Шекспировский Дориан Грей

— …а уж Шекспир и подавно старье! Кому какое дело до всей этой британской чепухи? Почему я не могу писать сюжеты, которые действительно волнуют мою душу? Почему в наше время мне необходимо повторять историю передвижников девятнадцатого века? Моя дипломная работа будет моя и только моя! — разорялась юная леди на весь кабинет директора художественной студии. Директор невозмутимо курил, сидя в своем необъятном красном кресле, и, кажется, чувствовал себя хозяином ситуации.

— Амалия, девочка моя, успокойся, — ласково начинал он под недовольные взгляды все той же юной леди, которую решительно не устраивало обращение «девочка моя». — Пойми уже наконец, что правила нужны, и если мы дадим вам полную свободу в работе с дипломками, то они все получатся настолько разными, что объективная оценка станет совсем невозможной. Поэтому я и дал всем выпускникам тему шекспировского Гамлета. В одно время тема смерти Офелии была достаточно популярна. Многие известные художники черпали свое вдохновение в шекспировских образах. Подумай хорошенько, вдруг тебе это даже понравится? Ты лучшая на потоке, и я возлагаю на твою работу большие надежды, Амалия.

Девушка откинула назад крупные черные кудри и принялась оппонировать с удвоенной силой:

— Но ведь было и было! Почему я должна подражать Милле и Кабанелю с их умирающей Офелией, бедной лебедушкой, — на последних словах в ее грубоватом голоске проскочило совсем откровенное презрение, но почти сразу сменилось благоговением, — если я могу подражать Крамскому, Сурикову, Левитану? Разве искусство не выше всех этих рамок и оценок, разве творец не достоин того, чтобы быть искренним со своим полотном и зрителем?

Директор хотел было возразить, но вдруг передумал. Он посмотрел в горящие черные глаза, какие наверняка были у Коперника на костре, и понял, что эту молодую леди не переубедишь. Горячая южная кровь бурлила в ней, выливаясь не только в черты лица и характерную черноту глаз и волос, но в характер. Порывистый, упрямый, жесткий. Директор восхищался этой юностью и ее необузданной страстью, готовностью рвать глотки за правое дело. Он прекрасно понимал Амалию и рад был бы уступить, но нельзя переписывать правила ради одного талантливого ученика. Как в свое время ему запретили писать что-то кроме революционных мотивов, так и сейчас юной леди придется уйти ни с чем.

— Нет, Амалия. Ты берешь тему и точка. Иначе не висеть тебе в Центральной Галерее. Девочка моя, надеюсь, когда-нибудь ты поймешь меня, пусть и не очень скоро. Но сейчас тебе нужно побыть немного послушной и терпеливой ученицей. И сделать так, как велят учителя.

Амалия гневно стиснула зубы, сдерживая рвущиеся наружу нецензурные ругательства. Нельзя, ни в коем случае нельзя срываться. В конце концов, она уже давно не ребенок, пора бы научиться себя контролировать. Но такую крепкую обиду одним самоконтролем не усмиришь.

— Будет вам Шекспир. Только потом не жалуйтесь, — выплюнула она и, развернувшись, с достоинством покинула кабинет.

О, она проделает поистине шедевральную работу. Сейчас зайдет в магазин, накупит самых дорогих тюбиков, непременно с тремя звездочками, пусть ее бунт запомнят надолго. Возьмет новых нейлоновых кистей, а то старыми уже алмазы дробить можно, титановых белил, ацетона. С особым наслаждением будет выбирать холст для основной работы и отдельно для набросков и этюдов. Даже тщательно вычистит деревянную палитру и мольберт, которые не чистились еще со школьных времен. Она-то сделает… Сделает такую Офелию, что директор пожалеет, что не дал ей свободной темы.

Осталась всего одна, последняя, но очень важная деталь. Писать без натуры — как петь песню без нот. Амалии нужны была модель, причем совершенно конкретного типажа. Финальный вариант задумки давно сформировался в ее черной головушке, но реализовать его представлялось все сложнее и сложнее. Поиски в Интернете не дали никакого результата — девушки на присылаемых фотографиях были мертвее классической Офелии, а Амалии это никак не нравилось. Обращаться к профессиональным моделям было чересчур затратно, хотя стеснения в средствах у Амалии не было. Родители, отправив свою малышку учиться в суровый и холодный северный край, обещались присылать приличные суммы денег каждый месяц и пока исправно обещание держали. Но, кажется, в этом случае деньги не могли спасти художницу.

Амалия теряла надежду. Она шаталась по старым улочкам города, наблюдала архитектурные излишества, держа в руках позабытый и оттого остывший кофе с кореандровымё дескриптором. Она испытывала то противное чувство пустоты, которое приходит сразу после ощущения творческой беспомощности, как вдруг…

Всего на миг девушке показалось, что она сошла с ума, что у нее начались галлюцинации и ее идеи вышли в реальный мир. Но нет. Девушка напротив художницы была абсолютно реальна и материальна. А еще неподражаемо правильна, подходяща. У нее были те самые рыжие волосы, такие насыщенно-оранжевые, что невольно ощущаешь вкус мандаринов на языке, просто разглядывая их. Она имела кожу бледную и аристократичную, какую сразу представляешь у молодой дворянки, выходящей на солнце лишь по праздникам и имеющей болезненную одержимость семейными традициями. И вся фигура, и все черты ее были наполнены такой внеземной магией, что Амалии сразу вспоминались эльфы и феи, а еще почему-то Тильда Суинтон.

— Дар небес, — шептала художница, даже не осознавая, что стоит и сжимает в ладонях лицо незнакомой уличной девки. Что ее кофе давно катится по мостовой, расплескивая содержимое, что рюкзак соскользнул с плеча и повис на локте, что волосы не причесаны и добавляют ее облику безумия. — Ты ведь та, что несла в своих руках манну Моисею? Даже если не ты, мне плевать. Идем со мной. Умоляю.

И девушка, что полжизни провела на улице и уж точно научилась быть аккуратной, неожиданно поверила. Быть может, теплые пальцы на щеках подкупили ее? Или неподдельное, искреннее сумасшествие в черных глазах, такое редкое в нынешних прохожих? А может быть то, что незнакомка смотрела всегда ей словно в душу и ни разу — на старую одежду и пятна грязи? Так или иначе, девушка просто доверилась судьбе и этой странной прохожей, у которой, кажется, много мыслей, денег и пятен от масляных красок на рукавах.

— Как тебя зовут? — будто очнувшись, спросила Амалия, отпирая дверь своей однушки. — Если что, я Амалия.

— Катя, — едва слышно отвечала та, проходя в незнакомую, но, кажется, уютную квартиру. Хозяйка предложила ей полотенце и мыло, потом яичницу с вином (все, что было в холодильнике), а потом уже и теплое одеяло. Гостья, не будь дурой, быстро соглашалась, в душе все-таки опасаясь некого подвоха.

— Могу я звать тебя Кете? — уже лежа в кровати и не глядя на собеседницу, спросила Амалия.

— Да как вам угодно, — безразлично ответила Кете. — Я вообще не понимаю, чего вы хотите от меня и почему так добры. И если все будет продолжаться так же славно, можете звать меня хоть Подтиркой для Жопы.

— Значит, Кете, — кивнула сама себе Амалия. — Я предлагаю тебе работу натурщицей. Плачу хорошие деньги. Но работать придется сутки напролет и, само собой, все в этой квартире.

Ответа не последовало. Кете просто перевернулась на другой бок, потеплее укуталась в выданное одеяло и почти сразу уснула. Домашний диван оказался куда уютнее парковых скамеек. А на счет предложения… Она же не ушла, а это значит да. Конечно, да. Она готова и позировать, и убирать здесь, и готовить, и даже целовать хозяйке ноги. Такой женщине не жалко. Подумать только, всего за сутки ее жизнь развернулась градусов на сто тридцать, и то ли еще будет. За всю ее жизнь еще никто не относился к ней с таким вниманием и заботой. В чем бы там ни заключалась заинтересованность Амалии, она тем не менее казалась искренней, а маленькая Кете еще верила в сказки.



<center>***</center>



Натянув на подрамник пока только плотный лист бумаги, Амалия увлеченно чертила линии построения. Третий день подряд она работала с редкими перерывами на еду и сон. Наброски выходили прекрасными каждый раз, и выбрать что-то одно из них было нереально. Этюды — один сочнее другого. Кете словно обладала способностью перетекать в холст и оставлять там частичку души, оживляя тем самым простое изображение. Амалия видела в ней свою личную Мону Лизу, Всадницу, Лопухину. Ей не нужны были персики, чтобы дышать свежестью. Ей не нужна была жемчужная сережка, чтобы привлекать внимание. Она была самим совершенством.

— Можешь поставить веточку более вертикально, и держать ее немного ниже? — руководила композицией художница. Кете послушно перенесла веточку с цветком шиповника в указанное положение.

— Неподражаемо, — едва слышно прошептала Амалия, чувствуя, что блоковская Незнакомка вдохновляла своего творца меньше, чем Кете ее.

Неожиданно веточка выпала из тонких ослабевших пальцев. Модель закашлялась сначала слабо, но кашель потихоньку набирал обороты. Вот у нее на глазах уже выскочили слезы. Ноги не держали Кете, и она упала на паркет. Все ее тело содрогалось в кашле, перерастающем в судороги. Амалия отбросила кисть и опустилась рядом с согнувшейся гостьей. Она обняла ее со спины, ногами и руками как можно крепче оплетая туловище. Художница старалась сильнее прижать ее к себе, будто разделить недуг пополам. Она попыталась открыть ее лицо, собрав и откинув рыжие пряди назад, когда обнаружила на запястье капли крови.

Такие приступы случались уже не в первый раз. И они до безумия пугали их обеих.

— Тише. Спокойнее. Все в порядке, я здесь, — шептала Амалия, неизвестно кого успокаивая. — Только не умирай…

Конвульсивные сокращения потихоньку прекратились, кашель тоже. Кете поднялась и вытерла кровь с лица. Ее тело все еще била мелкая дрожь, но это было остаточное. Амалия нервно кусала губы.

— Спасибо, — с ноткой горького обречения произнесла Кете и тут же поймала злой взгляд Амалии.

— Нужно приступать к картине как можно скорее, — сказала художница, словно боясь, что вместо этих слов наружу могут вырваться совсем другие.



<center>***</center>



Три недели пролетели как во сне. Кете блаженствовала телом и душой. Ей было комфортно, и ключевым ингредиентом этого состояния была Амалия. Амалия, которая в последнее время ходила по квартире и бормотала всего одну фразу «только не скатиться к образу Вотерхауса», все больше и больше напоминая безумную. Амалия, которая скупила все десерты в ближайших пекарнях, чтобы нарисовать ее, Кете, улыбку. Амалия, которая все время была так близко, буквально в миллиметрах, все равно оставалась просто безумно далеко.

Кете знала, что картина вот-вот будет готова. А это значит, что и ее миссия в этом доме будет выполнена. Она станет не нужна, и ее выбросят. Снова на улицу. А там чертовы приступы добьют ее буквально за пару месяцев.

Но этот час настал. Час, когда Амалия, вся сверкая, развернула перед Кете мольберт, и девушка вздрогнула. Перед ней на смятой траве лежала она сама, абсолютно нагая, с распущенными волосами. На ее теле красовался лишь венок, который Кете сплела недавно из цветов, принесенных хозяйкой. Пурпурная сирень и акации сплетались в удивительные формы, а венчала все это необычная, но удивительно органично вписавшаяся незабудка. Но самым главным, пожалуй, было лицо. Точнее, его выражение. Это было полное и бесконтрольное удовольствие, накрывающее больше разум, нежели тело. Глаза, возведенные к небу, закушенная в полуулыбке губа, расслабленные мышцы. Каждый мазок был словно пропитан наслаждением.

Кете все стояла в оцепенении. Немного придя в себя, она наклонилась к холсту, касаясь губами нарисованных кистей рук. Потом отстранилась, ласково улыбнулась, и невероятной силы кашель скрутил все ее существо. Судорога пронзила каждую клеточку организма. Сердце Амалии бухнуло куда-то вниз, она словно переживала всю эту боль вместе с Кете.

В эту же секунду мимолетная тень улыбки скользнула на губах портрета.