Первый светофор после Радищева

#великая эпоха
Мой вклад в перестройку несостоявшийся. Я намеривался снести музей Суслова. Удержал меня Лешка Полубарцев, возглавлявший зональный штаб стройотрядов и тогда еще член бюро истфака. «Старый поц, - сказал он мне, наливая водку из чайника, - ты никогда не можешь остановиться на достигнутом».
Подход заставил вспомнить деда.
Мой дед Гирш Ицкович, когда хотел сказать что-то чрезвычайно важное, всегда переходил на идиш. Идиш казался ему подобающим как язык, наделенным известным драматизмом. Дед «на нерве» для лучшего понимания разбавлял его русским.
Его ключевое сообщение, если отбросить нюансы, всегда сводилось к единственному тезису: этот милый мазик (радикальнее - шлеппер, если вообще не сказать шлимазл – в зависимости от рассматриваемой ситуации) доведет нас всех до цугундера!
Дед был прав невероятно. Он знал предмет разговора.
Особой проницательности, впрочем, не требовалось, чтобы понимать, с кем приходится иметь дело. Я был тихим пакостником. По малолетству разрушения были незначительны. Но я быстро рос.
Мне удалось на шесть часов обесточить дом, включив авиационный фонарь-переноску в трехфазную бытовую розетку.
Я придумал многоствольный самострел с боеприпасом, рассчитанный на бакалею. Благодаря мне горох по цене 8 копеек за килограмм детям продавали только по запискам родителей.
Сколы магниевого сплава, использовавшегося в двигателях самолетов, я запускал в костер.
Баллончики с углекислотой для автосифона подрывал при помощи пороховой дорожки.
Ровно по этой причине папа с мамой, обсуждая семейные дела, переходили на немецкий (в школе я учил английский). А в маминой семье по-немецки говорила бабушка. Наивность родителей была невероятной – пухлый карманный немецко-русский словарик и альбомчик разговорника стояли на полках.
При всех нестандартных особенностях нашей семьи, следовало отдать старшим должное. Они в мире страхов и страстей выяснили главное: чтобы услышанное я не использовал против себя и окружающих, мне нельзя было рассказать абсолютно ни-че-го.
Я старательно занимался изготовлением воздушных шаров из тонкой рисовой бумаги (сейчас из такой папироски крутят), предварительно сделав развертку и склеивая их. Готовил и газгольдерную для их запуска на кухне (всего три пятна на потолке, пожар был незначительный).
Пневматическую винтовку 1955–го года выпуска с тяжелым деревянным прикладом, разыскав ее в углу - за стеллажами, возле бутыли из-под серной кислоты, в которой дображивалась вишневая наливка, - я научился переламывать, используя ножку шкафа. За неимением мягких свинцовых пулек пользовался шариковыми стержнями, которые отлично втыкались в дверь - не хуже индейских стрел.
Никогда не стремился верховодить, не был суетливым, но вес имел немалый. Ибо круг моих научных интересов распространялся на специфические области. Я цитировал наизусть «Календарь гимназиста за 1913 год», найденный при сборе макулатуры. От текстов исходила завораживающая, просто потусторонняя энергия. Дружки внимали: «Способ приготовления бертолетовой соли. Берешь …» (тут я уймусь, и пусть читатель домыслит, а Роскомнадзор не заподозрит). Однажды я добавил к составу сахар и закрыл уши ладонями. Позже свидетели этого ужаса признавались: им показалось - городок сравняло с землей.
Мои приятели научились быстро пригибаться, а некоторые даже окапываться. Навык развился очень быстро, никто не пострадал.
Со временем они даже научились извлекать из меня практическую пользу.
Что вы, например, знаете про правильное использование фотографических фиксажей, выделяющих сероводород? Или про соединение гидроперита (имелся у каждой блондинки) и простой таблетки анальгина? Великая советская литература, сведенная из ее социалистического разнообразия к полезному минимуму, во мне нашла своего долгожданного истового почитателя (соболевский «Соловей» из книги «Севастопольские рассказы»).
Срывались не только контрольные. Очередь в кино на «Фантомаса», завершавшаяся на улице в квартале от кассы, сдувало разом, едва в кустах при определенных условиях правильно соединить все элементы «бинарного» заряда.
Приносил я и множественные пользы, однажды запустив регенеративный патрон от изолирующего противогаза в воду. После взрыва река Хопёр снова стала судоходной. По крайней мере, в одном месте. А рыбколхоз, подозреваю, впервые выполнил годовой план. Всплыло рыбы немерено.
Пожалуй, лишь во время срочной службы мое стремление к массированному разрушению окрестностей системно поощрялось.
Позже, командуя студенческим строительном отрядом, вместе со старшими товарищами в два счета снес, применив незатейливые расчеты, двухэтажный дровяной аварийный сарай на территории музея Михаила Суслова в Хвалынске.
Впервые за удовольствие мне выдали вознаграждение. Очень немалое, ибо работа связана с риском. Да разве ж это риск?
И вот тогда, озадаченный свалившейся на меня суммой вслед за свалившимся сараем, я присел за стол в музейном кабинете. Помолчал. Выпил запрещенной водки. А потом высказался в том смысле, что сталинист, который не мог никогда наизусть цитировать Ленина, а пользовался исключительно карточками с цитатами (откуда я это взял, интересно – сам видел?), не достоин никакого увековечения. Не нужен его музей никому. И вообще, дескать, плечо раззудилось.
Меня взялись успокаивать. Особенно директор.
Директор музея, назовем его Виктором Алексеевичем, в то время как раз приобрел колоссальные проблемы. На ровном месте. И из-за кого? Из-за потомков Радищева!
Внук возмутителя дворянского спокойствия Алексей Васильевич Васильев вернул дворянство (его отец женился на крепостной) и родовую фамилию Радищев, добившись своевременного трудоустройства городским головой. За 34 года много чего сделал. Оказался крепким хозяйственником. Современный (в конце 80-х ХХ века) хвалынский водопровод нисколько не расширился. Число абонентов телефонной станции (кажется, 220) не изменилось с 1913 года (любимый год сборника «СССР в цифрах»). Старший сын предводителя Михаил Алексеевич, владелец археологической, нумизматической, этнографической и множества прочих коллекций, которые после национализации составили большую часть музей государственного, очень вовремя умер, сбежав на юг России. Потому что большевиками он подозревался в заговоре «охотничьего клуба» (сам он обожал охоту и дружил с известным поставщиком Императорского общества правильной охоты чучельником Лоренцом). Сотни чучел сохранилось – по ночам гоняться за впечатлительными экскурсантками. Младший из Радищевых Лев обожал модерн, занимался йогой, был веганом, преподавал рисование и подрабатывал росписью свистулек. В его национализированном доме разместилась картинная галерея.
Директор музея Суслова Виктор Алексеевич с радостно-изумленным лицом поделился открытием в клубе местной интеллигенции при книжном магазине. Слаба оказалась советская власть в Хвалынске супротив городского головы и его детей, примерно это он и сказал.
Посмеялись, осторожно пообсуждали. Публика матерая, понимающая. Осторожная. Усиленная филологами из нашего студенческого строительного отряда. Нас привлекли для охвата, гордо презентуя проект. Был и интерес – среди членов клуба прямо в магазине распределялся книжный дефицит.
Тут надо разъяснить ситуацию. Хорошие в позднее советское время можно было приобрести только в национальных республиках или в деревне. Город Хвалынск, родина Петрова-Водкина, был деревней посещаемой. Вначале все шли в дом-музей, три окна на улицу Ленина (Дворянскую), шесть – на Горького (Ярмарочную, Грошовую), беленый кирпич и темные бревна, резные наличники, летняя кухня и банька во дворе. А потом шли в картинную галерею его имени, расположенную в доме городского головы Радищева. Красный кирпич, внутри расписанные стены – такой модерн-модерн, старое пианино с каким-то фруктами и цветами, как будто школьники испортили все переводилками.
Десятки художников из Москвы приезжали сюда на пленэр. Выступали с рассказами о собственном творчестве. Наезжали искусствоведы – пожить недели две-три неспешной жизнью. Маршрут понятный – пещера монаха или даже пещера Кудеяра, Караульная гора и меловые горы, Симов родник
Всех одаривали уникальной возможностью пополнить домашнюю библиотеку томиком Бальмонта, Ахматовой или Брюсова по государственной цене (тогда – в прямом смысле копейки). Книги из «золотого фонда» на полках магазина даже не появлялись, расходясь среди своих.
И вот узнаем: после своего невинного сообщения директор музея тут же был профилактирован органами. Пригласили в областной «серый дом», напомнили, что он получает образование заочно – а может и не получить. Что должность его идеологическая.
В это время «Огонек», Московские новости», «Новый мир» и десятки журналов и газет каждый номер публиковали ужасы. На их фоне возмутительные речи Виктора Алексеевича выглядели как детский лепет.
И вот я предлагаю: давайте здесь все разнесем. Рассудительный Саша Лескин только покачал головой. Нет, сказали мне. Снесем музей – где он будет директорствовать? – и кивнули на Виктора Алексеевича. У человека большие проблемы. Мы против не потому что поддерживаем Суслова. Мы за сохранение рабочих мест, - успокоили меня.
Я еще не знал того, о чем только музейщики и догадывались, что последует за перестройкой и гласностью.
Самые предусмотрительные люди работают в музее.
И да. Я живой свидетель появления первого светофора в сонном Хвалынске. Его поставили - как железное дерево посадили. Разве что только из лейки не полили. Провода воздушные, сам низенький. Появился он рядом с мастерской авторемонта в каком-то очень старом запущенном здании. Правильно сделали: увидев светофор, немногие проезжающие машины стали в изумлении оттормаживаться и биться паровозиком. А тут и слесарная мастерская с покраской. Хоть что-то изменилось с радищевских времен. Шаг вперед.
Теперь, поди ж ты, и старожилы и этого не припомнят.