Балтийская симфония. Роман. Часть первая

                Пуховская Марина Юрьевна
   
               
                Балтийская симфония

               
               
                Часть 1
                Жить не тужить

               
                ...И последние будут первыми

                1
                Другая жизнь

   Поезд прибывал в Янтарный Берег глубокой ночью.

   Легко подрагивали под перестук колес занавески, отбрасывая бледные тени на окно. И если прижаться носом к холодному стеклу, как это любят делать дети, и попытаться вглядеться в ночную мглу за окном, то можно различить высокие ели и сосны, немыми стражами подступившие к железнодорожному пути. Казалось, это сказочные великаны пропускали в свои владения путешественников, отважившихся заехать так далеко, на самые западные рубежи огромной страны.
               
   Не выспавшаяся малоприветливая проводница в сдвинутой набок юбке, из которой выбивалась рубашка неопределенного цвета, обходила в полумраке свою привычную за долгие годы ночных смен вотчину и тормошила редких пассажиров, норовивших не сдать ей постельное белье.

- Встала? - равнодушно скользнула она взглядом по единственной пассажирке последнего, у самого туалета, плацкартного отсека – худенькой девушке, которая, по-детски подоткнув под себя одеяло, увлеченно разглядывала что-то там за темным окном. Вот делать нечего, добавила бы она в адрес легкомысленной особы, но женщине было лень отчитывать кого-либо в столь ранний – или поздний, смотря как воспринять, час. Посему она ограничилась вялым ворчанием, брошенным на обратном пути. – А кто постель сдавать будет, папа Карла? Поторапливайся, через 10 минут Янтарный Берег.

   Как через десять минут?! Я же не переоделась, не собрала вещи, не успела сходить в туалет, со стойким запахом которого мне пришлось смириться в продолжение своего первого в жизни, настоящего – на поезде дальнего следования – путешествия.
 
   А мне казалось, мы будем ехать бесконечно. Во всяком случае, довольно долго – так обманчиво настраивал размеренный стук колес, в такт которому я подыгрывала пальцами по крышке столика, пока дорисовывала в своем воображении замечательные картинки за окном. Кажется, лучше всего к ритму поезда ложилась «Попутная песня» Глинки.

   Надо сказать, часов у меня не было. Скромная, если не сказать жалкая, мамина зарплата школьного библиотекаря не была рассчитана на такого рода покупки. Конечно, всегда можно спросить у первого встречного «Сколько времени?», но ведь не станешь приставать с этим вопросом к спящим пассажирам.
            
   Спохватившись, кинулась я укладывать вещи, успевая краем глаза отметить изменения  за мутноватым (похоже, его никогда не мыли) окном, по которому поползли крупные капли дождя. Приземистые маячки светофоров все чаще выхватывали во тьме путейские будочки, полосатые – зеброй – столбики, раздавшееся вширь железнодорожное полотно и другие знаки приближающейся крупной станции.

   В суматохе сборов вспомнила я мамин наказ: обязательно отложить с первой получки хотя бы небольшую сумму на покупку часов (без которых ты вроде и не взрослый человек еще). Не часов, а часиков, заранее определилась я – это будут изящные маленькие часики со щекотно тикающим – если плотно прижать их к уху – механизмом.

   Но сейчас было не до того, чтоб тешить воображение подобными галантерейными приманками. Поезд стоит всего одну минуту, а из вещей почти ничего не собрано. Проехать Янтарный Берег означало для юной, не набравшейся жизненного опыта пассажирки чуть ли не катастрофу. Катастрофу, пугающую своими неизвестными последствиями. Негоже начинать самостоятельную жизнь с такого вот чрезвычайного происшествия.
    
   И тут как назло я застряла с чемоданом, побуревшим от времени чемоданом, доставшимся по наследству еще моей маме. Я отчаянно прижимала то одну, то другую клавишу замочка этого фанерного ящика, но каждый раз запорный механизм срывался, не выдерживая напора вещей. И не то чтобы я везла очень много вещей. Хрестоматии с нотами, самая необходимая одежда – теплые зимние вещи мама решила переслать мне позже. Тут же в свертках были расфасованы остатки продовольствия, которым она снабдила меня в дорогу, – пирожки с капустой, вареные яйца, яблоки...

   Правда, на дне чемодана были плотно уложены банки с вареньем, значительно отягощавшие мою ношу – просто жилы на руке надрывались, пока я тащила этот груз в другой конец вагона. Недолго думая, извлекла часть банок и сунула их в подвернувшуюся под руку сетку. На этот раз один из замков поддался и зацепил прижимное устройство – я специально убедилась в этом, подергав за крышку чемодана. И хотя второй замочек по-прежнему не слушался, я вздохнула с большим облегчением – авось сойдет и так.

   Теперь – мыло и полотенце в руки – и быстро в туалет! Еще успею привести себя в порядок, нервно я сверилась со своим внутренним хронометром. Но не тут-то было. Дверь отказывалась открываться. Я подергала ручку, навалилась на дверь плечом – вдруг ее заклинило? – попробовала поддеть ногой – ничего не получалось.
 
   Проводница! сообразила я. Она уже закрыла туалет, как делала это всякий раз  задолго до прибытия на станцию. Да и судя по замедлившему ход поезду, времени на гигиенические процедуры все равно не оставалось. Что ж, придется явить себя Янтарному Берегу, не догадывающемуся пока о существовании выпускницы музыкального училища Жаворонковой Веры Арсеньевны, неумытой. 

   Лязг тормозных колодок где-то под основанием вагона быстро привел меня в чувство. Удивительно, как у меня хватило рук схватить весь свой багаж – тяжеленный чемодан и сумку, пару набитых сеток, да еще зажать под мышкой тюк постельного белья. Коленки больно стукались о банки с вареньем, а резкие толчки останавливающегося поезда кидали меня на чьи-то ноги, беззаботно выставленные в проходе.

   Но все-таки я успела  - уф-ф! перевести дыхание и даже немного постоять, прислонившись к подрагивающей стене в темном тамбуре, перед тем, как совершить свой долгожданный и волнительный выход, знаменующий начало взрослой жизни. Пока я, таким образом, настраивалась на это важное событие, мое внимание привлек странный звук, доносившийся извне, звук, который, хотя и смешивался со скрежетом тормозившего поезда, вне всякого сомнения, не имел к нему прямого отношения. Это было подобие глухой шумовой завесы, нарастающей с каждой секундой и наводящей на смутные тревожные мысли.

   И тут поезд, дернувшись в последний раз, встал. Непроницаемая в своем выражении лица проводница молча отворила дверь вагона, и я увидела то, куда мне предстояло выйти. В безудержные потоки воды, обрушивающиеся с небес и производящие этот всепоглощающий шум! 

- Выходим, выходим, - решительно подбодрила хозяйка вагона оторопевшую гражданку, скользнув строгим взглядом по ее легким босоножкам, - не задерживаемся на выходе!

   Женщине, видно, до смерти надоели все эти пассажиры и пассажирки, ссаживающиеся с поезда в самое неурочное время, и в данный момент ее заботило одно – как бы меньше воды залило в тамбур. Понятно, что мое замешательство не вписывалось в эти простые планы.
 
   И я шагнула навстречу ночи, ливню-водопаду и… полной неизвестности. Ну, здравствуй, Балтика!

   У-у-хх! Меня окатило таким плотным потоком воды, что мое легкое шелковое платье в крупный горох моментально намокло и прилипло к нижнему белью, также незамедлительно впитавшему влагу. Холодные струи хлестали по распущенным волосам, голым рукам, проникали за шиворот, стекая ручьями по спине, а бурлящий водный натиск под ногами превратил мои белые носочки и открытые босоножки в хлюпающее и совершенно бесполезное прикрытие.
   
   Поезд меж тем дрогнул, подтягивая дальние вагоны, и медленно тронулся с места. Уже никуда не спеша, состав поплелся к конечному пункту назначения (к какому-то Зеленомысску, о чем сообщал листочек с расписанием, вывешенный в вагоне). Я же, беспомощно озираясь, осталась одна на перроне, погруженном в сплошную из-за ливня мглу. 
            
   И в тот момент грянул такой оглушительный гром, что я чуть не пригнулась от страха. Срочно надо бежать, спасаться от не на шутку разыгравшейся стихии! Неистовый балтийский душ начинал пробирать меня до мозга костей, не давая времени на раздумья и оглядывания по сторонам.
 
- Вы из Севастополя, девушка?  – раздался вдруг озорной возглас за спиной. – С Черноморского флота?
- Что?! – вздрогнула я, обернувшись на неожиданно возникшие фигуры военных – их было двое.

   Причем тут Севастополь и Черноморский флот?  Я из Верхневолжска, а это – если ехать от Москвы… Но я не стала вдаваться в географические подробности, вовремя сообразив, что меня то ли в шутку, то ли всерьез приняли за южанку. Мое так называемое облачение не шло в никакое сравнение с непромокаемыми плащами незнакомцев с этими их капюшонами, натянутыми на козырьки фуражек.

- Давайте я помогу вам, - уже протягивал руку все тот же неунывающий молодой офицер с блестящим от воды лицом.
- Нет, нет, нельзя! – завопила я, горой вставая на защиту своего имущества. Перед дорогой мама проинструктировала дочку, предупредив, что под благородным предлогом поднести вещи может скрываться воровская уловка. Да, внимала я маминым наставлениям, хотя наше общество честным  и порой героическим трудом прокладывает себе путь к развитому социализму, есть те, кому глубоко плевать на этот самый труд с социализмом заодно.   
- Ну, как девушке будет угодно, - задорно козырнул незнакомец бдительной барышне, такой мокрой и жалкой в этом потопе, словно это была не барышня, а русалка, по ошибке выплывшая в районе железнодорожного вокзала. И как эти двое внезапно появились перед ней, также быстро они растворились в ночи.

   Может, я переборщила? Ведь та же мама, преодолевая определенное смущение, вызванное щепетильностью вопроса, советовала не дичиться противоположного пола, ибо в моем возрасте многие создают семьи. Да и зачем ворам рядиться в военную форму? И вот, пеняя на излишнюю свою предосторожность, я инстинктивно потащилась в ту сторону, куда скрылись военные. Должен же быть вокзал здесь?

   Сгибаясь под тяжестью ноши, я сделала десяток семенящих шагов в нужном направлении и, действительно, вскоре стала различать впереди тускло освещенное здание. Воспрянув духом, припустила что есть мочи к этому спасительному маяку, но вдруг резкий треск и звяканье вываливающихся вещей заставили меня остановиться – пресловутый замочек, на который я возлагала надежды, не выдержал и сорвался с петель со всеми вытекающими отсюда последствиями. 
         
   Тут уж мне пришлось собрать в кулак свою волю – иначе мое положение становилось совсем плачевным.
 
- Да что ж это такое! – Кинулась я собирать вываливающийся груз. К счастью, на этот раз мне удалось быстро справиться со злополучной крышкой, хоть и пришлось для этого побросать часть багажа в потоки дождевой воды.

   Другая, самостоятельная жизнь начиналась со сплошных испытаний! 
 
   Из последних сил рванула к угрюмому сооружению с единственной лампой над входом. Предчувствие не подвело меня, - это, действительно, оказался вокзал. Спустившись на две ступеньки вниз в небольшой зал ожидания, я испытала настоящее облегчение – над моей головой теперь была крыша – какое благо! В общем, не все так плохо, если хорошенько подумать.

   Растерянно оглянулась – ни одна живая душа, похоже, не задержалась здесь в столь поздний час. В центре спинками друг к другу стояли два ряда сидений из гнутой фанеры с заклепками. За решетками располагались закрытые на ночь касса, буфет и ручная камера хранения.

    И тут я бросила взгляд вниз – вокруг меня на полу, выложенном невзрачной туалетной плиткой, растекалась лужа, которая отливала подозрительным сизым цветом. Я стала внимательно обследовать свой багаж и вскоре обнаружила причину этого явления – большой скол на банке с ягодным вареньем. Оттуда и сочилась чернильного цвета жидкость, в том числе прямо на мои когда-то белые босоножки.

   Без лишних раздумий отправила плод маминых трудов, проделавший со мной неблизкий путь (как оказалось, совершенно напрасно), в вазу-урну у входа. Через дверь дождевая вода проникала в зал, стекая тонкими ручейками по ступенькам в ту самую лужу на щербатом полу, где я возилась со своим вареньем, оставлявшем на руках и одежде липкие лиловые пятна. Измучившись от вездесущих водных хлябей, я поскорее выбралась на сухое место, затащив на сиденье свое промокшее движимое имущество.

   Наконец-то можно отдышаться и прийти в себя. Окинув критическим взглядом свое хозяйство, я уставилась на сумку. Вдруг кровь отхлынула от лица. Документы! Там были все мои документы, которые наверняка пострадали от этого безумного дождя! Страх перед утратой государственных удостоверений сидел глубоко внутри – без официальных бумаг и корочек ты никто, тебя просто не существовало на земле! Однако тугая – до боли в пальцах – защелка, сердито звякнув, доказала свою полную надежность: пачка с ценным вложением оставалась сухой. В изнеможении откинулась на сиденье – все обошлось! Я и дальше имею право на существование!

   По ногам сильно тянуло сквозняком, и сидеть в мокрой одежде и обуви стало холодно. Для начала надо хотя бы переобуться. Стараясь вспомнить, куда я могла сунуть легкие туфли на низком каблуке, которые в качестве сменной обуви носила в поезде, я совершила неприятное открытие – в спешке они были забыты в поезде. И теперь мои «лодочки» мирно покачивались себе под перестук колес, направляясь в неведомый Зеленомысск. На беду другой обуви у меня не имелось, значит, придется сушить босоножки на себе. И довольствоваться этой обувью в ближайшие часы и дни.
 
   Досадуя на свою оплошность, я стала искать глазами туалет, где можно переодеться. Но ничего похожего на это банальное помещение не было. И тут я обратила внимание на слабый огонек, едва теплившийся в окошечке кассы – кажется, там кто-то появился. Действительно, по ту сторону перегородки, уютно устроившись в свете настольной лампы, склонилась над газетой кассирша. Преодолевая робость, я поинтересовалась у нее, где здесь может находиться  туалет. Нас разделяла не только решетка с маленьким – только просунуть руку – отверстием, но и стеклянное заграждение с таким же крохотным окошечком, и мне пришлось как следует напрячь слух, чтобы узнать, что туалет находится на улице, метрах в ста отсюда.

   Снова бежать в этот кромешный ливень? А потом, переодевшись насухо, сидеть в туалете и ждать, когда он прекратится? От такой перспективы градус настроения пополз дальше вниз. С первой зарплаты надо отложить деньги не на часы – на зонтик!

   Что ж, мне ничего не оставалось, как вернуться на место, на котором я сразу заерзала – жесткое сидение, похоже, не было рассчитано на длительное пользование по прямому назначению. Если откинуться на спинку – запрокидывалась голова, если сесть прямо – неестественно задирались ноги. И все же больше всего меня донимал сквозняк, от которого начинала пробивать мелкая дрожь. Попробовала пересесть на другое место, но сильным холодом тянуло и там.

   Съежившись, чтоб как-то согреться, я стала изучать стену напротив. Сверху висели обычные круглые часы. Они показывали десять часов. Это был нонсенс. Сейчас не могло быть десять часов. Время здесь остановилось.
 
   Господи, куда я приехала? – охватило меня малодушное уныние. Куда я попала? Хорошо бы купить билет в Верхневолжск и вернуться домой, к маме… Видела бы она, как холодно и неприкаянно сейчас ее доченьке! От прилива воображаемой материнской жалости стало предательски пощипывать в глазах.
 
   Правда, можно было встать и спокойно переодеться – ведь в зале ожидания никого не было. Но такая степень здравого смысла входила в острое противоречие с девичьей стыдливостью, и я предпочла маяться дальше. Однако через час зубы мои стали отбивать настоящую чечетку и пришлось вновь обратиться к дежурной кассирше. Попытка не пытка, спрос не беда.

- Вы не подскажете, где здесь можно переодеться? – преодолевая икоту, постаралась четко выговорить и проникновенно добавила, - извините, я тут вся промокла.

   На сей раз служащая за окошком расположилась пить чай. Она неодобрительно посмотрела на ночную просительницу, но, видимо, мои посиневшие губы говорили сами за себя, то есть красноречивей всяких слов, и кассирша снизошла до чужого мытарства. 
   
- Пойдем за мной, - вздохнула женщина. Она вышла, чтобы открыть соседнюю комнату – подсобку, судя по хранившимся там ведрам и швабрам.

   Тараканы бросились врассыпную, как только зажегся свет. От мамы мне передалась нетерпимость к этим тварям, частенько служившим камнем преткновения между мамой и нашей соседкой по квартире тетей Дашей, которая иногда потворствовала их разведению. Но сейчас я переступила через брезгливость – ведь вошли же в мое положение и даже пустили в служебное помещение. Где я смогу, наконец, снять свое мокрое платье и все, что находится под ним.

   На талии под платьем висел сшитый мамой полотняный мешочек на резинке, из которого я извлекла несколько сложенных пополам десяток. На всякий случай пересчитала медного цвета купюры с профилем вождя. Денег было немного – скромные подъемные и еще более скромная сумма, которую мать заняла для обустройства дочери на новом месте. Намокшим оказался верхний червонец, остальные практически не пострадали. После произведенной ревизии весь этот капитал был отправлен в сумку. Мокрое белье и платье я завернула в газету и бросила в чемодан, а на себя с удовольствием натянула твидовую клетчатую юбку и шерстяной свитер. Сразу стало теплее.

   Я вернулась на место и тут же удостоверилась, что сквозняк перестал быть таким живодерским. Шум дождя вроде тоже как стал приглушенным. В нем прослушивался более разреженный, спокойный ритм, не производящий прежнего удручающего впечатления. В любом случае надо было сидеть на вокзале до утра. С сожалением посмотрела на небольшую стойку напротив с автоматическими камерами хранения. Несколько ячеек были свободными, но у меня не было представления, как ими пользоваться. Ничего не поделаешь, надо будет самой караулить вещи. Скинув босоножки и натянув теплые носки, я попробовала устроиться поудобнее. 
   
   Голова безвольно склонилась на плечо. Треволнения последних часов истощили запас душевных и физических сил героини путешествия, которое начиналось так неизведанно, романтично двое суток назад. Словно невесомость подхватила меня, мягко приподняла над землей, освобождая от ее сиюминутного притяжения.

   Веки стали смыкаться, теплая дремота ударила в голову, растеклась по телу и вытеснила куда-то далеко в подсознание тревогу, отдающую перестуком колес в висках: «куда я приехала? куда я приехала?».


                2
                Куда я приехала!
      
   Какие-то изменения произошли во внешнем мире. Чьи-то веселые голоса и море света – солнечного света, в котором плескалась зеленая листва за окном, определенно не принадлежали миру грез. Повинуясь их настойчивому призыву, я заворочалась на жестком сиденье и …окончательно проснулась. Ночь прошла, а вместе с ней прошло ненастье, бурный характер которого мне довелось перенести со всей возможной стойкостью духа.
 
   В высокие вокзальные окна заглядывали ветви деревьев, заставлявшие отплясывать солнечными зайчиками лучи утреннего света по стенам, потолку. Этот переход от непогоды к спокойному, ясному мироначалу, который я благополучно проспала, был необычен, он одновременно обрадовал и взволновал меня.

   Громкие голоса принадлежали двум мальчикам, которые сопровождали по-курортному одетую женщину в ажурной шляпке. Старший – лет четырнадцати – ловко управлялся с камерой хранения, извлекая оттуда кожаный чемодан. Тут уж я не стала зевать. Не долго думая, подскочила к подростку в надежде получить практическую помощь – надо же и мне научиться пользоваться этим достижением цивилизации.
 
   Мальчик оказался доброхотным учителем – с увлечением стал посвящать технически невежественную девушку в принцип действия автоматической камеры хранения. Когда теория закончилась и дело дошло до практики, я на всякий случай покосилась на своего юного помощника – не подсматривает ли тот задуманную мной цифровую комбинацию. Но мальчик повел себя культурно: выручив меня монеткой, вежливо отвернулся. Таким образом, я получила возможность передвигаться дальше налегке.

   Утро за вокзальными дверями встретило ласковым солнцем, чисто вымытым небом, по которому белоснежным барашком проплывало единственное облачко, и дружным щебетанием птиц, доносившимся из густой листвы деревьев и кустарников, красиво подстриженных пирамидами. Начало дня сулило самое прекрасное его продолжение и о том, что творилось ночью, напоминали лишь редкие дорожки песка, проделанные дождевыми потоками, да щедро впитанная воздухом влага, забиравшаяся от земли.

   Я оглянулась. Незнакомое место уже не пугало, наоборот, приятно удивляло, одаривая новыми положительными впечатлениями. Взять хотя бы вокзал – несмотря на его невыразительное внутреннее убранство, снаружи это оказалось довольно интересное сооружение. Вроде бы здание как здание. Но что-то заставило меня остановиться и задержать взгляд на нем.
 
   Красный кирпич перемежался декоративными вставками из белого отделочного камня, имитировавшими резьбу по дереву. Получилось легкое каменное кружево, с любовью «вплетенное» в сдержанный фасад вокзала. Не искушенная в архитектурных тонкостях, невольно залюбовалась я узорчатыми оправами окон, придававшими зданию скромную изысканность. Наверное, так действует шедевр на подсознание обывателя, не догадывающегося порой о его значении.
   
   Отдав должное таланту неизвестного зодчего, я не спеша продолжила знакомство с городком, который, судя по всему, значительно отличался от того, что меня окружало раньше. Но увиденное превзошло самые смелые ожидания.
            
   Это был не сон, это была сказка наяву, словно вызванная капризами игрушечных дел мастера, который взял и воплотил в жизнь свои замечательные замыслы. Я и не думала, что город может быть таким живописным. Нет, перед отъездом мама говорила мне, что результатом распределения и, соответственно, дальнейшего моего местожительства стал курорт в бывшей восточной Пруссии. Но у меня было мало представлений о курортах: я там никогда не отдыхала, не жила.

   Не будем упрощать нашу героиню. Конечно, Вера Жаворонкова знала о существовании великолепного, непревзойденно-классического Ленинграда, который между ними мама продолжала называть Петербургом. Когда их группу привезли на экскурсию в Москву, у нее дух захватило от Красной площади, златоглавых кремлевских соборов, рубиновых звезд на башнях. И от храма Василия Блаженного, вознесшегося чудо-куполами всем на загляденье...
   
   Еще воображение Веры будили черно-белые фотографии с венецианскими пейзажами из книжек с маминой работы. Эта чарующая череда каналов и палаццо принадлежали другому миру, вход в который был навсегда закрыт, и потому они отсвечивали обманчивым магическим ореолом.
   
   Не менее притягательными казались парижские достопримечательности, но для того имелись дополнительные причины, о которых речь пойдет позже. Да и родной Верхневолжск славился красивой набережной с ее «сплошной фасадой» старинных купеческих домов, а также екатерининской застройкой центральной улицы, бывшей Казначейской, а теперь Коммунистической, которая заканчивалась почему-то одноименным тупиком.

   И все же Янтарный Берег с каждым шагом покорял другой – не тщеславной,                великолепной красотой. Душа моя пленялась поэзией парков и естественных ландшафтов. Здесь все дышало удивительным покоем, безмятежностью, здесь слышалась музыка, дарующая умиротворение.
 
   Камертоном в этой музыке звучали… сосны. Высокие, тянущиеся к солнцу сосны росли повсюду, они придавали романтический облик извилистым улочкам, аккуратно вписанным в холмистый рельеф. И это гармоничное соседство природной и городской среды располагало к тихому и счастливому созерцанию.
   
   Собственно Янтарный Берег состоял из череды живописных двух-трехэтажных особняков, укрывшихся в тени деревьев. Каждый мало-мальски уважающий себя город должен иметь парк и вообще заботиться о репутации зеленого города. Но здесь был не парк в городе, а город в парке, и эту разницу невозможно было не отметить и не оценить даже случайному прохожему.

   Сразу за вокзалом начиналась идиллия рощ и перелесков, когда за следующим поворотом или подъемом открывались новые аллеи и я вдруг сталкивалась со скульптурой девушки, склонившейся над амфорой. Раскидистые вязы, полукругом обступившие незнакомку, хранили ее трогательное уединение.

   По-детски увлекательное погружение в другую действительность обещало повторение чуда. И точно, совсем скоро я набрела на небольшой памятник в окружении сосен. Это оказался памятник Григу, моему любимому Эдварду Григу! Чуть ссутулившись, композитор застыл с дирижерской палочкой, взметнувшейся навстречу воображаемому оркестру. Нерешительно провела я рукой по рельефной надписи, гласившей, что скульптурное изображение посвящено великому норвежскому композитору.
      
   «И ты ко мне вернешься – мне сердце говорит,
   Мне сердце говорит…», - машинально стала напевать я из «Песни Сольвейг», обходя бронзовое изваяние, чтобы получше разглядеть его с разных сторон.
 
   От невысокого постамента лучами расходились дорожки, мощенные шлифованным камнем в виде «елочки». Вообще брусчаткой, столь непривычной для ног и взора нашего человека, были выложены все тротуары и дороги Янтарного Берега. Сделано это было с той тщательностью, которой, должно быть, движет привычка строить на века.

   Невольно я сравнила городок, в который привела меня судьба, с родным Верхневолжском. Любой приезжающий – будь то гость или свой же горожанин с баулами и сумками, исторгнутый продуктовой московской электричкой, - преодолев долгий, плохо освещенный подземный переход, попадал на одну из главных наших улиц… с отсутствием всяких тротуаров. По обочинам, у стен домов тянулись заросли лопухов, седых от пыли. Разнокалиберные ларьки на небольшой привокзальной площади да покосившийся забор с деревянными мостками дополняли неброский городской пейзаж.
         
   А здесь было иначе – о моих чувствах, восприятии окружающего позаботились. Кто-то хотел, чтобы мне здесь понравилось – до такой степени, чтобы возникло желание остаться навсегда, или, по крайней мере, возвращаться вновь и вновь.

   Янтарный Берег все больше влюблял в себя. Это была, что называется, любовь с первого взгляда.

    Мы жили с мамой в обычном четырехэтажном доме: голая кирпичная коробка, покатая крыша – вот и вся архитектура. Здесь же дома как бы соревновались между собой по части вкуса (начиная со здания вокзала, справедливо заметила я про себя). Одни – легким, воздушным портиком, другие – кованым балкончиком, поддерживаемым кариатидами, или тонким шпилем, увенчанным чешуйчатой маковкой. И всюду остроконечные черепичные крыши, еще одна примета, отсутствующая в том мире, откуда я приехала. Нет, ассоциации, конечно, просились, только с чем, наморщила я лоб – и вспомнила! Моя книжка сказок Андерсена – там были рисунки с такими же причудливыми домиками с островерхими крышами. Вполне возможно, что сейчас я выйду к следующему повороту и меня встретит памятник датскому сказочнику, с воодушевлением пустилась я в дальнейший путь.

   Но, завернув с подъема налево, очарованная странница увидела озеро. Озеро, не пруд, в самом сердце города! Оно спокойно простиралось внизу, и по слегка извилистой береговой линии тянулись те же нарядные, похожие на кукольные домики, особняки. С противоположной стороны плотной стеной к берегу подступал дремучий лес – огромные деревья будто вырастали из воды, отражаясь темными кронами в ее зеркальной глади.
             
   Спустившись к берегу, я в очередной раз застыла от неожиданности. Из ближайшей заводи выплыла пара лебедей. Птицы безмятежно скользили по воде, изредка окуная в нее голову. С головой под воду уходила длинная шея – тогда на поверхности оставались два маленьких белоснежных сугробика.

   Чудо не кончалось! В воздухе кружила музыка Чайковского, упоительный вальс из «Лебединого озера» - по нарастающей, крещендо! Если б я была композитором – от такого смелого предположения я даже зажмурила глаза, - моей музой стал бы этот город, это озеро. Я приходила бы сюда днем кормить лебедей, а ближе к вечеру садилась за рояль писать музыку.
 
   Куда я приехала! уже с противоположной интонацией пело, играло в моей груди. Куда я приехала! Ночные злоключения были начисто забыты, да и не стоили они ничего по сравнению с тем отрадным чувством, которое переполняло душу.
   
   Побродив еще немного по аллеям в окрестностях озера, я поднялась наверх и очень кстати натолкнулась на указательный столб. Розой ветров на нем были прибиты дощечки-ориентиры: «Санаторий «Путь Октября», «Водолечебница имени 20 съезда партии», «Лебединое озеро»… Стрелка показывала в ту сторону, откуда я пришла. Значит, озеро действительно так музыкально называлось, улыбнулась я которому по счету сюрпризу.

   Но все же мое внимание привлекла нижняя стрелка с лаконичной надписью «К морю».

   К морю! Я уже слышала глухой шум прибоя, вдыхала свежий соленый воздух, чувствовала притяженье моря, но еще не видела его!

   Не дав себе толком отдышаться после продолжительного подъема, с удовольствием предалась я ускорению, рождаемому заметным понижением рельефа в сторону берега. А потом, еще не добежав до деревянного спуска, я увидала море.
 
   Оно было далеко внизу. Вот что значит «уровень Балтийского моря»!

   Море лежало, поигрывая серебристыми чешуйками, которые, сливаясь, исчезали в нежно-лиловой дымке на горизонте. В нем не было сочных ультрамариновых оттенков южных морей. И все же оно было прекрасно в этом утреннем объятии с чистым небом.

   Белый песок тянулся далекой – на сколько хватало глаз – бархатистой каймой пляжа. Волны, закипая пеной, дружно накатывали на него, чтобы тут же отхлынуть, оставив гладко вылизанный многометровый след.

   По обрывистому склону к самому пляжу вела зигзагообразная лестница, поддерживаемая сваями. Под ней виднелись макушки сосен – так круто уходил обрыв вниз. Какие-то ребятишки в одинаковых матросках весело обогнали меня, тарабаня каблучками по деревянным ступенькам. Заражаясь их примером, я также стала храбро преодолевать ступеньки, едва хватаясь за поручни. Этот спуск на грани полета получился захватывающим, головокружительным. Опять во мне звучала, рвалась наружу «Песня Сольвейг», в быстром темпе, отдающая биением восторженного сердца:
 
- «Ко мне ты вернешься, полюбишь ты меня,
      Полюбишь ты меня…»
      (Еще один пролет преодолен),
- «От бед и несчастий тебя укрою я,
Тебя укрою я…»
(Чуть отдышусь, пожалуй),
- «И если никогда мы не встретимся с тобой,
Не встретимся с тобой…»
(Только бы не упасть на вираже!..)

   Все, вот он уровень Балтийского моря. Сбросив босоножки, я побежала к воде. Она была холодной. Никто и не купался в это августовское утро. Но я, не боясь простудиться, позволила волнам окатывать меня – по щиколотку, по колени.

   Нежданно-негаданно в буром венке водорослей, выброшенных на берег, блеснул на солнце огонек. Нагнулась и выковыряла из травы маленький – с булавочную головку – камешек. Янтарь оказался полупрозрачным, цветом сосновой живицы, какой-то неправильной формы, но это не имело значения. Новая радость захлестнула меня: не успела прийти на пляж, и такое везение! Хотя что ж тут удивительного: ведь это место так и называется Янтарный Берег. Я заметила, что ни я одна внимательно изучала песок под ногами, время от времени нагибаясь за находкой. Если наберется горстка таких вот камушков, посылаемых морем, можно сделать для мамы бусы – живо представила я, как она удивится моему подарку.
   
   Отдыхающих было немного, однако на отдалении, у променада, тянущегося внушительным пролетом вдоль пляжа, отмечалось скопление людей. Там что-то происходило, вроде собрания или культурно-массового мероприятия. Мой путь лежал в ту сторону, и скоро я влилась в число зрителей, наблюдавших за конкурсом песочной скульптуры. Такой вид искусства был для меня в диковинку. Я и не знала, что из песка можно ваять все эти выпуклые и вогнутые формы. Влажный с ночи материал в руках немногочисленных конкурсантов облекался в различные фигуры, но для себя я сразу выбрала победителя. Моего победителя.

   Он сидел спиной ко мне, в одних шортах, и, опираясь на колено, осторожно водил обыкновенным шпателем, отделяя все лишнее от своего зыбкого творения. Его Галатея лежала на спине, закинув руки за голову, подставляя себя солнцу. Фигура дышала античным совершенством.

   Я всегда терялась перед людьми, наделенными талантами и способностями, которые не замечала за собой. Взять, к примеру, сочинение стихов (хотя вдохновение в юном возрасте подвигает чуть не каждого третьего заточить лирическое перо, но со временем это поветрие как-то выдыхается). Настоящие поэты – люди необыкновенные для меня, не от мира сего, можно сказать, небожители. То же самое относится к художникам, вызывавшим мой неподдельный интерес и уважение. (И подобную благоговейную реакцию я замечала не только за собой. Тетя Даша, в частности, важно причмокивала языком, слушая, как соседская дочка исполняет шопеновские этюды).

   «Талант – это свыше, - говорила моя мама, - его надо лелеять, оберегать. Социализм дает возможность раскрыться таланту каждого», – подчеркивала она далее и вечно задерживалась на работе со своими литературными кружками, творческими чаепитиями и художественными читками. Благодаря чему была на хорошем счету в школе и отчего за мной частенько присматривала наша безотказная соседка тетя Даша.
      
   Но вернемся на утренний пляж Янтарного Берега. Этот парень, чьим видом сильной загорелой спины мне пришлось довольствоваться, был, вне всякого сомнения, талантлив, и легкая испарина восхищения выступила на моем лице.
         
   Я даже достала очки из сумки, чтобы подсматривать за творческим процессом. Надо сказать, что пользовалась ими я редко, потому как сильно стеснялась толстой роговой оправы, которая превращала меня в тетку неопределенного возраста. Я не очень обольщалась по поводу своих внешних данных, считая себя если не дурнушкой, то, во всяком случае, обладательницей самой обычной внешности. И чтобы не казаться хуже, чем есть на самом деле, отказалась от постоянного ношения очков. Но в данном случае песочных дел мастер не видел свою случайную поклонницу, предоставляя ей возможность без стеснения и минусов близорукости рассматривать его красивые плечи, спину, вихры русых волос, нежно теребимых ветром. В общем, не знаю, на ком больше отдыхал мой взгляд – на скульпторе или его чувственном творении. Как вдруг он совершенно неожиданно обернулся на меня.
 
   Я не успела среагировать – так и уставилась на молодого человека, досадуя про себя на свои уродливые очки. Разве я могу послужить Музой-вдохновительницей в этой фантомасовской оптике?

   А между тем у него было совсем мальчишеское лицо, хотя можно было ожидать мужественные, брутальные черты под стать его накачанной спортивной фигуре. Он на секунду нахмурился, а потом, улыбнувшись, игриво подмигнул мне: сначала одним глазом, потом – другим.

   От столь неформального посыла я смущенно отвела взгляд и, повернувшись, пошла обратно к лестнице. В самом деле, зачем стоять над душой художника, погруженного в творческие поиски.
 
   Потом я ведь не отдыхать на курорт приехала, а работать. Хватит гулять, надо заняться делом. В толстом свитере стало жарко от припекающего солнца, стремившегося к зениту. Значит, прошло немало времени с начала моего знакомства с городом. Опять-таки не помешало переодеться.

   И все же искушение было велико. Сделав десяток шагов, я осторожно оглянулась. Странно, но парня в шортах на месте не оказалось, равно как и его скульптуры из песка. Просто наваждение какое-то! Он же был там, с краю. Я даже вернулась на площадку, чтобы удостовериться в подозрительном исчезновении человека, снова доставая очки. Увы, мой прекрасный ваятель как сквозь землю провалился вместе со своим произведением! Уж не померещились мне они от избытка положительных эмоций?

   Нет, я еще в здравом уме. Парень был. Также как рядом с ним стояла я. Озадаченная этим непонятным происшествием я побрела к лестнице, чтобы приступить наконец к долгому подъему.


                3
                А был ли парень

- Голубчик, Петр Петрович, Маргарита Львовна не у тебя случайно? Твоя прямая начальница, - прикрыв трубку ладонью, вполголоса пояснил толстый дядька, заведующий культурным отделом, который восседал в своем руководящем дерматиновом кресле. На нем были демократичная украинская рубашка и просторные суконные брюки. Время от времени он промокал носовым платком блестящую лысину, но она все равно оставалась самым светящимся местом в его кабинете. – Не в службу, а в дружбу, Петр Петрович, заверни ко мне нашу метрессу, я ей тут новые кадры хочу поставить, - хитро поглядывая в мою сторону, пробалагурил в трубку благодушный функционер, постукивая карандашиком по пачке с моими документами.
   
   Язык до Киева доведет, а меня довел до горкома партии, расположившегося в уютном, пансионного вида здании с крошечными балкончиками. Поблуждав по партийным коридорам, из полуоткрытых кабинетов которых доносились автоматные очереди печатных машинок, и робко пообщавшись с неулыбчивыми секретаршами, я, наконец, вышла на нужное должностное лицо, которое оказалось совсем не страшным, а очень даже располагающим к непринужденному, дружескому общению.

- Тут, Варя, вот какое дело, - перешел на более серьезный тон хозяин кабинета (я попыталась поправить его насчет своего имени, но он упрямо продолжал именовать меня по-своему). – Маргарита Львовна все ходит, ставки выбивает – ну, в общем, хлопочет насчет вечернего отделения в вашей музыкальной школе. Ну, ты понимаешь, - я с готовностью кивнула, хотя не совсем понимала, к чему клонит забавный дядька и, главное, какова моя роль во всех этих начинаниях. – А у меня полставки музыкального руководителя горит в детском саду. В общем, выручай. А, Варя? Как с комсомольским задором дело обстоит?
- Хорошо, - не слишком задорно отозвалась я.
- Вот и славненько, Варюня, - подхватил партийный деятель, отвечающий за культурно-просветительскую жизнь Янтарного Берега. Он в очередной раз протер мятым платком потную лысину и вальяжно откинулся в кресле. – Как там у нас «Песня Шмеля»? – с довольным видом попробовал он воспроизвести знаменитое произведение, подыгрывая себе пальцами по столу.
- «Полет шмеля» Римского-Корсакова, - охотно поддержала я.

   Может, мне тоже пожужжать в такт ему? Но тут дверь в кабинет открылась, и нас стало трое.
 
- А-а-аа, Маргарита Львовна! – подскочил с места завотделом, расплываясь в хлебосольной улыбке и в который раз промокая (наверное, по привычке) лоснящуюся макушку. – Еще раз добро пожаловать, дорогая Маргарита Львовна, очень, даже очень горю желанием…
- Как с нашими подсчетами, уважаемый Виктор Максимыч? - спокойно перебила та, и мне представилась возможность разглядеть свою будущую начальницу.
 
   Я ожидала увидеть бойко хлопочущую, энергичную толстушку, под стать ее партийному куратору, а встретила стройную, подтянутую даму глубоко бальзаковского возраста, да еще в брючном костюме, негласно табуированном в глазах советских женщин. Но по всему – манере держаться, вести переговоры и решать деловые вопросы в свою пользу, было видно, что Маргарита Львовна или метресса, как назвал ее Виктор Максимыч (наконец, я узнала и его имя), чувствовала себя в брюках вполне органично.

   (Наверное, метресса – от слова «метр», «мэтр». Барон – баронесса, патрон – патронесса, позабавилась я между делом выдумке Виктора Максимыча).
            
   Они погрузились в расчеты каких-то трудодней и ставок, педантично выверяемые и перепроверяемые директрисой на плотно исписанном листке бумаге. Со стороны вышестоящего товарища такое буквоедство вызывало если не оскомину, то уж, во всяком случае, плохо скрываемую ностальгию по обеденному перерыву.

   Нельзя сказать, что я напрочь выпала из поля зрения Маргариты Львовны. Время от времени она бросала цепкий взгляд в мою сторону, пока я от нечего делать рассматривала люстру или деревянные панели на стене. Иногда взгляды наши пересекались, и тут я внутренне сжималась под прицелом этих пронизывающих буравчиком, приценивающихся ко мне на предмет благонадежности глаз.

   Тем временем переговоры пошли, по новому кругу – какие-то цифры не состыковывалось или, наоборот, сомнительно совпадали в итоге. Когда окончательно стало ясно, что для таких важных персон я не более чем предмет мебели в этом кабинете, о моем существовании вспомнили, и Виктор Максимыч с заметным облегчением перешел от бумажной мороки к более приятной процедуре представления сторон.
 
- Вот, Маргарита Львовна, прошу любить и жаловать, наша комсомольская смена и так далее и тому подобное. Как говорится, принимайте пополнение. Музыкальное училище Верхневолжска, класс фортепьяно, все верно, Варя? - я скромно кивнула, утомленная затянувшейся аудиенцией.   
- Наслышана, наслышана… - пропела Маргарита Львовна, придвигая к себе пачку с моими документами. Она внимательнейшим образом, точно я могла оказаться засланной шпионкой, углубилась в официальные бумаги, я же насторожилась: что значили ее слова? Во-первых, от кого наслышана обо мне в чужом городе, и, во-вторых, в каком смысле наслышана – положительном или не очень.
 
   Неестественно долго дама в брючном костюме задержалась на моей характеристике, занимавшей всего страницу рукописного текста, точно пыталась вычленить между строк опасный подтекст. От такой придирчивости или предвзятости я еще больше вжалась в стул, который начинал натирать мне известное место.
   
- Я тут нашей Варе, Маргарита Львовна, предложил часы занятий в «Янтарной сказке», - продолжал между тем разглагольствовать Виктор Максимович, непреднамеренно разряжая обстановку, и на всякий случай осведомился у строгой подчиненной, - вы не возражаете, если мы дополнительно загрузим вашу подопечную?
- Очень, очень хорошо, - поджала губы та, продолжая штудировать несчастную характеристику. Ответ прозвучал скорее уклончиво, чем одобрительно.
- Если мне не изменяет память, Маргарита Львовна, вилла «Роза» располагает свободным жилым фондом, - заметил между тем завотделом, подписывая какую-то бумагу. - Так что, дерзай, Варя, вперед на виллу «Роза».
- Виллу? – удивилась я.
 
   Какая еще вилла?

   Моя реакция позабавила Виктора Максимыча. Но ненадолго.

- Здесь, Варя, все живут на виллах. Живут и работают, - значительным тоном изрек он, отодвигая бумаги в сторону и давая понять, что все вопросы, связанные с моим затянувшимся пребыванием в его кабинете, решены. – Успехов тебе на педагогическом поприще!          
- Вера Арсеньевна, - вмешалась вдруг Маргарита Львовна – впервые в этих стенах меня назвали правильно, да еще по имени-отчеству. Она, наконец, удовлетворилась документами молодого специалиста, направленного в ее учреждение: видимо, извлекла для себя все необходимое. – Подождите меня за дверью, Вера Арсеньевна, я провожу вас.

   Может, она вовсе не такая медуза Горгона, от взгляда которой оторопь берет, постаралась я сгладить первоначальное впечатление, которое нередко бывает обманчивым. Но, несомненно, Маргарита Львовна являлась женщиной властной. И, наверняка, старой девой. Нет, может, в последнем предположении я и ошибалась, только женщины семейные выглядят более земными, что ли.
 
   Томясь в очередном ожидании, я стоически подпирала стенку в полутемном коридоре – похоже, обо мне опять забыли. Живот подводило от голода, вдобавок меня здорово разморило в шерстяном свитере.

   Однако мне пришлось набраться изрядного терпения, прежде чем дверь кабинета отварилась и на пороге появилась Маргарита Львовна в сопровождении ее обходительного шефа. Последний поспешно вставил ключ в замочную скважину, как бы отсекая любую возможность повторного доступа в его владения. А я несказанно обрадовалась такой предусмотрительности чиновника – мое изнурительное ожидание подходило к концу.
   
   Пожав по-партийному крепко руку обеим визитершам, жизнелюбивый аппаратчик ловко ретировался по красной ковровой дорожке, скрывшись за ближайшим углом.
 
- Здесь так красиво, Маргарита Львовна! Я будто в сказку попала, – волнуясь от необходимости произвести благоприятное впечатление на взыскательную начальницу, стала расхваливать я достоинства городка.
 
   Мы не спеша направлялись к средней музыкальной школе Янтарного Берега – так определила Маргарита Львовна маршрут.

– И все такое музыкальное, – продолжила я делиться впечатлениями, - памятник Григу, Лебединое озеро… В общем, я влюбилась в Янтарный Берег с первого взгляда, - смело списала я со счета свои ночные напасти.   
- М-да, - чуть помолчав, сдержанно откликнулась та на мое словоизвержение. – Кстати, немцы без боя сдали курорт. Он не пострадал во время войны.
- Наверное, жалко было подвергать разрушению такие памятники архитектуры, - поспешно вставила я, мысленно хваля себя за проницательность.
   
   Но Маргарита Львовна оставила мои слова без комментария, и мы какое-то время продолжили путь молча. Я вспомнила фотографии родного Верхневолжска, запечатлевшие последствия недолгого хозяйничанья фашистских оккупантов в городе. Взорванный мост над Волгой, горы руин на месте школ и жилых домов…

   И церковь над старой излучиной реки, как памятник архитектуры 14 века избежавшая покушений со стороны богоборческого государства. Она была в упор расстреляна тяжелой вражеской артиллерией – об этом скупым текстом сообщала пожелтевшая газетная заметка, приклеенная под снимком в школьном фотоальбоме.
   
- Вера Арсеньевна, обращаю ваше внимание, - вывела меня из задумчивости Маргарита Львовна, - это и есть вилла «Гретхен» или детский садик «Янтарная сказка».

   Она указала рукой на белое трехэтажное здание со сводчатыми окнами, возвышавшееся поодаль над взморьем, - как ласточкино гнездо, приютившееся на краю утеса. На широком косогоре, что протянулся от виллы к улице, огороженной от нее чугунной решеткой, пустовали в тот час песочницы и деревянные беседки, все в окружении вековых сосен. Хорошо, наверное, ходить в такой садик: дышать смолистым ароматом разогретых на солнце деревьев, слушать равномерный шум прибоя, который доносится с близкого – под самым боком – моря...

   И тут я весьма кстати вспомнила:
      
- Это тот садик, где Виктор Максимыч предложил мне…

   Но не успела закончить фразу.

- Вот обустроитесь, Вера Арсеньевна, войдете в расписание. В школе сейчас напряженная пора – начался прием на новый учебный год, идет прослушивание. Поэтому я очень рассчитываю на вашу помощь и самое активное участие, - все это было сказано размеренным, даже любезным тоном, однако за внешней предупредительностью нельзя было не расслышать предупреждения, исключавшего любое неповиновение. – А там, конечно, через недельку-другую, - продолжила метресса, - если выкроете время, придете сюда, познакомитесь с заведующей. Думаю, проблем с вашим оформлением не возникнет, - закончила расписывать последовательность действий директорша.
- Хорошо, - волей-неволей подчинилась я указаниям, несмотря на то, что хоть сегодня готова была бежать вливаться в коллектив этой замечательной и наверняка гостеприимной «Янтарной сказки».

   Но Маргарита Львовна гнула свою, независимую от Виктора Максимыча, линию.

   Ее светло-серые, почти стального цвета глаза не часто задерживались на мне, но если она удостаивала взглядом свою начинающую коллегу, возникало ощущение, что тебя просвечивали невидимыми рентгеновскими лучами, чтобы подтвердить какие-то подозрения или проникнуть в образ твоих мыслей. Казалось, от ее настороженного и пытливого взгляда не укроется ни одно мое движение, случайное упущение или тайное намерение.
               
   При этом Маргариту Львовну можно признать интересной, даже привлекательной женщиной с правильными, почти классическими чертами лица и несколько диссонирующей с ними мужской стрижкой тронутых сединой волос. Полное отсутствие косметики подчеркивало сдержанный естественный имидж, в котором – на эту особенность я сразу обратила внимание – отсутствовала улыбка.

   Она ни разу не улыбнулась за все время, что я могла наблюдать ее, хотя нельзя сказать, что угрюмость или уныние прописались на ее лице. Нет, в нем сквозила спокойная уверенность, барская непоколебимость, проистекающая, видимо, из привычки оставлять последнее слово за собой. Интересно, растягивается когда-нибудь в улыбку ниточка этих тонких губ, осторожно покосилась я на нее.
       
   Нет, наверное, начальницам не пристало улыбаться без особых на то оснований, тут же оправдала я важный вид своей спутницы. А моя по молодости непосредственность или беспечная наивность, заслуживающая снисхождения, не могли растрогать Маргариту Львовну. Конечно, я не вызывала у нее доверия.
               
- А вы не скажете, что это за здание? – вежливо поинтересовалась я, отнюдь не из соображений показать себя достойной собеседницей – на противоположной от детского садика стороне улицы своими несомненными архитектурными достоинствами выделялся то ли музей, то ли историческая резиденция знатной особы. На фронтоне классического особняка было выведено «Слава партии!».         
- Это? Грязелечебница, - проронила Маргарита Львовна тоном, не выказывающим особого расположения к теме. – Раньше здесь была кирха.
 
   Грязелечебница в бывшем храме Божьем?
      
- Вы вот что лучше скажите, Вера Арсеньевна, - направила разговор в нужное для нее русло директриса, - я видела ваш диплом и аттестат, надо сказать, похвальный в части специальных дисциплин. Расскажите-ка мне об училище, ваших педагогах, - она приготовилась самым внимательным образом выслушать меня.
 
   По ходу моего сбивчивого рассказа – а рассказать мне хотелось обо всем и сразу, - Маргарита Львовна решительно отсекала ненужные подробности, второстепенные факты, и, напротив, умело заостряла внимание на важных для нее моментах. При этом она сама тщательным образом подбирала слова и неукоснительно соблюдала дистанцию между нами, так что мне все чаще становилось не по себе – уж не ляпнула я чего-то лишнего?
            
   Позже я отлично усвоила эту манеру начальницы, державшую подчиненных под неусыпным контролем, и даже научилась подстраиваться к ней без особых для себя издержек, но сейчас я то и дело попадала впросак. Мне дали понять, что есть разные формы общения – и в данном случае не следует выходить за рамки почтительно-осторожных, деловых высказываний, а также нарушать раз и навсегда заданную субординацию.
          
   Между тем мы какое-то время шли к нижней части города, и пока я гадала, в каком месте могла располагаться музыкальная школа, знакомый берег идиллического озера обозначился между деревьями. Неужели школа стоит у озера – я даже на минуту забыла, как важно соблюдать преподанный мне речевой этикет и поспешила поделиться восторженными чувствами по поводу обнаруженной здесь лебединой пары. Маргарита Львовна выслушала меня внимательно, не перебивая. Когда стало ясно, что добавить мне больше нечего, она спокойно сказала:
   
- Ну что ж, Вера Арсеньевна, добро пожаловать в нашу школу, - и по направлению взгляда начальницы я увидела ее. Место своей будущей работы. Нет, не просто работы – начала трудовой деятельности, принципиально нового этапа в жизни человека.

   Сердце мое забилось в ударном ритме fortissimo staccato.

   Школа, располагавшаяся в здании виллы, названной, как я узнала позже, в честь некой Берте, пряталась за палисадником, засаженным ясенями и невысокими магнолиями – магнолиями, более привычными для субтропических широт, нежели капризной Балтики. Южные кустарники, осыпанные пышными белыми цветами, придавали праздничный, карнавальный вид небольшому дворику.

   Само школьное здание оказалось таким же оригинальным, как и другие городские постройки. Известное изречение «Архитектура – музыка, застывшая в камне» как нельзя кстати иллюстрировало этот шедевр. Не знаю, умышленно проектировщик за ключевой момент взял отдаленное родство искусств, но фасад своими устремленными вверх линиями напоминал орган. Узкие стрельчатые окна и динамичная вертикальная рустовка стен перекликались со стройными башенками на крыше, завершавшими сходство с органными регистрами.
 
   Не чуя ног под собой, едва справляясь с волнением, шла я к старинной вилле, будто вступала в новую, прекрасную жизнь. Больше всего в эту минуту мне захотелось, чтобы рядом оказалась мама: посмотрела, в какую замечательную школу я попала, порадовалась бы за дочку. Правда, здесь слишком строгая директорша, но не съест же она меня, в конце концов.
 
   Внутри школы царили больничная чистота и порядок. Портреты классиков за стеклом вывешены строго по линии, на белых подоконниках аккуратно расставлены горшочки с геранью, под ногами поблескивал безупречно начищенный паркет. По всему видно, за этим хозяйством присматривал рачительный, зоркий глаз. В дальнем углу техничка в синем халате усердно натирала половицы, наводя тот самый образцово-показательный лоск, из-за которого хотелось ступать по полу на цыпочках. Тем не менее, Маргарита Львовна походя дала ей краткое деловое указание.
 
   Директриса препроводила меня в свой кабинет, попросив пока не заходить, а постоять в смежной комнатке, небольшой приемной. Какая-то женщина проскользнула вслед за начальницей, плотно закрыв за собой дверь. А мне ничего не оставалось, как переминаться с ноги на ногу в очередном ожидании и переключить свое внимание на девушку-секретаршу, которая бойко отбивала пальчиками по печатной машинке.

   Эта девушка мне сразу приглянулась, хотя она и бросила на меня лишь мимолетный взгляд, как только я вошла. В ней было что-то от угловатого подростка, живое и непосредственное. Девчушка-невеличка с забавно подрагивающей черной челкой над огромными глазами.

- Галчонок, Марльвовна у себя? - просунул нос в приемную молодой человек с пижонским кашне поверх серого костюма.
- Не суйся пока, Славик, у нее посетители, - не поднимая глаз от бумаг, без обиняков отшила его секретарша. – Я тебе дам знать, когда можно. 
- Окей, Галя, - нос молодого человека послушно исчез за дверью.
 
   Да, она совсем не строгая и не воображала, еще больше прониклась я симпатией к девушке.
 
   И тут чьи-то потные ладони закрыли мне глаза. От неожиданности я вздрогнула. Кто же мог прятаться за моей спиной? Я подергалась, но слабая попытка сбросить чужие руки не увенчалась успехом.
 
- Ой, сдаюсь, сдаюсь, - проворчала я, испытывая неловкость из-за дурацкого положения, в котором оказалась.    
- Пока не отгадаешь, не отпущу, - предупредил за спиной властный женский голос. Он показался мне знакомым. Где-то я слышала этот низкий, чуть грубоватый тембр. Только где?

   В подтверждение сказанному кольцо рук еще сильнее замкнулось на мне. Досадуя на затянувшуюся немую сцену, я постаралась вырваться из невольных объятий (отчего на голове растрепались волосы) и, горя от нетерпения, взглянула на шутницу.
         
   Вика Пыркина! Вика Пыркина или Виктория Без Ножа Зарежу, как за глаза прозвали секретаря комсомольской организации музучилища Верхневолжска. Вернее, бывшего комсомольского секретаря, поскольку Вика Пыркина уже год как освободила занимаемую должность, с отличием закончив «пансион для благородных девиц» (так неофициально именовалось наше учебное заведение) и укатив по распределению куда-то в балтийском направлении.

   И не всегда предполагаешь, как тесен мир на самом деле. Моя землячка и однокашница, пусть в политическом отношении гораздо более подкованная – теперь коллега, товарищ по работе! На груди Пыркиной горел революционным пламенем комсомольский значок. А я свой, наверное, оставила дома в Верхневолжске, не удосужившись положить его в чемодан. Или, по примеру Виктории, прицепить на платье.
    
   Девичьи объятия и поцелуи, дурашливые потискивания: с преувеличенной радостью принялись мы выражать приветствие, как будто после долгой вынужденной разлуки встретились две не разлей вода подружки. Нельзя сказать, что таковыми мы являлись: Пыркина училась на  параллельном дирижерско-хоровом отделении, к тому же на старшем курсе. Даже приятельницами нас можно назвать с большой натяжкой. Так, «привет – пока».  Но сейчас это, похоже, не имело никакого значения – судьба не просто так сводит двух едва знакомых людей. Вот в лице Вики я уже обрела подружку в Янтарном Береге – покосилась я на Галину, которая изредка бросала скептические взгляды в нашу сторону, словно крепко сомневаясь в основаниях такой дружбы.

   Да, был какой-то неприятный инцидент в прошлом. На виду у всех Пыркина как-то жестко отчитала меня за невыполненное комсомольское поручение, уж не помню, в чем именно оно заключалось. Обиден был не сам факт выговора, сколько та ярость и негодование, какими кипел наш комсорг, точно я совершила ужасное злодейство.
 
   Но ведь это было в прошлом, не имеющем большого значения прошлом, а молодость так легко забывает неприятности и обиды. Наверняка, все произошло по взаимному недоразумению, что ж теперь из мухи слона раздувать.

- Паракратова, зайди к директору, - меж тем передала распоряжение начальницы Галина-секретарша, выбежав с новой пачкой бумаги из сопредельной комнаты, куда только что отнесла кипу отпечатанных листов.
 
   По лицу Виктории пробежали определенные перемены: радостное выражение сменилось на благоговейное, и она пришибленной походкой направилась в кабинет Маргариты Львовны.

   Но меня удивило другое. Вот это да! Пыркина, теперь оказывается никакая не Пыркина, а Паракратова. Что могло произойти в том случае, если наша Вика Без Ножа Зарежу вышла замуж и рассталась со своей девичьей фамилией. Теперь ученическое прозвище никак не вязалось с ее гордо звучащей фамилией. И, может, у нее уже есть ребенок, подумала я.

   Однако, по всем признакам, мне вновь предстояло томительное ожидание. Тогда я решилась разнообразить вынужденное безделье и тихонько подошла к Галине. Та встретила меня спокойным дружелюбным взглядом.
 
- Галя, - спросила у нее, - можно мне посмотреть фортепьянный класс?

   Девушка-Дюймовочка с охотой вызвалась проводить меня до классной комнаты на втором этаже, и по пути мы без всяких проволочек познакомились. Как оказалось, Галина совмещала должность секретарши с педагогической работой – в качестве почасовика преподавала игру на аккордеоне. Но ей было некогда со мной подолгу разговаривать – работа не ждала, и осмотром аудитории я занялась в одиночку.

   Первым делом приблизилась к старенькому черному пианино в углу, бережно погладила рукой по стершейся полировке. На корпусе причудливыми готическими буквами было выведено название музыкального дома, но я не разобрала надпись.
 
   Через открытую форточку доносился птичий пересвист, такой затейливый и виртуозный, словно в искусстве фуг соревновались тонкие невидимые флейты. Я подошла к высокому трехстворчатому окну. И снова перехватило дыхание от вида на Лебединое озеро: противоположный берег темнел загадочным лесом, поверхность воды нежно волновалась рябью. Сказка, а не вид из окна! И я буду работать здесь, учить ребятишек, а, может, и взрослых по вечерам, если инициатива Маргариты Львовны найдет вышестоящую поддержку (в чем особых сомнений не возникало).

   Не сдерживая эмоций, стремительно вернулась к инструменту, подняла крышку, и фортепьянный класс огласился жизнеутверждающими аккордами из шестой симфонии Чайковского. Звуки были немного приглушенные, бархатные. Они напомнили мне домашний рояль, занимавший львиную долю нашей с мамой комнаты, так что приходилось использовать его в качестве рабочего столика. На полу под роялем были сложены стопки книг; оставшееся комнатное пространство занимал старый сундук и залатанный, провалившийся топчан на пару с ежедневно убираемой раскладушкой.

   Зато какой это был рояль – настоящий концертный экземпляр знаменитой фирмы «Беккер». Я чувствовала, что при всей материальной скудости нашей жизни, которая не очень выбивалось из общего ряда, так как многие жили худо-бедно ровно, с таким роскошным, дореволюционной работы инструментом мы обладали с мамой немалым достоянием.
      
   Отвлекшись, я не сразу заметила, как в класс заглянул пожилой мужчина с посеребренной сединой головой. Брови у него были комично сложены домиком, что придавало лицу в очках забавно-озабоченное выражение.
 
- Ой, извините… -  смутилась я перед неожиданным свидетелем моих немых переживаний.         
- Ничего, ничего, продолжайте, - дружелюбно улыбнулся незнакомец и прикрыл за собой дверь.

   Однако у директора меня ждал не самый любезный прием: моя самовольная отлучка не прошла незамеченной. Маргарита Львовна, беседовавшая в коридоре с Викторией, бросила в мою сторону ледяной взгляд, от которого мне захотелось уменьшиться в размерах.
 
   Не замечая новенькой учительницы, она продолжила что-то там внушать старательно кивающей комсомольской активистке. Мне преподавался урок придворной вежливости, который я обязана усвоить не сходя с места. Когда выражение покаяния, которое я постаралась принять, возымело действие, Маргарита Львовна обратилась ко мне снисходительным, вовсе не строгим  тоном:

- А где же ваши вещи, Вера Арсеньевна? Надеюсь, вы не с пустыми руками приехали?

   В общем, она отрядила Викторию Ефремовну, то есть бывшую Пыркину Вику, помочь перенести на новое местожительство – виллу «Розу» - мои пожитки. Та выразила безоговорочную готовность, и мы, предупрежденные о ранней – без опоздания – явке завтра на работу, бодрым шагом отправились на вокзал.

   Теперь можно дать волю восторженным чувствам и без промедления восполнить пробелы в информации, тараторя обо всем на свете. Да, Вика теперь девушка замужняя, не чета некоторым зеленым сверстницам. С детьми, однако, решено подождать. Вилла «Роза» - прекрасный дом малосемейного типа, и моими соседями будут сами Паракратовы, а также та девушка в приемной, секретарша Галина, в чей адрес моя спутница отпустила нелестное высказывание, которое почему-то неприятно задело меня.

- Эта Галя, знаешь, сиротой казанской прикидывается: мать в психушке, а отец по стране гастролирует с оркестром. Якобы бросил дочь в пятилетнем возрасте. Феноменально.

   Что же в этом феноменального, неуверенно улыбнулась я в ответ. У меня сложилось впечатление, что Пыркина, то бишь Паракратова и Галина не очень жаловали друг друга. Откуда же такая осведомленность в частной жизни последней? Этому могло быть логическое объяснение: Виктория, не упустившая и здесь возможность стать комсомольским лидером, обязана была располагать различной, в том числе конфиденциальной, информацией. Может, и на меня у нее собрано подробное досье?
    
   Тем временем поток нелицеприятных отзывов полился на новые головы – преподавателей верхневолжского музучилища. О, эта воистину неисчерпаемая тема для обсуждения – преподаватели, о причудах которых можно вспоминать до бесконечности, выискивая каждый раз новые, чуть ли не анекдотические подробности. Здесь мы оторвались на полную катушку, однако в глубине души я не могла не почувствовать перегиб со стороны своей новоиспеченной подружки.

   В училище ни для кого не было секретом, какое значение она придавала  дружескому общению с педагогами. Как подлавливала их после занятий, чтобы донести собственное видение методических проблем. Какие душещипательные открытки подписывала к праздникам. Как безутешно рыдала на панихиде старенького профессора, тихо отошедшего в мир иной. А тут острословит, тонко высмеивая недостатки. Выходило, что все, не исключая зав. учебной частью добрейшей Нины Филипповны, принявшей положительное участие в моей судьбе, когда решался спорный вопрос о зачислении абитуриентки Жаворонковой в училище – реабилитированная фамилия отца все равно являлась серьезным препятствием в этом деле, - так вот, все они, даже Нина Филипповна были весьма далеки от совершенства. Не без иронии Вика припомнила той обыкновение поддевать под рабочий костюм рейтузы горчичного цвета, даже в теплую погоду. Угрызения совести и внутренние укоры в предательстве, что я ничтоже сумняшеся, за компанию состязаюсь в зубоскальстве, потешаясь над бывшими наставниками, не подозревающими о неблаговидном занятии своих питомцев, заставили меня умерить саркастический пыл. Да и здание вокзала, которым я любовалась утром, уже показалось за деревьями.

   В приподнятом настроении влетели мы в знакомый зал ожиданий, и я без труда отыскала ячейку, в которой хранились мои вещи. А вот дальше все пошло наперекосяк. С удивлением обнаружила, что для того, чтобы достать вещи, мне нужно ввести код. Но я его напрочь забыла! За богатыми впечатлениями этого дня он просто выветрился из моей головы.
 
- Ну, какую-то цифру, хоть первую вспомни, - занервничала Вика, гоняя туда-сюда рычажки на дверце камеры.
- То ли пять, то ли шесть, - пристыжено забормотала я, сознавая безнадежность этой затеи. 
- Попробуй сама, - рассердилась она. Дескать, не собираюсь тут за тебя выкручиваться.
      
   Я стала наобум набирать циферки. А вдруг таким вот произвольным образом можно вывести из строя механизм камеры, ударило меня в пот. За порчу социалистического имущества можно запросто залететь в кутузку – всерьез обеспокоилась я за дальнейшую судьбу. Щеки мои стали разгораться – я готова была запаниковать. А Виктория взяла и самоустранилась, оставив меня в трудный момент одну, краем глаза покосилась на подругу, которая уселась на сидение, сложив руки на груди и выказывая всем своим видом, что эта проблема ее не касается. И вообще делает мне всяческое одолжение тем, что не уходит, дожидается дальнейшего развития событий.
 
   Пометавшись по вокзалу, незадачливая героиня этой истории получила дельный совет от одной проникшейся сочувствием пассажирки обратиться к дежурному по станции, но все служебные двери были намертво закрыты. Наконец проходивший мимо мужчина в форме машиниста перенаправил меня в комнату милиции. Сгорая от стыда, я поведала молоденькому и не менее смущенному лейтенанту о своем несчастье. Тот покачал головой и пододвинул ко мне лист бумаги и чернильницу, попросив подробным образом описать мой багаж.
 
   Когда милиционер, кряхтя и покашливая, приступил к изучению моих каракулей, я опустила глаза долу от жгучего конфуза. Но и он покраснел в той части, где, среди прочего, указывалось о завернутых в газету влажных трусах, бюстгальтере и платье в горох, брошенных по соседству с пирожками с капустой, о коих я также добросовестно сообщила. (Я уже решила, что в знак благодарности отдам все пирожки и одну из банок с вареньем молодому блюстителю порядка, лишь бы он меня не арестовал).
 
- Тебе не тяжело, Виктория? Давай я возьму эту сетку, - испытывая груз вины перед приятельницей, потратившей уйму времени на меня, я постаралась заглянуть той в глаза, когда вся катавасия завершилась и меня не только не арестовали, но и после составления акта и последующих мероприятий отпустили с миром, вернув мою несчастную поклажу и твердо пресекая любые попытки подношения на рабочем месте, которые я предприняла напоследок.
       
   На обратном пути Вика больше молчала, наверное, переваривая  происшествие, свидетельницей которого явилась, и делая соответствующие выводы, а я попробовала загладить вину и восстановить подпорченную репутацию, прибегнув, как мне казалось, к действенному способу. А что если поделиться сокровенным, искренне поведать о встрече с прекрасным скульптором, чей шедевр из песка покорил меня этим утром. Наверняка, такая доверительность расположит ко мне мою попутчицу и вернет непринужденный тон в нашем общении.
   
   Та, действительно, оживилась и даже в знак заинтересованности заострила внимание на моих чувствах к молодому человеку, в чем я сама еще не отдавала себе отчета. Однако когда история дошла до таинственного исчезновения героя, Виктория так посмотрела на меня, будто ее совершенно незаслуженно водили за нос все это время, и давешняя неловкость возобладала в наших отношениях.
   
   Мне не поверили! Дали понять, что никакого «мальчика» на самом деле не существовало. Я беззастенчиво вру или витаю в облаках-эмпиреях, что равно не приветствовалось моей благоразумной  и ответственной землячкой.
 
   Остаток пути к вилле «Роза» мы проделали погруженная каждая в свои думы. Лишь изредка, для видимости расположения, обменивались малозначительными замечаниями. От столь натянутого общения я уж не чаяла поскорее добраться до виллы «Роза», где можно будет бросить житейский якорь и обрести под ее кровом домашний приют.


                4
                Обетованная вилла «Роза»    
         
   «Мама, ты не поверишь, я здесь живу на вилле, самой настоящей вилле…» - запасшись достаточным количеством листочков и устроившись поудобнее в постели, приступила я к подробным новостям. За пару недель до этого в ходе междугородних переговоров с Верхневолжском я попыталась ввести маму в курс своих дел, но наше общение свелось преимущественно к перекличке: «Ты меня слышишь?!» и «Что ты сказала?! Я ничего не слышу!».

   Мысленно я разделила информацию на три неравнозначные части – допущенную в полном объеме, представленную в дозированном виде и факты, от которых маму следует оградить. Не потому что выросла немногословным, скрытным человеком, а потому что к этому подвигла более банальная причина – мамино сердце.
 
   О сбоях в его работе говорили тревожные симптомы, но мама не спешила показываться врачам, полагаясь на валериановые капли, запах которых стал дежурным в нашем доме. К тому же мама ссылалась на некие компенсаторные возможности организма.

- Что с тобой, мама? Тебе плохо? – пугалась я всякий раз, когда она застывала на месте, как статуя, боясь ни то чтоб шевельнуть пальцем, но, казалось, перевести взгляд на меня.      
- Сейчас, - глухо выдыхала она, - сейчас пройдет.

   Если б дело не обстояло так серьезно, со стороны можно решить, что мама впала в детство и вздумала поиграть в игру «На месте фигура замри!».

   Но я знала, что это не игра. Мое собственное сердце начинало бешено колотиться, и в страхе я вечно проливала капли, наготове выставленные на рояле, вследствие чего стойкий валериановый дух еще много дней витал в квартире, возбуждая тети Дашину кошку Муську. Тем не менее, отлежавшись несколько часов на диване, мама, как птица феникс, возрожденная после непродолжительной паузы к жизни, на следующее утро вновь хлопотала на кухне, бежала на работу, и поход к врачам откладывался на неопределенный срок. Я постепенно успокаивалась и уже не настаивала на пересмотре маминого подхода к здоровью. Но частота сердечных случаев, к сожалению, от этого не становилась меньше, поэтому тревога приглушалась, но не исчезала вовсе.
               
   Вот почему обдумывая свое первое письмо, я исходила из святого принципа не навредить, то есть лишний раз не обеспокоить маму своими неурядицами, с которыми пришлось столкнуться в самостоятельной взрослой жизни. Я постаралась сосредоточить внимание на живописании окружающей меня действительности в как можно более бравурной, мажорной тональности.
 
   Пусть мама проникнется моими неизгладимыми впечатлениями от городка, в который мне довелось попасть. Мне не пришлось подстегивать воображение, ибо картинки одна заманчивее другой, рождавшиеся под моим пером, нельзя сказать, чтоб были сильно приукрашены.

   Восхваление курортных достопримечательностей имело еще одну опосредованную цель – мне захотелось, чтобы мама приехала ко мне в гости. Это желание, крепнувшее день ото дня, не казалось таким уж нереальным. Мысленно совершала я с мамой прогулки по заповедным улочкам Янтарного Берега, предвкушая отличный оздоровительный эффект от воздушных ванн, настоянных на аромате сосен. Достаточно изучив за три недели город, где все преимущественно перебирались пешим ходом, я уже знала о кардиологическом профиле санаториев, укрывшихся под сенью янтаробережных парков. Приезд мамы станет счастливым, незабываемым для нас обеих событием, а главное, внесет несомненный вклад в ее пошатнувшееся сердечное здоровье.
             
   В соседней комнате надрывным фальцетом прокукарекал петух. Подумав, придать ли этому факту значение, достойное упоминания в письме, я все же склонилась к мнению, что маме будет небезынтересно узнать, откуда на втором этаже прямо под боком ее дочки завелся пернатый горлопан. Который и сегодня, несмотря на выходной, принялся ни свет ни заря будить обитателей виллы «Роза».

   Паракратовым хорошо – они по-солдатски быстро собрались и помчались в свою акробатическую секцию, которую посещали по воскресеньям. К тому же супружеская чета жила на первом этаже, занимая две смежные комнаты, куда, наверное, не так настойчиво проникал будоражащий петин крик.
   
   Вся прелесть положения заключалась в том, что петух на втором этаже был их собственностью. После трехмесячного откорма его планировалось пустить на холодец. Галина через стенку от меня приспособилась игнорировать живой «будильник», и отсыпалась по воскресеньям до самого обеда. Я же, сколько ни зарывалась в подушки, вымаливая у сна еще немного времени, не могла справиться со своей чуткой ответной реакцией и просыпалась, как сегодня, на рассвете.

   Кстати, пусть порадуется мама, приступила я к новой странице своего жизнеописания, как скоро у меня здесь завелись подружки, те самые Виктория и Галина, особенно Галина, которая в первый же вечер взвалила на себя заботы по обустройству быта новой жилички.

   Для начала Галина, щедрая душа, распорядилась перетащить из своей комнаты в соседнюю двустворчатый шкаф. Потом из комнаты для сушки белья (с тем самым петухом) мы выволокли бесхозную панцирную кровать и, повозившись около часа с ее водворением на новом месте, получили для моего проживания …одноместный номер, да еще с балконом. Комната Гали была просторнее, но моя располагала чудесным чугунным балкончиком, выбраться на который, однако, удалось не с первой попытки – рамы были намертво заколочены гвоздями, и пришлось дождаться Викиного благоверного, который эти гвозди еще целый час выковыривал.
 
   Надо заметить, что Эдик Паракратов, принимая участие в общежитском строительстве (Виктория со своей стороны снабдила меня старой табуреткой и вполне приличной этажеркой, которая, правда, не стояла прямо, а все заваливалась на бок), поступал по-настоящему великодушно: через четыре часа ему надо было вставать на электричку.

   В противоположность своей второй волевой половине Эдик был тихим и неприметным, и я про себя не раз дивилась, что могло стать отправной точкой движения навстречу друг другу таких непохожих людей. Они и внешне были очень разные: сухое, словно вывяленное на ветру лицо Виктории и по контрасту с ним щекастая, обильно залитая румянцем физиономия Эдика. Относительно внешности Виктории вообще складывалось впечатление, что природа поленилась как следует поработать над ней: так, пару раз тесанула в одном месте, рубанула в другом, и на том завершила работу, удовлетворившись общим топорным результатом. Тем не менее, Вика умела эффектно подавать себя, выставляя физические несовершенства за своеобразный, почти французский шарм, чем, не исключено, и пленила Эдуарда.
            
   Впрочем, нам с Галей не так уж часто доводилось сталкиваться с единственным представителем сильного пола, проживавшим на вилле «Роза». Он уходил из дома, когда все еще спали, спеша на первую электричку, отправлявшуюся в областной центр, где он работал на ремонтно-механическом заводе (слесарем, по секрету сообщила мне Галина, а вовсе не инженером-конструктором, как уверяла Виктория). Возвращался же Эдик так поздно, что мы уже не заставали его на общей кухне, где Паракратова кормила измотанного дорогой мужа (два часа в одну сторону и столько же в другую) молочным супом и диетическими котлетками, прикупленными в ближайшей кулинарии.

   Несмотря на усталость, наш сосед и в выходные дни послушно просыпался рано утром, чтобы разделить с супругой ее увлечение спортивной акробатикой. И пока мы с Галкой отлеживались в постели, предпочитая как следует отдохнуть в преддверии трудовых буден, сознательные физкультурники Паракратовы отрабатывали кульбиты и прочие акробатические элементы в гимнастическом зале местного дома культуры. Кроме того, им приходилось ездить на всякие сборы и соревнования в областной центр, возвращаясь ближе к вечеру. Так что наш особняк, на фронтоне которого был высечен медальон с надписью «Villa Rosa», нередко служил образцом почти монастырской тишины и уединенности.

   Однако в своем письме я незаслуженно мало уделила внимание достоинствам самой виллы «Роза», которые могли быть интересны и нашему терпеливому читателю. Наиболее значимым в моих глазах виделся все тот же чугунный балкончик на втором этаже – надо сказать, единственный в доме. Балкончик, который был в полном моем распоряжении!

   Я завела привычку встречать раннее утро, выходя на балкон, осыпанный влажными сосновыми иглами. А иногда тихонько, в одной ночнушке и кофте, наспех наброшенной на плечи, выбираться на него ночью, звездной ночью, когда запаздывал сон, чтобы помечтать о будущем и заодно прекрасном принце под балконом. Этот принц принимал образ одного парня со шпателем в руках, вместо гитары, ну, вы наверняка догадываетесь, о ком идет речь.

   Вершины сосен загадочно темнели в вышине, заслоняя звезды, цикады строчили напропалую, и в те минуты мне так не хватало клавиш, чтобы довершить гармонию музыкой. Тогда я пробегала кончиками пальцев по деревянной обшивке перил, играя на память пленительный ноктюрн Шопена.
   
   Конечно, эта составляющая моих переживаний, особенно в части кавалера под окном, подверглась строжайшей цензуре и не попала на страницы письма. Какими б доверительными не были наши с мамой отношения, известная доля стеснительности не позволила впасть в такое откровение. К тому же из форточки с первого этажа нередко доносились энергичные Викины окрики в адрес мужа, нервный тон которых сбивал лирический настрой их соседки, расположившейся выше.
 
   Но вернемся к вилле «Роза». Другой ее достопримечательностью была просторная кухня на первом этаже, которая служила не только местом приема пищи, но и всевозможных летучек и собраний. Мы сразу скооперировались с Галей как в плане пользования ее столом, так и организации совместного питания, скидываясь на продукты и по очереди готовя на завтрак бутерброды или что-нибудь более основательное (жареную картошку или тушеную капусту) для вечерней трапезы. Надо отдать должное Галине, которая щедро делилась со мной наработанным хозяйским опытом, что не могло не вызвать ответной сердечной признательности.

   Подобно опытному лоцману проводила Галина чужой корабль по житейским волнам, умело обходя подводные камни и мели в виде бытовых трудностей или финансовых издержек. И первая наука, которая стала откровением для меня и которую Галина постаралась, чтобы я усвоила как можно скорее, стало сведение концов с концами или балансирование от зарплаты до зарплаты.

   Хотя никакой премудрости здесь не было. Просто отложи (как будто ее не существовало) ту часть получки, которая все равно отнимется: оплата по электросчетчику, взнос в продуктовую корзину, банно-прачечные и другие неотвратимые, как смена дня и ночи, расходы. А тем, что выпадет в остаток, распоряжайся по усмотрению, но опять-таки с умом, не допуская бесполезных трат. Однако последнее предостережение меня почти не коснулось, ибо в тот самый остаток из моей зарплаты ничего не выпадало. В отличие от Гали, которая всяческими способами пыталась округлить его в свою пользу.

   Опять я отклонилась от заданного курса и не упомянула о других уголках старой виллы, в частности, ванной комнате – роскошной в плане былой роскоши. От самой ванны осталось только возвышение, которое она когда-то занимала, заваленное теперь сантехническим хламом – ржавыми трубами, треснувшими батареями и прохудившимися тазами. Но белая глянцевая плитка в очаровательных незабудках и круглые фарфоровые ручки с остатками позолоты по краям оживляли картинки аристократического прошлого виллы «Роза», позволяя судить об уровне достатка ее прежних владельцев. Ввиду того, что жители Янтарного Берега почти поголовно ходили в городскую баню, можно заключить, что не только наша ванная комната познала худшие времена.
 
   В последний банный день – женский, как предписывала очередность, - я чуть не столкнулась там нос к носу с чопорной Маргаритой Львовной, которая сделала вид, что не заметила меня. Мне показалось некультурным с моей стороны ответить тем же, и, прикрывшись тазиком, я поспешила засвидетельствовать свое почтение, в то время как она старательно натирала себя мочалкой. Но Галина вовремя одернули свою напарницу, шепнув на ухо, что лучше будет, если мы незаметно растворимся в парной и не обеспокоим метрессу в ее интимном времяпрепровождении. И тут, не преминула приписать я, подружка взвизгнула, обнаружив, что по помывочной, как у себя дома, расхаживает слесарь-сантехник банно-прачечного комбината, отслеживая работу вентилей и кранов и ничуть не смущаясь видом обнаженной женской натуры.
 
   Не буду углубляться в особенности банных нравов, а сообщу еще об одном месте нашего дома – цокольном этаже, где находились небольшая угольная котельная и несколько закутков с кладовками. С одним из этих подсобных помещений, а именно кладовкой Паракратовых, произошла история, о которой я также решила рассказать, немного ее отредактировав.
 
   Дело в том, что наша семейная пара хранила там всякое дефицитное добро, которое чудесным образом появлялось в конце месяца на прилавках магазинов, выполнявших в авральном режиме план, и кое приобреталось для обустройства их будущей отдельной квартиры. Не желая раньше времени пускать в расход новые вещи, Виктория решила складировать их внизу. Они уже ходили с Эдиком смотреть участок, выделенный под строительство пятиэтажного дома для семей специалистов, сдачу которого приурочили к надвигающейся годовщине.

   Не успели прополоскаться на ветру прошлогодние лозунги, приветствующие пятидесятилетие революции, как на смену им стали крепить транспаранты, призывающие достойно встретить столетие вождя пролетариата. Одно из таких полотнищ на центральной улице, цитируя революционного классика, провозглашало, что покоившийся в мавзолее и сейчас «живее всех живых», подкрепляя эту мысль заклинанием: гений жил, гений жив, гений будет жить. И вот, предвкушая справить по этому поводу новоселье, Паракратовы стали к нему загодя готовиться, прикупая различные предметы обстановки.

   Я чистила картошку, когда на кухню со скорбным выражением лица заявилась Вика. Она села напротив и значительно на меня посмотрела.
 
- У нас несчастье, Вера, - сообщила она.
- Что случилось? – испугалась я не столько ее словам, сколько виду, с которым они были произнесены.
 
   Неужели, у Паракратовых кто-то умер?
      
- Пропали жалюзи, - произнесла та тихо, но не настолько, чтобы шипящее на сковороде масло заглушило эту новость.
- Какие жалюзи? - не поняла я. – Нет, ты успокойся, Вика, и объясни все по порядку, - начала переживать за соседку.

   И тут я, собственно, узнала о существовании кладовки Паракратовых, из которой неким таинственным образом исчезли новенькие жалюзи.

- Так, Виктория, постой. Кроме нас, кто-нибудь мог проникнуть в подвал? – проявила я живую заинтересованность в судьбе пропавшей вещи, забыв на время про картошку.
- В том то и дело нет, - подлила масла в огонь Виктория и снова значительно на меня посмотрела.

   В воздухе повисла неприятная пауза.

   Я даже в мыслях не могла допустить, что меня можно подозревать в краже каких-то жалюзи. Я и представлений не имела, как они выглядят. Но через неделю история повторилась. На этот раз у Паракратовых пропал ковер. Обеспокоенные супруги вынуждены были пропустить занятие в акробатической секции, чтобы разобраться с вещами в подвальном помещении и снести их к себе наверх.
 
   Гнетущая атмосфера подозрительности стала сгущаться на вилле «Роза». Виктория почти перестала со мной разговаривать.
 
- А до меня пропадали вещи в доме, Галя? – совсем расстроилась я. В глубине души я надеялась получить положительный ответ на свой вопрос.
 
   Мы сидели после работы в моей комнате, чувствуя необходимость обсудить неприятную ситуацию.
 
- Если честно, не припомню. Да не бери ты в голову, Вер, - тряхнула густой челкой моя неунывающая соседка, - Найдет Ефремовна свой ковер, - Галя называла Вику только по фамилии или отчеству, - найдет Ефремовна свой ковер и эти, как их там, жа… жу…
- Жалюзи, - подсказала я, испытывая облегчение и одновременно благодарность за Галкину поддержку.
- Вот именно, - поддакнула та, смачно зевнув.
- Ну, ты посуди сама, - стала поспешно оправдываться я, - даже если б стащила я это добро, куда я его спрятала, себе под кровать что ли? –  я даже заглянула под нее – вдруг каким-нибудь сверхъестественным образом пропавшие вещи туда перенеслись.
- Ефремовна говорит, их можно спрятать в камере хранения, - опять зевнула Галя.
- Что-о-о?! – я буквально подскочила с места, - она думает, я украла ее вещи и спрятала в камере хранения?!
-   Окстись с тобой, что ты несешь, Вера? – рассердилась подруга, - она не сказала, что ты украла.
- Не сказала, но подразумевала, - совсем пала духом я. – Ты-то хоть, Галя, веришь в мою порядочность?
- Ну что ты ерунду молотишь, в самом деле. Конечно, верю. А ты веришь в мою? – понарошку переспросила она.
- Спрашиваешь еще, - вздохнула я.
- Ну, то-то ведь, - скрепила она своего рода обмен заверениями.
          
   Очередная волна искренней симпатии тронула мне сердце. Я охотно разрешила покурить ей на моем балконе, хотя в целом не одобряла вредную Галкину привычку. Даже прокручивала в голове варианты борьбы с ее никотиновой зависимостью.
       
- Спокойной ночи, Вер. Нечего переживать по пустякам, – подбодрила Галина напоследок свою подавленную соседку и добавила, ничуть не сомневаясь, - будет у Паракратовой ее коврик. И эти, как их там… жулизи.
- Жалюзи, - поправила я.
   
   Галина как в воду глядела. Через два дня наступила развязка.

   Случайно оказавшись дома в обеденный перерыв, Виктория заметила, как в котельную пробрался уволенный с предыдущего отопительного сезона кочегар, который был на дружеской ноге с зеленым змием. Паракратова  бросилась в милицию писать заявление, и через два дня пропавшие жалюзи и ковер, которые бывший истопник, к счастью, не успел реализовать, были благополучно возвращены прежним владельцам. О дальнейшей судьбе проворовавшегося мужика Виктория предпочла не распространяться. Дала понять только, что ему самое место в тюрьме.
   
- Ну что за люди эти алкаши, - поднялась она ко мне в комнату, чтобы повозмущаться, а, может, частично загладить вину за необоснованные подозрения в мой адрес, - ничего святого для них нет.   
- Это ты верно подметила. Ничего святого, даже по отношению к ближнему своему, - постаралась я не выдать обиду.
- Ну, да… - запнулась Виктория.
 
   Она пришла не с пустыми руками – чтобы показать, что я по-прежнему пользуюсь ее добрым расположение и доверием, преподнесла мне небольшое настольное зеркало в розовой пластмассовой оправе. Зеркальную поверхность портила маленькая трещинка внизу, но Вика, видимо, решила, что я не придам этому дефекту значение.
   
   Пока во мне боролись задетое самолюбие и, с другой стороны, признательность за, в общем-то, необходимую в быту вещь, подруга заметила фотографию на верхней полочке подаренной ею этажерки.
    
- Это что, твой отец? – бесцеремонно завладела дорогим для меня снимком, вставленным в самодельную картонную рамку. – А ты похожа на него, Верунчик. Феноменально даже.
- Да, - отделалась я односложным ответом и занервничала.
 
   Мне хотелось, чтобы она поскорее поставила рамочку на место и вообще переключилась на другую тему. Но Виктория продолжала жадно разглядывать портрет, не обращая на меня внимания. Она повернула рамку, надеясь прочитать надпись на обратной стороне. Если б повинуясь своему любопытствующему зуду, соседка принялась выковыривать карточку из рамки, я, наверное, не вытерпела бы и отобрала ее.
   
   К слову сказать, в похожей ситуации, когда Галина, попросив разрешение, взяла ту же фотографию, я, как ни странно, не почувствовала такого душевного беспокойства.

- Он с вами живет? – только и спросила подружка.
- Нет, папа погиб, - опустила я глаза.

   Галя вернула портрет на законное место, тихо вздохнув и не досаждая больше досужими расспросами.

   Тогда я сама взяла и рассказала ей. Не все, конечно. Слишком чувствительной была для меня тема, которая по негласному закону не обсуждалась даже дома, с мамой (и, понятное дело, не была вынесена на страницы моего письма).
 
   В тот поздний вечер, когда девичья троица, валясь с ног от усталости, заканчивала наводить домашний уют в комнате новенькой и Галя для пущего эффекта повесила на стену репродукцию знаменитых «Мишек в сосновом лесу», я уже думала об одном завершающем штрихе. Перекусив в честь новоселья душистыми мамиными пирожками и запив их чаем с  обобществленным маминым вареньем, мы разбежались по своим углам, а я, закрыв на задвижку дверь, критическим взглядом оглядела комнату. Конечно, лучшим местом для него будет этажерка, которую Эдик приладил стоять более-менее прямо.
 
   Из нотной тетради на дне чемодана аккуратно достала рамочку с пожелтевшим снимком. Вот так хорошо, определилась с местом, подавшись немного назад.
    
   Папа по-мальчишески весело смотрел на меня, и я послушно улыбнулась ему в ответ. Как на многих фотокарточках тех лет, он был в военной гимнастерке, украшенной орденскими планками. В грациозно согнутой руке – фуражка, на погонах играют четыре маленькие звездочки.

   Но мой отец был не просто офицером в капитанском звании. Он был войсковым разведчиком, офицером СМЕРША, и этим много сказано. В своих представлениях я щедро наделяла его всяческими доблестями: бесстрашием и мужеством, честью и достоинством. И никогда, ни на секунду не сомневалась в папиной порядочности, даже когда бойкая на язык соседка со второго этажа как-то обмолвилась на его счет, что дыма без огня не бывает.
       
   Внесем немного ясности в эту часть нашего повествования. Никто не мог объяснить юной Вере Жаворонковой, почему миллионы людей объявлялись врагами народа. Как утверждали некоторые языки, в деле отца не обошлось без роковой тени его старшей дочери Лидии. Ах, эта Лида, Лидия! Но… тема падчерицы была раз и навсегда закрыта мамой Веры, Еленой Сергеевной. Даже в сознательном совершеннолетнем возрасте девочка не решалась донимать мать вопросами, касающимися легендарной биографии сводной сестры, которую она никогда не видела. О Лидии не принято было говорить вслух, если только шепотом, вскользь, какие уж там подробности…
       
   Отца пытали, – вот это Вера знала достоверно. Содрогаясь всякий раз от одной мысли о пытках, она почти различала над его изображением ореол мученика, сокрытый от посторонних глаз. По злой насмешке судьбы отец, избежав смерти на фронте, трагически погиб после войны, когда ничто, казалось, не могло угрожать спокойной жизни рядовой советской семьи. В 48 году Арсения Жаворонкова неожиданно арестовали по печально известной 58 статье. И потом еще несколько месяцев до оглашения обвинительного приговора продержали в подвальных застенках следственного изолятора НКВД, прозванного в народе «мясницкой».

   Самое обидное было то, что его жена не успела сообщить ему, что ждет ребенка. Долгожданного ребенка.
 
   Желанные дети всегда подарок, поздние дети – Божий дар. Но отцу не суждено было насладиться этим даром.

   Гражданка Жаворонкова Елена Сергеевна обивала пороги доступных и недоступных кабинетов, писала в защиту супруга трогательные поручительские письма, апеллировала к своей беременности, но ее или откровенно прогоняли, или оскорбляли бездушными отписками. Эти справки были составлены таким изощренным образом, что невозможно было что-нибудь узнать о судьбе арестованного. Элементарно выяснить, жив ли он.

   Но и после приговора Елена Сергеевна продолжала ходатайствовать, пытаясь отправить передачи мужу, дать весточку туда. Только неумолимые «десять лет без права переписки» сводили все эти попытки на нет. А Елена Сергеевна верила: как бы невыносимо не было там, ее Арсений найдет в себе силы выжить, в чем настоящим подкреплением могла стать мысль о будущей встрече с дочерью, так на него похожей.

   А потом наступил 53 год. Не стала злого гения, отца политической системы, державшего в страхе огромную страну. Кумира развенчали, вынесли из мавзолея, но Вериной матери понадобилось несколько лет переписки с прокурорскими чинами, чтобы надежда, сверкнувшая спасительным огоньком в тот приснопамятный год, окончательно погасла. Политзаключенный Жаворонков Арсений Петрович скоропостижно скончался в том же, 1953 году, от острой сердечной недостаточности, как скупо уведомляло лагерное свидетельство о смерти. И никакого подробного медицинского заключения, и никакой истории болезни хоть для какого-то утешения семьи.
   
   Потом ушло еще несколько лет на то, чтобы честное имя отца было посмертно реабилитировано – Елена Сергеевна позаботилась, чтобы ярлык «дочь врага народа» не пристал к Вере. Но для нее отец был изначально невиновен, и официальная справка, удостоверявшая эту истину, была пустой отпиской, скрепленной для значимости государственной печатью.

   Две чудом сохранившиеся фотографии (семейный архив, включая фронтовые письма, был изъят во время обыска) и это казенное уведомление – вот и все, что осталось от капитана Жаворонкова. Даже место захоронения при всем желании не найти. Конечно, оставались еще заслушанные до мельчайших подробностей мамины рассказы об отце – как она познакомилась с интересным вдовцом, у которого была совершеннолетняя дочь не намного младше Елены Сергеевны, как они поженились перед войной, как долгими бессонными ночами мама молилась за него, чтоб не погиб на фронте. Пусть раненый, но только не убитый.
               
   Родители Веры были уже не первой молодости, когда девочка появилась на свет. Пусть никого не вводит в заблуждение то обстоятельство, как по-мальчишески молодо выглядел капитан Жаворонков на том послевоенном снимке. Отец всегда смотрелся моложаво, что приводило порой к курьезным случаям, когда его, фронтовика-орденоносца, принимали за желторотого пацана, не успевшего понюхать пороха на передовой.

   Вот таким вечно молодым для Веры и остался папа, которого она могла видеть лишь на фотографии – как на этой черно-белой карточке с фигурно обрубленными краями.

   Все остальное Вера живо довообразила для себя – всю свою жизнь с ним. Вот они вместе плывут на лодке – папа легко управляется с веслами, а Верочка, пусть ей будет лет пять, сидит на корме, и они ласково улыбаются друг другу. Ярко светит солнце, где-то на берегу, в парке играет чудесная музыка, и жизнь прекрасна, прекраснее не может быть. Потом папа установит на чердаке телескоп, и они будут любоваться ночным небом с его таинственной туманностью Андромеды и созвездием Персея, избавителя Андромеды, мерцающего переменным светом своих звезд… В 12 лет папа купит велосипед «Орленок» - мама так и не смогла купить – и научит Веру кататься. А перед выпускным вечером они пойдут в магазин «Обувь» и выберут лодочки, туфли-лодочки, может, даже те самые, которые она нечаянно забыла в поезде. И завершающим торжественным аккордом – папа передает Веру с рук на руки жениху, который ведет ее под венец. Аминь. Ни одной грустной, омрачающей ноты в этих «воспоминаниях» не было и быть не могло.
       
   …Предметом особой гордости было ее с папой сходство – Виктория не первая, кто сказал об этом. Оставшись наедине, Вера любила всматриваться в такой близкий и далекий образ на фотографии, самой отыскивать черты «папиной дочки», в чем не отказала себе и на этот раз, взяв в руки маленькое зеркальце. Такой же высокий лоб, родинка над верхней губой, трогательно повторяющая папину «метку», чуть раскосые глаза - все эти отличия она, несомненно, унаследовала по мужской линии. И нос с едва обозначенной горбинкой – другая бы зациклилась на его несоответствии классическим формам, только не Вера...
 
   Отложив зеркальце и еще раз полюбовавшись снимком, девушка собралась было поставить рамочку на место, но что-то задержало ее. Этот неподдельный азарт веселых папиных глаз – память подсказывала, память будила воображение… Взрослый мужчина с мальчишеским лицом...

   Ну, конечно! Вспомнила! Тот парень на пляже, колдовавший над женской фигурой из песка. Он обернулся на меня, и я машинально отметила в нем эту неподражаемую особенность: полный задора взгляд, почти  как у подростка. Бывают же в жизни совпадения, невольно удивилась я, по-новому вглядываясь в родное лицо на снимке.
   
   Уже лежа в постели, я долго думала об этой игре случайности. А может, не случайности, а судьбы? Потом решила, что у меня еще будет время как следует над этим поразмыслить. Ведь совсем скоро вставать, меня ждет первый рабочий день.
 
   Впервые я спала на новом месте, в незнакомом доме. Сколько таких дней и ночей впереди? Вдруг острая тоска подкатила к сердцу. Без папы, и вот теперь без мамы. Почти на физиологическом уровне почувствовала я разлуку с ней, горечь одиночества. Никогда я не расставалась с мамой так надолго, никогда не уезжала в такую даль. Когда еще представится возможность вернуться домой – ой, как не скоро, по всей видимости. Безудержные ручьи слез, подстегиваемые жалостью к себе, к своей полусиротской жизни, хлынули из глаз.
      
   Когда источник слез иссяк, я почувствовала, что на душе стало легче. Боль притупилась, уступая место спокойной теплой волне, затуманившей сознание. Все будет хорошо, – словно убаюкивал меня далекий голос, напоминая тихое мамино пение. Целительный сон завладел моим мыслями и чувствами, увлекая свободным, ничем неограниченным полетом.
 
   Тот приступ тоски, о котором я, конечно, ни словом не обмолвилась в своем письме, в столь выраженной форме больше не повторялся. Да и некогда было предаваться страданиям, – работа так закрутила, завертела мной, что, иногда, очнувшись в постели, я не сразу могла сообразить, утро сейчас или вечер. И, следовательно, бежать мне на работу или спокойно досматривать свой сон дальше. Когда ты выжат, как лимон, эмоции притупляются и остается единственное желание доползти до кровати и элементарно выспаться. Поэтому в выходной день по примеру благоразумной Галины я не спешила выпрыгивать из постели, а уж тем более нестись в спортивную секцию.
 
   …Ну вот, вздохнула с облегчением. Кажется, ничего не упустила из того, о чем хотела со всей добросовестностью известить маму. Перечитав еще раз свое пространное послание, я тщательно заклеила конверт, беспокоясь, как бы листочки не вывалились из него в дороге.

   Как жаль, что мама не может сегодня же прочитать его. Наверное, понадобится целая неделя, чтобы письмо дошло до адресата. Не желая терять ни минуты драгоценного времени, я наспех умылась, переоделась и тут же сбегала на соседнюю улицу, где висел красный почтовый ящик.

   Однако через неделю, когда я приготовилась засесть за следующее письмо, мое первое послание, так и не дойдя по назначению, вернулось на виллу «Роза» с предписанием наклеить на конверт недостающие марки (ввиду превышения допустимого веса).

   В какой-то мере я даже обрадовалась полученной отсрочке. События в моей жизни стали принимать новый, неоднозначный оборот, что требовало более деликатного, щадящего переложения их для мамы. Сам круг допущенных тем стал сужаться настолько, что я начала опасаться, не сведутся ли все мои новости к погоде или другим нейтральным, но, по сути, второстепенным вещам.

   И может быть, прислушавшись к внутреннему голосу, я бы не стала столь самонадеянно отфильтровывать информацию, а честно поделилась с мамой своими переживаниями и сомнениями, чтобы заручиться ее поддержкой и своевременным мудрым советом. Ведь такова жизнь, или, как говорит Галина, се ля ви! 
   

                5               
                Се ля ви.               
               
                Я бегу, бегу, бегу,
                Отдышаться не могу…

   Поминая недобрыми эпитетами «комсомольский задор», с которым устроила себе не жизнь, а сплошной цейтнот, я сгребла ноты и тетради с конспектами в сумку и уже на ходу попрощалась с учеником:
 
- Очень хорошо, Саша, у тебя большой прогресс, - похвалила успевающего, мальчика, - так держать…

   Впрочем, в отношении других своих учеников, которые демонстрировали разные способности и прилежание, я также налегала на поощрение, отказываясь ставить двойки и даже тройки. Каким-то образом мой педагогический прием стал достоянием гласности и предметом обсуждения коллег. (Галина полагала, что здесь не обошлось без пронырливой Паракратовой, с которой я и в самом деле поделилась на кухне идеями, касающимися полного упразднения неудов как оценки. Виктория уточнила только, как далеко зашла я со своим новаторством в повседневной учительской практике).
 
   Когда мои не самые консервативные взгляды дошли до Маргариты Львовны, та не пожалела драгоценного директорского времени и добрых два часа наставляла в своем блистающем лабораторной чистотой кабинете неопытную коллегу в плане «постановки и решения методических проблем, связанных с функциями оценочного контроля в целом и критериями его объективности в частности».

- Так, завтра же для начала влепи пару двоек своим лоботрясам, - по-своему откомментировала ситуацию Галина, спешно заглатывая бутерброд с маргарином (я уже подумывала над тем, как отучить ее от привычки давиться пищей) и затем добавила в своей участливой, покровительственной манере, - а с Паракратихой будь начеку, нечего душу перед ней распахивать. Если не хочешь на неприятности нарваться…

   Мы пили посредственного вкуса азербайджанский чай – Вика, обычно составлявшая нам компанию, незадолго до этого выскочила в булочную за хлебом.
    
- Да я же по-товарищески, по-комсомольски хотела поделиться своим видением… - попыталась я оправдаться.
- Пятерки вообще прекрати ставить, - пропустила та мимо ушей мои благоглупости, - придирайся по мелочам, потом возместишь.

   При всем уважении к наработанному педагогическому опыту подруги, ну не могла я принять ее рекомендацию за руководство к действию и влепить старательному, застенчивому Саше двойку или тройку за сегодняшний урок! Это выглядело бы подозрительно бесчеловечно.
   
   Успев улыбнуться мальчику на прощание и бросить взгляд на будильник, предоставленный Павлом Моисеевичем, тем самым Павлом Моисеевичем, учителем по классу скрипки, который уморительно сдвигал брови домиком над круглыми очками, торпедой вылетела из класса, едва не сбив с ног Маргариту Львовну. Та находилась аккурат под самой моей дверью.

   Как в свое время доверительно поведала Виктория, директриса время от времени проверяла, насколько пунктуально заканчивают урок ее подчиненные, и некоторых таким вот образом – подкарауливая за дверью – ловила на месте преступления. Провинность имела самые неприятные последствия для нарушителя дисциплины, а именно, промывание мозгов в директорском кабинете или строгий выговор и даже выволочка на педсовете – чтоб другим неповадно было.

   «А вдруг часы Павла Моисеевича спешат?», - лихорадочно мелькнуло у меня в голове. Метресса же сделала вид, что изучает стенд, посвященный жизни и творчеству Модеста Петровича Мусоргского.
 
- Здрасьте, Маргарита Львовна. Я на занятие в «Янтарную сказку», у меня через двадцать минут… постараться бы успеть… вот… - замялась я, чувствуя себя виноватой.

   Та, видимо, заметила натуральный испуг молодой учительницы, и некое подобие улыбки (по-настоящему улыбаться, как мы отмечали, она не умела) смягчило выражение ее непроницаемого лица.

- Ну что ж, Вера Арсеньевна, конечно, поспешите, - разрешила Маргарита Львовна и напоследок «обрадовала», - я только хотела предупредить, что в ближайшее время приду к вам на открытый урок.
- Когда именно? – машинально переспросила я.
- В ближайшем будущем, - подчеркнула Маргарита Львовна и с невозмутимым видом поплыла прочь по коридору.

   Это значит, когда не ждешь, тогда приду, смекнула я на бегу. А пока повиси в подвешенном состоянии. Открытых уроков, которые посещала грозная Маргарита Львовна (она же за глаза Железная Марго), боялись в школе, как огня, однако, избежать их еще никому не удавалось, чем заранее стращала меня на кухне виллы «Роза» Виктория.

- И к тебе она ходила? – приуныла я.

   Вдруг меня пронесет и ввиду смехотворного педагогического стажа Маргарита Львовна решит посмотреть, чего я стою, допустим, через полгода?

- Ходила, - важно произнесла та.   
- И как? – совсем пала духом я. Клещами мне, что ли, тянуть из нее подробности?
- Очень хорошо, - напустила туману землячка, все больше набирая вес в моих глазах. – Железная Марго осталась довольна. Я оправдала ее доверие.
- Везет тебе, Вика, - вздохнула я.

   Мне ничего не оставалось, как признать превосходство своей однокашницы и коллеги. Сама я не рассчитывала на подобную благосклонность придирчивой начальницы.

   Итак, час истины должен пробить и для меня. Переваривая на ходу это известие, я нервно прибавила шаг – негоже опаздывать к ребятишкам в садик.

   Из классных комнат летело вдогонку:
    
- Тон, тон, полутон,
         Три тона полутон, - педагогически поставленным голосом чеканила Виктория Ефремовна, которая вела в школе сольфеджио и хор.
- Тон, тон, полутон… - вяло отозвался ученический хор.

   Зычный паракратовский голос слышался далеко в школьных коридорах, и, говорят, Маргарита Львовна оценила эту по-армейски выверенную интонацию. Пожалуй, и мне, чтоб не ударить лицом в грязь, следует придать голосу парадное звучание на открытом уроке.

   Через десяток шагов заплакала скрипка Павла Моисеевича, выводившего дивные пассажи из скрипичного концерта Чайковского. Невольно замедлила шаг, стараясь пройти бесшумно, раз, и максимально растянуть удовольствие для собственных ушей, два. Какое виртуозное исполнение!
 
   Через пару дверей от Павла Моисеевича некий праздный школяр наяривал «Собачий вальс», бессовестно перевирая произведение, особо популярное у детей. Неумелое исполнение резало слух, взывало к педагогическому вмешательству, к которому я непременно прибегла, если б не была так стеснена во времени. Поэтому лишь прибавила шаг, успев напоследок уловить стук печатной машинки, доносившийся из директорского кабинета. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы забежать к Галке, перекинуться парой словечек. Ничего, увидимся вечером дома.

   Через минуту я уже летела по петляющим улочкам Янтарного Берега.

   Такая красота вокруг! И все мимо, мимо меня…

   Загостившееся бабье лето, нарядные особнячки, укрывшиеся под сенью позолотевших парков и шелковая просинь неба, если встать у сосны, закинуть голову и смотреть, смотреть вверх сквозь ажурную хвою… Но, увы! Теперь не до беззаботного созерцания пейзажей, не до любования местными красотами, не до наслаждения морскою далью…
 
   Во-первых, нужно успеть заскочить в магазин, – только бы не очередь там – и купить пирожок с ливерной начинкой за четыре копейки, завернутый в обрывок серой ленты для кассовых чеков, который тут же промасливался под пальцами. Во-вторых, успеть этот бюджетный продукт прожевать, преодолевая подъем, ведущий к «Янтарной сказке». Отыграть занятия в средней и младшей группах и бегом обратно в школу, где меня вновь ждали уроки – Маргарита Львовна будто специально составила расписание таким образом, чтобы заставить новенькую поноситься челноком, прочувствовать, каково это совмещать ставки вне основного места работы.

   Но это еще не все. Опять на полной скорости мимо Лебединого озера, его живописных берегов, в садик, а там уже в заметно взмыленном состоянии сподвигнуть детский хор из старшей группы выводить элегическое:

   То березки, то рябины,
   Куст ракиты над рекой.
   Край родной, навек любимый,
   Где найдешь еще такой…

   А еще ведь не дать закостенеть рукам на знакомом материале, испытать беглость пальцев, подготовиться к завтрашним занятиям. Так что опять вперед, к знакомым лебединым берегам, в притихшую к вечернему часу школу, по крутой лестнице в свой класс на втором этаже, к старенькому пианино, благо Маргарита Львовна поощряла полную самоотдачу и постоянное профессиональное совершенствование подчиненных.

   Не стоит сбрасывать со счетов и ежедневное конспектирование специальной литературы (Маргарита Львовна требовала предоставлять записи), составление обзоров музыкально-педагогических журналов с последующим выступлением на школьных летучках. Это поручение директриса лично закрепила за мной, поэтому никак не получалось отнестись к нему формально. А еще в качестве дополнительной нагрузки занятия с отстающими учениками, в том числе прикрепленными к другим преподавателям. Например, к тому самому Славику в стильном кашне поверх строгого костюма. Официально он, конечно, никакой не Славик, а Кутузов Вячеслав Александрович, педагог-напарник по классу фортепьяно, а еще подающий несомненные надежды студент-заочник ленинградской консерватории.

   Надо сказать, Вячеслав Александрович пользовался особым льготным положением, а попросту поблажками, исходящими от директрисы, которая, как утверждали некоторые языки, видела в нем своего преемника. Об этом не без горечи обмолвилась на кухне Паракратова.

   Так вот, эти Славкины отпрыски с завидным постоянством являлись ко мне на дополнительные занятия, в то время как Славик, со слов все той же безупречно информированной Вики, предавался любимым занятиям – катался на мотоцикле, обследуя озерно-лесные достопримечательности края, и пропадал на рыбалке. В последний раз он даже поймал угрей. Тех самых, которые раз в жизни предпринимают заплыв на другой конец света, чтобы отнереститься в гниющем водорослями Саргассовом море и завершить на том свой жизненный путь, как просветил нас все тот же Вячеслав Александрович.
 
- Чего только природа не выдумает, - проворчала по этому поводу профорг и виолончелистка Нонна Борисовна, на голове которой возвышалась модная прическа «Осиное гнездо». Нонна Борисовна запомнилась в мой первый школьный день, когда, подобно тому самому угрю, она тенью проскользнула вслед за начальницей в ее кабинет, плотно прикрыв за собою дверь.
 
   На вилле «Роза» обсуждаемая тема получила дальнейшее развитие.
   
- Подумать только, откуда у студента деньги на мотоцикл? – возмутилась признаками материального благополучия особо чуткая в этом отношении Виктория. Ее Эдик не мог пока обещать такое приобретение (заметим в скобках, мечту едва не каждой молодой советской семьи).      
- А тебе что, завидно? – огрызнулась Галка, лениво размешивая варенье в остывающем чае. 
- Причем тут зависть?! – вскипятилась Паракратова, - у нас от каждого по способностям, каждому – по труду, если ты не знаешь.
 
   У Вики всегда в запасе были подобного рода идеологические заготовки.
   
- Ну и что из этого? – не впечатлилась Галина, нахмурившись и отодвинув чашку с чаем.

  По-моему, у нее на почве антагонизма с принципиальной Паракратовой автоматически пропадал аппетит.

- Девочки, ну, хватит вам, - миротворчески вмешалась я. – Дело не в том, на какие шиши Славик купил мотоцикл. А в том, что пока он наслаждается рыбалкой, я должна тянуть его двоечников, - спешно допивая чай, попыталась взглянуть на проблему со своей колокольни.

   Через пять минут ради тех пресловутых двоечников я вынуждена буду покинуть кухонный девичник, не узнав, чем закончилась оживленная дискуссия.
 
- Тоже верно, - поддержала Виктория. – И все-таки не помешало разобраться, откуда столько благ на фоне такой низкой отдачи, - не унималась комсорг, демонстрируя активную жизненную позицию и в узком соседском кругу.
   
   Наверное, она имела в виду не только мотоцикл, но и бросавшееся в глаза привилегированное положение, которым пользовался Славик с поощрения благосклонной к нему Маргариты Львовны.

   Очень скоро, однако, честолюбивая Виктория прекратила подобные выступления. Более того, она вообще избегала касаться темы Славкиной «избранности», как ни претил ей этот его статус. А дело обстояло следующим – непримечательным на первый взгляд - образом.

   Нонна Борисовна по обыкновению поправляла в учительской перед зеркалом «осиное гнездо» на голове, Виктория Ефремовна, кутаясь в шерстяной палантин, просматривала пачку контрольных по сольфеджио, а я переобувалась перед очередным забегом в садик. Неожиданно в дверь просунулась растрепанная, веснушчатая голова ученика-разгильдяя, хорошо знакомая мне по дополнительным занятиям.

- А что-о-о… протянул он, - СлавСаныча не будет? Урок ведь щас закончится.
- Во-первых, сначала поздоровайся, - строго обернулась на него Нонна Борисовна, - во-вторых, до конца урока еще очень далеко, а в-третьих, подожди-ка, дружочек, в коридоре, мы сейчас выясним, в чем дело.
 
   Взъерошенная голова, заметно скиснув, исчезла за дверью, а школьный профорг подошла к расписанию прояснять ситуацию.

- Кутузов говорил, у него сегодня методический день, - оживилась Паракратова, отрываясь от тетрадей.

   Все знали, что в методический день Славик Кутузов пропадает на рыбалке.
   В воздухе запахло скандалом.
 
- Нет, - заявила Нонна Борисовна, разобравшись с расписанием, - у Вячеслава Александровича сегодня четыре урока по специальности.
- Значит, он перепутал дни! – воскликнула Виктория, окончательно оставляя тетради. – Феноменально!

   Я также приостановила смену обуви, с интересом наблюдая за происходящим.
 
- Я иду к Маргарите Львовне, - приняв постный вид, направилась в соседний с нами директорский кабинет виолончелистка.
   
   Мы переглянулись. Что-то сейчас будет – метресса не прощала подобные вольности. Сама Виктория как будто обрадовалась проколу протеже Маргариты Львовны. Землячка недолюбливала этого, как она выражалась, сноба. Славик умело держал дистанцию между собой и нами, выпускницами училища.

   Через минуту дама с «осиным гнездом» на голове и с озадаченным выражением на лице вернулась в учительскую:

- Вера Арсеньевна, вас просят подменить Вячеслава Александровича, возьмите его часы сегодня, - озвучила она распоряжение начальницы.
- Но у меня же занятия в детском садике, - растерялась я.
- Позвоните, объясните ситуацию, придумайте что-нибудь, - махнула рукой Нонна Борисовна и побежала отлавливать Славкиного юного музыканта.
      
   Мне же пришлось оправдываться перед заведующей «Янтарной сказкой» на том конце провода.

- Девочки, это переходит всякие границы, - отхлебнув чай и едва надкусив печенье (профорг блюла фигуру), Нонна Борисовна лично сынициировала обсуждение поведения коллеги.
 
   Час спустя в том же составе мы вновь сидели в учительской, чувствуя недоговоренность в связи с возникшей ситуацией.
 
- Я не понимаю, почему за этого директорского любимчика и откровенного халтурщика Кутузова должна отдуваться наша Верочка, - с жаром подхватила Паракратова, бросая в мою сторону взгляды, полные солидарности.

   Я неуверенно улыбнулась – что-то мешало принять это выражение поддержки за чистую монету. По-моему, здесь не обошлось без ревности к Славкиному положению, замешанной на зависти. Той самой, о которой обмолвилась проницательная Галина.

- Самое главное, ему, как всегда, сойдет с рук сегодняшний инцидент, - заверила нас Вика тоном, полным безысходности. 
- Тише, тише, Виктория Ефремовна, - изменилась в лице профорг и, встав из-за стола, поспешила к радиоприемнику, висевшему на стене. Он что-то там бормотал еле слышно.

   Нонна Борисовна пощелкала переключателем, прибавила звук, и бравурный марш ворвался в учительскую.

   С праведным видом Нонна Борисовна вернулась на место. Мы сдвинули ближе стулья, и по ходу дальнейшего заседания до меня дошел смысл включенного на полную громкость приемника – за стеной могла находиться бдительная Маргарита Львовна.
 
   «Да, Вер, она иногда подслушивает, - объяснила мне позже Галка, - у нее там розетка общая с учительской, только ухо приложи, все слышно. Я как-то застала ее…».

   «Какой ужас, - у меня чуть не отвисла челюсть, - только без этих душераздирающих подробностей, Галь!»
   
   «Подумаешь, какие мы нежные. Сэ ля ви, такова жизнь, - философски заключила та, - сама же спрашивала».

   Вот и сейчас радио громко вещало, а самостийное собрание, чувствуя себя в безопасности, перешло в более решительную фазу.
 
- Я не говорила вам, девочки, но это не первый случай, когда Кутузов срывает занятие, - заговорщицки посмотрела на нас опытная коллега. 
- Да что вы? – расширила глаза Виктория, придвигая стул к Нонне Борисовне. Казалось, все ее существо жаждало компрометирующей информации.
- Да, Виктория Ефремовна, как-то раз я уже прикрыла безответственный поступок Вячеслава Александровича, - заинтриговала присутствующих профорг. Однако она не стала вдаваться в подробности. – Я только скажу одно, девочки. Маргарита Львовна впала в полный фаворитизм, вот что! - не петляя вокруг да около, вынесла свой вердикт профорг.
 
   Наступило неловкое молчание. Только слышно было, как Виктория судорожно отхлебнула чай. У «девочек» не хватило духа поддержать Нонну Борисовну в ее смелом обличительном порыве.

- А как же иначе можно квалифицировать то, что происходит в нашем коллективе? Почему все шишки сыплются на невинные головы? – подбодрила оробевшую молодежь Нонна Борисовна, увлекаясь своей прокурорской ролью. – Берите, девочки, не стесняйтесь, - придвинула к нам пачку с ванильным печеньем. – Мне жалко нашу Веру, она фактически тянет половину нагрузки этого…  этого… - у негодующей ораторши не сразу нашлось подходящее выражение, – … этого выкормыша!

   От прозвучавшей словесной оплеухи стало немного не по себе.
   
   И потом, сегодня все как сговорились апеллировать к моей нелегкой трудовой доле.
      
- Может, поговорить со Славиком, - решила поддержать я старшую коллегу, - указать ему на … - а вот на что, затруднилась сразу сформулировать.
   Не на фаворитизм же?
- Бесполезно, - отвергла предложение Нонна Борисовна. – Совесть у человека или есть, или ее нет.

   Наверное, Славику уже икалось на рыбалке от столь нелестных высказываний в его адрес.

   Мы еще некоторое время дали волю возмущенным чувствам.

- Знаете, я как-то заглянула к нему в класс случайно, - делая акцент на последнем слове, вспомнила в свою очередь Виктория, - и что я вижу?
- И что? – заранее осклабилась Нонна Борисовна.   
- И что? – не утерпела я.

   Виктория, завладев всеобщим вниманием, поиграла паузой, обведя нас взглядом, полным морального превосходства. Мне стало нехорошо – чем еще там занимался на уроке Вячеслав Александрович?
 
   -    Ну, не тяните, Виктория Ефремовна, ради Бога, - не выдержала профорг.
- Можете себе представить - он спал!
- Как спал? - не удовлетворилась Нонна Борисовна.
- А так спал, - перешла на более высокий тон Паракратова, - сложил голову на подоконник и подсунул ладони под щеку. А в это время его учащаяся разыгрывала гаммы!
- Товарищи… - произнесла в конец сраженная Нонна Борисовна.

   Но тут в учительскую вошел Павел Моисеевич:

- Ой, чёй так громко, коллеги дорогие? (Наш слух уже не реагировал на радиоприемник).

   Сходка на том автоматически завершила свою работу: Нонна Борисовна предпочитала не втягивать флегматичного Павла Моисеевича в межличностные разборки.
   
   Но дело неожиданно получило дальнейшее развитие.
      
   На следующее утро дверь распахнулась и в учительскую со скорбным выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего, вошла Маргарита Львовна. Вика подскочила, как ужаленная, – нельзя сидеть в присутствии начальницы! Нонна Борисовна трусливо зашебуршила бумагами, а я спешно проглотила карамельку, которую имела неосторожность засунуть в рот при виде начальницы.
      
- В первый и последний раз хочу предупредить вас, - тихим и по-особому зловещим голосом произнесла Железная Марго, - если кто-нибудь будет плохо отзываться о Вячеславе Александровиче, порочить имя нашего коллеги, я не исключаю самые неприятные последствия для этого с позволения сказать человека. Вплоть до решения вопроса о дальнейшем пребывании в стенах нашей школы. Чтоб больше никаких пересудов, никаких сплетен здесь не было! Вам все понятно, Виктория Ефремовна? – перевела взгляд на застывшую женой Лота Паракратову.
- Да, - как из могилы отозвалась та.
- Вам тоже ясно? – жестко обернулась в мою сторону метресса.
- Да, - у меня даже голос сорвался на шепот.
- Это касается и всех остальных, - видимо, имея в виду отвернувшуюся к стенду с расписанием Нонну Борисовну, пригрозила директорша и в гробовом молчании покинула учительскую.

   Казалось, ничто не могло нарушить мертвой тишины. Лишь слышно было, как меж рамами лениво прожужжала муха. И куда только девался пыл вчерашних правдолюбцев! Нонна Борисовна, отметив что-то в расписании, выбежала вон, Паракратова, спешно собрав ноты, также без единого слова устремилась на выход, хотя до начала урока оставалось достаточно времени. А я, оставшись в одиночестве, невольно предалась размышлениям.

   Логически выходило следующее. Маргарите Львовне неким образом стало известно содержание состоявшегося накануне разговора в тесном учительском кругу. Напрашивался вопрос – каким именно образом?

   Ответ. Железная Марго всеслышащая или у нас под столами завелись подслушивающие «жучки». Версии отметались за неправдоподобностью. Один из участников перемывания Славкиных косточек донес об этом начальнице. Более реалистично. Далее. Это не я. Значит, Паракратова или… зачинщица разбирательства сама Нонна Борисовна. Профорг школы. От сделанного вывода аж захватило дух.

   Я дождалась окончания занятий у Виктории и по пути из школы поделилась с ней своими соображениями.
 
- Конечно, Вер, ты точно не могла заложить, - сразу признала мою непричастность землячка. Мне показалось, она держалась вполне искренне.    
- Да я к ней в кабинет-то заглянуть боюсь, - усмехнулась я самой мысли о наушничестве. 
- Надеюсь, ты не подумала, что это я сделала? – впилась в меня взглядом Виктория.
- Ну да, то есть, нет, конечно, - не устояла я под ее натиском. 
- Профорг называется. Мы же от всего сердца поделились с ней наболевшим… А она воспользовалась нашей неравнодушной позицией, нашей принципиальностью, - принялась негодовать моя спутница, избегая называть предательницу по имени, - так нас подставила… Если б ты знала, Верка, чего мне стоило добиться расположения Маргариты Львовны, втереться к ней в доверие, - сокрушенно вздохнула Вика. – Не у всех же такие выгодные стартовые позиции, как у Вячеслава Александровича… - она  впервые на моей памяти назвала Славика по имени-отчеству, хотя до этого обходилась «Кутузовым» или вовсе «Славкой».
   
   Выходило, что снижение уровня доверия у начальницы послужило главным уроком, вынесенным моей соседкой из происшедшего. Если не считать того, что тема Славкиных негласных льгот и привилегий с этого дня стала для Виктории закрытой и не затрагивалась даже в узком соседском кругу. Она беспрекословно выполнила волю "самодержной" Маргариты Львовны.
 
   Виктория побежала занимать очередь за котлетами в кулинарии, я же поспешила домой.

   Галка сидела на кухне и разучивала на аккордеоне песню из репертуара гражданской войны. Крикливый паракратовский петух наверху время от времени вставлял веское «кукареку» в новый куплет.

   Чуть прибавив звук кухонного радиоприемника (дурной пример оказался заразителен), я поинтересовалась у подружки, что она обо всем этом думает.

- Будет Паракратиха на себя доносить, как же. Не такая она уж дура. На другого – настучит, не моргнув. Это Нонна Борисовна наябедничала, вот что я тебе скажу. Давняя интриганка, - отложила инструмент в сторону подружка.   
- Правда? Никогда б не подумала, – уже второй человек говорил мне об этом. – Зачем она это сделала? – я представила, как после нашего дружного осуждения Славкиных пороков Нонна Борисовна бесшумно пробралась в известный кабинет, чтобы доложить «обстановку».       
- Хочешь бесплатный совет? – Галка уже ловко разделывала кочан капусты, приступая к приготовлению ужина (что может быть привычнее тушеной капусты при наших доходах?).
- Давай, - обрадовалась я. Галина плохого не насоветует.
- Придерживайся деловых разговоров, дорогая, если не хочешь, чтоб Железная Марго тебя из школы вытурила. Не переходи на личности. В общем, уроки там, успеваемость, музыкальные новинки…  Для других тем у тебя есть я, - заверила меня Галина.
 
   Ну что бы, спрашивается, я без такой подружки делала?
 
- Поняла, Галя, - я уже испытывала к ней просто сестринские чувства, - спасибо тебе.
- Я же сказала, не за что.
   
   Пока моя советчица наставляла меня подобным образом, я глаз оторвать не могла от того, как она ловко орудовала ножом. Научиться бы также виртуозно строгать капусту аккуратными мелкими прядками. Одна минута – и горка убористо нарезанного овоща готова.

   Правда, скоро на капусту, этот достойный всяческих похвал продукт, я долго не смогу смотреть. И не из-за ее доступности и обыденности.
   Впрочем, это уже другая история.
 

                6
                Убойная капуста.

   Как я и предположила при первой нашей встрече, Каменская Маргарита Львовна оказалась старой девой. На ее примере можно заключить, что у закоренелой холостячки, в отличие от той же вдовы или, скажем, женщины в разводе, личная жизнь или былые воспоминания о ней практически отсутствуют. Просто на личную жизнь не остается времени или ей находится достойная замена.
      
   Никто не видел, когда приходила на работу Маргарита Львовна, равно и то, как она уходила. Утром в ее кабинете уже горел свет, а поздним вечером то же директорское окно прощально светило вслед спешащим домой педагогам. Можно подумать, она вообще не покидала пределы родной школы, тихонько прикорнув ночью на стареньком дерматиновом диване в приемной. Но все знали, что у Маргариты Львовны была маленькая квартирка за квартал от школы, к которой, по всей видимости, она прибегала единственно, чтоб скоротать ночь. («У нее и мебели там никакой нет, - посекретничала как-то Паракратова, - вместо вешалки гвозди вбиты, и книги на полу лежат»).

   С тех пор как двадцать лет назад партия бросила молодого коммуниста Каменскую на ответственный участок работы, вырвав с корнем из обжитой музейно-театральной Москвы, новая школа заменила ей мужа, детей и прочие семейные радости и заботы. Но судя по тому, как под ее чутким руководством учебное заведение приобрело репутацию образцово-показательного в областном масштабе, числясь на весьма хорошем счету в министерстве, подвижнические усилия Маргариты Львовны не пропали даром.
 
- Ты никогда не увидишь ее на пляже и вообще у моря, на прогулке, - при случае посплетничала Виктория. – Она и в отпуск из школы не вылезает, представляешь?
- Когда же она отдыхает? – удивилась я.
- Никогда, - вынуждена была признать подруга. И была недалека от истины.
   
   Есть женщины в русских селениях – что еще скажешь, да простит нас классик…

   Неудивительно, что, подавая столь яркий пример самоотдачи, Маргарита Львовна устанавливала довольно высокую планку для подчиненных.
         
- Прошу помнить, друзья, ненормированный рабочий день означает работу сверх нормы, а не наоборот, как некоторые склонны думать, - любила наставлять она подведомственный ей коллектив.
 
   И загружала под завязку. Так что некогда было продохнуть.

   Маргарита Львовна питала особое пристрастие к сверхурочным работам: субботникам, воскресникам и другим мероприятиям на общественных началах. Стоило посмотреть на ее лицо в то время, когда она придумывала провести еще что-нибудь на голом энтузиазме. Мы регулярно отыгрывали шефские концерты, устраивали литературно-музыкальные вечера и дни открытых дверей, обновляли стенды и выпускали стенгазеты, приуроченные к бесчисленным юбилейным датам, а также мыли окна, стены и ухаживали за прикрепленной к школе территорией.

   Особо требовательными в этом отношении оказались магнолии, которые так приглянулись мне в первый день. Однако я и предположить не могла, что под уход за благородными кустарниками – предметом особой гордости директрисы, - был создан целый график отработок. Учителя музыкальной школы махали тяпками, пересаживали молодую поросль, пололи сорняки и рыхлили землю вокруг да около. Короче, Маргарита Львовна вполне могла бы возглавить трест по озеленению города.
               
   Чего в принципе не понимала Железная Марго, так это разговоров о нехватке времени или жалоб на усталость. Время можно выкроить у сна, а отдохнуть в обеденный перерыв или воскресенье. Когда на горизонте замаячили поездки в колхоз, главной заботой для нее стало согласование нашей занятости в стенах школы с ударными сельхозработами – без ущерба для того и другого, разумеется.

   И тут как нельзя кстати подоспело комсомольское собрание, на котором Вика собиралась принять от нас повышенные социалистические обязательства. Вообще-то, никто не задумывался над смыслом этого мероприятия и все сдали листочки, как под копирку писаны, за день (а некоторые даже позже) до собрания, которое стало своего рода звездным часом для нашего комсорга. Маргарита Львовна управляла нами на своем, административном, поприще, Виктория утверждалась на своем, идейном.
 
   Не так-то просто было составить обязательства, чтобы они выглядели повышенными. В чем именно должно заключаться «повышение» - никто толком не знал. Мы пробовали по-соседски, можно сказать, по блату, выпытать у Виктории – уж она точно должна быть в курсе, но Паракратова уклонилась от ответа. В итоге, я позаимствовала пакет соцобязательств у Галины, Галина у Славика, Славик у школьной бухгалтерши, а откуда та раздобыла соответствующую грамоту – история умалчивает.

   В результате у всех получилось ровненько так и обще. Перечень включал стандартный набор фраз типа «неизменно повышать», «неуклонно добиваться», «всячески стремиться», «твердо бороться» и тому подобное. С предстоящим собранием не связывались особые ожидания (посидим полчасика, единодушно проголосуем и разбежимся засветло), но карты спутала сам лидер немногочисленной нашей комсомольской ячейки.

   Прежде всего, Виктория Ефремовна сразила присутствующих платьем цвета красного знамени, от которого потягивало нафталином. Судя по всему, наряд приберегался для особых случаев. Во всяком случае, все привыкли видеть ее в дежурном черном сарафане. (Справедливости ради следует заметить, мы не могли похвастаться разнообразием нарядов; одежда для работы, как школьная форма, практически не менялась).
   
   Минут через пять Славик не выдержал и полез открывать форточки – класс сольфеджио наполнился ядреным октябрьским воздухом, и нафталинный дух потихоньку выветрился. Но не это было главным. А главным был тот подъем и значительный вид, с которым Паракратова играла руководящую и направляющую роль в этом рядовом, казалось, мероприятии.
    
- Что это? – обвела присутствующих страдальческим взглядом комсомольский секретарь, потрясая пачкой листов с наспех выведенными пунктами наших обязательств.
 
   Повисла пауза: собрание стало принимать интересный – с оттенком скандальности – оборот.

   К тому же никто не хотел называть вещи своими именами.
 
- Я спрашиваю еще раз – что это? – упорствовала председательствующая.
- Разве не видно – повышенные социалистические обязательства, - не выдержал Славик, отвечая за всех.
- Это?! Социалистические обязательства? – артистично передразнила Паракратова, стараясь не смотреть на него. – Нет, Вячеслав Александрович. Это не повышенные соцобязательства. Это – отписки. Самые откровенные, вопиющие отписки. Я думаю, всем должно быть стыдно за феноменальную политическую неграмотность, - возмущенный комсомольский секретарь больше не могла сидеть – ситуация требовала выпрямиться в полный рост. – Приходько Галина Алексеевна (это она в адрес нашей Галки), с чем вы собираетесь бескомпромиссно бороться, цитирую, - «при распечатке учебных материалов»? О какой борьбе идет речь, я не понимаю? Так, далее. Жаворонкова Вера Арсеньевна, - не миновал огонь критики и меня, - как конкретно вы решили «удвоить и даже утроить» план по сдаче норм ГТО? Каким образом вы представляете реализацию выдвинутого обязательства на практике? Это просто невозможно, товарищи. Повальная близорукость и примитивное приспособленчество, – изнемогала Виктория. В том же духе она прошлась по остальным головам, дипломатично пропуская Славкину.
          
   Когда окончательно стало ясно, что мы написали не просто отписку, а идеологически вредную бумагу («С таким равнодушием и беспринципностью, дорогие мои, нам до коммунизма не дожить!»), комсорг с оскорбленным видом прошествовала меж рядами, бросая на парты пресловутые обязательства. И кто бы мог узнать в этом непримиримом борце с формализмом Вику Паракратову, бывшую Пыркину, коллегу и просто соседку с первого этажа виллы «Роза»?

   Далее ей пришлось провести политинформацию и вбить в наши несознательные головы, в преддверии какого знаменательного события мы живем. Правда, из ее речи не совсем ясно вытекало, почему столетие вождя судьбоноснее девяносто девятого или девяносто восьмого дня его рождения. Тем не менее, все прониклись конструктивным духом и ввиду потраченного времени (зря, что ли, весь сыр-бор?) решили тут же, не сходя с места, переписать неправильные планы.

- Больше конкретики, товарищи, - наущала Паракратова, - больше живой конкретики!
- Поездки в колхоз тоже писать? – оживилась в связи с установкой на точность школьная бухгалтерша. И кто ее за язык только тянул?
- Конечно, - заверила комсорг, - пишите, как можно, больше.
- Сколько раз? – не унималась рядовая комсомолка.
- Берите по максимуму, - не моргнув глазом, посоветовала Паракратова, только что призывавшая к конкретным цифрам.

   Возникло некоторое затруднение с определением этого максимума.
 
- Мне тоже писать насчет сельхозработ? – поинтересовался Славик, который, похоже, и здесь чувствовал себя под незримым высоким покровительством, то есть весьма вольготно.   
- Вам, Вячеслав Александрович, не обязательно, - памятуя о недавнем выговоре, решила держаться от греха подальше «принципиальная» Виктория.

   Короче, из песни слов не выкинешь. Вячеслав Александрович, пользуясь послаблением любимчика директора, счастливо уклонился от колхоза, сохранив законные выходные (с рыбалкой на лоне осенней прибалтийской природы). Мы же с тоскливой оглядкой на сгустившиеся сумерки за окном дали слово отработать на полях родины в течение энного количества тех же выходных.

   В качестве других пунктов были приписаны обязательства разучивать с учащимися оратории, посвященные надвигающейся дате (список композиторов и их патетических приношений, заготовленный председателем собрания, прилагался), тщательное (на этом слове настояла Паракратова) конспектирование материалов 24 съезда партии (взамен размытого «всемерного повышения идеологического уровня»), активное участие в работе добровольной народной дружины и другие не менее «добровольные» инициативы и почины.
    
   Свежие октябрьские утренники с лужицами, стянутыми стеклышками льда, прощальное, все еще яркое солнце и небесная лазурь с лениво проплывающими облаками – в общем, по всем приметам наступила капустная страда. В ее преддверии Виктории вздумалось вызвать меня на соревнование – взять в напарницы на уборку капусты. «Ты же знаешь, как я люблю тебя, Верунчик, - душевно обратилась ко мне землячка. – Полагаюсь на твою сознательность – пойми, мы это делаем не для себя. Мы должны доказать другим, что все можем». И еще в том же духе о роли ударного коммунистического труда.
      
   Не для себя, так не для себя, легкомысленно согласилась я. Ударный труд так ударный труд – и приняла вызов, заранее присуждая пальму первенства сопернице. Какой из меня ударник коммунистического труда, была бы общая польза, рассудила я, бросив взгляд на тонкие пальцы, служившие предметом профессиональной гордости. Это даже неплохо будет поработать в связке с физически выносливой, энергичной Викторией, посчитала я, решив, что та взвалит значительную часть нагрузки на себя.
 
   Галина сначала фыркнула ввиду посягательства на дружбу со мной, но затем вынуждена была отступить: дело в том, что Паракратова позаботилась о моей экипировке – откапала в подвальной кладовке брезентовую спецовку мужа и неизвестного происхождения кирзовые сапоги, которые при густо намотанных портянках вполне сносно сидели на ноге. Без Викиной помощи мне бы пришлось поломать голову над тем, в чем, собственно, отправляться на полевые работы. Не в повседневной же одежде. А Галкины малоразмерные вещи на меня решительно не лезли.

   Воскресный пазик был под завязку набит представителями интеллигентской прослойки Янтарного Берега. Насквозь пропыленный автобус дико трясся и надсадно тужился при штурме очередного пригорка. Не забывая и здесь о своей организаторской роли, Виктория в задорно повязанной клеенчатой косынке решила душевной песней поднять настроение пассажиров, растревоженных болтанкой, и грянула по-бабьи надрывным:
 
- Зачем вы, девочки-и, красивых любите-е…
- Непостоянная-я у них любовь… - дружно подхватил ближний круг, и мы едва не прыснули со смеху – ну, никак не вязался ручной, послушный Эдик Паракратов с образом вероломного сердцееда, небрежно набрасывающего на женские плечи свой крапчатый пиджак.

   За окном после расцвеченных всеми оттенками золота парков и перелесков поплыли однообразные аграрные пейзажи – бесконечные поля неубранной капусты, моркови и передержанных картофеля и свеклы, ботву которых прибило крепкими утренними заморозками. Вот где разгуляться стахановцам и стахановкам, с беспокойством покосилась я на комсомольскую активистку и, по уговору, соперницу в предстоящем соревновании.
         
   Под впечатлением от зрелища бесхозяйственности Виктория притихла было, оценивая объем невыполненных работ и редкое явление колхозников на рабочем месте. Но замешательство носило временный характер.
   
- Бе-ри  боль-ше! – зашлись в речевке передние ряды, подначиваемые массовиком-затейником Викторией, - ки-дай даль-ше, от-ды-хай по-ка ле-тит!

   Вопли трудового напутствия летели вслед очередной партии медиков и педагогов, а теперь членов овощеводческого звена, высаживаемых на нетронутую уборкой территорию.
               
- По-смо-три-те все на нас! Мы ре-бя-та про-сто класс! – продолжал скандировать наш автобус. Собственно из его пассажиров осталось только трое – мы с Викторией и нервно томившийся по сигарете худосочный парень (как выяснилось, стажер областного УГРО), и можно было остановиться уже, но Паракратова разошлась не на шутку, оборачиваясь ко мне за поддержкой и успевая строить глазки будущему следователю. – Ах, ка-ки-е мо-лод-цы! Чем-пи-о-ны, у-даль-цы!

   В облегченном состоянии видавший виды Пазик стал резво преодолевать пересеченную местность, отчего заготовленные Паракратовой кричалки стали сбиваться на икоту. Так продолжалось до тех пор, пока очередное чувствительное сотрясение старой колымаги обернулось крупной неприятностью: мотор заглох и больше не заводился - к явной отдушине нашего попутчика и к крепкому словоизвержению шофера, который посоветовал нам добираться до места своим ходом.

   Пришлось отрываться от нагретых сидений, чтобы тащиться за километр-другой на поле колхоза с громким названием «Победа коммунистического труда».

   Небо, как назло, насупилось, и солнце, по-мажорному яркое с утра, пропало за сплошной серой пеленой. Чувствительный на открытой местности ветер не предвещал милостей от природы: временами нас накрывала холодная изморось, грозящая перерасти в настоящий дождь.
               
   Виктория решила выяснить, успел ли встать на комсомольский учет прибившийся к нам парень-практикант. Она выпросила у него сигаретку (что-то не замечала я раньше за ней привычки затягиваться) и принялась в открытую кокетничать с ним, игриво заливаясь тонким смехом. Я почувствовала себя третьей лишней. Бедный Эдик, невольно пожалела нашего соседа с первого этажа, который, скорее всего, невинно отсыпался после трудовой недели.
 
   Когда мы, наконец, добрались до места – полосе неубранной капусты, тянущейся до кромки леса на горизонте, тут собственно до меня дошел смысл Викиного трудового почина. На площади, где подряжалось десять и более наших товарищей, нам предстояло малыми силами провернуть тот же объем работ. Что и требовалось доказать – в плане привития активной жизненной позиции и воспитания коммунистической сознательности у участников молодежного «десанта», высадившегося на поля родины (которых Виктория поименно переписала в свой блокнотик).

   Но, кажется, непочатый край работ смутил в основном меня.

- Нас мало, но мы в тельняшках! – задорно крикнула Паракратова, бросая вызов трудностям.

   Она назначила себя бригадиром нашего куцего звена и распределила зоны ответственности. Конечно, организаторских способностей ей не занимать, как и работоспособности, покосилась я на землячку, которая начала споро управляться с капустой. Глядя, как она быстро проходит свой участок, я тут же убедилась в собственной неперспективности: никогда мне не стать передовиком социалистического соревнования. Перочинный ножик то и дело застревал в крепких кочерыжках. И производительность труда оставляла желать лучшего. Там, где у меня лишь намечалась капустная кучка, у Паракратовой уже красовались бледно-зеленые овощные горки. Правда, она каким-то образом объединилась с третьим членом нашей бригады. Но при всем при том неоспоримые преимущества ударницы труда были за амбициозной бригадиршей.
 
   Вскоре подтвердились худшие опасения, касающиеся погоды. Занудил холодный дождь, подхлестываемый резкими порывами ветра. Низкое свинцовое небо не оставляло надежды на «малооблачную с прояснением погоду, без осадков», о чем за утренним эфиром провещал радиоприемник на кухне.
         
   Но настоящее испытание ждало впереди. Очень скоро я всеми мышцами почувствовала, что означает трудовой штурм в понимании Вики Паракратовой. Ко второй половине дня подъехал трактор, и мы, принялись за погрузку капусты. Наш напарник с трактористом запрыгнули в тележку принимать урожай, Виктория заняла позицию непосредственно у капустной кучи, а я оказалась промежуточным звеном в этой незамысловатой цепочке.
   
   Займи я иную позицию, мне бы, наверное, не пришлось зависеть от того бешеного темпа, который задала моя соперница. Но было поздно сожалеть о своей недальновидности. Кочаны летели – только успевай хватать – как из крупнокалиберного автоматического оружия. Викина спина сгибалась-разгибалась, будто заведенная, без всяких признаков усталости, и если я нечаянно мешкала или сбрасывала скорость, то рисковала попасть под нещадный капустный обстрел.

   Не так-то просто было справляться с увесистыми кочанами. Неудачно поймав один такой «снаряд», я вскрикнула: руку ободрало кочерыжкой, на запястье выступила кровь.

- Ну что там у тебя?! – раздраженно крикнула Паракратова, выпрямившись на секунду. – Опять зеваешь!            
- Нечаянно порезалась, - откликнулась я, задыхаясь. Оглянулась растерянно - чем бы прикрыть рану.
- Смотри, упустишь темп! – недовольно бросила напарница, одержимая рекордоманией. Ее спина вновь замельтешила, не оставляя мне иного выбора, как немедленно возвращаться в строй.

   Через полчаса интенсивной погрузки у меня начало двоиться в глазах. Я все чаще промахивалась – мокрые кочаны выскальзывали из рук, больно ударяли по ногам, закатывались под колеса тележки.

- Становись на мое место, - в глазах Виктории сквозило плохо скрываемое презрение: я провалила социалистическое соревнование, оказалась никудышной работницей и смехотворной соперницей. – Будешь подавать.

   Переход сулил некоторые поблажки, к тому же парень-следователь не забывал устраивать перекуры. Можно было не загибаться так. Я присела, чтобы отдышаться.
    
- Половина урожая сгниет, ё-моё, - смачно сплюнул на землю тракторист, - капуста сырая…

   Может, не стоит так выворачиваться, с надеждой посмотрела я на колхозника.
 
   Но через пару минут все повторилось. Наклон к земле – бросок – наклон за кочаном – бросок… Волосы выбились из-под платка, прилипли к лицу, спецовка промокла на спине, руки стали синими от холода, и в довершении ко всему кирзовые сапоги со сбившимися портянками начали натирать мне пятки... Видел бы меня сейчас тот парень, на берегу моря, творивший из песка свою Ундину…
   
- Быстрее! – то и дело одергивала свою напарницу Паракратова. – Что ты спишь все! Шевелись давай!
- Да устала девка, не вишь что ли, - колхозник по-своему заступился за меня, выругавшись для порядка матом.

   Паракратова вступила с оппонентом в перепалку, парень-практикант жадно затянулся сигаретой, а я легла на груду с капустой – у меня не было сил ни сидеть, ни стоять – только лежать. Спина получила на какое-то время разгрузку. Капли дождя ползли и ползли по моему лицу, небо мышиного цвета безучастно наблюдало за происходящим, и у меня не осталось ни мыслей, ни эмоций, - лишь одно большое, заполнявшее все тело желание, - чтобы эта пытка с установкой полевых рекордов завершилась.
               
   Наконец трактор уехал, и мы разбрелись по полю складывать новые кучи.

- Надо обязательно пройти участок до конца! – бросила очередной боевой клич Виктория.
 
   До конца участка! – запредельная в моем представлении планка по выполнению плана!
       
- Ты что? – испугалась я. Смерти она моей, что ли, захотела? – Это же нереально, Вика!
- Реально, - отрезала та, - ничего, прорвемся!
   
   Через пару часов повторилась погрузочная эпопея  – с новым заходом тележки. Опять от меня требовалось одно – проделывать как можно больше хватательно-бросательных движений в единицу времени, забыв про усталость, про то, что ты человек. Бери пример с Виктории – вон как она сражается за урожай. Если сейчас ураган или смерч налетит на поле, она все равно продолжит забрасывать капусту в трактор…
            
- Вы того, возвращайтесь своим ходом, ребятки, - «обрадовал» на прощание тракторист, когда со второй тележкой было, наконец, покончено. Ближе к вечеру колхозник был навеселе, приняв между рейсами на грудь «для профилактики». - Автобус сломался, не поедет за вами… - спотыкаясь на ходу, бросился к кабине мужичок из-за припустившего дождя.
- Как не поедет? - опешила Паракратова, не успевая отдышаться.

   Рушился ее план, рубилась под корень инициатива публичного подведения итогов соревнования и воспитания на личном трудовом примере комсомольцев из других организаций.

- Ваши уже все ушли давно, баста, - крикнул тот, не без падения забираясь на сиденье, - идите до бетонки... Может, рейсовый автобус подберет...
 
   И не с первой попытки развернув машину, гаркнул на прощанье:

- Бригадир разрешил по одному вилку в руки, слышите, по од-но-му…
- Я что-то ничего не понимаю, товарищи, - обернулась к нам за разъяснением Виктория. Грубые, «непроработанные» черты лица ее еще больше обострились, французский шарм улетучился, как дешевые духи.
       
   Еле стоя на ногах, лично я была не в состоянии обсуждать сложившуюся ситуацию.
   
- Что тут понимать, - огрызнулся наш напарник, - пойдемте за капустой. Добраться бы засветло до дороги.

   Мы побрели отбирать опостылевшую капусту – награду за сегодняшний героический труд. Виктория быстро набила овощем объемную сетку, которую предусмотрительно захватила из дома, и взвалила увесистый мешок себе на спину. У нее еще хватало сил тащить эту тяжесть – я еле переставляла ноги, подобрав один-единственный, как и велел тракторист, кочан, правда, размером с хороший арбуз.
               
   Удрученные перспективой возвращения домой на своих двоих, молча покинули мы поле битвы за урожай. Двужильная Паракратова на этот раз не стала донимать нас пионерскими речевками. Не до сотрясения воздуха – быть бы живу.

   Какое-то время шли вровень, потом я приотстала. Случайный прохожий наверняка принял бы плетущуюся сзади путницу за нетрезвую гражданку – так  меня качало от усталости. Через сотню метров почувствовала – ноги стерты до кровавых мозолей и до бетонки мне не доползти.

   Села на кочку перемотать портянки – Паракратова даже не остановилась. Ее мешок, набитый под завязку, бледно маячил впереди. Недолго думая, я бросила свой трофей – тяжелую, холодную, как лед, капусту – идти с ней стало невмоготу, и пальцы ужасно закоченели.
 
   Еле догнала товарищей, и снова поплелась в хвосте.
   
   Постепенно начали приходить разные мысли. Осознание бессмысленности сегодняшнего соревнования в духе «как закалялась сталь», за которое тебя еще удостоили презрением…
 
   Стала сгущаться тьма.

   Чмок-чмок, чавкала грязь под ногами, чмок-чмок...
   
   С первыми мыслями пришли воспоминания из недавнего прошлого. Мы ездили на картошку километров за сто от Верхневолжска. Это была настоящая глухомань – в деревне, в которой жил отряд из музучилища, не было даже света. Народ сидел при лучине. Поговаривали, что электричество подведут к столетию вождя.

   В местном магазине кроме продавщицы оказалась еще водка. Правда, раз в неделю завозили сырой, серый хлеб, глядя на который, хотелось плакать.

   В дальнем углу темной фермы человекоподобное существо женского пола доило корову. Это уголовница тетя Рая отбывала наказание. Кто-то наверху посчитал, что здесь самое место для преступницы. Доярки боязливо косились на ругавшуюся страшным  матом заключенную – они к исправительным работам приговорены не были. Но получалось, их тоже наказали.
               
   Почему-то именно сейчас я остро ощутила, что есть другая правда – суровая, неприкрытая. О которой не напишут в газете и не скажут по радио. Что послужило этому причиной? – неимоверная усталость, чувство, будто тебя выжали, а потом бросили на произвол судьбы, - только стало обидно.
 
   Обидно за себя, за тех смущенных доярок, за загубленную душу бабы Раи...

   И за что они разделались с моим отцом? За что меня лишили отца?
 
   Потом совсем крамольные мысли стали лезть в голову: «А отец не был вкручен винтиком в это…?» – слово «система» еще не приходило на ум. – «Разве он не знал обо всем, что происходило?»
 
   Но не было ответа.
 
   Чмок, чмок, лишь чавкала грязь под ногами.

               
                7
                За что, Или школа перевоспитания   
      
- Га-ля-а-а!.. – слезы глухого отчаяния выступили на глазах, - да что ж это такое…

   На следующее утро я проснулась, чувствуя себя совершенно разбитой. Все тело ломило, голова гудела и раскалывалась, сильно болели мышцы – я даже застонала, пытаясь слезть с кровати.
             
   Поясница, ноги ныли при каждом маломальском движении – но это было естественным следствием вчерашних ударных нагрузок. Непонятно, что случилось с пальцами. Я пыталась поработать ими – согнуть-разогнуть, и почувствовала щемящую боль. Суставы оказались припухшими и горячими на ощупь.

   Холодный пот прошиб меня, страх подкатился к самому сердцу: ко всем своим вчерашним злоключениям я заработала какой-нибудь артроз или полиартрит. Суставы во всем теле начнут распухать, подвергаться необратимой деформации и, в конце концов, прикуют меня, как Павку Корчагина, к постели…
 
   Это в худшем случае. А в лучшем… Представила раздутые безобразными узлами, как у соседки тети Даши, крючковатые пальцы – было от чего запаниковать. Самое главное, эта «ползучая» болезнь неизлечима, будет только прогрессировать. Через год-другой ты не сможешь подойти к инструменту и на тебе как пианистке можно ставить крест!
 
   Мамочка!
      
- Галя-а-а! - к кому еще мне было взывать о помощи?

   Тишина в ответ. Крик вопиющего в пустыне.

   Однако, к счастью, я не оказалась единственной живой душой в доме.
             
   На кухне с глухо работающим приемником Галина помешивала молоко в кастрюльке и одновременно спешно раскручивала бигуди на голове. Между этими действиями подруга ухитрялась отправлять в рот внушительные куски булки и запивать их обжигающим чаем. Сегодня она раньше меня убегала на работу и в утренней горячке, как всегда, мало заботилась о культуре питания.
   
   И вот, едва запахнув халат, предстала я пред ней со своей перекошенной от страха, залитой жгучими слезами физиономией.

- Ты что? - подруга от неожиданности упустила алюминиевую бигудину, которая прямиком полетела в кастрюльку с закипавшим молоком, - война началась?
 
   Нет, третья мировая война, слава Богу, не начиналась.
            
   Пока Галина, обжигаясь и дуя на пальцы, извлекала из кастрюльки посторонний предмет, я, всхлипывая, стала жаловаться ей, какая напасть свалилась на меня в результате вчерашнего социалистического соревнования.

   И все трогала, поглаживала опухшие пальцы – лишний раз убедиться, что болезнь не померещилась, не причудилась в дурном сне.
               
- Какая ж она садистка - под проливным дождем рекорды бить, - внимательно пощупала подруга мои руки – в мозолях и порезах, а самое главное, с подозрительно увеличившимися, воспаленными суставами, - просто законченная садистка.          
- Кто, Галя? – от расстройства я даже не сообразила, о ком речь шла.    
- Кто-кто… Паракратиха, кто ж еще, - и, перехватив мой взгляд в сторону двери, усмехнулась одними глазами, - да нет ее, отправилась на работу, комиссарка хренова.
- Знаешь, Галь, как ее в училище звали? – почувствовав простое человеческое участие, быстро проявила единодушие с Галкой. – Вика Без Ножа Зарежу, вот как! И фамилия у нее девичья  - Пыркина, никакая она не Паракратова.
 
   Мои слова не стали для подруги откровением – она и бровью не повела, и челкой не встряхнула. Галя уже замешивала сверхкрепкий раствор из поваренной соли. Клин клином вышибает – этим испытанным методом народной медицины, который подруга подсмотрела еще у тетушек, когда жила с ними в Балтийске, она решила меня срочно пользовать. Галина – как моя мама – предпочитала до последнего откладывать визит к врачам, прибегая к разным подручным средствам в борьбе с недугами.
   
- Держи часа два, не снимай, будешь таким макаром делать обертывания несколько дней, - она надела мне на руки пропитанные рассолом перчатки, и сверху в придачу натянула старые пуховые рукавицы – не поленилась сбегать, порыться в своих зимних вещах.
- Поможет, Галь? – совсем пала духом я.
- Да не убивайся так, Вер, - поспешила утешить меня подружка, заботливо поправляя компресс, - поможет, вот увидишь.
 
   От ее слов полегчало на душе. И слезы стали подсыхать. Обхватив шерстяными варежками чашку с заваренным Галиной чаем, растворилась в бодрящем аромате напитка. В самом деле, может все обойдется и удастся избежать грозного диагноза. Как представишь наперсницу-подушку на казенной больничной койке до конца дней своих – жизнь в розовом свете точно не покажется.

   Нет, может, все не так серьезно, как я возомнила...
 
- Подруга называется, - вновь потянуло изливать обиду и заодно пожалеть себя. – Только в доверие втереться может. И людей использовать. Разве так друзья поступают… 
- О ком ты, Вер? – Галина примостилась рядом, на краешке стола с тарелкой манной каши в руках, хотя кухонные табуретки были в ее полном распоряжении.
- Ты же знаешь, как я люблю тебя, Верунчик, мы с тобой землячки, мы с тобой одной крови … - в сердцах передразнила Паракратову, - ну что я ей такого сделала, Галя? Она же издевалась надо мной с этим соревнованием!

   Моя собеседница не без сожаления взглянула на меня.
   
- Подруга говоришь? – Галина усмехнулась. Густая черная челка небрежно колыхнулась над глазами, рука потянулась за сигаретной пачкой. – Не хотела тебя расстраивать, но… Знаешь, Вер, чтоб у тебя не было иллюзий…
 
   Последовавшее откровение прозвучало как гром среди ясного неба.

- В тот день, когда ты только появилась у нас в школе, помнишь?
- Конечно, - удивилась я. Как можно забыть день, в который состоялось мое счастливое знакомство с Янтарным Берегом, чуть улыбнулась вслед воспоминанию. – А что такое?
- Так вот, до того, как вы пришли с Железной Марго, утром еще…
- Ну да, да, - что ж необычного могло произойти в то утро, с нетерпением взглянула на подругу. Какие еще тайны Мадридского двора? – Договаривай, Галя.   
- В общем, Ефремовна тебя так отрекомендовала, так настропалила против тебя директрису… Кого вы берете, Маргарита Львовна, вы с ней не оберетесь неприятностей, Маргарита Львовна, она, Маргарита Львовна, испортит вам прекрасные показатели, ручаюсь комсомольским билетом, - характерно передала Галина паракратовскую манеру заискивать перед начальницей.      
- Он та-а-ак сказала? – у меня задергались ресницы, глаза стало вновь пощипывать от слез.      
- Если б не слышала своими ушами, стала б сочинять… - фыркнула Галка, подбирая пальцем остатки манной каши с тарелки. – Ты не успела на работу оформиться, а эта твоя подруга, как ты говоришь, уже подсиживала тебя, ясно?
   
   От нового довольно чувствительного удара я на какое-то время потеряла дар речи.
   
   Это же неправда! Чем заслужила я такую характеристику? Она наговорила на меня! Подставила!
    
   Вот тебе и бескорыстная девичья дружба, вот и доверяй после всего людям! Какой бы замороченной не была Виктория, все же по-своему заботилась обо мне, любила подластиться, пошушукаться.
    
   Предательница!
   
   И в новом свете Викино признание, - как она тогда выразилась? «Если б ты знала, чего мне стоило втереться в доверие к Маргарите Львовне…»
   
- Она же… она же меня почти не знает! – я готова была провалиться сквозь землю от стыда. – Мы с ней и подружками-то не были, Галь… - стала поспешно оправдываться. Вдруг Галина поверила тому, что наплела про меня эта… эта закулисная деятельница.   
- Значит, имела зуб на тебя, раз оговорила так, - пожала плечами соседка, убирая посуду со стола.
- Да на что зуб, Галь? – искренне удивилась я. – Никогда не перебегала Виктории дорогу, и дел с ней никаких не имела.
 
   Хотя нет, была какая-то незначительная стычка на почве невыполненного комсомольского поручения, только эта мелочь яйца выеденного не стоит, чтоб через пару лет на мне отыгрываться.
 
   Нет, тут что-то другое крылось.

- Теперь понятно, Галь, почему Маргарита Львовна со мной так настороженно держалась, - наконец дошло до меня.
 
   Я же кожей чувствовала ее предвзятое отношение, да и сейчас не сказать, что положение изменилось.
   
- А теперь выкинь все это из головы, дорогуша, как ненужный сор из избы, а то вздумаешь еще переживать по всякому поводу, - Галя при всем желании не могла больше составлять мне компанию, убегала на работу. – Ты же знаешь, расстроенный учитель – это не у-чи-тель, - отчеканила она по слогам.
 
   Остановилась в дверях в накинутом на плечах плащике, – что-то не понравился ей мой сникший вид – вернулась, села напротив, укоризненно покачала головой.

- Ну-ка обещай мне, что плюнешь на эту историю и разотрешь три раза. Я же хотела только, чтоб ты трезво на жизнь смотрела, не обманывалась в людях... Забудь, что я сказала, слышишь?
 
   Легко сказать – забудь… Сколько неприятностей может свалиться на человека разом!
 
- Ну, что за нервостения, Вера? – начала сердиться Галина.
- Невростения, - удрученно поправила я.
- Ну, невростения. Ты хочешь, чтобы я на работу опоздала из-за тебя?
   
   Конечно, не хотела – в глазах Железной Марго опоздание приравнивалось к преступлению.
 
- Ладно, Галя, постараюсь забыть. Считай, почти забыла... – встала я из-за стола, чтоб проводить подругу.

   …День выдался погожий, тихий, не в пример вчерашнему ненастью. Листья всех медовых оттенков стелились под ногами, настраивали на тонкий лирический лад. Утренний туман смягчал краски, растворял – как на картинах импрессионистов – резкие переходы и грани. Сейчас бы наслаждаться, закрыв глаза, акварельной «Осенней песней» Чайковского, а не анализировать мотивы чужих поступков, чужого странного поведения.
      
   Намеренно растянула маршрут в школу, проделав больший круг – мне требовалось время, чтобы обдумать некоторые вопросы. Взрослая жизнь упрямо стучалась в дверь. А легкого, дружелюбного общения, как с мамой, тетей Дашей или добрейшей Ниной Филипповной из музучилища получалось не со всеми. Вот и с Викторией отношения, мягко говоря, далеки от гармоничных.
 
   Я прошлась вдоль взморья, машинально завернула на полянку с Григом, застывшим в своей вдохновенной позе. Как там из «Песни Сольвейг»?

   …Увянут все цветы, снегом их занесет,
   Снегом их занесет…

   Нет, лирика определенно не ложилась на суровую действительность. Хотя…  может, не все так плохо? Вот и руки, кажется, откликнулись на шоковую Галкину терапию – мнительно ощупывала, разминала пальцы: суставы немного ныли, но изменения к лучшему чувствовались, чувствовались! Боясь сглазить благоприятное впечатление, лишь глубже натянула мохнатые варежки и, стыдливо спрятав в карманы руки, замедлила шаг.

   Для начала не мешало разобраться с очевидными вещами.
   
   К примеру, есть Галина и есть Паракратова (вслед за Галкой не очень-то хотелось называть ее по имени – Викторией-Победой). Общение с одной самым положительным образом сказывается на тебе, с другой – оборачивается сплошными неприятностями. Не знаешь, на чем в очередной раз обожжешься.
      
   Отсюда вывод – надо приспособиться, попробовать сосуществовать с вероломной соседкой. Наверное, как-то ограничить общение с ней, стать менее доступной для паракратовского «дружеского» участия в твоей судьбе. А значит, более закрытой, отстраненной.
 
   Еще какой? лезли в голову недетские вопросы. Более осторожной, дальновидной, хитрой, - едва не доперечислялась. Лицемерить, притворяться – все это плохо вязалось с идеей самосовершенствования. Ведь дальше – больше: начнешь изворачиваться, закаляться в интригах (тут же перед мысленным взором стала в меру энергичная и прагматичная Нонна Борисовна с осиным гнездом на голове). Нет, слишком незавидная плата за такую «неуязвимость».
            
   Вот Галя всегда остается собой, Паракратову не жалует особо, и ничего, как-то уживается с ней. Может даже на место поставить, лишний гонор сбить.
         
   И все же главный вывод не оставлял мне много выбора – для своего же спокойствия и блага придется быть скрытной.
 
   Не доверять безоглядно людям. Фильтровать информацию, предназначенную для настроенных радаром паракратовских ушей. Пресекать переход на личности в невинной нити разговора, избегать откровенных тем. Держать язык за зубами, когда с него вот-вот сорвется смелое, неосторожное слово – потом ведь десять раз пожалеешь. Слово не воробей…

   Всегда быть начеку – не давать собой манипулировать.
 
   Уметь за себя постоять, по крайней мере, не быть легкой мишенью для недоброжелателей. Да мало ли что еще…

   Такой вот житейский кодекс, призванный обезопасить внутреннее суверенное пространство.

   Бр-р-р-р… содрогнулась, подводя окончательный итог: уж больно схематичной и безрадостной – в стиле закрытых служебных инструкций – представлялась школа собственного перевоспитания. С параноидальным уклоном – постоянной настороженностью и готовностью в любую секунду держать удар…
   
   И все же, почему так называемая подружка заранее решила избавиться от меня? Чего боялась? Или кого?

   Меня?!

   Интересно, какую угрозу я представляю для далеко идущей комсомольской активистки? Надо быть крепко подозрительным человеком, чтобы разглядеть во мне соперницу. Вот и вчерашнее соревнование, которое еще неизвестно как аукнется мне в здоровье, продемонстрировало полную мою неконкурентоспособность.

   А может, здесь замешано другое? Ведь намекала Галка, что наша соседка подвержена чувству зависти. И на почве зависти не исключена мелочная ревность, склонность вредничать…
 
  «Держись подальше, дочь, от завистливых людей», - советовала соседка тетя Даша, только, как их вычислить, определить на глаз – житейского опыта кот наплакал, да и сами завистники не спешат признаваться в своей слабости. Слабости или пороке, старом, как мир, пороке?
 
   Потом есть так называемая белая зависть – а это что такое, окончательно сбилась с толку я. Но если говорить серьезно, это просто нелепо – Вика Паракратова и завидует мне! С чего бы это?

   За нешуточными вопросами в разгар своей прогулки по зачарованному осенним великолепием городу я потеряла чувство времени. И напрасно – старинные часы в школьном коридоре скупо отсчитывали последнюю минуту до начала урока, когда я только переступала порог школы.
 
   Стрелой помчалась в учительскую, стараясь не сбивать учеников – по заведенному Маргаритой Львовной распорядку полагалось приходить не менее чем за полчаса до занятия – отдышаться, настроиться на серьезный лад, собраться с методическими мыслями, полистать конспекты. (Зайти в директорский кабинет, обсудить текущее положение дел для приближенных к начальнице особ, намекнуть на поблажки для еще более приближенных лиц. Но я ни к первой, ни ко второй категории не относилась, а значит, сильно рисковала, заявляясь в учительскую в последний момент).
   
   Так и есть, в кабинете полно народу, и метресса собственной персоной – обернулась хмуро на мое приветствие. Коллеги тоже странно посмотрели на меня. Конечно, я нарушила беспрекословное распоряжение Маргариты Львовны о заблаговременной явке на работу. Но, может, ничего, до дисциплинарного взыскания дело не дойдет – проскользнула я к своему столу, стараясь не привлекать к себе внимания.
 
- А мы к вам, Вера Арсеньевна, собрались на урок, - директорская рука тяжело опустилась на мое плечо, - хотим посмотреть ваш мастер-класс.
- Какой мастер-класс? – не поняла я – только сердце испуганно екнуло.

   Тень снисходительного выражения обозначилась на строгом лице Маргариты Львовны.
       
- У вас сейчас открытый урок, Вера Арсеньевна, мы все для этого собрались. Только вас ждем, - бросила директриса взгляд на мужские часы за накрахмаленной манжетой и помрачнела. - Пора начинать…
- Но… - мне хотелось оправдаться, объяснить, что не готова к мастер-классу, что накануне поздно вечером вернулась из колхоза, едва держась на ногах, что руки подозрительно распухли… Только все дружно потянулись на выход за Маргаритой Львовной, которая решительно направилась ко мне в класс.
- Ни пуха! – дружески потрепала меня по плечу Паракратова, одарив напоследок сочувствующей улыбкой.
   
   Через секунду я одна стояла в учительской, посматривая на свои обезображенные руки и судорожно соображая, что же предпринять в связи с объявленным мастер-классом.
 
   …В конце рабочего дня состоялся разбор полетов – или, по словам Железной Марго, обсуждение методической концепции урока, а также вынесение рекомендаций, призванных содействовать профессиональному росту преподавателя. Так сказать, конструктивная критика: на ошибках учатся обсуждающие и обсуждаемые. Кроме того, можно выгодно блеснуть компетентным выступлением.

   Вместе с моим уроком предстояло оценить Славкины педагогические умения – он тоже пыхтел, томился в неизвестности: накануне исследовал ландшафтные особенности знаменитой прибрежной косы и, похоже, импровизировал во время «мастер-класса» не меньше меня.
   
   Начали с обсуждения сильной половины (хотя мой урок предшествовал показательному выступлению Кутузова) – и это насторожило меня. Я знала деликатную особенность Маргариты Львовны начинать за здравие и кончать за упокой. Дескать, не время расслабляться, больше критики и самокритики, товарищи…
            
   Мягкие улыбки, подбадривающие вопросы, дружелюбное журчание комментария директрисы – нет, зря я заподозрила неладное. Маргарита Львовна вовсе не такая страшная, никого не собирается топить, и я заранее прониклась к ней чувством признательности. На Славкином фоне мой урок нисколько не проигрывал и, следовательно, если судить объективно, мне нечего бояться. Да и Славик, видя, в каком щадящем ключе разбирается его урок, успокоился, лениво откинулся на спинку стула.
 
   Слово взяла Паракратова – сначала ей хотелось парой подковыристых  вопросов смутить «виновника торжества», указать на имевшие место нестыковки, а также напомнить участникам собрания об отсутствии конспектов на учительском столе. Только  Маргарита Львовна не доставила ей такого удовольствия: тут же взяла под свое крыло Кутузова, отвечая за него на провокационные вопросы и умело ставя на место слишком о себе возомнившую молодую коллегу.
   
   Виктория Ефремовна, теряя очки, быстро капитулировала: стала нервно высказываться в том духе, что Вячеслав Александрович заставил своим уроком задуматься о высокой роли нашего брата учителя, призванного быть проводником неокрепшего в идейном отношении ребенка в мир самого прекрасного из искусств – музыки. За это существенное замечание Паракратовой простили предыдущий неудачный выпад.
         
   С каждой минутой атмосфера собрания становилась все более душевной, а щеки Славика расцветали нежным румянцем. Как хорошо, когда тебя нахваливают, пророчат замечательное будущее, ставят в пример молодежи, не кончавшей консерваторий, в общем, всячески подчеркивают твою незаурядность и перспективность.

   А недостатки – у кого их нет, (потом в частном порядке пробежимся по ним, вскользь распорядилась Маргарита Львовна), опыт приходит с годами, но главное, задел прекрасный и большой, большой потенциал. В общем, такими кадрами грех разбрасываться, тем более в провинциальном городке.
 
   Вячеслав Александрович, и сам, видимо, не ожидавший столь положительной оценки своего урока, сконфуженно поблагодарил присутствующих за объективность и доброжелательный тон высказываний и тут же отпросился у Маргариты Львовны с заседания – «пообщаться с одной потрясающей партитурой», как доверительно шепнул ей (Виктория собственными ушами слышала). За ним потянулись другие коллеги, которых ждали ученики,  – в общем, в аудитории осталось человека четыре, не больше.

   Значит, мой мастер-класс будет разбираться в узком, келейном составе? И некому особо будет выделить достоинства, дать, в свою очередь, добрые напутствия?
 
   Но разочарование не успело овладеть мной. Готовясь выслушать не менее теплые отзывы и пожелания, я постаралась спрятать просившуюся наружу улыбку.

- Итак, продолжим заседание, - тонко откашлялась метресса, - кто хочет выступить в связи с открытым уроком Веры Арсеньевны? Смелей, товарищи, не отсиживаемся, – она пробежалась взглядом по своему испещренному комментариями блокноту.

   Никто раньше батьки, то бишь начальницы, лезть в пекло не хотел – выразительная пауза указывала на непререкаемую субординацию.

- Ну что ж, если позволите… - чуть углубилась в записи директриса, – несколько вопросов нашей, так сказать, имениннице.

   Я встала, выказывая готовность предоставить любые необходимые пояснения к уроку. Но вопросы формулировались и переформулировались, сбивая с толку, заставляя путаться в показаниях – в какой-то момент возникло странное ощущение, что я присутствую на допросе с пристрастием.
 
- Присядьте пока, Вера Арсеньевна, - не скрывая разочарования, велела Маргарита Львовна и озабоченно покачала головой.

   Последовала не менее продолжительная, чем давеча, пауза. Только на сей раз тишина не предвещала ничего хорошего.
   
   Улыбка напрочь слетела с моего лица, тревожное предчувствие рассеяло благодушное настроение, заставляя искать в лицах немногочисленных присутствующих заступника. Но Виктория что-то сосредоточенно строчила в блокнот, Нонна Борисовна изучала ногти на руке и по привычке поправляла «осиное гнездо» на голове, кто-то потупил взгляд в ближайшее пространство пред собой  – в общем, каждый был чем-то занят. Я осталась в незавидном меньшинстве.
 
- Ну, что ж, - не стала испытывать терпение подчиненных директриса, осторожно высмаркиваясь в платок, - подведем итоги.
- Я только хотела… - подала голос Паракратова.
- Да, - недовольно повела бровью Железная Марго, - смелее, Виктория Ефремовна, не бойтесь. Мы здесь для того и собрались, чтобы дискутировать, находить истину, учиться друг у друга, в конце концов.
- Я только хотела уточнить, - не отрываясь взглядом от начальницы, неуверенно продолжила Паракратова. – Какие формы текущего контроля закладывались вами, Вера Арсеньевна, в структуру урока? Вы можете их перечислить? – упавшим голосом закончила моя вчерашняя истязательница.
 
   Гробовая тишина откликнулась на хитроумный, по всей видимости, на засыпку, вопрос.
 
   Не стала отвечать на явную подножку  – не было смысла заниматься умозрительным «перечислением». Но мое молчание не прибавило мне дивидендов.

- Ладно, я думаю, картина ясна, - вздохнула метресса. Выражение лица ее было такое, будто ей сообщили о безнадежно больном родственнике.   
- Я тоже хотела бы отметить… - запнулась протокольщица, педагог по классу скрипки, с которой я изредка пересекалась в расписании, - как мне показалось, были интересные моменты, Маргарита Львовна… - коллега замолкла, не решаясь, видимо, развить положительное замечание без соответствующего на то благословения.
- Хорошо, Нина Осиповна, спасибо вам, - спокойно отреагировала Маргарита Львовна, - я полагаю, какие-то рабочие наблюдения можно высказать в частном порядке, товарищи. Садитесь, - дружески кивнула она скрипачке, которой волей-неволей пришлось возвращаться к своим протокольным обязанностям.
 
   Пылающая листва за окном, подсвечиваемая лучами закатного солнца, притягивала взгляды, звала покончить с нечестными играми – выбежать вон, окунуться в карнавальное буйство красок, захмелеть от сиюминутного счастья…
   
   Собравшиеся начали поклевывать носом.

   Но тут Маргарита Львовна встала, показывая, что заключительное слово, как и вступительная часть, остается ее нелегкой, но святой прерогативой.

- Может, кто-то еще хочет высказаться? – для начала демократично задобрила подчиненных. Последовало обыкновенное молчание, которым руководительница не стала злоупотреблять. – Тогда позвольте, товарищи, подвести черту в нашем не простом, но чрезвычайно полезном и важном разговоре. Что касается вас, Вера Арсеньевна, я все-таки должна признать…  должна указать на ряд моментов, с которыми, как мне видится, предстоит э-э-э… серьезная работа, - снова зашебуршила бумагами Маргарита Львовна. – Иначе, иначе…
 
   А дальше был разгром. Бессчетные придирки к этим самым «моментам», к проходному, рабочему характеру урока, на что указывало отсутствие методических эффектов, остроумных педагогических находок и прочих домашних заготовок. Нет, слов «профнепригодность», «некомпетентность», «беспомощность» не звучало, но дотошная критика по каждому пункту замечаний выливалась в обвинительный, не подлежащий обжалованию приговор.

   Слезы, который раз за день, стали наворачиваться на глаза. Ты опозорилась, провалила открытый урок, не оправдала высокого доверия! Подорвала репутацию образцово-показательного учебного заведения, пестующуюся годами. За что еще ручалась комсомольским билетом верная начальнице Виктория? Ты заняла чужое место…

   Маргарита Львовна продолжала упиваться своей обличительной ролью. Казалось, она не остановится, пока не услышит в ответ раскаяния или хотя бы всхлипывания в такт ее попрекам. Наверное, так прививается лояльность, но прививка оказалась слишком болезненной. Вдруг внутренняя суть моя, движимая инстинктом сохранения, воспротивилась роли «девочки для битья» в спектакле, слаженном деспотичным режиссером.
 
   Нет, я не виновата! Во всяком случае, не в такой степени, чтобы от меня осталось мокрое место. И слезы как накатились на глаза, так непонятным образом куда-то закатились.
 
- И еще, Вера Арсеньевна, обязана заметить вам… - Маргарита Львовна насупилась, как бы собираясь с непростыми мыслями. – Речь идет о вашем морально-этическом облике, о вашем поведении в нашем сплоченном коллективе единомышленников...

   Удивленно подняла глаза на нее, встретив недружелюбный, колючий взгляд.
 
- Да, Вера Арсеньевна, - директриса не выдержала, на секунду потупилась. Видно, заготовленные фразы не просто давались даже такому тертому калачу, как бессменный руководитель музыкальной школы Янтарного Берега. Она принялась расстегивать-застегивать пуговицы на манжете, пытаясь спрятать за рукав носовой платок. – Мне придется указать вам на следующее, Вера Арсеньевна. Негоже молодому, только что приступившему к работе специалисту ябедничать коллегам на загруженность и какие-то неудобства в расписании. Если вас не устраивает руководство, не нравятся порядки в нашей школе, что ж, - жестко резюмировала метресса, - есть смысл подыскать другое место работы. Задерживать не станем.
             
   Это было что-то новенькое. Мне указывали на дверь. Но… но я ничего плохого не сделала, никого не обидела, не подвела. Обвинение в отсутствии верноподданнических чувств или внесении смуты в коллектив не выдерживало критики.

   И все же я снова промолчала, оставляя последнее высказывание на совести его автора.

   По традиции следовало выступить с ответным благодарным словом – независимо от того, хвалили тебя или «указывали на недостатки». Маргарита Львовна подождала немного, но я безучастно проигнорировала эту норму протокола. Раздосадованная моей бесчувственностью директриса холодно и сухо постановила закончить заседание.
 
   Нонна Борисовна подхватила расстроенную метрессу под руку, увлекая в соседний с учительской кабинет. Остальные участники собрания не без замешательства от «анализа урока» коллеги – в противоположность обсуждению Славкиного мастер-класса – бросали озадаченные взгляды в мою сторону, но подойти, выразить поддержку или простое сочувствие не решались. Только Виктория нагнала меня в полутемном коридоре, горячо зашептала на ухо:

- Ты что же, не пойдешь в кабинет к Маргарите Львовне? Иди, иди к ней,
 попроси прощения! Покайся, пока не поздно, Вер…

   Паракратова смотрела на меня расширенными от ужаса глазами. Она же только пытается оттащить от края пропасти свою непутевую землячку, которая даже не заплакала на критику в свой адрес.
               
- Вика, это ты донесла, что я жалуюсь на расписание? – смерила ее взглядом, полным сожаления.
 
   Паракратова отпрянула, на секунду онемев. Я развернулась и пошла прочь.
   
- Стой, Верунчик! Да остановись же ты, балда стоеросовая! Как ты могла такое подумать? – в три прыжка настигла меня бывшая подруга. – Феноменально, что тебе взбрело в голову! Кошмар какой-то! – брызнула она слюной в возмущении. – Так ты пойдешь к Маргарите Львовне? – Виктория крепко вцепилась в мою руку.
- А ты как думаешь? – устало ответила я. – Отпусти, пожалуйста.

   …Зато вечером на вилле «Роза» я дала выход половодью чувств, щедро выплакалась в Галкину жилетку. Неудобно вытирать слезы руками, на которых накручены повязки с солью, и ручейки слез текли по проторенным на щеках дорожкам, убегая вниз за отвороты фланелевого халатика.

   Стройные сосны загадочно темнели в проеме открытого балкона, за которым угасал тихий теплый вечер. Как прекрасен мир, если б не человеческие преткновения, страдания, страсти! Красавица осень шепталась-перешептывалась за окном, с улицы доносился запоздалый пересвист цикад, последнее кровожадное комарье летело на свет лампы, предвкушая отличную поживу, а девичьи речи лились и лились, обрастая новыми подробностями и не насыщаясь ими. Когда слезы иссякли и только по инерции к горлу подкатывали всхлипывания, стали приходить трезвые мысли. Слезами горю не поможешь, пора принимать взрослые, ответственные решения.
      
- Я уезжаю, Галя, вернусь в Верхневолжск, к маме. Напишу заявление об увольнении по собственному желанию… Мама вышлет деньги на поезд. Я решила, точка. После такой расправы…

   Только жалко покидать сказочно красивый городок, чего уж там скрывать, расставаться с замечательной, верной Галиной. До обидного жалко.
 
- Ишь чего надумала, - крепко возразила подружка – ее всегда отличал более взвешенный подход к любым, даже самым кризисным ситуациям. – Есть права трудящихся, ты что, не знаешь разве? Пусть только попробует кто уволить молодого специалиста… Это вне закона! К тому же…
- Галчонок, милая, ну, что ты митингуешь? – перебила ее, представляя все в ином, пессимистичном, свете. – Прекрасно понимаешь, для Железной Марго нет ничего невозможного. Если она захочет от меня избавиться, так и будет. Она и есть тот самый закон, о котором ты…
      
   И тут внизу громко хлопнула форточка – то ли от сквозняка, то ли по чьей-то любопытной неосторожности. Мы переглянулись.

- Говори тише, - шепнула Галка, намекая на постороннее лицо, притаившееся под балконом на первом этаже виллы «Роза».
- Неужели подслушивает? – также шепотом спросила я, избегая называть шпионку по имени.   
- Спрашиваешь тоже, - фыркнула Галина, не выказывая удивления. И вдруг оживилась, припомнив кое-что. – Знаешь, Паракратиха обмолвилась, что Марго на твое место метит одну свою знакомую…
 
    Помолчали немного, переваривая открывшееся обстоятельство.
 
- Вот что, Вера, утро вечера мудренее, ложись-ка спать, уже второй час ночи, - стала зевать подружка, поглядывая на часы. – Завтра на свежую голову проснешься, увидишь – все не так уж плохо, - поработала она еще психологом, – попомни мое слово…
 
   Но выспаться не получилось. Под утро настойчиво пропел подъем паракратовский петух, методично будя обитателей виллы «Роза». За окном занимался очередной рассвет, вовсе не отрадный – первым делом вспомнила вчерашние крупные неприятности.

   С тяжелой головой сползла с кровати – спускаться вниз, готовить завтрак по выпадавшему дежурству.
 
   Из полуоткрытой кухни доносилось бодрое мурлыканье Виктории, напевавшей арию тореадора из оперы «Кармен». Чуть задержалась перед дверью – не очень-то хотелось встречаться с двоедушной соседкой, но куда деваться.

   Паракратова уже спровадила мужа на работу и теперь энергично кромсала кочаны колхозной капусты – для квашения стоял эмалированный бак (она умела доставать столь острый дефицит) размером с хороший бочонок. Практичная соседка, в отличие от менее организованных и расторопных жиличек со второго этажа, умудрялась до работы провернуть большой объем хозяйственных дел. Перестирать кучу белья, вымыть огромные окна на первом этаже, бережно перебрать, протереть от пыли ширпотреб, ждавший своего часа в известной кладовке… В общем, натура деятельная, целеустремленная, она и в разных сферах жизни себе не изменяет.
 
   Глухо поздоровалась с Викторией, подошла к нашему с Галкой керогазу. На всякий случай прибавила звук в радиоприемнике, после чего с подчеркнуто деловым видом стала готовить компресс для воспаленных суставов.

- Как руки, Верунчик? Давай помогу тебе, - подскочила Виктория, бросив нож. Она принялась услужливо натягивать тесные Галины рукавички. – Неужто помогает? – не смогла скрыть удивления.
   
   Я молча кивнула. Виктория покосилась на меня – скорее всего, не поверила. Или мне показалось? Во всяком случае, легкое недоумение от моего упрямого молчания – по новой системе выстраивания отношений – соседка почувствовала, списав, видимо, странное поведение землячки на ее вчерашний «громкий провал».
 
- Я только хотела спросить тебя, Вер, это правда, что ты увольняешься, возвращаешься в Верхневолжск? – между прочим поинтересовалась Виктория.

   Значит, она, и в самом деле подслушивала! И даже не постеснялась обнаружить свой грешок.
    
- Кто тебе сказал? – постаралась подавить я неприязнь.
- Никто…  просто… - растерялась Вика, возвращаясь к своей капусте, – не часто можно видеть тень смущения, пробегающую по сурово слаженному паракратовскому лицу, - мне кажется, после вчерашнего ты не сможешь продолжить… - с расстроенным видом намекнула она.
 
   Не смогу продолжить? Я передернула плечами – а что, собственно, произошло вчера?

   Прокатили мой открытый урок? Так это с кем не бывает? Это еще не конец света…
   
- Да нет, все нормально, Вика, тебе, должно быть, показалось, - через силу улыбнулась, глядя, как вытягивается от удивления лицо бывшей подруги. Наверное, она приготовилась к душеспасительной беседе, а я лишила ее такого удовольствия. – Вот и суставы почти не болят, слава тебе Господи… - продолжила уповать я на благоприятные моменты, особо не кривя душой. Улучшения, действительно, были налицо, вернее, в пальцах, профессиональном достоянии пианиста. – Ничего, все образуется, не переживай особо. Мастерство приходит с годами, сама понимаешь. Маргарита Львовна еще гордиться мною будет, - все больше воодушевлялась я. – И к повышенным нагрузкам мне не привыкать, не такие еще выдержу… - окончательно сбила с толку думавшую иначе Викторию. Она даже перестала месить руками капусту, как тесто.
 
   Я же для пущей убедительности стала подпевать беззаботной песенке, доносившейся из радиоприемника: «…Капитан, капитан, подтянитесь, Только смелым покоряются моря…». Меня как подменили.

- Гм-м, ну да… - нахмурилась Паракратова. – Чего это ты, комсомолка, Господа поминать стала? – не удержалась она от замечания.

  Я не нашлась, что сказать в ответ.
 
- Значит, решила остаться. Ну-ну. Ты у нас человек несемейный, тебе виднее, конечно… - добавила она загадочно.
- Привет, - заглянула на кухню заспанная Галка, смачно зевая. – Так, я смотрю, жить стало лучше, жить стало веселей, - одобрила мое настроение подружка.

   Идеально поставленный дикторский голос выдал в радиоэфире: «Приготовиться! Начинаем утреннюю гимнастику, товарищи! Встаньте прямо,  ноги поставьте на ширину плеч». Вслед этому призыву прозвучало бодрое фортепьянное приветствие. Не сговариваясь, прыгнули с Галкой на середину кухни и к пресной мине Виктории позволили себе немного подурачиться, покуражиться, с преувеличенным старанием выполняя физкультурные инструкции.
   
   Жизнь прекрасна!

   Весело то весело, а в душе нет-нет да засвербит щемящей, окаянной нотой: «Все равно ведь не пришлась ко двору, значит, уезжать придется, уезжать придется, уезжать придется…»

   
                8
                Жизнь налаживается
               
   Отгремел веселыми хлопушками, отзвенел дружными бокалами шампанского, отблагоухал еловыми ветками да мандаринами Новый 1969 год.

   И прочими невинными забавами ознаменовался переход очередного хронологического рубежа: шуршащими фольгой подарками (а в них, если порыться, конфета-грильяж с рыжей белочкой на обертке), салфетками-снежинками и ниточками с ватными шариками, украсившими окна, а рядом гуашью по стеклу – Снеговик, Мальчик Юный-Новый-год и всякая лесная братия, старательно срисованные с открыток.
 
   Страна вступала в канун столетия вождя, за несколько месяцев до этого въехав танками по музейным пражским мостовым и передавив ни один десяток суверенно настроенных чехословацких граждан. Еще уходящий год омрачился гибелью первого космонавта планеты Юрия Гагарина с его незабываемой, облетевшей весь мир улыбкой.

   Но под волнующий звон курантов Спасской башни хотелось думать о чем-то светлом и хорошем, тем более, когда чудесный, родом из детства праздник совпадает с твоим личным поводом его отметить, а именно днями рождения у меня и Галины: у нее за три дня до Нового года, у меня на следующий день! Вся жизнь еще впереди, и хочется верить, что там, впереди, тебя ждет много счастья и любви.
 
   В тот год балтийская зима выдалась на редкость снежной, сказочно красивой. Божий мир принарядился, как невеста к свадебному венцу. Мягкие снежинки кружили и кружили над землей, заканчивая воздушные пируэты на деревьях, крышах домов, дорожках в парках, украшая их ослепительной белизной – к бесконечной радости детворы и сдержанным улыбкам взрослых. Изящные снежинки блестели на девичьих ресницах, искрились в светящемся облачке фонарей, создавали неповторимую атмосферу праздничного веселья, а легкий, но устойчивый морозец не позволял этому великолепию сойти на нет и превратиться в скучные демисезонные лужи.

   Особенно прекрасны были сосны: утром глянешь сквозь подбитое морозным узором окно, играющее калейдоскопом огоньков на солнце – и заметишь, как растут пышные снежные шапки на сосновых лапах, готовые в любую секунду обвалиться, взметнувшись густой серебристой пылью.
 
   Созерцание созерцанием, а круговерть мероприятий вкупе с отчетными концертами и экзаменами еще быстрее подхватила-понесла меня, не давая времени на лирическое отдохновение, так что надежда по-человечески выспаться и никуда не бежать затемно, с первыми криками молодого петушка за стеной (прежний угодил на новогодний стол к Паракратовым) наивно возлагалась на каникулярный «мертвый сезон».
 
- А знаете, Вера Арсеньевна, что такое еврейское счастье? – ни с того ни сего увел меня в сторону национального вопроса запыхавшийся на морозе Дедушка Мороз с густыми бровями, сдвинутыми домиком над круглыми очками. – Хотите, расскажу?

   Я кивнула, смущенно улыбнувшись своему спутнику, который неловко спотыкался о длинные полы синей плюшевой шубы.
    
   Значит, Павел Моисеевич и в самом деле еврей, о чем однажды шепнула мне Виктория, божившаяся, что собственными глазами видела графу «национальность» в паспорте старшего коллеги. И как только он, паспорт Гольдберга Павла Моисеевича, ей в руки попал? Но об этом всесторонне информированная соседка предпочла не распространяться.
 
   Хруст-хруст, приятно скрипел снежок под ногами ряженой парочки, семенившей по дорожке вдоль Лебединого озера к музыкальной школе. Дед Мороз и Снегурочка возвращались с утренника в детском санатории, не успев переодеться – к явному удовольствию ребятни, попадавшейся навстречу.

   Тонкий лед, припорошенный снежным ковриком, уже стянул поверхность озера, и только лебединая полынья зияла темной водой, поглощавшей мохнатые снежинки.

   Павел Моисеевич затянулся сигаретой – как бы исподтишка, стараясь, чтоб это отступление от образа святочного деда не слишком бросалось в глаза.
 
- Ну, так слушайте, коллега дорогая. Жил-был мальчик Паша Гольдберг, подающий большие надежды скрипач из знаменитой школы Петра Соломоновича Столярского, - издалека начал он. – Эта школа гремела на всю Одессу, если вы не знаете. У Петра Соломоновича в учениках ходили Ойстрах, Гилельс… какие величины! – не без гордости доложил Павел Моисеевич. – И вот покорный ваш слуга лет эдак… сорок назад был делегирован на всесоюзный конкурс в Москву. Если мне не изменяет память, конкурс назывался «Юные виртуозы Страны Советов». Да, именно так он назывался, - вроде удивился этому обстоятельству Павел Моисеевич. – Без преувеличения пол Одессы болело за своих земляков. Только от нашей школы приехало пять участников, представляете себе? – пожилой учитель еще больше удивился, приподняв уголки бровей.
- И вы, Павел Моисеевич, выиграли, - забежала я вперед, ничуть не сомневаясь в его виртуозном даре. 
- Выиграл, - живо подтвердил он. – А вы откуда знаете? Вам кто сказал?

   Я смутилась. Мне было стыдно признаться, что задерживаюсь иногда у двери его класса, чтобы послушать живой, упоительный смычок, насладиться совершенным исполнением.
 
   -     Никто. Просто догадалась, - успела подхватить под руку Деда Мороза,
          который поскользнулся на обледеневшем пригорке. 
- Ну, так вот, - вдруг посуровел Павел Моисеевич, незаметно избавляясь от окурка. – Я прошел три тура, набрал максимальное количество баллов. Как я играл скрипичную сонату Брамса в финале, Верочка… Я слился, растворился в этой музыке, - домик его бровей взметнулся еще выше, на недосягаемую, казалось, высоту. – Но это только половина счастья. Слушайте теперь про другую половину. Жюри в тот год возглавлял один профессор, светило искусствоведения, кстати, тоже еврей. Он посчитал, что золотые медали по всем номинациям – а победителями стали пианист, скрипач и флейтист с характерными фамилиями, так вот, присуждать все золото еврейским юным дарованиям выглядело бы… как это сказать, не совсем корректно. В общем, я отправился домой с дружеским напутствием попытать счастье в другой раз, а мою медаль присудили следовавшему за мной участнику.
- Да, но… - я с сожалением посмотрела на Павла Моисеевича. – А что было потом?
 
   Интересно, зачем он рассказал мне эту историю? Может… чтоб поддержать морально, провести некоторые параллели с моим незадачливым мастер-классом?

- После того случая, Вера Арсеньевна, я дал себе слово никогда больше не участвовать в конкурсах и состязаниях, а посвятить свои виртуозные способности исключительно детям, по примеру незабвенного Петра Соломоновича. Кстати, вон Маргарита Львовна вышла встретить нас.

   На крыльце школы, действительно, показалась директриса в накинутом на голову паутинкой пуховом платке. За ней высовывалась виолончелистка Нонна Борисовна в голубой норковой шубке с муфточкой и в изящных ботиках на шнуровке. По возможностям номенклатурно богато, красиво одеваться профоргу школы не было равных к тайной ревности прекрасной половины коллектива нашей школы.

   Судя по деловым жестам женщины вышли, чтобы воочию убедиться, насколько тщательно расчищены от снега дорожки, сходящиеся правильными лучами к школьному крыльцу (а, конечно же, не засвидетельствовать почтение Деду Морозу и Снегурочке).
   
   Как бы проскользнуть незаметно, чтобы едва открыть рот в дежурном приветствии и быстро раствориться среди коллег. Замялась было с дальнейшим продвижением, предпочитая лишний раз не попадаться на глаза административному тандему, но Павел Моисеевич решительным образом подхватил меня под руку, направляя в их круг!

- Вы, Вера Арсеньевна, не избегайте Маргариты Львовны, - наставлял он при этом – без нажима, по-дружески, - она строгая, может быть, слишком строгая, но справедливая.
 
   Ничего себе справедливая, через силу улыбнулась я, – так прокатить мой показательный урок! Двухмесячной давности обида не заживала, напоминала о себе мучительными воспоминаниями. Но сейчас Павел Моисеевич крепко держал меня за локоть, и мне ничего не оставалось, как положиться на его волю и заступничество в надвигавшемся разговоре с начальством.

   Ан нет – напрасно я так нервничала: обмен мнениями прошел в спокойной, деловой обстановке. Павел Моисеевич доложил о состоявшемся утреннике, участие в котором входило в наши шефские обязанности, и даже похвалил меня как надежную партнершу и снискавшую признательность Снегурочку (чем сконфузил не привыкшую к комплиментам героиню повествования).

   Нонна Борисовна по обыкновению нейтрально улыбалась, но и моя недавняя обидчица одарила меня благосклонным взглядом, удовлетворенно кивнув головой. Лед в ее серых глазах растаял: в них появилось живое, заинтересованное выражение.
 
   Эта перемена, не внушавшая большого оптимизма, нельзя сказать, чтоб не имела под собой никакого основания. В декабре надолго загрипповал Славик, потом его отправили в плановый сессионный отпуск, и я без лишних слов понесла двойную нагрузку (никак не отражавшуюся на зарплате), которая выпадала на напряженный конец полугодия и экзаменационный период. И даже успела привязаться к его ученикам не меньше, чем к собственным питомцам. (Кстати, как раз сегодня, на «Новогоднем подворье», очень ответственном концерте, поскольку приглашались родители учеников, мои ребята исполняют сразу три «зимних» пьесы из «Времен года» Чайковского, отчего я никак не могла побороть нервную дрожь в руках, донимавшую меня с утра).
    
   Но это еще не все. Я имела неосторожность напроситься на роль Снегурочки, участвующей в городских детских утренниках и карнавалах. Уж больно красивый атласный костюм, расшитый блестящим стеклярусом и бисером, извлекли однажды из школьных запасников. Вот я не устояла – устроив себе жизнь в режиме «Фигаро здесь, Фигаро там». К слову сказать, праздничный комплект – шапочка и сюртучок, отороченные заячьим мехом, а также замшевые сапожки с опушкой на вышитых голенищах сидели на мне как литые, так что я невольно залюбовалось собственным отражением в большом зеркале на двери в учительской.

   Как мне захотелось, чтобы в эту минуту меня увидел папа с небес … или тот парень на пляже, который наверняка знал толк в женской красоте – позволила себе пофантазировать, не в силах отвести взгляд от прелестной Снегурочки, улыбавшейся мне в зеркале.
   
   Кстати, о том парне. Было бы глупо по прошествии нескольких месяцев мечтать о нем день и ночь, но время от времени образ таинственного незнакомца продолжал смущать мое воображение. Особенно в минуты, когда мой взгляд задерживался на фотографии отца. Их сходство стало как наваждение, некий мистический знак, посылаемый неисповедимой судьбой. Ну, не выходил он у меня из головы и все – что тут будешь делать.
 
   Естественно, о таком раскладе рано или поздно должна была узнать лучшая подруга. Но, памятуя о первом неудачном опыте посвящения в дела сердечные – я, конечно, имею в виду Паракратову, которая, похоже, списала мой рассказ тогда на временное умопомрачение, я постаралась с особой тщательностью подбирать слова, заботясь, чтобы история, выходившая из моих уст, не выглядела бы претенциозной или неправдоподобной.

   Однако Галка поверила мне с первого слова! Такая молодец.

   Но…

- Это не местный, - сдержанно прокомментировала она чутко описанный мной случай, - зря ты иллюзии строишь, время только теряешь. Забудь его.

   Подружка даже отодвинула прихваченную с работы отчетную документацию, с объемом которой не справлялась в школе.
 
- Почему не местный? – расстроилась я. Ой, как мне не хотелось, чтоб она оказалась права на этот раз.
- Почему? – невозмутимо переспросила Галка. – Не знаю, Вера. С городским ты бы столкнулась где-нибудь. У нас ведь, как в поселковой бане, - сыронизировала она, - все друг друга хотя бы в лицо знают… Городок-то маленький. Парень этот приезжий, скорее всего, отдыхал в пансионате или на турбазе. Вот так, ищи-свищи по всему Союзу. Мой тебе совет - выбрось своего художника из головы, - с видом сделавшего все от него зависящее эксперта вынесла весьма содержательную рекомендацию подружка.

   Но мне не очень-то хотелось мириться с ее выкладками, и я зацепилась за слабое место:
 
- Я что, только и делаю, что по улицам разгуливаю? Или он с утра до вечера там прохлаждается? – резонно возразила я – и тут меня как осенило, - Галчонок, давай запишемся в добровольную народную дружину, а?

   Для такой закоренелой домоседки, как Приходько Галина, мое предложение было вроде красной тряпки для быка. Но в отличие от известного участника корриды, она хладнокровно придвинула к себе кипу с документами и снова погрузилась в бумажную работу.
 
- Мы же и в повышенных социалистических обязательствах прописали, что отдежурим в течение месяца, - робко напомнила я.

   Галя пропустила мой аргумент мимо ушей.
 
- Кто же теперь будет выполнять и перевыполнять план, по-твоему? – не думала отставать я.
 
   Однако демагогическая ересь не сработала.

- Вера, дорогая, не сходи с ума, пожалуйста, - был мне окончательный ответ.

   Короче, я все-таки вытащила ее на патрулирование Янтарного Берега, чем внесла скромную лепту в дело охраны общественного порядка от лица двух законопослушных гражданок, вызвавшихся под тайным романтическим предлогом посодействовать местной милиции.
 
   При этом не с первой попытки удалось отвязаться от Паракратовой – та вспомнила о принятых от нас социалистических обязательствах и вознамерилась разделить с проявившими сознательность товарищами все тернии и лавры дружинного похода.
    
   Кое-как уговорив ее не делать этого, две охваченные робким волнением дружинницы отправились на первое дежурство.

   Галька вырядилась, как на праздничное гулянье – острые шпильки на лаковых сапожках, мохеровая шапочка-одуванчик и бархатная бутоньерка, приколотая к шалевому воротнику пальто. Такое впечатление, что в этих доспехах она и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, да простит нас классик в очередной раз.
 
   Мы напряженно – ввиду позднего часа и недостаточной видимости – вглядывались в лица граждан мужского пола, подходивших под мое описание. Галина по такому случаю многозначительно дергала меня за рукав с красной повязкой, кивая на ни о чем не подозревающего прохожего (в то время как нас проинструктировали подмечать стиляг).

   Один раз даже, предвкушая скорую развязку, мы приблизились к некому типу в приспущенной на глаза кепке. Но тот, обнаружив изучающих его дружинниц, на лицах которых читалось натуральное разочарование, шарахнулся в сторону и спешно покинул нехорошее место.

- Все, Вера, уволь. Выходи завтра на свой дозор без меня, - недовольно буркнула Галка, стягивая сапожки-чулки с гудевших после нарезанных патрульных кругов ног. (Нашла в чем отправляться на разведку, между прочим). Несолоно хлебавши вернулись мы в желанное тепло виллы «Роза» - третий по счету поход за призраком провалился. – Ты что, маньячек из нас решила сделать?
- Какие маньячки? Где? – высунулась из комнаты Паракратова в бигудином шлеме на голове. – О чем вы, девочки?
- Тебе послышалось, как всегда, - отмахнулась Галка.

   Я же смиренно промолчала. Как это не грустно сознавать, но проницательность и здравый смысл не подвели Галину и на этот раз – мой художник не просто исчез в то августовское утро, он исчез навсегда. И нечего тешить воображение пустыми мечтами и надеждами. Надо реально, двумя ногами, стоять на земле.

«…И если никогда мы не встретимся с тобой, не встретимся с тобой…» - заныло в душе пораженческой грустью из «Песни Сольвейг». Как жаль, что все так  получилось. Это только в сказках о принцах все заканчивается свадьбой, после которой «они жили долго и счастливо и умерли в один день»…

   Но меня увело чуть в сторону. А речь ведь зашла о наметившемся улучшении в отношениях с самой Маргаритой Львовной, изменении, обязанном не в последнюю очередь штурмовщине, предпринятой накануне праздника.
               
   В этой связи стоит упомянуть, как мы на пару с Галкой наряжали новогодние елки в нашей школе: одну внизу у антикварных часов, маленькую, почти домашнюю, а вторую - торжественную красавицу, что водрузили на сцене в актовом зале. Работа над последней была сопряжена с определенным риском свалиться с неустойчивой стремянки, без которой невозможно было дотянуться до верхних веток. Увлекшись, мы не заметили, как дело затянулось до полуночи.
 
   Зато благодаря хлопотам под покровом сочельниковой ночи я впервые увидела, как Маргарита Львовна уходила домой. Это было так необычно. Перед тем, как покинуть школу, та заглянула в актовый зал и, не скрывая удовлетворения столь выраженной самоотдачей подчиненных, дала пару ценных указаний.

   Кстати, на следующее утро я ухитрилась опередить Маргариту Львовну, спеша за костюмом Снегурочки (который по ее устному и, само собой, беспрекословному распоряжению не разрешалось забирать домой). Директорское окно было непривычно темным. Моя спозаранку явка – когда не растаяли острые звезды на предрассветном небе – вызвала определенный интерес со стороны разве что не прописавшейся в школе Железной Марго. Во всяком случае, та осторожно поинтересовалась, что это я делаю здесь в столь ранний – до ее прихода – час.
         
   В общем, время под действием невидимой пружины стало раскручиваться, подобно юле, в сливавшейся картинке смены дня и ночи. Все эти праздничные хлопоты были, чего скрывать, приятными, будь то лубочная живопись по окнам или корпение над стенгазетой. Правда, в ходе этого самого корпения Виктория Ефремовна, подвязавшаяся помочь мне, своей привычкой яростно спорить, подавила мою собственную инициативу. На какой-то момент работа над газетой застопорилась. Наверное, Виктория не совсем усвоила лозунг, висевший в комсомольском штабе музучилища: «Критикуя – предлагай, предлагая – делай!». Тем не менее, новогодняя газета вышла без задержки и даже заслужила сдержанную похвалу начальницы.
    
   В свете всего сказанного можно, спрашивается, и дальше иметь зуб на меня? Вот Маргарита Львовна и проявила снисходительность. Тем более что я, сцепив собственные зубы, за пару ночей проштудировала два толстых методических сборника и, несмотря на то, что плохо соображала на следующий день, неожиданно блестяще выступила при их обсуждении (Маргарита Львовна питала слабость проводить всякого рода теоретические семинары и диспуты в разгар учебного процесса).

   Даже Паракратова и Нонна Борисовна отдали должное невесть откуда взявшимся ораторским способностям у их малоперспективной, по устоявшемуся мнению, коллеги. Обе не без удивления отметили скачок в моем профессиональном росте, правда, Вика нашла, к чему придраться, выудив отдельный тезис в моем вдохновенном ночной бессонницей реферате, и яростно отстаивая «принципиально обратную» позицию.

   Я попробовала проявить встречную принципиальность, но быстро убедилась, что оппонирование Паракратовой обречено на провал в силу ее невозможной упертости и враждебности к инакомыслию. Как только я почувствовала, что спорить с амбициозной коллегой себе дороже будет, махнула рукой и позволила той утвердиться в своей правоте. В дальнейшем я нередко практиковала подобного рода уклонизм, сталкиваясь с воинствующей мировоззренческой позицией землячки.
          
   И все же рост маленьких крыльев за спиной после удачного выступления я почувствовала, чего скрывать. Неожиданный успех придал мне силы и вернул уверенность, значительно поколебленную вследствие развившегося комплекса неполноценности.
               
   Вообще, следует отметить, положительные моменты стали набирать оборот, увлекая все новыми ощущениями. Взять тот же напряженный трудовой ритм – если раньше меня не покидало чувство катастрофической нехватки времени (как тут не вспомнить о загнанных лошадках, которых пристреливают), то теперь к дикой усталости присоединился какой-то азарт, захватывающее чувство полета на автопилоте, вкус к кипучей, бросающей разнообразные вызовы жизни.

   К собственному удивлению, я обнаружила в себе способность успевать за временем, укладываться в сроки и рамки, справляться с любым сверхурочным объемом работ и даже отвоевывать у напряженного рабочего дня минуты полноценного отдыха.
             
   Нет, в самом деле, жизнь начинала поворачиваться новыми – сюрпризом за сюрпризом – гранями. Ну, кто бы мог подумать, что с моей зарплаты будут откладываться деньги? Вроде бы траты были прежние и экономить удавалось не всегда, а скромная сумма, тем не менее, прирастала с каждым месяцем очередной прибавкой.
   
   (А вот кто показывал чудеса экономии, так это, несомненно, обитательница первого этажа виллы «Розы». Из-за копеечной выгоды Вика покупала молоко не в бумажных треугольных пакетиках, как делали ее соседки этажом выше, а в стеклянных бутылках. Потом она тащила посуду на работу и к глухому ропоту чистоплюйной и в меру рафинированной Нонны Борисовны складировала эту тару на дне шкафа в учительской, чтобы по мере накопления сдать ее в местном гастрономе).

   Но вернемся к моему поправившемуся материальному положению. Первой определила признаки финансового благополучия по-житейски мудрая и практичная Галина, у которой оказались свои виды на то, как разумно распорядиться свободными денежными средствами подруги. Она стала агитировать меня – по личному живому примеру – стать активным участником всесоюзной лотереи «Спортлото». У соседки на каждый тираж закладывалась незыблемая статья расходов. Галя свято верила, что рано или поздно выиграет холодильник «ЗИЛ» - именно холодильник, а не стиральную машинку или пылесос. Но пока она выигрывала когда рубль, когда червонец, что, по крайней мере, позволяло окупать вложения.

   Короче, я поддалась на жаркие уговоры и также решила испытать судьбу, купив сразу два десятка лотерейных билетов. Однако после трех провальных розыгрышей, когда я не угадала почти ни одной цифры (это надо было умудриться), я зареклась приобщаться к массовому спорту подобным образом, чем невольно огорчила Галку.

   Тогда она решила заняться моим гардеробом, предварительно раскритиковав его в пух и прах. Все познается в сравнении, в том числе набор одежды, сводившийся у меня, за вычетом демисезонного пальто, к клетчатой твидовой юбке и маминой вязки бежевому свитеру (не считая, конечно, старенького, вышедшего из моды платья в черный горох, в котором темной проливной ночью явила я себя Янтарному Берегу).
 
   Галина же до нашего знакомства отбегала на курсы шитья и вязания, и время от времени под ее проворными ручками рождались превосходные шапочки и кофточки, юбки и жилеты (благо была доступна швейная машинка Галкиной знакомой с этих курсов).
   
   Разнообразное содержимое платяного шкафа соседки на мой неискушенный вкус было просто от кутюр. Жалко только, что все эти роскошные вещи на меня не лезли, а то бы она и мне дала поносить.

   Я не говорю уже о красных лакированных сапожках выше колен, моднее которых нельзя было и придумать в тот сезон – Виктория пыталась раздобыть такие же, но что-то не сложилось у нее, не сошлось, и теперь, замечая сногсшибательные, леденцовой яркости сапожки на их счастливой обладательнице, она лишь поджимала губы и пессимистически высказывалась в том духе, что они лопаются на морозе и вообще скоро выйдут из моды, так что их можно сразу выбрасывать на помойку. Когда на одном из голенищ Галкиных сапожек была, действительно, обнаружена небольшая трещинка, Паракратова воспрянула духом, довольная верностью своего прогноза.
   
   Итак, подвергнув остракизму бедный гардероб подружки, Галина предложила срочно исправить положение, направив часть отложенных денег на закупку материи и обучение на курсах в городском доме культуры, плата за которые носила символический характер. В качестве дополнительных мер поддержки подружка предоставляла в мое пользование толстую пачку рисованных журналов мод с выкройками-приложениями.

   Однако ответного энтузиазма не последовало. Ходить на занятия кройки и шитья при моей-то занятости? Нет, у ее закадычной подружки имелись другие приоритеты. И причиной этой неожиданной разборчивости стал магазинчик «Мелодия», спрятавшийся в тихом переулке в трех шагах от памятника Григу. Незаметным образом у меня выработалась привычка чуть ли не ежедневно заворачивать на заветную улочку – ноги сами несли меня к скромному торговому заведению, витрину которого украшал нотный стан с веселыми рожицами вместо нот.
 
   Магазин пленял воображение неизбалованного покупателя кажущимся богатством выбора. Глаза разбегались по длинному списку грампластинок, помещенному под стекло на витрине. Как хорошо, забыв о вечной занятости, изучать наименования, млея от тихого восторга, рождаемого этим бесхитростным занятием, (и предвкушая в скором времени стать обладательницей части этого богатства!). Только на чем остановить свой выбор?

   Конечно, я помнила, что есть куда более важные покупки, хотя бы те же часики, которые числились под первым номером в моем насущном потребительском списке, однако продержалась же без них полгода, вырабатывая в себе чувство времени, резонно рассудила я, значит, обойдусь еще немного. И все-таки мои наведывания в музыкальный магазин до поры до времени носили сугубо ознакомительный характер – боясь пускаться в траты, я в очередной раз уходила без покупки.
 
   Но однажды я не выдержала и одним махом приобрела три «гиганта»: альбом с оперой Чайковского «Евгений Онегин» и «Танго Оскара Строка», вдобавок к ним два миньона под одним названием «Поет Эдит Пиаф».

   Пожилая продавщица слишком равнодушно отпустила вышеперечисленный товар, но какое это имело значение? Зажав под мышкой газетный сверток, в который были упакованы невзрачные конверты с их драгоценным содержимым, я только что шаги не считала, не чая поскорей добраться до виллы «Розы».
    
   А дальше наступило время винилового пиршества. Короткими зимними вечерами мы отрывались с Галиной на полную катушку, выхватывая друг у друга диски и нещадно эксплуатируя ее старенький, заедающий в самом неподходящем месте проигрыватель.

- Падам, падам, падам… - глубоким голосом пела непревзойденная Пиаф, и снег кружился и кружился за окном в такт этому грустному, как воспоминание о любви, мотиву.

   От Оскара Строка мы откровенно впадали в хмель. Отточенный, в ритме сердца, размер танго подкупал мягким «строковским» лиризмом, элегическим началом. Вслед отечественному королю танго ставилось жгучее зарубежное танго – оно томило любовным дурманом, знобило нешуточными страстями, сражало нездешним темпераментом. Снизу от Паракратовых настоятельно стучали по трубе, когда мы с Галкой, пытаясь воспроизвести поэтику импульсивного танца, носились по ее комнате, сбивая единственный стул или влетая в дверцу фанерного шкафа.
 
   Когда наступала очередь «Евгения Онегина», можно было отдышаться, прийти в себя: на бис ставилась партия Ленского, оживленная сентиментальным тенором Козловского. Великая сила искусства, спаянная сочинительским и исполнительским гением, нашла здесь совершенное воплощение, в чем с наслаждением удостоверялись две благодарные и ненасытные слушательницы.
               
   В середине января подружка взяла отпуск на недельку и уехала в Балтийск навестить тетушек, громоздкая же коробка проигрывающего устройства на время переместилась в мою комнату. Под это дело состоялся новый волнительный поход в магазин «Мелодия», который ознаменовался приобретением «Лирических пьес» Грига – как я могла остановить свой выбор на другом композиторе? Теперь я засыпала под «Шествие гномов» или «Колыбельную», не в силах выкарабкаться из-под одеяла, чтобы выключить проигрыватель и свет.

   В одно из таких борений со сном меня посетила дерзкая мысль обзавестись в ближайшем будущем собственным проигрывателем. Сон как рукой сдуло – я решила с разных сторон изучить эту интересную возможность.

   Однако на более взвешенную утреннюю голову ночная идея показалось мне чересчур смелой, если не сказать крамольной, – совесть подсказывала, что первая зарплата осталась в далеком прошлом, а подарок для мамы я так и не купила.

   И чтоб не искушать себя впредь эгоистическими побуждениями, я посетила еще одно торговое заведение в центре города – магазин «Сувениры», где битый час к нескрываемому раздражению раскрашенной матрешкой продавщицы мучительно колебалась между цветастым посадским платком и янтарной шкатулочкой – подарками для мамы. Чудесная шкатулочка была словно подсвечена бережным балтийским солнцем. Ее хотелось держать в руках, гладить, прижимать к щеке, что явно не понравилось обслуживающей меня продавщице. В конце концов, придирчивая покупательница, каковой оказалась я, склонилась к более практичному варианту, а именно сделала выбор в пользу шикарного шерстяного платка.

   Я представила, как зябкими зимними вечерами мама будет пить чай, уютно закутавшись в него, читать свои книжки и мои несколько сумбурные послания.
   
   Платок смотрелся царским подарком – вряд ли бы я отважилась приобрести такой для себя, но мама, несомненно, заслуживала его –  райским садом цвели на нем пунцовые розы, кудрявились густолиственные ветви, скрывая жар-птицу, а, главное, грел этот необъятный плат, как печка (в чем я удостоверилась, опробовав его на собственных плечах).

   Ну что ж, янтарь может подождать - вот соберу к лету этих камушков и смастерю для мамы отличной сувенир, не хуже той изысканной шкатулочки, – к такому компромиссному решению пришла я, довольная собой, покупкой, и с большой благодарностью глядя на жаждущую поскорей от меня избавиться продавщицу.
               
   Дома я аккуратно завернула красочную шаль в склеенные нотные листы, затем, немного поразмыслив, решила приурочить свой подарок к ближайшему празднику, а именно Международному женскому дню 8 марта. Значит, с учетом традиционной медлительности нашей почты, посчитала я, отправлять посылку-сюрприз для мамы надо не позже второй декады февраля.

   Я стала с нетерпением ждать намеченного срока, принявшись отрывать по утрам листочки Викиного календаря молодого политработника, что висел на кухне под радиоприемником. Я даже для очистки совести пробовала знакомиться с содержанием рубрики «Советы будущему коммунисту», прикидывая их на свой малосознательный и негероический образ жизни.

   А надо сказать, что советские праздники были весьма неравномерно распределены по календарному пространству. Вот и сейчас, не успел слабым эхом отозваться на радость двухнедельной давности старый Новый год, а уже подпирали – планом предпраздничных мероприятий – мужской и женский день – соответственно 23 февраля и 8 марта.

   … А снег все держался, не таял в то молодое время года.

   Уже задули с Балтики влажные ветра и стал графическим рисунок веточек берез на фоне посветлевшего февральского неба. Но устойчивый снежный покров, словно набрав запас прочности, лишь слегка осел и сменил ослепительно белый цвет на нежно-голубой, фиолетовый оттенок – не иначе как небо, почувствовав скорую весну, окуналось в нем. Мириады брильянтовых искорок при этом так озорно, чудесно играли на солнце, что я невольно засмеялась, глядя на это несметное сокровище.
               
- Верочка Арсеньевна, чего это вы там обнаружили? – окликнула меня воспитательница старшей группы сквозь чугунную решетку виллы «Гретхен», а попросту детского садика «Янтарная сказка». –Копеечку нашли?
 
   Да, что это я, в самом деле, замешкалась – весело махнула рукой в знак приветствия. Мне нравилась задорная, пребывающая неизменно в хорошем настроении Алла Васильевна, вернее Аллочка Васильевна, как ее здесь называли. А все из-за скромного росточка – с таким только в детском садике работать, в шутку объясняла она выбор профессии. Действительно, по данному параметру она ненамного отличалась от своих непосед из старшей группы.

   Еще у нее получалось так звонко заливаться смехом, что, казалось, в ее горло был вставлен особый заводной механизм, позволявший разражаться легкой заразительной трелью: на расстоянии было слышно, что это Аллочке Васильевне смешинка в рот попала.

   Воспитанники густо повисли на моих руках – а я едва удержалась на ногах, чтоб не свалиться в снег: так бурно выражать радость скорой встречи могут разве что дети. Совместными с Аллочкой Васильевной усилиями загнали группу в садик – вверх, вверх по горушке – пора начинать генеральную репетицию, приуроченную к висевшему на носу Дню Советской Армии.

   «По долинам и по взгорьям
   Шла дивизия вперед…», - кто в лес, кто по дрова тянул потешный детский хор. Моя миниатюрная напарница, по заведенной между нами традиции, за которую в душе я была очень благодарна ей, выскользнула из зала, чтоб приготовить чай. После занятия я успевала по-настоящему отогреться и отвлечься в компании без устали щебечущей Аллочки Васильевны, а также нянечки и моей тезки тети Веры, перед тем как снова, мысленно подгоняя себя, мчаться в школу.
         
   Ближе к концу поддала динамичного марша – встряхнуть замороченных строевой подготовкой ребятишек. Руки сегодня отлично слушались меня. Хотелось импровизировать: беззаботно пробегаться по клавишам, ввернуть пару-другую мажорных аккордов.
   
   А потом в дверях появилась Аллочка Васильевна.

   Она так и застыла там, зажав рот рукой и с ужасом глядя на меня, как на привидение.

   Что это с ней, нехорошо сжалось сердце.

   Следом за ее спиной появилась заведующая. Она отстранила закрывшую проход воспитательницу и с каким-то напряженным вниманием направилась ко мне. Женщина что-то зашептала мне на ухо – я поняла только, что надо бежать в ее кабинет – меня срочно вызывают по телефону.

   Как это все неожиданно. И тревожно, нехорошо…

   Извилистый коридор тянется, тянется без конца – идти по нему, как на каторгу.
 
   На секунду замерла перед лежавшей на столе трубкой, усилием воли заставила взять ее в руки:

- Алло, это я, - не слыша себя, выдавила глухо.      
- Вера… - всхлипнула на том конце Галка, еле узнала ее голос, – Верочка родная…

   Что-то  заскрежетало, зашумело на городском коммутаторе – сквозь сумятицу слов смогла лишь разобрать «мама», «сердце»…

- Я ничего не понимаю, - пробормотала я, боясь догадаться о страшном, непоправимом. Только в глазах потемнело и горло сдавило подступившим рыданием.

   Вдруг кто-то откашлялся в трубку – низкий паракратовский голос заговорил четкими, выверенными фразами.
 
- Верунчик, пожалуйста, наберись мужества, ты должна быть сильной сейчас. Мы все с тобой в этот трудный скорбный час, весь наш коллектив…
 
   Господи, какой скорбный час?

- Я ничего не понимаю, - проронила я, не в силах выслушивать эту речь.
 
   На том конце возникла небольшая пауза.
   
- Ты разве не поняла? Пришла телеграмма, твоя мама скончалась.
 
   Пол поплыл под ногами, стены закачались и тоже поплыли куда-то…

- Вера, Вера, ты меня слышишь?! Что ты молчишь? Ответь, пожалуйста, не молчи…

   Злосчастная трубка выпала из моих рук...

   Из нее все доносилось озабоченное вещание Вики, наставлявшей свою землячку в горький час.
   
               
                9
                Мама
               
   Так долго едет поезд, унося меня от мамы, так безутешно отбивают колеса свой монотонный, механический ритм, такой унылый пейзаж тянется и тянется за окном: голые березы, осевший грязный снег, похожие, на одно лицо станции, и провода, провода…

   Только все равно, ничего другого не надо, как стоять в проходе, отвернувшись к окну, и смотреть, смотреть в никуда, пытаясь осознать новый рубеж в жизни, за которым не будет мамы.

- Нельзя терпеть сердечную боль, - вроде не в упрек мне обронила Клара Ивановна, директор маминой школы, во время похорон державшая меня под руку. – Эх, Елена Сергеевна, голубушка вы наша, как безвременно, пятьдесят один год всего...

   А мне эти слова как каленым железом – пыткой жгучего раскаяния...

   Ви-но-ва-та, ви-но-ва-та – казалось, выстукивали вагонные колеса, хоть вой, хоть уши затыкай. Не позаботилась, не настояла на лечении, проявила непростительную беспечность. Нельзя терпеть сердечную боль… Будто бы не знала. Просто ты плохая дочь, вот и все тут объяснение. Теперь уже ничего не поправить, не вернуть.
 
- Девушка, а вы далеко едете? – прислонился рядом паренек в тельняшке из соседнего купе.
 
   Он был моложе меня, года на три-четыре. Заскучал, видимо, замаялся от долгой езды, потянуло на случайные знакомства. Но, заметив черную повязку на голове этой одинокой, часами простаивавшей в коридоре пассажирки с ее печальным, погруженным в себя взором, матросик отступил, проявил понимание.
 
- Да, очень далеко, - ответила уже собственному отражению в окне.
 
   А в купе будут опять наводящие вопросы, сочувственные вздохи. Нет, уж лучше стоять здесь, хоть всю ночь напролет до призрачного, ползучего рассвета. А там забыться сном до самого Янтарного Берега.

   Какая горькая ирония судьбы. Еще недавно строила планы устроить маме чудесный отпуск на берегу моря, водить ее по тихим улочкам курортного городка, заражая своей влюбленностью в эти места. И даже намекая на возможность  перебраться со временем сюда, ближе к дочери (были и такие сокровенные мысли).

   Теперь не случится. Воссоединение семьи не произойдет. Даже с подарком своим царским опоздала.
 
   Если бы тогда… вновь стала казнить себя.  Ведь был порыв уехать, вернуться в Верхневолжск. Окажись я рядом, может, все обошлось, как ни раз случалось в прошлом – ударная доза валерьянки, забота о твоем покое, а утром, глядь, ты как ни в чем ни бывало печешь на кухне мои любимые пирожки с капустой.
 
   Прогноз погоды не обманул в тот день – дохнуло влажной оттепелью, сырой ветер срывал ошметки снега с крыш. Мама упала на улице средь бела дня – просто медленно осела в талый снег, успев схватиться за сердце и оставив приехавшей через полчаса скорой помощи обычные для такого случая формальности...

   Каких только медицинских терминов не оказалось в протоколе о вскрытии. А все свелось к острой сердечной недостаточности, из-за которой надо было посмертно изрезать ее сердце…
               
   Деревья за окном побежали величественные: раскидистые ели, взметнувшиеся ввысь – словно в состязании с ними – сосны. Красивый русский лес.

   Мама любила высокие деревья, и мне передалась это чувство восхищения лесными великанами – идешь сквозь устремившийся к поднебесью строй и чувствуешь себя Лилипутом в стране Гулливеров.
 
   Мне, наверное, было года три-четыре, когда ты взяла меня с собой в дом отдыха. Мы шли по дорожке старинного усадебного парка с вековыми липами и вязами. А я все отставала, вырывала ладошку из твоих рук, исследуя разные камешки, гусеницы и прочую мелочь, попадавшуюся на пути. Ты подзывала меня, возвращалась, брала за руку, снова останавливалась и терпеливо ждала. Ничего не помогало. Потом, наверное, ты устала, прислонилась к стволу могучего дерева и выпала из моего поля зрения.

   Это был ужас – запредельный, пробирающий морозом по коже, поднимающий волосы на голове – ужас потерять маму.
 
- Ма-ма-а-а! - в отчаянный рев сорвался детский крик, сотрясая тщедушную грудь.

   Испуганная трясогузка сорвалась с места и низко полетела волнами над землей.
 
- Я здесь, - не заставила себя долго ждать исчезнувшая и вновь явившаяся мама. Ее смеющийся вид привел меня в чувство – в прежнее чувство безопасности –  я со всех ног бросилась в теплые, щедрые материнские объятия.
- Мама, - позвала я тихонько.

   Оказывается, я забылась в полудреме. Очнулась, увидела мелькающие тени за окном, вспомнила, что некому теперь откликнуться на мой родственный зов. Мама ушла. Чудесного воплощения не будет. Некому будет написать доверительное письмо. Любимый человек не ответит.
   
   Как странно, но, давно выйдя из детского возраста, мы продолжаем призывать маму. Машинальный словесный оберег.

- Мамочка! – вскрикнешь, проснувшись от кошмарного сна или сильно испугавшись чего-то наяву…
- Вы бы прошли в купе, девушка, - тронула меня за локоть молодая проводница, - поздно уже, да и холодно тут стоять. Ложитесь спать.
- Да-да, - полушепотом обещала ей, - я пойду сейчас.

   Но в купе забыться сном не получилось. Было душно; на нижней полке храпел, посвистывая, пассажир. Потянулись воспоминания, словно кто-то прокручивал перед моим мысленным взором одну и ту же кинопленку.

   На третий после похорон день – это я уже позже вычислила, – в дверь нашей квартиры постучали.
 
   Я спала.

   «Там ведь действительно стучат», - слабо шевельнулось в мозгу. «И мамы больше нет…» Я повернулась на другой бок, не имея сил проснуться, оторваться от своего многочасового – ответной реакцией на сильнейший стресс и две бессонные ночи – сна.

   Это был бесконечный серый сон без всяких сновидений. Сколько же я проспала, сутки, двое? – с трудом открыла глаза, ничего не видя в темноте. Немного погодя стала различать чуть брезжащий свет за окном, по которому человеку, потерявшемуся в реальном времени, сразу не догадаться, утро сейчас или вечер.
 
   Иногда до меня доносился бой настенных часов с коротким маятником – они исправно отбивали каждый час – но снова возвращаться туда, откуда слышались эти знакомые с детства звуки и где было так много боли и печали, не было ни сил, ни желания. А теперь вот настойчивый стук в дверь, уже даже не стук, а барабанный бой в две руки.

   Кто же пришел к нам? Вернее – ко мне или к тете Даше – ведь мамы больше нет.
    
   Еще раз прислушавшись к стуку в прихожей, решила не вставать – конечно, это к соседке. Лишь глубже зарылась в подушку, чтобы снова погрузиться в свой вязкий, бездонный сон. Но стук не прекращался, – как будто там, за дверью, хорошо знали, что в квартире кто-то есть, и не намеревались отступать. А тетя Даша, похоже, перебрала с поминальными почестями – закрылась в своей комнате и ничего не слышит.
   
   Не очень-то хорошо тревожить чужой покой – с таким неодобрительным чувством пришлось мне окончательно выпростаться из сумеречных дебрей, овладевших моим сознанием.
 
   С трудом спустила ноги с дивана, зашарила ступнями по полу, нащупывая тапки.

   Через несколько секунд нестерпимо яркий свет ударил в глаза.

- Квартира Жаворонковой Елены Сергеевны? – строго прочитала какую-то бумажку невзрачная женщина в бордовом берете. В руках она держала внушительную кожаную папку.

   Хмуро сдвинув густые брови, незваная гостья окинула меня неприязненным взглядом, не сочтя за нужным поздороваться.

   За ее спиной высовывались средних лет мужчина и женщина, вернее, дама в горжетке и шляпке с откидной вуалькой – такая вряд ли тарабанила в дверь, оберегая свои пальчики. Парочка также не спешила выражать приветствие.
 
- Девушка, вы плохо слышите? – повысило голос должностное лицо (как я по наитию определила роль женщины с папкой).         
- Да, это квартира Елены Сергеевны, - растерялась я, - а вы по какому поводу, товарищи?
 
   Товарищи посчитали ниже своего достоинства отвечать на вопрос и всей депутацией двинулись в коридор, заставляя меня пятиться назад.
 
- Вам предписано в течение трех календарных дней освободить комнату выбывшей гражданки, - тетка в бордовом берете запнулась на секунду, полезла за подсказкой в свою папку, - Жаворонковой Елены Сергеевны, так вроде?
- Я ничего не понимаю, - промямлила я, действительно, ничего не соображая. – Что вам нужно? Кто вы такие?
- Что тут понимать, - опять мимо меня посмотрела женщина. – Я из милиции. Вот ордер на вселение новых квартирантов. С соответствующей выпиской из постановления можете ознакомиться у управдома.

   Троица бесцеремонно переступила порог нашей с мамой комнаты. Дама в норковой горжетке и вуалетке с мушками, несколько отстранено державшаяся в этой представительной компании, вдруг выдвинулась вперед: процокала каблучками по комнате, аккуратно обходя бочком труднопроходимые места, и остановилась у окна, чтобы оттуда, с нового ракурса, обозреть помещение.

- Площадь пятнадцать квадратных метров, высота потолка три метра. Отличная высота, Георгий Романович, сейчас так не строят, - прокомментировал бордовый берет параметры осматриваемой жилплощади, подглядывая за цифрами в черную папку.
 
   Мужчина посмотрел на потолок, молча подошел к стене, потрогал обои и снова замер на месте. Больше разгуляться было негде.

   Вдруг «актриса» (как я мысленно окрестила обладательницу театральной вуалетки) оживилась: ее внимание привлек наш концертный рояль. Она переместилась к инструменту и бережно провела ручкой в гипюровой перчатке по лакированной поверхности. Похоже, от ее взгляда не ускользнули ни богатые инкрустации, ни резные «перевернутые» ножки, впрочем, как и название фирмы-производителя, тусклым золотом отсвечивающее под абажуром лампы.
   
- От эколь, - загадочно прокомментировала дама. – Это ваш инструмент? – впервые на кукольном лице незнакомки, в ее ярко подведенных глазах возник интерес к моей персоне.   
- Наш, а что? – во мне росло чувство нереальности происходящего. Я только что похоронила самого близкого человека, а меня заставляют принимать участие в каком-то нехорошем спектакле по переделу собственности, оскорбляющем мамину память.– Я дочь Елены Сергеевны, эта комната моей мамы и моя тоже… - нашла в себе силы заявить о своих жилищных  правах.
- Дочь не дочь, - сухо оборвала милицейская чинуша, - я же русским языком сказала, девушка, согласно документам в означенной квартире была прописана выбывшая гражданка Жаворонкова Елена Сергеевна...
- Да, но… - так дико звучало это «выбывшая» по отношению к маме. Голова пошла кругом, однако я схватилась за спасительную соломинку: – Извините, но здесь наши вещи, это все вещи Жаворонковой Елены Сергеевны, и рояль тоже…

   Видимо, дама в норковой горжетке прониклась некоторым сочувствием к моему шаткому имущественному положению, а может, ее тронуло девичье лицо, опухшее от слез.

- Девушка, вы сказали, что вы дочь Елены Сергеевны? – любезно обратилась она ко мне.
 
   Я кивнула, почувствовав на мгновение доверие к ней.

- И вы выписывались из квартиры, не так ли? – слегка отряхивая пальчики от пыли, продолжила терпеливо расспрашивать кажущаяся эфемерной среди загроможденной комнаты гражданка.
- Ну да, я выписалась из квартиры, - удивилась ее вопросу, - потому что получила распределение на работу в другом городе. 
- Вот, видите, - понимающе улыбнулась она, - значит, вы теряете все права на прежнюю жилплощадь, таков закон.
- Ты ж не уголовница законы нарушать, - поддакнула ей инспекторша, начинавшая тяготиться моей несговорчивостью.
- Да, но наши вещи… - прибегла я к последнему аргументу. Хотя, собственно, единственным значимым предметом был все тот же антикварный рояль.
- А вы не хотели бы продать нам этот инструмент, - вдруг подкупающе улыбнулась «актриса», – мы хорошо оценили бы его… учитывая, конечно, - запнулась она, - текущее состояние.
- Ниночка… - вмешался послушно молчавший до сих пор мужчина, судя по всему ее супруг и тот самый Георгий Романович. – Мы могли бы не настаивать на этом сейчас, через три дня…
- Что Ниночка? – капризно дернула плечиком его спутница, чувствовавшая себя здесь уже почти хозяйкой. – Пожалуйста, Гоша, не надо… 
- Соглашайся, - опять стала подпевать ей служащая в бордовом берете, у которой по одутловатому лицу уже ползли крупные капли пота. Женщина усиленно обмахивалась пригодившейся по такому случаю папкой. – Куда он тебе, инструмент-то? Все равно ведь будешь продавать, в чемодан не влезет… - конечно же, как посреднице ей хотелось поскорее завершить осмотр помещения и, в целом, свою бюрократическую миссию.
- Откуда вы знаете, что я собираюсь продавать рояль? – оскорбилась я.
- А чего тут знать, - проворчала та. – Охота ломаться…
- Девушка, постойте, - вновь вмешалась Ниночка с располагающей улыбкой на ухоженном лице. – Мы дали бы вам время подумать, скажем, неделю, даже две, а вы не спеша, спокойно все взвесив, приняли б разумное решение, - взволнованно предложила она – к неодобрительным взглядам сопровождавших ее лиц, в чьи планы не входила возникшая на ходу отсрочка вселения. – Может, так и договоримся?
- Мне не о чем договариваться с вами, - одно большое чувство поскорее завершить эти меркантильные переговоры и избавиться от непрошеных гостей овладело мной, - рояль не продается, - твердо заключила я.
- Как бы не пожалела потом, - вскипела было блюстительница порядка, пребывавшая в большой запарке, однако быстро осадилась, подобралась согласно своему официальному статусу, - дают же человеку две недели сроку…
 
   Женщина стянула с головы берет и стала вытирать мокрое лицо носовым платком. Собственно, какое ей дело до этой сделки – она свою часть работы выполнила, пусть сами между собой разбираются:

- Смотри, не забудь выписать выбывшую гражданку, - лишь предупредила она напоследок. – Таков порядок…             
- Девушка, может, вы примите аванс, он не повлияет на ваше окончательное решение, просто вернете его, если что, - уже в дверях быстро заговорила супруга Гоши.
 
   Да что ж это такое, может, они не догадываются, что у меня горе?
 
- Нет, - без всяких колебаний отвергла я сомнительное предложение, не чая поскорее закрыть дверь за навязчивой посетительницей.
- До свидания, девушка, - успела вставить дама в горжетке, вспомнив на этот раз о правилах хорошего тона.

   Так, три дня, три дня, застучало в мозгу. Как это они быстро, оперативно работают...

   Какие три дня? – опустилась я на провалившийся от старости топчан, – мне было так покойно, так далеко в моем погружении в другой, без образов и ощущений, мир.
 
   Я посмотрела на часы – стрелки показывали начало десятого. За окном окончательно вступил в свои права рассвет, значит, я проспала непробудным сном… двое суток, и вот теперь какие-то граждане врываются в нашу с мамой комнату, претендуя на пятнадцать квадратных метров и предписывая освободить ее в трехдневный срок.

   Что значит освободить помещение в трехдневный срок, – настоящей головоломкой оборачивалась жилищно-правовая сторона жизни, требуя планомерных, грамотных действий, относительно которых у меня не было представлений.

   Недоуменным взглядом скользнула по скромной обстановке тесной комнаты. Здесь так много примет, вещей, живо напоминавших о маме – связка шпилек, забытая на сундуке, скромный ситцевый халатик, перекинутый через спинку стула, или трогательный список невыполненных дел, прикрепленный к зеркалу…
 
   Кажется, дверь сейчас распахнется и войдет мама, немного усталая с работы, начнет суетиться, готовить ужин, между делом попеняв на какого-нибудь разгильдяя, умудрившегося «украсить» чернильной кляксой обложку бесценной библиотечной книжки. А ведь с этого начинается порча социалистического имущества, в назидание мне заметит она.
   
   Через сутки тетя Даша протрезвела настолько, что могла вникнуть в грядущие коммунальные перемены. Я сумела объяснить ей, в какой сложной ситуации оказалась. Но ведь лучше, что вся эта оказия произошла сейчас, до моего отъезда, нашла тетя Даша резон в свалившемся как снег на голову выселении, а не вдогонку, когда я окажусь за тысячу километров от Верхневолжска.
   
   Между нами быстро восстановились те доверительные отношения, корнями уходящими в раннее детство, когда мама просила приглядеть работавшую посменно соседку за дочуркой: ребенком я часто подхватывала ангину и сидела дома.

   Мир не без добрых людей. Тетя Даша или «палочка-выручалочка», как благодарно отзывалась о ней мама, выручила и на этот раз: охотно вызвалась разобраться с нашими вещами – часть приняла на долгосрочное хранение, кое-что – в безвозмездное пользование или в скромный дар – к моим недолгим уговорам, пару предметов из нашей аскетичной обстановки приглядела для семьи племянника – своих детей у тети Даши не было.
       
   Загвоздка состояла в  том, куда на время пристроить рояль. То, что я не расстанусь с фамильным наследием – сомнений никаких не возникало. Но в моей сумочке лежал обратный билет в Янтарный Берег, административный отпуск подходил к концу, а инструмент, как справедливо заметила пожаловавшая в наш дом инспекторша, в чемодан не положишь…

   Разумный выход предложила все та же тетя Даша.

- Ты поезжай, доча, возвращайся с Богом, я присмотрю, не полошись, - степенно приговаривала она, хозяйски проходясь тряпочкой по крышке рояля, - в обиду не дам, не бойся, - будто речь шла о беззащитном живом существе. – Так и знай.
- Правда, Тетя Даша? – вздохнула я с облегчением. Похоже, с меня свалился большой груз.
- Получишь в наилучшем виде, как вернешься, милый мой. Вот те крест. Только адресок черкни, мало ли чё, - продолжала раздавать обещания моя «палочка-выручалочка» в платочке из такой же ткани, что она протирала инструмент. – Ты когда соберешься-то обратно?
- Спасибо вам, Тетя Даша, - меня тронула неизменная отзывчивость соседки, - я приеду летом в отпуск, оформлю контейнер и заберу инструмент.
- Вот, вот, – важно причмокнула та губами, - заберешь струмент, а эту настырную домогательницу пошли куда подальше, - посоветовала она, будучи в курсе заветных пожеланий будущей жилички.
         
   И хотя я не сомневалась, что Дарья Леонтьевна добросовестно примет на себя материальную ответственность, та еще добрых полчаса убеждала меня, что «фортепьяны» будут под ее неусыпным присмотром, и если что, всей грудью станет на защиту, пусть кто посмеет сделать «нехорошее поползновение». Запах перегара, исходящий из уст моей поручительницы, смущал и мутил меня – в другой раз не выдержала бы, отвернулась, но сейчас я терпеливо вдыхала спиртные пары, выслушивая заверения в соседской солидарности.
 
- Я и за могилкой Ленкиной пригляжу, на Пасху съезжу, приведу в порядок. А за струментик покойна будь, приму на самое надежное хранение, - она еще долго уговаривала меня «не брать в голову» и «не утруждаться понапрасну», так что в какой-то момент я перестала внимать ее простодушным посулам, лишь изредка кивала головой.

   Вот и Клара Ивановна, директор школы, взявшая на себя организацию похорон, пообещала мне, словно желая утешить этим, чтоб я не волновалась за надлежащее состояние последнего маминого пристанища... Мир не без добрых людей.

   Разбор вещей занял несколько часов. Хорошо, что двустворчатая филенчатая дверь позволяла, пусть и не без некоторой возни, протиснуть рояль в коридор, где и было определено ему новое место приписки – комнатка соседки при всем желании не могла вместить столь габаритный объект. Вряд ли усугубившаяся теснота в коридоре понравится новым квартирантам, но придется им несколько месяцев потерпеть, о чем мы также единодушно договорились с тетей Дашей.

   В конце концов, моя бескорыстная помощница пожаловалась на нечто вроде похмельного синдрома и удалилась на покой. Несмотря на глубокую ночь, у меня не возникло желания последовать ее примеру: нужно было заняться более приватными делами – а именно разобрать семейные бумаги, которые, подобно топчану или раскладушке, не отрядишь в распоряжение сговорчивой Дарьи Леонтьевны.

   Работа затянулась до рассвета – но сна не было ни в одном глазу. Правда, бумаги попадались все больше знакомые: немногочисленные фото – я внимательно пересмотрела старые карточки и еще раз полюбовалась мамой, чувствуя, как к глазам подкатывают слезы. На одном из снимков она была запечатлена вместе с папой – на фоне незатейливого фонтана в городском саду – я долго вглядывалась в моих молодых улыбающихся родителей, у которых еще не было меня, и напоследок поцеловала обоих.
 
   Потом я наткнулась на пачку собственных писем – их набралось штук двадцать – еженедельно я отчитывалась перед мамой о своей взрослой жизни. Перечитывать их не хотелось. Выбросить все это автографическое собрание или взять с собой в Янтарный Берег? – так и не решив простую, казалось бы, задачу, просто отложила письма на подоконник, с глаз долой.

   Примерно такого же размера пачка лежала на вилле «Роза» - в ответных посланиях мама за отсутствием новостей спрашивала, делаю ли я утреннюю гимнастику, проветриваю ли от моли шерстяные вещи, а также напоминала о необходимости пить кефир и поддевать теплые рейтузы перед выходом из дома.
      
   Еще была потертая картонная папка с завязочками, разбухшая от всякого рода справок – я понимала, что все эти бумаги, заботливо собранные мамой в особое, так и хочется сказать, делопроизводство, и среди них в отдельном конверте переписка с прокурорскими чинами, завершившаяся бесстрастной справкой о папиной посмертной реабилитации, так вот, все эти аккуратно сложенные листочки требуют особой осторожности в обращении. Утратишь хоть один из них – замучаешься обходить инстанции, пытаясь восстановить нужный документ.
    
   Поэтому я сразу положила папку на дно старой дорожной сумки, не подвергая ревизии весь этот том бумажек со штампами и печатями, среди которых мелькнуло даже уведомление о междугородних переговорах с Янтарным Берегом – мама добросовестно присовокупила к домашнему архиву и эти почтовые квиточки.
 
   Но оставалась еще белая лаковая сумочка, совсем детская, случайно обнаруженная на дне допотопного сундука в ходе приватизации тетей Дашей постельного белья. Странно, но сумочка была с замочком – просто так она не открывалась. Я тщательно перебрала остававшиеся в сундуке вещи, однако никакого ключика не нашла.
 
   Тогда, не долго думая, я взяла мамину шпильку и, как заправская отмычница, попробовала с ее помощью расшевелить невидимое запорное устройство. Мое упрямство было вознаграждено – внутри что-то звякнуло, и я быстренько разъединила части игрушечного замочка, правда, шпилька так и застряла в миниатюрной скважине. Конечно, никаких драгоценностей в сумке не оказалось, но кое-что интересное мама здесь приберегла.

   Из внутреннего кармашка я извлекла фотокарточку, сделанную на высоком художественном уровне. Это была женский портрет: броская красавица одаривала улыбкой всех, кому довелось остановить на ней свой восхищенный взгляд.

   «Хороша!», - было первой реакцией на незнакомую актрису. Подобные открытки советских кинодив продавались в каждом газетном киоске по 20 копеек штука. Да, их так и снимали  - недосягаемо прекрасных, как фей – Любовь Орлову, Татьяну Конюхову, Аллу Ларионову – залитые светом, лучезарные лица, ослепительная улыбка, обнажавшая ровный жемчуг зубов. И притягательная, просто не оторвать глаз, красота – даже теряешься перед ее загадочной силой.
 
   Кто она? И почему надо было прятать этот снимок в отдельную сумочку с замочком? Чудесные, чуть раскосые глаза красавицы показались мне знакомыми, но в целом – нет, я не припоминала такой знаменитости. Собралась было положить карточку на прежнее место, как вдруг заметила на обратной стороне в самом уголке сделанную незнакомым – во всяком случае, не маминым – почерком надпись голубым химическим карандашом: «Лидия» и приписка внизу «1940 г.».

   Лидия! Старшая дочь отца! Моя сестра!
 
   Никакая не актриса, не героиня идейно возвышенных советских кинолент. А моя ближайшая, после смерти мамы, родственница.
 
   Новым, более пристрастным взглядом вгляделась я в лицо на снимке. Прекрасные влажные глаза, лучистые ресницы, отбрасывающие длинные тени на лицо, легкий грациозный поворот головы, обнаруживающий безукоризненные линии полупрофиля, шеи – все в ней дышало обольстительной, цветущей женственностью. И эти удлиненные глаза – как не узнать их, не почувствовать родную кровь.
 
   Сколько же ей лет сейчас – прикинула возраст Лидии. Выходило лет 45. Наверное, такая же красавица, только более зрелой, спокойной красотой – не смогла представить ее лицо оплывшим, изменившимся до неузнаваемости под властью времени.
   
   И мама все эти годы хранила в детской сумочке единственную – других я не знала – фотографию падчерицы. Моей сводной сестры. Хотя нет, «сводной сестры» – звучит как-то официально, не по-родственному. Просто сестры. Уже почти любимой сестры. И никогда мне не показывала, словно опасалась непредвиденных последствий хотя бы заочного знакомства.

   Мама и Лидия, Лидия и мама. Видимо, непростыми у них были отношения, небезоблачными. Лидочка будучи барышней независимой, самостоятельной, в материнской опеке, похоже, не нуждалась. И хотя безоговорочных претензий к падчерице мама не высказывала, огульно обвинять не обвиняла, но все же, все же… О Лидочке старались не упоминать в разговорах, будто само имя ее попадало под негласный запрет.
    
   Еще раз внимательно вгляделась в лицо этой, как однажды выразилась мама, «легкомысленной Лидии», пытаясь понять, что стоит за вызывающим, чуть насмешливым взглядом, подчеркнутым легким прищуром глаз, задорным поворотом головы.

   Зная, что по лицу человека можно вычислить некоторые особенности его личности и даже распознать печать былых страстей, мне захотелось по отдельным черточкам, как по фрагментам некого сосуда, составить предварительное заключение о сестре. А личность – цельная, безоглядная в ней чувствовалась. Такая – в омут с головой, с такой не страшно ни в огонь, ни в воду...

   В общем-то это впечатление не очень расходилось с той скудной информацией, которой я располагала. Мама предпочла раз и навсегда закрыть тему Лидиной одиссеи, отбросившей зловещую тень на дело моего отца, но кое-какие сведения из ее бурной, как штормующее море, биографии просочились, и, подобно крупицам намытого морем песка, сложились в более-менее очерченный абрис.
 
   Жаль, что на фото не видны Лидочкины пальчики, я оценила бы заинтересованным взглядом их гибкость, утонченность. Наверное, с той же легкостью и непринужденностью, которыми дышал ее облик, пробегались они по клавишам досточтимого рояля, что стоял сейчас в коридоре ничем не примечательной малосемейной квартиры.

   Какой она была пианисткой? Думаю, далеко не посредственной, раз зарабатывала на хлеб насущный в таком месте. Здесь еще нужно подтвердить свою квалификацию, достойный профессиональный уровень.
   
   Каждый уважающий себя житель Верхневолжска знает старинное здание кинотеатра «Знамя», что с дореволюционных времен, именуясь попросту «Иллюзионом», стояло на обсаженной стрижеными липами набережной города. Так вот, до войны юная Лидочка Жаворонкова служила тапершей в этом плохо обогреваемом – по причине банального лимита топлива – очаге культуры. Но лозунг о выдвижении кино на главные роли в партийной иерархии искусств висел, как и полагается, на видном месте, и благополучно дошел до наших дней, претерпев незначительные изменения в своем художественном оформлении.
          
   Мастерство тапера предполагает безошибочное исполнительское чутье и отличные импровизаторские данные. Это мы к тому, чтобы ни у кого не возникло поверхностного взгляда на канувшее в Лету искусство музыкального сопровождения безмолвной киноленты. Однако недолгий век великого немого подходил к концу, и нужно было задумываться о дальнейшем применении своих блестящих способностей.

   Но тут грянула война, а потом случилось самое худшее, что, наверное, могло произойти с молодой и, как не трудно убедиться, замечательно красивой девушкой (если, конечно, не принимать во внимание саму смерть). Она успела эвакуировать наш рояль, что само по себе достойно удивления. Отправлять в глубокий тыл домашний скарб – такой привилегией пользовались семьи партийной элиты, спасавшие свое добро. Однако Лидочка успешно провернула эту операцию. Но при этом сама опоздала на эвакуационный поезд – переполненный женщинами и детьми эшелон ушел на восток без юной таперши. Моя мама уехала, а Лидочка осталась.

   Через день город без боя был взят немцами – шел первый, горький на отступления и потери, год войны. А еще через десять дней семнадцатилетнюю Лиду угнали в Германию.

   С этого поворотного момента ее биография начинает обрастать легендарным шлейфом. Что к нему прилипло из области фантастики или досужих домыслов, сказать совершенно невозможно, но другими версиями мы, увы, не располагали.

   Начать с того, что судьба миловала Лидию, она не попала в концлагерь, на эту фабрику смерти с круглосуточно чадящими печами, в которых заживо сжигали людей, в том числе детей.
 
   По добытым папой сведениям, молодую узницу заполучила в свое загородное имение семья состоятельных немцев из Лейпцига. Значит, кусок хлеба, пусть и подневольного, она имела, мучительная смерть от голода ей не грозила. По прошествии некоторого времени у русской батрачки были обнаружены иные, чем только уборка свиного навоза или прополка огорода, умения. Хозяин Лидии неплохо сообразил, как извлечь выгоду из ее таперского прошлого - он переуступил дармовую рабсилу своей родственнице, вдовствующей фрау, содержавшей закусочную в подвальчике на Блюменштрассе.

   Предприимчивая немка организовала под крышей непритязательного лейпцигского погребка бесплатное приложение к меню в виде живой фортепьянной музыки, чем повысила привлекательность заведения и свои доходы. А русская остарбайтерша, отработав поденщину на ферме, по вечерам играла популярные песенки из сентиментальных немецких кинофильмов в густо прокуренном зале пивной.

   Публика там собиралась не сказать что малочисленная – преимущества подвального расположения давало определенное чувство безопасности при участившихся сигналах воздушной тревоги. Кроме того, киношная музыка пользовалась неизменной популярностью у завсегдатаев кабачка, унтерштурмфюреров и оберштурмфюреров, догуливающих последние часы отпуска перед отправкой на Восточный фронт. Отправкой, отбрасывающей все более зловещую тень на судьбу – их личную и судьбу Третьего Рейха, имперскую…
               
   Когда победные залпы советской артиллерии докатились до пригородов Лейпцига, а близлежащий Дрезден подвергся ковровой бомбардировке союзников, ни у кого не возникало сомнения, в чью пользу разрешится война и разрешится очень скоро. Тогда-то на авансцене Лидиной судьбы появился загадочный офицер Вермахта, который посадил русскую пианистку в машину и под покровом ночи вывез в неизвестном направлении прямо с Блюменштрассе.

   Что это было – головокружительный роман или альтруистический порыв рыцаря «без страха и упрека», судить на основании столь фрагментарных данных сложно, однако по всем статьям выходило, что угнанная советская гражданка бежала от своих же освободителей, да еще при пособничестве недобитого фашиста.
 
   Конец войны застал Лидию близ немецко-французской границы в фильтрационном лагере для перемещенных лиц, находящемся в зоне ответственности союзников. Чем закончилось дело с саксонским офицером, история умалчивает, но тут, в лагере, началась новая глава Лидиной эпопеи, когда к русской беженке вспыхнула любовь у раненого французского военнопленного, вернее, бывшего военнопленного. Как только дело подвинулось к репатриации, сестра предпочла уехать с влюбленным французом на его родину, стать невозвращенкой. Будто вновь спасалась от своих же, убегая все дальше на запад, на этот раз, следует думать, навсегда.

   Вряд ли это был сиюминутный, безоглядный порыв. Инстинкт самосохранения диктовал жесткий выбор: за четырехлетнее пособничество нацистской Германии по головке не погладят. На родине, скорее всего, ждали недолгое судебное разбирательство и долгие лагерные сроки: она ведь не просто там пахала на закрома вражеской страны, а ублажала слух фашистам, музицируя в лейпцигской пивнушке на Блюменштрассе.
 
   Однако во Франции Лидины следы окончательно терялись. А, может, папа не успел раздобыть нужную информацию, пытаясь разыскать после войны свою заблудшую дочь. Как выстрел в ночи грянул его собственный арест, отцу пришили дело врага народа и из этой страшной истории он, опытный военный разведчик, уже не выбрался.

   По официальной доктрине, дети за отца не отвечают, как, очевидно, и отец за взрослых детей… Только много людей погибло, веря в официальные доктрины. Дочь разведчика со столь нетипичной биографией прямо в логове врага – все это попахивало вражеской резидентурой. В чьем хладнокровном мозгу замкнулась подозрительная схема, разрозненные факты сложились в следственное дело, отдадим это уже на суд истории. В одном не сомневалась младшая дочь репрессированного капитана Жаворонкова – требовалось приложить немалые усилия, чтобы сломить волю ее отца, заставить давать показания против себя.

   Знала ли Лидия о трагедии, случившейся в нашей семье? Догадывалась о моем существовании? Тосковала ли по родине? Вопросы оставались без ответа, но я чувствовала, была почти уверена – с ней самой, такой жизнелюбивой, неистребимой, какой она рисовалась в моем воображении, не могло случиться ничего фатального. Она все та же Лидочка Жаворонкова, вернее, русская мадам с французской фамилией (что лично для меня не меняло дело), моя сестра, пусть и старше на 25 лет. Ходит по парижским улицам с зазывно выдвинутыми столиками кафе, дышит воздухом, пропитанным запахом жареных каштанов, слышит неподражаемый голос Пиаф, летящий из открытых окон.
 
   Франция сливалась для меня с Парижем. И хотя Лион и Марсель – тоже не малые города, но Лидия с ее незаурядным даром искушать судьбу в моем представлении могла принадлежать только Парижу.
 
   Что-то похожее на ностальгию по родственным узам, тесному семейному общению, по вере, что ты не одна-одинёшенька на свете, всколыхнула во мне запретная фотография. Бережно завернула Лидин портрет с другими снимками в газетный лист, достала сумку и, не долго думая, отправила все в отделение, где лежали документы.

   В соседнем кармашке находился небольшой сверток, перетянутый черной резинкой – я и забыла о нем. Его передала на похоронах Клара Ивановна.

- Это от нашей школы, Вера, - заботливо переложила пакет в карман моего пальто, - возьми, пожалуйста. Все что могли…
-
   Я так и не заглянула внутрь. Потом как-нибудь…
 
   Напоследок еще раз обследовала кукольную сумочку и не прогадала – меня ожидала новая находка! На дне лежал ничем не примечательный бумажный кулечек – вряд ли бы я обратила на такой внимание при других обстоятельствах. Он был кратко подписан – на этот раз маминой рукой:
 «Верочка» и рядом год и дата. В пересчете на мой возраст получалось, мне не было и года. Какая-то твердая вещица прощупывалась сквозь мятую бумагу, но когда я развернула – не поверила своим глазам. Старинный золотой крест с трилистниками на концах, с детально проработанным рельефом Спасителя и тонкой гравировкой на тыльной стороне: «Спаси и Сохрани».
 
   Эта семейная реликвия могла принадлежать только мне. Наверно, по  еще одной наследственной линии – скорее всего, его носила одна из моих бабушек, пребывающих в мире ином.

   Значит, я крещеная, мама крестила меня. Тайно. Могли быть и санкции, если не тайно. Судя по всему, обряд был совершен в тот день, что был увековечен на этом клочке бумаги. Еще раз вгляделась в дату – 30 сентября. Мне было всего несколько месяцев отроду.
 
   Мама, мамочка… Острая жалость к ней, вынужденной прятать этот символ веры – из опасения навредить моей биографии, обожгла сердце.
      
   Сжала крестик в руке. Носить нельзя – перед глазами встала Вика Паракратова, сверлящая распятие нетерпимым взглядом. Но ведь вера живет в душе – а туда не всем дано заглянуть, провести идейную зачистку, вздохнула я с облегчением. Поцеловала крестик, благодаря маму за ее поступок двадцатилетней давности. Так вот оно, мое главное наследство. Спаси и сохрани нас, Господи.

   За окном затевался лиловый февральский рассвет, улица оглашалась грохотом первых трамваев. Больше искать было нечего. Добралась до дивана, голова сама склонилась на подушку, хотела просто полежать, подумать, пожалеть маму и не заметила, как провалилась в свой сон-забытье. И то ли трамваи стучали по рельсам, то ли поезд отбивал колесами на стыках…
   
- Девушка, - тихо позвал издалека ласковый голос, - миленькая, вставайте, подъезжаем, - худенькая проводница деликатно растормошила меня.
- Что, Янтарный Берег? – по старой памяти испугалась проехать нужную станцию.
- Через час будет, вставайте потихоньку, - кажется, я даже различала, как она улыбалась в темноте. – Я принесу вам чай. У меня и печенье есть, – простая женщина не по служебным обязанностям старалась окружить меня вниманием, заботой.
-  
   Не помню, успела ли поблагодарить ее. Также как не могла припомнить, сказала ли спасибо Кларе Ивановне и в ее лице учительницам маминой школы. Уже на месте развернула переданный директором сверток, перевязанный резиночкой, – в нем оказались деньги. Растерянно пересчитала – и ком подкатил к горлу. Сердобольные женщины собрали сумму, равную почти годовой моей зарплате! А ведь не ахти какие деньги получают сами. Но выделили, кто сколько мог…

   И в этом свете людской доброты стали медленно отступать собственное сиротство, тоска по безвременно ушедшей матери, по родственной, спасительной любви. Ты не одна на свете, не одна, мир не без добрых людей, шептал голос незримой феи-крестной, утешая, осушая слезы…
/
   И этот тихий свет представлялся сказочным золотистым сиянием. Он не жег, не причинял боли, наоборот, был благотворным, целительным. Неиссякаемый, как вечность, заключавший главный секрет бытия, о котором знают тысячи лет.
   

                10
                Секрет волшебной палочки
               
   Музыка пришла во сне. Вернее, какой-то отрывок, несколько тактов, от которых замерло сердце. Музыка так явственно звучала во мне, так безраздельно завладела моим воображением, что от неожиданного волнения я проснулась. Огромная девственная луна лила в окно загадочный свой свет, просачиваясь сквозь кроны сосен, окружавших виллу «Роза», отбрасывая затейливые тени на стены, потолок.
   
   «Какая странная музыка. И почему она родилась во мне, я же спала», - удивилась непонятному творческому озарению …и повернулась на другой бок. Сон не заставил себя долго ждать. На сей раз в предрассветных грезах ожил памятник Григу: сутулый маэстро вскинул палочку, оркестр откликнулся, и увертюра к неведомой симфонии поплыла. Я испытала неизъяснимое блаженство. Однако утром от музыкального образа не осталась и следа, как я не старалась вспомнить, что же продиктовала волшебная палочка восставшего из небытия композитора.

   Тем не менее, в сознании запечатлелось воспоминание об этом событии: со мной произошло нечто, настолько необычное и вдохновенное, что я засомневалась в возможности повторения подобного состояния в будущем – просто истолковала ночной случай как причудливый эмоциональный сдвиг, вмешавшийся в нормальное течение сна. И все же некоторое сожаление по поводу утраченной мелодии осталось.
 
   Но на следующий день, когда я, воспользовавшись «окном» в расписании, решила прогуляться вдоль озера, чудо с музыкой повторилось.

   Стоял погожий апрельский день: все тонуло в опьяняющем после зимней спячки солнечном тепле. Яркое солнце с непривычки слепило глаза, свежий ветер хмелил кровь, и я не сразу заметила, как очутилась в глубине парка.

   Как прекрасен весенний парк! Березы, не успев принарядиться в светлую клейкую листву, дружно выпустили многочисленные сережки. И на концах сосновых веток появились тонкие побеги, как маленькие свечки, украсившие дерево.

   Пройдя выше по тропинке, я уловила ласковое журчание ручья, в лад ему перезванивались флейтовыми голосами славки, а от пробудившейся к новой жизни земли тянуло пряными запахами старой листвы, и талой воды, и робко пробивающейся молодой травы – от всех этих ароматов весны слегка кружилась голова, но это головокружение было приятным, расслабляющим.

   Никто не попадался мне навстречу; я пребывала в полном одиночестве, не будучи запертой в четырех стенах. Мой взгляд отдыхал на чистой глади Лебединого озера – я наслаждалась гармонией, растворенной в мире, и думала о своем. Я думала о том, что жизнь продолжается, о чем радостно возвещала наступившая весна, и, главное, о том сочувственном отношении окружавших меня людей, которое приглушило горе, заставило смириться с невосполнимой потерей.
 
   Этот бесценный душевный дар – жалеть – глубоко тронул мое сердце. Понадобилось пройти через страдание, скорбь, чтобы люди, не выказывающие особых симпатий или едва знакомые с тобой, одарили тебя самой теплой заботой и любовью. Все – начиная от нянечки в детском саду кроткой тети Веры и кончая Маргаритой Львовной, моей взыскательной начальницей.

   Это ощущение перемены в отношении к себе и мой живой отклик на эту перемену составляли канву тех непростых переживаний, которые переполняли душу. И как-то все нахлынуло разом – дурманящая балтийская весна, и половодье разноречивых чувств, требующих эмоционального высвобождения, воплощения в иных, еще непонятных мне художественных формах – иначе можно заработать какое-нибудь психическое расстройство. Короче, я вновь услышала музыку – я не могла не услышать ее: она продолжала жить во мне, томиться, как птица в клетке, проситься в мир. Машинально стала напевать себе под нос – мелодия показалась мне красивой, отмеченной интересными оборотами. А что если подобрать ее на клавишах, попробовать записать ноты, пока прекрасное наваждение не уйдет в небытие?

   Резонно предположив, что без письменного оформления все канет в Лету, я решительно развернулась и чуть ли не бегом помчалась в школу, прокручивая в голове осенивший меня мотив.
            
   Быстрее на второй этаж, в свой класс, через две ступеньки по крутой лестнице, какая она все-таки скрипучая, – и тут я увернулась в последний момент, едва не впечатавшись в широкую спину Славика Кутузова, мирно беседующего с самой Маргаритой Львовной. Смотреть-то надо, когда мчишься, не только себе под ноги.

- Туалет в другую сторону, Вера Арсеньевна, - сострил молодой коллега – он мог позволить себе сальные шуточки в присутствии более чем снисходительной к нему начальницы. Но отвлекаться на подобные мелочи – значит свести на нет усилия по сохранению мелодии.
- Знаю, Славик, - нисколько не смутилась на его колкость, - здрасьте, Маргарита Львовна… - задыхаясь, поздоровалась на бегу: в другой раз притормозила бы учтиво, замерла на пару секунд, но только не сейчас…
 
   И все же я успела, не опоздала. Без особого труда подобрала аккорды, перепробовала варианты с тональностью, спешно записала ноты. Получился довольно-таки сырой набросок, незрелый этюд. Но, пусть и в схематичном виде, он был сохранен!

   Я смотрела на лист с еще непросохшими чернилами и тихо радовалась своему первому творческому детищу, стихийному и невинному. Конечно, эту пьесу нельзя было назвать музыкальным произведением в полном смысле слова – ей не хватало продуманности, разнообразия выразительных средств, законченности. Но это и не было важно сейчас.

   Просто какая-то частичка моей души приобрела самостоятельное дыхание, получила право на дальнейшее существование. Мне так хотелось передать в этой музыке всю безграничную, добрую нежность к миру, к людям, согревшим меня в горький час своей любовью, обнаружившим прекрасную сторону своей натуры.

   Добро побеждает зло, любовь торжествует над смертью, настоящее сокровище заключено в чистом сердце – старые истины впитывались с лучшими сказками в детстве. И пусть на школьных диспутах уроки «Снежной королевы» или «Золушки» пересматривались в том смысле, что добро должно быть с кулаками и что бывают добрые люди, а бывают добренькие, – не дай Бог упустить эту разницу, что этические нормы носят классовый характер и что высокая цель оправдывает любые средства – но я-то верила, что волшебная палочка не знает исключений.
      
   Вот это и выплеснулось из меня, разрядившись в акте созидательной энергии, стало моим наивным творческим посвящением. Хотя вряд ли я догадывалась об этих отвлеченных понятиях применительно к собственной робкой пробе музыкального пера.
   
   И сразу стало легче. Возникло даже некоторое ощущение опустошенности.

   Надо бы углубиться в тему, уже с меньшим энтузиазмом наметила дальнейшие действия, более основательно заняться композицией… Какой из меня композитор – вдруг опомнилась я, спускаясь на землю. Только зря иллюзии строю – более чем скептически оценила достоинства и шансы выпускницы мало кому известному за пределами провинциального Верхневолжска музыкального училища. Вот Славик – да, он талантливый, перспективный, о чем стараниями Маргариты Львовны ему неоднократно напоминали и ставили в заслугу, к тому же студент ленинградской консерватории, пусть и заочник – а ты попробуй, поступи сначала.

   Завидовать-то некрасиво, поймала себя на лукавой мысли. А, может, в этом, ревностном чувстве тоже заключен некий стимул, допустила диалектический подход и с мечтательной грустью уставилась на деревья за окном, ласкающие глаз нежной акварельной зеленью.
 
   А все-таки как здорово стать студенткой консерватории!

   В моем воображении консерватория представлялась недосягаемым, как звезды на небе, то есть высшим – почти буквально – учебным заведением, инкубатором выдающихся талантов, золотой музыкальной молодежи. Великие композиторы и исполнители с мировыми именами проводят здесь мастер-классы, становятся твоими добрыми наставниками, невольно сглотнула я слюну. Они обучают тонкостям импровизации и композиторским премудростям, всему тому, что не хватало мне сейчас, вздохнула я, понимая, что мечтать хоть и не вредно, но ощутимая польза от этого занятия весьма относительна.
   
- Вера, к Железной Марго, в быстром темпе, presto, – прервала мое погружение в сокровенные раздумья Галина, суетливо просунувшаяся в дверь, - что-то она зачастила за тобой, дорогая… - покачала головой подружка и, не задерживаясь на частные разговоры в рабочее время, в мгновение ока скрылась за распахнутой дверью.

   Раньше на такое напрягающее известие ёкнуло бы в груди – занервничала, задергалась бы, предвкушая головомойку. И хоть мешкать нельзя, уж точно, подстраховалась бы на бегу перечнем возможных упущений, чтоб не такой пыткой было предстать перед начальницей, в кабинет которой по собственной инициативе – ни ногой, ни-ни.
 
   Но сейчас расклад поменялся, и предательской дрожи в руках не отмечалось. Маргарита Львовна встречала меня неизменно вежливо, предлагала сесть и доставала банку растворимого кофе – такой чести – я имею в виду растворимый кофе, продукт, недоступный простым смертным, во всяком случае, я никогда не видела его на полках магазинов, - так вот, такой чести не удостаивались, насколько мне было известно, ни Павел Моисеевич, ни Виктория Ефремовна, ни даже пользующийся особым положением Славик Кутузов. А только очень важные, высокие по всяким ведомственным надстройкам гости.

- Ее Нонна Борисовна снабжает, - подивилась в свою очередь кофейной привилегией Галина. – И самовар электрический профорг достала по своим каналам. Ну, как он, рассказывай.
- Кто? – упустила я нить разговора, задумавшись о другом.
- Кто-кто, кофе, конечно! - Галка частыми и малозначительными беседами по-своему пыталась развеять меня, отвлечь от печальных мыслей.
- Божественный аромат, - не разочаровала я подружку.
- Ну, все, Вер, поздравляю. Железная Марго вычеркнула тебя из черного списка, - бросила на меня восхищенный взгляд Галина, радуясь за мою благонадежность.
- Не знаю, не знаю, - скромно улыбнулась я в ответ, боясь поверить в эту сказочную перемену. Хотя мне казалось, подружка была очень даже недалека от истины.

   Директриса по-прежнему не улыбалась, не шутила – упомянутые аудиенции не составили исключения. Губы нордической начальницы были плотно сжаты, и на лице ее не угадывалась игра эмоций. Она напоминала, что надо быть построже с учениками, осторожно расспрашивала об уроках и задавала ряд попутных вопросов, касающихся учебного процесса, - но в этих вопросах не чувствовалось подвоха. Более того, хозяйка кабинета как бы советовалась со мной по некоторым рабочим моментам – и от такого доверия я изо всех сил старалась не поперхнуться кофе и не впасть в косноязычие.
 
   Маргарита Львовна тоже знала, как пожалеть меня и избавить от депрессивного синдрома. Рецепт не блистал оригинальностью. Она еще больше прежнего загрузила работой и всякими разовыми поручениями. И чтоб при этом я не чувствовала себя ущемленной, чуть не ежедневно зазывала к себе в кабинет и вела неспешные беседы за чашечкой свежезаваренного кофе.
 
- Очень грамотно поступает, - одобрила Галина поведение начальницы, – иначе с тобой нельзя, ты у нас окончательно завянешь. Мюланхолией заболеешь.
- А разве есть такая болезнь? – засомневалась я.
- Мюланхолия-то? А как же, неизлечимая болезнь, - и бровью не повела любимая подруга, - если не задавить ее в корне трудотерапией. В самом начале.
 
   От подобных предостережений не очень-то раскисать потянет. Галка сама фактически сиротой росла, при тетках-опекуншах – отца не помнила; мать (этой темы она избегала в разговорах даже со мной), которую по большим праздникам подруга ездила навестить в психинтернат, ее в упор не узнавала (или не признавала?). Старые большевички, родные тетки, приверженцы спартанского воспитания, поблажками не баловали, держали в большой строгости и экономии. Словом, полагаться приходилось на себя и взрослеть досрочно. Поколение, что ненамного старше нас – дети войны – вообще сплошь безотцовщиной росло, сиротство было, считай, коллективной долей.
 
- Мы же не оставим тебя, Вера. Посмотри, как все к тебе повернулись, - для пущей убедительности Галина встряхнула густой челкой в своей неподражаемой манере и затушила сигарету в баночке из-под сметаны. – Кстати, Нонна Борисовна передала тебе материальное вспомоществование от нашего имени?
- Ой, зачем так много, Галь? – даже не по себе было, что после смерти близкого человека следовала такая щедрая денежная помощь – от маминых коллег и вот теперь, от своих. – Неудобно как-то…
- Все удобно. Лишними не будут, не переживай, - авторитетно заявила подруга, собираясь покинуть балкон – холодно еще в халатике-то стоять. – В лотерею вложиться не хочешь? – вскользь поинтересовалась она, без былого нажима.
- Может, побудешь еще немного, Галь? – пропустила мимо ушей не отмеченное полетом мысли предложение подружки.
 
   Поколебалась, не рассказать ли о своем композиторском дебюте, но решила повременить пока с этой новостью – все-таки случай носил единичный характер. Пусть и запаслась я нотной тетрадочкой для собственных сочинений в надежде на плодотворное продолжение, только показывать в ней было нечего, так, пустяки какие-то.

   На самом деле, причина задержать подружку крылась в другом – я тяготилась визитами поддержки моей соседки с первого этажа. Виктории вздумалось со своей стороны окружить меня заботой и вниманием, для чего она прибегла к довольно странному способу: чуть ли не ежедневно наведывалась ко мне и молча просиживала с постным лицом час, а то и два. Наверное, Вика полагала, что с помощью сеансов мертвой тишины, я быстро вернусь к жизни и превращусь в прежнего Верунчика.

   Как знать, может, она исходила из лучших побуждений, соболезнуя таким молчаливым образом, только мне от этого легче никак не становилось. Наоборот, надо было принимать эти знаки внимания с должной признательностью и терпением, и я тихонько поднимала глаза за краешек учебника, чтоб подсмотреть, не читается ли на лице моей добровольной сиделки печать благодушия, предвещавшее завершение визита.

   Правда, иногда она вставала и направлялась к этажерке, когда-то принадлежавшей ей, – повертеть в руках рамочки с фотографиями моих родителей. В фотоателье увеличили мамин портрет и даже предложили художественную ретушь. Я подумала-подумала и заказала украсить мамины плечи цветастым павлово-посадским платком, моим неподаренным подарком, что было на достойном уровне исполнено. И теперь обновленная фотография заняла достойное место рядом с отцом на верхней полке.

   Виктория вздыхала на всю комнату, прежде чем поставить рамочки на место, и от этой демонстрации горестных чувств мне становилось вовсе не по себе. Потому и упрашивала Галю не уходить. Все-таки Паракратова не рисковала разделять со мной скорбь в присутствии непредвзятой на язык соседки.
            
- Все понятно. Подпитывается чужыми страданиями, - вынесла диагноз подружка, когда я пожаловалась ей на серийную гостью, - есть такой тип гомо сапиенс: чувствует себя хорошо, когда другому плохо, - поделилась она тонким житейским наблюдением, - и наоборот.
- Плохо, когда товарищу хорошо? – удивилась я.
- Вот именно, - усмехнулась Галка.
- Надо же…

   А мы кричали на пионерских линейках: «Один за всех, и все за одного!». И верили в простую человеческую солидарность.
 
   Нет, что-то засомневалась я в принадлежности Паракратовой к отмеченной категории людей. Не такая уж она злорадная личность, Галка тут явно придирается. И проведывает меня Виктория не из каких-то нездоровых побуждений. Просто представление у нее такое, как поддержать человека в трудный час.
 
   Но где-то подсознательно у меня возникло подозрение – отнюдь не уверенность, что Вика воспринимает меня в качестве антагониста, хотя со своей стороны я вряд ли давала повод к противоборству, нездоровой конкуренции. Может, действительно, далекая от интриг Галина неплохо разбирается в человеческой природе и знает Паракратову, как облупленную?
   
   Мои сомнения вскоре подкрепились некоторыми наблюдениями. А дело обстояло следующим безобидным на первый взгляд образом. На сороковой день я собрала стол помянуть маму: пожарила картошку, открыла консервы «Кильки в томатном соусе» и достала припасенную бутылку водки. Был теплый воскресный вечер, все жильцы виллы «Роза», включая Викиного Эдика, собрались на кухне за выдвинутым столом. Виктория со своей стороны нарезала аппетитно пахнущей копченой колбаски («Это я с мамой Сережи Кулешова познакомилась, девочки, она заведующая столовой. Имейте в виду», - похвасталась связями Ефремовна); Эдик в дополнение к уже имеющейся бутылке выставил портвейн «777», а Галя открыла банки с тетушкиными пикулями – стол получился неожиданно богатым.

   Собственно поминальная часть прошла, как и подобает, в благопристойной обстановке, пока с моего языка, раскрепощенного под действием портвейна, не слетело известие о том, что я привожу в Янтарный Берег рояль. Галя была в курсе и потому, как ни в чем не бывало, продолжала торопливо жевать, а вот Виктория…
 
   Я думала, она поперхнулась рыбной костью, Эдик ее даже по спине постучал, чтобы та откашлялась.
      
- Да не подавилась я, - зыркнула на него глазами супруга.
- Буду готовиться к занятиям дома, - начала оправдаться я, желая заручиться поддержкой соседей, - очень удобно, не надо в третью смену в школу бежать…
- Вот именно, - одобрила мои намерения Галка с забродившим от хмеля взглядом, - даже в четвертую.

   На кухне застыла пауза. Видимо, без предварительной подготовки нельзя было обрушивать на Вику столь сенсационную информацию. Тем более что я имела неосторожность расписать высокий класс инструмента.
   
- Куда же мы его поставим? – заерзала на стуле Виктория. По-моему, она близко к сердцу приняла эту новость.
- Как куда? – непринужденно опрокинула стопочку с портвейном Галька, - в комнату с петухом.
      
   Однако столь очевидный расклад еще больше смутил нашу соседку. Хмель с нее как рукой сняло.
 
- А петух? – напряглась Виктория.
- А что петух? - с олимпийским спокойствием подхватила Галка – я только успевала переводить взгляд с одной неприятельницы на другую. – Петуха можно и в подвал, и в ванную комнату перевести…
- Там же нет света, – еще больше заволновалась соседка, предъявив веский аргумент в свою пользу.
- Их можно вместе поселить, девочки, - быстро вмешалась я, желая все уладить полюбовно. 
- Кого их? – бросила на меня уничижительный взгляд Паракратова.
- Их – то есть петуха и рояль… - растерялась я. 
- Тогда придется привязывать Петю на веревочку, - не думала сдаваться Паракратова. Действительно, зрелище петуха, расхаживающего по роялю…   
- Ну, и привяжем, - вдруг встрял в дискуссию Эдик. Оказывается, у него тоже было право голоса, – кто бы мог подумать.
 
   Вика поджала губы, воздерживаясь от дальнейших словопрений, но по всему было видно, что вечер основательно подпорчен. Формально поминки продолжились – но остался неприятный осадок – каждый чувствовал себя не в своей тарелке, оказавшись задетым нечаянным препирательством.

   На следующее утро Виктория припомнила мне состоявшийся накануне разговор и нанесла неожиданный контрудар. Она сооружала бутерброды из сливочного масла, сыра и остатков той самой копченой колбасы, что украшала вчерашний стол, когда я, спустившись на кухню, остановилась в нерешительности, соображая, чем бы перекусить на завтрак. Сварю-ка по обыкновению манную кашу.

- Я только хотела спросить тебя, Верунчик, - когда Виктория начинает с такой преамбулы, я заранее готовлюсь к худшему и внутренне  мобилизуюсь вся. – Это я опять о твоем рояле… Колбаски хочешь?

   Покачала головой, отказываясь от соблазнительного угощения. Я-то по наивности решила, что тема инструмента сама собой закрылась. Дался ей мой рояль – всю ночь она о нем, что ли, думала?

   Действительно, выглядела землячка какой-то помятой, невыспавшейся.
 
   Подождав, не захочу ли я со своей стороны внести ясность по назревавшей тяжбе, Вика вздохнула и потом, как ножом, отрезала:

- Вер, а разве у вас не должны были конфисковать инструмент?

   Я так и замерла в том положении, в котором меня застиг ее каверзный вопрос.
 
- А почему его должны конфисковать? – не сразу поняла, к чему клонит соседка. 
- Ну, ведь твой отец… вроде его осудили как изменника Родины? – она откусила бутерброд и шумно запила его чаем, -  разве не так?

   Кровь вскипела в моих жилах, воспламенила щеки, как после пощечины.

   Я догадывалась, что Паракратова знала о деле отца, но оказалась совершенно неготовой к тому, как она повернет этот козырь против меня.
 
- Мой папа не предатель, - проговорила я сквозь зубы. – Запомни это… пожалуйста.

   Сейчас она опасно играла с огнем, задевая слишком чувствительные струны – мне пришлось сделать усилие над собой, чтоб не сорваться и не наговорить чего лишнего.

- Отец был невинно осужден, Виктория. Ты разве не читала материалы двадцатого съезда партии? – не нашла я ничего другого, что противопоставить ее заявлению.
- А-а-а… - отозвалась та с видом, показывающим, что она вовсе так не считает. - Ну да, дети ж за отца не отвечают, - прибавила небрежно. – Я только знаю похожий случай, Верунчик, только ты не обижайся, пожалуйста, когда забрали все имущество, вплоть до табуретки, - продолжила смачно жевать колбасу соседка, - феноменально, правда? К тому же я сомневаюсь, что в жилуправлении разрешат занять пустующую комнату, - предупредила Виктория, забыв, наверное, что в упомянутой комнате без всякого разрешения живет ее петух.

   Припасла свежий аргумент!
 
   У меня возникло такое чувство, что Паракратова затеяла весь разговор к тому, чтобы восстановить якобы попранную историческую справедливость и изъять в пользу государства принадлежавший мне шикарный инструмент.
   
   Желание готовить кашу у меня пропало, как и аппетит. Позже, переживая в голове этот инцидент, я только больше укрепилась в своем намерении, не откладывая на неопределенный срок, привезти в Янтарный Берег рояль. Пусть привыкает к тому, что у меня есть такая собственность. Попробуй, отними, мысленно торжествовала я победу над Паракратовой. Эти времена прошли – хочется думать, навсегда.
 
   Однако вскоре судьба мне преподнесла подарок, который заставил с легким сердцем забыть нервотрепку по поводу водворения рояля на вилле «Роза» и его легитимности как такового. У меня объявилась новая подружка, да еще какая!
 
   Раньше других она бежала с соснового холмика, раскрыв в безудержном порыве руки, дольше всех висела на поясе, радостно заглядывая в глаза и не спеша разомкнуть объятья. Просто живая инъекция витамина любви, который в недозированном виде она, сама того не ведая, в меня вливала. И с такой жадностью откликнулось мое сердце на эту чистую, бескорыстную привязанность, так счастливо пело в груди, принимая знаки нескрываемого обожания, что пакт о нашей дружбе сложился сам собой, без каких-то предварительных условий.

- Хочешь, я тебе большой секретик покажу? – конопатое личико расплывается в улыбке, но любопытные васильковые глаза прощупывают меня на предмет благонадежности – получится ли из меня настоящая хранительница детских тайн.
   
   Некрасивая стрижка «под горшок» – какие там бантики с косичками, стоптанные туфельки на босу ногу и полинявшее платьице с прорехами на локтях. Кожа в цыпках, подбитые, перепачканные коленки. Похоже, девчушка не была избалована родительской заботой. Что-то сиротское сквозило в ее небрежном, мальчишеском облике.
   
- Ты ведь никому не скажешь? – еще больше напускает она важности перед тем, как окончательно довериться мне.
         
   Вообще педагогическая этика предписывает обращение на «вы», но здесь такой случай…
 
- Конечно, не скажу, – мне самой уже не терпится узнать, что она там припрятала. – Торжественно обещаю, что никому не выдам твой секретик! Никому и никогда!
- Договорились, - ликует та: ее просто распирает от удовольствия.
 
   Мы идем за виллу «Гретхен» и там два шага влево от угольной кучи, три вперед, еще четыре налево и один назад под неприметным лопушком и зарыта та самая достопримечательность. Аленка пыхтит на корточках, расковыривая палочкой тайник, и, наконец, вот он проступает за стеклышком: золотистый фантик от конфетки, пара камушков, сосновая шишечка, перышко и две копейки – все в собственноручно выложенной композиции. Я становлюсь на колени – ничего не поделаешь, придется их запачкать – и с особо таинственным видом заглядываю в ямку.

- Какая красота! - восхищаюсь художественной ценностью клада, чем привожу воспитанницу «Янтарной сказки» в еще больший восторг. Та даже запрыгала на месте.
- Теперь ты мне покажи секретик, - требовательно просит она.
 
   Что же показать тебе, милое дитя, достойное твоего сокровища – на секунду прихожу в замешательство. Однако память не столь далекого детства подсказывает лежащее на поверхности решение.

- Смотри, - вырываю я с корнем розетку подорожника и слегка оттряхиваю прядку мочковатых корней. – Это будет наша принцесса.

   Та глазки округлила – того и гляди проглотит меня с моей придорожной наследницей трона.
 
   Откидываю корешки назад – получилась густая грива волос, закрепляю талию золотинкой от конфеты, найденной поблизости, распрямляю пышную юбочку листьев. Вот и все. Куколка готова. Малышка, сияя от счастья, принимает подарок из моих рук – обмен «верительными грамотами», можно сказать, совершился.
 
- Аллочка Васильевна, - часом позже решила расспросить о своей новоиспеченной подружке. Начался тихий час, и мы с нашей знакомой воспитательницей приступили к дегустации ее фирменных заварных трубочек под неспешный чаек – самая расслабляющая атмосфера для обмена мнениями по широкому кругу вопросов. – Ваша подопечная, Аленушка, такая славная девочка…
- Аленка Клюквина? – подхватила словоохотливая Аллочка Васильевна, - хороший ребенок, любознательный, подвижный… А что ты ей заинтересовалась, моя радость?

   После подкупающей своей сердечностью заботы о моем душевном здоровье, вполне естественен с ее стороны переход на ты.
 
- Не знаю, как ее семья посмотрит… В общем, как вы думаете, удобно будет, если я куплю девочке гольфики, носочки, - осторожно зондирую почву в нужном направлении.   
- Бросается, что без материнского глаза дитя?
- Как без материнского глаза?! – поразилась я, - у Аленки нет мамы?
- Папа есть, а напротив матери – прочерк в личном деле, бабушка записана. Нет, мама вообще-то имеется, но у нее другая семья, и живут они не здесь. Вот такие пироги, Верочка, вернее эклеры, - обрадовалась легкому экспромту воспитательница, подкладывая мне на блюдце еще одно пирожное. – Кушай, Верочка, не стесняйся. Она у нас круглосуточница, Аленка, считай, казенный ребенок.
- Почему? – жалость к заброшенной девочке незаметной волной подступила к сердцу.
- Папа любит на досуге порыбачить, а бабушка больше по больницам отлеживается. Вот Клюквина днюет и ночует у нас. С кем ребенка-то оставить?
- Аллочка Васильевна, просто изумительные трубочки, во рту так и таят... Я спишу рецепт обязательно, вы же не откажете, - заторопилась я. В ответ на комплимент моя собеседница залилась приглушенной трелью. – Можно я в спальню к ребятишкам загляну? Только на цыпочках? – дипломатично попросила я разрешения, заранее зная, что отказа не будет.
- Иди, иди, - замахала руками смешливая воспитательница, довольная чаепитием и состоявшейся беседой, - заодно проследи, как там мои шалопаи, не скачут по кроватям?
 
   Легкий шум, шушуканье и хихиканье, доносившиеся из спальной анфилады, свидетельствовали о том, что тихий час – условная единица времени, придуманная этими странными взрослыми. Однако стоило мне здесь появиться – мышиная возня моментом прекратилась, все артистично замерли в расчете произвести неизгладимое – прямо по Станиславскому – впечатление, что группа глубоко спит.

   В одной из комнат нахожу свою Аленку – у девочки нежными розочками дышат щечки, подрагивают старательно сомкнутые ресницы – так усердно она зажмурила глаза. Но долго притворяться неудобно: один глазик открывается, чтоб прояснить ситуацию и …обнаружить меня. Рот растягивается в забавной лягушачьей улыбке – я быстро подношу палец к губам, затем присаживаюсь рядышком на стул. Девочка вкладывает влажную ладошку в мою руку, и минут через десять действительно сладко засыпает.
 
   В спальне воцарилась тишина, только слышно детское посапывание да в форточку влетает мерный, глухой шум прибоя: дыхание море совсем рядом, под крутым обрывом, укрытым вековыми соснами, которые мироточат смолою на послеполуденном, чудесно пригревающем солнце.

   Я позабочусь о тебе, Аленушка, постараюсь, чтоб ты не чувствовала себя обделенной, одинокой, само собой сложилось решение, и стало хорошо от этой мысли
. 
   И снова нежность подступила к сердцу, зазвучала мелодией, ласковой и кроткой, как колыбельная. Мягко скользила по блестящей морской глади люлька-ладья, укачивая спящее дитя, и солнце не жгло его, а бережно лелеяло своими золотистыми лучами. Птицы не кричали, присаживаясь на рею игрушечной мачты, и мир был полон любви – все растворялось в поцелуе моря и небес.
 
   Стала напевать про себя – мелодия легко сложилась, зазвучала элегией для арфы. Тихая, спокойная, она дарила утешение и прощала прошлое. Прикрыла глаза, боясь спугнуть неожиданное вдохновение. И тут же легкая досада вмешалась в общий лирический настрой. Просто надо снова бежать к пианино и извлекать готовые, по непонятной схеме спущенные звуки, иначе все забудется, исчезнет, как зыбкое воспоминание об утреннем сновидении.

   Скорее бы привезти рояль в Янтарный Берег, стала мысленно подгонять события. Как хорошо, когда он будет под рукой, то есть в соседней комнате –  пусть и в непосредственной близости с крикливым петушком. Я повешу на окно ажурные занавески, раздобуду канделябр со свечками, расставлю горшочки с ампельными цветами… В такой романтической обстановке и кочет зальется музыкальными трелями.

   Заманчивое преображение помещения, мелькнувшее перед моим внутренним взором, рисовало одну картину притягательней другой - себя я видела в белом кружевном пеньюаре с раскинутыми по плечам роскошными локонами (в последней части я особенно приукрасила действительность), аристократично восседающей за инструментом, который таинственно поблескивал при свете свечей. Но тут некстати прокукарекал паракратовский петух, спуская на более низкий, приземленный уровень. Самое главное ведь в другом – у меня будут достойные условия для творческой работы. Я даже зажмурилась, как Аленка до этого, от столь высокого и обязывающего прилагательного творческий применительно к собственным сочинительским попыткам. Но как знать – может из моего легкомысленного композиторского опыта выйдет что-нибудь серьезное и значимое?

   Воодушевленная такой неясной и вместе с тем захватывающей перспективой я в тот же вечер написала приветственное письмо тете Даше, в котором ставила ее в известность, что совсем скоро, в начале лета приезжаю в Верхневолжск и забираю рояль. Следовательно, ей совсем немного останется присмотреть за ним, пусть она не волнуется на этот счет.

   В ответ я получила странное письмо. Бывшая соседка в начале долго, не жалея        красок, превозносила маму, отмечая, сколько добра ей сделала «покойная Ленка, царство ей небесное», клялась, что до последнего будет ухаживать за ее могилой. Потом вдруг разразилась панегириком по мою душу, что смутило и одновременно насторожило меня: при всем желании я не могла похвастаться значительными поступками, осчастливившими ее жизнь. Тетя Даша напоминала мне, что всегда относилась ко мне, как к дочери, и ни разу не пожалела об этом. Такое признание ко многому обязывало и окончательно сбивало с толку.
         
   Любезная корреспондентша еще долго ходила вокруг да около, пока не решилась сообщить обескураживающую весть: она пропила наш рояль! «Сама не знаю, как так получилась, - скорбела эта с позволения сказать «палочка-выручалочка», - бес меня попутал, помутил рассудок. До сих пор не могу в голову взять, как вышло дело. Только нет рояли, дочка, отдала ее по пьяному бесчувствию, а когда опамятовалась, поздно было и вызволить обратно нет никакой возможности». В продолжении шла пространная часть с покаянием, которую я читала через строчку – тетя Даша многократно просила прощения, и размытые чернила на отдельных словах свидетельствовали о слезах, которыми она оросила заключительную часть своего послания. И все-таки я стойко дочитала письмо до конца, словно надеялась найти опровержение главному удручающему известию.

   Вот и все. До чего же глупо было с моей стороны доверить безответственной тете Даше столь серьезный предмет на хранение! Пропить-то можно что угодно, сделала я неприятное открытие, в том числе и совесть.

   Опять обратилась к письму, пытаясь прочитать между строк, кому она могла сбыть инструмент – об этой детали соседка стыдливо умолчала. Не той ли парочке, претендовавшей на наше с мамой жилище сразу после похорон? Я вспомнила, с какой чувственностью незнакомая дама проводила ручкой в гипюровой перчатке по роялю, как поддалась блажи стать его обладательницей, и как мне пришлось держать оборону, чтобы донести до изысканно одетой посетительницы простую мысль, что рояль не продается.
 
   Как бы то ни было, мои надежды на новые возможности для творческого роста в одночасье рухнули. Придется, как и прежде, довольствоваться школьным классом с его стареньким глуховатым пианино, предоставленным в распоряжение в свободное от уроков время. То есть в основном глубоко вечером, когда за окном почти не различимы очертания Лебединого озера, а ближние деревья в отсветах подслеповатых фонарей едва угадываются по перехлесту веток, озябших под дождем.

 
                11
                Чудеса все-таки случаются    
   
   Уже не верилось, что зарядившие дожди могут когда-нибудь закончиться – весь июнь небесный водолей мочил побережье. Дождь постоянно напоминал о себе – равномерным шуршанием за окном или неожиданным ночным припуском, ослабевающим под утро – и так без перерыва, будто невидимый дирижер дождя упражнялся в темпах: от адажио к аллегро, то крещендо, то диминуэндо.

   И вот когда надежды на солнечную благодать почти не осталось, источники небесных хлябей вдруг разом поиссякли, завеса дождя оборвалась, заложенное небо распахнулось, поднявшись в бездонную голубую высь. И сразу установился пляжный сезон со всем его оздоровительным набором, а именно, воздушными, солнечными и морскими ваннами.
 
   Заметно прибавилось нарядной курортной публики, детишек из окрестных лагерей в одинаковых панамках-пельмешках, а также дядечек в сатиновых пижамах, прогуливающихся с заложенными за спину руками по терренкурам-аллеям санатория Министерства Обороны.

   А упоительные белые ночи не дают уснуть, мают душу, зовут насладиться благоуханием садов в сиреневой кипени, полюбоваться сиянием луны на бледном небосклоне, почувствовать притяженье моря.

   К морю!
 
   А я еще ни разу не искупалась в море, хотя живу в Янтарном Береге почти год. Просто никак не могу выделить для этого подходящее время. Но вот учебный год закончился, и без пяти минут отпускница стоит перед раскрытым окном в детском саду, дышит и не может надышаться смесью соленого морского воздуха, йодной прелостью водорослей и благовоний сосновой смолы. А в душе звучит «Море в ярких лучах сияет» Грига…
               
   Я обещала Аленке почаще навещать ее в детском саду, что старалась добросовестно выполнять. Но сейчас тихий час, солнце стоит в зените, и море блестит под ним в ослепительной лазури. Так что я иду купаться, попробовать, наконец, какова она Балтика для любителей плавания.

   Мне нравится плавать – не просто плавать, а потихоньку заплывать далеко, доверяясь водному беспределу. «И море бережно примет меня в прохладное лоно свое», – беззаботно напевала я, спускаясь к пляжу.
 
   Заранее присмотрела для себя местечко: немного в стороне от променада и загорающего общества находится одна курортная достопримечательность – памятник в стиле природной скульптуры. Мощные раскидистые корни векового дерева перевернули вверх «ногами», прошлись в нужных местах резцом и в результате нехитрых манипуляций возникло чудище морское, взирающее на всех и каждого своим дремучим, языческим взором.
    
   Эта косматая голова с насупленными бровями и будет моим береговым ориентиром в предстоящем заплыве, решила я. Расстелила полотенчико в ее тени и огляделась. Несмотря на жаркий день, загорающих было немного, купающихся и того меньше – все-таки основной наплыв отдыхающих происходил с воскресными электричками. Ну, так это и лучше – скученность на пляже не всякому по душе.

   Разделась, поправляя Викин купальник в морскую полоску, который та любезно одолжила мне, пообещав присмотреть с оказией такой же в областном центре. Эта вещичка, относясь к дефициту в курортной нашей местности, изредка выбрасывалась в конце месяца в магазине, и я однажды отстояла за ней очередь, но, как нарочно, «предложение» на мне закончилось. И все-таки поначалу я честно отнекивалась от новенького, с модными пластмассовыми пряжками хлопчатобумажного бикини, но Виктория, будто заглаживая вину передо мной, так ловко уговорила меня хотя бы примерить его, затем попользоваться разочек, что я не устояла перед таким обходительным обращением, или «подлизыванием», как определила поведение соседки не обольщавшаяся на чужой счет Галина.

   Между тем солнце основательно раскалило песок: он даже пощипывал пятки. Решила не осторожничать при вхождении в воду, а с разбега бросилась под самый пенистый гребень волны. Море обожгло холодом, объяло зеленовато-мутной массой воды, вошло слабосоленым вкусом в ноздри, горло. Вынырнула и стала судорожно отфыркиваться, отряхиваться, едва сдерживая стон, в котором были спаяны и восторг, и ужас.

   Нет, только не стоять на месте, вне воды еще холоднее – быстро растерла плечи, руки, покрывшиеся гусиной кожей, а потом одним пружинистым толчком оторвалась от песчаного дна и отдалась морю. Неторопливые волны легко подхватили меня и закачали плавно: вверх-вниз, на самую вершину и обратно, как краткое падение в невесомость. Энергично заработала руками, поплыв брассом, и вскоре почувствовала удовольствие от купания: вода уже не казалась ледяной, она бодрила, освежала, рождала упоительные ощущения.

   Оглянулась на пляж – кряжистый великан сместился чуть влево, и я, не придав этому значения, устремилась вдоль берега в сторону моей вехи: ноги еще доставали до дна и нужное расстояние было легко преодолено вброд. Затем я взяла курс в открытое море, позволив себе расслабиться, производить ленивые пасы руками и смаковать, смаковать блаженство в каждой точке тела.

   И рыбачка Неринга из литовской сказки, и пятьдесят греческих нереид, и космополитичные русалки собрались вокруг в невидимом хороводе, и танец этих нимф был по-детски забавным и радостным – брызги щекотали мне лицо, слепили глаза, заставляли беззаботно смеяться. За этим призрачным веселеньким представлением я не сразу заметила, как стал забирать ветер, а с ним окрепла и волна: нужно было прикладывать усилия, чтобы встречать ее ретивый набег.

   Жалко, если не получится насладиться вольным плаванием, почувствовала я на какой-то миг разочарование. Но уже через минуту я нашла оптимальный угол, подстраиваясь под неспокойную балтийскую зыбь, и смело поплыла вперед.

   Вновь позволила широким волнам раскачивать, убаюкивать себя, мысленно возносясь к музыкальным образам: мне уже чудился плеск волн из «Баркаролы» Чайковского – то ласковый и кроткий, то срывающийся, мятежный…

   Как, в сущности, прекрасна и щедра жизнь, столько замечательных минут может подарить такое плавание. За этими досужими размышлениями я не сразу заметила, что меня опять снесло в сторону дикого мыса. Для возвращения пришлось бы плыть наперерез волне: она нахлестывала сбоку, норовя залить в уши, попасть в нос, глаза. И все же я решила поворачивать назад – пусть мой выход на берег состоится не в том месте, откуда я столь эффектно стартовала, но, посчитала я, ничего зазорного в этом нет.
 
   Волны, накатываясь сзади,  размеренно понесли меня, словно усыпляя: вверх-вниз, чуть вперед-назад – так хорошо, спокойно, что я и, в самом деле, забылась на какое-то время. Интересно, сколько сейчас метров подо мной и какое там дно, начала строить я догадки, как вдруг совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, плеснула большим серебристым хвостом рыба.

   От неожиданности я вздрогнула, дернулась назад, и подоспевшая волна не замедлила накрыть меня по самую макушку: залилась в рот, ослепила и оглушила, лишила дыхания. Инстинктивно рванула вверх, к воздуху и свету, но на границе сред, там, где зазвенело в ушах, смешались судорожный кашель и попытка поймать ртом спасительный воздух, новая волна захлестнула меня, заставив уйти под бутылочного цвета воду, где плавала в родной своей стихии неведомая большая рыба.

   В первую очередь – восстановить дыхание, не совершать хаотичных движений! Открытое море не любит суетливости, тем паче паники, мгновенно мобилизовалась я. Со мной все в порядке, я полностью контролирую ситуацию, постаралась взять себя в руки. Да и берег не сказать, что очень удалился. Нет, вот он, для собственного успокоения смерила расстояние, отделяющее меня от родной земной тверди, как только высвободилась из плена водоворота и кое-как откашлялась.

   И все же я не могла не заметить, как сместился далеко влево променад с отдыхающими, и голова-пень, возле которой я побросала свои вещи – все это подтверждало странную закономерность моего постоянного отклонения от заданного курса.
   
   Хотя что же тут странного – пришлось сделать не самое приятное открытие – скорее всего, меня все время сносит каким-то течением. Вот уж не думала, что у моря могут быть береговые течения, удивилась я и развернулась в твердом намерении завершать свой рискованный заплыв. На сегодня, пожалуй, хватит.

   Между тем, плыть затылком к настигавшей волне оказалось не совсем удобно: приходилось оглядываться, устраивать передышки, поворачиваясь лицом к какому-нибудь очередному внушительному валу. Сбоку, метров в тридцати от меня, покачивался красный буек: какой-то пловец оттачивал там мастерство кроля, и мне показалось неудобным претендовать на то же место, где, не обращая на меня внимания, довольно темпераментно тренировался незнакомец.
 
   Но минут через десять я уже корила себя за легкомыслие: кому нужны излишняя щепетильность и ложная стыдливость в море – ведь можно было отдохнуть у буйка, прицепившись к нему. Проблема заключалось в том, что берег никак не хотел приближаться, несмотря на то, что я старательно гребла в нужном направлении. Правда, я все чаще отдыхала, поворачиваясь на спину и держа в поле зрения отдельные крутые волны, готовые наброситься на меня, словно это было не свободное плавание, а навязанная и непонятная мне по части правил игра с морской стихией.

   После очередного такого расслабления я вдруг обнаружила, что сигнальный поплавок сместился ближе к берегу, что могло означать одно: это не буй отклонился от своего места, а меня по-прежнему сносит в открытое море! Несмотря на все мои усилия вернуться назад! А что если меня унесет туда, в неизвестность, пугающую невозмутимым горизонтом? И кто меня там найдет, если начнут искать, если спохватятся – в лучшем случае завтра, а то и вовсе через несколько дней?
 
   Приступ леденящего страха выстрелил залпом адреналина – я почувствовала, как кровь стынет в жилах, парализуя волю, как это происходит в кошмарных снах с преследованиями. Сердце бешено заколотилось в груди, в такт ему гулко застучало в висках.

   Господи, неужели я попала в ловушку? Сколько часов так можно продержаться в холодной воде? А если волнение усилится, и я не смогу справиться с сокрушительными волнами? Неужели мне уготован такой глупый, бездарный конец?

   Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда! Лихорадочно стала искать пути к спасению. Для начала попробовала плыть под водой, задерживая дыхание, – такая уловка экономила силы, рождала иллюзию преодоления сопротивления воды – но, увы, через какое-то время я поняла, что этим способом лишь приостановила свое удаление от берега, но не на метр не приблизилась к нему.
   
   Так и болталась я – ни вперед, ни назад, периодически уходя с головой под воду и снова набираясь сил на поверхности перед новым погружением. И с тревогой наблюдая, как остается далеко слева пляж и безучастный кряжистый истукан на его краю, как с другой стороны выплывает громадный темный мыс, одним своим видом приводящий меня в оцепенение.
 
   Вскоре к моим несчастьям прибавилась новая напасть. Меня все чаще заносило в холодные водоразделы: я вдруг попадала в участки просто с ключевой водой. А что если судорогой сведет ноги – тогда конец не будет отсроченным, все произойдет за считанные секунды!
 
   Я тут же поразилась, с какой трезвостью допустила саму мысль о конце. И что такое конец? Когда та рыбина, испугавшая своей близостью, и ей подобные твари будут откусывать по кусочку моей плоти, или же раньше, в секунды схватки со всепобеждающей водой – когда она начнет заливать горло, легкие, когда померкнет свет и с этим концом света останется последнее – принять смерть, вопреки первородному, неистребимому инстинкту самосохранения? Через день-другой скромную учительницу музыки Веру Жаворонкову объявят в розыск, затем внесут в список пропавших без вести – хорошо, что мама не дожила до этого кошмара.
   
   Я перестала плыть под водой из страха перед болезненными спазмами, парализующими мышцы, мнительно прислушиваясь к себе – не началось ли онемение в конечностях. Нет, я по-прежнему владела руками и ногами, только они стали порядком уставать: по моему ощущению, я уже больше часа оставалась пленницей моря. А между тем волны набегали все более хлесткие, вокруг вспенивались настоящие буруны, к тому же ветер, как назло, поменял направление, перестал быть попутным, препятствуя моим и без того бедственным попыткам вернуться на берег.
      
   Может, меня заметят с променада, помахала я поочередно руками, но пляжные зонтики, расплывчато белевшие на берегу, остались так далеко слева, что вряд ли немногочисленные отдыхающие могли различить одинокую девушку, рискнувшую заплыть за страховочные буйки и затеряться среди волн.
         
   Потом наступил ступор. Я не заметила, как перестала сопротивляться – просто тупо плыла и плыла в сторону отдалявшегося берега. Ничего другого мне не оставалось. Я измучилась от неослабевающего волнения моря, от постоянного напряжения, но не имела ни минуты, чтобы перевести дыхание, расслабиться. В голове билась одна-единственная мысль – если не плыть, упорно одолевая волны, если поддаться панике, сдаться, – начнется тот самый конец, который привиделся мне в апокалиптическом воображении. В любом случае надо подлаживаться под волну, попытаться дружить с ней, а, может, даже перехитрить ее, но держаться, держаться, что есть сил … Движение было жизнью, моей единственной надеждой на спасение, тающей с каждой минутой, но остановка означала верную смерть – меня просто снесет за много сотен метров отсюда и поминай, как звали.

   Несмотря на физическую активность, я стала по-настоящему замерзать: ногти на пальцах налились синевой, зуб на зуб не попадал, а солнце, все еще млеющее в безоблачном небесном мареве, совсем не грело здесь, на открытом и продуваемом всеми ветрами пространстве.
 
   Меня могло спасти только чудо, например прогулочный катер в ближайшей акватории, но сегодня был будний день, и, значит, желающих прокатиться с ветерком вряд ли наберется на рейс, во всяком случае, никаких яхт и моторных лодок мне не попадалось.
 
   Но самым удручающим было то, что меня продолжало медленно, но верно сносить в море! Знакомый берег все отдалялся, неведомый мыс сдвинулся левее, только что за ним скрывалось? А вдруг там начинается пограничная зона и меня подберет патрульный сторожевой корабль, мысленно ухватилась я за крайний вариант – крайний, но очень даже обнадеживающий. Только бы в меня не стали стрелять на поражение! Ничего, у меня найдутся силы доказать, что я никакая не перебежчица… Столько человек поручится за меня: и любимая подруга, и Аллочка Васильевна и даже Маргарита Львовна, не усомнилась в ее по большому счету порядочности, да и Паракратова не откажет, даст положительную комсомольскую характеристику, – только бы меня оперативно обнаружили и «обезвредили», или как это у них называется!

   Каково же было мое разочарование, когда за утесом показался голый, неприветливый берег, уходящий к следующему мысу вдалеке  – без всяких признаков человеческого присутствия – ни пляжа, ни тоненькой полоски песка внизу! Только темный обрыв и стального цвета море под ним. Где же пограничные вышки и заграждения из боевых кораблей, держащих под надежным замком советскую границу?!

   Все. Это конец. Если я и продержусь до ночи, то ночью, черной ночью в черной промозглой воде все и случится… Слезы невыразимого отчаяния навернулись на глаза, жалось к своей молодой, загубленной жизни подстегнула их жгучий бег. Вся семья под корень – сначала отец, потом мама и вот теперь мой черед – и такой ужасной смертью… Из всех Жаворонковых одна Лидия и останется в своем прекрасном неведении о том, что произошло со всеми нами…
 
   «Господи Всемогущий, - слова жаркой молитвы, которые я не знала, но которые сами стали рваться из глубины моей души, - помилуй меня, Господи, спаси и сохрани…»

   Прошлая жизнь ускоренной кинопленкой стала проноситься предо мной: вот я на ледяной горке около дома, лечу, ускоряясь с каждой секундой, и счастье, такое осязаемое, что, кажется, его можно потрогать, переполняет мое существо… А потом тревожный взгляд мамы с градусником в руках – опять я подхватила злосчастную ангину и температура подскочила до пугающих высот… И хор в музучилище – мы репетировали в туалете – там оказалась отменная акустика… Правда, нас оттуда с треском выгнала техничка, но, в конце концов, мы не зря там распевались, потому как заняли призовое место на каком-то слете или смотре. Опьяненные успехом, мы, как сумасшедшие, вопили «Хор красных девиц» из «Садко», возвращаясь с выступления, и на нас осуждающе оборачивались редкие пассажиры трамвая – а нам было все равно: с чем можно сравнить эйфорию победителей... И еще папина фотография в руках и осознание чего-то грозного и неотвратимого, что может исходить от государства, от его могущества и превосходства над отдельным человеком. И сделать ничего нельзя, и некуда бежать – все границы на замке, а в самом дальнем глухом уголке тебя все равно вычислят и поймают. Вот Лидия успела, ей повезло – щупальца тоталитарной махины до нее не дотянулись. Она спаслась…

   Спаслась!

   «Миленький Николай-угодник, помоги мне, - стала лихорадочно взывать к святому, вспомнив, как мама рассказывала о том, как чудотворец приходит на помощь терпящим бедствие в море. – Господи, спаси меня, я не хочу умирать в двадцать лет!». Сил оставалось все меньше, – и только одно желание выжить, не дать разнузданным волнам затянуть меня в темную страшную пучину, поддерживало их остаток.
 
   Как обидно, что именно сейчас, когда столько людей прониклось симпатией ко мне, когда мое сердце, преисполненное благодарности, со всей горячностью откликнулось на проявление сочувствия, именно сейчас надо уходить в небытие. Остаться без милой Аленки, для которой хотелось сделать что-то хорошее, доброе, без дорогой Галины, с которой я практически сроднилась, и даже без оказавшей мне высокое доверие Маргариты Львовны, по-своему принявшей участие в моей незадачливой судьбе.

   Я не хочу расставаться с ними! Не хочу!

   И Виктория, наверное, будет сожалеть о своем новеньком купальнике, вспомнила я о землячке. А мой творческий дебют – опять невыразимая тоска подступила комом к горлу, никто так и не узнает, как мне хотелось писать музыку, свою музыку, стать настоящим композитором... Теперь не случится, все кончено, все оказалось зря, вся жизнь напрасна… Для чего ж все было со мной – мои радости, печали, мои надежды и стремления? Зачем нам дано любить?
   
- Господи! Помоги! – закричала я. – Помогите! Помогите! Да что же это…– я буду кричать до последнего, пока не сорвется голос – до сипоты, до хрипа. Пока особо крутая волна не изловчится и не поглотит меня.
- Э-э-эй… - что-то похожее на отклик донеслось в ответ.

   Что это было? Может, эхо?

   Но разве в море бывает эхо?

   У меня, наверное, начались слуховые галлюцинации – я завертела головой в поисках источника спасительного голоса – но нет, ни одной живой души поблизости не наблюдалось.

- Спасите! Я тону! – закричала я, не жалея голосовых связок. – Спасите меня! Кто-нибудь помогите!

   И вдруг услышала такое отчетливое, явное, несомненное в ответ, что сердце встрепенулось радостной птицей:

- Девушка! Э-ге-гей!

   Это не могло показаться! Это был отклик! Меня заметили – не просто заметили, а пытаются установить связь со мной. Может, я буду спасена – буду жить! Продолжать дышать, смеяться, плакать, любить! Быть с людьми! Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от неизъяснимой радости…
   
   Я, наконец, увидела его – того, кто отзывался на мои душераздирающие вопли: мужчина плыл со стороны буйка, но вздымавшиеся волны то и дело скрывали его из виду. Это был тот самый физкультурник, который отрабатывал спортивные стили плавания и которому, если вы помните, я постеснялась навязать свою компанию.
   
- Я здесь! Помогите! – только бы он не потерял меня, только бы не передумал плыть сюда. Он поможет мне, обязательно поможет, иначе, зачем рисковать, покидать страховочный буек и направляться в открытое, чреватое опасностями море!

   Незнакомец быстро приближался, изгибаясь кролем, и в какой-то момент я даже залюбовалась слаженностью его движений, позавидовала крейсерской скорости, которую тот развил. Вот бы мне так научиться плавать! С прежним сомнительным успехом я попыталась плыть навстречу, показывая готовность принять любую помощь.
   
- Привет! – крикнул он, когда мы уже могли различать друг друга. – Ну что, занесло немного?

   Ничего себе немного, улыбнулась через силу.

- Я не могу отсюда выбраться! - Крикнула что есть мочи, чтобы он не подумал, что я торчу тут по доброй воле. На надрывный крик диафрагма срезонировала привязчивой икотой. – Меня сносит все время, не знаю… ик… что делать…
- Сейчас придумаем, - он уже был рядом, и тут меня как током ударило – я чуть не разинула рот самым неподобающим образом – от этого поразительного совпадения, потрясающего стечения обстоятельств, чудесной воли случая! Как по математической теории вероятности, где один шанс на миллион неосуществимых возможностей – и этот шанс выпал мне! Мне!
- Это вы!? – вырвалось у меня совершенно непроизвольно.
- Я! – с готовностью откликнулся он, - а вы кого-то другого ждете?
- Нет-нет, - испугалась я. – Только вас, и-ик, жду…

   Только тебя, мой милый, и так долго, почти год. Вода пригладила ему волосы, сделала их темнее, и все равно я не могла не узнать моего героя – так врезались в память открытое мальчишеское лицо, чуть насмешливый взгляд серых глаз и  мужественность крепко сбитого тела, сильных спины и рук, контрастирующих с его подростковой моложавостью. Как у папы на любимой фотографии…

   Он уже почти приблизился, мой скульптор, творивший из зыбкого песка красивую сказку и, как мираж, таинственно исчезнувший, стоило мне отвернуться на минутку. Но сейчас-то я плыву к нему, к нему! И это не мираж!

   Галька уж точно не поверит – она настоятельно рекомендовала выкинуть случайного художника из головы и вообще не тешить себя глупыми надеждами, – но вот он, предо мной, невымышленный и непризрачный, с разницей всего лишь в год. И вполне вероятно, что местный, из Янтарного Берега, что проницательная подружка напрочь исключила.

   Двойная радость – по поводу чудесной встречи в столь драматичной для меня ситуации и несомненного, как мне уже казалось, счастливого ее разрешения подстегнула досадную икоту.
 
- Ну что, совсем замерзла? – он предусмотрительно остановился в трех метрах, прицениваясь, видимо, не брошусь ли на него, вцепившись мертвой хваткой, как иногда делают утопающие.

   Наверное, мой измученный, перепуганный вид убеждал лучше всяких слов. Не теряя времени на отвлеченные разговоры, парень начал давать краткие инструкции, как противодействовать судорогам, и каким образом мы будем отсюда выбираться – я слушала и не слушала, машинально кивая головой: счастливая улыбка обезоружила меня, я не знала, что с ней делать, куда ее девать.

   Он, конечно же, не узнал меня, свою мимолетную поклонницу на конкурсе песочной скульптуры – дело ведь не вчера происходило, к тому же я была тогда в дурацких уродливых очках. Так ведь это и к лучшему, что не вспомнил, обрадовалась про себя. Пусть все будет, как в первый раз, с чистого листа. Хотя, конечно, я и сейчас не в лучшем виде - представила свою посиневшую физиономию, спутанные волосы и вдобавок ко всему неэстетическое икание – вряд ли на меня такую можно положить глаз.

   Вот такие бренные мысли занимали теперь мою голову – кто бы мог подумать, что совсем недавно ее терзали страхи прощания со светом Божьим! Но молодости так свойственны перемены, естественный переход от безысходности к чувству полного благополучия и беспечности – что впадение в крайности выглядят если не совсем логичным, то вполне простительным.

- Будешь работать ногами, помогать мне, - я уже уверенно держалась за его литые атлетические плечи, - старайся плыть синхронно. Вдох между ударом волн, при сильной волне набирай воздух и уходи под воду. Задача ясна? – полуобернулся он ко мне.

   Я закивала головой, стараясь заглянуть ему в глаза.

- Ну, поехали тогда.
- И-ик, поехали!
   
   И сразу почувствовала разницу – так мы рванули. Пружинистый толчок и мощный выброс вперед – я едва не упустила его плечи.

- Держись крепче! – крикнул он.
- Хорошо! – послушно отозвалась я, вцепившись так, что пальцы побелели. (Хорошо, что по роду своей деятельности я не отращивала ногти на маникюр).

   Как легко он плыл, столько энергии играло в каждом движении! Разве можно сравнить такое «реактивное» плавание с моими жалкими потугами вернуться к берегу? Теперь я окончательно убедилась: без посторонней помощи мои шансы спастись были равны нулю. Где бы я взяла силы так быстро отмахивать руками?
   
   Через десять минут буксировки я уже задыхалась, а он хоть бы что, гребет себе и гребет. Наверное, правильно дышит – попробовала глубже втянуть воздух в себя и задержать дыхание. Не знаю, помогло ли это ухищрение сэкономить силы, но икоту оно, к моему счастью, подавило.

   Я думала, он направится к буйку, чтобы отдохнуть там перед решающим броском вперед, но он поплыл по своей, только ему ведомой траектории: сначала параллельно берегу, а потом по кратчайшей прямой к нему. Я усомнилась было, сможем ли мы в таком спринтерском темпе одолеть нешуточное расстояние и, главное, вырваться из морской ловушки. Но вскоре мои опасения начали рассеиваться – мы действительно продвигались вперед: обернулась на красный буек, мелькавший вдалеке – он теперь был почти вровень с нами!

- Ну, как там, не соскучилась, морячка? – он еще шутил при такой нагрузке, натягивающей, как тетиву лука, жилы, выкручивающей мышцы. – Держишься еще?
- А как же! Держусь! – как можно веселее откликнулась я, задыхаясь. Я из последней мочи сучила ногами – мне вовсе не хотелось, чтоб он принял меня за рафинированную особу, которая только и ждет, как бы ее обнаружили и эвакуировали на берег.         
- Тогда прибавим скорость, - крикнул парень – и стал энергичнее вскидывать руки, еще быстрее извивать на удивление пружинистое, тренированное тело.

   Ой, у него, наверное, открылось второе дыхание или сразу третье, восхитилась я физическими возможностями своего напарника и нечаянно упустила заданный ударный ритм. Мучительная одышка парализовала меня, стресс последнего часа подточил остаток сил – я уже не могла двигать ни руками, ни ногами, помогая своему прин… то есть парню: просто схватилась за его плечи, стараясь не быть большой обузой и безуспешно пытаясь справиться со сбивчивым, немощным дыханием.

   …Когда, наконец, ноги коснулись дна, я не могла шагу ступить от изнеможения. Качалась, как водоросль, прилепившаяся к камню. Но вот он, родной берег, мы выплыли, одолели море! Все позади! И только сейчас я заметила, как мой спасатель тяжело дышал – победа далась непростой ценой. Как получилось, что из всех людей именно тот, о ком я уже мечтать боялась, вызволил меня из беды? Уму непостижимо!
   
   Он и теперь не выпускал меня, медленно вытягивая из протяженного прибоя за руку, будто опасался, что я невзначай выскользну и меня снова смоет в море. Пусть хоть никогда не выпускает!
 
- Ничего себе прогулочка! – рухнули мы на песок в самом конце дикого пляжа, на который едва выползли.

   Надо было отдышаться, прийти в себя, прежде чем брести к променаду, возвращаться к людям, к своим вещам, наконец.

– Ты что, в первый раз здесь плаваешь? – с укором посмотрел он на меня.
   Кивнула виновато – так и есть, в первый.

- Я не думала, что такое сильное течение… - начала оправдаться, ужасно волнуясь от странной близости с человеком, которым грезила столько месяцев. Мы, совершенно обессиленные, лежали рядом, лицом к лицу, песок налип нам на волосы, щеки – и все бы было замечательно, если б не мои веснушки – солнце щедро обрызгало этими ржавыми крапинками мои щеки, а с такого расстояния они, наверняка, смотрятся, как в увеличительное стекло, забеспокоилась я.
    
- Это же Балтика, морячка, – он с удивлением рассматривал меня – и откуда только взялась такая. – Здесь полно береговых течений. Тебя бы унесло за пару километров, и ищи-свисти тогда, красавица.
- Извините, я не знала… - совсем, как в детском саду, залепетала я пристыженно. Насчет красавицы он, видимо, пошутил.
- Ну, ладно, морячка, все нормально, только впредь не рискуй так, - нет, он вовсе не сердился – и я почувствовала себя смелее.
- Я не морячка, - поспешно возразила я.
- Да? А кто же? – он оперся на руку, продолжая с интересом изучать мою физиономию.
- Учительница музыки Жаворонкова Вера Арсеньевна, - с достоинством представилась. Я даже приподнялась для солидности. – Хотя… можно просто Вера.
 
   Он вдруг тоже приосанился и, козырнув, по-армейски четко отдал честь:
   
- Военный летчик младший лейтенант Соколенко Иван Иванович. Можно просто Ваня.

   Мы так и прыснули – то ли из-за «птичьего» происхождения наших фамилий, то ли от нелепой манеры знакомиться. Но…
 
- Летчик? – теперь пришла моя очередь удивляться. – А разве вы… - запнулась я на секундочку, - разве вы не скульптор, не ваятель? Ну, что-то в этом роде…
 
  Нет, я вовсе не против, чтобы он был летчиком – в глазах любой советской девушки не существовало профессии романтичней. Но только ведь тогда, на пляже… Ну, не привиделось же мне во сне: медленное, с хирургической точностью вождение шпателем по влажному песку, высвобождающее из небытия прелестную нимфу.

- Вы же здесь, недалеко от променада, лепили песочную скульптуру, - решилась напомнить я, - год назад. Ведь это были вы?
- А, это… - встряхнул головой он. Было видно, он припомнил тот день – но без особых эмоций. – Ну да, что-то такое делал…Так это вроде хобби. В свободное от полетов время. Ребята попросили, а я по глупости ввязался в этот конкурс.
- Нет, что вы, - горячо возразила я, - совсем не по глупости. У вас здорово получалось, правда! - И тут я почувствовала, как предательский румянец заливает мне щеки – слишком откровенно я обнаруживала заинтересованность в его творческой натуре.
 
   Безобидный на суше ветер легонько теребил ему мягкие волосы. В его мужественном обветренном лице все равно оставалось что-то от подростка, ребячливое и беспечное. Может, из-за этих подкупающе веселых глаз, в которых отражались мои глаза – так близко мы смотрели друг на друга: я невольно залюбовалась ими, как любовалась молодцеватым взглядом своего отца на старой фотографии.
   
   И все же меня подмывало задать еще один вопрос:

- А что с вами произошло тогда? Вы так загадочно исчезли, - взволнованно проговорила я.
 
   Вопрос мой заставил его задуматься: он прищурился, вспоминая событие годичной давности.
   
- Что произошло? Да не заладилось, не стало получаться. Короче, потерял терпение и сравнял с землей… кого я там лепил. Разрушать – не строить… 
- Ну, да, конечно. Хотя очень жаль, - искренне посочувствовала я. – Она была такая… необыкновенная ваша девушка. А потом вы?..
- А что потом? Взял и слинял оттуда.

   Все так просто, оказывается. Но похвала в адрес его творения, сорвавшаяся с моего языка, не осталась без внимания. Иван посмотрел на меня другим – более пристальным, испытующим взглядом, и от неожиданности и смущения я потупила глаза.

- Слушай, а что ты все на «вы» да на «вы», мы ведь вроде как на «ты» перешли, - очень быстро вернулся он к прежнему беззаботному тону.
- Ва-ня-я! – донеслось издалека. Двое парней размахивали, словно флагами, рубашками или майками на другом конце дикого пляжа.   
- Это за мной, мои друзья. Тоже летчики, между прочим. Ну, мне пора, Вера, - широко улыбаясь, он быстренько поднялся на ноги, - пойдем? – и протянул мне руку.

   Как, уже? Он так и уйдет сейчас со своими летчиками-друзьями? И все на этом закончится? Я изо всех сил постаралась скрыть разочарование, но оно было таким глубоким, что на какое-то время я потеряла дар речи. И все-таки за тот отрезок пути, который мы проделали вместе, выяснилась еще одна немаловажная деталь – Иван, как и представляла Галина, оказался нездешним, просто изредка приезжал в Янтарный Берег с компанией приятелей-сослуживцев, чтобы отдохнуть, развлечься – здесь отличный пляж и, кстати, много красивых девушек.
 
- Зеленомысск знаешь? – я кивнула в робкой надежде, что он пригласит в гости или на худой конец оставит свой адрес. Как же, помню этот Зеленомысск: в свое время я чуть не отправилась туда на поезде, промешкав с вещами на выходе. – Там наша летная часть. А ты, наверняка, из Янтарного Берега будешь? – подмигнул мне Иван.
- Конечно, из Янтарного Берега. А как вы догадались? - может, он заодно спросит, где я живу. Самой как-то неловко предоставлять такую информацию.
- Тонкая военная интуиция. Ну, счастливо оставаться! – весело бросил мой спутник и поспешил за своими товарищами, которым, видимо, надоело ждать, и они отправились восвояси.
- Пока, - растерянно пробормотала я, не веря, что он вот так и умчится, без всякого намека на продолжение знакомства.
 
  И все же он обернулся на бегу и что-то бросил напоследок, торопливо кивнув, но шумный прибой поглотил его слова. Ах, если бы я умела читать по губам! Я обязательно бы перевела краткую, подхваченную ветром фразу:
 
- Увидимся еще, Вера!
- Конечно, - кивнула я в ответ, по наивности полагая, что именно это он и сказал мне на прощание.

   Дорого бы я дала, чтобы доподлинно узнать его слова – ну, будь я на три шага ближе, обязательно разобрала их. И незаметно для себя я углубилась в перечень  фраз и выражений, подходящих к случаю, не сразу обнаружив у деревянного чуда-юда свои вещи, которые сдуло ветром в ближайшие кусты.
 
   …Я не шла, я плыла по Янтарному Берегу с блаженной улыбкой на лице, чувствуя, как на мне задерживаются взглядом прохожие, но ничего не могла с собой поделать. Наши люди редко улыбаются в общественных местах, тем более самим себе – можно ведь неправильно истолковать такое поведение, но мне было все равно, что подумают люди. Заинтригованная дилеммой по поводу прощальных слов Ивана – поглощенного прибоем «увидимся» или чего-то более формального, ни к чему не обязывающего, в эйфории я решительно склонилась к первому варианту.
 
   Счастье, головокружительное счастье поднимало меня над землей, сумасшедшая радость била фонтаном, переливала через край. Я уже и думать забыла о своем бесславном заплыве, едва не обернувшемся трагедией. Зачем лишний раз беспокоить себя неприятными воспоминаниями? Это просто невероятно, что мы так встретились, я увидела его, а все остальное уже не важно.

   По молитве ты мне послан, по истовой молитве моей…

   Эмоциональный подъем был настолько велик, что я не удержалась и  протанцевала вокруг бронзового Грига, традиционного места свиданий молодежи, обхватив разогретого на солнце композитора за худую талию:

- Ко мне ты вернешься,
         Полюбишь ты меня,
От бед и несчастий тебя укрою я,
Тебя укрою я …  ой, - совсем запыхалась я, разогнавшись.
- Щас милицию позову, - не поняла моего танца тетка с хозяйственной авоськой в руках, подозрительно взиравшая на выкрутасы малахольной девицы. 
- Да ладно вам… - совсем не обиделась я на блюстительницу общественных нравов и припустила по улице, держа прямой курс к вилле «Роза».


   Только бы любимая подружка оказалась дома, только бы оказалась дома – мне было жизненно необходимо выплеснуть переполнявшую меня положительную энергию, поделиться потрясающим известием.

- Галя! – закричала я с порога, не помня себя от радости.

   Галя сидела на кухне и жевала сухой концентрат супа – в другой раз непременно поставила б на вид за такое непотребство, но только не теперь.
 
- Ефремовна дома? – крутанула радио на полную катушку – сама не заметила, как обзавелась некоторыми шпионскими повадками, а также Галкиной манерой называть соседку.
- За хлебом вышла, - вздрогнула та. Я опять затеребила ручку, приглушая звук.

   Но Галке мой взбудораженный вид пришелся не по душе:

– Ты чего, как угорелая влетаешь? Людей пугаешь только…    
- Галя! Я нашла его! Того скульптора, помнишь… ну, парень, художник, я тебе рассказывала... он летчик.
- Ничего не поняла, какой художник, летчик? – скривила лицо Галя, незаметно задвигая между кастрюлек пакетик с концентратом.

   Пришлось по порядку выкладывать, кто есть кто и какое все это имеет отношение к сегодняшнему невероятному происшествию. Правда, я не стала вдаваться в описание опасностей, которым подверглась во время своего плавания, делая в основном акцент на чуде с принцем.
 
- Ой, Вера… - даже не нашлась, что сказать, от восхищения подружка. – Наверное, это судьба…
- Да! - торжествовала я, - а самое главное, Галочка, знаешь, что он сказал мне на прощание?
- Что? – расширила глаза Галина, предвкушая романтическую развязку.
- Мы еще встретимся, вот что, - выдала я желаемое за действительное, - представляешь?

   Галка взвизгнула, и мы бросились в объятия друг друга. Очень кстати по заявке трудящихся в радиоэфире поставили популярную летку-енку, и две легковерные ветреницы пустились в пляс, лихо отмеряя прыжками финскую польку.

- Чему это вы тут радуетесь? – раздался вдруг низкий голос Паракратовой, которая, застыв в дверях, расстреливала нас глазами.

   А мы и не заметили, когда она вернулась из булочной.
 
- А тому радуемся, - решила поддразнить ее запыхавшаяся Галка, - я, видишь ли, холодильник в Спортлото выиграла.
- Правда? – попыталась изобразить радость на лице Виктория. – ЗИЛ?
- Да не слушай ее, - поспешила успокоить Ефремовну: пусть сегодня всем будет хорошо. – Галя просто пошутила...
- А-а, - более натуральное удовольствие отразилось в Викиных глазах.
 
   Галчонок как-то скисла сразу.

- Знаете, что, девочки, - мне очень хотелось отпраздновать этот день, а уныние, говорят, смертный грех. – Вы тут посидите, я сбегаю в кондитерскую, куплю торт, ладно? Попьем чайку, помечтаем…
- В честь какого такого события? – опять заподозрила неладное землячка, держащая ухо востро.

   Я замялась, но тут на выручку пришла хитроумная Галина:

- Как в честь какого события – в честь отпуска.

   На том и порешили.

   Я обернулась за пять минут.

- Кому-то грибочки достанутся с орешками, - бросила ревнивый взгляд на незатейливо украшенный торт Паракратова со своим обостренным чувством справедливости.
- Размазывай крем по поверхности, - распорядилась находчивая Галина то ли в шутку, то ли всерьез.

   Виктория прикусила язык и в продолжение вечера старалась подстроиться под нас, подыгрывая двум хохотушкам. И все ж она не узнала в тот день, чему мы так заразительно, по-детски чистосердечно радовались.
 
 
                12
                Я едва не предаюсь унынию               

- Может, пойдешь на танцы, Вер? Чего дома-то сидеть – закиснуть можно. А так развеешься, с военным познакомишься, - Галина аккуратно протерла лицо ваткой с простоквашей.

   С помощью нехитрого домашнего способа подружка решительно повывела все свои веснушки. Алебастровое лицо и по контрасту с ним иссиня-черные волосы и сияющие сапфировые глаза, яркий чувственный рот – да, подружка определенно расцвела, даже Паракратова намекнула, что не узнает свою давнюю противницу, рассчитывая, видимо, заполучить от меня подробности.
 
- Что-то не хочется, Галчонок, - вздохнула я, уныло наблюдая за дальнейшими приготовлениями подружки – та сполоснула лицо, тщательно накрасилась и приступила к примерке шафрановой кофточки из полупрозрачного шифона, с довольным видом оправляя складки на распустившейся груди.
- Значит, не пойдешь? Ну, смотри, - не стала настаивать она, и для такой уступчивости имелись веские причины.

   У Гали был роман, да ни с кем-нибудь, а с офицером из Москвы. И не просто офицером, а настоящим подполковником, с которым та познакомилась на вечере отдыха в военном санатории.

   «Ничего себе, кого подцепила», - с трудом перенесла б такой удар Ефремовна (если бы узнала, конечно), которая чутко относилась к благоприятным переменам в жизни знакомых ей людей.
   
- Ты уверена, он не женат? – на всякий случай проявила я обеспокоенность по поводу брачных перспектив Галкиного романа, когда подружка с мечтательной поволокой в глазах впервые поведала о своем столичном кавалере.
- Ну что я женатого от холостяка не отличу, что ли? – едва не рассердилась тогда Галина. – И потом Вася так красиво ухаживает, ты бы видела, Вера,  - томно закатила глаза подружка, не избалованная по жизни нежным, галантным обхождением.
 
   Действительно, не было дня, чтобы она не приходила домой без букета роз, коробки шоколадных конфет или флакончика духов. Но я на всякий случай не стала обольщаться насчет мужских подарков.

- Вот именно, поухаживает, развлечется и бросит, растворится в своей Москве, - проворчала я, - смотри, Галина, не наделай глупостей.
- Ах, Вера, какая ты стала скучная, занудная, - отмахнулась та, и мне ничего не оставалось, как проглотить нелестное замечание в свой адрес.

   Вот и сегодня ей не удалось вытащить меня в свет – пусть наслаждаются влюбленным обществом друг друга, рассудила я, не очень-то представляя свое место в искусственно созданном треугольнике: вот я бреду на выдержанном расстоянии за милующейся парочкой – так что ли? Лучше буду хранить верность одному-единственному, горестно вздохнула я. Заряжу грампластинку в проигрыватель – Оскар Строк как нельзя подойдет – и буду хандрить под будоражащее аргентинское танго.

   Дни шли за днями, недели за неделями, а мой принц больше не объявлялся. Каждый раз после занятий в детском саду я спешила к деревянному спуску, нет, не с намерением покупаться в море (слишком свежи были бросающие в дрожь воспоминания о моем бездарном заплыве), а побродить по пляжу, представляя себя заядлой охотницей за янтарными камушками, а на самом деле, подглядывая за отдыхающими в надежде на счастливую и как бы случайную встречу. Но, увы, такая уловка обернулась пустой тратой времени.
 
   «Конечно, я даже забыла поблагодарить его за спасение», - снова и снова корила себя, мысленно воссоздавая в мельчайших подробностях события того дня.

   А между тем лето отсчитывало последние свои денечки, и свежие августовские утренники все настойчивее заявляли о себе, купальный сезон подходил к концу, а с ним и таяли мои надежды на новую встречу с Иваном.

   Теперь я все больше склонялась к мысли, что напоследок он бросил совсем нейтральное, вроде «Счастливо оставаться!» или «Салют, морячка!». Придется смириться с тем, что никогда мне не занять место в его сердце, наверное, на него претендуют реальные красавицы, а не такая замухрышка да еще в этих нелепых веснушках, как я – с досадой рассматривала я себя в зеркале. Хорошо, что хоть у Галины в личной жизни полный ажур, порадовалась счастью подружки.
          
   И пальцы снова потянулись к клавишам – чтобы излить в «Сонате Янтарного Берега» (как, недолго думая, я обозвала свое новое творение) чувство безответной любви. Да, любви! Неразделенной, безнадежной, не имеющей шансов на взаимность, но  л ю б в и, наконец определила то, что со мной происходило. Чувство такой силы впервые овладело мной, опалило жгучим пламенем: в музучилище все юноши были нарасхват из-за их непреходящего дефицита, а в школе была не любовь, а так себе, детские игры, фантики. А тут такое творится с сердцем, да и в голове все перемешалось…
 
   Теперь я могла приходить в школу в удобное для себя время и уединяться в фортепьянном классе. Я попробовала не просто выразить в музыке всю гамму чувств, охвативших меня, но и заняться художественной обработкой, композиционной огранкой своего произведения. Десять минут работы с инструментом, пять минут созерцания зеркальной глади Лебединого озера у открытой форточки – зарядиться новой порцией эстетической подпитки.
      
- А вот и наша Вера Арсеньевна, - услышала я со спины неподражаемый голос начальницы в одну из таких минут.

   Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и едва не раскрыла рот от изумления.
 
   На пороге стояла Маргарита Львовна да не одна… Сердце мячиком подпрыгнуло в груди, я просто не поверила своим глазам – за ее спиной с самым неунывающим видом мне подмигивал Иван! После довольно продолжительного отсутствия, он снова появился в моей жизни, мы встретились! Да ни где-нибудь, а у меня в классе!

- Вера Арсеньевна, проверьте внимательно нашего будущего слушателя, - было видно, как Маргарита Львовна дорожила претендентом на ученическое место для взрослого, вечернего, отделения, выстраданного ею в хождениях по номенклатурным кругам. – Иван  Иванович?.. – обернулась она к нему.
- Соколенко, - подсказал он.
- Иван Иванович Соколенко, - с каким-то даже придыханием повторила Маргарита Львовна. – Только, пожалуйста, Вера Арсеньевна, не будьте с товарищем Соколенко слишком строги, - она ласково похлопала молодого человека по руке.
- Хорошо, Маргарита Львовна, я постараюсь, - взволнованно пообещала я, беря себя в руки. 
- Здравия желаю, Вера Арсеньевна! – козырнул Иван, как только за директрисой аккуратно закрылась дверь.
- Здравствуйте, Иван, - напустила я на себя самый серьезный педагогический вид, несмотря на переполнявшую меня радость. Прослушивание – дело ответственное. – Ну что ж, приступим. Отвернитесь, пожалуйста.
- Не понял, - удивился он.
- Отворачивайтесь, отворачивайтесь, - окончательно справилась я с волнением, быстро приказывая, - будете сейчас определять звуки.
 
   Нажала произвольно клавишу и попросила Ивана отыскать ее, с чем тот без особого труда справился.
 
- Ну, что ж, - удовлетворенно кивнула я, - а теперь определите интервал – но и в этом случае музыкальный слух не подвел будущего ученика.
- Замечательно, - невольно заволновалась я на этот раз из-за отсутствия у него каких-либо проблем со слухом.

   Как бы задержать Ивана еще на минуточку – я стала придумывать новые тесты, а когда и они показали полную пригодность молодого человека к обучению, взяла и назначила второй, якобы решающий этап прослушивания. Вообще-то все обходились разовой проверкой, но мне так хотелось снова увидеть моего летчика, что ничего лучшего я не придумала и, если б не вызов к Маргарите Львовне, и дальше испытывала бы его музыкальный слух.
         
   Когда я вернулась в класс, Ивана уже не было. Он ушел. Села за пианино и закрыла лицо руками. Боясь поверить в случившееся, не стала, как в прошлый раз скакать и плясать от радости, а тихо переживала в себе сокровенный смысл нашей новой встречи: он пришел ко мне, неважно под каким предлогом. Значит, я все-таки понравилась ему, значит, запала в душу!

   «Соната Янтарного Берега», которую со всей приверженностью я слагала час назад, показалась мне не столь актуальной, и, недолго думая, я решила продолжить работу над своим минорным произведением в более подходящем меланхолическом состоянии.
 
   В день, когда должно состояться новое прослушивание, я, во-первых, замучила Галину вопросом: «Что надеть?», заставляя ее снова и снова оценивать придирчивым взглядом мой внешний вид. Тогда Иван выглядел просто безупречно: льняные брюки со «стрелочками», светлая трикотажная рубашка-поло, мягкие плетеные туфли… Прямо как со страницы мужского журнала мод сошел.

   Во-вторых, я как одержимая, вылила на себя добрую половину флакончика Галкиных духов «Красная Москва» - от их терпкого революционного запаха у меня закружилась голова и стало ломить в висках. Французскими духами мы, к сожалению, не могли разжиться – в отличие от Нонны Борисовны, которая к тихой зависти женской части коллектива время от времени обдавала коллег облачком сладкого, изысканного аромата «Шанели № 5».
    
   Пришлось в спешном порядке выводить стойкий запах отечественной парфюмерии, и так как я уже слабо различала его специфический букет, бедная Галка по моим настойчивым просьбам, принюхивалась ко мне каждые пять минут, чтобы определить степень его выветривания.
 
   Ну, и, в-третьих, из-за всех этих непредвиденных обстоятельств я чуть не опоздала на экзамен, минута в минуту влетая в класс, предательски вспотев и ужасно волнуясь, как волнуются все влюбленные в преддверии «верного свидания».
 
   Иван не пришел. Взял и пропустил прослушивание. Градус настроения пополз резко вниз, когда окончательно стало ясно – напрасно я три часа изводила себя  приготовлениями и попутно задергала подружку: у моего принца нашлись более важные дела. А, может, он просто передумал поддерживать отношения, совсем приуныла я, нехотя придвигая к себе неоконченную сонату. Но то ли голова, не отошедшая от «Красной Москвы», отказывалась генерировать творческие идеи, то ли вдохновение спустилось, подобно лопнувшему шарику, работа застопорилась, и я опять отложила в муках рождаемый опус.

   Снова полетели за днями дни – Иван как в воду канул. Видно такова моя участь – оплакивать свою несчастную любовь, посчитала я, и наверняка закончила бы посвященную этому времяпрепровождению «Сонату Янтарного берега», если б не конец лета и завершившийся отпуск.
 
   Школьные кабинеты вновь огласились размеренными гаммами, пением по нотам. Начинался мой второй учебный год на педагогическом поприще.

   И вот однажды, разгребая завалы бумаг, скопившиеся в парте, я вдруг услышала, как меня позвали:

- Вера Арсеньевна-а!

   Иван!

   Внутри что-то екнуло, пачка листов вылетела из рук, веером разлетевшись по полу. С замиранием сердцем выглянула я за дверь – но около класса никого не оказалось.
 
- Вера Арсеньевна! – снова раздалось поблизости. Бросилась к окну: внизу, среди кустов магнолии с добродушной улыбкой на загорелом лице стоял мой Иван, держа букет белых цветов той самой магнолии, на которую мы дышать боялись (из-за обожавшей их Маргариты Львовны).    
- Убери, спрячь, - отчаянно замахала руками, представив, как в этот момент начальница тоже подошла к окну, но Иван не понял моих жестов и театрально протянул цветы вверх. Осталось только спеть серенаду.

   О, ужас!

   Схватила сумочку и выбежала вон из класса – срочно оттащить от кустов «священной» магнолии правонарушителя.

- Ты что, Иван? Это же любимые цветы начальницы… – выхватила цветы, не зная, куда их дальше девать, и, пригнувшись, подобно лазутчице, стала осторожно отступать, увлекая за собой своего кавалера.
- Младший лейтенант Соколенко прибыл в ваше полное распоряжение!- как ни в чем не бывало отрапортовал тот. – Привет, Вера.
- Привет.

   Ну, разве можно на него сердиться?

- Пойдем покатаемся на лодке, ты не против?
- Не против, не против, - поспешно согласилась я, хоть и ворчливым тоном. – А как же прослушивание? – вдруг вспомнила. Я еще не теряла надежду заполучить его в любимые ученики.
- Вера, Вера, скажу тебе по большому секрету, пилотам некогда учиться в музыкальной школе, начальство не отпустит, - Иван едва поспевал за мной – так я припустила прочь от школы.
 
   Вот тебе раз! А я-то вообразила, что буду иметь счастье регулярно видеть его на своих занятиях.
 
- Совсем не отпустит? – огорчилась я, резко затормозив. 
- Ой, извини… - налетел на меня сзади Иван. – Совсем, - развел он виновато руками.
- Жалко… - вздохнула я расстроенно. Но это же не значит, что мы больше не встретимся…

   И дальше мы пошли размеренным, неспешным шагом, как и подобает прогуливаться романтическим парочкам во время свидания.
       
   Стоял погожий сентябрьский день: ничто еще не напоминало о надвигавшейся осени. Это было мое первое в жизни свидание – и пусть на этот раз я не навела на себя лоск и марафет, в душе у меня все пело от тихой радости, рожденной этой неожиданной и долгожданной встречей: я небезразлична Ивану, он нашел меня в Янтарном Береге, и даже пригласил кататься на озере, с ним весело и легко, и он неуловимыми чертами так замечательно похож на моего отца… пусть никогда не виденного наяву!

   Мама, мамочка, если б ты знала, как мне хорошо сейчас!

   Поразительно, но Иван будто прочитал мои мысли:

- А твои родители далеко живут? – мы уже плыли на взятой напрокат плоскодонке, оставляя далеко позади лодочную станцию.

   Иван так ловко управлялся с веслами, что я невольно залюбовалась им и загордилась собой: вот, молодую девушку везет такой красивый, сильный гребец...

   Далеко ли мои родители?

- Очень даже далеко, - ответила я задумчиво. В каком-то смысле это соответствовало истине – я даже посмотрела на небо.

   Невероятно, но он совершенно верно истолковал движение моих глаз:

- Извини, Вера, я не знал.
- Да нет, все нормально. А твои родители?
- Мать одна, отец на войне погиб. Она в Волгограде живет. Я там летное училище закончил, потом сюда направили.

   Легкая дымка укутывала макушки темных елей на противоположном берегу, откуда, из лесной чащи, доносилось нежное щебетание птиц, солнце лениво согревало всю эту благодать, и наша лодочка неспешно скользила вдоль тихих, укромных заводей. В общем, если и есть идиллия, то она такая, лучше не сыскать.

- Тебе, наверное, нравится летать? – сменила я тему разговора: ближе к профессиональным интересам Ивана.   
- Не то слово.
- А я ни разу не летала на самолете. Только на поезде ездила, - призналась честно. – Ой, кажется, дождик сейчас пойдет, - почувствовала я, как прохладная капелька коснулась щеки.
- Значит, не летала никогда? Придется взять тебя в полет, Вера. Полетишь со мной? – спросил он вполне серьезно.

   Я растерялась:

- Ой, правда?!

   Иван широко улыбнулся – наверное, забавлялся мной.

   Дождик начал было накрапывать, но вскоре снова выглянуло солнце, и над дальним лесом семицветным воздушным мостом перекинулась радуга. Я сочла это за добрую примету:

- Радуга, Иван, смотри, радуга!

   Он сложил весла, и мы вместе полюбовались эфемерным небесным нимбом:

- А знаешь, как выглядит радуга с самолета? – вдруг спросил он.
- Нет, я же никогда не летала… - засмеялась я.
- Она кажется не дугой, а кругом, - объяснил Иван. – Под фюзеляжем самолета…
- А что такое флюзеляж? – перебила я с самым заинтересованным видом. Надо же хоть немного разбираться в авиационных терминах, раз такое дело.
- Не флюзеляж, фюзеляж, - снисходительно поправил Иван и начал проводить технический ликбез, правда, я все равно ничего не поняла, а если и поняла, то весьма приблизительно.
 
   Но я сделала ученый вид, что вникаю во все эти штучки – угол крыловидности, лонжероны, стрингеры, элероны, и вдохновленный моей любознательностью Иван продолжил бы свою лекцию на Лебедином озере, но тут случилось форменное ЧП.
 
   Даже не знаю, откуда они выскочили в такой же прогулочной лодке и тараном понеслись в нас – вроде бы только что мы наслаждались уединенным обществом друг друга, мирно беседуя на всякие безобидные темы, а тут эта шпана прямиком мчится в наш левый борт. Их было четверо и, судя по довольным, ухмыляющимся физиономиям, хулиганы задумали ни больше ни меньше опрокинуть нашу шлюпку и заодно выкинуть за борт находившуюся там парочку. Хорошенькое развлечение!

- Иван! – судорожно вцепилась в скамейку – а если я ударюсь головой об уключину или, еще хуже, меня ошеломит веслом при падении – тогда уж точно утону. – Мамочка!..
- Тихо! – приструнил он меня, и я инстинктивно сжалась, изо всех сил схватившись за край сидения.
 
   Ему хватило двух-трех секунд, чтобы круто развернуть лодку – сильный удар пришелся в приподнятый нос: суденышко качнулось, завалившись на бок, но сбалансировало, резко откатившись назад, выдержало почти лобовое столкновение. И у меня получилось удержаться в «седле», не свалиться на дно шлюпки или, того хуже, в воду.

   Парни заржали, заматерились, однако повторить попытку с новым заходом поленились: так и поплыли праздно дальше, наверное, в поисках новой жертвы.
         
   Пещерный страх, по всей видимости, крепко отпечатался на моем лице.

- Ты что, Вера, совсем испугалась? – пожалел меня Иван, - не ушиблась?
- Нет. Просто их было четверо… - не нашлась я, чем оправдать свою секундную слабость, то бишь трусость.
- Но я же был с тобой, - удивился он.

   И я зарделась – эти чудесные слова прозвучали для меня как признание в любви. Ты настоящий герой, Иван, второй раз спас девушку, и так у тебя красиво получается, как у античных героев, - если б хватило смелости, незамедлительно бы высказала все, что о тебе думала. А так – приходится зажать в душе похвальные речи и продолжать вести нейтральный разговор, делая вид, что нас связывают чисто дружеские отношения.
    
   И все же ближе к концу прекрасной, несмотря на нюансы, прогулки по озеру, меня начало донимать беспокойство по поводу нашего следующего свидания – назначит он новую встречу или опять попрощается в неопределенном духе, а ты потом мучайся-гадай: придет - не придет и, следовательно, лети на крыльях своей любви или сиди оплакивай ее.

   Но на этот раз я дождалась заветных слов. Странно только, что он настаивал на времени и месте проведения свидания чуть не с армейской точностью, минута в минуту, и именно на променаде, у ресторана «Прибой» – уж не хочет ли он пригласить меня туда, окончательно смутилась я. А я ни разу в жизни не была в ресторане, это слишком шикарное для меня заведение. Стала прокручивать расписание в голове: вечернее отделение Железная Марго выбила, а вот ставки, как водится, запаздывали, мы перешли и вовсе на ненормированный рабочий день в утреннюю и вечернюю смены, но, кажется, в тот самый день у меня было послабление, к шести часам я должна освободиться, если Маргарите Львовне не вздумается «осчастливить» меня дополнительной нагрузкой.
 
   Во избежание всякого рода недоразумений я сделала все от себя зависящее, чтобы не попадаться на глаза директорше в тот день. Но на мою беду между уроками меня поймала в конце коридора Паракратова, объявив, что в шесть часов состоится годовое комсомольское собрание.

   Это собрание просто выпало у меня из головы.
   
- Какая повестка? – чуть не заплакала я с досады. Не к добру я на нее наткнулась в полутемном школьном закутке, но разве можно знать заранее, где ждать подвоха от нашего комсорга.
- Будем вызывать друг друга на социалистическое соревнование, - сухо напомнила та, - надеюсь, ты не забыла, что в следующем году столетие со дня рождения вождя? – смерила меня строгим взглядом Виктория.

   Я покачала головой – нет, не забыла.

- И, кстати, ты подумала о принятии встречных обязательств? – продолжала напирать коллега.
 
   Знаю я твои встречные обязательства, едва не прикусила губу. Убирать до посинения капусту и картошку на колхозных полях.
 
-   Угу, - неубедительно кивнула я, – вроде подумала…
 
   Мне показалось, Ефремовна уловила уклончивые нотки в моем поведении. Тень подозрения колыхнулась в ее глазах.

- И не вздумай увильнуть, слышишь? – предостерегла она меня тоном, не терпящим возражений.
 
   Ну, уж нет, через пару минут само собой сложилось решение. И не подумаю жертвовать драгоценным своим свиданием ради какого-то скучного идейного мероприятия: заранее известно, о чем там речь пойдет, какими чувствами нам следует проникнуться и материалы какого съезда законспектировать.

   В назначенный час я прибегла к настоящей конспирации – и откуда только прыть взялась? Демонстративно оставила сумочку в учительской, раскрыла пособия на столе, чтоб меня не хватились – дескать, здесь я, поблизости – а сама  чуть ли не на цыпочках прошла через задний вход, рискуя в любую секунду услышать в спину от коллег: «Куда это вы, Вера Арсеньевна, направляетесь?»

   Но, к счастью, все обошлось, мое бегство осталось незамеченным. Обогнув по тропинке вдоль старого забора школу с тыла, я припустила что есть мочи к пляжному спуску: за всякими мерами предосторожности, как пить дать, опоздала на свидание. Только бы Иван дождался своей учительницы музыки. В тот момент меня совершенно не волновало, как буду объяснять отсутствие на годовом комсомольском собрании и, вообще, куда я вдруг запропастилась.
      
   К ресторану «Прибой» примыкало летнее кафе: несколько столиков под трепещущими колокольчиками-зонтами да чахлая клумба с бледной петунией. И вот, чем ближе приближалась я к условленному объекту, тем больше мной овладевало унылое разочарование: столики сиротливо пустовали за полным отсутствием посетителей, лишь изредка над кафе проносились чайки, кричавшие пронзительными, человеческими голосами.

   «Может, он задержался или его не отпустили, - попыталась я оправдать Ивана, - служба есть служба».

   Я купила мороженое и стала медленно лизать его, заняв один из столиков.
    
   …Третье по счету мороженое было съедено давно, теперь я обгрызала остатки вафельного стаканчика, намеренно растягивая свою трапезу. Но и без того было ясно: Иван не придет. Дежавю какое-то.

   Буфетчица с грязной тряпкой принялась усердно вытирать мой стол, давая понять хмурым видом, что пора бы мне и честь знать: ее рабочий день подходил к концу.
 
- А кто стул будет за собой задвигать? - не удержалась она от замечания, когда я понуро побрела на выход.
- Извините, - вернулась я, чтобы исправить невольную оплошность.
   
   Я еще постояла на набережной, прислонившись к парапету и вглядываясь в серую морскую даль. Пасмурное небо было обложено легкими тучками, с моря дул холодный ветер. Курортников, совершавших вечерний моцион по променаду, было совсем немного, скамейки непривычно пустовали.

   И я пошла домой.

   Нет, не зря поется в песне: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом».

   А, может, он вообще того… разыграл меня», - подавленно думала я, глядя себе под ноги.
 
   Шум мотора я услышала позже, когда одолела ни один лестничный пролет пляжного спуска. Мощное раскатистое гудение над головой нарастало, завораживая и пугая одновременно, и я, как оглашенная, бросилась вниз, не разбирая под собой ступеней, вообразив в запальчивости, что Иван прилетит ко мне на самолете, приземлившись прямо на полоску променада. Судите, как хотите, только я бежала сломя голову, предвосхищая умопомрачительную встречу.

   Когда я выскочила на пляж, самолет уже удалялся, постепенно превращаясь в точку. Он летел низко вдоль морского берега и вдруг стал снова увеличиваться в размерах, снова приближаться сюда! Прохожие запрокинули голову – такой выверенный курс над набережной прокладывала гигантская стальная птица, оглушая ревом своих турбин, но я-то знала – самолет летел так низко для меня, для меня! Мне казалось, я даже различила звезды на его обшивке и, если бы не близорукость, увидела бы и Ивана в шлеме за кабиной пилота. В тот момент, когда машина оказалась как раз надо мной, в безотчетном порыве я ринулась бежать, размахивая руками – я здесь, Иван, здесь! Мне так хотелось обнаружить себя, выделиться среди редкой публики, дать знать, что я дождалась его!

   Невероятно, но самолет сделал третий, совсем короткий заход, и именно в эти последние секунды случилось чудо! Да, я это точно видела, мне не померещилось – машина покачала мне крылом! Две-три фигуры небесного приветствия. Такое, если и захочешь, не забудешь.
   
   …На седьмом небе от счастья, словно в каком-то тумане, медленно брела я домой, находясь под неизгладимым впечатлением от воздушного сюрприза, устроенного мне Иваном.
   
- Ты почему не явилась на собрание? – цербером выскочила на меня из кухни Паракратова, едва я переступила порог виллы «Розы».
- Какое собрание? – остолбенела я. За всеми перипетиями этого дня я и думать забыла, что надо обезопаситься внятной версией своего отсутствия на важном мероприятии. 
- Феноменально! Прогуляла комсомольское собрание! Нет, вы посмотрите на нее! Какая наглость! Своим безответственным поступком ты чуть не устроила переполох в школе, тебя нигде не могли найти! - метала громы и молнии Ефремовна, решительно наступая на меня.
- Галя дома? – спросила я устало, не найдя, что противопоставить натиску возмущенной соседки.
- Не слышу объяснений! - не унималась Паракратова, жаждавшая отчитать меня по первое число. – Пренебрегаешь коллективом? Ждешь, когда выговор влепят в личное дело? Далеко пойдешь так…
- Как хочешь, выговор так выговор, - согласилась я. Как-то в училище Вика Без Ножа Зарежу устроила мне похожий разнос, брызжа слюной от ярости.

   Но сейчас меня больше волновал разговор с подружкой.

   И не только потому, что горела желанием рассказать о сегодняшнем невероятном событии. В последнее время с Галей творилось что-то неладное: то она проявляла не свойственную ей забывчивость, то начинала нервничать по всяким пустякам, то вдруг замыкалась в собственной скорлупке. Чужая душа – потемки, попробуй разберись, даже с близким человеком. В общем, не нравился мне ее жизненный и трудовой настрой – а ведь учебный год только начался. Что дальше-то будет?


                13               
                Галина предается унынию
               
   В детстве так упоительно ощущение счастья, так много поводов для радости, что не идешь – бежишь, и уже не бежишь – летишь – только раскрой руки для полета, почувствуй, как ноги вот-вот оторвутся от земли и твое легкое, податливое тельце подхватит веселый, бесшабашный ветер! Еще немного и взмоешь высоко, и чем мы хуже птиц?

   Подобные настроения, наверное, верховодили маленькой Аленкой в тот злополучный день, когда она попала, вернее, влетела в пренеприятную историю. Шок от случившегося был настолько сильный, что девчушка не выбежала встречать меня, по обыкновению радостно повисеть на руках.

- А где Аленка Клюквина? – удивилась я, не обнаружив своей любимицы,  - уж не заболела ли?
- Да вон она в беседке уединилась, - объяснила Аллочка Васильевна, - мчалась с горы, очертя голову, и врезалась в Сережу Кулешова. Мальчишку в больницу отвезли с подозрением на сотрясение мозга. А группа на нее обиделась, бойкот объявила.
- Да как же это так? – запереживала я то ли из-за своей подопечной, добегавшейся до членовредительства, то ли не совсем благовидного поведения ее товарищей.

   В беседке, на самом деле, кроме Аленки, никого не оказалось: отверженная коллективом девочка сидела в уголочке, уткнувшись в книжку, которую я подарила ей для обучения чтению: прилежно водила пальчиком по строчкам, шевеля губами. Аленка оказалась на редкость способной ученицей – через пару недель наших занятий уже уверенно складывала буквы в слова.
 
- Привет, Аленка, - с напускной бодростью поздоровалась я и присела рядышком. – А я потеряла тебя. Ищу, ищу – нигде не могу найти, вот ведь какая незадача. – Помолчала немного. – Ну, как ты? Слышала, у тебя неприятности?

   Аленка подняла на меня свои васильковые глаза, которые моментально наполнились слезами.
 
- Я нечаянно в него влетела, не нарочно, а мне никто не верит, - всхлипнула девчушка.
- Я тебе верю, - погладила ее по голове, – может, расскажешь, как было дело?

   История в общих чертах повторяла рассказ Аллочки Васильевны. Но трагедия помимо прочего заключалась в том, что потерпевшим был тот самый Сережа Кулешов, о котором Аленка поведала мне не далее как на прошлой неделе:

- Я замуж выйду только за Сережу Кулешова и больше ни за кого.
- А он как на это смотрит? – на всякий случай решила уточнить я намерения другой стороны.
- Он тоже сказал, что выйдет замуж за меня и больше ни за кого, - спокойно доложила та.
   И вот жених оказался в больнице, травмированный резвоногой невестой. Действительно, коллизия! 
- Знаешь что, милая, - остро почувствовала, как ребенок нуждался в поддержке, утешении, - давай надеяться, что с твоим дружком ничего серьезного не случилось. Вот увидишь, он скоро вернется в садик и мы попросим у него прощения.
- Да, - закивала головой Аленка. Такая перспектива ее очень устраивала.
- А с группой я поговорю, попрошу, чтобы ребята не сердились на тебя.

   Девочка вздохнула, доверчиво прильнув ко мне. Я обняла ее, покачала:

- Вот увидишь, все перемелется, мука будет.
- А из нее можно пирожки испечь? – оживилась малышка, - из этой муки?
- И пирожки, и блинчики, - улыбнулась я в ответ, - чего только пожелаешь, ангел мой.
   
   Похоже, Аленка настроилась на положительный исход дела и ожидание обещанной выпечки.
 
- Представляешь, Галя, эти сорванцы из старшей группы объявили бойкот моей Аленке. Такие маленькие, а вредные какие, - принялась описывать инцидент в детском саду. Мне очень хотелось отвлечь подругу, вывести из очередной, не совсем понятной депрессии. – На вот кефир, попей, только что из магазина…

   Бутылку с кефиром я принесла наверх, прямо в Галкину комнату. Здесь и поговорить можно по душам, не опасаясь лишней пары ушей. Но подруга к стакану с кефиром не притронулась и разговор не поддержала. Что я, сама с собой делюсь впечатлениями, на понимание стен рассчитываю?

- По-прежнему нет письма? – принялась я осторожно зондировать почву.
    
   Галька покачала головой, предпочитая смотреть мимо меня. Красивый роман с заезжим ухажером закончился на клятвенном заверении писать друг другу письма. Галя и писала проникновенные послания в Москву «до востребования», а вот возлюбленный ее подозрительно молчал. Как сквозь землю провалился.

   Я вздохнула расстроенно, не зная, как посочувствовать подруге, подбодрить ее – та сидела будто в воду опущенная. С самого начала меня насторожило слишком бурное развитие их романа, и вот, на тебе, пожалуйста...

- Знаешь что, - не выдержала я, - мы сейчас пойдем в военный санаторий и всеми правдами и неправдами добудем адрес этого твоего Василия. Должны же быть у него координаты… полевая почта там или ящик, - решительно заявила я.
- Уже ходила… - упавшим голосом откликнулась Галина.
- Как ходила? – опешила я, - и что тебе сказали?
- В регистратуре тетенька хорошая работает, я ей коробку конфет поднесла, такие, знаешь, с ландышами на крышке …
- Ну и что она сказала? Не тяни, Галь…
- Что никакой подполковник Василий Котовский в конце июня у них не отдыхал, вообще никого в таком звании не было.
- Значит, получается… - зажала я рот рукой, боясь называть вещи своими именами.
- Получается, это был аферист, Вера, - спокойно закончила за меня Галя. – Я еще удивилась, когда он ломаться стал, не захотел фотографироваться со мной на пляже. Боялся изображение на память оставить…

   Все, я как в воду глядела! Галина, такая проницательная, практичная Галина позволила какому-то проходимцу вскружить себе голову, обвести вокруг пальца. А все так красиво начиналось… Моя взрослая подружка вляпалась в историю куда более скверную, чем маленькая Аленка.

- Галя, ты уж извини, что спрашиваю, - решила отбросить всякую щепетильность, - ты приводила его сюда? Только скажи правду.

   Та кивнула.

- Хорошо, - кивнула я в ответ, хотя ничего хорошего сей факт не предвещал. - Ты проверяла вещи, у тебя ничего не пропало? – задала я следующий, логически вытекающий, вопрос, внутренне напрягаясь.
- Пропала пачка облигаций и десять лотерейных билетов, - как на духу выложила та и виновато посмотрела на меня. – Больше, сама понимаешь, брать нечего.

   У меня голова пошла кругом.

- Почему ты мне раньше не сказала? – возмутилась я. Галка потупилась, молчала пришибленно. – Надо в милицию заявить и чем быстрее, тем лучше, - вскочила я. 
- Нет, Вера, только не в милицию! – взмолилась подружка.
- Почему, Галчонок?
- Потому что мне стыдно, Вер, неужели ты не понимаешь? – в глазах моей собеседницы стояли слезы, как давеча у маленькой Аленки.
- Ладно, твое дело, Галя, - смягчилась я. – Я только в туалет схожу, сейчас вернусь.

  На самом деле незаметно прошмыгнула в свою комнатку, вытянула из-под кровати старый скрипучий чемодан и запустила руку в правый дальний угол. Нет, пачка денег, доставшаяся мне после похорон мамы, лежала на своем месте в целости и сохранности. Так называемый Галкин жених, он же подполковник липовый, не рискнул пустить в ход отмычку и взломать замок в мою дверь.
 
   Жаль, конечно, что Галине не хватает духа пойти в милицию и честно все рассказать о брачном аферисте. Сколько ненужных жертв в лице таких же доверчивых гражданок можно было избежать, вздохнула я. На ее месте обязательно бы обратилась куда следует, – правда, я тут же суеверно переплюнула через левое плечо, чтоб не оказаться на этом самом месте.
      
   На фоне всех проблем у любимых мной людей произошли приятные события, касающиеся жизни наших соседей с первого этажа: Паракратовы объявили, что ожидают прибавления в семействе, первенца. Какой бы одиозной не была Виктория, я искренне порадовалась волнующему известию и поздравила будущих родителей.

- Когда ждать появления малыша? – поинтересовалась я с душевной теплотой в голосе.
- Ближе к э-э… - открыл было рот простоватый Эдик.
- Весной, - сердито перебила его супруга, обтекаемо обозначив срок. Дескать, много будешь знать, скоро состаришься.
- Замечательно, - тем не менее расчувствовалась я, мысленно давая зарок быть аккуратнее с Викторией, не нервировать ее почем зря.

   Завесу секретности приоткрыла Нонна Борисовна – декретный отпуск сотрудниц был в ее профсоюзном ведении.

- Это ж надо, как подгадать, - отвернулась к зеркалу виолончелистка, чтобы припудрить нос и поправить любимую прическу на голове, - к 22 апрелю, ко дню рождения вождя пролетариата планировать родить… Виктория Ефремовна и здесь решила отличиться.

   В учительской кроме нас никого не было, и, следовательно, ценное замечание предназначалось для моих ушей.
 
- Хм, - сочувственно отозвалась я.
- Вы как считаете, Вера Арсеньевна? – обернулась она ко мне за более конкретным комментарием.
   
   Нонна Борисовна явно напрашивалась на откровение, но после случая, когда я опрометчиво ввязалась в обсуждение «сущности» Славика Кутузова, любимчика директора, я десять раз подумаю, прежде чем довериться прозорливому профоргу.
   
- Думаю, наш комсорг внесет достойный вклад в празднование великой годовщины, - тщательно подбирая слова, предположила я и вопросительно посмотрела на опытную коллегу.
- Вы так считаете, Вера Арсеньевна? – усмехнулась та, давая понять, что я по своей наивности пребываю в глубоком неведении. – В двухкомнатную квартиру у нее намечается большой вклад, Вера Арсеньевна. Вы в курсе, что новый дом к юбилею сдают? А Паракратова в очереди на однокомнатную стоит, - разоткровенничалась Нонна Борисовна, -  пока стоит, - не без ехидства уточнила она. – Как только родит, ее обязаны передвинуть на большую площадь. Нет, каков практицизм, а?
            
   Нашу общественницу послушать, так меркантильнее комсомольского лидера одной музыкальной школы на свете не сыскать, покачала головой я, как бы под большим впечатлением от услышанного.
    
- Галь, ты лично веришь, что можно к знаменательной дате ребенка родить? – пристала я на следующее утро к подружке.

   Мне всеми правдами и неправдами нужно было отвлечь ее от уныния, в котором та все больше увязала – вот и лезла к ней со всякими праздными вопросами. Галя спустилась на кухню, но к приготовленной мной яичнице даже не притронулась. Вообще, перестала завтракать, только чай пьет. Аппетита у нее, видите ли, нет.

- Знаешь что, Галчонок, так дело не пойдет, - не выдержала я, когда тема декретного отпуска Паракратовой была с полным безразличием проигнорирована той. В молчанку она, что ли, собралась играть со мной? – Хватит замыкаться в себе, крыша может съехать. Ну, было и прошло, выкинь из головы этого оборотня, начни новую жизнь, - принялась я наставлять на путь истинный подружку, не совсем понимая подоплеку столь затяжного душевного кризиса.
 
   Мне ведь искренне хотелось помочь ей. И как количество переходит в качество, мои благие намерения в один прекрасный день прорвали плотину непонимания. Открывшаяся правда оказалась куда как более суровой, и, главное, с далеко идущими последствиями.

   Вид у Гали был болезненный в последнее время. И где та яркая роза, что пышным цветом распустилась летом? Мало того, что перестала завтракать, так ее еще и вырвало однажды, еле до умывальника добежала. Закономерный итог неправильной культуры питания.
   
- Срочно сходи к врачу, проверь желудок, - не на шутку встревожилась я, - может, у тебя язва образовалась. Ты знаешь, что такое прободная язва? – решила напугать ее диагнозом-страшилкой. Нет, я это дело так не оставлю, пусть хоть обижается, хоть нет. – На тот свет собралась, да?
 
   Та на меня так посмотрела, будто на дефектную.

- Вот что подкупает в тебе, Вер, так это твоя ископаемая наивность, - усмехнулась Галина. – Дремучая ты, что ли, или прикидываешься только? Желудок надо проверить… - передразнила она меня.
 
   И только после этой разоблачительной отповеди я будто прозрела.

- Галя… -  разинула рот, - ты… ты залетела, да? От этого полковника? – в шоке я даже повысила его в звании.
- Ну, не от твоего же летчика, - передернула плечами подружка.
- И когда вы… то есть какой срок уже? – поправилась я: надо корректнее выражаться с женщинами в положении.
      
- Большой, к сожалению, - скривилась Галя, - четвертый месяц уже.
 
   Я помолчала – не стала упрекать ее в продолжительном сокрытии факта беременности, не поддающегося, как известно, двойному толкованию.

- А почему к сожалению? – осторожно уточнила, смерив быстрым взглядом совсем еще не обозначившийся Галкин живот.
- А потому. В гинекологии посмеялись надо мной. Сказали, что не подумает прерывать беременность на таком сроке, - нехотя призналась подружка.

   Я сглотнула слюну.

- А ты что, собиралась от ребенка избавиться? – тихо спросила.
 
   Та ничего не ответила – демонстративно принялась наводить порядок на столе.

- Он же живой в тебе, - пожалела я неродившееся дитя, - и большой уже поди…
- Ты что, предлагаешь мне матерью-одиночкой стать? – Галка метнула в меня негодующий взгляд. Взяла паузу, но я-то видела, как ее порывало высказаться. – Вот если б Вася был в курсе, тогда…
- Забудь своего Васю! - не выдержала я. – Ты что, не поняла до сих пор – мошенник он, вор. Наверно, уже не помнит, как тебя зовут! – решила не щадить ее чувств.

   Та вновь замолкла, как в рот воды набрала. И что у нее на уме? Неужто о Жигало своем все вздыхает? – подивилась я коварным мужским чарам. Надо ж так девушку обольстить, что та готова не замечать плачевные последствия циничного обмана.
 
   Галкина история не выходила у меня из головы. Что делать, что делать? как телеграфным ключом стучало в голове. И я решилась. Почувствовала личную ответственность за судьбу нашего ребенка.

- Я помогу тебе вырастить его, - взволнованно объявила на следующий день. – В материальном плане тоже. У меня есть средства и немалые…
- Не смеши меня, Вера, - мягко, чтобы не обидеть, перебила подружка. – Выйдешь замуж за своего пилота, детей заведете, зачем тебе чужой-то?
- Ой, когда это будет, если и будет вообще? – замахала на нее руками.
    
   После того воздушного салюта я так ни разу не видела своего принца. А прошло уже ни много ни мало два месяца. Что ж тут о замужестве мечтать?

   -     Галочка, я стану крестной твоему ребенку. Это почти вторая мама, - тепло   
          заверила подружку.
- Спасибо, конечно, но лишнее все это… - рассеянно произнесла та. Немного помолчала. – В Затоне бабка живет, Поликарповной зовут…
- Ну и что, - не поняла я, какое отношение имеет соседний рыбацкий поселок и какая-то Поликарповна к моему судьбоносному предложению.
- Говорят, она практикует, ну, в общем, на дому прерывает, - вскользь пояснила Галя.
- Что прерывает-то? – не сообразила я.
- Что-что, беременность.
- Не вздумай туда ехать! – испугалась я.  До меня доходили всякие темные истории о подпольных абортариях. – Там искромсают, покалечат на всю жизнь. Это в лучшем случае, в лучшем, - подчеркнула, - а в худшем – летальный исход. Летальный исход, Галя! Знаешь, что такое?
- Да, успокойся ты, пожалуйста, я просто так, к слову, - уклонилась та от дальнейшего обсуждения и переключилась на принесенное мной яблоко – один из немногих продуктов, который благосклонно принимал ее перестроившийся организм.
 
   Но и я не лыком шита оказалась: на всякий случай решила приглядеть за ней. Приду поздно домой – первым делом наверх – как там Галя? У себя? Отдыхает? В школу примчусь во вторую смену – мимо директорского кабинета прошмыгну – доносится ли стук печатной машинки, на рабочем месте наша секретарша? Из детского садика позвоню когда – по всякому надуманному поводу. Нет, все в порядке. Ложная тревога.

   Галя пропала в воскресенье. Ушла за хлебом и не вернулась.
 
   И я в то утро против обыкновения проснулась рано.
 
   Спустилась на кухню поставить чайник.
 
- А давно она вышла, Эдик? – сразу насторожилась я, как только узнала, что Галина отлучилась в булочную. В такую-то рань?
 
   Викин благоверный сидел на кухне и неспешно жевал бутерброд с колбасой, наслаждаясь послаблением, которое давал законный выходной. В силу известного положения его супруги отпала необходимость мчаться спозаранку в акробатическую секцию, мять мышцы и выкручивать суставы. Виктория теперь позволяла себя поваляться в постели, не спешить из-за хронического утреннего токсикоза к завтраку.

- Полчаса как будет, - с набитым ртом ответил Эдик, и я не стала донимать его дальнейшими расспросами.

   Прошло еще полчаса, потом еще – пару раз спускалась я вниз, прислушиваясь с лестницы к звукам, но на кухне лишь приглушенно шумело радио да похлопывала форточка, теребимая сквозняком. Решение возникло спонтанно – почему бы не спросить у продавщицы в булочной, не заходила ли туда молодая девушка, такой-то внешности, моя подружка. Вряд ли через нее прошла толпа покупателей в такой час, рассудила я. Накинула плащик и выскочила в октябрьский ядреный холодок.
 
   Город еще спал, лишь по-осеннему гулко шелестела листва лип и вязов, волнуемая ветром. В магазине, кроме продавщицы, не было ни души. Женщина в белом халатике и накрахмаленной кружевной наколке явно томилась за прилавком, предвосхищая долгую воскресную смену: гоняла туда-сюда костяшки счетов. Я набралась смелости, чтобы отвлечь ее от этого любопытного занятия.
      
   Та вполуха выслушала мой вопрос и равнодушно покачала головой, отвернувшись, – нет, такой посетительницы здесь не было.

   Так я и знала. Заскочила в пару попутных торговых точек, но уже не опрашивала тружениц прилавка, просто быстро оглядывала зал. Конечно, никакой Галины там и в помине не было.
 
   Она решила, я буду отсыпаться до обеда и не замечу ее раннего таинственного исчезновения!

   Я уже знала, где искать свою заблудшую овечку, куда путь держать. Только бы успеть! Я выдерну из хищных лап детоубийцы любимую подругу, чего бы это не стоило. Спасу от верной гибели.
 
   В порыве праведном я, правда, не подумала, что у меня нет с собой ни копейки денег. За пять минут домчалась до вокзала. У ближайшей с ним автобусной станции сидела одинокая старушка в панамке, продавала картошку.

- Бабушка, - запыхалась я, - а вы не знаете, когда ближайший автобус на Затон?
- Купи картошку, доченька, - вопрошающе посмотрела она на меня, - домашняя, рассыпчатая. Автобус сейчас будет. Купи картошечки-то…

   Я замялась. К тому же у меня не хватило духа выпросить у нее пятачок на билет. Так и запрыгнула в пригородный Пазик зайцем. Поначалу надпись «Совесть пассажира – лучший контролер!» непрестанно бросалась мне в глаза, но потом я пересела к ней спиной (правда, теперь перед глазами мельтешило непонятное слово «лохи», выцарапанное на стене), и в таком более выгодном положении добралась до нужной остановки.

   Рабочий поселок Затон с неказистыми домами и скудной растительностью теснился вокруг серых бетонных построек рыбокомбината.

- Вы не подскажете, где здесь дом Поликарповны? – обратилась я к первой встречной женщине. 
- Там, - кивнула она в конец улицы и отвернулась сердито – наверное, приняла меня за пользовательницу услуг этой самой Поликарповны.

   За щербатым забором, залаяла, злобно ощетинившись, овчарка. Еще немного и ее лай, казалось, начал сотрясать всю округу, стоило мне вплотную приблизиться к покосившейся калитке, за которой в зарослях пыльной сирени пряталась какая-то хибара. Мороз пробежал у меня по коже от верного предчувствия: именно здесь находится логово душегубки Поликарповны!
 
   Помялась у калитки, не зная, как заявить о себе, но тут на грозный лай вышла сама хозяйка дома в платке и замызганном переднике.
 
- Фу, Рада, фу! – попыталась она осадить овчарку, которая уже захлебывалась от лая, - проходи, она привязана, не бойся, - почти ласково позвала бабка, но черные глазки ее так и бегали по мне вверх-вниз, так и впивались в меня.

   Стараясь не смотреть на исступленного зверя, быстро проскочила я на крыльцо и немедленно вошла за хозяйкой в дом. Холодный пот окатил меня, жуткое предчувствие едва не парализовало волю: а вдруг она какая-нибудь ведьма, колдунья и никакой Гали Приходько здесь и в помине нет.
   
- Извините, вы Поликарповна? – робко обратилась я, терзаясь от необходимости умело притворяться. Та перегородила собой полутемный предбанник, дальше не пустила.
- Она самая, - с готовностью отозвалась хозяйка, сверля меня цепким взглядом. 
- А я к вам по делу, - я совершенно не знала, о чем с ней дальше говорить, а дверь в комнату, где могла томиться моя Галка, была предусмотрительно закрыта.
- Знаю я ваши дела, - осклабилась бабка, хотя по виду это, скорее, была тетка раннего пенсионного возраста.
- Извините, я очень волнуюсь, - совсем уж залепетала я пристыжено (особо не кривя душой), - вы не дадите мне попить? У меня в горле все пересохло. Тут я не прикидывалась, сказала правду.

   Поликарповна с подозрением посмотрела на меня, но за водой пошла, выйдя в боковой проход.

   Воспользовавшись моментом, я проявила неслыханную дерзость: молнией метнулась в незнакомую дверь, со всей силы рванув ее. В убогой комнатушке стояли обшарпанный стол да какая-то грязная кушетка. На ней притулилась моя Галька – она сомнамбулой воззрилась на меня, приняв, видимо, за призрак, явившийся за ней. Опоила ее, что ли, Поликарповна какой-то дрянью?
 
- Бежим, Галя, бежим отсюда! - схватила заторможенную подружку за локоть и энергично потянула за собой. Похоже, самое страшное еще не произошло.
- Вера, забери меня отсюда, пожалуйста, - жалобно промямлила та, словно я уговаривала ее остаться, - забери, пожалуйста.
- Ах ты, шалава, - прошипел за спиной низкий змеиный голос. Я обомлела, обернувшись – на меня, что та гадюка, изготовившаяся к смертельному броску, надвигалась Поликарповна с кружкой воды. – Водички захотела… Ты зачем пришла сюда, курва?
 
   Тут все мое пионерское прошлое и комсомольское настоящее пришло в возмущенное, негодующее состояние.

- Как вам не стыдно, тетенька! – стала взывать к ее совести, предусмотрительно отскочив от стола, поближе к выходу, и увлекая за собой подружку, - пользуетесь трудным положением молоденьких девушек, это просто нечестно с вашей стороны, вы попираете законы социалистической нравственности…
 
 Та даже осеклась от такой наглости: какая-то проходимка с улицы вздумала ей мораль читать.

- Пошла вон, юродивая! – прохрипела бабка и замахнулась на меня, схватив какие-то огромные щипцы, наверное, один из тех убойных инструментов, которым она орудовала в недрах своих жертв. Я ловко увернулась от грозящего удара.

   Тут вроде бы пришла в себя Галка:

- Не обзывайте ее юродивой! – смело встала она на мою защиту.
- А ты потаскуха, подстилка бесплатная, - и далее Поликарповна приправила поток «любезностей» в Галкин адрес такой отборной, крепкой бранью, что мы, как ошпаренные, вылетели из дома, в ужасе не обратив внимания на псину, взорвавшуюся лаем на наше шумное отступление.
 
   Мы так припустили прочь от опасного места, что не заметили, как очутились на пустой автобусной остановке в противоположном конце поселка. И только здесь я обернулась – чтобы убедиться в отсутствии погони.
 
- Все нормально, Галь? – спросила, запыхавшись. – Она с тобой ничего не сделала?
- Нет, - ответила та, задыхаясь, - только дала какой-то гадости для храбрости. Сначала голову кружило, тошнило, а сейчас прошло…
- Слава Богу! – у меня гора с плеч свалилась. – Давай присядем, отдышись, - потянула ее к поломанной скамейке, на которой еще можно было примоститься вдвоем. Скорее бы, скорее бы пришел автобус, чтоб вернуться в Янтарный Берег и никогда здесь больше не появляться.

   Инстинктивно прижались друг к другу, как побитые воробышки.

- Прости меня, Вера, - еле слышно проронила виновница всей этой катавасии.
- Да что ты, Галя, - попыталась успокоить ее, - просто я испугалась очень за тебя. Ушла втихомолку ни свет ни заря, разве ж так можно? – все-таки не удержалась от упрека.
 
   Однако в знак того, что не сержусь на нее, легонько обняла за плечи, притянула к себе. Галька сначала носом захлюпала. Потом стала всхлипывать, с трудом сдерживая слезы. Это были слезы очищения, раскаяния – ей надо было выплакаться, и я не стала препятствовать этому порыву. Пусть поплачет. Полезно даже.

   А автобус как нарочно не приходил; кроме нас, его никто и не дожидался.

- Галя! – спохватилась я. – У меня же денег нет, я сюда зайцем добиралась, всю дорогу тряслась: вдруг контролеры войдут…
- Ой! – заморгала та ресницами. – А я оставила у Поликарповны все деньги, на операцию… и сверх того.
- Сколько? – напряглась я.

   Галька назвала сумму.

- Ничего себе такса! Это сколько работать надо, чтобы скопить столько денег? – возмутилась я грабительским размером гонорара Поликарповны. – А ну, пойдем к ней! – храбро призвала я, хотя в душе все претило вновь встречаться с циничной предпринимательницей.
- Нет, Вера, нет! - схватила меня за руку Галина. – Мы никуда не пойдем. Эти деньги все равно на дурное отданы, пусть подавится… Пожалуйста, Вера…
- Как хочешь, - не стала возражать я против такого довода.
 
   Автобуса все не было, и мы не придумали ничего лучшего, как возвращаться в Янтарный Берег своим ходом. За час доберемся как-нибудь.

   Начал накрапывать дождь – я водрузила болонью как плащ-палатку нам на головы.
 
- Знаешь, я как представила, что его кромсать будут, кусками из меня вырывать, выть захотелось, на помощь звать…
- Все, не будем об этом, Галя. Забудь, как страшный сон.
- Она меня опоила чем-то…
- Дурман дала. Вроде наркоза.      
- Что я скажу ребенку про отца-то?
- Скажем, что он был летчиком. Разбился при испытании самолета. Придумаем что-нибудь.

   Наверное, у Галкиного ребенка много братишек и сестренок по всему Советскому Союзу, грустно подумала я.

   Подумала, но вслух, конечно, говорить не стала.
 
- Да, но ведь штампа в паспорте нет…
- Может, вы не успели оформить отношения. В жизни всякое бывает. При чем тут любовь, Галя?

   Дождь припустил сильнее. Ни одной машины ни в встречном, ни в попутном направлении, будто вымерли все. Лишь две неприкаянные путницы устало бредут наверх, преодолевая очередной подъем.

- Я никогда не выйду замуж. С ребенком тем более.
- Никогда не говори никогда, Галочка. Посмотри на себя – ты же красавица. Многим  миниатюрные женщины нравятся, как раз такие, дюймовочки… Еще как выйдешь, даже не сомневайся.
- Скажешь тоже.
- А вот припомнишь мои слова. И потом, знаешь, сколько женщин одни воспитывают ребенка? На каждом шагу. Что ты, Галя.
- Я чувствую, это мальчик.
- Здорово. Будем с ним музыкой заниматься. Он станет музыкантом. Или оперным певцом. А, может, композитором? А?
 
   Среди этих сосен, золотистых пляжей, под воркование прибоя не может не появиться новый Григ. Или Сибелиус.
 
- Футболистом он будет…
- С чего ты взяла?
- Так брыкается уже.
- Тоже неплохо. Будем гордиться его спортивными достижениями.
- Мечтательница ты, Вера. Неисправимая... Не соскучишься с тобой.
- Нет, я серьезно. Тебе какое имя мальчика нравится?
 
 
                14
                Мечты сбываются
          
   Как в свое время Галка окружила меня родственной заботой и вниманием, так я теперь почувствовала необходимость всячески поддержать ее в новой и, прямо скажем, непростой жизненной ситуации. Мы решили до последнего, пока позволяют размеры Галкиного живота, скрывать ее интересное положение. И, в первую очередь, от тетушек Галины, отличавшихся строгим нравом старых дев. Их можно поставить перед свершившимся фактом, когда ребеночек появится на свет, а вот как быть с коллегами по работе и особенно одной дошлой активисткой, квартировавшей по соседству…  Рано или поздно правда откроется, но за неимением других идей постановили не торопиться с ее досрочным оглашением. А там будь что будет.
               
   Следует заметить, условная конспирация не потребовала больших материальных издержек. Проворные ручки Галки за считанные дни связали объемное черное пончо, в котором ее фигурка надежно камуфлировалась. И модно, и на работе опять-таки тепло. Для дома она связала вариант попроще, но и без этих средств маскировки, понять, что Приходько Галина на пятом месяце беременности, было совершенно невозможно. Как-то все у нее компактно получалось, без характерных изменений в талии.
    
   И это тем более удивительно, если сравнить слегка лишь располневшую фигуру подружки с заметно выпиравшим животом Виктории: вроде бы по срокам у них все совпадало, а вот попробуй, догадайся об этом самом совпадении. К тому же у Ефремовны на лице проступили коричневые пигментные пятна, а у подружки кожа оставалась молочная, чистая, как у ребенка.

   Однако имелась некоторая загвоздка – надо было поставить Галю на учет в женской консультации, чтобы понаблюдали ее – мало ли что. Но тут она уперлась ногами и руками, не пойду и все. Там, видите ли, в медицинской карточке графа есть об отце ребенка. Девкой гулящей обозвать могут или дешевой потаскушкой, как обругали при внеплановом осмотре (о чем не без содрогания в голосе поведала мне подружка).

   Да, нахамить у нас умеют, мало не покажется. Здесь я посочувствовала Галке. Но что делать, все равно идти надо – еле уломала ее, чуть не за руку потащила.
 
   И вот, рискуя нарваться в тесном коридорчике консультации на легально беременную Паракратову, которая, конечно, не оставит эту встречу без внимания и дальнейшего расследования, а также еле высидев полуторачасовую очередь, я буквально силой втолкнула Галку в кабинет, так как та все дрожала, как осиновый лист, и до последнего момента норовила сбежать из консультации.

   За всеми треволнениями последних дней я как-то упустила из виду, что у меня самой может быть личная жизнь. И напрасно.

- А к вам, Вера Арсеньевна, очень интересный молодой человек приходил, - объявила при всех в учительской Нонна Борисовна, весьма недвусмысленно улыбаясь, - записочку оставил.

   Она протягивает мне сложенный пополам нотный листочек. Все поворачивают головы в мою сторону.

   Иван! Он вернулся!

- Это так… знакомый моей подруги, - замялась я, - она просила его зайти ко мне… проконсультироваться по поводу э-э…
- Да, конечно, - сразила меня светской улыбкой дама с прической-башней на голове, и у меня не остается сомнений, что Нонна Борисовна прекрасно разбирается в разных поводах.
   
   На всякий случай я отвернулась к окну. «Вера! Не застал тебя. Иван». Так лаконично, что вчитывайся - не вчитывайся – никакой дополнительный смысл в записке не обнаружишь. Опустила листочек разочарованно.

- Знакомый вашей подруги, - сослалась на меня же Нонна Борисовна, - передал на словах, что хотел пригласить вас в кино, - доводит она до всеобщего сведения, и я чувствую, как краска заливает мне лицо, - кстати, Павел Моисеевич, вы не в курсе, что идет в «Ударнике»?

   «Ударник» – это городской кинотеатр, совсем недалеко от нашей школы. Павел Моисеевич вскидывает брови домиком – нет, он давно не в курсе. А я по дороге домой придирчиво изучаю афишу «Укротительницы тигров», жадно вглядываюсь в улыбающуюся Людмилу Касаткину. Она чудо как хороша, она воплощение женственности – восхищаюсь я античной красотой артистки и сокрушенно вздыхаю. Могла бы посидеть в кино с очень интересным молодым человеком, если б не изводилась в неподвижной очереди к гинекологу. Вообще-то, мы с Галкой ходили на «Укротительницу тигров», но с Иваном я готова смотреть эту картину тысячу раз.

   Моя мечта сбылась. Правда, тысячу раз не получилось, но и трех походов в кино хватило, чтоб душу захлестнула виражами музыка, подобная гениальному вальсу Хачатуряна к «Маскараду».

   Деревья поутру застыли бархатные от инея, и голубые ели за ночь поседели – еще по календарю осенний листопад, но накануне крепко прихватили заморозки, выпал редкий снежок. А нам не холодно, хоть я и по беспечности не перешла на теплую экипировку – вышагиваю в лакированных туфельках по хрупкой наледи, в худеньком плащике, стесняясь взять его под руку. Он провожает меня после детского киносеанса (на этот раз в «Ударнике» шла «Золушка»), и я заранее знаю, что за квартал до виллы «Розы» наш маршрут завершится, потому невзначай замедляю шаг, рискуя не на шутку закоченеть, но одна мысль, что раз от раза точка нашего расставания перемещается ближе к дому, по-настоящему согревает меня, не дает замерзнуть.
 
- Ты, правда, видел, как я бежала по променаду? – все не могу успокоиться, выпытывая подробности последнего «свидания».
- Конечно, видел. Ты же рукой мне помахала, - добродушно улыбается Иван.
- Кому сказать – не поверят, - восхищаюсь его сумасшедшим поступком, - ты, наверное, волшебник такие подарки делать, - рассыпаюсь беззаботным смехом…
- Я не волшебник – я только учусь. Но любовь помогает нам делать настоящие чудеса, - отшучивается он фразой из милой киносказки, которую мы только что посмотрели.

   Мы обмениваемся веселыми взглядами и, не сговариваясь, сворачиваем в первый переулок, чтобы растянуть свидание.

   А мне ведь скоро на работу, и Маргарита Львовна приучила приходить как минимум за полчаса до занятий, а еще лучше – за час…

- Вера, а ты на Лужской косе отдыхала когда-нибудь?
   Сердце замирает в сладком предчувствии еще одного подарка, не менее волнующего… 
- Я только слышала, это красивое место…
- Не то слово.

   И он со знанием дела посвящает меня в удивительный мир Лужской косы, а я узнаю много интересного… Что там есть знаменитые «поющие» пески и дюны вырастают высотой в двадцатиэтажный дом, что в этом маленьком царстве субтропиков встречаются деревья – настоящие гиганты…

   …И с самолета самое узкое место просматривается, как на ладони…
 
- Я уже мечтаю попасть туда, - загораюсь я, предвосхищая заманчивое приглашение.
- Хочешь, отправимся вместе?

   Вот оно, ради чего с таким воодушевлением внимала я его рассказу.
   
   -    На самолете, да? - пытаюсь заглянуть ему в глаза: не разыгрывает ли случаем?
- Нет, пешком, с палаткой, - несколько смущается мой спутник.
 
   С палаткой! Вкусить романтику похода!

- А когда? – у меня даже дыхание перехватило.
- Летом. У тебя ведь тоже летом отпуск?
 
   Но до лета так далеко, разочарованно отвожу я взгляд и тихонько вздыхаю. Вдруг он пропадет до самого лета? Нет, этого допустить нельзя. Ни в коем случае. Набираюсь смелости и прибираю инициативу к собственным рукам. Приглашаю в гости. Повод? Самый невинный: Новый год и мой день рождения – они ведь совпадают почти. Вилла «Роза»? Отсюда рукой подать…
 
- Галя! – ликует мое сердце. – Он приедет к нам в гости, на Новый год, если только не дежурство...
- К нам? Хочешь сказать, к тебе? – не столь восторженно принимает известие подружка. Но без глупой ревности, обиды.
- Ну что ты, Галчонок, - мечтательно улыбаюсь: в моем воображении новогодняя ночь будет сплошным, нескончаемым сюрпризом, - выпьем шампанское, погуляем вместе по городу…
 
   И что-то еще замечательное случится – обязательно случиться – загадываю я.
   «Я буду счастлива, буду счастлива», - поет моя душа перед сном, и утром, после пробуждения, глаза еще не открыты, за окном темно, знакомый ласковый голос напевает волшебную мелодию, смущает чудным вальсом: «Ты будешь счастлива, будешь счастлива, как дождалась своего счастья Золушка, которую полюбил прекрасный принц…».

   Осталось тридцать, двадцать дней до решающей даты. И вот уже ни десять дней – одна неделя! Меньше недели! Неумолимо тает календарь. Скоро 31 декабря!

   Хорош ни столько сам праздник, сколько его предчувствие, предпраздничные хлопоты, вера в прекрасные, счастливые моменты, которые должны произойти.
 
- Галь, а Галь, - подумываю над кардинальным изменением внешности, - а как наша профорг осиное гнездо на голове себе свивает?
- Тебе зачем? – Галя кроит из бархатной бумаги китайские фонарики, а я закручиваю их в рулетик и склеиваю строго по шву. Завтра наши самоделки попадут в критическое поле зрения Маргариты Львовны – халтурить нежелательно, и мы корпим в Галкиной комнате, безжалостно отбраковывая некондицию. – Зачем тебе, Вер?
- Надо, - улавливаю я неодобрительные нотки в ее интонации.
- Отрезаешь локон, накручиваешь на банку. Мочишь предварительно, и на батарею, сушить. Потом, как шиньон, шпильками прикалываешь, - объясняет подружка.

   Только и всего? Так просто стать неотразимой! Мне не терпится сегодня, сейчас же осуществить задуманное – по возвращении в свою комнату спешно примеряюсь перед зеркалом, срезаю прядь, другую, третью. Все равно мало. На голове какие-то несуразные кусты топорщатся, и локоны на банку не накручиваются – волос не хватило… Как одержимая, вновь пускаю в ход ножницы, но становится только хуже. Ужас! Едва не плачу от постигшей меня неудачи, призываю на помощь Галку.

- Да, - подводит она итог парикмахерским изысканиям подруги, - за оставшиеся до праздника дни волосики-то не успеют отрасти.
- Без тебя знаю! Сделай что-нибудь, Галя, - слезно умоляю я: от такой страхолюдины самый захудалый принц сбежит, - спаси меня, пожалуйста…
 
  Галина вооружается маникюрными ножницами и, сопровождая свои труды праведным ворчанием, пробует выровнять перекосы.

- Под бобрик получилось, - окидывает меня сочувственным взглядом подруга. – Может, завтра к мастеру сходишь?

   Эксперимент с осиным гнездом закончен. Пол ночи умываюсь горючими слезами – мне кажется, после столь радикальной смены внешности Иван для меня потерян навсегда. Все пропало. Ближе к рассвету на смену отчаянию приходит глубокое смирение со своей судьбой.
 
   И, тем не менее, за оставшиеся пять дней до Нового года контрасты смягчаются, за обновленным обликом проступает былая женственность, авангардная прическа кажется не лишенной смысла. Настроение с грехом пополам возвращается в праздничную мажорную тональность. Еще не все потеряно, утешаю я себя, придирчиво вглядываясь в собственное отражение в зеркале.

   А 31 декабря - какой день в году более мимолетный, суетный? С утра на работе праздничные мероприятия побегать заставляют, вечером – с ног валишься, но еще куча дел, толкотня на кухне – успеть бы с угощениями, с уборкой, и елку нарядить, себя в порядок привести… И между делом ревниво поглядываешь на стрелки часов – скоро, скоро случится чудо!

   Наша семейная пара аккурат накануне праздника купила телевизор: с большим экраном, самой последней модели, и Паракратова неутомимо командует Эдиком, как лучше установить «Рассвет» – на ближайшие два дня на кухне, для совместного просмотра «Голубого огонька» и праздничных программ. Мы будем со всей страной отмечать Новый год! Долой радио! Браво, Виктория!
       
   Под общий шумок украдкой достаю дополнительную пару нарядных тарелок с белочкой на кедровой ветке – сегодня должен приехать Иван. Сердцем чувствую – не иначе как в прекрасную новогоднюю ночь станет ясно, кто я для него. Товарищ, добрая знакомая для приятного времяпрепровождения или кто-то неизмеримо более важный и дорогой, с кем связаны самые серьезные намерения и надежды.

   «…И ты ко мне вернешься – мне сердце говорит
   Тебе верна останусь, тобой лишь буду жить
   Тобой лишь буду жить…»  - это о нас с тобой. Иван плюс Вера равняется любовь, мысленно вывожу сердечко на фаянсовом глянце.
 
- Это еще для кого? – не ускользает от всевидящего ока Виктории дополнительный столовый прибор.
- Будет гость, - пожимаю я плечами, мол, сама скоро увидишь.   
- Да-а?! – поражается она. Если честно, ее чуть кондрашка не хватила. (Осторожно, Вика, будущей маме нельзя так волноваться!). – И молчит, ничего не говорит! Феноменально! Вы только посмотрите на нее. Нехорошо так поступать с подругой, не ожидала от тебя, Верунчик, - сыплется на меня град попреков, – какой ты скрытной стала!

   И все ж она на всякий случай перемежает свою речь заискивающей улыбкой – не в пример прошлому разу, когда готова была в порошок меня стереть за комсомольское собрание. Выговор тогда она в личное дело не влепила, ограничилась устной проработкой – дескать, помни доброту мою. Однако за такое доверие нужно встречным доверием отвечать – вот какой урок я не извлекла, неодобрительно покачала головой соседка.
 
   Но меня сейчас не очень-то волнует противоречивый характер наших отношений: давно поняла, Виктория – мой крест. До Нового года три часа, а заветный звонок в дверь виллы «Роза» все не раздается. И Галка на меня сочувственно поглядывает. Неужели, у него дежурство, он на боевом посту? А, может, просто забыл о нашем уговоре, сидит сейчас в братской компании летчиков, готовится к встрече Нового года, а я тут сгораю от ожидания.
 
   Сердце замирает в томительном предчувствии, слух напряженно ловит долгожданный звонок, а он все не звенит. И все-таки надежда не зря последней умирает, поэтому продолжаю ждать и в десять, и в одиннадцать часов, и лишь когда до Нового года остается пять минут, в душе все обрывается: он не придет. Не выгорело. Не случилось.

   Платье лиловое на мне, из крепдешина, с воланами и рюшами – специально к празднику купила, с Галкой выбирали, - но обновка не радует меня. Настроение подавленное, через силу улыбаюсь, поднимая под перезвон курантов из телевизора бокал дымящегося шампанского: страна встречает Новый 1970 год – с новым счастьем, товарищи!
               
   Паракратова озабоченно вздыхает, глядя на меня, подкладывает на тарелку винегрет, форшмак из сельди, душистый холодец – то, что мы на общем энтузиазме наготовили. Но кусок не лезет в горло – да и какой в двенадцать ночи аппетит. Все внимание на голубой экран – там концерт в разгаре, ведущие смеются, щедро вьется серпантин, маски карнавальные мельтешат... Страна встречает Новый год. И Иван в том числе.
 
   Эдик время от времени к телевизору подбегает, антенну поправляет – на экране ни с того ни с сего серый снег мести начинает, праздничное действо затмевает. Через полчаса беременные женщины за нашим столом стали носом поклевывать, спать хочется, но и представление ужасно досмотреть охота. А я сижу, молчу, мне завтра рано вставать – на утренник Снегурочкой бежать. Вместе с Павлом Моисеевичем. Пожалуй, пора. Желаю всем спокойной ночи и, не включая свет в своей комнате, стягиваю в темноте лиловое платье, зарываюсь в постель. Разве так встречают Новый год? Разве спать ложатся в половине первого?

   И только под утро, сквозь чуткий новогодний сон звонок как будто из далекого, детского сна. Глаза открываю – нет, не показалось, еще звонок. Кого же принесло в такую рань, кому не отсыпается после застольной ночи?

   Ах, да, поздравляю, у меня же день рождения – не сразу вспомнила, что сегодня первое января.

   Хлопнула дверь в Галкиной комнате, засеменили шаги вниз по лестнице. Сон мой как рукой сняло, подбираюсь на цыпочках к двери, вслушиваясь в знакомые голоса внизу:

- А мы вас вчера ждали… Вера особенно.
- Вырвался с дежурства. Вы Галя?
- Галя.
- Очень приятно. С Новым годом. Это вам.
- Спасибо. С Новым годом. Вы проходите, садитесь, пожалуйста. Сейчас позову ее.

   Сердце готово выпрыгнуть из груди: он все-таки приехал ко мне, не забыл…
Есть счастье на земле.

- Ну что ты возишься, человек же ждет, - подгоняет меня Галина. По-своему переживает за меня. – Смотри, что он мне презентовал, - в руках у нее жестяная коробочка в форме сердца с монпансье – звенит леденцовой галькой.

   Платье лиловое путается на мне – не в тот рукав попала. Скорее умыться, причесаться…
      
- Я тебе бирюзовые бусы принесу, - осеняет подружку идея, - айн момент, - и срывается в свою комнату.
- Здравствуй, Иван, - еле сдерживая радость, предстаю пред ним во всем своем вечерне-лиловом великолепии. – С Новым годом тебя, с новым счастьем!

   Даже спрашивать не буду, почему ты не приехал вчера. Отрада, что ты здесь. Все остальное не важно.
 
   Его восхищенный взгляд на секунду замирает на мне. И он такой красивый сегодня: русые волосы зачесаны волнами назад, темно-синий свитер оттеняет серый цвет его смешливых глаз. Выглядит, правда, немного уставшим, осунувшимся.
    
- С Новым годом и с днем рождения тебя, Вера.

   И, как Дед Мороз на детском празднике, извлекает из кармана подарки – точно такую же, как у Гали, шкатулку с монпансье и еще одну коробочку, обитую атласом, совсем игрушечную.

- Что это? – теряюсь я.
- Посмотри, - улыбается он.

   Чувствую себя маленькой девочкой, которая приступает к таинству изучения подарков, обнаруженных под рождественской елкой.
 
   У коробочки тонкий навесной замочек – надо только отцепить колечко. Крышка открывается и… о, чудо! Маленькие часики лежат на бархатной подушечке, играют ювелирным совершенством: изящный браслетик выполнен в форме сердечек, циферблат сияет перламутровым оконцем.

- Это мне? – не верю своим глазам.
- Конечно, - я замечаю, как и он испытывает нескрываемое удовольствие от впечатления, произведенного подарком.
- Они такие красивые, спасибо, - растроганно благодарю я. – У меня как раз не было… я давно мечтала приобрести… планировала даже… - начинаю нести все подряд.
- Знаю, - он берет меня за руку – прикосновение его пальцев такое нежное,  волнующее – и, переворачивая мне руку, легонько застегивает браслетик на запястье.
 
   Кокетливо отвожу кисть с часиками, любуюсь золотистыми переливами, зная, что и он в этот момент любуется мной. Подношу ходики к уху, вслушиваюсь в деликатное звучание часового механизма и, наконец, довольно объявляю:

- Идут…

   Он подводит мою руку к себе, прижимает к уху и весело подтверждает:

- Точно, идут.
- Где же ты достал такие? – мне все кажется, что это происходит во сне.            
- В Балтийск ездил, - нехотя раскрывает карты Иван, – повезло, нашел в одном магазине...

   Что же я стою, не угощаю гостя?
   
- Винегрет, Иван, форшмак с селедочкой, холодец, - хлопотливо мечу на стол новогодние яства, убранные на ночь за оконную раму, - очень вкусный, ароматный, ты попробуй…
- Я бы чай…
- Да, Иван, сейчас…

   Мне так нравится смотреть, как он пьет чай. Век бы сидела и смотрела. И он на меня смотрит, улыбается устало. Но…
 
- Иван, прости, мне скоро уходить, у меня два детских утренника сегодня, - вздыхаю, - я ведь по совместительству еще Снегурочка.
- Я провожу тебя, - поднимается он из-за стола.
- Нет, нет, сиди, - испуганно останавливаю его, - у нас еще есть время…
- Если честно, ужасно хочется спать, - потирает он виски.
- Поспи у меня, - радушно предлагаю. Почему бы нет.
- Скоро автобус в Зеленомысск. Следующий только завтра.
- Тебе надо сегодня вернуться? – понимающе гляжу на него.
- Да, Вера.

   Послышалось какое-то движение в Паракратовских приделах, приглушенное покашливание.

- Сейчас сюда может прийти одна очень любопытная особа, - таинственно шепчу я, украдкой оглядываясь на дверь, - давай, подождешь меня в моей комнате?

   Мы молча поднимаемся наверх. Иван выходит на балкон, пока я переодеваюсь.
 
- А у тебя здесь красиво, тихо, - оборачивается мой гость, - как в санатории.
- Мне самой нравится, - выхожу постоять рядом.

   Зима. Накануне моросил совсем не новогодний дождик – снег не выпал ни в эту ночь, ни в предыдущие дни. Хранительницы виллы «Роза» сосны сбрасывают водяную россыпь с лап при каждом дуновенье ветра. Еще не до конца рассвело, лишь трогательная звездочка подрагивает на бледном небосводе, шлет нам привет из своей Галактики.

- А ты красивая, Вера, - его рука легла мне на плечо. От этого решительного, недвусмысленного прикосновения все так и тает внутри у меня.
 
   Надо же, мне никто не говорил, что я красивая. Всегда считала себя самой обыкновенной внешности.
   
- Не уходи, Иван, - вкрадчиво прошу, тихонько.
- Ты же сказала, тебе скоро…
- Нет, я хотела сказать не уезжай надолго, не пропадай, - выдаю себя с головой, просто погибаю.
- Я приеду, как освобожусь.
- А когда ты освободишься? – продолжаю выпытывать я, как ребенок.

   А губы наши все ближе, неотвратимо ближе, и вот уже сливаются в нежном поцелуе, прекрасном, как само блаженство.
 
   Что это было? – едва оторвалась, теряя опору под ногами: смотрю на него и тону в его серых мальчишеских глазах, погибаю окончательно.
 
- Вера, - он снова притягивает к себе.
- Иван…

   Внизу, под нами резко хлопнула форточка, и я невольно отпрянула.
 
- Там кто-то стоит, - шепнул он мне, поглядев вниз, - за нами установлено наблюдение.
- Это Вика Без Ножа Зарежу, - говорю нарочно в полный голос. Если она там, за шторой, притаилась, пусть знает, что ее подслушивание на этот раз не останется незамеченным.
- Кто кого зарежет, Вера? – удивляется Иван.
- Да так, студенческое прозвище, - не хочу вдаваться в подробности – тратить драгоценное время… Смотрю на свои восхитительные часики и с ужасом понимаю, что все, время не ждет, пора выходить.

   Город тихо отсыпается после праздника, в витринах магазина зябко подрагивает мишура, на улицах пустынно, лишь где-то впереди бредет навстречу мой Дед Мороз, он же Павел Моисеевич, товарищ по культурно-массовой работе на общественных началах. Смело беру Ивана под руку, льну к нему.
 
- Вера, хочу признаться тебе в одной глупости. Совесть заела… ты на меня так смотришь, как на героя. Обещай, что простишь?
- Конечно, обещаю. А что такое? – доверчиво заглядываю ему в глаза. Ты для меня все равно герой, что бы ни сказал.
- Тогда на лодке, помнишь… - он помолчал.
- Ну, да, мы катались, - начинаю сгорать я от любопытства, - на Лебедином озере.
- Ну, в общем, это был спектакль.
- Какой спектакль? Почему? – от удивления я даже останавливаюсь.
- Эти парни, которые в нас врезались, они… - Иван немного морщит нос, подбирая слова.
- Они твои знакомые, да? – догадываюсь я. Мне становится смешно.
- Ну, в общем, да, - конфузится мой спутник. – Я их попросил подстроить что-то в этом роде.
- Зачем? – лукаво усмехаюсь.
- Понравилось спасать тебя… Незабываемые ощущения.

   Теперь пришла моя очередь смутиться.
 
- Ты ведь не сердишься? – примирительным тоном спрашивает он.
- Нисколько, - заверяю его великодушно, - спасай, сколько хочешь.

   Скоро, совсем скоро переулок завернет, и нам останется недолго наслаждаться прогулкой по заколдованному новогодним сном городу. Чувствую, что наступил момент задать вопрос, давно беспокоящий меня:
 
- Иван, а мы, правда, поедем летом на Лужскую косу?
 
   Вдруг он забыл – надо бы напомнить.

- Почему бы нет? – поддразнивает он – избегая прямого ответа на поставленный вопрос.
- И ты слепишь мне скульптуру из песка?
 
   Как тогда, когда я в первый раз увидела тебя, чуть не добавила.
 
- Слеплю. С тебя, – довольно улыбается он, - если не возражаешь, конечно.
- Вон там Павел Моисеевич идет, - печально констатирую я, понимая, что расставание будет дружеским, без обжигающего прощального поцелуя. Не успели. – Это мой коллега…

   Иван помолчал.

- Вера, у нас скоро масштабные учения, командировки, могут продолжиться месяц, даже больше.
- Я понимаю, - киваю с серьезным видом.
- Будешь писать мне письма, если не смогу приехать?
- Да! - безумно радуюсь его предложению, открывающейся перспективе письменного сообщения, - на какой адрес?
- Ты запомнишь?

   Конечно. Обожаю писать письма. Правда, после ухода мамы их некому было писать.
   
   Он обнимает меня, целует в щеку. Подносит мою руку к губам и трогательно, по очереди целует пальцы. Вот и все. Задыхаясь от нежности, смотрю вслед любимому, уходящему в январскую промозглость, и сердце почему-то жалостно сжимается. Когда мы снова встретимся?
 
   Мы так и не успели сказать самые важные слова друг другу.
 

                15
                Письма   

   Я написала письмо на следующий день. Можно было для солидности выждать неделю-другую, но я не утерпела. Мне так хотелось посвятить Ивана в свою жизнь, в подробностях описать ее незамысловатое течение, что выходившие из-под моего пера откровения стали своего рода дневником, в котором я щедро изливала душу, удерживая тонкую, невидимую нить, связующую нас посредством полевой почты. Снова я зачастила к красному ящику для писем, гадая, через сколько дней исписанные мелким каракулем листочки окажутся в руках любимого.

   Мне казалось, исповедальный тон и частота посланий восполнит недостаток общения и редкость встреч, сложившиеся между нами. Пусть он почувствует мое дыхание, силу чувств, хотя три ключевых слова, знаменующих некий Рубикон в отношениях между мужчиной и женщиной, я не решалась написать первой. Подожду, когда он созреет для признания в любви. А мой ответ не заставит себя долго ждать.

   На два-три моих письма приходился один ответ от Ивана, составленный по-армейски кратко, в виде рапорта. Тем не менее, его немногословные послания были полны юмора и самоиронии. Можно подумать, за отправную точку наших отношений он принимал поднятие моего боевого духа, улучшение настроения. А я все грезила будущим отпуском в затерянных песках, палаткой на двоих и аппетитной ухой над потрескивающим костерком. С милым рай и в шалаше – разве можно усомниться в этой старой как мир истине. Над нами будет небо в звездном кружеве, мы будем купаться по ночам – с ним не страшно! – и согревать друг друга дыханием, засыпая под мерный шум прибоя. Конечно, я не решалась раньше времени выложить перед Иваном все эти райские картинки, лишь намекала, что не забыла про наши летние походные планы. Надо еще чуточку потерпеть, подождать, и все будет именно так, как я загадала.
   
   Но тут сама жизнь вмешалась в то, чтобы приостановить мои дерзкие мечтания. Случилось чрезвычайное событие. Вообще-то рано или поздно оно должно было произойти, но к тому, что это случится на два месяца раньше положенного срока, никто не оказался готов.
   
   Галка родила в начале феврале, вызвав в школе настоящий переполох. Прямо в приемной Маргариты Львовны у нее отошли воды, и после этого она еще своим ходом геройски добралась до родильного отделения больницы, откуда и позвонили в школу с ошеломляющим известием: ваша сотрудница родила мальчика, вес чуть меньше двух килограмм, если точно, кило девятьсот.
 
   Сначала никто не мог сообразить, о ком идет речь, может, перепутали нашу Приходько Галину с другой роженицей, ее полной тезкой (бывают же такие совпадения). Шок случился даже с невозмутимой, держащей все и вся под неусыпным контролем Маргаритой Львовной, которая просто-напросто отказалась верить в то, что ее покладистая, безотказная секретарша едва не разрешилась от бремени на рабочем месте. Забегала челноком в кабинет начальницы облеченная профсоюзными заботами Нонна Борисовна, но больше всех сенсационное известие сразило нашего комсорга – я даже испугалась, как бы она сама не родила раньше времени.

- Ну, вы даете! – только и могла выговорить Виктория, - ну, вы даете, - как будто я на пару с Галей вынашивала ребенка.

   По сравнению с ее день ото дня растущим животом, Галкино будущее материнство было не так-то просто распознать. Где же взаимное товарищеское доверие, открытость? Конечно, она не списывала со счетов мою неблаговидную роль в этом громком деле, у нее и ко мне имелись вопросы, но больше всего ее задевала собственная близорукость: как могло случиться, что она прозевала беременность подотчетной комсомолки, к тому же обитающей под одной с ней крышей? Это входило в неразрешимое противоречие с ее представлением о собственной информированности. Такая вот «феноменальная» оплошность.
               
- И кто отец? – только спросила Виктория Ефремовна, кода более-менее пришла в себя. По факту ее вопроса в учительской стало тихо, как в могильном склепе.
- Не знаю, - потупила я глаза. Не выкладывать же про этого афериста, героя гражданской войны Котовского.
               
   Паракратова осуждающе покачала головой.
 
   Однако и меня весь этот гром среди ясного неба, между нами говоря, застал врасплох. Мы с Галкой совершенно не подготовились к появлению на свет младенца, отложив необходимые закупки на последний день. При первой возможности я навестила подругу, проболтавшись под окнами родильного отделения больницы битый час, пока та знаками из окна подсказала мне, чтобы я переместилась в приемное отделение или небольшой предбанник, где обычно ожидали родственники пациентов. Туда и выбралась на пять минут отважная мамочка в выцветшем казенном халатике и белой косынке.
 
- Это для него слишком велико, - сразу забраковала Галина партию чепчиков, ползунков и распашонок, которые я купила на глазок, имея смутное представление о величине новорожденных. А у продавщиц спросить не догадалась.

   Подруга чувствовала себя неплохо, уже вставала, и, хотя врачи не торопились с выпиской – все-таки недоношенное дитя, надо бы понаблюдать, вес набрать, решительно настроилась на возвращение домой.

- Ну, как он?
- В прыщиках чуток. И больно маленький, - тепло улыбнулась Галя. – Сама скоро увидишь.

   Подруга словно преобразилась: исчез затравленный взгляд, выправилась пришибленная осанка. По всему видно – молодую маму не очень волновало, что о ней скажут окружающие, как истолкуют появление на свет ее ребенка. Какое Гале дело до пересудов? Она вступала в святые материнские права, под ее защитой крошечное, беспомощное существо. А люди? Посплетничают, позлословят и перестанут.
       
   В воскресный день вся наша дружная соседская компания собралась у крыльца родильного отделения. Медсестра окинула удивленным взглядом Эдика, которого с одной стороны держала под руку Виктория со своим выдающимся животом, с другой стороны – худенькая девушка, то есть я.
 
- Вы, что ли, папаша? – с большим сомнением всучила она байковый кулек с младенцем смутившемуся молодому человеку.

   Надо отдать должное Паракратовым: накануне Вика отрядила супруга на поиски коляски для нового жильца виллы «Роза», что Эдуард – честь и хвала ему! – успешно выполнил, несмотря на жесткость поставленной задачи: плановая экономика и здесь давала серьезный сбой. В эту коляску, вместо кроватки, мы и положили новорожденное дитя, закутав за неимением пеленок, которые я грешным делом забыла прикупить в магазине, в большое старое полотенце.
 
- Славненький, и на тебя похож, - склонилась я над непонятным, в пупырышках, существом, которого еще недавно не было наяву, и вот, на тебе, посапывает мирно, смешно причмокивает малиновыми губками, - еще не решила, как назовешь, Галчонок?
- Алешей, в честь моего папы, - любуется крохой юная мама.
- Прекрасное имя, - целиком и полностью одобряю Галкин выбор. Я никогда не расспрашивала Галю об отце, но чувства ее понимаю, как никто. – Алексей… -  запнулась я. – А отчество?
- Алексей Алексеевич, - спокойно, как о давно решенном, говорит подруга и осторожно берет дитя на руки.
 
   Нам так не терпится побаюкать Алешку, потискать в беззаботных объятиях, поскорее покупать в тазике. По нашим молодым, незрелым представлениям он живая, забавная игрушка, с которой так приятно повозиться. Ночью «игрушка» вдруг пришла в возмущенное состояние – так стала покрикивать, требуя всеобщего внимания к себе, что переполошилось, забегало все взрослое население виллы «Роза».
 
   Ответственная Паракратова, лишившись сна, поднялась, чтобы как будущая мать дать ценные указания. Но кормление и пеленание не выправили ситуацию. Алеша поднял бунт, протестуя против неведомых нам неудобств или болезненных ощущений: сказать не может, вот и плачет, зашелся весь. Виктория развела руками, капитулируя, дескать, я бессильна здесь, сами разбирайтесь, товарищи. Товарищи и погремушками гремели, и на аккордеоне играли, и разные фокусы-покусы показывали, – однако все эти отвлекающие приемы не сработали. Алешка продолжал надрываться в истошном крике. Нет, он все-таки будет оперным певцом, отдала я должное силе голосовых связок Галкиного сына.
 
   Через пару часов возмутитель спокойствия обессилил: громкий крик перешел в слабое уаканье, потом и вовсе сошел на нет.
   
   Так и повелось: днем Алеша мирно отсыпался, почмокивая язычком или посасывая уголочек подушки, а ночью бодрствовал, поднимая всех на ноги. Галя возмещала недостаток сна в дневное время, а вот я едва не засыпала на работе. Даже снисходительная ко мне Маргарита Львовна стала тревожно посматривать в мою сторону: не отразится ли на учебном процессе мое участие в пестовании Галкиного чада.
            
   И все же я находила отдушину в похожих друг на друга буднях, мелькавших, как бегло пролистываемые страницы книги жизни. Имелись особые минуты в сутках, когда я с головой окуналась в свой роман в письмах, как правило, поздним вечером, перед сном, который прерывался среди ночи вышеупомянутым авралом.
   
   Уже задули февральские ветра, воровато теребя рамы в доме, позванивая стеклами. Стелила-заметала поземка по земле, укладывая ребристыми дорожками снег. Немного жутко от метельной свистопляски за окном, но под завыванье ветра и вдохновенней пишется, и проникновенней звучит музыка, сопровождавшая неспешный ход послания. Все меньше остаюсь наедине с собой, все реже слышу эту чистую, искупительную музыку.

   Горит настольная лампа, поскрипывает перо, ложатся на бумагу бесхитростные слова.
   
   «Здравствуй, Иван!

   Это опять я. Сейчас двенадцатый час ночи, в доме тишина, а за окном ненастье. Хочется верить, в такую погоду твои вылеты отменяются, ты на досуге зачитываешься моими письмами и не задерживаешься с написанием ответа.

   «У нас много событий. Остановлюсь на главных. Начну, пожалуй, с детей. Потому что их становится все больше. Дело в том, что наша соседка снизу, Вика Паракратова (мы с ней землячки, из одного училища, только она пошла еще по комсомольской линии) ожидает ребенка, и, как оказалось, не одного, а двойню. Счастливое известие подтвердили в консультации. Самое большее через месяц-полтора вилла «Роза» (так мы называем наш малосемейный дом) огласится хором сразу трех младенцев. Надеюсь, новички окажутся более спокойными, нежели наш громкоголосый Приходько Алеша (Галкин сынишка), который начинает заявлять свои настойчивые требования посреди ночи. Если честно, я ужасно не высыпаюсь в последнее время, так как активно помогаю его нянчить. Да и как уснуть, когда через стенку раздается заливистый детский плач? Скорее бы он начал говорить и объяснять причины своего недовольства. Правда, прибавилась еще одна неприятность: Алешка начал покашливать. Участковый педиатр ничего не говорит пока. Надеемся, это временное явление. Успокоятся ветра, переменится погода, начнет пригревать весеннее солнышко, окрепнет и наш малыш.
      
   «Впрочем, в любом случае Галина не собирается долго сидеть дома, она чувствует вину перед коллективом школы и нашей суровой начальницей: дескать, ушла без всякого уведомления в декретный отпуск и оголила кадровую проблему. Другими словами, оставила директрису с кучей нераспечатанных бумаг и горящими часами по классу аккордеона. Галина намерена, как только прояснится вопрос с яслями, выйти на работу. Отговаривать ее бесполезно (я пыталась), настрой у нее самый решительный. А я, если так выразиться, подсиживаю ее, то есть задерживаюсь на работе, пытаюсь (пока одним пальцем и по одному слову в минуту) напечатать что-то срочное для Маргариты Львовны (Железной Марго).
         
   …Склонилась голова, затуманился взор, померещились мириады сияющих звезд в ночном небе. Клюнула носом, и от этого непроизвольного движения очнулась, встрепенулась. Бросила взгляд на свои изящные часики – удостовериться, что не заснула за пером. Надо бы написать что-нибудь эдакое, забавное.

   «Кстати, еще о детях. Я писала тебе о своей маленькой знакомой из детского сада (я там музыкальный руководитель) Аленке. Эта живая, непосредственная девочка не перестает меня удивлять. Вот вчера, например, мальчик из ее группы Сережа Кулешов упрашивал Леночку Щеглову, чтобы она побегала за ним (у них игра такая, мальчик по предварительной договоренности с девочкой бегает от нее, а та его долго-долго догоняет), так вот, эта Щеглова Лена оказалась привередливой: нет и все тут, попроси, как следует. «Давай я за тобой побегаю», - просто предложила Аленка и оставила недотрогу с носом. Если серьезно, я в очередной раз порадовалась за Аленку. Может, с таким покладистым, отзывчивым характером ей будет легко идти по жизни (у девочки сложная семейная ситуация, и я немного опекаю ее).

   «О детях, кажется, все.
 
   «Несколько слов о себе. Я никому не говорила, потому что это странное и не до конца понятное для меня… [тут я поставила три точки, не подобрав нужного слова]. Какими-то намеками, не повелительным наклонением, словно окончательное решение основывается исключительно на моей доброй воле, без всякого нажима извне. Бери этот дар, если хочешь, распоряжайся им, как знаешь, а если ты боишься его принять, пусть будет по желанию твоему. Дело в том, что я иногда слышу музыку. Свою музыку. Сразу хочется бежать к пианино. Это удивительное ощущение – когда остаешься один на один с инструментом и исчезают неуверенность в себе, страх перед молчащими клавишами. Не знаю, с чем сравнить такое состояние. Наверное, это тоже любовь – к миру, жизни – происходящая от ощущения чего-то прекрасного и глубоко созвучного тебе. Мне иногда кажется, в голове композитора установлены невидимые антенны, улавливающие отдаленные, слабые сигналы. Когда приходит музыка – какой-то удивительной волной, – все, что от тебя требуется, успеть записать, сохранить мелодию. А там распоряжайся тем, что продиктовала палочка незримого дирижера, разгадывай ее секреты. Можно оставить на память, как образец наивного творчества, можно задаться целью его дальнейшего совершенствования. Скорее всего, это незрелый, интуитивный опыт (ведь пишут многие в юности стихи, но поэтами становятся единицы, избранные). Думаю, не стоит относиться к моим сочинениям как серьезной творческой заявке. Во всяком случае, я так для себя решила. Единственное, после таких «сеансов» я чувствую своего рода целительное, терапевтическое воздействие – на душе становится легко и спокойно. Словно кто-то хочет найти оправдание тому, что составляет суетное, подверженное хронической нехватке времени содержание моей жизни. Боюсь, что размышления на эту тему покажутся тебе скучными, надуманными, поэтому не буду больше испытывать твое терпение, а перейду к следующему вопросу.
    
   «Гораздо интересней, Иван, помечтать о нашем совместном отпуске. Я взяла в библиотеке книгу «Орнитофауна Лужской косы» (о птицах, одним словом) и, хотя книга рассчитана на специалистов (орнитологов), решила проштудировать ее, несмотря на дефицит времени и недостаточные натуралистические познания. Там есть уникальные факты, которые, конечно, не оставят тебя равнодушным, ты ведь тоже частенько смотришь на мир с высоты птичьего полета. Дело в том, что в период миграции птицы…»
               
   Горит настольная лампа, поскрипывает перо, тихонько застывают чернила на бумаге...

 
               
                Из сообщения радиостанции «Свободная Америка».

               
«Засекреченный полет. Вчера в Советском Союзе в прибалтийском

курортном местечке Янтарный Берег потерпел крушение военный самолет

АН-24, который упал на гражданский объект – детский сад в самом центре

города. Страшная трагедия разыгралась на рассвете, когда в здании

находились дети, оставленные родителями на ночь. Крушение самолета

сопровождалось дополнительными взрывами  газовых баллонов в

кухонном отсеке детского учреждения.
 

Как следует из записи переговоров экипажа, которые засекли наши станции

слежения, через несколько минут после взлета АН-24 вошел в полосу

густого прибрежного тумана. По непонятной причине произошло опасное

снижение самолета и его столкновение с каким-то наземным объектом.

Потеряв часть крыла, машина сорвалась в крутой штопор. Даже если

экипаж и предпринял попытку развернуть АН-24 в сторону моря, самолет

был обречен, как и стоявшее на его пути здание детского сада.

Коммунистические средства массовой информации ни словом не

обмолвились о чрезвычайном происшествии и многочисленных человеческих

жертвах. Эксперты на Западе не сомневаются, что результаты

расследования катастрофы пополнят советские секретные архивы и

правда будет надежно сокрыта от граждан».


                Конец первой части