Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 32

        Глава 32. В тенях

               
                "Al borde del precipicio, cambiamos."
               
                (мы меняемся лишь над бездной)


Наказания были постоянными. Редкий день проходил без какого-то несчастья: то свалится с мачты матрос, опившийся сверх меры ромом, то в драке дойдут до поножовщины и покалечится нижний чин — достояние храмовничьего флота. За такую, да и за любую другую провинность полагалась наказание. Градаций их было несколько, как я постепенно узнавал. Причём, если храмовники строго следовали своим инструкциям в деле телесных мучений ближнего, то капитан проявлял некую изобретательность.
Порка была самой обычной процедурой и воспринималась командой как некое скучноватое, но всё же развлечение.


Но в этот раз всё было иначе.

Маленький Майон превысил наконец меру терпения своего покровителя — то ли воровством, то ли холодностью к желаниям Акулы, и на утро была назначена экзекуция.
С рассвета на палубе гремели молотки и шаркали пилы — бондарь и его помощник установили что-то вроде козел посреди палубы.

В виду этого сооружения настроение у всех было приподнято-взвинченное, солёные и малопристойные шуточки по отношению к несчастному мальчишке так и сыпались. Маленький Майон не вызывал ни у кого ни сочувствия, ни сожаления — у него не было хороших друзей, нрава он был вздорного и заносчивого и его не любили. Поэтому его крушение было сочтено торжеством справедливости и обещало шальную потеху всем, без различия чинов и званий.

Я не участвовал в общем веселье. Но присутствовать при наказании был обязан, как и все. Потеха не была делом добровольным.

После завтрака конквидор корабля — храмовник в белой хламиде с рисунком алого меча — прочёл какую-то малопонятную мне молитву или проповедь, что навело некоторую скуку на команду, предвкушавшую пиршество без всякой совести и праведности.

Мальчишку вытащили на свет из трюма, где он провёл эту ночь. Вида он был жалчайшего, ничем не напоминающий нагловато-развязного мальчишку, который фыркал мне в лицо и даже пытался как-то раз ударить по лицу. Сейчас это был напуганный зверёк, с трясущимися губами, с умоляющим взглядом тёмных, с фиолетовым отливом, оленьих глаз — но может быть именно эта жалкая, поверженная красота подсказала мне, что наказание лёгким не будет.
Я пожалел, что не одурманил себя порцией рома, щедро выданного за завтраком.

Блестящее общество патентных офицеров во главе с Безымянной Акулой собралось на шканцах, у многих я заметил лорнеты. Эти индюки разоделись как на премьеру в оперу. Правда, спектакль предстоял отвратительный, но для этой публики всё повод напялить свои дикие наряды: по такому случаю мятая треуголка нашего хирурга украсилась алыми перьями по полметра в длину, а позумент штурманского кителя сиял как маяк в ночи и мог бы экономить освещение. Остальные не менее удачно сочетали грязь поношенных одежд с золотой росшивью.

Впрочем, я быстро отвёл глаза от блестящего общества, опасаясь даже взглядом привлечь к себе их хищное внимание.

Действо продолжалось.

Я вдруг увидел моего бедного Нау, с самой зверской рожей схватившего мальчишку и подтащившего его к козлам. Мальчик завизжал, заплакал, стал хватать неумолимые руки и что-то торопливо лопотать, то ли умоляя, то ли оправдываясь. Я невольно опустил глаза, стараясь скрыть свои чувства.

Меж тем атмосфера накалялась.

Когда ребёнок замер, стиснутый и растянутый верёвками в наклонном положении, капитан махнул со шканцев, давая «добро», Нау срезал пояс и сдёрнул с мальчишки штаны, оголяя маленький круглый зад.

Толпа (а это была уже не морская команда, а простая толпа) ахнула и подалась вперёд, к искомому зрелищу.
Вот он, сосуд капитанского греха!
Вытянутые шеи, разинутые рты...

— Беленький, — бормочут рядом, — ишь, мякотка!

— Наддай!

На белом вспухает красное.

Кто испустил этот первый вопль? Не знаю. Но за ним словно плотину прорвало: свистки, крики, рёв...

Визг мальчика уже не был слышен

Но странное дело, я почему-то думал не о Майоне и его страдании (он дёргался и пытался лягнуть Нау), а именно о боцмане. По его лицу ничего нельзя было прочесть, но общие холод и бесстрастность показывали, что чувства толпы ему чужды. Он исполнял свой долг, но и только.
И всё же...
Я почему-то сочувствовал ему.

Порка, кажется, закончилась. Нау вопросительно глянул на капитана, тот кивнул.

К Майону подошёл лекарь, они с Нау склонились над мальчиком.
Что происходит?

Мальчик стонет, но не громко, с каким-то странным горловым звуком, как голубь воркует...

Я стиснул кулаки, когда Нау и лекарь отступили от жертвы. Мальчик поскуливал и извивался. Между исполосованных ягодиц торчало что-то похожее на деревянный...

Да нет же! Это корешок имбиря! Жгучий корешок!

По неровному строю пронёсся гул, какой-то общий вздох.
Нау придерживал корешок, который Майон пытался извергнуть из себя.
Вскоре он заверещал от жгучего действия, но на это уже никто не обращал внимания.
На Нау досадовали, что он закрывает приятное зрелище, вытягивали шеи, среди офицеров заблистали лорнеты.

Боже мой!

Да, я слышал о таком наказании. В глухой провинции так могут наказать нерадивого слугу, скверную жену. До недавних пор рачительный хозяин или хозяйка, не желая портить шкуру работника, самолично или через священника подвергали слуг и служанок такому наказанию.

Священники, в силу традиций, исполняли этот свой постыдный долг, но с крайней неохотой, чем свели его на нет.

Но публично бесчестить дворянина! Пусть и мальчишку! А происхождение Майон не скрывал, да его и не скроешь. Как же они смеют?!
Кулаки мои невольно сжались.

О, бедный мой Нау! Как ему должно быть противно всё это действие! Его дисциплина и тяга к порядку должно быть оскорблены не меньше моего...

Он всё еще придерживал корень, иногда заправляя его поглубже, от чего повизгивания мальчика становились громче. На шканцах это вызвало оживление.

Наш хирург поднялся туда и что-то втолковывал Акуле, а тот смотрел мимо него своим мёртвым взглядом, явно пренебрегая доводами лекаря.

Рот капитана, напоминавший злобную тонкую щель, не смягчился ни разу. Но тут в дело вступил конквидор-храмовник и с высоты своего сана бросил несколько слов. Реакция Акулы была поразительной! Глаза его зажглись дьявольским огнём, нос задрался, лицо раздулось и потемнело, он уже разинул было пасть, чтобы, как я боялся, ужесточить свой приказ назло и из принципа, но храмовник-конквидор наклонился и что-то шепнул ему в ухо, и капитан, задрожав от злобы, всё-таки кивнул.

Я было обрадовался, что безобразию скоро придёт конец, но смягчение состояло в том, что подозванному Нау было велено положить мальчику на спину кусок мокрой парусины, дабы ослабить воздействие ударов, не препятствуя боли, и главное — не попортить плетью нежной кожи.

К тому времени несчастный выл, срывая голос.

Раздался свист плети.

И в эту секунду я почувствовал… опасность. Я почувствовал, как злой, недобрый взгляд рыщет по палубе, по строю матросов, отыскивая меня. Раньше ужас просто заледенил бы меня, но сейчас… Я вспомнил погоню за Ларрой, и инстинкт подсказал мне, что единственный способ спастись здесь и сейчас — стать невидимым для злодея. Мёртвые глаза Акулы не должны найти меня.

Это было… как паутина. Тонкие мутные тени, лежащие на палубе, вокруг и под ногами… я начал собирать их и в каком-то безразличном, отчаянном трансе стал натягивать на себя. Я не молился и не боялся, я… словно играл с судьбой, с тенями, кутался в них, прятался в их сухой серой бесплотности, растворялся телом и душой.

Смутно я слышал какой-то шум, кто-то толкал меня, забывшись и войдя в раж. Как во сне я видел искажённые, одуревшие от похоти и садизма лица матросов, вонючие рты изрыгали проклятия и вой, глаза вылезали из орбит, таращась на манкое зрелище.
Я был в аду, но отделялся от плоти ада призрачной дымкой, пеплом, истлевшей ветошью ткани мира — тенями.

Я слышал, что ищущий взгляд переменил своё направление, он соскальзывал с моего серого кокона и наконец, утратил свой напор. Интерес к новой жертве оказался нестойким. Надолго ли?



Я пришёл в себя на койке Нау. В каюте было темно. Я сидел, приваленный к дощатой переборке.

Нау стоял рядом, тискал свои огромные кулаки в каком-то беспомощном усилии.

— Не мог я… Не мог…

— Я знаю.

Я действительно знал, что недостаточное усердие боцмана в наказании привело бы его самого к плетям, а то и к чему похуже.

Он вытащил меня оттуда. Привёл к себе, пока я был в трансе, спрятанный, беспамятный. И теперь он смотрел на меня — робко, виновато, как побитый пес.

Я смотрел на него, чувствуя, как опадают с меня сухие серые лепестки теней, как мир приближается и как он, наконец, врывается в меня острой жалостью и гневом.

Наверное, Нау почувствовал это. Он упал на колени, обнял мои ноги, как-то беззащитно ткнулся лицом, и я положил ладони на его голову — как положил бы их на голову пса, утешая. Пальцы мои коснулись его золотистых прекрасных волос.

— Сколько до острова?

— К завтрему придём, — тихо ответил он.


                < предыдущая – глава – следующая >
 http://proza.ru/2020/04/22/658                http://proza.ru/2020/04/25/1169