Глава Весна в Москве 80-х

А. Лютенко ( Из романа Миллиард на двоих)
 
После ухода Амирана и его странного друга, Игорь Игоревич всё никак не мог прийти в себя. Он пил, не переставая – рюмку за рюмкой! А когда принесли дымящийся шашлык, даже не прикоснулся к мясу.
– Вам нехорошо? – волновалась Алёна, но её кавалер только махал рукой. Казалось, он старался прогнать прочь нахлынувшие на него неприятные воспоминания. Но алкоголь ему не помогал, а только усугублял тяжёлое внутреннее состояние.
– Ах, девочка, что ты можешь знать о боли! О той настоящей, адовой, когда душу твою и тело рвут на части? Ничего ты не знаешь! Видно же, что ты из очень хорошей семьи. И росла, обласканная вниманием и заботой. А знаешь, каково это: мальчишкой-пэтэушником подниматься в этом чужом для меня городе? Это только с витрины всё так прекрасно: мол, столица! А на самом деле – здесь мрак и жуть!
Он уже почти перешёл на крик. Потом, правда, опомнился и, махнув рукой, положил голову не стол: лбом на белую скатерть. А затем ещё и как-то нелепо заплакал.
Алёна настолько растерялась, что не нашла ничего лучше, как просто начать успокаивающе трепать его по макушке: как она раньше гладила по голове своих бритых первоклашек. Так они и сидели: он, лбом уткнувшись в стол, с пьяными слезами на щеках – и она, по-матерински поглаживающая его голове. Минут через десять, Игорь Игоревич немного успокоился и с вызовом взглянул на Алёну расширенными от выпитого алкоголя зрачками.
– Видите эту руку? – он поднёс к самому лицу Алёны изуродованную кисть. – Это сделали нелюди, что ходят по этой земле, превращая её в ад! Меня пытали, плоскогубцами ломали пальцы… А за что? Чтобы отдал всё, что с таким трудом долгие годы зарабатывал в этом чёртовом, проклятом городе! И никто – слышите, никто: ни одна эта сволочь, что пили, жрали с моей руки, все эти «обэхээсники», все эти министры, вся эта партийная сволочь! – даже мизинцем не пошевелили, чтобы прийти мне на помощь! Меня тогда вообще убить должны были, если бы не вмешался Амиран. Он своим авторитетом вырвал меня из лап этих фашистов… От этих синюшников-уголовников поганых!
…Алёна не знала ни о банде Монгола, ни о поголовном рэкете в Москве, ни об охоте на подпольных миллионеров, что развернул в Москве со своей бандой этот самый Монгол. Откуда ей знать, что советская власть и вся её правоохранительная система считала всех этих цеховиков и торгашей злостными врагами социалистического строя. В середине и конце семидесятых, рэкет (включая похищение людей) расцвёл в Москве пышным цветом. А потом перекинулся практически на все крупные города СССР – под негласным «крышеванием», а то и при прямом участии высокопоставленных милиционеров.
И тем более она не могла знать, что совсем рядом, за стеной – в соседнем зале ресторана сейчас сидит человек, очень хорошо знающий всю её подлинную судьбу. Но этот человек абсолютно уверен, что Алёна мертва. И потому даже забыл о самом существовании (когда-то, где-то!) этой несчастной учительницы.
Этим человеком являлся генерал госбезопасности Ефим Семёнович Мельник. Он наслаждался кавказской кухней по соседству, вместе с деятелем культуры, являющимся гордостью Советского Союза, любимца миллионов советских женщин. Но именно этот великий деятель являлся многолетним тайным осведомителем «конторы» – что перешёл, (как и тысячи других деятелей советского театра и кино, литературы и спорта), в «наследство» к вновь назначенному заместителю Главного пятого управления КГБ.
Ещё со времён Лаврентия Павловича Берии, по чьей команде и открыли в Москве ресторан кавказской кухни, в этом, так любимом москвичами и гостями столицы заведении, находился специальный зал, оборудованный спецтехникой. Именитые деятели культуры частенько проводили в этом зале застолья со своими коллегами по цеху. Или приглашали иностранных друзей, очарованных прелестями кавказской кухни и горского гостеприимства.
Вот и сегодня Ефим Семёнович, встречаясь с «товарищем Энским», совмещал профессиональную деятельность с хорошим ужином и ароматным грузинским вином. Когда входил, то не мог не обратить внимание на красивую молодую женщину – на высоких каблуках, в тёмном вечернем платье, с распущенными светлыми волосами. Что-то отдалённо знакомое мелькнуло в облике этой дамы, но на этот раз профессиональное чутьё обмануло его. Он решил, что это какая-то артистка или певица. И он раньше видел её, скорей всего, на обложке журнала или афиши. Обычно мозг оперативника устроен довольно просто: если возникает вопрос, то должен быть тут же найден на него и ответ. Какой журнал? И какая афиша? Но учитывая, что Мельник только входил в «столичные дела», это тогда не показалось столь уж важным.
Главное, ему очень нравилось в Москве! Он восхищался своей новой должностью, позволявшей ему по профессиональным соображениям встречаться с самыми знаменитыми людьми страны. А также бывать в театрах на самых значимых постановках, или в картинных галереях, на привозных, из-за рубежа, выставках, куда все так хотели попасть. А главное – чувствовать, какое важное и значимое место он занимает в этой огромной стране.
«Агент Энский» с аппетитом поедал шашлык, запивая его густым грузинским вином. Театр, коим он руководил, поставил пьесу – через неделю даже назначили премьеру. Но в идеологическом отделе ЦК имелось мнение, что в таком виде пьесу пускать к зрителю нельзя. Но весь фокус заключался в том, что запретить следовало так, чтобы этот полоумный автор не наломал дров: не выступил бы с каким-то заявлением перед иностранными журналистами, или даже – чего доброго! – не попытался бы удрать на Запад. Шла холодная война: кто кого… Американская администрация из любого советского «творческого перебежчика», даже совсем мелкого калибра, сразу делала звезду вселенского масштаба.
И у него, у Мельника, стояла первоочередная задача: крепко держать всё это «творческое стадо» на коротком поводке. Но в тоже время, что бы «уши» КГБ при этом никак не выглядывали: весь «удар» должен наноситься как бы исключительно «товарищами по цеху». И главный повод – художественная несостоятельность автора. А политика, мол, здесь совсем ни при чём!
– Хочу заметить: вот здесь, где вы сидите, уважаемый Ефим Семёнович… – Энский сделал особое ударение на слове «уважаемый», – сидел сам Иосиф Бродский, представляете? Это, помню, случилось сразу же после его освобождения из ссылки и приезда в Москву. Вот же бывают такие совпадения!
«Это только для тебя совпадение!» – с усмешкой думал Ефим Мельник, наблюдая, с каким старанием Энский кусочком лаваша тщательно «вылизывает» свою тарелку.
– Простите, – заметив взгляд Мельника, парировал Энский, нисколько не стесняясь своего скупердяйства. – Меня так учила мама! Сами понимаете: никогда досыта не ели – мы же из крестьян…
Это являлось полным враньём: Мельник прекрасно знал, что дед Энского до революции владел крупным ювелирным магазином в Харькове. А отец, чудом избежав ссылки – всю жизнь проработал счетоводом в крупном колхозе. Просто жадность являлась определяющей семейной чертой Энских! Даже когда Энский получил первую Сталинскую премию, и ему предложили часть денег пожертвовать на новую библиотеку, (кстати, пообещав назвать его именем!), он упорно денег не отдавал. И лишь когда припугнули по линии ГПУ – скрипя сердцем, немного отщепнул от сталинских щедрот.
…Мельник работал с этим контингентом несколько месяцев, но его больше всего поражала во всех этих деятелях кино, театра и литературы, что государство подняло всю эту армию пропагандистов (а по большому счёту –бездельников и склочников!) на недосягаемую высоту в глазах всего советского народа – объявив их ещё при жизни чуть ли не классиками и гениями современности. Они получали очень приличные деньги, спецпайки, поездки за рубеж, машины, квартиры… 
Но при этом к нему практически ежедневно ложились доносы всех этих деятелей культуры друг на друга. И когда его ведомство начинало разбираться, то традиционно оказывалось, что напрочь отсутствовала «антисоветская деятельность», в чём кого-либо так яростно обвиняли анонимы-доброхоты. А имели место лишь мелкие соседские дрязги в этом чёртовом Переделкино: из-за метра земли или общей выгребной ямы.
– Хорошо, хорошо… Не волнуйтесь так, мы его срежем. Серьёзными аргументами о художественной несостоятельности нового творения. Только можно вопрос: вы же считаетесь чуть ли не лучшими друзьями?
– Ну и что?! – вопросом на вопрос удивился Энский. – И вообще: гусь свинье не товарищ! Он мне всегда не нравился. Есть в нём что-то такое барское, классово чуждое для нас, крестьян!
На столе Мельника лежала пришедшая из ЦК бумага с приложением анонимки – гнусного пасквиля, призывающего чуть ли не к уголовному преследованию за антисоветчину.
«Значит, этот и написал!» – подумал Мельник. – «Вот даёт! У нас в Сибири народ попроще, так пока не умеют!»
Но вслух одобрительно кивнул, и они выпили ароматного грузинского вина: цвета густой вишни и с запахом спелого винограда.
 
…Чем больше Игорь Игоревич пил, тем сильней он менялся. Создалось даже ощущение, что перед ней сидит совсем другой человек – не тот, с кем она два часа назад вошла в эти залы.
Алёна, уставшая от эмоциональных перепадов своего ухажёра, вдруг очень захотела домой. Её уже не радовал уют небольшого зала и мерцание свечей. Даже холодное шампанское бесследно улетучилось из её головы. Ей не терпелось поскорей вернуться в свою квартиру, набрать в ванну горячей воды, да смыть с себя всю эту грязь и свинцовую тяжесть, будивших в душе тяжкие воспоминания.
– Откуда вам знать, что такое боль!? – с вызовом вопрошал её напившийся вдрызг Игорь Игоревич.
Это откуда ему может быть известно, что она знает про боль? Про ту нестерпимую душевную боль, когда готова умереть сама – лишь бы остался жив твой любимый человек! И, если бы потребовалось – она не задумываясь отдала свою кровь, свою кожу, свои глаза… Лишь бы он жил: такой замечательный и прекрасный!
Алёне захотелось от всего этого разрыдаться, но она твёрдо запретила себе вспоминать ту боль. А сегодня этот мужчина своей слабостью разбудил в ней все переживания и страдания, и они стали требовать выхода наружу.
Но, хотя Алёна и сидела с побелевшим лицом, ни одна мышца не могла пошевелиться на нём. Она ощущала боль, но и ещё что-то новое, рождавшееся из самой глубины души. Возможно, некую внутреннюю силу. Женщина, прошедшая горнило первой любви (и особенно любви, когда судьба забирает того, кого ты любила, да и любишь до сих пор – больше жизни!) становится непобедимой.
Ей, молодой девушке, вид ревущего пьяного мужика «в возрасте» не просто не нравился – ей вдруг стало его нестерпимо жалко. А для мужчины нет ничего более унизительного, чем женская жалость! Тем более со стороны молодой девушки, что ты ещё день назад считал приезжей простушкой.
Игорь Игоревич, видимо, вдруг почувствовал это к себе отношение. Он налил ещё половину хрустального фужера и залпом выпил.
– Мы сейчас поедем ко мне! – решительно скомандовал он и схватил Алёну за локоть. Его глаза окончательно наполнились мутью: рассудок окончательно покидал пьяное тело.
– Не строй из себя целку! Все вы одинаковые. Приезжаете в Москву чтобы найти мужика, кому можно сесть на шею! – злость отразилась на искривившемся лице мужчины. Дальше он говорить уже не мог: язык сильно заплетался.
Алёна попыталась встать, но пьяный ухажёр крепко держал её за локоть.
– Сядь! Садись, кому сказал!
И он что есть силы ударил по столу – так, что подпрыгнули тарелки и хрустальные бокалы полетели на пол.
Алёна с силой вырвала руку и решительно направилась к двери. Последнее, что услышала – как неудавшегося кавалера начало рвать прямо на стол. Она невольно представила это мерзкое зрелище и поморщилась…
 
…Вечер выглядел прекрасным: цвели акации и тополя. Алёна шла по улице Горького, а навстречу ей попадались молодые ребята и девушки, счастливые и романтичные. Жизнь продолжалась! Москвичи соскучились по весне – особенно по своим прекрасным тёплым вечерам. Где-то играла гитара, автомобили включили фары, а на углу двое подвыпивших мужчин спорили о смысле жизни.
И всё было хорошо. А дальше в жизни всё будет ещё лучше! Алёна уже загадала для себя, как сложится её дальнейшая судьба.
Эх, молодость, молодость. Она всегда имеет право на надежду!..

ВЕСНА В МОСКВЕ 80-Х
 
И в эти вечера московские,
когда сирень стучится в окна,
дома плывут во мрак арбатские,
да свет от фар машинных – чокнут.
 
Скамейки – для любви содействие.
Из окон – музыка, как бедствие.
И комсомольцы, и партийные
для молодежи – не препятствие!
 
И всех, объевшихся идейностью,
вдруг захватила эпидемия:
тела наполнив сладкой нежностью,
добавив в жизни дни – безумия.
 
Но сотни лет Москва Кремлевская
цвела весной неповторимее!..
И каждый год, с улыбкой нежною,
она красивей… и фальшивее!

Продолжение следует..