В чем я виноват?

Рассказывает Харри Юрцица,
немецкий пенсионер из Потсдама

Я родился в 1939 году и первые годы войны, конечно, не помню. Мы, восемь детей, жили с матерью в Дюссельдорфе, а отец был на Западном фронте.

Я помню, как мы прятались от английских бомбардировок, сидя в подвалах.

Но однажды налет произошел, когда я лежал на кровати, один в комнате. Я услышал страшный грохот, а дальше ничего не помню. Меня откопали через восемь часов, я лежал глубоко под обломками кирпича и бетона. Я обрушился вниз вместе с кроватью и большим обеденным столом, который оказался сверху.

Все это рассказала мне мать, которая отвезла меня в больницу. Очевидно, у меня был поврежден позвоночник, потому что полгода я был как бы в гипсовом футляре.
Потом мы бежали в Тюрингию, так как думали, что там безопаснее, но всё быстро изменилось. Здесь тоже были налёты бомбардировщиков.

Я помню, как мы всей семьёй шли по деревенской улице, был солнечный апрельский день. Вдруг в небе появился английский самолёт. Мать крикнула: «Бежим скорей!» Рядом была небольшая роща, и она с другими детьми успела туда добежать.

У меня на руках была маленькая сестричка, ей было 7 месяцев, поэтому я не успел убежать вместе с ними и остался стоять на улице, прижимая к себе Карин. Страха я не чувствовал и даже с интересом смотрел на самолёт, который приближался. Он сделал круг, и вдруг что-то ударило меня в голову, я упал и очнулся только тогда, когда подбежала мать и взяла из моих рук мёртвую дочку.

Я лежал весь в крови, но оказалось, что моя рана в голову была неглубокой, хотя шрам на лбу есть до сих пор. Трудно представить, что руководило лётчиком, который направил пулемёт прямо на стоящего ребёнка. Если месть — то она была не по адресу.

Ещё одно воспоминание о лете 1945 года. В селе, где мы жили, стояли советские войска. Я иду по улице и вижу, что на скамье под большим деревом сидит русский солдат в расстегнутой гимнастёрке и обмахивается фуражкой (было жарко). Он увидел меня, улыбнулся и подозвал к себе. Я подошёл, несмотря на предупреждение матери не подходить к русским. Она слышала сообщение по радио; «русские пришли в Германию, чтобы убить всех немцев, а детей отравить».

Я подошёл к солдату, он вынул из кармана шоколадку и дал мне. Я, конечно, сразу её развернул и положил в рот. Вдруг слышу крик матери: «Выплюнь, она ядовитая!» Она подбежала ко мне, но я уже проглотил. Так моя мама узнала цену геббельсовской пропаганде.

В этом же году мы вернулись в Дюссельдорф. Отец был в английском плену. Наша жизнь в первые два послевоенных года была очень тяжёлой. Помощь Америки пришла позже.

Мы рылись в мусорных ящиках рядом с английскими казармами в поисках чего-нибудь съедобного, просили милостыню. Однажды мать повела нас, детей, на вокзал, купила билеты, и мы сели в поезд. Я думал, что мы опять куда-то переезжаем. Но когда поезд тронулся, то оказалось, что наша мама осталась на перроне, она не собиралась ехать. У каждого из нас в кармане была записка, которую она написала: имя, фамилия и дата рождения. Больше я матери никогда не видел.

В вагоне нас обнаружил контролёр и сообщил в полицию об оставленных детях. На конечной станции нас забрали и распределили по детским домам. Когда отец вернулся из плена, он нашёл меня и забрал к себе. У него уже была новая жена, молодая красивая женщина. Она сказала мне, что она моя новая мама и что я должен её так называть. Я отказался, просьбы отца тоже на меня не подействовали. В результате через месяц меня отвезли обратно в детский дом.

Я посещал там начальную школу, а когда мне исполнилось 12 лет, к обычным занятиям добавили «трудовое воспитание». На рассвете до занятий я шёл к хозяину, владельцу молочной фермы, чтобы убрать навоз в коровнике и постелить новую солому. Затем бежал в школу, а после занятий опять на крестьянский двор. Моя обязанность была доить коров. Платой за работу были еда и кружка молока. Я помню, как я ел жареную картошку. Это было в первый раз в моей жизни.

Когда мне исполнилось 14 лет, меня определили учеником к пекарю. Учение состояло в том, что я вставал в два часа ночи, месил тесто вместе с подмастерьем, раскладывал кусочки теста на листы, которые ставили в печь. За работой наблюдал мастер.

Рано утром я на велосипеде развозил булочки клиентам на дом. Три раза в неделю я вёз два больших контейнера булочек в город, в булочную. Путь туда и обратно — более 30 км, а потом — на работу.

За месяц работы я получал жалованье в размере двух марок. Одна марка — на личные расходы (мыло, паста), одна марка — на проезд автобусом в школу, где один раз в месяц были занятия по подготовке пекарей.

Кроме всего, хозяин, экономя деньги, не имел грузчика, и я должен был разгружать огромные мешки с мукой и носить их в пекарню. Такое вот детство досталось мне.
Я думаю, что в это время у моих ровесников в Восточной Германии (при всех её отрицательных сторонах) была более нормальная жизнь.

Через 9 месяцев этой «учёбы» я сбежал обратно в детский дом и был там ещё два года. А когда мне исполнилось 16, я решил отправиться искать свою мать и без разрешения покинул детский дом, устроился юнгой на корабль, который плавал по Рейну. Я не осуждал её, ведь прокомить семерых детей она была не в состоянии. Но через год меня нашли и вернули обратно. А позже я узнал, что матери уже давно не было в живых. Предполагали, что она покончила с собой.

Когда мне исполнилось 19 лет, меня призвали в бундесвер. Согласно уставу, каждый солдат должен уметь стрелять, мне тоже выдали автомат. На стенде в качестве мишени была фигура человека, в которую надо было целиться. Я отказался и получил две недели карцера: одиночная камера, скудное питание, деревянные нары без матраца с тонким одеялом.

Через две недели я снова оказался на занятиях по стрельбе и… снова отказался. На этот раз я получил четыре недели карцера. Результат был тот же. Тогда от меня отступились и отправили на кухню чистить картошку, мыть полы и, кроме того, вскапывать грядки вокруг казарм. Так и прошло полтора года.

Я и сейчас избегаю смотреть фильмы о войне, независимо от того, какая это война. На любой войне есть неписаный закон: или убьёшь ты, или убьют тебя.

Однажды, уже на склоне моих лет, я услышал от одной женщины — жительницы бывшего СССР:
— Вы меня, конечно, извините, но я должна сказать: я считаю, что все немцы — фашисты.

Услышать такое для меня было шоком, но я всё же ответил:

— Когда началась война, мне было два года, война отняла у меня детство, семью. Я не знаю, чем я виноват.