Московское счастье Романа Виктюка

Телепроект 2000 совместно с Людмилой Афицинской

Москва всегда любила новые лица, а он всегда любил удивлять. Он ­ мастер парадоксов.

­ Кто прошлым живет, тот не знает ни настоящего, ни будущего. Жизнь ­ такая серьезная вещь, что о ней говорить серьезно ­ глупо. Только шутя. Понимаешь, главное ­ что я приехал на Киевский вокзал. Это родной перрон. Я же никогда до этого в Москве не был. Я человек неколлективный. Поэтому, когда я попал в массу, растерялся моментально. Во Львове меня провожали так, будто я уезжаю в тюрьму, в Сибирь. Родители решили, что прощаются со мной, и соседи в доме, и на всей улице, на площади «Рынок» ­ я был маленький национальный герой. И меня провожали человек пятьдесят. Весь перрон ­ были виктюковцы. Мне было семнадцать. В одном чемодане были перина, подушки, одеяло. В другом были кастрюльки, сковородки, чайник. В третьем чемодане была одежка. Деньги были зашиты в трусах, во внутренней части ­ узлами и швами. «Шоб не укралы». А все документы, аттестат и то, что нужно для поступления, было на дне того чемодана, где подушки, где перина. В перине была дырка, туда кулечек зашили. Когда я вышел сюда, я знал, что должен войти в багажное отделение. Я счастливый: Москва, тоненькая рубашечка, тапочки, деньги в трусах. У меня была в билете квитанция, и мне казалось, как меня уговорили на перроне во Львове, что ты только дашь квитанцию ­  тебе сразу все. Я только говорил: а как же я донесу? Мне сказали, что москали ­ добрые люди, и что меня довезут, что никакой проблемы не будет. Короче, я прихожу в багажное отделение, показываю бумажку, а мне москаль эту бумажку швырнул и говорит: «Здесь такого нет». Я говорю: «Как нет?» Я говорю: «А что делать?» «Уйди отсюда вон!» Короче, багажа не оказалось. И с зашитыми рублями внутри трусов я вышел на перрон Киевского вокзала. Вот тогда Москва для меня открылась по­другому. Я иду в будку, набираю ноль девять. И говорю: «Дама, скажите, пожалуйста, ­ вот я говорил так: «пОжАлуйста», ­ как мне позвонить в институт?» И она говорит: «Я тебя соединю». И она набирает ГИТИС, трубку берет проректор. Я говорю: «Вы знаете, вся беда в том, что я приехал, а деньги у меня в трусах с той стороны, а багаж не пришел, я стою на вокзале, вот теперь уже вечер, ходит троллейбус один, второй, а как мне к вам попасть?» Он как начал хохотать! Он говорит: «Где деньги зашиты?» Я говорю: «На срачене». На срачене ­ это значит: с той стороны. «На срачене, ­ говорю, ­ так плотно зашиты деньги, что я даже достать их не могу. А тут ходят жулики и вы знаете, у меня все уворуют и тогда у меня не будет ни копейки». Он как начал хохотать! И говорит: «Ты будешь зайцем». Я говорю: «Кто это?» Он рассказывает мне, как сесть без билета, чтобы меня не поймали. И рассказал: второй троллейбус, ехать мимо Кремля, Арбат. Сказал, как войти в ГИТИС.

Второй троллейбус шел от Киевского вокзала до ГИТИСа через весь город. Мальчик, ехавший зайцем, и подумать не мог, что спустя годы его московский маршрут будет пролегать по знаменитым театрам столицы ­ МХАТу, Вахтангов­скому, Моссовета, Сатирикону, Современнику, Таганке. И что на каждой остановке будут заходить звезды ­ Талызина, Демидова, Максакова, Фрейндлих, Образцова. Тогда он просто ехал зайцем в институт.
­ И я вошел во двор ГИТИСа, никого вечером не было. Украин­ская смекалка подсказала, что дверь ­ эта. Я вошел, мне сказали, где проректор. Я постучал, он был в кабинете один. На столе уже были бутербродики, чай, молоко. А я голодный был. Я решил, что это он себе ужин устроил. И он сказал: «Вот ты какой». А у меня были глаза с энергией безумного желания летать. И он ухватил в одну секунду, сказал: «Садись, ­ и говорит ­ где твои деньги?» А я говорю: «А я вам сейчас покажу». Я показываю, выворачиваю. Он до слез, Николай Иванович, хохотал, святой человек. И он говорит: «Я тебе пишу бумагу в общежитие». Он говорит: «Там и документы зашиты?» Я говорю: «Нет, документы зашиты в чемодане в перине, а чемодана нет». Он говорит: «Пойдешь без документов». И дал мне направление на Трифоновку. Я должен сказать правду: дал мне деньги. Тогда троллейбус ходил на Трифоновку, к Рижскому вокзалу. И я приехал в общежитие, там были конюшни, и окна выходили на рельсы. Я вышел на одни рельсы и на другие пришел. Жизнь ­ сложная вещь, чтобы о ней говорить серьезно. Поэтому я все вспоминаю с невероятным юмором, и когда теперь я, как профЭссор, вхожу сюда и здесь мои студенты, я вспоминаю этот момент: одна рубашечка­шотландочка, тапочки, в глазах свет и огонь, и гроши на срачене.
Трудно жили?
­ Да! А мы же здесь жили на 15 рублей. И в консерватории в столовой бесплатно давали булочки и чай. Мы только это ели.
Роман Григорьевич, а когда вы здесь учились, вы одевались так же изысканно? Все­таки театральный институт.

­ Ты наивный человек. Вся страна была один большой соцлагерь, все ходили в униформе. Какие одежки? Но в ГИТИСе была фантастическая зав. костюмерным цехом Марья Палестинна ­ полька. А я по­польски свободно говорю. И она услышала мою изысканную речь, а ей на вид было лет сто. Страшные волосы выкрашены перекисью, сзади косички, маленькая, вся трясется. Я говорю, что мы хотим вечером шо­нибудь пододеть. Она открывала шкафы дореволюционные. И меня, и Талызину одевала так, как никого в ГИТИСе. Украинская структура радости от жизни, несмотря ни на что, нужно радоваться всему. Ну, были трудности, и, если я тебе расскажу, ты заплачешь. Вперед, во МХАТ, там было начало второй части музыкальной жизни ­ я и Москва.

После ГИТИСа Роман уехал из Москвы, спустя годы вернулся. После премьеры «Служанок» впервые со времен театра «Современник» шестидесятых появились театральные фанаты того же уровня. И понеслось: «М. Батерфляй» и «Рогатка», «Лолита» и «Осенние скрипки», «Саломея» и «Майн арт». Виктюк ­ мастер парадоксов. Даже цепь блистательных побед началась с конфликта во МХАТе.
­ Я репетировал «Муж и жена», в спектакле играли Катя Васильева, Калягин, Даль, Ханаева. И наступил момент, когда Ефремов решил, что он будет репетировать сам, я не в традициях МХАТа. И попросил меня удалиться. В этом театре было много историй, когда артисты предавали режиссера. И прошло три часа, выскакивает Катя Васильева и кричит: «Мы тебя не предали!» Но эти три часа ­ это три часа мук, голгофы. Поэтому я и привел тебя сюда, мы сели на чемоданы, как в пьесе «Вишневый сад», когда все готово к отъезду, и есть путь. Вот эти рельсы, которые меня здесь встретили, рельсы, которые все время были со мной. Этот звук поезда, звук отъезда и приезда ­ это и есть Москва.