Чудесен колокольный звон

— Может передумаете? У программиста есть шанс. Жильё, какое-никакое, но определят. Пусть и социальное, и не сразу...
— Нет, доктор. Я ничего не знаю о том, что за этими стенами, да и возраст уже не тот.
— Знаете, Павел, я не желаю вам зла. Вы много пережили, и я понимаю ваши страхи. Мой совет — попробуйте.
— Попробовать что? Четверть века я провел среди душевнобольных и попробовать жить там где у меня никого и ничего нет?

— Не слишком ли обречённо?
— Как есть. Мир изменился — это электронные джунгли, а я...
— Ну что вы такое говорите, просто многое стало иным, а вы как-то слишком...
— Слишком? Доктор, а где в последние годы весь медперсонал?
— Он больше не нужен. Достаточно меня одного. Всё остальное — работа для роботов.
— Вот именно. И я — программист, пройдя переобучение, кем-то стану?

Врач отошёл к окну, остановился, глядя на улицу.
— Вот видите, у вас нет ответа, — Павел ухмыльнулся.
— Но это хоть какой-то шанс, а вы выбираете уйти в никуда, даже не догадываясь, — что там за куполом?
— Да мне без разницы. Может меня вообще не волнует где моя жизнь кончится. Раз меня выписывают отсюда, хотя не очень понимаю почему нельзя было ту же эвтаназию, то остаётся одно — дожить остаток дней в том самом лесу, которым вы тут меня пугаете.
— Я не могу больше оставлять вас здесь — вы здоровы и давно. Эвтаназия? По крайне мере, официально запрещена. У вас есть выбор и не понимаю почему вы не хотите попробовать.

***

Его сломал кризис? Разве? Это так начиналась первая запись в медицинской карте. Только кризис, лишь взял его за руку и подвёл к распахнутому окну. А всё то, из-за чего он тогда спрыгнул, было гораздо раньше.

Да, этот чёртов кризис отнял последнее. Но ведь он всегда понимал — это только способ закрыть пустоту, — не более.
Он был хорошим специалистом — ценили. Люди на работе; редкие встречи с друзьями; люди прохожие, онлайн друзья — всё это было.

Только по вечерам он оставался один, и никакие самые интересные книги, фильмы, тренинги не могли убрать грызущее чувство ненужности. Развлекать, отвлекать себя он умел. Но как часто стал падать из этого состояния в другое. Часами курил, стоя на балконе, всматриваясь в громадный город, в бескрайний мир, думая о том, что никому, абсолютно никому, он не нужен. И нет в этом бескрайнем тех, кто нужен ему.

А потом стали приходить они...
Как это случилось? Так обыденно, что невозможно было не поверить. Что там вытворяла его психика, отлично знающая, — это мираж, тени? Мама, вяжущая пестрый свитер и улыбающаяся, болтающая как ни в чём не бывало.

Светка, вешающая его пиджак в шкаф, гладящая бельё, поливающая цветы... Каждый вечер она говорила: "Доброй ночи, родной", — уходя сквозь зеркало, стены, растворяясь в ночи...

Они приходили и исчезали когда хотели, и он научился их ждать. Научился чувствовать себя дома, зная, что это болезнь, но только так он мог каждый день возвращаться домой.

— Глупо спрашивать, но всё-таки, — Павел старался казаться ироничным, — где рой любящих родственников и друзей? Они встречают меня у выхода? А я так не празднично выгляжу.
— Если бы кто-то за все эти годы...
— Понятно, доктор. Мне готовят секретную вечеринку с шампанским. Да ладно, ладно, — я шучу. Что мне там полагается с выпиской? Паёк в дорогу? Карта местности?

***

Маленький, грустный вертолёт приземлился у кромки леса. Павел летел один. Дверь открылась, а он продолжал сидеть, всматриваясь в синеву леса.
— Пункт назначения, — Павел вздрогнул. — Право выйти. Ориентиры местности — радиус десять километров — выданы. Доброй дороги.

— Ишь ты, железяка вежливая, — спрыгнул и впервые за долгие годы, ощутил ветер бьющий в лицо.
"Зачем крылья, если не чувствуешь ветра в лицо?".
— Откуда эта фраза? — Не помню, а ветер в лицо и правда здорово. Вот только крыльев мне не смастерили. Запредельный мир? Ещё бы зачарованным назвали.

Он проследил как вертолёт нырнул в светящийся купол и исчез.
— Может стоило попробовать? Поболтался бы по ночлежкам. Как там доктор сказал? — Пособия хватит до конца, если не найдёте работу.

Зачем тянуть. Здесь быстрее найду то, что нужно. Эвтаназии у них нет, а зря, гуманисты хреновы. Типа сам выбрал — сам помрёт? И то верно.

Странная штука свобода. Когда-то я так к ней рвался, а когда она пришла попробовал сбежать от неё через окно. Как живут другие? Ведь живут же, а мне, чёрт побери, всегда был кто-то нужен. Нет, не всегда. Или всегда врал сам себе, пытаясь соединить не соединяемое, — делать что хочу и как хочу, и пусть другие принимают таким как есть. Вот только пусть остаются, ждут пока найду на них время. Даже Светка не выдержала и ушла. Откуда я мог знать, что её собьёт машина? А ещё хуже — знать, что ничего нельзя вернуть, хоть расшибись.

***

Он шёл куда глаза глядят. Пробежав через четыре заросших просеки, дорога привела его к полуразрушенному зданию.
— Это-то здесь откуда? — искренне удивился Павел, глядя на покосившиеся стены древней церквушки. На тусклых куполах даже крестов не было, да и мох полз по стенам. И всё-таки она казалось такой живой, тёплой после сырой дороги в лесу.

Он пошёл вперёд, мечтая прикоснуться к стенам.
— Вот же глупость какая. Уж верующим я никогда не был, да и эта белостенная, видать, никому уже не служит. И всё-таки как странно, что это первое, творение рук человеческих, что я вижу в своей новой свободной жизни, где одна дорога — в никуда.

На ступеньках седой старичок, согнулся над плетёной корзиной.
— Ещё одно виденье.Такие корзины — на картинках в детстве, да и дед оттуда.
— Что смотришь, садись. — Взгляд у дедушки оказался лучистым и бодрым, будто эти глаза не среди глубоких морщин, под белыми бровями.
— Эх, солнышко сегодня ласковое, а дорога тебя привела. Откуда будешь?
— Оттуда, — Павел показал рукой в сторону леса.
— Сам ушёл или выпроводили? Да ты садись, в ногах правды нет.

Павел сел рядом, и ему показалось на минуту, что всё это во сне. И поляна, и разрушенный храм, и старик, сидящий на ступеньках едва выступающих из травы. Опять? Оглянулся по сторонам, готовый увидеть жену или мать, но никого не было.

Протянул руку, дотронулся до плеча старика.
— Во даешь, — дед усмехнулся, и Павел вдруг увидел, что он вовсе не так стар, — Думаешь мерещусь? Скорее ты мне? Оттуда ведь мало кто к нам приходит. Ты второй за последние пять лет. Что не ужился в раю?
— В раю?
— А как же. За куполом избранные наверное. Комфорт, супер технологии, а ты по лесу бегаешь.

***

Он никогда бы не подумал, что можно вот так с ходу, не обращая внимания на льющиеся слезы, рассказать всё совершенно постороннему человеку. Одетому в нелепую одежду, пахнущую лесом и чем-то ещё, —свежесрубленным деревом, костром или запечённым хлебом прямо из печи...

— Досталось тебе, но ты не хнычь. Думаешь один на всём свете такой? Жизнь измордовала, одиночество добило и утешения ждёшь. Да, понимаю, — надо бы. Вот только не умею я. — Дед откашлялся, пряча глаза, а Павел успел увидеть в его ускользнувшем взгляде совсем другое, чем услышал в словах, — ему было не всё равно. Когда же он видел похожий взгляд? Как давно? Век назад — когда приходил домой и его там ждали.

— Не тужи. Ты поди, себя поедом съел, что сам с собой не ужился? Зря. Люди то разные бывают. Кто-то сам по себе счастлив, а другому без кого-то и жизнь ни к чему. Вот подавай ему хоть хомяка, чтобы было о ком позаботиться.
— Хомяка?
— Это я образно о тех, кто если один, то будто и не живёт, — существует. Там, за куполом мир одиночек — каждый сам за себя. Понять-то можно — выжить надо, преуспеть и закрепиться, а то быстро выбьют из системы. А тут..

— Тут?
— А тебе не сказали что тут?
— Сказали. Изгои. Я и выбрал. Если даже и не найду никого, помру на свободе или медведь загрызёт.
— Ну даёшь, мужик. Опять врёшь сам себе. Не моё дело морали тебе читать, только ты видать из тех, кто ищет дороги, что приведут его к таким же как он. Иди. За ручьём наш посёлок изгойский, — дед рассмеялся, — ах, слово-то древнее какое. Ты на много-то не рассчитывай, скромно у нас, да и не просто, но иди.

— Батя, да кому я там нужен? Мне уж сорок восемь в сентябре стукнуло. Сам таких в юности биомусором называл.
— Ишь, какое слово дребезжащее. Иди. Там где люди, всегда есть что делать. Вон, корзины плетёт паренёк, — залюбуешься. А это в свободное время. Лекарь он. Может ему в помощники сгодишься, а может в кузнеце.
— Я? В кузнице?
— У нас и не такие приходили и тоже руками разводили, мол, не умеем ничего. Научились. У нас, брат, жизнь простая, а для простой жизни столько всего надо.

Павел неуверенно поднялся.
"Странно, — подумал он, — решил дорога кончится и уйду к своим за край, а она меня сюда привела".
— А ты здесь, что ли останешься? Монах или батюшка?
— Кто? — Дед оглянулся на стены покосившегося храма, — ты про это. Да никто давно сюда не ходит, никаких служб не служит. Она и раньше разрушенная стояла — ещё до всех кризисов. Мы тут рядом посёлок построили, а я — обычный дедушка. Вот морошки внукам набрал. Учатся с утра, а я им, раз, — и принесу. Радость ребятне.
— Что теперь и в бога никто не верит?
— А бог, по-твоему, только в храмах живёт?

Павел шёл не торопясь. Удивительно всё было, и страх сжимал сердце, и радость пробивалась. Как-то совсем неожиданно он вспомнил, как маленьким стоял и слушал звон колоколов, что летел с неба, или так казалось. Как чудесен он был, и какой простой тогда виделась жизнь. Вливалось с колокольным звоном, что-то необъяснимое, поднимающее, чистое и непреклонное. Нет, не вера, не чувство чего-то высшего, недоступного пониманию, а наоборот — радость жизни, что потом ушла напрочь.

— Послушай, — Павел возник перед стариком, и тот даже вздрогнул. — А колокола тут когда-нибудь были?
— Может и были. Мне-то откуда знать? Освоишься сам интересуйся. А зачем колокола-то тебе?
— Вспомнил, как слушал их мальчишкой, и что-то было в их звоне.
— Не морочь мне голову. Тебя вон откармливать ещё придётся, в порядок приводить, а ты мне тут про колокола.

***

Прекрасен колокольный звон, летящий над тобой...

Павел стоял на открытой колокольне и смотрел вниз.

Все, кто собрались на поляне и, задрав голову вверх, весело ждали, уже не были чужими. Все они — те с кем он вместе последние годы. Те, кто стал ему родными, нужными, и кому и он был теперь не чужим.

В посёлке подсмеивались над его мечтой. Нет-нет, да кто-нибудь спрашивал, — зачем?

Не объяснял, что всё слышался колокольный звон с той далёкой встречи на его дороге в никуда. Вон, стоит внизу Сергей Викторович с внуками, - улыбается, рукой глаза от солнца закрывает.
— Пусть звонит, — прошептал Павел, — пусть позовёт тех, кому не хочется идти одному, кто заблудился в пути, кто тонет в пустоте себя самого.

Он ещё постоял на ветру, ощутив себя совсем иным, прищурился от солнца и взялся рукой за верёвку:

— Звони, родной, звони!

Чудесен колокольный звон, летящий в сумерках дорог.