След от выстрела

Рассказывает Надежда Андреевна Расновская (урожденная Янчук),
жительница села Большая Татаровка, Житомирской области.
С 1995 г. живет в Германии.

Когда началась война, мне было шесть лет. Есть события, которые хранятся в памяти, но о них тяжело рассказывать. Все же я это делаю после вашей просьбы, Светлана Владимировна. Вы хотите, чтобы наш внук Максимилиан знал о том времени не только из книг, но и от нас. Как мы, дети, жили в то страшное время.

Немцы, которые стояли у нас в деревне, боялись партизан. Мой отец был одним из немногих мужчин в селе: ему было 47 лет, и из-за язвенной болезни его не взяли в армию. Я помню, как к нам в дом зашел немецкий солдат с автоматом, увидел отца и стал кричать: «Partisan, Partisan!». Он стоял, покачиваясь. Мать увидела, что он был выпивший: глаза мутные, лицо красное. Отец стоял молча, немец подошел и направил на него автомат. Мать бросилась на колени, протянула к нему руки и, рыдая, повторяла: «Пан, пан, найн, то мий чоловик, який вин партизан, вин хворый. А то — наша дочка!» — показала она на меня. Я с ужасом смотрела на дуло автомата, которое упиралось в живот моего отца. В любой момент немец мог нажать на какую-то кнопку и убить его.

А мать продолжала плакать и кланялась солдату: «Пан! Ни-ни!!!».
Немец качнулся, потом выпрямился, поднял свой автомат вверх и выстрелил в потолок. Посмотрел на отца, на мать. Повернулся и, тяжело ступая, направился к двери, ударил ее сапогом и вышел. Мать продолжала стоять на коленях, у неё не было сил подняться. Потом оказалось, что после этого она перестала слышать правым ухом.

А в потолке осталась дыра от выстрела. Она была видна еще долго, хотя мать замазывала ее глиной, когда белила потолок. Уже давно нет на свете моих родителей, дом снесли, ещё какое-то время оставался наш старый сад. И осталась моя память, в которую впечатаны эти картины прошлого.

Жители села не знали о событиях на фронте, но догадывались по некоторым признакам. Через село машины везли раненых, немцы грузили на машины какие-то ящики. Значит, фронт приближался, иногда был слышен гул орудий. Немцы приказали, чтобы все мужчины села явились на рытье окопов. Прошел слух, что после окончания работы всех расстреляют.

У нас жила тогда Мария, сестра моей матери, и ее муж Филипп. Немцы пришли к соседям, а они указали на наш дом, мол, там, у Янчуков, двое мужиков.
Отец и дядя Филипп спрятались в сене: у задней стены дома была открытая пристройка, где сушили сено. Они легли на землю под ворох сена. Снаружи ничего видно не было. Мы с матерью стояли во дворе. Распахивается калитка, и входят два солдата, спрашивают отца. Мать отвечает, что его нет дома. А где он? — Не знаю, уехал куда-то.

Перерыли весь дом, искали в саду и, наконец, подошли к лежащему под навесом сену. Я стою около матери и вижу, что они подходят и начинают штыками колоть это сено. Мать стоит молча. Я стою рядом и представляю себе, что сейчас вот штык попадет в моего отца, он крикнет, его вытащат и убьют. Дядя Филипп потом рассказывал, что штык прошел как раз между ним и моим папой и передвинулся дальше, мимо. Мелькнула мысль: «Если попадет в меня, выскочу. Нас двое и немцев тоже двое. А там — что будет, то будет». Мать потом говорила, что я стояла белая, как мел.

После этого что-то во мне изменилось. Я разучилась плакать в трагических ситуациях. Через много лет, когда после тяжелой болезни умер мой отец, я одна из нашей семьи не пролила ни одной слезы. Если бы поплакала, мне бы стало легче, но я не могла.

На нашей улице стояли большие машины, как бы дома на колесах, где жили немецкие солдаты. Наверное, это были не боевые, а технические службы по ремонту орудий, танков и другого вооружения. Во время обеда туда приносили большой котел с супом. Этот котел стоял у нас во дворе, и немцы сидели со своими мисками и ели. Я помню, что пахло очень вкусно. Бывало, что какой-нибудь солдат подзывал меня к себе и давал поесть. Суп был, по-моему, из чечевицы или гороха, густой, с кусками мяса, это было просто блаженство.

А были и немцы, которые приходили и забирали все: яйца, молоко…

В селе была школа, и там проводили уроки для младших классов. Ни бумаги, ни ручек, ни карандашей... Учительница, помню, задала нам на дом: слепить из глины русские буквы. Я старательно вылепила их, высушила и понесла в школу. Вместо портфеля у меня была почтовая сумка для писем (до войны отец работал почтальоном), я положила эти фигурки туда. А когда пришла в школу, оказалось, что они поломались. Я горько плакала.


Когда пришли наши, казалось, что все тяжелое уже позади. Но меня ждало еще одно страшное испытание, которое оставило тяжелый след в моей душе.
По улице шли колоны наших солдат. Один из них зашел к нам во двор, постучал.

Мать открыла.

— Можно, я у вас где-нибудь лягу? Болит в животе так, что не могу идти.
Мать постелила ему на полу. Я лежу на русской печке и смотрю на него. Солдат лежит и стонет, попросил пить. Отец дал ему пить, но он не мог даже отхлебнуть из кружки. Дали бутылку с водой, он сделал пару глотков, а дальше пить не смог, вода пролилась. Стонал, стонал, а потом затих.

Мать говорит отцу:

— Посмотри, живой он?
Отец подошел:
— Нет, холодный, помер.

Накрыли солдата шинелью. Пошли в военную часть, рассказали, как всё было. Пришли два военных врача. По документам узнали: Бодров Николай Иванович, уроженец села Баяново, Красноярского края (это недалеко от Алтая). Ему было двадцать лет. Солдаты вырыли могилу, завернули его в шинель и закопали. А ночью я услышала, что кто-то ходит по комнатам, скрипит половицами, вздыхает и отодвигает стул.

Кричу отцу:

— Батя, Николай ходит по хате.

Отец успокаивает меня:

— Так это ж кот, вот тебе и слышно.
— Та какой там кот?!

Отец засветил свечу.
— Видите, батя, кот спит, а стул лежит у дверей. Это Николай бросил его.

И так продолжалось долго, каждую ночь. Я слышала, как он ходит по комнате, как стучит в окно. Меня охватывал такой страх, что я начинала кричать, какая-то точка начинала у меня светиться в глубине сознания, она расширялась, заполняя собой все во мне, и откуда-то изнутри у меня вырывался крик, не просто крик, а вой. Удержать его я не могла. Мать не могла это слышать, она выбегала во двор. Иногда я заранее чувствовала приближение приступа и предупреждала мать: «Мамо, зараз я крычать буду».

Меня водили в церковь, читали молитвы, но ничего не помогало. Как-то мать рассказала одной женщине-военному врачу о своем горе: «Не знаю, что делать с дочкой». Та сказала матери: «Я дам вам эту коробку с ампулами. Это хорошее лекарство. Как только начнется у нее приступ — дайте! Отломите верхушку у этой ампулы и пусть пососет.

Какое лекарство — не знаю, но, слава Богу, оно помогло. А последнюю ампулу я уже не выпила. В нашей семье до меня было две дочки, они умерли в детстве. Поэтому мать особенно боялась за меня.

Уже позже умершего солдата перезахоронили в братской могиле на кладбище в деревне. А я написала письмо его матери — Матрене Федоровне Бодровой в село Баяново Кастинского района Красноярского края. Дала это письмо отцу, чтобы он его отправил. Но он этого не сделал, как я узнала уже потом. Я долго ждала, думала, что мать Николая напишет и приедет на могилу сына. Но ответа не было. А потом отец рассказал, что порвал письмо:

— Может, она еще надеется, что он вернется. Зачем приносить горе!

После окончания войны, в 1946 г., был неурожай. Мать поехала в Западную Украину, чтобы привезти хоть что-нибудь из продуктов. Местные жители поделились, чем могли. Она привезла картошку, но по дороге та промерзла, а когда оттаяла и ее сварили, то был такой запах, что я не могла заставить себя есть ее, хотя и была голодная — сразу тошнило. А родители ели, они этот запах не чувствовали.

Мать достала мне где-то несколько кусков черного хлеба, позже она мне сказала, что просто просила у людей как милостыню. Кто мог — давал. Я с трудом понимаю, как я тогда выжила.

Мы с отцом приходили на братскую могилу, где, вместе с другими погибшими, лежит этот солдат.