Интернациональная комната

       На третьем курсе я жил в общежитии университета, в ДАСе, на пятом этаже, в комнате №506. Комната наша была интернациональной, в ней обитали вьетнамец Бинь, монгол Бямба, эфиоп Хайлу, запорожец Владимир Сидоров и я – мордвин Гена Люлькин. Но никаких нездоровых межрасовых и межнациональных отношений, слава богу, у нас не было. Мы прекрасно находили общий язык с представителями народов «азиатского и африканского контингента», как однажды выразился «краснобай» Брежнев.
       Но вот чудовищные запахи здорово портили нам жизнь…

       Бинь
       Хрупкий вьетнамец Бинь был очень неприхотлив и незатейлив в еде. На завтрак, обед и ужин он готовил рис, мойву или какую-то другую мелкую, вонючую рыбешку. И так – каждый день!

       В отместку за отвратные запахи, царившие в нашей комнате по его прихоти, я его так и прозвал: ***вейбинь.

      В часы досуга я учил Биня матерным словам. При этом всем известное: «****а мать!» я переиначивал на «ебиня мать!».

      Скоро молодой вьетнамец очень хорошо наловчился произносить эту незатейливую фразу.

      – Ебиня мать! – орал Бинь, входя в комнату и чувствуя жуткие запахи, исходившие из угла комнаты, где находилась кровать Володи Сидорова. Оказывается, он тоже был очень чувствителен к запахам.

      Сидоров
      Да, другим источником несусветного запаха был Володя Сидоров.
Володя был легендой нашего курса. Что ни день, то Сидоров, Сидоров, Сидоров, везде слышалась его фамилия – и в общежитии, и в здании факультета. Он был своеобразной личностью, которая выделялась даже на ярком фоне нашей студенческой среды.

      Я знал про Володю, что он написал книгу «Сто дней до приказа» и отправил рукопись в несколько издательств. Никто из нас рукопись не читал, но говорили, что написана повесть блестяще. Речь в книге шла о его службе в советской армии, где его сильно избили и покалечили, сломали ногу. Нога плохо срослась, постоянно гноилась, вот он и мучился.

      Сидоров часто сидел на кровати, выставив вперед свою искалеченную, плохо сгибавшуюся ногу. От искалеченной ноги, давно не стиранных носков, невыносимо воняло…

      Мы просили Володю помыть ноги, постирать носки и длинный капроновый чулок, который он носил на больной ноге, но он оставался глух к нашим мольбам.

       Тогда уже, на третьем курсе, Володя самоизолировался, ушел в себя, в собственный иллюзорный мир. Он весь день спал или дремал, беспощадно прогуливая занятия в университете. Часами тупо лежал на кровати в темноте, бездумно уставившись в потолок, с таким неумным выражением лица, что мне страшно становилось за его судьбу. Я пытался вывести его из этого состояния отупения, потрошил его, задавал вопросы, но он оставался недвижим и нем, и на вопросы не отвечал или же отвечал невпопад.

      Увы, мы не понимали, что он был нездоров, и у него началась тяжелая душевная болезнь.

      А вообще это был забавный человечище, очень добродушный и незлобивый. Сидоров часто шутил и все его шутки вызывали улыбку, а то и взрыв смеха.

       Вспоминаю фантастический эпизод из студенческой жизни, когда на 9 мая, облачившись в солдатскую гимнастерку, с картонным Орденом Красной Звезды на груди и с картонными погонами, он вручал всем однокурсникам, служившим в армии, Ордена Красной Звезды, вырезанные из картона. Церемония награждения состоялась в Коммунистической аудитории под бурные аплодисменты всего курса.

      Видели бы вы, с каким серьезным лицом Володя вручал ордена Виктору Гуркину, Павлу Разину, Григорию Мальцеву и многим-многим другим! Ни один мускул не дрогнул на его лице за весь процесс торжественной церемонии. Видимо, уже тогда у него случилось шизофреническое расстройство, и он чувствовал себя значительной личностью, великим полководцем, Наполеоном.

       Но тогда, в тот торжественный момент, нам и в голову не могло прийти, что уже совсем скоро Володя загремит в психбольницу имени Кащенко. И тем самым эта веселая церемония будет иметь трагический конец.

       Бямба
       С монголом Бямбой мы были внешне похожи. У меня было то же монголовидное лицо, те же узкие глаза, та же любовь к степным девушкам...

       И то же стремление к одиночеству и самоизоляции. Вселившись в нашу комнату, Бямба первым делом развернул в углу комнаты юрту, создал обстановку, располагающую к интимности. Чтобы заглушить тошнотворный запах, царивший в комнате, он возжигал душистые палочки, непрерывно смолил всякого рода курения и благоухания. Одним словом, спасался. И обделывал все свои нехитрые интимные дела, предусмотрительно включив на всю мощь Боба Марли, исполнителя песен в стиле регги.

       Хайлу
       И только интеллигентный эфиоп Хайлу, высокий, курчавый, губастый, не терял присутствия духа в тяжелой атмосфере нашей комнаты. Карие, чуть навыкате, глаза его всегда искрились и улыбались.

       По утрам нас будил скрежет и звон трамваев, а по вечерам мы засыпали под громкий треск – это Хайлу искал в черном, пластмассовом приемнике, стоявшем на подоконнике, западные радиостанции. Долго блуждал по светящейся шкале, долго шевелил усиком антенны в поисках хорошего приема, долго тишину комнаты сотрясали обрывки голосов, но, чаще всего он останавливался на радио «Свобода» или «Голос Америки».

       Через открытое окно шла струя свежего воздуха, через включенный радиоприемник – струя свежей информации...

       Помню, на тумбочке у Хайлу лежала книжка «Правила хорошего тона», он уже тогда готовился к дипломатической работе и впоследствии представителем ООН в одной из стран, а Сидоров лежал на соседней кровати и с упоением ковырялся в носу. Да, у Володи была шокирующая привычка – при всем честном народе ковыряться в носу.

       Так и запомнил: Хайлу – с курчавой головой, склоненной над приемником в поисках западных «голосов»; Сидоров – лежащий на кровати и лениво ковыряющийся в носу; Бинь – у кухонного стола, держащий за хвост селедку над чугунной сковородкой; Бямба – обходящий комнату, все ее углы, с ароматической свечой, пытаясь изгнать чудовищные запахи; и я – лежащий на кровати и бесстрастно наблюдающий за всем происходящим.

       … А в это время в университете мы изучали Камю, теоретика абсурда.