Переводчик на Восточном фронте

Рассказ Вольфганга, немецкого пенсионера

Я познакомилась с ним в клинике St. Josef-Krankenhaus в Потсдаме.

Мы сидели с мужем, ожидая обследования, время тянулось долго, и мы разговорились с человеком, который сидел рядом. Как оказалось, Вольфганг (так он представился) тоже лечился в этой же клинике и лежал в соседней с мужем палате. Таким образом, наше знакомство продолжилось. Узнав, что Виктор, мой муж, участник войны, наш новый знакомый, рассказал о себе:

Я родился в 1916-ом году в Кёнигсберге. Отец был учителем физики в гимназии, мать преподавала музыку. У нас в семье дети воспитывались в лучших традициях немецкой культуры.

Во время Первой мировой войны отец был солдатом, и воспоминания о том, что он там видел и пережил, остались в нем на всю жизнь. Он получил отвращение к войне, и, конечно же, он не мог предполагать, что я, его сын, тоже стану военным и буду участником Второй мировой войны.

По его совету я выбрал самую мирную профессию, стал филологом, окончил славянское отделение Университета. Отец считал, что такая специальность даст мне возможность везде иметь работу. Славянские страны — Россия, Украина, Польша, Чехия — наши восточные соседи, и Германию связывают с ними давние исторические, культурные и экономические связи.

После войны, в 20-х годах, у многих в Германии были сильные пацифистские настроения. Отец читал на эти темы статьи Курта Тухольского — известного немецкого историка и журналиста, еврея по национальности. Я тоже разделял эти взгляды.

Когда нацисты пришли к власти, отец был возмущен травлей, которая была организована ими по отношению к Альберту Эйнштейну — ученому с мировым именем. Позже начались увольнения евреев из государственных учреждений — откровенная политика антисемитизма.

Отец умер в конце 1934 г., он не увидел полностью масштабы того, что происходило при новом режиме. Я помню, что, читая газеты, он воскликнул: «Но это же не может долго продолжаться, люди этого не примут!» Увы, большинство приняло.
Вторая мировая война началась в 1939-ом году, и меня призвали в армию. Сразу скажу, что не каждый человек может поступить так, как известные герои Сопротивления. Они были и в Германии, но я не был среди них, возможно причина в моем характере.

Я получил звание лейтенанта и служил военным переводчиком вначале в Польше, а после нападения Германии на СССР — в Белоруссии и в России. Непосредственного участия в боях я не принимал, но могу сказать, что моя служба была хотя и не такой опасной, но физически и особенно морально очень тяжёлой. Я переводил для мирного населения тексты приказов, которые издавало командование на оккупированной территории. Их вывешивали на домах. Каждый приказ заканчивался словами: «За невыполнение — расстрел».

Но самое тяжелоё было переводить, когда допрашивали советских военнопленных и партизан. Меня вызывали в любое время дня и ночи, допросы продолжались иногда несколько часов. Я часто был вынужден видеть жестокости, которым подвергались пленные. После этого, совершенно измученный морально и физически, я не мог спать, бывали периоды депрессии.

Казни партизан проводились на площадях, в людных местах, куда, согласно приказу, должны были приходить жители этого села или района города, в том числе и дети с родителями. Детей ставили в первый ряд, чтобы они всё хорошо видели. Я старался незаметно для окружающих смотреть вниз, а не на место казни, но уши заткнуть было нельзя. И сколько раз я слышал, как стоя у виселицы, они кричали «мы победим», и «смерть фашистским захватчикам»... Некоторые пели «Интернационал», тогда это был гимн Советского Союза.

Конечно, среди местных жителей были и те, кто сотрудничал с немцами, но у меня сложилось впечатление, что будущее этой страны, которую нам приказали завоевать, определяют не они, а те, которые шли на смерть, и кричали «мы победим!».
У меня все чаще появлялась мысль, что, возможно, это так и будет: они победят, хотя мы быстро продвигались на восток, захватывая один город за другим. Я отгонял эти мысли, но они не покидали меня. Однажды мой начальник после очередного допроса, который он вёл, тяжело вздохнул, долго молча курил, а потом с досадой сказал:

— Опять одно и то же, в который раз... Они все почему-то уверены, что победят нас, просто какое-то наваждение… Вольфганг, а вам не кажется иногда, может оно так и будет, может, они правы? Откуда у них такая уверенность? Этого не могло бы быть, если бы их страна стояла на пороге поражения.

Услышав это, я сразу подумал, что это провокация. Возможно, он догадался о моих мыслях? Вероятно, это произошло, когда он наблюдал за выражением моего лица во время допросов или заметил, что я стараюсь не смотреть, когда проводят казни. И я ответил:

— Ведь мы стоим у самой Москвы и скоро туда войдем. Как вы знаете, Красная площадь будет названа «Wehrmachtsplatz» — в честь нашей армии, я в этом не сомневаюсь.
— Дай бог,— ответил он, — забудьте то, что я вам сказал. Я просто очень устал.
Через неделю машину, в которой он ехал, обстреляли партизаны, и все, кто в ней был, погибли. По чистой случайности в этот раз с ним ехал не я, а другой переводчик.

От Москвы нам пришлось отступить. Это было первое отступление немецкой армии, завоевашей перед этим за несколько месяцев всю Европу.

Прошла зима 1941 года, наступила зима 1942-го, а конца войне не было видно, наоборот, сопротивление возрастало, партизан меньше не становилось. Несмотря на карательные операции, их становилось больше, это был настоящий второй фронт.
Вспоминая то время, я думаю, что такая вера ваших людей была сильнейшим оружием. Это действовало на наших солдат и офицеров, ведь перед смертью люди не играют в политику, не лгут. Их мужество, их твердая уверенность в победе оказывали влияние на тех, кто это видел. Это разрушало нашу уверенность в успехе, подрывало боевой дух. Наблюдая за реакцией моих сослуживцев, я видел это. Значит, смерть этих людей, оставшихся неизвестными, не была напрасной…

Позже было решено, что для проведения казней лучше привлекать не немецких солдат, а тех, кого местные жители считали предателями. Они имели свои счёты с советской властью и спокойно расстреливали, вешали и сжигали заживо своих соотечественников, в том числе детей, женщин и стариков…

 

Об этих событиях сохранились воспоминания людей, живших тогда в оккупированном Харькове. Среди них была и шестилетняя Людмила Гурченко, будущая звезда советского экрана.

«Мне было шесть лет. Моё светлое довоенное детство осталось в прошлом, и началась новая страшная жизнь, когда надо было вставать и идти на речку к проруби с ведром за водой.

А люди в очереди стояли серые, мрачные. И ни одного слова. Прямо гробовое молчание. И дети сурово смотрят. И тоже молчат. И так хочется с кем-нибудь поговорить! Чтобы не хотелось есть, чтобы не хотелось спать…

У каждого палка или кочерга — отталкивать трупы. Немцы зимой трупы сбрасывали в Лопань. Течением их сносило сюда. Иногда они застревали около проруби. Воду обязательно кипятили. И попробуй, забудь эту кочергу! Никто не даст. Все так смотрели на этого несчастного, как будто он — причина всех бед.
Сначала я всегда набирала два полных ведра. Это были железные банки, а вместо ручек — проволока. Она врезалась в замерзшие ладони. Но воду я должна была принести домой, так хотелось помочь маме. Сделаю десять шагов и понимаю: не могу, нет сил нести полные ведра. Иду — отолью часть воды… И опять несу окоченевшими руками проклятые ведра, считаю шаги: «Папа на фронте, ему трудно... всем трудно... маме трудно... Я донесу, я должна донести. Немного, но донесу».
И вдруг: «Айн момент, кинд! Ком, ком хер! Шнель, шнель!». Немец отдает мою воду своему коню…

Домой идти? Выстоять еще раз очередь?.. Нет сил, ну нет же сил. Вода нужна. Я поворачиваю назад к проруби».

В центре Харькова немцы устраивали показательные казни. Обычно это происходило в центре города.

Вот отрывок из книги воспоминаний Людмилы Гурченко.

«На каждом доме немцы вывешивали приказы-объявления. В них говорилось, что в такое-то время всем жителям вместе с детьми, независимо от возраста собраться в определённом месте. За невыполнение приказа — смерть.

Чаще всего местом всех событий был наш Благовещенский рынок. Здесь немцы вешали, здесь устраивали «показательные» казни, расстрелы. И жители города шли со всех концов на базар. Образовывался плотный круг. Впереди — обязательно дети, чтобы маленьким всё было видно. Внутри круга — деревянная виселица со спущенными веревками. На земле несколько простых деревянных скамеек или деревянных ящиков. Дети должны видеть и запоминать — если ты помогаешь партизанам, то смотри, что будет…

К казни немцы готовились, тщательно режиссировали это «зрелище». Из закрытой черной машины очень медленно выводили несколько человек, в нижнем белье, со связанными руками. Они стояли на трескучем морозе так долго, что казалось это вечностью. Сначала длинный приговор читали по-немецки. Потом так же длинно переводчик читал этот приговор по-русски с украинскими словами вперемешку. Пар вырывался у него изо рта и превращался в сосульки. Они висели на бровях, на усах, на носу. Клубы пара поднимались над толпой и застывали. А люди в нижнем белье и босиком стояли и стояли... И один раз приговоренный к казни через повешение не выдержал и крикнул: «Давай, сука! Чего тянешь?»

Толпа загудела. Защелкали автоматы. И вдруг над толпой раздался высокий голос: «Сыночки ж мои родненьки! Бейте их, гадов! Мой сыночек на фронте...» Она еще что-то кричала, но ее уже отталкивали в сторону. Раздалась автоматная очередь. Все смолкло. Стояла тишина…

Я не могла смотреть, как выбивают скамейку, и человек беспомощно бьется... Первый раз я еще ничего не знала. Я не знала, что такое «казнь через повешение», и смотрела на все с интересом. Тогда мне стало нехорошо. Что-то снизу поднялось к горлу, поплыло перед глазами. Чуть не упала. Потом я уже все знала... Я боялась повторения того состояния. Я уткнулась в мамин живот. Но вдруг почувствовала, как что-то холодное и острое впилось мне в подбородок. Резким движением мое лицо было развернуто к виселице. Смотри! Запоминай! Эти красивые гибкие плетки, похожие на театральный стек, мне часто приходилось видеть. Их носили офицеры. Тогда мне был шесть лет. Я все впитывала и ничего не забыла. Я даже разучилась плакать. На это не было сил…

Во время второй оккупации Харькова самыми страшными стали полицаи, которых вербовали из местных жителей — в основном из местных украинских националистов. Их боялись больше, чем немцев.

Если полицай кого-то невзлюбит... Всё! Полицаю достаточно намекнуть немцу, что ты связан с партизанами... И тогда — конец.

«Вторые немцы» придумывали все новые и новые жестокие расправы. Мало-мальски подозрительных вешали прямо на балконах. Лютовали полицаи. Особенно те, что вернулись в город со «вторыми немцами». И немцы любовались, когда полицаи расстреливали своих же. Теперь начались облавы. Они устраивались в самых людных местах. В Харькове часто на Благовещенском базаре.

Определенный участок места немцы тихонько окружали кольцом. А потом по команде вдруг начинали сужать кольцо, оттесняя людей от прилавков. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкивали людей друг к другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие протяжные крики — «Мамочки!», «Го-осподи!», «Помогите!», «Ря-туй-тэ!» — перемежались с отрывистыми немецкими: «Шнель!», «Век!», «Шайзе!», «Ферфлюхтер!».

А когда кольцо было сжато так, что люди стояли вплотную друг к другу, немцы разрывали это кольцо с одной стороны... А с противоположной пускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое «о-о-о!». Наступала на мгновение тишина. Как будто все одновременно переводили дыхание.

Проклятые умные дрессированные животные справлялись уже сами. Они гнали толпу перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлении — к черным закрытым машинам — «душегубкам». Машины набивали людьми, и они отъезжали. Тех счастливцев, что в машину не поместились, отпускали. Часто случалось так, что мать в машине, а дочь остается на воле.

В эти душегубки пускали выхлопные газы. И пока машина ехала — люди в ней задыхались. Потом их сбрасывали в ямы и засыпали землей. А зимой — в Лопань. Это и была облава. Так она проходила в нашем городе на Благовещенском рынке.
Со временем харьковчане изучили тактику облав. Стоило черной машине или немцу с овчаркой появиться на базаре, тут же по рядам, как по телефону, передавалось сначала тихо, а потом все громче и громче, и, наконец, криком: «Облава! Облава!». Весь базар сразу же приходил в хаотическое движение. Иногда мероприятие у немцев срывалось. Но чаще попадались люди, которые, ничего не соображая, бежали к черным машинам.

Мы с мамой спаслись от душегубки. Когда собаки погнали толпу, мама меня сильно толкнула в спину. Я упала на землю, она накрыла меня собой. Все бежали рядом, совсем у лица, спотыкались о наши ноги, руки, падали и опять бежали. А когда побежали и мы, мама, стиснув больно мою руку, задыхаясь на бегу, говорила: «Главное — опоздать... собак не бойся... кусают тех, кто паникует. Это не смертельно, главное — опоздать...».

Мы опоздали. Но я видела совсем близко, как черно и страшно было в машине без окон. Как люди, тесно прижатые друг к другу, с искаженными от ужаса лицами, смотрели из машины, хватали последний свежий воздух. Они вбегали по доскам в машину... была видна спина, но, очутившись в машине, человек тут же разворачивался лицом. Так и мелькало: спина — лицо, спина — лицо... Такие разные люди, такие разные лица... А один пожилой седой дяденька даже улыбался. Я подумала, что это, наверное, сумасшедший. Таких я еще никогда не видела».