Первый класс

Помню, как перед 1 сентября все дети в нашем большом доме, где жили беженцы, готовились идти в школу. Местные жители слово «эвакуированные» переделали по-своему и называли нас «выковырянные», причем безо всякого злого умысла. Относились они к нам с участием, просто так им было понятнее и ближе к «великому и могучему русскому языку». Мы, естественно, не обижались. Ведь и правда, это название, при всей своей вульгарной простоте, как-то подходило к ситуации: нас как бы «выковыряла» из наших домов война.
Кто думал, что через десятилетия мы снова станем беженцами? Пути Господни неисповедимы.

Но вернусь в 1942 год. Тогда все дети шли в школу с 8-ми лет, а фактически и позже — в восемь с половиной. А я была младше. «Ага, Светка! Я иду в школу, а ты — нет», — говорил мне местный мальчишка по прозвищу Мамай. Настоящее его имя я и не знала. Все называли его так, и он охотно откликался.

Помню, что рано утром дети вышли в коридор причесанные, торжественные, с портфелями и сумками. Они шли в школу! Мамай в синих шароварах и красных сапогах, на носках которых были замысловатые конусовидные наросты (как рога у носорога). Больше я таких сапог никогда не видела. Я обомлела: все уходят, а я остаюсь одна на весь коридор, не с кем играться, драться. Что делать?
Я с ревом (а плакать я любила) бросилась к маме. «Хочу в школу! Все идут, и я хочу!». Мама растерялась: «Тебе еще нет восьми лет. Будешь пока дома. Вот кончится война, вернемся в Харьков, и пойдешь в школу».

В том, что война быстро закончится, и мы победим, никто не сомневался. Теперь даже странно вспоминать: половина европейской части страны (и даже больше) захвачена, каждый день по радио мы слышали, что наши войска отступают, но никто ни минуты не сомневался в победе, а такая вера давала людям силы. Но никто и не предполагал тогда, какова будет цена этой победы.

Да, долго пришлось бы мне ждать. Когда война закончилась, я была уже в четвертом классе.

Все-таки родители решили отдать меня в школу, и на следующий день, второго сентября, я с зеленой брезентовой сумкой (чехол от противогаза) вошла в школу, крепко держась за мамину руку. Учительница с сомнением покачала головой: «Места в школе есть, но ведь она еще не доросла». Потом директор устроила мне мой первый в жизни экзамен: устный счет и чтение. В устном счете я была не слишком сильна, но все же отвечала, хотя и медленно, иногда ошибалась. Потом мне дали газету «Правда», и я довольно бойко прочитала несколько строк из сводки Совинформбюро о положении на фронте. Читала я «с выражением», как учила мама, и с воодушевлением, что совсем не подходило к содержанию этой статьи, где сообщалось о том, что после тяжёлых боёв наши войска отошли от исходных позиций. Но в конце было напечатано большими буквами:

«Враг будет разбит, победа будет за нами!»

— Пусть идет в класс, — вздохнув, сказала директор. — Достаньте тетради в косую линеечку и в клеточку.

Фантастическое пожелание! Ни у кого их не было. Но мама сшила тетради из простой бумаги, разграфила их остро заточенным карандашом так искусно, что трудно было отличить от типографских.

Но, несмотря на все это, почерк у меня, мягко говоря, оставлял желать лучшего. И только теперь, в Германии, я увидела, наконец-то, что бывает еще более некрасивый и неразборчивый почерк, — впрочем, это здесь никого не волнует, а важные бумаги печатаются на компьютере. Может, вообще скоро можно будет детям и не учиться писать? Ну, это к слову.

Итак, началась моя школьная жизнь. Учиться я любила. В школу дети ходили сами, хотя она была не близко. Иногда бывало, что я шла одна. Иду по свежевыпавшему ночью снегу и протаптываю дорожку. Снег скрипит под валенками и пахнет свежестью. Этот аромат снега я помню до сих пор и ту радость которую при этом чувствуешь… Зимы в Оренбурге были настоящие, снег лежал с октября почти до конца апреля.

Утром в школе не было света, и на первых уроках было ещё темно. Поэтому мы занимались устным счетом или, что было намного интересней, разучивали стихи, повторяя их за учительницей.

Соревновались звеньями, стихи говорили хором, какое звено лучше. Теперь это кажется чем-то архаичным, наивным, но сколько прекрасных строк Пушкина, Тютчева, Фета мы тогда впервые узнали и запомнили на всю жизнь… Учитывалось не только запоминание, но и выразительность, и четкость.

Звено, в котором звеньевым был Мамай, было моим главным конкурентом. Когда они побеждали, я просто ненавидела его, особенно противен был мне его зычный голос и красные сапоги. «Такие сапоги, — думала я, — не бывают у хороших людей, их носят хулиганы и разбойники». И действительно, в одной книге сказок Андерсена я нашла картинку, где были нарисованы разбойники, напавшие на Герду. И один из них был именно в таких сапогах.

Кроме прочих уроков, у нас было и военное дело. Мы учились бросать деревянные гранаты, они были снаружи железные. Одна такая «граната», брошенная очень тихим, совсем не воинственным мальчиком, попала мне в левую руку, и, хотя граната была учебная, рана была настоящая и оставила шрам у пальца на всю жизнь.
Я перенесла боль стоически и думала: «Ведь на фронте нашим раненым бойцам приходится больше терпеть». Вообще, было досадно, что мы еще маленькие, и врага победят без нас. А в победе мы все были уверены, как и все взрослые, которых я знала.

Наши мамы дежурили в госпиталях, стирали ватные брюки, куртки. Каждый месяц надо было выстирать 25 комплектов одежды, их надо было довести до такого состояния, чтобы их можно было снова отправить на фронт. Многие куртки были со следами от пуль, в крови…

А бинты стирали мы, девочки, скатывали их в рулоны, потом их отправляли на дезинфекцию. Бинтов надо было много, раненые прибывали.
Помню, как по радио сообщили о подвиге Зои Космодемьянской. Первые дни ее имя было неизвестно, сообщили — «московская школьница». Она на допросах сказала одно: «Меня зовут Таня». Жутко было узнать о ее казни.

Мы пели песню, которую я помню и сейчас, её пронзительный, трагический мотив и хватающие за сердце слова: «...фашист с веревкой ящик приволок. И девушка в последний раз взглянула на вьющийся над крышами дымок...» Когда мы пели слова «в последний раз», слезы наворачивались на глаза. И мы представляли стоящую босиком на снегу девушку со связанными за спиной руками и гордо поднятой головой.
Теперь, через много лет, многих тревожит мысль: а надо ли было посылать эту девочку, почти ребенка, на смерть? Но дело в том, что её и не посыдали, девушек в армию не призывали, это было только добровольно.

В песне любимого нами Окуджавы есть слова: «...нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Так и было, и цена была страшная. Наверное, мы её до конца так и не узнаем. Он сам пошёл на фронт добовольцем, прибавив себе год.
Дай Бог, чтобы людям на нашей многострадальной Родине не пришлось больше оплачивать победы человеческими жизнями, независимо от того, «справедливые» эти войны или «несправедливые».
;