Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 8

               
                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

               
                Часть V

                Глава 8

                Милосердие в аду

На верхней ступени лестницы перед выходом  из корпуса  Данилов остановился.
— Что? Плохо вам? — Валя не отходил от него.
Впереди, выбрасывая ноги и нетвёрдо ступая вниз, спускался Дорофеев. Он весь был занят поглощением хлеба.
Костя разломил пополам свой кусок, отдал половину Вале и, отщипывая понемножку, стал вдумчиво принимать в себя кисло-горько-солёный вкус мякушки, которая мгновенно превращалась на языке в круглые зёрнышки, и они пропадали без следа.
«Что же, вперёд».
«Вниз».
«Подъёма не будет».
Так, отдыхая на каждой третьей ступеньке, Костя и Валя прошли весь пролёт. Хлеб кончился. Костя запоминал всё: скользкую поверхность перил, липких, крашеных прямо по прежней облупившейся краске. Он с наслаждением вступил   в холод за порогом корпуса. Мороз клещами сдавил грудную клетку, скрутил колючей проволокой суставы. У него остановилось дыхание. Костя стоял и только взмахами руки благодарил Валю, который растирал спину. Наконец Валя схватил его в охапку и попытался тащить к дороге. Костя пошёл сам. Над самой головой опять «тянулись» к нему разлапистые ветви туи, такие же ярко-зелёные, какими были летом и осенью. «Как вологодские кружева. Только живые». Косте захотелось попробовать их на вкус. Он потянулся. Но сорвать две «лапки» хвои смог только высокорослый Валя. Пониже всё было давно оборвано.
— Больше не будет? — закричал эстонец Андрес возле саней на дороге.
— Нет.
— Тогда поехали.
Летние баретки на тонкой резиновой подошве промокли. Костя шагал рядом с санями вслед за Андресом, ведущим лошадь. Валя тоже шёл рядом с санями, но с другой стороны. Лицо его было серьёзно и мрачно. Он косил в сторону Данилова чёрными пронзительными глазами, не понимая, догадываясь и не веря догадкам.
Небо было заволочено налезающими одна на другую, словно груды глыб, тёмно-серыми угрюмыми тучами.
«Сколько ещё вон до того белого павильона в шагах? Один... два... три...» — Костя начал считать, останавливаясь и жадно вбирая в себя всё, что попадалось в глаза. Серое холодное жестокое небо. Тучи, каждый изгиб их на невозможной вышине.
«Двадцать один... двадцать два». Счёт шёл уже сам собой.
«Ноги мои. Как болят коленки. Как больно ступать по обледенелому снегу... Даже в сказке какой-то так было. Русалочка шла. Как хорошо болят ноги, и как одеревенели пальцы на ступнях. Тридцать три...»
Слева вспорхнула ворона. Высоко над головой. Он почувствовал колебание воздуха над собой. Пух! Оглянулся. Справа мягкой подушкой съехал и упал с крыши клуба островок белого, с голубизной снизу, снега. Рядом по насту пошла новая трещина.
«Этот  упадёт без меня... Тридцать девять...»
«Последние мои шаги».
«Сорок два...»
Слева пошли сосны одна за другой.
«Хоровод. С ветвями, присыпанными снегом. Ветви, как руки, а хвоя свисает, словно рукава невест. Почему невест?»
Костя исступленно всматривался в зелень еловых веток. Широко открывал рот и заглатывал до боли в носу холодный воздух.
«Пятьдесят четыре... пятьдесят пять...»
С высоких голых изогнутых чёрных веток липы вспорхнула стайка ворон и, совершив пируэт, села на верхушке ели на другой стороне дороги. И шорох. И хруст снега. И рыжий хвост лошади. И её широкие чашки копыт, взрывающие снег при каждом шаге    и закидывающие ископытью больных.
«Сто пятьдесят три...»
Голова кружилась, но он вбирал и вбирал в себя каждую деталь, каждый новый оттенок запаха и новую боль в своём теле. Он уже перестал успевать называть и сравнивать, но с ещё большей быстротой всасывал в себя всё, что проходило рядом.
«Ещё... ещё»
На сухую обломленную верхушку дерева прилетел и уселся дятел. В полёте его крылья раскрывались ярким узорчатым веером.
«Триста один».
«Там  не будет».
«Это только здесь».
Время замедлилось,  и жизнь состояла сейчас из крохотных простых деталей. Из чёрного безлистого дерева. Крыльца в три ступеньки. Из русской женщины. Он узнал, это была переводчица.
«Её пуховый платок... Сапожки войлочные. Машет. Ласковый голос: “Итак, Константин Сергеевич”».
— Прощайте! — успел ответить ей Костя, продолжая впитывать в себя кусочек остающейся жизни.
Слева на длинную мохнатую руку ели сели в ряд четыре синички. Две тут же вспорхнули. Две остались, раздувая жёлтые грудки и поглядывая друг на друга. Было видно, что сейчас меж ними совершается таинственное общение.

Тинь-тинь, синица! Добрый день!
Не бойся!
Я тебя не трону.
И коль угодно,
На плетень
Садись по птичьему закону.
Закон вращенья в мире есть,
Он — отношенье
Средь живущих.
Коль ты с людьми единой кущи,
Имеешь право
Лечь и сесть.

В груди защемило. Может быть, он в последний раз на этой земле читает стихи любимого поэта. Эти строчки казались раньше излишне простыми. Не запоминались. О них не думалось. А сейчас сами сказались.
«Коль ты с людьми единой кущи...»
С одной и с другой стороны дороги в протоптанных местах стояли солдаты из «единой кущи».
«Они по-разному судят о нас и о войне. Некоторые вообще мало об этом думают. Некоторые, по отдельности, может и  не  стали  стрелять и  уничтожать  нас.  Но  даже и мы — и больные,  и  не  больные — если  дать  нам  ружья  и сказать: “Убивайте друг друга, и тогда кончатся ваши мучения, будете есть мясо, котлеты, пить сладкий лимонад, будет вам тепло, очень тепло”,  - многие из нас возьмут ружья и станут стрелять. Без радости особой, но будут стрелять. Чем голодней, тем скорее. Почти все, кроме нас, “потайственно волхвующих”».
«Единой кущи...»
«Мы все находимся в аду. Кто пониже, кто повыше. Мы все ждём только одного — милосердия. Той силы свыше, которая поможет нам не убивать друг друга. Эта сила придёт. Для синичек она уже пришла. Придёт и для нас».
«Триста девяносто пять...»
— Мама, я иду, — вдруг вскрикнул Аркаша и поднялся из середины саней, опираясь на лысину Дорофеева.
Сани проходили мимо яблоневого сада. Костя всмотрелся  и увидел справа, между низеньких искривлённых яблоневых стволов, -  там солдаты, видимо стоявшие    в саду цепью, — сейчас сбежались к одному месту.
— Мама, я иду! — уже радостно и громко кричал Аркаша, стоя в санях. От неожиданности Андрес остановил лошадь. Все теперь смотрели в сад, где между деревьями три солдата удерживали за руки и волосы старую женщину. Она уже выбралась из снега, но подняться с колен ей не давали. Плетёная корзинка была как-то прицеплена к пальцам, и солдаты, дёргая за ручку, ругались и мешали друг другу.
До саней донёсся её крик.
— Аркаша! Не иди туда! Тебя убьют!
— Мама, я здесь! Мамочка, я могу говорить! — прорвался сквозь безумие детский крик.
Солдат небольшого роста, навертевший на свою голову два слоя зелёного шарфа, отчего голова под пилоткой казалась неестественно большой величины, взмахивал руками перед держащими старуху и командовал. Корзинка не отцеплялась. Из неё только выпала и раскололась бутылка с молоком. После этого солдат с большой головой скинул с плеча карабин и с размаху ударил прикладом по затылку старухи. Костя услышал тупой простой звук.
— Я тебе встану! — опомнился Андрес и замахнулся на Аркашу резиновой палкой.
— Андрес, стой!
— Что-о-о? — ещё громче вскрикнул эстонец, даже с радостью, так как бить по Косте было легче: он был рядом.
— Это его мать. Давай вперёд. Не нужно шума.
Эстонец быстро понял и шлёпнул лошадь по заду.
— Пышла!
До белой стены бывшего инфекционного отделения оставалось около пятидесяти шагов. И, если всмотреться, можно было разглядеть в глубине сада волокущиеся по снегу носки ботинок убитой тёти Клавы.