Виктор Глотов. Земляки. Часть 6

Вспоминает М.К.Мареева:

«Идет война. Мужчин на прииске мало, а дров для электростанции надо много. Дрова заготавливали не близко – за 6-7 км, и, в основном зимой, так как летом страшный гнус, комар, непроходимые места.  Каких только заданий нам не давали на бригады и индивидуально каждому. Летом – намыть столько-то золота, зимой – напилить столько-то кубометров дров. Бывали дни, когда мы в конторе работали 4 часа, а затем уходили мыть золото. Для этого нам отвели участок на отмытых песках на Успенском. Вначале наши геологи придумали мутёнку, когда вода подавалась на подготовленное большое поле, потоки  её должны были уносить пустую породу, а золото остается. Сколько ни старались, копали канавы, подводили воду, а результат – пшик. Потом нам построили золотомойку. Она напоминала мясорубку с воронкой, в которую подается из вагонеток порода и льется вода. Интенсивно переворачиваясь, порода промывается и затем выбрасывается, а золото оседает в специальном приспособлении в середине механизма.

Катаем громоздкие тачки по проложенным доскам  к золотомойке, а в другую сторону отвозим промытую породу. Работа тяжелая, ведь надо еще приноровиться катить тачку, которая норовит соскочить с доски. А какие тяжелые лопаты, когда загружаешь тачку. Работаем, работаем, а все зря – золота нет.

Зимой на заготовку дров нас, женщин из конторы, посылали довольно часто. Рабочим из мастерских, драг и других участков устанавливали определенную норму – столько-то кубометров за смену. Нашу основную работу никто не делал, и потом вечерами приходилось её нагонять.  Основная зарплата во время работы в лесу сохранялась. Работники разбивались на бригады по 3-5 человек, и давалась норма выработки. Мы, как ни старались, норму дать не могли. Лиственница очень тяжелая, её пилить и колоть трудно, да еще в глубоком снегу, потом стаскивать чурки в штабеля. Мы перестаем видеть красоту леса, смотришь на дерево и прикидываешь: сколько из него получится кубометров дров.

Мужики легко выполняли норму, особенно те, кто освоил лучковую пилу, давали по 7-9 кубов. Брат Николай работал такой пилой и если он вместе с нами выходил в лес, то старался деляну брать поближе к нам, чтоб помочь. В такие дни работа шла веселее.

Не помню, в каком году, директор прииска добился через Москву, чтобы при заготовке дров платили золотом, забыла, то ли 50 копеек, то ли один рубль за кубометр.  Дрова за золотой рубль готовили только в выходные дни. Люди шли в лес семьями, даже дети помогали рубить сучья и жечь их.

В лесу бывало всякие. Один год был очень глубокий снег. Десятник разводил нас по лесосекам. Мы ушли по тропе вперед и ждем его. Ждем-пождем, а его все нет. Вдруг слышим откуда-то глухой голос. Где он? Смотрим, а верхушка елки вздрагивает. Оказывается, он шел по тропе, до оступился в сторону к елке. Снег пушистый, глубокий, ёлка вся в снегу, он провалился и не может вылезти. Спасли десятника, откопали. Вот такой был снег.

В одно из воскресений десятник отвел нас с Колей на деляну и ушел. Мы валим первое дерево, оно падает и внезапно раздается крик: «Помогите!». Под наше дерево попала женщина. Коля бегом по снегу, я за ним. До чего же было страшно: мы задавили человека. Она кричит не переставая. Подбежали мужчины с других делян, подняли вершину и вытащили пострадавшую. Это была Плаксина, жена нашего парторга. Решила спрямить путь и пошла по нашему участку, не предупредив нас. Все обошлось, отделалась только ушибами.

Несмотря на то, что намерзались и уставали на работе, придя домой, после ужина, садились за вышивку. У Нины Зуб получались чудесно вышитые гладью цветы «анютины глазки». Нас всех увлекало вышивание. Менялись нитками в лесу на деляне при дневном свете. Утром уходили на  работу – темно, возвращаемся с работы – темно. При электрическом свете у шелковых ниток не различишь тонов, лишь цвет, да и тот, бывало, путали.  Несли нитки и вышивки в лес, чтобы при дневном свете разобраться в красках и оттенках.

В связи с лесной темой припомнился еще один эпизод. Было это на 8 марта 1944 года или 45 года. Нас, женщин, работниц конторы, послали в лес напилить дров для котельной конторы. К участку, где предстояло работать, утром прошли по насту.  Днем наступили оттепель, пошел мокрый снег. Мы работаем, уже промокли, сердимся, но пилим.  Стали замерзать, но костер развести не смогли. Уйти домой, бросить работу не смеем. Наконец, вечером пошли домой. Сильно похолодало и наши юбки, будучи днем мокрыми, теперь на морозе заледенели и стали колом, звенят. С деляны на дорогу мы выбрались, проваливаясь по пояс во влажном снегу. До слез было обидно, что сегодня для нас праздничный день 8 марта, но начальство этого не учло. Самое главное, что все мы, так перемерзнув, даже не постыли. Видимо, нас спасло движение, работа».

«Вот еще зимний эпизод неприятный и забавный одновременно.  Перед войной нам на прииск прислали инженера по добыче золота Александру  Фомичеву. Как-то она предложила систему мероприятий, которая позволила вести добычу золота круглый год. Драги могли работать и зимой. Одна из драг так и работала, но затраты на эксплуатацию оказались так велики, что они перекрыли стоимость добытого металла. С самой Фомичевой произошел несчастный случай: она, поскользнувшись на обледенелой палубе драги, упала на борт в крошево льда, что было в котловане. Первый увидел её подручный драгера. Он татарин и кричит: «Чурка упал! Ой, инженер чурка упал!». Бросились, вытащили Шурку. Слой битого льда выдержал тяжесть её тела, но она все же простыла и переболела воспалением легких».

«В годы войны нам было вменено по распоряжению директора прииска посещать солдатские семьи. Мне достался Успенский, где в основном жили татары и башкиры. В небольших домишках, как правило, состоящих из комнаты и кухни, жили многодетные семьи. Поперек комнаты, во всю её ширину, нары, стол, скамья. В домах чисто, полы и мебель вымыты и выскоблены. Иногда заходила в дома утром, еще до работы. Дети еще спят на нарах, ногами к стенке. Матери уже топят печи. Мне нравилась одна семья, где семь черноголовых мальчиков: старшему 11 или 13 лет, он переводчик, так как мама плохо говорит и понимает по-русски.  Цель моего посещения – узнать, нет ли больных, в чем нуждаются. Обычно  жалоб нет, но нужны дрова. Приисковое управление в состоянии помочь с дровами и выдать дополнительные талон на соленую рыбу. И эта небольшая помощь была дорога семье».

«Во время войны была большая нужда в питании и в жирах. Берег Охотского моря от нас напрямую  в 100 км. Зимой дорога легче, замерзшие болота и речки не преграда. Брат Николай и его товарищ Филиппов решили сходить туда и у жителей поменять тюлений жир на соль.  Загрузились и пошли на камусных лыжах. Ушли с прииска ночью и вернулись ночью, затратив на весь путь чуть больше суток. Принесенный жир платами, как свиное сало, но желтоватый с резким запахом. Положили жир в бак с водой  и стали варить. Запах вначале отвратительный, но постепенно исчез. Когда жир остыл, его перекрутили на мясорубке, и получилась темно-желтая масса, прозрачная, вполне пригодная для приготовления пищи и даже для выпечки сдобного печения.»

«Уже кончилась война, когда осенью 1945 года на прииск, в качестве рабочей силы, прислали партию китайцев, около 200 человек, из них 2 мальчика. Поселили их на нашей улице, напротив нашего дома. Для этого два многоквартирного дома срочно переоборудовали, убрав перегородки и соорудив двухярусные нары.

Они должны были пилить дрова и мыть золото старательским способом. Но организовалась всего одна бригада из 30 человек. Работали мало, что-то намыли, сдали, купили продукты и живут, пока не проедятся. Все съели и опять выходят на работу. Остальные совершенно бездельничают, так как у себя на родине отвыкли работать – сколько лет воюют.

Наше государства выдает им хлеб по 400 грамм, как неработающим. Поскольку они не работают, то приходится голодать. С себя продали все хорошие вещи, ходят по дворам, побираются или подворовывают, что плохо лежит, ловят собак. У них установлено твердое правило: брать из чужой кладовки можно только продукты. Скажем, лежит соленая рыба, он всю её не берет, лишь немного для себя. Если пострадавший обращается к бригадиру – он хорошо говорит по-русски – то тот  объясняет, что китаец голодный, взял лишь немного, чтобы не помереть.

У нашей соседки Гладченко сняли с забора сушившийся старый пододеяльник. Она пошла в барак и пожаловалась бригадиру. У них закон: пищу взять можно, а вещи нет – это уже воровство. Выяснили, кто это сделал и оказалось, что китаец взял себе на портянки. Его сами наказали: подвесили к балке вниз головой и били палками по пяткам, пока тот не помер. Похоронили несчастного на приисковой кладбище. Когда Гладченко узнала о казне, то много плакала и говорила: «Знала бы, что так получится, не говорила бы бригадиру».

В бараке у китайцев плохо с водой, а у нас во дворе колодец. Они стали приходить к нам и стирать свое белье в тазиках с холодной водой с песком. Мы с братом стали просить их уйти за ограду, не слушаются, делают свое дело. Вышла мама, они с отцом, как политэмигранты с 1908 по 1912 год жили в Харбине. Она еще помнила по-китайски и спрашивает: «Вы разве свиньи, почему моете белье прямо здесь?» Боже мой, что тут началось! Побросали тазики в огороде, побежали в барак и высыпали все прямо к нашей ограде. Крик, галдеж: русская бабушка знает их язык. Вынесли тазики за ограду и больше не нарушали порядок. С этих пор к маме относились почтительно.

Осенью и зимой приходили китайцы сильно голодными. Заходит ходя – так мы их звали – к нам домой, у порога стоит таз, в нем оттаивает силос для коровы, туда же бросаем картофельные очистки. Он подбирает очистки и ест. Мама сказала: «Ты же не свинья, зачем есть сырые очистки?» Отвечает: «Я три солнца не ел». С этого дня  мама у порога ставила ведро с картошкой. Они узнали о ведре и шли один за другим. Заходит, берет 3-4 картофелины и молча уходит. Так  продолжалось до февраля.

На кербинских и колчанских приисках та же история с китайцами. Кто знает, как это случилось, но на этих приисках и в Херпучах они в одну ночь взбунтовались. Первой  их жертвой стал бригадир. Бьют его: отдай договор, что заключен с прииском. Бригадиру удалось убежать, и он добрался до мастерских, где во вторую смену работал брат Николай. Бригадир сильно избит, позвонили в больницу и директору прииска. Директор действовал решительно и смело, он сумел успокоить китайцев, пообещал дать им на утро хлеб, рыбу и отправить на родину.  Бунтари успокоились, вернулись в бараки и стали укладываться и собирать свои вещи. Они привычные к пешему передвижению, у них прямое коромысло на плечах с длинными подвесками для корзин. Рано утром все были готовы. Им выдали продукты и отправили до Хабаровска, сопровождали их русские с конными подводами. От Хабаровска поездом добрались до Благовещенска, а там по льду на другую сторону. В Благовещенске им выдали белье, телогрейки, брюки и кирзовые сапоги. Говорят, что некоторые хотели остаться в России, но им не позволили. В Херпучах все было благополучно, а вот в Керби и на Колчане не обошлось без кровопролития».

«Китайские бараки пустовали недолго. На прииск прислали партию бывших военнопленных, репатриированных, около 150 человек. В их числе совсем мало русских и украинцев, а основном армяне и грузины. Нас, работников конторы, предупредили, чтобы мы этим людям особенно не уделяли внимания, потому что они – предатели, сдавшиеся немцам в плен.

Они жили от нас по соседству, и меня вначале очень возмущало поведение этих людей. Я, молодая женщина, утром рано встаю доить корову и выгонять её на пастбище. Они же в это самое время выбегают из барака в одном нижнем белье и, не обращая на меня ни малейшего внимания, справляют малую нужду и убегают обратно. К нам в контору часто заходил один из них, по имении Сергей Сергеевич. Он по образованию инженер, и руководство приглашало его для консультаций. Я обратилась к нему с просьбой, чтобы он поговорил с людьми, что так желать, как они, нехорошо.  Сергей Сергеевич сказал, что поведение товарищей не насмешки надо мной и просил меня не обижаться. Эти люди долго прожили за колючей проволокой, там все было открыто. Пройдет немного времени, они сами привыкнут нормально жить среди людей, освободятся от дурных привычек. Впоследствии все так и получилось.

В тайге, на отдаленном участке под названием Верхний Хон, в семи километрах от прииска, стали готовить зону для военнопленных японцев. Мобилизовали рабочих из разных предприятий и участков, в том числе и из конторы. Работали спешно, торопились. Мы, женщины, копали глубокие ямы, мужчины ставили столбы, строили дома. В тот день на хон прискакал на лошади гонец и сообщил радостную весть: Япония капитулировала! Следующий день был объявлен праздничным, нерабочим и все гуляли, отмечали окончание Второй мировой войны.  В приготовленную зону японцев так и не привезли, зато спустя какое-то время, её запомнили наши заключенные, зэки».

«Летом 1947 года были ужасные лесные пожары. Все население, кто способен работать топором или лопатой, были мобилизованы по повестками из сельсовета. Участки работ по спасению леса и тысяч кубометров заготовленных дров, были закреплены за цехами.  Тайга горит страшно, особенно в ветреную погоду, когда по кронам деревьев идет верховой огонь, все сметая на своем пути.

Работали в тайге по несколько суток. На тушение огня отправляли репатриированных и заключенных. Боролись с огнем не водой, а пускали встречный пал или вокруг очага рубили просеки и окапывали его, сдирая дерн до грунта – «черная полоса».

Мы день работали, а ночью все равно нужно отдыхать. Оставляли дежурных, которые наблюдали за окопанными участками, чтобы огонь за ночь не перешел ща черную полосу. Для отдыха выбирали безопасное место. Располагались все вместе, но все же группами. Здесь и рабочие прииска,  и женщины, и репатриированные, и заключенные. За скромным ужином у костра долгие разговоры. Столько много мы узнали о жизни бывших военнопленных и нынешних зэков, сколько ими пережито. Они не жалуются на свою судьбу, у них нет озлобленности на произвол властей. Отношение к нам, женщинами, уважительное. Вначале мы их сторонились, опасались, но потом поняли, что их бояться нечего, что это очень несчастные люди. В заключении кого только не было, но в основном люди, осужденные за малейшие провинности, типа сбора на поле колосков. После завершения работ на пожаре все заключенные вернулись в зону, никто не сбежал, да и бежать-то некуда – кругом тайга».

«Кого только в те времена ни присылали к нам на прииск. Мне запомнилась Мария Андреевна – женщина с нелегкой судьбой. Её выслали в маленьким годовалым сыном по Указу о неработающих в колхозе. Такие люди отправляются в ссылку на Север. У себя в родном селе под Иркутском она работала уборщицей в сельсовете.

На прииске места в яслях ребенку нет, значит, и работать она не может, нет специальности – малограмотная.  Правда, комнату в барке дали. Жить не на что, нет выхода и решила покончить жизнь самоубийством – повеситься.  Влезла на стол и сделала две петли – себе и сыночку. Все готовит, а сама громко плачем и причитает. За стеной жил репатриант – белорус. Он услышал плачь и заподозрил неладное. Вышиб дверь, а Мария уже петлю на  шею ребенку одевает.

Вскоре на прииске узнали об этом страшной происшествии. Прошло некоторое время и этот человек сошелся с Марией и мальчика Володю вырастил. После окончания ссылки он в Белоруссию не вернулся, так все родные у него погибли. Володя вырос, отслужил армию, женился и взял в жены мою племянницу Любу, дочь брата Анатолий Мешкова.  В 1972 году Володя из Херпучей приезжал к нам в гости в Ялуторовск. Погостив у нас, поехал на родину матери, где он сам родился. Я спрашивала его, зачем он туда ездил? Он ответил: «Когда я родился, он был председателем колхоза. Жениться на моей матери не захотел, а воспользовался Указом и выслал её. Я хотел просто посмотреть ему в глаза. В деревне встретил сестру отца, а сомго не повидал, как как тот, узнав о приезде сына, скрылся».  Мария была не единственным человеком, судьба которой была исковеркана тем страшным и жестоким Указом».

Окончание следует.