Еврейская девочка, спасённая из ада

Рассказывает Татьяна Вселюбская(урожденная Гуревич),
бывшая жительница Минска (Белоруссия), сейчас живет в Германии

Глава первая.
Начало войны и конец детства

В июне 1941 г. наш детский сад был в окрестностях города, в дачной местности. Вместе со мной были мой двоюродный брат Леня и двоюродная сестра Леночка. Обычно в выходные дни утром к нам приезжали родители. Мы ждали их в воскресенье — 22 июня, но в это утро их не было.

Мама приехала только после обеда, и я узнала, что началась война. Она хотела сразу забрать нас, но заведующая детским садом попросила ее этого не делать, иначе может возникнуть тревожное настроение у остальных, и здесь безопаснее, чем в городе. Мама согласилась. В этот же день отец пошёл в военкомат, а оттуда на фронт, как и многие мужчины.

В понедельник, когда мама пришла на работу на завод, то увидела, что там одни женщины и пожилые рабочие. А уже 26-го июня завод был повреждён немецкой бомбой. Мама поехала за мной, но оказалось, что нас, детей, уже увезли, а куда — она не знала. Так мама меня потеряла.

Заведующая детским садом и воспитательница решили вернуться с нами в Минск и посадили нас на открытые железнодорожные платформы. Но далеко уехать не пришлось, так как пути были разрушены бомбами. Они сняли нас с платформы, и мы побежали в лес и сидели там довольно долго. Мы видели, как едут машины с немецкими солдатами, они двигались в сторону Минска. Потом мы пошли по дороге и дошли до ближайшей деревни, где нас разместили в пустовавшей местной школе. Там мы остались с воспитательницей, а заведующая пошла в Минск, чтобы сообщить родителям, чтобы они нас забрали.

Через некоторое время стали приезжать мамы за своими детьми. Осталось уже совсем мало детей, а мы трое — я, мой двоюродный брат Леня и его сестра, все ждали, а за нами никто не приходил — ни моя, ни их мама.

Кроме нас в садике осталась еще одна девочка. Когда за ней пришла ее мама, я попросила ее: «Тетя Аня! Возьми, пожалуйста, и нас. Мы вместе с вами пойдем в город». Она согласилась, и мы тронулись в путь по уже оккупированной территории.
Когда мы добрались до Минска, тётя Аня с дочкой пошли к себе домой, Леня с сестрой — к себе, где была их мама с двумя малышами — двух и четырех лет. И я тоже пошла домой.

Мамы дома не было. Мне рассказали потом, что она уехала в Смоленск, где у родственников была в то время моя старшая сестра.

В доме была наша домработница Татьяна Петровна. Какое-то время мы жили с ней в нашей квартире, во дворе дома стояла немецкая часть. В шкафу оставались какие-то продукты, купленные еще до войны, в той, другой, жизни. Теперь всё было по-другому.

Глава вторая.
Я узнаю, что значит быть еврейкой

Однажды мы с тетей стояли у окна, и я увидела, что по улице ведут колонну людей, среди них было много женщин и детей, были и совсем старые люди. Они шли медленно, опустив головы вниз. Я обратила внимание, что у них всех на одежде спереди и сзади пришиты какие-то круглые куски желтой материи (надо сказать, что желтые звезды стали пришивать позднее). Я почему-то подумала: «Наверное, они зашили дырки, чтобы их не было видно». Я сказала об этом тете, но она объяснила, что эти люди — евреи, такие же, как и мы, и они должны нашивать эти знаки, чтобы все их узнавали.

Вскоре нам объявили, что все евреи должны переселиться в специально отгороженное место — гетто. Какие-то вещи можно было взять с собой. Тетя решила не оставлять меня с домработницей и забрала меня с собой в гетто вместе со своими четырьмя детьми. Мы прихватили только пальто и немного продуктов. Тетя несла на руках двухлетнего Валерика, рядом шел четырехлетний Фима, мы с Леней и 6-тилетняя Леночка.

В гетто нас поселили в пустой школе, где в каждом классе было по пять семей. Все спали на полу, подстелив пальто или одеяло: женщины, дети, больные старики. Воды не было, канализация не работала. Рано утром тетя уходила вместе с другими на работу: они разбирали кирпичи на развалинах. Вечерами она приходила усталая и приносила кусок хлеба, который делила на нас всех. Мы ждали этого кусочка хлеба целый день, а есть хотелось нестерпимо.

Во дворе школы был небольшой участок земли, где до войны школьники сажали какие-то растения для уроков по ботанике. Мы выкапывали какие-то корешки, иногда находили несколько картофелин, морковку. Варить было негде, но мы нашли старый немецкий шлем и в нем варили на костре. Так было до конца июля. Осенью мы спали, уже не раздеваясь, прямо в пальто на цементном полу.

А 7-го ноября полицейские выгнали нас из школы на улицу. Там было оцепление — солдаты с собаками. Тетя стояла с Валериком на руках, а мы стояли около неё. Перед солдатами оцепления стоял немецкий офицер. Он посмотрел на тетю и окруживших ее детей, подошел к ней и что-то сказал. Тетя понимала по-немецки. Потом офицер подошел к оцеплению, что-то сказал солдатам, они расступились и пропустили тетю и нас. Что шевельнулось в душе этого офицера, когда он смотрел на молодую усталую женщину с детьми, трудно сказать. Но мы прошли, а все другие остались там, они были обречены.

Однако, мы получили только короткую отсрочку, т.к. все равно оставались на территории гетто, огороженной колючей проволокой.

Около реки стояли домики, где жили другие евреи. Тетя молча медленно шла по направлению к реке, мы с Лёней и Леной шли следом.. И вдруг мы увидели, что она подходит к реке и бросает в воду Валерика и Фиму. Мы с Леней испугались: «Что с ней! Может, тетя сошла с ума? Что она делает, ведь они совсем маленькие и сразу утонут!». Мы бросились к ней, держали ее за юбку и кричали: «Не на-дооооо!». Она стоит, плачет и смотрит, как дети барахтаются в воде. И вдруг откуда-то бегут люди, которые жили тут. Наверное, они были где-то рядом и видели эту страшную картину, когда она уже бросила и второго ребенка.

Подбежавшие первыми вытащили детей и что-то кричали тете. Потом забрали нас всех в рядом стоявший домик, вытерли насухо замерзших малышей и напоили горячим чаем.
Тетя знала, что мы все равно обречены на смерть, она знала также, что дети могут стать объектами страшных опытов. В этом случае их ждет мучительная смерть, и она решила, что лучше уйти всем из жизни и чем скорее, тем лучше. А в конце утопилась бы сама.

Мы остались в этом домике, где жили две еврейские семьи. Еще отсрочка, но на какое время — этого не знал никто.

В конце ноября в дом зашли полицаи и стали выгонять всех на улицу. Там стояло уже много евреев — выгнали всех из этих домов у реки.

На дороге стояла машина, около нее толпа людей, а по другую сторону дороги стояли тоже евреи, среди них были и женщины с детьми. Лёня пошел к этой колонне, я за ним. В это время я увидела тетю, она держала малыша на руках, а рядом шли еще двое детей — четырех и шести лет.

Тетя шла медленно, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами, и направилась к машине, где уже сидели люди. Меня и Лёню она увидела, но не позвала нас.

Всех, кто стоял у машины, увезли, а колонну, где были мы, повели по дороге. Куда? Об этом мы старались не думать, все шли молча. Через некоторое время кто-то из идущих заметил, что мы с Лёней идем одни, без родителей. Нас решили отдать в детский дом, он был на территории гетто. Но Лёня твердо сказал: «Мы туда не пойдем». Он был старше меня на два года и принимал решения.

Мы незаметно вышли из колонны и остались на краю дороги. Поскольку это была огороженная территория гетто, строгой охраны не было. Мы стояли одни около ограды, которая отделяла гетто от города. Вдруг Лёня заметил, что в одном месте, ближе к земле, есть небольшая дыра. Он оглянулся, никого не было видно, попробовал пролезть. Ему это удалось, хоть и с трудом. Затем стала лезть я и застряла, но Лёня меня вытащил.

Глава третья.
Жизнь вне гетто, на улице

Итак, мы оказались вне территории гетто. Леня сказал мне, чтобы я легла на песок, он сделал в нем углубление и закопал меня, оставив только лицо, чтобы дышать. И сам тоже закопался. Так мы лежали довольно долго. Когда начало смеркаться, мы вылезли из нашего песчаного убежища, отряхнулись и пошли к центру города, на улицу, где мы раньше жили. К счастью, Леня не был внешне похож на еврейского мальчика: светловолосый и голубоглазый. Я внешне тоже могла сойти за украинку или белоруску. Правда, у меня был еврейский акцент — картавость.
Когда мы подошли к дому, то увидели, что на окнах чужие занавески, значит, там живут какие-то люди. Мы пошли на другой этаж, где жила знакомая одинокая женщина, тётя Надя. Постучали, она открыла, увидев меня и Леню, испугалась:
— В вашей квартире живет полицай, — сказала она.

— Тетя Надя, пусти нас к себе.
Она долго думала, потом вздохнула и сказала:
— Ну, ладно, только на эту ночь.

Она постелила нам одеяло на полу под своею кроватью и опустила покрывало так, чтобы нас не было видно. Рано утром она нас разбудила:

— Таня, тебя здесь все знают и знают что ты еврейка. А тех, кто прячет евреев, немцы расстреливают. Уходите, я не могу вас оставить.

Мы ушли и решили попытаться спрятаться у соседей, в доме, где раньше жил Лёня. Когда они нас увидели, то удивились. Они ведь знали, что нас, как и всех евреев, отправили в гетто. Лёня рассказал нашу историю и попросил:

— Можно мы у вас останемся?

Соседка сказала:
— Тебя одного мы можем взять к себе, а двоих — нет.

Леня возмутился и отказался. И мы ушли. Рассчитывать было не на кого, и мы стали бродяжничать и жить милостыней: стояли на улице, мимо проходили люди, кто-то подавал кусочек хлеба, сжалившись над детьми в лохмотьях, бледных и худых. Мы нашли место для ночлега в коридоре бани. Там был тамбур, а дверь была неисправна, мы входили в этот тамбур и прятались за дверью. Но через какое-то время дверь починили, и снова стал вопрос: где ночевать? На дворе — зима. Мы заходили в подъезды домов, иногда стучали в квартиры и просили что-нибудь поесть.

Глава четвертая.
Я остаюсь одна

Однажды я заметила, что Леня стал от меня убегать. Он убегает, а я — за ним:
— Леня, подожди! — Догоняю его, и мы снова бродяжничаем вместе. Но при первой возможности он вновь убегает. И однажды я поняла, что он хочет остаться один, и крикнула ему вслед:

— Ну и уходи!

Он ушел, а я осталась стоять на улице. Мне было очень обидно. Теперь, вспоминая прошлое, я думаю, что, видимо, это было правильное решение. Каждый из нас поодиночке еще мог иметь хоть какую-то возможность найти приют. Взять еврейского ребенка означало подвергнуть семью смертельной опасности. А уж взять двоих — и скрывать труднее, и прокормить ведь надо…

На улице зима, холодно, есть нечего. Я стою, прошу у проходящих мимо людей, но у них у самих чаще всего пустые сумки. Стучу в квартиры, бывает, кто-то даст поесть. Однажды дверь открыл высокий мужчина в форме немецкого полицейского. Он держал в руке кусок хлеба и луковицу.

 — Дядя, дайте, пожалуйста, кусочек хлеба, я голодная.

Он молча отломил кусок хлеба и дал мне. Я до сих пор помню вкус этого хлеба и запах лука. Лука он мне не дал, но его запах я потом долго вспоминала и думала, что когда-нибудь кончится война, и я буду есть хлеб с луком, сколько захочу. Это, действительно, потом стало моим любимым блюдом.

Я решила пойти к маме той девочки, которая забрала меня и Леню из сельской школы, где размещался наш детский садик. Я нашла ее, и она разрешила мне зайти. Я все ей рассказала, как мне удалось спастись из гетто и что я теперь совсем одна: папа на фронте, где мама — я не знаю, а тети больше нет. Она слушала меня с сочувствием, а потом сказала:

— Оставить тебя у меня я не могу. Это опасно. Кто-то тебя выдаст, но у меня есть подруга, она живет в другой части города, она живет одна, у нее нет детей. Может, она согласится взять тебя к себе. Она покормила меня, и я ушла, ночевала в каком-то подъезде.

На следующий день в назначенное время я пришла к ней и встретилась с ее подругой. Она согласилась взять меня к себе. Я была так рада! Я жила в тепле, была какая-то еда. Но потом к ней стал приходить один мужчина и оставаться на ночь. Она стала стелить мне в кухне, а потом сказала:

— Ты извини меня, но мне неудобно. Придется тебе уйти.

И снова я на улице, снова голод и холодный подъезд. Потом были еще два случая, когда меня оставляли, но уже через день я должна была уходить.

Глава пятая.
Счастливая встреча с мамой Феней

Однажды в холодный зимний день я стою на углу и вдруг вижу, идет Лёня. Он подошел, поздоровался и рассказал, что какое-то время жил у одной бабушки, но потом она стала бояться и попросила его уйти, и теперь он снова на улице. Потом он сказал:

— Таня, там, на другой улице, стоит сейчас очередь за хлебом. Давай пойдем, может что-то подадут.
— Нет, — сказала я. — Я с тобой не пойду, ты меня бросил, иди сам. — И он ушел.

А я осталась стоять на том же месте, голодная и замерзшая. Мимо проходят люди, слышат мое жалобное:

— Подайте что-нибудь.
 Но никто не останавливается. Вдруг одна женщина подошла ко мне, остановилась и смотрит.
— Тетя, я голодная, дайте что-нибудь покушать.
— А кто ты? — спросила она меня.

И я, сама не знаю почему, сказала ей, что я из гетто и осталась одна. Тети больше нет, где мама — неизвестно, папа на фронте. Женщина эта шла в очередь за хлебом, но после разговора со мной взяла меня за руку и повела к себе домой. Я иду и думаю:

— Наверное, даст что-нибудь поесть и отправит. Ведь так было уже не один раз.

И вот мы подходим к небольшому дому, заходим в квартиру на втором этаже. Большая светлая комната, чисто, уютно. Я сняла пальто, она посадила меня за стол и налила в тарелку суп с лапшой. Я не помню, когда я ела что-нибудь более вкусное. А потом... заснула прямо за столом. Я не чувствовала, как тетя Феня меня раздела, вымыла и уложила спать. Проспала я, как мне сказали, более суток. Когда я открыла глаза, то увидела, что лежу в чистой постели, в окно светит яркое солнце. Я продолжала лежать, делая вид, что еще сплю. Лежу и думаю:

— Вот сейчас, наверное, мне скажут, чтобы я уходила. Хоть немного еще полежу в тепле.

Слышу разговор:
— Коля, так что будем делать с девочкой?
Мужской голос отвечает:
— Давай, оставим её у нас. Сделаем доброе дело, может, нам когда-то зачтется.

Это был муж Фени, Николай Светликов. И я осталась у них. Феня мне сказала:
— Смотри, Таня, не говори никому, что ты из гетто. Ты – наша дочка. Так мы всем соседям и скажем. Называй нас мама и папа.

Они относились ко мне, как к родному ребенку: кормили, одевали, воспитывали. Через некоторое время к ним привезли дочку Коли от первого брака. Она жила с его сестрой, а после ее смерти Коля забрал Валю к себе. Валя была на два года старше меня, и мы были даже чем-то похожи. Жили дружно. Соседи иногда говорили: «Смотрите, как сестрички похожи». Валя действительно думала, что я — её родная сестра. Феня и Коля сказали ей, как и всем, что я жила у другой тети. Так, что правду знали только трое — приемные родители и я.

Когда Вале исполнилось восемь лет, она пошла в школу. Учиться ей было трудно, она часто делала уроки с отцом, а я сидела и слушала, как он с ней занимается. Когда я потом пошла в первый класс, то уже умела читать и считать, и меня сразу перевели во второй класс. В школе учили на белорусском языке, правда, буквы были тогда латинские. В семье тоже говорили по-белорусски.

На первом этаже нашего дома жил православный священник. Меня решили окрестить, и это было сделано. В документе о крещении стоит мое имя — Татьяна. Родители: мать — Стефанида Кузьминична Голушникова, отец — Николай Корнеевич Светликов. Были у меня и крестные мать и отец.


Глава шестая.
Моя вторая мама

1 мая 1943 г. город бомбили. Одна бомба упала совсем близко от нашего дома, был разрушен второй этаж, где была наша квартира. Были убитые и раненые. Я была ранена осколком в ногу, Валя — в руку, а Коля был ранен очень тяжело. Он лежал в больнице, потом его парализовало, и осенью он умер.

Он любил меня как родную дочь, и я отвечала ему тем же, а светлая память о нем осталась со мной на всю жизнь. Как символично, что и фамилия у него — Светликов. В это тяжелое время нам помогла моя крестная мать, и Феня со мною и Валей стали жить у нее.

Однажды во двор, где мы жили, зашёл Леня, он подошел ко мне и поздоровался. Я не ответила.
— Ты что, меня не узнаешь?
— Я тебя не знаю
— Ты что?! Я же Лёня!

Я молча пожала плечами, я не могла его признать. Рядом стояла Валя, я ведь ее «сестра», которая раньше «жила у тети». Валя с удивлением наблюдала за этой сценой, а потом вступилась за меня:

— Что ты к ней пристал? Это моя сестра, говорят тебе, что она тебя не знает!
Я ушла в дом и больше не выходила. Феня увидела мальчика, одетого в лохмотья, накормила его, и он ушел. Больше Лёня не приходил, очевидно, он понял, что он не должен открывать меня. В то время мы быстро становились взрослыми.

Однажды мы с Валей шли по улице, а по другой стороне шла жена моего крёстного, рядом с ней шёл полицейский из местных. Увидев меня, она стала громко кричать:
— Набрала себе жидовских детей, наверное, золото ей уплатили, и живут теперь, не зная нужды.

Валя ничего не поняла. Дома я рассказали маме об этом, и она сказала мне:
— Теперь сиди дома и никуда не выходи. Нам надо всем бежать отсюда в другое место.

Мы перебрались в маленький домик в другом районе города, где Феню не знали. В задней стене домика была дверь, через которую можно было выйти во дворик и сразу попасть на берег реки. Феня приготовила сумку с продуктами и одежду. Если придет с обыском полиция — можно успеть убежать.

Мы жили в постоянном страхе, а вдруг эта соседка донесла в полицию? Но у мамы Фени ни разу не возникла мысль избавиться от меня, мы оставались вместе. То ли эта женщина не донесла, то ли немцам было не до того, чтобы нас искать. С востока уже доносились звуки орудийных залпов, это наступали советские войска, и мы с нетерпением их ожидали.

В центре Минска был Оперный театр, немцы устроили в нем продуктовый склад. Когда немцы спешно отступили, жители бросились брать продукты, кому что под руку попадалось, в том числе вино и шоколад. И когда наши бойцы вошли в город, то к их удивлению, женщины дарили им вино и шоколад.

Страшное время военной оккупации ушло в прошлое, хотя война еще продолжалась, но для Минска она уже закончилась.


Глава седьмая.
Меня нашли родные

До войны всех детей в нашем районе лечила врач, которая всех нас знала, знала она и наших родителей. Как-то на базаре она встретила Татьяну Петровну, нашу бывшую домработницу, и спросила ее, не знает ли она о судьбе семьи Гуревич, о Тане и ее маме. Та ответила, что, где хозяйка — она не знает, а Таня, как она слышала от своей подруги, тоже домработницы, живет где-то здесь, в семье

— Так где же Танечка?
— Этого я не знаю, — ответила Татьяна Петровна.

А через некоторое время эта врач встретила вернувшегося в город моего дядю. Она его хорошо знала, т.к. Анатолий Ефимович Гуревич был известным в Минске врачом и заведовал до войны Отделом здравоохранения. Он сказал ей, что моя мама (его сестра) в Свердловске, а Таня пропала в первые дни войны, оставшись с детским садиком. И тут эта врач рассказала ему о том, что услышала от Татьяны Петровны.

— Но где искать ее? — спросил дядя Толя.

Он сразу сообщил маме в Свердловск по линии военной связи о том, что есть надежда найти меня. Надо было разыскать Татьяну Петровну. Она жила где-то в деревне. Мама не могла поверить, что такое чудо произойдет и меня отыщут. Но какой адрес у бывшей домработницы? Мама пыталась вспомнить, но с ужасом поняла, что все забыла, ведь Татьяна Петровна постоянно жила у нас и только изредка уезжала к себе в деревню. И вдруг, ночью, во сне, ей ясно представилась бумага с написанным адресом. Мама вскочила, быстро записала его и сообщила адрес телеграммой дяде.

Его положение и авторитет сыграли большую роль. Татьяну Петровну нашли и привезли в Минск, но она все равно не знала, где я. Поехали к ее подруге и от нее получили нужные сведения.

И вот однажды, в воскресенье, я собираюсь утром в церковь, причесываюсь и слышу, как кто-то стучит в калитку. Бегу открывать: стоит Татьяна Петровна (я ее узнала) и дядя в военной форме. Я подумала, что это мой папа, и бросилась к нему:

— Папа! — Я ведь не видела папу три года, да еще и в военной форме.
Дядя обнял меня:
— Я не папа, я — дядя Толя.

Он познакомился с Феней и увидел, что она заботилась обо мне, как о своей дочке, и я пока осталась с ней и с Валей.


Глава восьмая.
У меня две мамы

Дядя сообщил маме в Свердловск, что нашел меня. Она взяла билет на самолет с пересадкой в Москве, чтобы лететь в Минск и сообщила тете Розе в Москву, что летит меня забирать. А в это время в Москву в командировку приехал мой папа и зашел к тете Розе. Она сообщила ему радостную весть: Таня нашлась, и мама из Свердловска летит к ней в Минск. Вот такое волшебное совпадение: после всех страданий улыбнулось счастье!

Мама встретилась с папой в Москве на Белорусском вокзале. Он попросил у генерала отпуск на три дня, и вместе с мамой приехал в Минск, где их встретил дядя Толя.
Дядя Толя предупредил меня, что приедут родители. И вот, они все вместе идут по уже известному адресу к Фене. Стук в калитку. Когда я открыла, то увидела военного, это был папа, теперь я уже узнала его, а рядом папой какая-то худенькая женщина. Это была моя мама, я ее не узнала.

Папа и дядя Толя оба говорят мне:
— Танечка, это твоя мама.
Я побежала в комнату и кричу маме Фене по-белорусски:

— Мамо! Там тая мама прышлы.

И вот встретились две мамы — Феня и моя родная мама. Эта встреча была полна и радости и слез. Феня плачет от радости за меня, и от печали, понимая, что придется расстаться со мной. Она обнимает меня и говорит: «Танечка, ты все равно моя дочка. Хорошо?»

А у меня странное ощущение. Я молчу, потому что не знаю, как ответить, чтобы не обидеть мою родную мать. И тут она сама приходит мне на помощь:

— Стефанида Кузьминична! Пусть у Тани будут две мамы. И мы всю жизнь будем благодарны Вам за то, что Вы спасли Таню, мы никогда этого не забудем. Так, доченька?

Я была счастлива, что она приняла такое решение.

Я выросла, выучилась, стала преподавателем математики. У меня появилась своя семья. И все эти годы я относилась к Фене как к маме. Разве можно забыть то, что она и Коля сделали, спасая незнакомую еврейскую девочку из гетто с риском для собственной жизни. Об этом знают и мои внуки, для которых она стала второй бабушкой. Мы с мужем все время поддерживали Феню и материально (у нее была небольшая пенсия), она всегда была желанной гостьей в нашей семье. А когда к ней пришла старость с неизбежными болезнями, и она ослабела, мы забрали ее к себе, и она жила в нашей семье.

Я отправила документы о моих приемных родителях в Израиль, и они получили звание «Праведники народов мира». Их имена увековечены на Аллее Праведников в Иерусалиме. Там растет дерево, посаженное в память о них. Это место — святое для всех евреев.

Почетный диплом и памятные медали я получила в посольстве Израиля в Минске. Феня не дожила до этого.

В своей речи посол сказал:

— В годы оккупации в Белоруссии было уничтожено более 800 000 евреев. Их убили только за то, что они были евреями. Об этом знали многие люди, жившие рядом с ними. Среди них были и те, кто хорошо относился к евреям, но все же они предпочли держаться в стороне от этой трагедии. Ведь спасение еврея каралось смертной казнью.

Но были и другие люди, которые не отвели взгляд в сторону и спасали обреченных на смерть. Некоторые из них сейчас здесь, среди нас, других уже нет в живых, и мы вручаем памятные медали тем, кого они спасли, и их родственникам. Народ Израиля никогда не забудет этих мужественных людей».

И в Минске есть памятник и дерево, посаженное в честь Стефаниды Глушенковой и Николая Светликова.

Потсдам, июнь 2014 г.