Последние свидетели. Часть первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

МОЁ ВОЕННОЕ ДЕТСТВО
;
Так началась война

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!


22 июня, ровно в четыре часа
Киев бомбили — нам объявили,
что началася война.
Из популярной советской песни


Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду,
Одну, на все четыре года.
Константин Симонов


Когда страна узнала о войне,
в тот первый день,
в сумятице и бреде,
я помню, я подумала о дне,
когда страна узнает о Победе.
Маргарита Алигер
;
22 июня 1941 года был солнечный воскресный день. Мы всей семьей собрались идти в зоопарк. Каждый выходной день (если папа не работал) у нас был праздник, и мы куда-нибудь «выходили»: в лесопарк, в музей в театр. И я с детства усвоила, что само название этого дня происходит от понятия «выходить куда-то». Потом, увы, эта традиция уже часто не соблюдалась: на выходной день откладывались разные домашние дела.

Я шла между мамой и папой по Сумской — центральной улице Харькова и разглядывала все вокруг. Ребенку редко бывает скучно: столько вокруг нового, интересного. Светофоров на большинстве перекрестков не было, но зато стояли молодцеватые дяди-милиционеры в белых гимнастерках, в фуражках с белым верхом и даже в белых перчатках и указывали, кому куда ехать. В Харькове еще чувствовался столичный шик — ведь столица была переведена в Киев не так давно. И как наследство осталась в центре города огромная площадь, действительно самая большая в Европе. И теперь все митинги и демонстрации проходят именно здесь, ведь площадь вмещает около ста тысяч человек.

Из большой черной тарелки, висевшей высоко на столбе, слышался громкий голос, и слова падали вниз, как чугунные слитки. Мои родители тоже остановились и стали слушать. Мне это быстро надоело, и я дергала их за руки: «Ну, пойдемте же в зоопарк! Что тут интересного?» Никто мне не ответил... толпа увеличивалась. Всех тянуло, как магнитом к черной тарелке. Вокруг — звенящая тишина, а надо всем — сияющее безоблачное июньское небо и запах жасмина и лип из соседнего сквера.
Я почувствовала что-то необычное, много людей все стоят и все молчат. А что, собственно, говорит этот дядя по радио — не вслушивалась. Наконец, речь закончилась. Толпа зашевелилась, и пронесся какой-то странный звук, похожий на стон, и я услышала слово «война».

Услышав это, я удивилась. Почему же все эти дяди и тети не кричат «Ура!», не радуются? Нам, детям, еще в детском садике давали учить песни и мы вдохновенно пели: «И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» и «Любимый город может спать спокойно».

Мне было всё ясно, так и будет: наши славные лётчики и танкисты быстро разобьют врага. И было досадно, что взрослые почему-то молчат и вздыхают. В зоопарк меня, конечно, не повели.

Уже в июле 1941 года каждую ночь Харьков бомбили. Поздно вечером или ночью раздавался громкий сигнал сирены — «воздушная тревога». Все жильцы нашего дома и мы с мамой были заранее к этому готовы. Рядом с кроватью стояла сумка, в которой были бутылка воды и мешочек с сухарями на тот случай, если в дом попадёт бомба, и мы останемся в подвале под грудами кирпича и цемента. У каждого был противогаз. Мама быстро хватала меня прямо с одеялом, противогазы, сумку, и бежала вместе с соседями в подвал-бомбоубежище. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, слышны были взрывы и уханья зениток. Мы, дети, страха не чувствовали. Мальчишки ждали конца бомбардировки, первыми выбегали во двор и собирали осколки, они были ещё горячими, с рваными краями.

Из Кисловодска звонила мамина сестра и ее муж Наум: «Зачем вы там сидите под бомбами, — говорили они, — приезжайте к нам, у нас спокойно». Но мама, слава Богу, решила иначе: «Надо ехать подальше, на Урал, в Сибирь. Фронт приближается быстро», и советовала Соне тоже не оставаться в Кисловодске: Наум ушел на фронт, их 18-летний сын Иосиф тоже. С фронта Наум вернулся инвалидом, а Ёничка, как его называли дома, погиб в бою на Кубани. Но все это будет потом, а пока стояла осень 1941 года, и мы уехали 16 октября, за неделю до того, как в город вошли немецкие войска.

Я помню, как мы с мамой бежали по перрону харьковского вокзала. Поезд медленно трогается, но двери вагонов еще открыты, мама подбегает со мною на руках и передает меня какому-то мужчине. Он берет меня, подает маме руку, и она уже рядом со мной.

Дорога в Оренбург продолжалась больше месяца. Поезд часто останавливался, пропуская составы, которые везли на фронт солдат, а с фронта в сторону Урала шли поезда, заполненные ранеными. Несколько раз мы попадали под бомбёжку, все выбегали из вагонов и прятались в лесу. Но чем дальше на восток мы продвигались, тем становилось безопаснее. Я помню, как мы переезжали мост через Волгу. Меня поразила ширина этой реки. Тогда ещё мы не знали, какое великое сражение произойдёт здесь через полтора года, которое станет предвестником будущей победы.

Я помню, как нас всех выводили на какой-то крупной станции, чтобы пройти дезинфекцию. Каждый должен был принять душ, сдать всю одежду, которая в специальных железных ящиках подвергалась обработке высокой температурой. Когда эту одежду выдали обратно, она была ещё горячей, бельё было светло кофейного цвета и пахло, как будто оно подгорело. Таким образом, предотвращали опасность эпидемии, в частности сыпного тифа. Позже я узнала, что это была первая в истории война, когда удалось предотвратить массовую гибель людей от инфекционных болезней, хотя случаи заболеваний были.

Мы приехали в Оренбург (Чкалов), когда там уже лежал глубокий снег. И началась наша жизнь в этом уральском городе до июня 1945 года. А там, в Харькове, осталось моё довоенное безмятежное и счастливое детство.
Но главное — мама была со мной, и вся наша семья оказалась вместе. Папа как военный инженер поступил в распоряжение Уральского военно-строительного управления.