счастлива: она не очень-то понимала, где оказалась, да не особо и старалась понять – но здесь, в первом слое книги, где ее создатель для маскировки поместил текст Писания с приличествующими каждой главе миниатюрами, было тепло, уютно и безопасно. Лариска, непривычно легкая и, похоже, никем не видимая и не осязаемая, попросту проходила сквозь некие темные завесы – и оказывалась то на берегу озера, то посреди виноградника, где играли лисята, то в богато убранных покоях. Можно было всласть выспаться на мягкой перине, погулять, даже искупаться – и ни о купальнике, ни о полотенце не заботиться. А главное – здесь было чем подкрепиться, и Лариска вовсю этим пользовалась, наворачивая за обе щеки то козленка в соусе на пире у Валтасара, то фрукты в райском саду…
***
- Ангерран…
- Надин…
- Вот как всё… Вдруг… Хорошо…
- Лучше не могло и быть.
- Прости. Если можешь. Я предала тебя. Там, в «Ричарде».
- Ты и не могла меня спасти. Только сама бы попала в приют для безумцев. И кому было бы лучше?
- Ангерран… Хороший…
- Надин. Теперь нас никто не разлучит. Даже смерть.
- Даже вечность, хи-хи-хи!!
- Бафомет! Сгинь на чердак, пока крестом не осенил!
- Хи-хи-хи!! Тили-тили-тесто, жених и невеста!!
***
…Солнце село – тьма, как черный шелковый платок, на землю спланировала. Люди в большинстве своем спят. Город во власти огней. Их, светлячков, мириады – откуда только наплодилось! Они трепыхаются, помигивают в фонарях, они попарно проносятся вдоль по притихшим проспектам, они, ежесекундно меняя цвет, взбегают, стремительные, по стенам и крышам, очерчивая контуры огромных, до самого черного неба, зданий – а внутри контуров черная пустота… Яркий свет у огоньков, режущий, неестественный, сверхъестественный, рядом с ним еще темнее, плотнее, глубже кажется тень – хорошо и вольготно на грани света и теней тому, чье бытие - на границе жизни и смерти.
Скачет по ночному городу рыцарь на могучем вороном коне. Меч на боку, шлем к седлу прицеплен – не с кем тут биться тамплиеру: опаснее его ни существ, ни сущностей поблизости нет. Котта белая орденская без креста – наизнанку вывернута. Проносится рыцарь по взъерошенной ветерком поверхности реки, бесшумно летит по брусчатке главной площади, взмывает выше проводов. Не боится Белый Дьявол, не таится: никто его, полупрозрачного и невесомого, не заметит, а заметит – так не расскажет. Неохота добропорядочным горожанам оказаться там, откуда насилу выбрался Ангерран.
Мессир Анри чуть натягивает поводья, замедляя ровный бег Олоферна, смотрит вниз – и слегка хмурится: да, главный собор здешний – не чета Руанскому. Не рвутся стрелами ввысь, к черному небу башни в каменном кружеве, а сидят купола стаей на берегу реки золоченые, как сырым желтком облитые, будто сытые куры возле кормушки во дворе трактира. Ну хоть не жгут никого на кострах местные, и то хлеб. Высмотрев поблизости удобную ровную крышу, он трогает шпорой коня: сейчас отдохнем немного. А потом можно и домой – пока не начало рассветать. Дневной город призраку не очень нравится: шумно, пыльно, суетливо, везде препакостные картинки – реклама называются, Надин говорит.
Надин, должно быть, удалится со своим Ангерраном в спальню, под балдахин – до следующей ночи. В большой гостиной у камина опять соберутся и станут греться у голубого призрачного огня старики – мессир Юг, Жиль, Альбер, Жером. Люк с Жофруа будут байки рассказывать – а Морис, свесившись с люстры, станет на свой птичий манер рассматривать их одним глазом и усмехаться, думая, что уж он-то всяко больше них повидал. Потом наверняка влетит сквозь стекло ветром неистовый Лоран де Массар – и с ходу примется крыть по-магистерски здешнюю молодежь, что, дымом духмяным конопляным на сарацинский манер унюхавшись, даже призраков не пугается: нет того чтобы, узрев пикирующего на них мессира Лорана, кинуться врассыпную, побросав бумажные скрутки, где тлеет зелье бесовское, – вопят в помраченье ума про чей-то там клевый приход!
И так оно будет идти… пока идет. Не рай. Но все же лучше небытия. Пусть идет. Анри не против.
Ванная с командором. Часть 6
© Copyright: Анна Иванова Ивакова, 2020
Свидетельство о публикации №220042301394
Свидетельство о публикации №220042301394
Рецензии