Лекарство от плохого аппетита

До войны я огорчала моих родителей тем, что плохо ела. «Вылечило» меня от плохого аппетита военное время. Это было в Чкалове в 1942 г.

В первом классе на одной из перемен учительница приносила поднос, на котором были половинки булочек, слегка посыпанные сахаром, и полчашки молока (примерно 100 грамм) — ровно по количеству учеников. Я, в традициях своего довоенного детства, сразу же решительно отказалась:

 — А я не хочу.

И мой стакан и булочка остались на подносе. Моя соседка по парте получила мою порцию. Так продолжалось до конца недели. Потом те, кто сидели на соседних партах, заявили и о своих правах. Установили очередь «по справедливости». Каждый знал свой день получения моей порции. А я оставалась в гордом одиночестве, хотя и думала: «И зачем я отказалась?» Есть хотелось, но — молчала. Не давши слова — крепись, а давши — держись. Я знала от мамы эту пословицу. Мама давала мне что-то с собой. Однажды соседка сказала ей:

 — Хорошо, что детям дают в школе завтрак.
 — Как? — удивилась мама. А у моей Светланы в классе не дают.
 — Нет, — возразила соседка. Во всех четырёх классах дают. Спроси у неё.
Я подтвердила и рассказала о своём отказе.
 — Понимаешь, я ведь сама отказалась. А теперь уже неудобно сказать, что я передумала. У них же очередь на мою порцию.

Наверное, мама всё же сказала об этом учительнице, и та восстановила мои права, к большому неудовольствию участников очереди, которые уже привыкли к этой добавке. Так что нормальное желание человека следовать инстинктам природы (пищевой инстинкт), которое было у меня искусственно заторможено и даже извращено тепличными условиями жизни, «пробудилось» и заняло положенное ему место.

Первая зима в Чкалове была очень тяжёлая. Хлеб, крупу давали по карточкам, за всем надо было стоять в очереди на морозе. Карточки носили с собой, хранили как сокровище — не дай бог потерять, это была бы трагедия, которую сейчас трудно представить — семья была бы обречена на голод.

Однажды я была с мамой на рынке. Это было зимой 1943 года, я хорошо всё помню. Мама обменяла простыню на муку. Каждый месяц мы получали по карточкам спрессованный черный чай в плитках, за него казахи давали молоко. Без чая, который они варили с солью и с жиром, они жить не могли. А мы вообще забыли вкус чая, это была «излишняя» роскошь.

Я помню сани, гружённые мешками, которые привозили казахи. Рядом стояли огромные, покрытые густой шерстью, верблюды. Они всё время мерно двигали челюстями, что-то пережёвывая, и презрительно поглядывали на снующих мимо людей. Вид у них был надменный и величественный, они как бы символизировали вечность. Точно так же они стояли в степи во времена Александра Македонского: всё меняется и проходит в этом суетном мире, а они остаются такими, как были.

В мешках была мука, пшено и… молоко. Молоко замораживали в мисках и везли в виде больших белых «блинов». Каждый круг — 2 литра. Топориком продавец ловко откалывал по диаметру половину — один литр. Это и купила мама.

Мы уже шли домой, как вдруг в морозном воздухе раздался чей-то страшный крик. Какая-то женщина кричала так пронзительно, словно её переехала машина. Но никаких машин рядом не было. А крик был прямо душераздирающий. Люди сочувственно качали головами, её поддерживали, пытались утешить. Мама увела меня подальше и по дороге домой объяснила, что эта женщина птеряла продуктовые карточки — а впереди ещё целый месяц. Я уже понимала, что это значит.

Дома мама сварила кашу из стакана пшена, которое она купила на рынке. Пшено варилось долго, мы стояли, ждали, ждали и всё время по ложечке пробовали — так хотелось есть. И съели полусырую кашу, только на донышке была полностью сваренная, но и она была горьковатая и пахла прелым зерном. О вкусе еды вообще никто тогда не думал.