Последние свидетели. Часть вторая

РАССКАЗЫ О ВОЙНЕ СОВЕТСКИХ И НЕМЕЦКИХ ДЕТЕЙ



Одинаково дети смеются,
Одинаково плачут на всех языках.
Николай Доризо

Память человеческая устроена так, что воспоминания детства не тускнеют, остаются с человеком навсегда. И эти воспоминания детей войны, в отличие от публикаций нынешних историков и журналистов, лишены политической окраски. Детское сознание воспринимало то, что было, непосредственно и реально. Потому они так ценны, эти воспоминания ныне состарившихся «детей войны», причем, независимо от того, жили ли они в Советском Союзе или в Германии.

В простых и бесхитростных рассказах, которые вы прочтете в этой книге, нет политики и идеологии, управлявших тогда миром взрослых. Для детей голод был голодом, хлеб — хлебом, независимо от того, кто его давал. Смерть родных была катастрофой и потерянным детством, как для советского, так и для немецкого ребенка.
 


Два года в Пруссии

Рассказ Бориса Спицына, моего двоюродного брата

Немцы вступили в Харьков в октябре 1941 г. Мы, дети, с матерью и отцом жили в Харькове в районе Журавлевки, недалеко от реки.
Время оккупации запомнилось мне постоянным чувством голода и страха. Я лично не видел казней, но знал о них и видел, как на Сумской улице и на Свердлова на перилах балконов висели люди с табличками «партизан», «поджигатель». Их долго не снимали.


Отец умер уже через два месяца после вступления немцев: любая болезнь в то время могла стать смертельной — ни лекарств, ни питания.

Через некоторое время стало известно, что молодежь увозят в Германию на работу. Мне было пятнадцать с половиной лет, но я был высокий и выглядел как будто мне восемнадцать. Поэтому мать строго запретила мне выходить на улицу: «Будь тут, во дворе». Но я, конечно, ее не послушал. И вот, когда я был со старшими ребятами недалеко от парка имени Шевченко, нас всех задержали, потом собрали на вокзале и отправили на работу в Германию.

Я попал в Пруссию, там стал рубить уголь в шахте. Со мною было еще трое друзей из Харькова. Жили в бараках, вставали в 5 утра, в 12 — перерыв на «обед».
На земле стоял большой бак. Он стоял в вырытом углублении. А рядом — охрана с автоматами и один немец с половником. Он наливал в наши миски этот «суп». Те, кто стояли с автоматами, курили и бросали в суп окурки. Иногда кто-то из них поднимал ногу в сапоге и чистил о край котла подошву, комки грязи падали в котел. При этом раздавался смех: «russische Schweine», съедят все. И мы ели этот «суп». В воде плавали листочки капусты, кусочки свеклы и какая-то крупа. Если бы так было еще хотя бы полгода, то я бы, наверное, просто умер бы с голоду.
Но однажды нас отвезли в соседний городок и поставили на площади. Зачем — мы не знали. Некоторые думали, что нас расстреляют. Но оказалось, что нас выставили, как лошадей на ярмарке.

Подходили немецкие крестьяне и выбирали, кого они хотят взять к себе для работы в поле или на ферме со скотом. Каждого внимательно рассматривали, щупали мускулы, поворачивали.

И меня выбрала одна крестьянка. Она посадила меня на подводу и привезла на свою ферму. У нее было 10 коров. Муж был на фронте, и ей самой было трудно управляться с хозяйством, особенно, когда и сына взяли на фронт.
И хотя я был городской житель, но научился делать всё, что требовалось: заготовка корма коровам, уборка подстилки, научился и доить. Хозяйка была довольна. Одобрительно говорила: «Gut, gut», но молока мне не давала, только сыворотку после того, как делала творог или масло. Я был доволен и этим. Все-таки не под землей работаю. Конечно, есть хотелось, но такого голода, как на шахте, не было, хозяйка давала картошку и немного хлеба. Но так хотелось выпить кружку молока!

Каждый день я доил коров, рядом стояли полные ведра молока. Но мое желание выпить молоко осуществить мне не удавалось. Когда я доил коров, фрау Моника сидела в углу, вязала чулок и зорко наблюдала за мной.

Я терпел, но, все же, думал, как бы мне перехитрить ее. Помог случай. Однажды, идя по двору мимо мастерской, я увидел, что на земле валяется какая-то трубка. Я незаметно наклонился, поднял ее и спрятал под рубашкой. Потом, когда я доил корову, сидя на скамейке, я взял трубку в рот. Дою и потихоньку сосу молоко через трубку из ведра. Моя хозяйка ничего не замечала, я сидел к ней спиной. Потом снова прятал трубку под рубашку. Однажды Моника внимательно посмотрела на меня, когда я шел по двору, и спросила:

— Что-то ты, Борис, за последнее время поправился.

Я пожал плечами:
— Не знаю.
Время шло, настроение моей хозяйки ухудшилось, особенно это было заметно, когда она слушала новости с фронта по радио. Да и без радио было понятно, что дела у немцев «швах». Городок, который был рядом, постоянно бомбили.

У соседки моей хозяйки погибли на Восточном фронте два сына. Моника потеряла покой, ожидая писем с фронта. Раздражение срывала на мне. А я слушал как музыку гул орудий, который доносился с востока. Фронт приближался.

И однажды мне удалось бежать. Теперь я понимаю, какой это был риск. Но я был почему-то уверен, что доберусь до наших. Так оно и вышло, «в рубашке родился».
Успел еще повоевать в Восточной Пруссии. Но все, кто был на оккупированной территории, в плену или угнан на работу в Германию, были под подозрением. Поскольку я был подростком, когда меня увезли в Германию, то моя участь была не такой тяжкой, как у многих других.

После войны жили тяжело. Город лежал в руинах, с продуктами плохо, особенно первые два года. Когда я вернулся домой, то не узнал мать, так она похудела и постарела.

Чтобы хоть как-то поддержать семью (у сестры Люси маленькая дочка), мать раз в месяц сдавала кровь как донор. За это давали продукты (того пайка, который получала Люся на службе, не хватало).

Я приехал, стал работать на заводе. А потом мы все переехали на Северный Кавказ, во Владикавказ (тогда — Орджоникидзе). Там было полегче, чем на Украине. Местные жители относились к нам хорошо. В праздники собирались вместе, угощали друг друга. Сейчас даже странно вспоминать, но это так.

А теперь на Кавказе все время противостояние, стрельба, взрывы, жертвы. В Союзе ничего подобного не было, была одна страна, одни законы. Не все в то время было хорошо, мы это знали. Но было и хорошее: отношения между людьми и во время войны, и потом. Мы ведь помним, что в то трудное время была взаимопомощь и какая-то доброта и сочувствие.

А теперь — нет веры у людей. Ни во что, только в деньги. Привыкнуть к этому трудно, особенно нашему поколению, получившему другое воспитание.

Харьков, июль 1985г.