Керосиновый костер

Это было в Оренбурге в 1942 г., в общежитии для беженцев. В старом двухэтажном доме жили 18 семей. На всех — одна большая кухня, в которой стояла сложенная из кирпича печка. Иногда ее топили, и все хозяйки готовили на ней. Но, поскольку дров и угля не хватало, то чаще пользовались примусами.

Вдоль стены стояли длинные деревянные столы, у каждой хозяйки было свое место и свой примус. В него наливали керосин, накачивали специальной ручкой и подносили спичку к горелке. Получалось равномерное пламя, и можно было варить и жарить. Каждая хозяйка освоила эту нехитрую технику. Некоторые умели это и раньше, не у всех даже в городах был газ.

Однажды моя мама вышла на кухню и увидела, что соседка Мария Михайловна пытается разжечь примус, но у нее ничего не получается. Она накачивала, подносила спичку, но горелка, едва вспыхнув, гасла. Она нервничала, и, шумно вздыхая, снова наклонялась над своим примусом. Увидев входящую маму, Мария Михайловна обрадовалась:

— Ах, Кларочка! Хорошо, что вы здесь. Помогите мне разжечь примус. Ничего не получается, я уже и горелку прочистила, и накачивала. У вас глаза молодые, да и силы больше, чем у меня (ей было около пятидесяти).

Маму не надо было долго просить.

— Конечно, конечно, я сейчас.
Мария Михайловна отошла в сторону, уступив маме место у примуса. А мама наклонилась, еще раз прочистила горелку специальной иглой, накачала резервуар, где был керосин, и поднесла к горелке зажженную спичку.

— Вот и всё, — сказала она.

Вдруг раздался страшный грохот и ослепительная вспышка. В голову что-то ударило, и на неё обрушилась какая-то лавина. Это была горящая струя керосина, она под сильным давлением выплеснулась из отверстия, в которое была плохо закручена пробка. Голова мамы, облитая керосином, вспыхнула как факел. Она инстинктивно закрыла глаза руками, мелькнула мысль: «Если выживу, то хотя бы не ослепнуть».
Сквозь боль она чувствовала, как трещали ее горящие волосы, как сухие ветки в костре. «Где же соседка, ведь она была рядом?»

— Муся! Спа-си-те! М-у-с-я!

Мама стоит, в мозгу лихорадочно бьется мысль: «Что делать? Как спастись? Бежать? Но куда? Где дверь?». Горела уже кожа на голове, горели руки и лицо.
Оказалось, что, увидев, как мама горит, Мария Михайловна в испуге выбежала из кухни и стала стучать в комнаты к соседям, чтобы кто-нибудь пришел на помощь. В одной комнате — нет никого, в другой тоже. Она бежала по длинному коридору, а время шло.

— Неужели это конец? Спа-си-те! — кричала мама.

Сколько времени это длилось, она не знала. Есть мгновения, когда человек находится на краю бездны, отделяющей жизнь от смерти, и время течёт здесь в другом измерении. И вдруг мама почувствовала, что кто-то резким движением хватает ее голову, наклоняет вниз и её голова попадает во что-то мягкое, пламя погасло. Ее спасла недавно приехавшая из блокадного Ленинграда пожилая еврейка Раина Копелевна, которая маму почти не знала. Она зашла в кухню за своим чайником и увидела эту страшную картину: стоит женщина и горит, а вокруг — никого, только она одна.

Ее реакция была мгновенной: она распахнула халат, схватила руками эту горящую голову и, прижав к себе, запахнула халат. Пламя сразу не погасло, но она держала мамину голову у своего тела и получила ожоги груди и живота. Слава Богу, что есть такие люди!

После этого с криками прибежали и другие соседки и начали набрасывать на маму одеяла, которые были уже не нужны. Теперь каждая предлагала средство от ожогов: вылить на лицо водку или постное масло. Мама слышала это и повторяла сквозь зубы только одно:

— Нет, не надо ничего, ведите меня в госпиталь!

Военный госпиталь был на этой же улице, рядом с нашим общежитием. Туда маму и отвели, накинув одеяло. В это время там разрабатывали методы лечения ожогов у прибывавших с фронта летчиков и танкистов.

Лицо мамы обработали раствором марганца, дали рекомендации на дальнейшее и отправили домой. Там ей предстояло провести три тяжелых зимних месяца.
Когда я пришла из школы, то, еще идя по коридору, увидела, что дверь нашей комнаты открыта и около нее толпятся соседи. Они расступились, и я увидела, что на маминой кровати лежит кто-то с черным лицом, а голова обвязана белым бинтом.

— Кто это? — закричала я в ужасе.
С кровати раздался мамин громкий голос:
— Не пускайте её! Заберите немедленно Светлану! Я же вас просила, не пускайте ее!

И меня забрали. Соседи сказали мне, что мама больна и к ней нельзя, два месяца я жила у маминой подруги Марии Семеновны Эпельбаум и мама была за меня спокойна: она всеми силами защищала меня от того, что могло ранить мою детскую душу.

Семья Эпельбаум переехала в то время из общежития в центр города, в квартиру. Мне сказали, что мама в больнице и туда не пускают, и я пока буду жить у них. А в это время моя бедная мама лежала не в больнице, а дома. Отекшие веки закрывали глаза, и они ничего не видели. Потом она рассказывала:

— Самое страшное — это были первые две недели, меня мучила мысль, что я ослепла из-за ожога. Это состояние трудно представить. Все лицо превратилось в маску угольного цвета, дышать трудно, рот почти не открывался, и — темнота, и так день за днем.

Папа пригласил для консультации профессора офтальмолога, которому надо было уплатить за консультацию продуктами: 1 кг сала, 1 кг сахара. Это было непросто, наша семья жила впроголодь.

И вот профессор пришел. Он увидел черную корку на коже, сквозь трещины просвечивали желтые капли гноя. Он наклонился над мамой, попробовал поднять ей отекшие веки, посветил фонариком. Помолчал, потом еще раз взглянул на глаза и, тяжело вздохнув, встал.

Папа спросил:
— Скажите, профессор, что с глазами? Она будет видеть?
Тот неопределенно пожал плечами:
— Ожог очень глубокий. Трудно сказать, может быть, какие-то шансы на зрение у неё есть. В принципе нельзя этого исключить. — Он тщательно вымыл руки над тазиком (папа сливал воду из кружки), сложил свои инструменты, надел пальто и уже собирался уходить.

Папа спросил его:
— А скажите, как можно улучшить её состояние, может быть, достать витамины, например витамин «ЦЕ»?
— Да, — согласился профессор. — Витамины это хорошо. Но главное — усиленное питание! Сальце, мясце и маслице, — сказал он и сам усмехнулся своей шутке. Взял пакет с гонораром (сало и сахар) и ушел.

Мама слышала эти слова «о некоторых шансах на зрение» и после ухода профессора плакала всю ночь. К утру начались жар и озноб. А еще через неделю, промывая кожу под глазами растворами, она вдруг увидела полоску света, а затем окно и марлевые занавески. Ее глаза, к счастью, не пострадали.

Врачи из госпиталя тоже советовали усиленное питание. А мама чаще всего ела суп из мороженой картошки. Кое-что приносили соседки, уделяя тарелку из семейного обеда. Помогали почти все, кроме той самой Марии Михайловны. Она говорила: «я не могу смотреть на неё, это так ужасно».

Как-то пришла к маме одна соседка и сказала:
— Клара! Как же она тебя бросила тогда? Да ты ведь могла совсем сгореть, если бы в кухню тогда не зашла Раина.

Мама, вздохнув, ответила:
— Не каждый может так поступить, как Раина. Слава Богу, что такие люди встречаются, но не каждый так может. А ведь Мария Михайловна побежала людей звать. — И замолчала.

Наверное, то, что я пишу, кажется неправдоподобным. Но это — истинная правда. Мама ни тогда, ни потом не вспоминала при разговорах с Марией Михайловной о том, что произошло, не сказала ей ни слова упрёка. И даже осталась с нею в дружеских отношениях. после войны они переписывались (мы жили в Харькове, а она в Москве).
Но вернусь к прошлому. Проблемы были не только в том, что маме есть, но и как. Рот почти не открывался, жидкость она пила из специального чайничка, который вставлялся в угол рта. Туда же просовывала она тоненькие полосочки чёрствого хлеба. Рядом, на тумбочке, стоял специальный раствор, который ей дали в госпитале, и палочки, которые папа настругал из дерева, каждая на конце — с ваткой.

Мама окунала эти палочки в раствор и, лёжа, наощупь, промывала трещины на коже. Кое-где черная кора отпадала. Папа осторожно снимал эти кусочки пинцетом, там была видна новая кожа, которая выросла на месте ожога. Наконец, месяца через два, все лицо очистилось от черной коры. Мама потом рассказывала мне:

— Когда я в первый раз посмотрела на себя в зеркало, то ужаснулась. Оттуда на меня смотрело даже не лицо, а какая-то странная маска, желто-серого цвета. На коже — узлы, рубцы. Рот перекошен в сторону и не закрывается, одна ноздря такая тонкая, что, кажется, будто она сейчас оторвется. Я проплакала весь день, а потом сказала: «Володенька, родной мой! Мне самой страшно на себя смотреть. Той, какая я была, уже нет и не будет. Ты все это время ухаживал за мной даже не как муж, а как мать за родным ребенком. Ты сделал для меня все, что мог. Но я не имею права испортить твою жизнь. Ты можешь, когда захочешь, оставить меня и устроить свою жизнь. И я не буду в претензии к тебе, это будет справедливо. Я все равно всю жизнь буду тебе благодарна, мой любимый».

В ответ на это мой, обычно кроткий, папа покраснел от гнева, встал и крикнул:

— Как ты можешь такое говорить? Это невозможно даже слышать! Больше обидеть ты меня не могла. Ты для меня всегда будешь самая красивая и любимая, даже если останешься с этими рубцами. Поклянись моим здоровьем и здоровьем Светланочки, что никогда больше такого не скажешь и не подумаешь.

Наступила весна. Маме разрешили выходить на улицу, но лицо следовало закрывать прозрачной пластмассовой пластиной синего цвета, наподобие щита. Папа сам сделал для неё такую маску. Новая тонкая кожица должна была быть защищена от солнечных лучей.

Мама ходила в госпиталь на лечение. В это время я уже вернулась домой и на процедуры мы шли с нею вместе.

Консультировали её лечение два харьковских профессора — хирург Цейтлин и физиотерапевт Каневский. Мама садилась на табурет, а медсестра приносила тазик с расплавленным парафином и большой кистью наносила его слоями на лицо, оставляя свободными ноздри и глаза. Затем лицо укутывали ватником, в котором были отверстия для дыхания. Так она сидела около 20 минут. Один сеанс следовал за другим, но кожа была такой же — как старый серый пергамент, и на лице оставались узлы, хотя они постепенно стали розоватыми.

Через 15 сеансов уже было видно значительное улучшение, рубцов стало значительно меньше, рот принял правильную форму, но кожа оставалась такого же безжизненного цвета.

Однажды после сеанса в комнату зашел профессор Цейтлин, посмотрел на мамино лицо:

— Все идет нормально, Клара Иосифовна. Я сейчас поеду в Москву на конференцию по лечению ожогов, буду делать доклад и там расскажу о вашем случае. Жаль, что мы не сделали фотографий до лечения и после. Привезу вам из Москвы пудру и помаду.
— Я вам очень благодарна, Александр Захарович, — сказала мама, — но насчет помады... — у нее на глазах появились слезы. — Кожа у меня как неживая. Разве мне могут когда-нибудь понадобиться пудра и помада?
— Да, пока еще нет, — бодро ответил профессор, — но поверьте моему опыту, в конце лечения всё будет в порядке. И вы будете пудриться и снова станете красивой.

И он привез маме это в подарок. Она положила пудру и помаду в ящик стола и вздохнула:

— Придется жить такой, какая я есть.

Но она продолжала ходить на лечение. И вот, на двадцатом сеансе медсестра сняла парафин и радостно воскликнула:

— Клара Иосифовна! Наконец-то лицо вспотело! Это заработали потовые железы. —

Она обняла маму:

— Мы уже не надеялись, а вот теперь все будет у вас в порядке. У вас будет нормальная кожа.

Профессор оказался прав. И пудра, и помада маме пригодились. Уже через полгода после лечения никто не мог даже предположить, какое лицо было у мамы после ожога. Я потом не раз слышала, как говорили: «у майора Жукова жена — красивая женщина». Только на сильном морозе на щеках и на висках у мамы появлялись серые пятна — места бывших рубцов. Никакой платы (ни продуктами, ни деньгами) профессор Цейтлин не взял, даже обиделся, когда папа об этом заговорил.

Через много лет, когда я стала профессором Харьковского медицинского института (мне было 38 лет), я встретила Александра Захаровича Цейтлина — бывшего заведующего кафедрой факультетской хирургии, а теперь — консультанта. Мы разговорились после заседания Ученого совета, и я рассказала ему то, что знала от мамы, о её ожоге и о том, что он её лечил.

— Так вы дочь Клары Иосифовны? — воскликнул он.

Я была поражена:

— Вы даже помните, как её звали! — Мамы тогда уже не было в живых.
— Конечно, помню! Ведь она была одной из наших первых больных, которых мы лечили от ожогов новым методом. Я до сих пор жалею, что не сделали тогда фотографий. Ваша мама была жизнелюбива, а такие люди обычно быстрее выздоравливают. Подумать только! Это было 30 лет тому назад! — сказал он.

После этой встречи прошло много лет. И эти строки я пишу в Германии, вспоминая те давние военные годы и нашу жизнь в эвакуации — жизнь беженцев, которые жили в уральском городе Чкалове (ныне Оренбург).

Мы все были уверены в будущей победе и в том, что мы вернемся в родные места. Но никто не мог себе представить, что придет время, и мы покинем те города, где мы родились и жили, уедем оттуда и будем жить в другой стране, в той самой Германии, откуда к нам пришла эта ужасная война, которая принесла столько горя.
Мы — дети победителей, будем жить в этой самой стране. И она станет родиной нашим внукам. Вот и конец этой истории.

Пути Господни неисповедимы…
;