Виктор Глотов. Земляки. Часть 5

Продолжает рассказывать Мария Капитоновна Мареева:
«Многие годы на прииске жил потомственнй старатель дед Малмыжев. В 1910 году он открыл прииск Албазино, примерно в 60 км от Херпучей. Сухопутная дорога туда петляет через высокие сопки, перевала, крутые подъемы и спуски.  Кругом непролазная тайга. За найденное золото царское правительство выдало Малмыжеву хорошую награду – с его слов – 10 тысяч рублей. Это очень много, в то время корова стоила 3 рубля. Поехал Малмыжев в Хабаровск – свет повидать. Сначала плыл по Амгуни, а в Тахте пересел на амурский пароход и доехал до Хабаровска, но там не стал выходить на берег. На пароходе было все, что душе угодно. Так свои тысячи и промотал. В том году ему было 40 лет, а жизнь прожил бобылем. На Херпучах его приютила одна старушка, тоже бобылка – две головешки ярче горят. Стал работать сторожем при конюшне, а в конюшне одна лошадь, зовут её Чайка. Дед добродушный, веселый, любит поговорить, повспоминать, сколько в его руках денег и золота перебывало, а теперь штаны в заплатах. При Чайке сторож не нужен, деда просто жалеют, ведь пенсии у него нет. В грамоте лишь умеет расписаться «Малмыж» и больше ничего. В 1949 году он еще был при конюшне. Рядом с ней утоптанная площадка, а на воротах сарая написано «Чайка». Наши девчонки бегали вечерами танцевать, как говорили, на Чайку.  В 1987 году к нам в Ялуторовск из Херпучей приезжала в гости племянница Лена Мешкова. Спрашиваю: Куда бегаете танцевать?» Отвечает: «На Чайку, это у нас такой пятачок». Давно нет в живых деда Малмыжева и кобылы Чайки нет и в помине, нет и сарая, а название сохранилось до сих пор.

Примерно в 1930 году золото на Албазино истощилось, и добыча его была прекращена. Имущество участка – основные средства, здания, оборудование – находились на балансе Херпучей. Был сторож, который регулярно получал зарплату, хотя на месте и не жил, а лишь иногда наведывался туда. Все деревянные строение сгнили, оборудование развалилось, а трест все это списывать не разрешал. Главный бухгалтер Михайлов М.Ф. писал туда, что вывезти оборудование из-за дальности и бездорожья не представляется возможным, но все безрезультатно. В 1948 году на прииск приехал новый главный бухгалтер Червинский Иван Иванович. Изучает прииск, баланс. Что это за Албазино? Я была бухгалтером материального отдела  и основным средств и объяснила ему все, что знала. Вскоре была создана авторитетная комиссия и списала бывшие ценности бывшего прииска. В акте указали, что все железные конструкции погрузили на халку, но она утонула, деревянные строение сгорели при лесном пожаре. Все списали и трест еще сказал спасибо Червинскому».

«Жил на прииске еще один интересный дед по фамилии Варфоломеев». Появлялся он здесь 1-2 раза в год. Приносил золото и говорил, что добыл на Албазино. Но этот участок давным-давно закрыт и, кроме того, сдаваемое злото отличалось от албазинского. Значит, оно добывалось в другом месте. На прииске главные геологи менялись часть, при мне за 12 лет сменилось пять человек. Помню последнего – Тарлацов. Когда деда спрашивали, где добыл золото, он соглашался показать. Вел в тайгу по старым зарубкам на деревьях, но каждый раз сбивался и блуждал.  Разведка срывалась. Тарлацов сам с геологоразведкой излазил окрестности в радиусе 200 км от Херпучей. В 1946 году в густом непроходимом лесу нашли два паровых котла , которые в начале века стояли на паровозах.  Было много ящиков с инструментами, оборудованием и даже пищевыми консервами. Консервы давно пришли в негодность, а котлы оказались покрыты густым слоем смазки. Месторождение золота оказалось богатейшим и назвали новый прииск Ваюн, по протекающей в этой местности речушке. Позднее его переименовали в Октябрьский. Сразу же зимой котлы на лошадях вывезли в Херпучи, а Варфломеев куда-то исчез».

Предполагали, что этот участок должны были передать на концессию японцам. Котлы и еще кое-что успели завезти, но в 1904 году началась война с Японией, затем Первая мировая, Гражданская и концессия не состоялась. Вероятно, что Варфоломеев знал это место и отводил геологоразведку в сторону, но за котлами следил,  иначе как бы за столько десятилетий котлы сохранились.

«Перед войной у меня заболел сын Володя, оказался очаговый туберкулез. Лекарств мизер, и вся надежда на хорошее питание. Врач Алексей Михайлович Нечаев советовал постараться каждые два часа давать стакан парного молока. Вероятно, он поговорил и с директором прииска Лотошем и тот предложил мне ссуду 2000 рублей на корову.  Корову я купил, но держать было сложно, так как трудно было с покосом, с вывозкой сена, поэтому через год её продали. В то время, конец 1940 и начало 1941 года, продуктовых карточек не было, но были талоны на сливочное масло. Такой талон на 100 грамм выдавался на 7 или 10 дней, уже не помню. Все знают, что моему сыну нужно сливочное масло и на завтра, после выдачи талонов, я на своем столе находила их 2-3 штуки. Это кто-то из сослуживцев отдавал свои талоны мне. Я просила сказать, кто положил, чтобы при возможности отблагодарить. Мне так хотелось плакать. Никто никогда не признавался. Кроме того, по совету Нечаева, я полила сына соком алоэ.  Болезнь держала его больше трех лет, но он все же вылечился. Я на всю жизнь благодарна врачу Нечаеву и людям, что мне помогали».

«Еще о сыне Володе. Когда ему исполнилось 12 лет, и он окончил 4 класса, дедушка Капитон Николаевич подарил ему ружье. Бывало, дает ему три патрона с условием: на утренней зорьке принести утку. Не принесешь утру две зорьки, больше патронов не получишь. Володя был хорошим стрелком и приносил пару уток. Я не хотела, чтобы он пропускал уроки в школе и ходил на зорьки. Обещает с вечера, что не пойдет. Встану утром, а его нет, ушел, а я и не слышала, когда. Является счастливый, с добычей и мокрыми ногами. Позднее признался, каким образом уходил. Не спит, дежурит, когда я усну. Тихонько встает, выносит одежду и ружье в сани. Ступает осторожно, чтоб половица не скрипнула. Уроков не пропускал.

Когда был уже коммерческий хлеб, стала замечать – подозрительно много хлеба уходит. Потом услышала шум на чердаке. Володя признался, что там он приютил мальчика. Сирота 14 лет, пришел из деревни на прииск искать работу.  Мальчишки, друзья Володи, придумали его у нас на чердаке поселить. Брат Николай помог устроить мальчика учеников в мастерскую, еду дали аванс и поселил в общежитии. К сожалению, имя и фамилию его я забыла.

Помню семью Рузайкиных: муж, жена и маленькая дочка. Сама Рузайкина – женщина средних лет, подвижная, разговорчивая, несколько бесцеремонная. Говорили, что она бывшая актриса. Однажды пришла в школу и предложила свои услуги в качестве учителя бального танца. Мамы некоторых учеников возмутились: зачем нашим детям бальные танцы?  Рузайкина объяснила, что балеринами быть не обязательно, но держаться и двигаться легко и грациозно надо.  Даже красивая девочка, не умеющая хорошо держаться и двигаться, не покажется красивой, а дурнушка, умеющая  все это делать изящно и легко, покажется красавицей. Я не помню всех участников кружка, но моя дочь Аида и Ира Галимова танцевали «Казаночку». Костюмы для выступлений мы готовили сами. Сняли с окон занавески, сделали юбки в складочку. Оттанцевали и вернули занавески на место, на окна. Школьная самодеятельность выступала в приисковом клубе. Кроме танцев были песни и декламации, гимнастические номера.

1941 год, началась война. В первые дни мы верили и думали, что война  долго не протянется, будет скорая и победоносная.  Мой отец был настроен по-другому и говорил, что она не будет на уничтожение и скоро не кончится, но победа будет нашей.

У нас было небольшое картофельное поле возле дражных отвалов. Отец поставил колышки и предложил раскорчевать дополнительно 10 соток. На участке рос лишь багульник и корчевалось легко. За лето мы его подготовили и на следующий год посадили картошку. Прав был отец – война оказалась долгой и благодаря этому полю мы не так бедствовали с картошкой. Наш сосед Фатеенко заведовал коммунальным хозяйством прииска. Семья большая – семеро детей. Отец посоветовал ему с нашим участком раскорчевать себе, но он отказался: пусть медведь корчует.  В войну их семья очень бедствовала.

Мой младший брат Витя в это время учился в 8 классе. В ответ на фашистскую агрессию все отказались сдавать экзамены по немецкому языку. Их оставили на осень, но Витя больше не пошел в школу, а стал работать учеником в мастерских. Другого брата Володю осенью 1943 года призвали в армию. Он писал уже из Хабаровска, что их, новобранцев, построили и скомандовали: «два шага вперед, кто хочет пойти в военное училище!». Строй не шелохнулся – все рвались немедленно на фронт, и никто из 17-18 летних не хочет терять время на учебу. Но на фронт их не послали, а направили в военное училище.

Первая похоронка пришла на прииск. В нашей конторе работали супруги Павловы, Мария Ивановна и Николай Петрович. Жили они недалеко от конторы и их дети, Галя и Миша, часто приходил к родителям. Мы хорошо знали и любили Мишу, он был славный мальчик. Закончил 10 классов и его призвали в армию. Письма пишет часто, пишет с юмором, как ему трудно дается правильно наматывать портянки и обмотки. Нам всем, конторским шлет привет. И вот его больше нет, этого милого веселого мальчика.

Весной 1942 года на прииск вернулся из госпиталя первый раненный воин, без левой руки. Он родственник драгёра Ушакова. Ушаковы с Украины. Там немец.

Еще хочется рассказать о семье Дудиных, Василии и Ирине. У них две дочки Рая и Капа. Василий такой  же заядлый старатель-золотошник, как дед Малмыж, только в отличии от деда, у него семья. Жизнь у них складывается так:  есть фарт – живут хорошо, в достатке и в хорошем доме, нет фарта – дом продается, семья перебирается в лачугу и борется с нужной.  1939 год был фартовым. Василий летом мыл золото, а зимой ходил в бурразведкой. Скопили деньга и на 7-й линии построили дом. В начале войны Василия отправили на фронт, где он и погиб, оставив семью без кормильца, но в хорошем доме.

Идет война, вести с фронта плохие. Как-то мы ватагой отправились по ягоды. Ирина ведет нас на ягодные места. Все хмурые, озабоченные, но она не унывает, старается нас развеселить то словом, то шуткой. Я не выдержала а говорю ей: «Ну как ты в такое время можешь шутить?» Она мне  ответила: «Эх, Марья, что же будет с вами, если и я расхнычусь.  Нельзя падать духом и жить в унынии.»

Как-то вечером я зашла к ним проведать. Ирина сидит на деревянном топчане, вытянула ноги, прикрытые тряпочкой. Сидим, разговариваем, она, как всегда, шутит, смеется. Я спрашиваю: «Что сидишь так, вытянув ноги?» Отвечает: «Ходила на рыбалку, щука сейчас хорошо идет, вот и сушу ноги». 

Когда щука идет на нерест, во льду делаются проруби и бьют рыбу острогой, стараясь побольше добыть. Ирина уже несколько дней ходит на рыбалку. Я подняла тряпицу. Боже мой, что я увидела: вся кожа на ногах потрескалась, как на квадратики, а голая ткань, не покрытая кожей, блестит влагой, но гноя нет. Я изумилась: «Как же ты на таких ногах и еще пойдешь?» «Да, - отвечает – пойду, Марьюшка, как не пойти, ведь кушать надо, девочек кормить. Сама, что доктор, натопила из рыбы жир и смазываю свои ноженьки».

Ирина почти неграмотная, но очень хотела, чтобы её дочери учились и были грамотными. Она хорошо рисовала, особенно у неё хорошо получались копии с открыток, виды природы и животные.

Мне памятна еще одна супружеская пара, жившая в Херпучах – Анна Иннокентьевна и Иннокентий (не помню отчества)  Констанчук. До этого они много лет прожили на Чукотке в г. Анадырь, где – с их слов, - открыли первую радиостанцию. Для чукчей они были всем: и учитель, и доктор, и помощник, и советчик по многие вопросам. Чукчи их любили, и однажды один из них привел, в знак благодарности, Иннокентию в жены свою 12-летнюю дочь. Трудно было убедить, что у него жена есть и другая не нужна. Девочку оставили себе на воспитание, и спустя несколько лет, там же, на Чукотке, выдали замуж.  Своих детей у Костанчуков не было, и,  вернувшись в Россию, они взяли в дочки маленькую девочку.

Иннокентий был первым радистом в Херпучах. Весной 1938 года он поехал в отпуск. Этим же катером везли в Тахту золото, его сопровождали бухгалтер и охрана. По пути хорошо выпили, ночью Костанчук вышел на палубу до ветру и упал за борт. Все спали, никто ничего не слышал и не видел. На палубе остались его калоша. Позднее его искали, но безрезультатно (Вот после этого трагического события, летом 1938 года наша семья переехала из Хабаровска в Херпучи. Мой  отец, Тимофей Георгиевич, стал работать радистом.  С 1941 по 1945 год – фронт, где служил начальником радиостанции. После  демобилизации, примерно до 1950 года работал на радиостанции прииска).

Во время войны на прииске открыли детский дом для детей, потерявших родителей. Заведующей детским домом назначили Анну Иннокентьевну Констанчук.  Грамота у неё небольшая, специальной подготовки нет, и я помогала её составлять документы, вести учет, писать отчеты. Память у неё удивительная – она без записи помнила все, что делалось в детдоме, сколько и каких детей, какое имущество и где находится, приход и расход продуктов . Детей помнила всех по именам. Вскоре воспитанников стало больше ста человек.  Норма питания одна для больших и маленьких, подростки голодают, дополнительного питания нет. Однажды мальчишки забрались под ОРСовский склад  с продовольствием, стоявший на сваях. Добыли сверло и в полу просверлили отверстие. В складе лежали мешки с мукой,  и она стала сыпаться вниз тонкой струйкой.  Мальчишек вычислили, но наказывать не стали,  они же от голода полезли под склад.

Анна Иннокентьевна не раз ходила в отдел рабочего снабжения и выпрашивала для детдома всё, что можно. Ходила по знакомым в поселке, спрашивала «лишней» картошки, овощей. Купить все это у детдома нет денег. На ночь в кухне оставлялось ведро с картошкой, дети знали, что это для них. На ночь печь всегда протапливалась, и можно было испечь картошку на углях. Она добилась, чтобы на воскресенье и праздники отпускали детей в гости. Не сами дети шли к кому хотели, а жители приходили и брали к себе гостей. Мы всегда брали себе троих дошколят.

Анна Иннокентьевна долго думала-гадала, чем был сладким угостить детей на Новый год, конфет-то нет.  Придумала помадку: мука, крахмал, немного сахара, сок ягоды. Ничего, вкусная помадка получилась, дети радовались. Рецепт, написанный её рукой, до сих пор у меня хранится.

Когда мы  уехали с прииска, она писала мне, что старость её стала горькой. Кто-то сказал дочери, что она Анне Иннокентьевне не родная. К этому времени девочка закончила 10 классов, и  она отказалась от приемной матери, вырастившей, выучившей и воспитавшей её. Анна Иннокентьевна доживала свой век в одиночестве и нужде».


Продолжение следует