Бегуны

                История России есть история бегущего народа

Председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский сидел на трибуне новенького стадиона Динамо и мрачно рассматривал участников Парада Бегунов. На поле как раз выкатывался огромный глобус из папье-маше, на макушке которого бежал спортсмен. Правда для того, чтобы глобус катился вперед, спортсмену приходилось бежать назад, что на фоне лозунга «Коммунизм не за горами, к нему идем мы быстрыми шагами» выглядело несколько двусмысленно.

- Давно хотел тебя спросить, Владимир Иванович, - обратился Менжинский к сидевшему рядом эксперту из старых спецов, - вы же при царе смерть графа Толстого расследовали? И что выяснили, сектанты его на побег из дома сподобили, или сам решил?

Владимир Иванович отложил бинокль, в который разглядывал бегущих внутри колес фанерного трактора Фордзон спортсменок в трусах, и задумчиво погладил вышитые на петлицах кителя ромбики. Он всегда тщательно подбирал слова перед ответом, а в разговоре с самим Менжинским – особенно.

- Да как сказать, Вячеслав Рудольфович, они его сподобили, или он их – тогда не разобрались. Следствие вело жандармское управление, а сыск был на подхвате. Мы врачей опросили, родственников, начальника станции. Хотели выяснить, не помог ли кто графу уйти в мир иной. Никаких зацепок. Сам ушел, простыл, скончался. Никого не винил, ни о чем не жалел. Идеальный уход. Идеальный.

- Ну а сектанты-то, - не унимался Менжинский, поглядывая на спортсменок, - сектанты на похоронах были?

- Вы про Бегунов, - догадался Владимир Иванович, - они везде были. Вы же знаете, в каждой губернии их как сотов в улье. Ходили из деревни в деревню, быстрыми шагами, между прочим, прятались в подклетах у почитателей, агитировали против власти и службы в армии. Говорили, человек сам знает, как жить, ему власть ни к чему. Мы их еще с анархистами путали. Это я уже потом, после ареста и ссылки, ну, вы знаете, разобрался. А в те годы – анархисты и анархисты, только оружия в руки не берут, и насилия не практикуют, а потому не нашей епархии дело. Безобидные они, непротивленцы. Заезжали к Толстому, конечно, столовались, разговоры вели. Может и повлияли на него как-то, они ведь семью отрицали, как и всякую церковную или государственную регистрацию. Толстой тоже государству с церковью не доверял, верил в непогрешное естество человека. Общались они много, но перед уходом графа никакой особой активности со стороны бегунов никто не заметил. Так что прямой связи тут нет, обвинить их в доведении до самоубийства мы не могли.

Началось центральное действие парада. Земной шар окружали теперь макеты различной техники с моторами из бегунов – от танков и тракторов до самолетов и электростанций, - а на беговую дорожку выбегали с двух сторон атлеты с флагами спортивных обществ и дружин, организуя вокруг поля с макетами подобие водоворота. При встрече бегуны обменивались флагами, как эстафетными палочками, и бежали дальше. Стоявший на макушке Мира спортсмен тоже поднял над головой Красный стяг Революции и стал громко декламировать в мегафон какие-то лозунги или стихи, часть которых все же долетала до трибун без искажений:

                К нам светлое завтра само не придет,
                Беги к коммунизму, советский народ!

- И все же не такие они безобидные, - оторвался от парада Менжинский. – Тактика у них простая, но она работает. Ленин не зря назвал Толстого зеркалом русской революции. К бегунам это тоже можно отнести. Народ ведь поднялся против угнетения, а оно у нас связано с государством и церковью. Не буржуй с помещиком, а государство, понимаешь? Потому что буржуй в твою личную жизнь не лезет, как с женой жить не учит. А государство – оно всюду, с рождения и до смерти. Поэтому сначала люди хотят избавиться от государства, а потом уже от буржуев. А нам, защитникам диктатуры пролетариата, это не подходит. Нам государство нужно сильное, чтобы ломать хребты эксплуататорам – как внешним, так и внутренним. Так что здесь бегуны играют на стороне буржуев, хоть сами, может, и не понимают этого.

                Нам мир открывается светел и нов,
                И Ленин в колонне бежит бегунов!

- Я тоже об этом думал, хоть и не так глубоко. Их основатель, Ефимка, ведь как говорил? «Государство – кулак, а народ песок: чем крепче персты сжимаются, тем больше песка просыпается». Но все убежать не могут. Семью не бросишь… Да и где сейчас эти бегуны? Разве что здесь, на поле. И те, вроде, для советского государства стараются: сегодня спортсмены, а завтра бойцы!

- Бойцы из них как из меня балерина. Они и в армии секции свои спортивные организовали, все соревнуются и бегают, им не то что воевать, Маркса читать некогда! Ведь ты знаешь, на Соловках, в лагере, тоже секции открыли, бегают и прыгают. И сказать-то нечего. Когда пролетариату работать, когда политической учебой заниматься? Мы ему про строительство коммунизма, про борьбу с эксплуататорами, а они нам: ура-ура! - и побежали. На стройках аварии, на заводах брак, - а как иначе, если самые умные и сильные в театральных кружках и спортивных секциях? Все постоянно чем-то заняты, то песни поют, то бегают, то митингуют, то маршируют. Призовешь к сознательности - все за. Учиться, работать, бороться - да, да, да. Быстрее, выше, сильнее. А чуть отвернешься - все опять по секциям и кружкам.

- Замкнутый круг какой-то. Но ведь коммунизм даёт человеку возможность развивать разные таланты, об этом и Ленин писал. К труду все не сведёшь...

- Всё нет, - отмахнулся Менжинский, - но и без труда ведь нельзя! Это же основа, кто не работает, да не ест! А у нас все больше людей от работы бегают. Скоро будет страна не пролетариата, а спортсменов. Такую страну - бери кто хочешь голыми руками. А это уже, как ты говоришь, наша епархия. Нас партия поставила страну беречь. Так что, хочешь не хочешь, а с этим делом разобраться надо.

Парад закончился, народ потянулся к выходу.

- Думаете, руководит кто-то этими спортсменами, - спросил Владимир Иванович, вставая вслед за Менжинским.

- Есть основания такие. Кажется, кто-то постоянно придумывает для людей способы, чтобы и в открытый конфликт с государством не вступать, и в его жизни никак не участвовать. Я же не случайно про графа спросил. Помнишь ведь Черткова?

- Издателя Толстого? Слышал, он ОСРОГом руководил.

- Да-да, советом сектантов. Они помогали людям от призыва в армию уклоняться по религиозным причинам. Да и от других обязанностей. Пацифизм, добротолюбие, непротивление... Мы их прикрыли, конечно, но Черткова тронуть пока не можем. Он в ссылке был, с Лениным и Сталиным общался, за границей человек авторитетный.  Ну и помогает сектантам колхозы строить, в наших же интересах. А вот проверить его надо. Не ведёт ли агитации против советской власти, не встречается ли с кем. Разберись, в общем.

- Он в Москве или в Поляне сейчас?

- В Поляне.

Следующим утром трижды осужденный и помилованный эксперт Спецотдела ОГПУ Владимир Кривош отправился с Курского вокзала в Ясную Поляну. Он правильно услышал Менжинского, конечно, знавшего, что во время заключения на Соловках старый спец заседал в краеведческом и археологическом кружках, играл в лагерном оркестре и писал стихи. Пора было уже и поработать.

Старый паровоз, искря и чертыхаясь, прибыл на станцию Козлова Засека по расписанию. Расправив роскошные усы и сверившись со станционными часами, Кривош на бричке отправился в Ясную Поляну, превращенную с легкой руки Луначарского в первый советский музей. После ликвидации ОСРОГа издатель Толстого Чертков подолгу останавливался в усадьбе, читал и правил рукописи своего учителя и друга, ругался и мирился с директором музея графиней Александрой Львовной, тоже отсидевшей срок при советской власти.

В усадьбе мало что изменилось. По дорожкам, как обычно, бегали какие-то спортсмены, громко уверявшие, что рождены для превращения сказки в быль, во флигеле ворчали кухарки и гоготали гуси, по двору шатались бородатые мужики, девка с писклявым голосом и коза с обломанным рогом. Никакого контроля на входе в музей не было. Кривош быстро поднялся в старый кабинет Толстого и сразу увидел Черткова, мирно сопевшего на кушетке после второго чая. С Черткова аристократично свисал желтый клетчатый плед.

Услышав заскрипевшую дверь, Чертков очнулся и шумно приподнялся:

- Кривош? Жив курилка! А я думал, ты на Соловках. А ты здесь, да ещё и в форме ОГПУ. Что, опять на работу взяли?

Мужчины вальяжно приблизились друг к другу и шумно расцеловались.

- Саша, Сашенька, - заорал Чертков, - ты посмотри, кто к нам приехал! Неси самовар!

Далеко в коридоре заскрипели половицы, потом дверь открылась и на пороге застыла с самоваром младшая дочь писателя и комиссар Ясной Поляны Александра Львовна, женщина яркая, хоть и не замужняя.

- Володя! Какими судьбами? И опять в этом ужасном мундире! Сколько можно наступать на одни и те же грабли!

Александра Львовна поставила самовар на старый графский стол и подставила чашку под носик. Кривош учтиво приблизился и вежливо поцеловал даме ручку.

- Манеры не пропьёшь, - засмеялся Чертков. - Ну давай, рассказывай.

Триумвиры сели к столу и принялись пить чай из легких кузнецовских чашек. Не проронивший до этого ни слова Кривош вопросительно посмотрел на Сашу и показал рукой на ухо.

- А, эти... Да постоянно тут ошиваются. Но они, вроде, по твоей части?

- Я опять на Север не спешу, - улыбнулся Кривош. - Слышали, кстати, о брате?

- Маковицком? Он же на родину, в Словению ещё в двадцатом эмигрировал. С женой, кажется. Ничего не знаем о нем. Трудится, небось, на ниве медицины? Вспоминает ли папеньку?

- Повесился он. Ещё в двадцать первом. Нашли в ванной, удавился на кране. Почти как Есенин.  Я за ним не спешу.

- Ужас какой! Вот так чекисты - церберы коммунизма.

- Помолчи, Александра. Прогуляться не хотите?

Собеседники вышли во двор и медленно тронулись к одинокой могиле графа в лесу. День был тёплый и солнечный, хотя и ветренный, придорожные липы отбрасывали на песок длинные нестабильные тени. Одна из таких антропоморфных теней была особенно навязчивой, но, встретившись взглядом с экспертом Центрального управления ОГПУ, стушевалась и быстро скользнула в сторону флигеля.

- Володя, ну так как же было на Соловках, - продолжил разговор Чертков. - Все удалось воплотить?

- До мельчайшей задумки. Конечно ко мне, как к бывшему чекисту, относились не так, как к врагам республики. Но наказания, карцер и штрафные работы не были исключены. Поэтому, как и условились, я сразу записался в кружок поэзии, в археологическую секцию и лагерный оркестр. Это для начала. Потом появились переводы, краеведение и театральная студия. Усы позволяли.

- Что, и стихи писал? И как?

- Да дерьмо, конечно, но вертухаям нравилось. Сверху ягодки, снизу листики, не уйдёт шпион от чекистиков.

Пробегавший мимо спортсмен кивнул Александре Львовне в качестве приветствия и с удивлением посмотрел на Кривоша в огпушном френче.

- Главное, сразу зарекомендовал себя жутко занятым человеком. Меня не то, что на работу, на вечернюю поверку перестали звать. Глядя на меня, и другие зэки в секции потянулись. Кто в певцы, кто в художники. Но больше всех в бегуны, конечно. Объявят забег в честь мировой революции и бегут. Только их и видели.

- У нас тоже бегают, как ты заметил, - вступила графиня. - В глазах рябит. И откуда берутся только все эти секции спортивные. Я этих бегунов уже узнавать перестала, каждый раз новые. То группами бегут, то гуськом. Я их спрашивала, говорят - Толстовцы, из Общества Истинной Свободы. Но папенька ничего не писал про бег. Он призывал жить естественной жизнью – трудиться, не убивать живых существ и не есть мяса, не причинять боли другому…

- И не плясать под дудку попов и чинуш, - закончил фразу Чертков. – Сашенька! Лев Николаевич не застал все эти ужасные электрические машины и трактора, братоубийственные войны и лагеря, в которых человека превращают в скотину! Он знал, что люди, спасаясь от притеснений государства, бежали в Сибирь, болота и тайгу, и там своим трудом строили свой быт, в меру свободный и в меру счастливый. А государство бежало вслед за ними и прибирало к рукам освоенные территории. Но теперь все стало еще хуже. Государство повсюду, а по его границам ходят чекисты с собакой. Что бы ты не сделал руками, у тебя все отберут, а взамен оставят расписку – и это еще в лучшем случае. Работать разрешено только в коллективном хозяйстве, на полях с тракторами или в цехах со станками, и результат твоего труда стал общим и просто не виден. А дальше будет только хуже – человек совсем растворится в общей массе, кругом будет одно электричество и радиоволны.

- Владимир Григорьевич прав, Саша, - сказал Кривош. – Мы все стали муравьями в муравейнике, и государство заставляет нас слепо и дружно идти к его целям. Развитие производственных сил, революция в производственных отношениях, социализм, коммунизм – ничего из этого не изменит нашу жизнь, не выпустит из муравейника. Человек, которым так гордился и на которого надеялся Толстой, будет полностью поглощен государством, переварен и выплюнут за ненадобностью – я уверен, когда-то так и будет, ведь при совершенстве всех этих машин люди станут не нужны государству ни для труда, ни для войны.

- Вот именно. И так будет не только у нас, так будет повсюду. И поэтому бежать во вне, эмигрировать – это лишь отсрочить катастрофу личности. А в случае с личным врачом Толстого, Маковицким – это вообще химера. Самообман, - подытожил Чертков.

- И поэтому бежать нужно не туда, где тебя ловят, не вовне, а внутрь.

- Куда внутрь, - спросила Александра Львовна, посмотрев на Кривоша. – В ОГПУ, что ли? Так там мест для всех не хватит. И вообще, это больше похоже на продажу души дьяволу.

- Ну почему в ОГПУ, - улыбнулся Владимир Иванович, погладив ромбики на петлицах, - бежать надо к коммунизму, в светлое завтра. Точнее туда, куда государство тебя вроде зовет, но само при этом в него как бы не верит.

Собеседники подошли между тем к скромной могиле графа, приткнувшейся в самом начале длинного и глубокого оврага. Края оврага расходились отсюда как поросшие лесом ноги. Некоторые экзальтированные барышни трактовали выбор этого места как желание уподобиться женскому клитору, средоточию самых древних человеческих чувств и ключу к воротам новой жизни. Тем самым, считали они, граф влез в женскую сущность глубже, чем во время работы над Анной Карениной, и слился с божественным миром любви и возрождений – на зависть отлучившей его от своего лона церкви.
Распорядители церемонии всячески противились такому мнению и уверяли, что единственной причиной выбора места похорон была семейная легенда о зарытой здесь зеленой палочке, на которой старший брат Толстого написал секрет всеобщего счастья.

Недалеко от могилы стояла запряженная сивым мерином бричка, на которой Кривош давеча приехал в усадьбу.

- Государство поет тебе: будь весел, умел и бодр, чтоб решить нужные государству задачи, – продолжил чекист. – А мы соглашаемся. Конечно, буду самым сильным и умным, но для этого надо немного потренироваться. И лучше всего – коллективно, в секции, кружке или производственном коллективе. Даже в колхозе. И вот начинается внутреннее бегство от тех сумасшедших задач, которые ставит перед тобой государство, и в решении которых тебе, как честному человеку, нельзя принять участие. Когда мы с Владимиром Григорьевичем были в Лондоне, - а я останавливался у него по служебной надобности, - мы многому научились у тамошних профсоюзов. И сами им кое-в чем помогли.

- Саша, у них рабочие добились от руководства оплаты коллективных праздников, якобы для поднятия общего духа. Мол, они на таких посиделках друг у друга опыта набираются, и производительность труда растет. А еще им владелец именитых докладчиков иногда приглашает – чтоб рабочие лучше в электричестве разбирались и в других подобных штуках. Ты представь, какие это открывает перед нами перспективы! У нас и политучеба, и парады, и военная подготовка, и курсы мастерства, и революционные праздники, и что только не пожелаешь! И ко всему этому надо готовиться, быть в форме. Когда тебе с винтовкой бегать, если ты к смотру готовишься, или к соревнованиям? А котлован рыть, если Ленина читаешь? А можно и всем коллективом, и не читать, а слушать Ленина! Пластинку поставил на сцену, и на час, а то и на два от тяжелой работы свободен. Чекисты не ловят политически неблагонадежных, а пойманные сидят в тепле, вместо того, чтобы лес валить. Сам Менжинский это понимает, а сделать ничего не может.

Кривош еще раз посмотрел на могилу. Стрелки лучей пробивались через кроны деревьев к холмику и ухали вниз, в овраг.

- Как в песочных часах. Сколько государство кулак не сжимай, а дырочка, хоть маленькая, всегда останется. Не может государство без идеологии. А в ней, кроме кнута, всегда есть разрешенный пряник. Например, коммунизм. Вот в эту дырочку народ и разбегается, как песок, и остается от государства одна пустышка. Так и папенька твой, Саша, показывает всем нам путь к спасению. Сам убёг, и нам помог.

От такой незамысловатой народной рифмы улыбнулся даже кучер Тимофей, сидевший в бричке. Он давно служил при барской усадьбе, подрабатывал истопником и сжигал в своей кочегарке разный мусор и старое тряпье. Будучи внебрачным сыном Льва Николаевича и крестьянки Аксиньи, кучер с сестрами себя не ровнял, жил замкнуто, и под подозрением не состоял.

- Ну что, Тимофей Львович, все готово? – спросил Кривош.

- Как уговаривались, барин, - по старорежимному буркнул кучер.

Кривош аккуратно размотал портупею, снял френч и штаны, и сложил все это в ящик для тряпья в бричке. После этого отлепил усы и брови, и достал из другого ящика новые спортивные трусы и майку. Буквально за пару минут солидный эксперт ОГПУ превратился в моложавого спортсмена.

- Хорошей дороги, Владимир Иванович, - проговорил Тимофей и протянул бывшему чекисту зеленую палочку. – Шестая за сегодня. Эстафетная. Передай только хорошему человеку, чтоб другим о нашем деле мог внятно рассказать. И не попадайся бывшим своим дружкам до поры до времени. Может, забудут про тебя.

- Попробую.