Измы Василия Розанова

        Племянник приехал из Ширхан и рассказывал. «В день празднования вотяцкого бога все служители низшие: дьячек, пономарь, сторож церкви, запираются под замок в особую клеть и сидят там целый день. И столько им вотяки туда денег накидают! Пока они там заперты, вотяки празднуют перед своим богом. Это день отдания язычеству».
       
         Наша литература началась с сатиры (Кантемир). И затем весь 18 век был довольно сатиричен.

        В пору моих гимназических лет о Пушкине даже не вспоминали, - не то, чтобы его читать.

        …не читая Щедрина, я думаю, многое спас в душе моей…

       Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если её нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он не писатель…

        Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь для этого дня.

        Толстой, сказавший о нем (о Некрасове), что он нисколько не был поэт, не только обнаружил мало христианского смирения, но не обнаружил беспристрастия и мирового судьи… Стихи:
        «Дом не тележка у дядюшки Якова»,
народнее, чем все, что написал Толстой.

        Он (Некрасов) был властителем дум чрезвычайно деятельного, энергичного и чистосердечного поколения. Не худшего из русских поколений. …новый тон стиха, новый тон чувства… удивительно много великорусского, даже ярославского. …говором немножко хитрым и нахальным, подмигивающим и немного уклончивым, не говорят ни в Пензенской, ни в Рязанской губерниях, а только на волжских пристанях и базарах. И вот эту местную черту он ввел в литературу…на одно поколение очаровавший всех и увлекший….

        Не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского для государственного строительства было преступлением граничащим со злодеянием. Такие лица рождаются веками. Бросить его в глушь, в снег, в ели и болота – черт знает, что такое.
        Он был СОЛО. Положение полного практического бессилия выбросило его в литературу, публицистику, даже в беллетристику, где, не имея никакого призвания, он переломал все стулья, разбил столы, перепачкал жилые комнаты, и вообще совершил «нигилизм» и ничего иного совершить не смог.

        Короленко. Какой-то угрюмый и может быть, не умный. Несколько сумасшедший. У него был прекрасный, службист николаевских времен, отец, мать – полька. Раздирательные сцены русского угнетения в Юго-Западном крае и последующие встречи с с.д. Он вышел Гамлетом из партии, которая требует действия, единослитности, и не допускает сомнений, особенно в уме. А у Короленки есть тайные сомнения. Я с ним раз и минутно разговаривал в Таврическом дворце. Несмотря на очарование произведениями, сам он не произвел хорошего впечатления (уклончив, непрям).

        "Это просто пошлость"! - Так сказал Толстой в переданном кем – то разговоре о «Женитьбе» Гоголя. …не только верно, но и полно, так что остается только поставить точку и не продолжать.
        И весь Гоголь кроме «Тараса» и малороссийских вещиц – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И – гений по форме, по тому, как сказано и рассказано.
        Он хотел выставить «пошлость пошлого человека». Положим. Хотя очень странна тема. Неужели интересного нет ничего в мире? Но его заняла, и на долго лет заняла, на всю зрелую жизнь, одна пошлость.
        Меня потряс один рассказ Репина. (из вторых то – ли третьих рук).
Гоголь был в Риме не только старше всех по годам, но и всех почетнее по великой славе, окружавшей его имя. …собрания ( у него), дар почтительности с нашей стороны, были чрезвычайно тяжелы. Гоголь принимал нас чрезвычайно величественно и снисходительно, разливал чай и приказывал подать какую – нибудь закуску. Но ничего в горло не шло. …отношение его, чванливое и молчаливое, было таково, что все мы в следующую (положим, среду), чувствовали себя обязанными опять прийти, опять выпить этот жидкий и холодный и, опять поклонившись этому светилу ума и слова , - удалисться.

        Любовь подобна жажде. Она есть жаждание души тела (т. е. души, коей проявлением служит тело). Любовь всегда – к тому, чего «особенно недостает мне», жаждущему.
        Любовь есть томление; она томит; и убивает, когда не удовлетворена.
Любовь есть взаимное пожирание, поглощение. Любовь – это всегда обмен – души-тела. Поэтому, когда нечему обмениваться, любовь погаснет. И она всегда погаснет по одной причине: исчерпанности материала для обмена, остановки обмена, сытости взаимной, сходства – тождества когда-то любивших и разных.

        Не выходите, девушки замуж ни за писателя, ни за ученого. И писательство и ученость – эгоизм. И вы не получите друга, хотя бы он и звал себя другом.
Выходите за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой будет вам другом.

        По великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю; у него нет созданий такой чеканки, как «Песнь о купце Калашникове», такого разнообразия как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как «Мертвые души»… у Пушкина даже в отрывках, мелочах, и, наконец, в зачеркнутых строках нет ничего плоского и глупого… У Толстого таких мест – множество.
        Но вот он в чем их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не «что он сделал», но «что он хотел».
…дьявол помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков… Это пришел Гоголь. За Гоголем все. тоска, недоумение. Злоба, много злобы. «Лишние люди». Тоскующие люди. Дурные люди.

        Мы рождаемся для любви.
И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете.
И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете.

        Талант писателя невольно съедает жизнь его. Съедает счастье, съедает все. Талант – рок. Какой-то опьяняющий рок.

        Умей искать уединенья. Умей искать уединенья. Умей искать уединенья.

        Толстой искал мученичества и просился в Шлиссельбург посидеть рядом с Морозовы.
        - Но какой – же ваше сиятельство, вы Морозов? – ответило правительство и велело его, напротив, охранять.

        Ученых надо драть за уши. И мудрые из них это одобрят, а прочие если и рассердятся, то на это нечего обращать внимания.

        Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал, или даже не начинал писать – он строит. Везде молот. Отвес, мера, план, задуманное и решенное. Уже от начала всякое его произведение есть в сущности, до конца построенное.
        И во всем этом нет стрелы (в сущности, нет сердца). Достоевский – всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадет его стрела.
        План Мертвых душ – в сущности, анекдот, как и Ревизора. Как один барин хотел скупить умершие ревизские души и заложить их и как другого барина приняли в городе за ревизора. И все пьесы его, Женитьба, Игроки и повести, Шинель – просто петербургские анекдоты, которые могли быть, и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат.
        Поразительна эта простота, элементарность замысла; Гоголь не имел сил усложнить плана; романа или повести в смысле развития или хода страсти – чувствуется, что он и не мог бы представить, и самых попыток к этому – в черновиках его нет.
        Странная элементарность души. Поразительно, что Гоголь и сам не развивался; в нем не перестраивалась душа, не менялись убеждения. Перейдя от малороссийских повестей к петербургским анекдотам, он только перенес глаз с юга на север, но глаз был тот же.

        Венгеров – черен, как брюхатый таракан. Всю жизнь работает над Пушкиным.