озеро, где хариусы пляшут

Бытопись  про  то  и   это...
 

  Один  мудрец  сказал,
когда  скончался  Брежнев:

«Партия  есть  секта,  а  это
глупость   множества  баранов
для  удовольствия козла.»


        ---   1   ---

             Сначала  отступление  во  времени  для  наступления  на  тему.
             На  переходе  с  тёплых  вёсен  годов  шестидесятых   на  седьмой десяток  лета  двадцатого  столетья,  определяющий  систему  и  направляющий   тропу,  товарищ  Брежнев,  почувствовал  усталость  от  сонма  подхалимов  и  текучки  мелких  тем. Но  подобрать  успев  надёжных  кадров, стал  приучать  товарищей  по  службе    целоваться  крепко  и  в  засос, -  осва-ивал  методу  праздновать  успехи  и  получать  за  то  награды,  для  укра-шения  груди. Наказывать  за  разгильдяйства  меньше  стали,   воришек  с  мелочёвкой,  «несунов»  с  авоськой,  перевели  в  разряд  обычных  шалунов, а  потому  пустилось  многое  чего  на  самотёк. К тому,  потиху,  будто  неза-метно, улыбки  радости   мещан  сменились  на  смущенье,  затем  явилась  озабоченность  моментом  в  добывании  «бабла»,  и  вырос  до  больших зна-чений, вальяжно  взматерев, - завистник-филистёр! А этому отродию  при-родой  много  не  дано  раздумий:  было  бы  на что  смотреть  вокруг  и  на  экране,  да  пожевать  колбаски  на  диване.  И  долго  чтобы  жил   радетель  счастию  людей - Ильич  Второй!
            И  благодатно  жил  бы  там  народ, когда  б  не  обуяла  филис-тёров  жадность. На  зависть  же  другим, страна  досталась  им  широкая,  бо-льшая,  богатая   туземцами,  ресурсом  недр, и  много  в  ней  лесов, морей  и  рек.  Естественно, - озёр.
            
_____   *   _____
            
             Близ  одного  из  них,  где рыба-хариус  танцульки  затевала,  паслась  избушка. Избушка  как  избушка, не  на  курьих  ножках,  а  на  по-лозьях,  чтоб  можно  место  поменять: вид  спереди  на  озеро  имела,  а  сзади – на  тайгу. В  избушке  –  печка  из  бочонка,  поверх   чугунный  маховик  от  старого  ЗИСа,  для  удержания  тепла,  да  и  с  чайком  сварганить  перекус. Ещё  лежанки-лавки,  крепкий,  из  березы стол,  у  двери  шкаф  подвешен,  где  соль  и  сухари, - на  всякий  случай. Балок,  так  называли  здесь  такой  приют  от  непогоды,  считался  общим. Кто  его  поставил  и  зачем,  когда, - бог  ведал да  комсомольцы  ближнего  отсюда  ГОКа. Тут  ночевали  рыбаки-удильщики  из  комбината, или  ближних  приисков,  иногда  наезжали  любители  похлестать  удочкой  воду  аж  из  столицы  Колымского  края,  да  и  любой  турист-дикарь,  или  геолог  имел  тут  право  на  согрев. В  балке  тепло,  до  благости  уютно,  когда  трещали  в  печке  ветки  сухостоя,  па-рился  чай  на  плитке,  а  за  окном  толь  проливень  ярился,  иль  обложняк  на  душу  дрёму  нагонял. 
            Павел  Котляров  бывал  на  озере  частенько. Он  тут любил  поразмышлять,  помечтать  в  одиночестве  у  воды, порыбачить. Приезжал  в  выходной  день  на  редакционном  «газике», используя  самым  беззастен-чивым  образом  служебное  положение  завотделом  писем  и  шофёра  в  одном  лице. Павел  мало  рыбачил, хотя  хариус,  как  назло,  иногда  дурью  пёр  почти  на  голый  крючок. Журналист  бросал  удочки  на  прибрежную  гальку  и  шёл  бродить  вдоль  берега. Разглядывал  сопки, тайгу,  птиц,  что  попадались  на  глаза  в  кружении  над  водой,  курил,  усмехаясь  мыслям,  и  швырял  плоские  голыши  в  воду.
             Приезжал  Котляров   сюда  чаще  всего  в  дурную  погоду,  когда  гулял  ветер,  бросалась  на  камни  волна,  а  шансов  поймать  рыбу  вообще  не  предвиделось.  Он  ехал  думать.  И  между  тем,  шёл  к  озеру, и, широко  размахивая  удилищем,  швырял  крючок  с  искусственной  мушкой  по  ветру  в  кипящие  волны. Ветер  рвал  волосы, трещала  брезентуха  с  башлыком,  а  он  жевал  беломорину  и  зорко  следил  за  пробковым,  из-под  шампанского, прыгающим  поплавком. В такую  погоду  ловились  особо  крупные  и  красивые  хариусы.
            Но  теперь  работник  районной  газеты «Товарищ Правда» при-езжал  сюда,  как  на  свидания. Увидев  однажды,  что  рыбаки-постояльцы  изгнаны  из  избушки, он  заинтересовался  нонсенсом  и  заглянул,  и  позна-комился  с  работницей  службы  погоды  и  миловидной   барышней  Натальей  Ильиничной  Феоктистовой.
            Почти  у  самой  вершины  сопки  располагалась  метеостанция. Те,  кто  там  работал,  получали  жильё  в  гоковском  посёлке  Озёрный,  а  так  как  свободной  комнаты  не  оказалось,  новую  специалистку  уговорили  временно  поселиться  в  балке. Умоляя  согласиться  на  вариант, начальство  рассчитывало,  что  симпатичная  барышня  в  синем  спортивном  костюме  и  очаровательными,  но  дерзкими,  под  цвет  одежды,  глазами,  сама  решит  проблему  жилья.  Или  выйдет  замуж  или  уйдёт  наверх,  на  метеостанцию, и  перебьётся  в  служебном  помещении,  потому  как  третьего  не  дано. Иное, - бросить  работу  и  искать  другое  место. А  так, - удильщики  потерпят  такое  положение  денёк-другой,  да  и  потеснят  малость,  попросив  пустить  обогреться,  иль  спрятаться  от  дождя.
            Такое  Павел  тоже  предвидел  и  потому  караулил  свой  час. Нет, он  не  собирался  пользоваться  безвыходностью  положения  бездомного  существа. Девушка  чем-то  нравилась,  и  мог  ли  он  оставить  её  наедине  с  грозящими  заморочками? А  вот  отбить  охоту,  проситься  на  постой  у  мужиков,  вполне  возможно. Котляров  приезжал  сюда  из  вечера  в  вечер  и  садился   неподалёку  рыбачить. Здесь  он  обдумывал  письма  в  редакцию,  размышлял  вообще  о  бремени  жизни,  и  молил  судьбу  о  даровании  взаимного  внимания.
            Рыбаки  деликатно  косились  на  избушку,  (на девушку, каза-лось, - нету  интереса), покашливали  и,  собираясь  прикорнуть,  разводили  артельный  костёр,  подстилали  лапы  кедровника  и  долго  гомонили,  попи-вая  чай  и  коротая  время. До  утра  не  затухал  кострище, давая  обогрев  и  отгоняя  комаров.
            Удильщики  сменялись, но  однажды  из  замызганной  в  дороге серой «Волги»  вывалилась  компания  джинсовых, упитанных  парней. Ближних  Павел  знал  в  лицо, а  эти  были, вероятно,  из  самого  Магадана. С  гитарой, видимо  для  форсу,  зачем  иначе  забугорный  маг?  А  тот  орал  на  много  децибел  романс  с  контральто  Изабеллы  Юрьевой.   То  ли  роман-тики  то  были,  а  может  из  когорты   сыновей  больших  чинов  начальства,  но  о  застенчивости  та  ватажка, верно,  не  слыхала. Возможно,  ведала,  но  наплевала,  а  потому ввалились  все в избушку. Время  предвечернее, чего-то  там  наговорили  новоприбывшие,  ржа,  Наташе,  и  та  собрала  вещи,  вышла  вон  и  глянула  на  серпантин  дороги   к   вышке   станции  погоды,  откуда  только  что  спустилась.
            А Котляров, минутой  раньше  подкатив  сюда,  увидел  всё  и  бросился  в  балок. Приезжие  ценили  обстановку: гитару  бросили  на  стол, рядышком поставили кассетник  и примостились  гузнами  на  лавки. Тут  вошла  Наташа,  тронула  за  рукав  знакомца-покровителя.
            - Пойдём  отсюда, Павел.  Ребята  выпивши  сверх  меры,  могут  пакостей  наделать.
            - Но  это  твоё  жильё, Наташа!  Они  должны  были  проситься  на  постой,  а  вообще,  все  рыбаки  костры  разводят  и  тем  довольны. Они    до  озера  ездят,  чтоб  рыбку  половить,  а  эти  в  первый  раз,  наверно,  недо-тёпы,  порядков  тутошних  не  знают. Так  вы,  ребята,  балок  освободите.  Хозяйка  тут  Наталья  Ильинична.  Ей  завтра  на  работу  нам  погоду  пред-сказать, и  надо  отдохнуть.  А  вы  романтики  тайги,  вам  у  костра  приятней,  перебьётесь. Попутный  вам  норд-ост.
            Павел  заключил  тираду  и  показал  на  дверь,  удерживая  на  лице  самую  приятную  улыбку. Он  не  хотел  обострять  отношений,  хорошо  зная  норов  таких  парней,  потому  как  был  с  Наташей. А  будь  один,  против  пятерых  нехилых,  в  общем-то,  ребят…Рост  у  него  чуть  даже  сверх,  на  метр  восемьдесят  вышел,  и  вес  до  ста  кэгэ  потянет. К  тому,  он  в  армии  служил  в  пехоте,  сержантом  в  разведроте. А  там  им  прихо-дилось  драться, имея  мнимых,  но  врагов.
            Прибывшие  гости  сначала  онемели  от  наглой  выходки  «козла»,  как  величали  они  всех,  кто  статусом  не  тот  по  виду.
            - Да  не-ет, - протянул  с  апломбом  длинный  и  худой  приез-жий, сняв  и  кинув  на  столешницу  пляжный  картузик,  а  взяв  гитару,  стал  перебирать  струны. – Это  вам  попутный  ветер,  дядя  и  тётя!
            - Вы  нахалы,  ребятки,  а  это  плохо  для  всех. Как  я  понимаю,  вы  из  приличного  круга  людей,  ваши  папы  большие  начальнички и  вы  привыкли  пренебрегать  не  только  этикой  поведения,  но  и  возможностью  получить  физическое  внушение, -  укорил  Котляров  компанию  и,  сбра-сывая  с  плеч  штормовку,  оборотился  к  Наташе. -  Не  хотелось  эксцессов,  но  придётся  смириться. Я  их  выставлю  на  природу,  там  они  протрезвеют  намного  скорее,  а  комарики  помогут  своей  заботой.
             - Не  надо! – взмолилась  Наташа  и  ухватила  его  за  рукав  клетчатой  ковбойки. -  Их  много,  они  сила,  и  потому  нахальны!
            - Хамство,-  это  почти  подлость,  а  подлости  прощенья  нет. – Он  мягко   снял  её  пальцы  с  рубашки. – Вот  что  ребятушки-козлятушки. На  этот  раз  я  обзываю  вас  козлами. Вас  пятеро  и  вы  можете  меня  обидеть  кулаками,  если  повезёт,  но  вам  придётся  избушку  освободить. Девушка  тут  живёт,  это  понять  вы  можете?  Или  напомнить  пословицу  про  непрошенного  гостя?
            «Татарины»  меж  собой  переглянулись  и  усмехнулись,  а  один,  пьянея  всех  и  объемнее  массой  телес, вышел  к  столу,  и  поискав  чего-то,  взял  гитару  из  рук  приятеля  и  оперся  ею  о  пол.
            - Морду…враз! – пообещал  он,  наливая  глаза  кровью. – Инвалида  из  тебя-я ..!
             Павел  качнул  головой.
            - Ребятки!  Вы поняли  меня  совсем  превратно. Вам  придётся  меня  убить,  иначе,  когда  придут  рыбаки…В  общем, если  я  останусь  жи-вым, даже  инвалидом,  я  разыщу  каждого  даже  на  дне  этого  озера  или  под  землей,  - проговорил  он  глухо, с  трудом  одолевая  пересохлость  языка. -  Я  выбор  сделал,  дети  инвалидов, теперь  ваша  очередь. Или  уйдите  от  греха,  или…
            - Да  мы  пойдём, пожалуй, -  оскалился  ухмылкой,  на  вид  самый  старший  возрастом  и  сложением  естества,  блондинистый, с  длин-ными  волосами  гость,  и  они, почему-то  оставив  гитару  и  магнитофон,  гуськом  потянулись  на  выход.
            Павел  отступил  и  распахнул  дверь.
            -  Наше  вам, - сказал  передний,  минуя  притвор  и  разгибаясь  в  рост. - Скорблю  и  завидую. 
            -  Девочка,  что  надо, - проронил, осклабляясь,  другой. – Мог  бы  и  поделиться.
            - Так  это,  люди  хлебом  делятся, - поддержал  скабрёзность следующий  в  череде  заединщик.
            - Ну ты, ханурь  благочестивый! -  прорычал  Павел,  вздымая  кулак.
            - Не  надо, шеф, - с  поклоном  приложил  к  груди  ладони  охот-ник  до   непутёвых  шуток. - Не  надо  шуметь.
            И  тут  же  сунул  Котлярову  кулак  под  дых…
            Они  били  его  долго  и  с  наслаждением,  хотя   любого  из  них  Котляров  мог  сшибить  с  ног  враз, будь  на  то  вразумление. Павел  не  сразу  это  понял,  стерпливая  боль,  что  сидела  в  нём  острая,  пронзающая  всего,  когда  один  ученик  де  Сада  оставил  его  и  принялся  за  Наталью. Он  схватил  её  за  руку  и  поволок  прочь. Она  молча  упиралась,  а  разъярившись,  влепила  ему  звонкую  пощёчину. У  пьяного  вьюноша, наверное,  был  опыт. Он  зло  оскалился,  коротко  размахнулся  и…девушка  упала  на  пол. И  это  увидел  Котляров.
             «Ах,  скотина! – подумалось  ему, и  он  вскочил  на  ноги. – Сволочь  патлатая!»
            И  Павел  врезал  от  души  в  скулу,  но  другому. Тут  же  вдруг  подвернулся  под  кулак  ещё  один  проказник,  а  остальные  подались  нау-тёк,  понимая,  что  может  обломиться  крупно. Остался  тот,  который  в  пля-жной  кепке. Изогнувшись  над  распластанной  специалисткой  метеостанции,  он,  наслаждаясь  ситуацией,  изголялся  словом:
            - Тебе  не  нравятся  наши  принципы  свободной  любви?  Поче-му?  Ты  же  такая  симпотная  шмарочка…
            Но  сильный  удар  в  ухо  сбил  с  него  не  только  спесь. Однако  он  не  успел  коснуться  настила, Котляров  подхватил  его  за  ворот  джин-совой  робы,  доставил  до  дверного  проёма,  и  как  никогда  никого  не  бил  даже  в  армии  на  учениях, врезал  ему  в  губастое  лицо. Ударил  с  яростью,  как  бьют  врага. И  развернув  к  себе  задом,  сопроводил  пинком  вон,  где  тот  упал  под  лиственницу  и  затих.
            - Это  тебе… за  свободную  любовь…,  мразь! -  прохрипел Павел  вдогонку. – И…за  всё  остальное!
            Котляров  помог  Наташе  подняться  на  ноги.
            - Вам  больно?  -  спросил  он  участливо. -  Как  он  посмел…
            - Павел! – вскричала  в  испуге  девушка. 
            Он  не  успел  осмыслить  обстоятельств, но  почувствовал  что-то  жгучее,  вошедшее  в  спину.  Лезвие  карманного  ножа,  ткнувшись  в  кость  и  сотворив   порез,  сложилось  на  бок,  пустила  кровь. А  Павел  всегда  боялся  уколов,  и,  теперь,  истолковав  панику  девушки  слишком  пугающей, терял  сознание.
            Наташа  увидела,  как Павел  медленно,  подгибаясь  в  коленях,  опускается  на  пол,  а  над  ним,  держа  в  руках  карманный  ножик,  стоит  длинноволосый.
            - Ты  убил  его! – с  ужасом  прошептала  девушка,  зажимая  кулачком  рот. – Ты…  убил  человека, сволочь! -  уже  закричала  она  и,  теряя  страх,  двинулась  на  подонка.
            Она  протягивала  к  нему  руки,  словно  хотела  схватить  его  горло,  но  тот,  выронив  ножик, попятился. О  порог  он  споткнулся  и  едва  не  упал,  и  тут  вернулась  к  нему  способность  соображать.
            - Я  хотел…по-по-пуга-ать, -  проговорил  он  поражаясь  видом  лежащего  человека. – Я…
            Он  повернулся  и  бросился  бежать,  его  подхватили  сотрапез-ники,  повлекли  к  своему  авто.
            Девушка  в  ярости  махнула  рукой  и  наклонилась  над  Котля-ровым,  припала  ухом  к  его  груди…Сердце  билось.
            - Да  помогите  хоть  кто-нибудь, -  обратилась  криком  Наташа  в  распахнутую  дверь,  но - никого  вблизи. Лишь  парень  в  пляжной  кепке  лежал  под  деревом,  навряд  ли  пришедший  в  себя.
            Феоктистова  осмотрелась, и, увидев  «газик»  Павлика,   бросилась  к  нему.
            «Сейчас, -  сказала  себе, -  я  перенесу  его  в  машину.»
            И  побежала,  распахнула  дверцу,  но  ключей  зажигания  в  замке  не  оказалось. Наташа  побежала  обратно,  нашарила  в  кармане куртки  журналиста  ключи, хотела  к  «газику»,  но  её  окликнул  Котляров.
             - Что  случилось,  почему  ажиотаж  и  слёзы?  -  Он  даже  слабо  улыбался.
            - Вы  ранены,  Павел!  Вас  пырнули  ножом!
            - Но-ожом?! - Удивился  он  и  снова  отрубился. Рефлекс     попраздновать  труса  сработал. При  виде  шприца,  как-то  сидя  в  кресле  зубодёра, он  тоже  обморок  хватал. Хотя  тот  мастер  по  ста  матам  предупреждал  закрыть  глаза.
            Феоктистова  сжала  зубы  и  подалась  к  машине.
            «Ничего,  я  сумею», -  толковала  себе  почти  безотчётно,  продолжая  менять  обстановку  и  в  волнении  не  попадая  ключом  в  сква-жину  замка. Двигатель  заработал  и  Наташа,  призывая  себя  к  сдержан-ности,  сумела  определиться,  как  включать  скорости  и  как  давить  при  этом  на  «железку». И  девушка  доехала  до  балка.
            Она  попыталась  поднять  Котлярова,  но  тот  оказался  слиш-ком  тяжёлым  и  признаков  жизни  не  подавал,  даже  при  шлепках  по  щёкам. Но  слегка  приподняв,  Наташа  увидела  кровь  и  разволновалась  ещё  больше. Впрочем,  тут  же, располосовав  простынь,   принялась  за  перевязку. Затем  бросилась  к  парню  под  деревом.
            - Эй! -  окликнула  она  бедолагу,  слегка  пришлёпнув  по  щеке. – Ты  живой?!
            Парень  медленно  открыл  глаза  и  спросил:
            - Это  кто  меня  так…
            - Сейчас  некогда  болтать  по  пустякам, -  обрезала  его  девушка,  оглядываясь  на  Павла. – Ты  соображать  способен?
            - Голова  шумит,  но  выпить  можно…
            - Алкаш!  -  определила  строго  Наташа. – Поднимайся,  надо  помочь  раненому.
            - Ранил  я? -  встревожился  алкаш.
            - Без  тебя  справились  твои  подонки. В двух  словах: нашего  товарища  пырнули  ножом  твои  собутыльники  и  убежали,  смылись  на  машине  папины  сынки. Да  поднимайся  ты! -  озлилась  Феоктистова.
           Тот  с  трудом,  кривясь  и  держась  за  голову,  встал  на  ноги.
            - Раненого  надо  срочно  отвезти  в  больницу.  Помоги  мне  положить  его  в  машину, - потребовала  девушка. – И  не  вздумай  убежать. Больше  некому  помочь, рыбаков  не  видно. Приедут,  но  позже. Рабочий  день  недавно  кончился.
            - Ага!  А  ты  меня  потом  в  милицию…
           Но  туго  соображая  и  с  трудом  двигаясь,  он помог  пере-местить  Котлярова  на  заднее  сиденье  «газика».
            - Ты  поедешь? – спросила  Феоктистова.
            - Ну  да,  а  ты  мусорам  капнешь.
            - Вот  ты  заладил! -  возмутилась  голосом  девица. - Сначала  надо  в  больницу,  а  доктора  разберутся,  кому  чего  и  сколько. Да  чёрт  с  тобой,  отнеси  хоть  мои  вещи  в  балок  и  тикай  до  мамы  под  юбку!
           Чуть  больше  десятка  километров  ужасной  ухабистой  дороги,  пробитой  рыбацкими  средствами  передвижения, Наташа  осилила,  пожалуй,  в  полчаса. Она  боялась  всего:  что  заглохнет   мотор,  и  не  пере-ключалась  на  большую  скорость,  а  потому  тянулась  на  второй,  боялась  неожиданной  поломки, ибо  закон  подлости  никто  не  отменял  и  северяне  знали  это  как  никто  другой,  но  больше  всего  стереглась  Феоктистова  при-чинить  Котлярову  лишнюю  боль.
           К  журналисту  её  не  пускали  долго, даже  когда  назвалась  женой, а,  наконец,  разрешая,  предупредили:
            - Вы  там  без  лишних  слов. Павел  Тимофеевич  потерял  много  крови. Мы  влили,  конечно, но…- Докторша  назидательно  подняла  указа-тельный  палец  и  остро  глянула  на  Наташу  поверх  очков. – Поберечь  его  надо. Возможен  кризис,  милочка.
           - А  что  ему  можно  есть?  Смущаясь,  спросила  девушка.
           - Всё! Он  здоровый  мужик,  и  ему  надо  много  хорошей  еды. У  нас,  милочка, хорошо  кормят,  но  если  он  осилит  и  ваши  гостинцы… - Лечащий  врач  многозначительно  повела  полной рукой,  намекая  на  укрепление  телес,  и  не  только  своих.
           - Он  осилит, - уверенно  сказала  Наташа. – Вы  разрешите  приходить  к  нему  чаще?
           - Там  есть  расписание  для  посещений,  но если  ваши  визиты  пойдут  больному  на  пользу,  то,  разумеется,  милочка, -  позволила  себе  усмехнуться  доктор. -  Какие  ещё  будут  просьбы?
           - Спасибо  вам! -  расцвела  Феоктистова.
         
---   *   ---

            Через  несколько  дней  Павел  достаточно  окреп  и  они  могли  поболтать  сколь  угодно. Выходили  в  парк, выбирали,  где-нибудь  на  отши-бе  скамейку,  и  будто  влюблённая  пара, общались.
           - Я  доставил  тебе  много  хлопот, Наташа, - незаметно  переходя  на  приятельский  тон,  сказал  Котляров  с  виною  в  глазах.
           - Это  случилось  из-за  меня,  это  я  должна  извиняться, - смущено  ответила  девушка,  выкладывая  ягоды  морошки  в  кульке  из газетины  и  лимоны. – Теперь  тебе  нужны  витамины. И  много.
             - Мне  санитарка  сказала,  что  это  ты  довезла  меня  сюда  на  машине. Ты  умеешь  водить? Мне  повезло. -  Павел  взял  лимон,  поднёс к  лицу.  Уловив  тонкий  запах  цитруса, проронил: - Спасибо. Точно  на  юге  побывал. Когда-то  я  довольно  часто  бывал,  где  растут  лимоны  и  манда-рины. Моя  тётя  живёт  в  Адлере.
           - А  те  хулиганы  разбежались, -  сообщила  Наташа  с  сожа-лением. – Меня  опрашивали  в  милиции,  обещали  найти  подонков. Нельзя  оставлять  такие  выходки  без  последствий.
           - Верно, - согласился  Котляров. -  Подлость  должна  быть  наказуемой. Поднять  руку  на  женщину!.. Уму  непостижимо.
           - Ты  скорее  выздоравливай, -  будто  потребовала  Наташа. - Мне  интересно  с  тобой  говорить. Без  тебя  скушно  будет.
           - Я  постараюсь, -  я  сильный, - улыбнулся  Павел,  разглядывая  девушку  с  пристрастием. Хорошо  глядится. Длинные  русые  волосы, уло-женные  в  косу  и  брошенные  на  плечо, прихвачены  красной  лентой, высокий  лоб  чист  и  светел, полные  губы  показывали  ровные  белые  зубки. – Тебе  в  избушке,  верно,  скучновато. Разве  что  приёмник  малость  отвле-кает.
           - Такая  у  меня  работа, - уклончиво  заметила  девушка.- Мы, Павлуша,  иногда  о  мелочах  говорим,  а  главного  о  тебе  я  не  знаю.
           - Например?
           - А  чем  живёшь,  что  тебе   нравится,  каков  круг  интересов.
           - Не  знаю,  не  задавал  себе  вопросов. Главное, не  врать. – Он  посмотрел  на  двухэтажку   больницы,  свёл  сурово  брови..
           - А  музыка  и  книги. – Девушка  не  снимала  улыбки  интереса  к  теме.
           - Музыка  любая  нравится,  когда  красивая  мелодия  берёт  за  душу. Теперь  вот  полонез  Огинского  запал  на  душу  и  сердце  бередит. Когда-то  поляк  сочинил  его,  протестуя  против  самодержавия  и  беспре-делов,  а  ныне  он  требует  у  меня  протеста  против  подонков. После  случая  с  ножом…С  книгами…Вот  в  какой-то  книге  такую  мысль  вычитал  и  стучит  теперь  во  мне  гневом  сердце  Клааса. Я много  книг  перечитал,  пожалуй,  на  них  воспитан,  а  вот  единственного  писателя,  что  дорог  мне  превыше,  назвать  трудно. Даже  не  могу. Их  сотни,  если  не  больше. Макулатуру,  что  выпускают,  а  я  иной  раз  из  любопытства покупаю  пустышки, в  макулатуру  и  сдаю. Впрочем,  кажется,  Паустовского  я  перечитываю  чаще  других. Я  рабак-удильщик,  и  он  природу  очень  любит.
           -  А  фильмы  есть,  какие  в  душу  запали?
           - Конечно,  есть, которые  цепляют. Из  артистов  нравятся  Папанов,  Юрский, Лавров,  Тихонов, Быковы…И  с  артистами  эстрады  такая  же  заковыка. Многие  нравятся  исполнением,  голосами, но  некогда  особо  увлекаться. Работа  поглощает  время.  Так  что  я  вот  такой. Обычный,  как  многие  мещане. – Павел  взглянул  на  неё  с  виноватым  укором.
           - Да  нет,  уже  не  мещанин, -  строитель. Слово и  дело!  - засме-ялась  Наташа. – Я  тоже  не  слежу  за  модой,  не  увлекаюсь мишурой  и парфюмерией. Разве  с  губ  убрать  помадой  синюшность. Да  и  как  тут  следить,  если  выходить  особо  на  люди  некуда. И  тратить  деньги  негде. Рутина,  как  скажут  наши  противники  взглядов  на  жизнь.
           -Это  верно,  рутина.  Работа, которая  по  нраву. Но  за  моду  я  скажу.  Был  наездом  в  Магадане,  так  видел  некоторых  дам. Следят  за  модой. Как  павы  ходят,  каблучками  стучат  по  ленинке. А  прически  придумали,  наверно,  выше  всех  подняли  эти,  как  их, шиньоны? Над  собой. Консервные  банки, не  иначе,  водрузили  на  макушки,  шиньонами  прикрыли,  и  зависть  у  прохожих  ищут. О  такой  обнове  в  моде  даже  в  московской  печати  промелькнуло. А о  себе,  что   скажешь  особого?
           - Ничего  отличительного  от  тебя. Мы  оба  советские  нормаль-ные  человеки. Только  я  женщина,  а  потому  немножко  люблю  приодеться. А  так, - мыло  есть  и  ладно. Так  меня  учила  бабушка.
           - У  тебя  умная  бабушка.
           - Крестьянка. Сельская  учительница. Тут  росла,  тут  училась  и  тут  учит. В  Омсукчане.
           - А  танцы  ты  любишь?
           - Конечно, - улыбнулась  Наташа  уже  открыто.
           - А  если  я  попрошу  сходить  в  дом  культуры  на  это  незатей-ливое  мероприятие? – Котляров  уже  не  улыбался  и  смотрел  с  тревогой.
           - Но  мне  потом  придётся  добираться  до  метеостанции,  а  это  сколько  вёрст.  Вдруг -  медведь,  а  я  без  ружья?  И  кто  проводит? - Теперь  глаза  её  смотрели  с  иронией.
           - Провожу,  конечно  же, я. Но  почему  на  станцию  переться?  Ты  ушла  из  избушки?
           - Да. Не  хочу  стеснять  рыбаков. Я  узнавала,  это  они  устроили  субботник  и  построили  балок  для  всех,  кто  любит  отдохнуть  у  воды. Как  же  я  могу  лишить  людей  возможности  спастись  от  непогоды? Не-ет,  я  лучше  как-нибудь  уж  на  сопке  перебьюсь. Там  такой  же  балок  на  полозьях, есть  дрова  и  уголь. Чего  ещё? – Наташа  удивлённо  улыбалась. – И  потом,  мне  даже  лучше  на  сопке, спокойнее  душой. Один  раз  в  неделю  я  смогу  приходить  в  поселковый  магазин  купить  продуктов,  а  больше  мне  чего? Не  станут  же  нахальные  типы  или  медведь,  какой-либо  шатун, забираться  на  сопку,  чтоб  попугать  одинокое  существо. Да  и  нет  другого  варианта.
           - Почему  же,  у меня  есть, - сказал  Котляров  и вдруг  снова  перешёл  на  тон  сдержанности. – Вы  можете  жить  в  другом  месте. У  меня  есть  квартирка  в  одну  комнату  со  всеми  удобствами.  Я  прошу  вас  перебраться  до  лучших  времён  в  неё,  а  я  у  товарищей  в  общаге  найду  место  для  раскла-душки.
           - И  я  стану каждый  день  ходить на  работу  за  много  вёрст,  да  ещё  взбираться  на  сопку. Согласитесь,  там  мне  проще  и  удобней.
           - Хорошо.  Но  на  танцы  мы  сходим,  вы  согласились,  я  буду  провожатым.
           И  когда  Котлярову  закрыли  бюллетень,  в  ближайший  выходной они  пошли  на  танцы.
           На  первый  взгляд,  странно  устроена  жизнь  в  таких  посёлках  северных  широт. Если  на  югах,  как,  впрочем,  в  разных  городах  и  весях,  на  «материке»  танцует  молодёжь,  то  здесь   теснятся,  на  возраст  невзирая. Павел,  как  платонический  обожатель,  ни  на  минуту  не  оставлял  Наташу  без  внимания  и  они  танцевали,  можно  сказать,  до  одури.  Но  к  концу  вечера  устали.  А музыканты,  сделав  перерыв,  убавили  мажорность  и  перешли  от  безалаберных,  пробивающих  дорогу   и  сюда,  твистов  и  шейков,  к  спокойным  вальсам,  показательным  «менуэтам»  и  даже  танго.  В  этих   местах  аборигены  были  всякого  пошиба  и  знали  многое,  что  по-забыто  где-то. И  тут  к  нашей  парочке  подошёл  Волошин, директор  тутош-него  гока. Он  слыл  спецом,  как  баяли  втихую,  приноровившись  за  му-жей,  долги  супругам   отдавать. Да  и  мужик  на  вид, как  денди, - покрытый  легким  инеем  брюнет, с  густой  причёской  шевелюры, кинутой  назад, - красавец,  кавалер! Фигура, правда, подкачала  излишней  полнотой.
            И  ко  всему, - характером  настырный. Он  отдал  лёгонький  поклон  Павлу  и  спросил:
           - Разреши  свою  красавицу  на  тур  менуэта?
           Волошин  красовался  словом,  и  делом  не  гнушался,  а Котля-ров  был  сдержан,  велеречием  не  страдал,  а  потому  кивнул.  И  лишь  по-том,  перехватив  удивленную  укоризну  Наташи,  увлекаемой  в  круг  танцу-ющих,  покаянно  вздохнул.
           - Откуда  вы, такая  интересная женщина,  знаете  этого  субъ-екта,  оговорившего  детишек  уважаемых  людей?  Сам  напоролся  на   сучок,  потерял  немного  крови,  а  вину  свернул  на  слабаков.  И  вы  такое  одо-бряяете? – Поинтересовался  директор  горного  комбината,  впрочем,  просто  для  значительности,  выпендриваясь  и  откровенно  прижимаясь  к  ней  в  па  танго.
           Наташа  откинула  голову  и  посмотрела  в  глаза  партнёру. Ей  подумалось,  что  тот  не  выдержит  взгляда,  поймёт  осуждение,  но  Воло-шин  ничуть  не  смутился.
           - Я  одобряю,  потому  что  сама  видела  тот  складной  сучок  в  руке  одного  подонка. В  свою  очередь, надеюсь,  вы  понимаете,  что  только  из  такта  не  бросаю  вас  среди  зала. А  наказывать  вас  надо. Вы  не  только  нахал,  но  и  циник.  И  как  старуха,  пользуетесь  слухами. Мне  кажется,  кроме  себя,  вы  никого  не  любите. Вам  приходилось  видеть  самовлюб-лённого  павлина?  Как-нибудь  взгляните  в  зеркало,  вы  очень  позабавитесь.
           От  неожиданного  разноса  он  остановился  и  озлился.
           - Вы  дерзкая  и  смелая  девица,  я  таких  уважаю. Теперь  я  не  оставлю  вас  в  покое.
           - Как вас  зовут?
            - Пётр  Иванович  Волошин,  директор  здешнего  горно-обогати-тельного  комбината  к  вашим  услугам. Для  вас,  просто  Петя.
            - Так  вот,  просто  Петя. Подобная  самоуверенность  может  вдруг  привести  к  большому  конфузу. Вы  не  боитесь?
            И  тут  же  вывернулась  из-под  его  рук,  быстро  вернулась  к  Котлярову  и  потребовала:
            - Уведите  меня  отсюда,  Павел!
            - Что,  он  успел  вас  обидеть? -  удивился  тот. -  Шустёр,  а  с  виду  не  бобёр!
            - Не  знаю,  чего  он  хотел,  но  настроение  испортил.  Я  хочу  к  себе  домой, - сказала  Наташа. -  Пойдёмте!

---   2   ---

            Возможно,  случайно,  а  могло  статься,  Волошин  сторожил  Наташу,  но,  когда  она  спустилась  с  сопки,  начальник  гока  заступил  дорогу  в  магазин  и  оттеснил  в  сторонку.  Началось  лето, ласкалось  сол-нце,  но  Север,  с  перепадами  погоды,  мыслить  заставлял  о  многих  и  воз-можных  сквернах,  для  имиджа,  свободного  от  уз   супруги,  мужика.  А  по-тому  Волошин  в  тёплых  сапогах,  мехом  сверху  и  внутри,  из  рыженьких  собачек,   велюровая  шляпа  цветом  подходила  и  к реглану,  тоже  на  меху,  к  тому, из  замши,  и  к  унтам. Портрет  вальяжного  начальства,  когда  иметь  в  виду, -  идёт  рабочий  день. Рабочий  человек  в  таком  обличье  тоже  мог  нарисоваться,  но  только  в  отпуску  когда,  и,  часто, далеко  отсюда. А  здесь  ходили  в  разных  атрибутах,  конторские – кто  в  чём  и  даже  пыжики   носили, а  работяги  ещё  проше,  на  головах  подшлёмники,  а  то  и  каски. Каски,  правла,  только  на  рабочем  месте.
            Директор  ГОКа  дотронулся  до  шляпы  и  заступил  дорогу.
             - Я  должен  принести  вам  извинения, милое  создание, -  про-ворковал  он  с  мягкой  улыбкой. – Очень  прошу  понять  и  простить. Вероятно,  я  тогда  выпил  лишок  морошковой  настойки,  да  и  красота  ваша  поразила  настолько,  что  я  захмелел  уже  сверх  меры. Поверьте,  мне  очень  не  хочется  выглядеть  в  ваших  глазах  идиотом.
           -  Хотите  меня  убедить,  что  вы  хороший,  а  вовсе  не  бяка?
           Неожиданно  для  себя  Наташа  улыбнулась  довольно  привет-ливо,  хотя  секунду  назад  смотрела  с  насмешкой. Лесть  сделала  её  подат-ливой,  но поймав  себя  на  такой  мысли, сдерживаясь, сказала: -  Я  прини-маю  извинение,  но  задаю  вопрос. Зачем  это  вам?
           - Вы  учительница?  -  вдруг  спросил  Волошин.
           - Нет,  обыкговенный  метеоролог.  Просто  выпадает  иной  раз  свободное  время,  и  я  читаю  познавательные  книги.
           - Тогда  понятно. В  книгах  о  простых  вещах  не  пишут,  а  ва-ша  красота  сражает,  и,  поверьте,  я  подумал,  что  вы  достойны  большего,  чем  прозябание   в  местах,  где  роют  золото  в  горах. – Он  улыбнулся  слу-чайному  каламбуру и  продолжил: -  Поймите,  здесь  работа  и  только  работа,  но  человеку  нужна  и  любовь!
           - Но  разве  плохо,  когда  мы  заняты  делом  и  нет  раздража-ющих  трутней? А  любовь  нужна  всем,  если  есть,  кого  любить.  И  я  люб-лю,  всё  это  люблю. – И  она  повела  рукой  на  дали,  где  тянулась  гряда  белесых  сопок  и  зеленели  леса. – А  что  касается   намёков  о  моих  достоинствах…Разве  я  давала   повод  для  откровенной   непринуждённости? И  вы  всерьёз  верите  в  свою  неотразимость?
           - Что  вы, Наталья  Ильинична? Бог  в  сами! Я  надеюсь  лишь  на  некоторую  благосклонность. Кстати,  сегодня  в  Доме  Культуры  концерт,  приезжают  столичные  знаменитости  и  какой-то  Ободзинский,  по  слухам,  с  поразительным  голосом. Я приглашаю  вас  и  уверяю,  будет  нескучно. – Волошин  беззастенчиво  разглядывал  Наталью,  улыбался,  выставляя  беск  пары  золотых  коронок,  и  постоянно  раскланивался  со  знакомыми.
           - В  гоне  скуки  не  сомневаюсь.  И, возможно,  я  пойду  послу-шать  голос  северного  гостя,  но  не  с  вами, -  хмурясь,  сказала  Феокти-стова,  намеряясь  все  же  войти  в  магазин.
           - С  этим  журналистишкой?  И  вы  уверены,  что  этот  человек   составит  вам  счастье  в  жизни? Самое  большее,  чего  он  может  добиться, - занять  место  ответсекретаря  в  скромной  газете  захудалого  городишки.
          - И  вас  это  трогает?
           - Если  откровенно,  да. Мне  неприятно  думать,  что  вы  можете  пожениться,  и  этот  Котляров  увлечёт  вас  в  свою  романтическую  даль,  -  излагал  Волошин,  уже  не  улыбаясь. – А  что  там  можно  ожидать?  Утоми-тельные  надежды  на  перемены  к  лучшему  при  унылом  прозябании,  семейные  ссоры  по  пустякам,  сцены  ревности,  наступление  старости,  а  там  и  старуха  с  косой  станет  стучаться  в  окошко.
           - Вы  стараетесь  напугать  меня,  товарищ  директор  гока,  а  напрасно. Я  ведь  не  девочка,  была  уже  замужем.  Мне  двадцать  пять  лет. Муж  был  уверенный  и  пробивной, умеющий  взять  от  жизни  задуманное,  но  в  суете  как-то  незаметно  растерял  совесть.  А  без  неё жить  нельзя. Так  что  не  надо,  товарищ  Волошин,  не  напрягайтесь, -  высказала  Наташа,  теперь  уже  вполне  насмешливо  разглядывая  кандидата  в  ухажеры,  высо-кого  и  элегантного,  но  с  довольно  заметным  брюшком. -  И  дайте,  нако-нец,  пройти.
           - Ещё  секунду,  Наталья  Ильинична! -  Удержал  возгласом  отчаяния  директор  гока.  - На  пару  слов.
           - Вы  не  всё  сказали?  Вы  становитесь  назойливым. Но  мину-та-другая  найдётся. А  вот  и  Котляров  едет.  Это, кажется,  его  машина.
           - Хотите  откровенно?! -  Волошин  вдруг  поднял  голос,  словно  решался  на  особо  важное,  и  получив  кивком  разрешение,  выдал: - Вы-ходите  замуж  за  меня! Решайтесь,  не  сходя  с  места. Не  пожалеете!
           - Вы  видите  меня  всего  второй  раз, товарищ  директор.  -  Изу-милась  Наташа.  Она  ожидала  чего  угодно,  только  не  предложения  идти  замуж.  Потому  сдержала  подступившую  иронию  и  ответила  серьёзно.–  Хорошо,  я  отвечаю  вам,  не  сходя  с  места. Вы  не  в  моём  вкусе.  У  вас  живот  выпирает.
           Наташу  Павел  увидел  издали,  а  Волошина, когда  подрулил  к  магазину  и  отступать  смирено  поздно.
           «А шут с ним, - подумал  Котляров,  открывая  дверцу.- Пускай  повыпендривается  своим  видом. Хоть  малость  радости  получит».
           Но Наташа  дала  возможность  ему  лично  поддеть  директора. Слегка  махнув  сумкой  в  его  сторону, сообщила:
           - Вот  Пётр  Иванович  Волошин, предлагает  мне  руку  и  серд-це. Павел  Тимофеевич! Я  прошу  совета: брать  или  не  соглашаться?
           - Вам  повезло,  Наталья  Ильиниишна, - улыбнулся  Павел. – Другим  он  предлагает  себя  в  первый  же  вечер  знакомства. Это  любимая  шутка  товарища  Волошина.
           - Это  не  шутка, товарищ  журналист.  Я  действительно  предла-гаю  Наталье  Ильиничне   руку  и  сердце,  и  если  она  согласится,  буду  сча-стлив.  А  ты,  гляжу, по-прежнему  любишь  острые  ощущения, - сменив    вежливую  улыбку  на  кривую,  заметил  директор  гока. – Когда-нибудь  это  тебе  зачтётся,  и  запишут  в  святцы.
            - Само  собой, Пётр  Иванович, -  согласился  Котляров,  пересе-каясь  с  ним  взглядами. – Но  и  вы  учтите,  товарищ  Волошин: на  поворо-тах  иной  раз  надо  себя  придерживать, занести  не  туда  может.
           - С  вами,  мальчики,  становится  неинтересно, -  улыбнулась  с   иронией  Наташа. – Вы  стали  в  позу  бойцовых  петухов  и  можно  ожидать  полёт  пуха.  А  мне  зачем  присутствовать  при  выявлении  амбиций?
           - Верное  слово,  Наталья  Ильинишна! Давайте  разойдемся  миром,  и  лучше  соберитесь  вы  как-то,  да  приходите  ко  мне  в  гости,  Павел  Тимофеевич,  вместе  со  своей  подругой. Согласны? А  сейчас  ждут  меня  дела  в  конторе  и  на  полигоне.
           И  Волошин,  взглянув  на  часы,  поднял  руки.
           - Лучше жить в мире, - Отлично  понимая,  что  в  своих  притя-заниях  Волошин  стал  ему  врагом,  Котляров  цвиркнул  под  ноги  и  флег-матично  лыбясь,  переходя  на  прозу  жизни, проронил: - Дай  срок,  и  мы  придём.
           Но  говорил  он  просто  так,  чтоб  отвязаться. Ибо  добровольно  ни  под  каким  видом  не  составит  приятную  компанию  этому  самоуверен-ному  мужику. Рисовался  слишком  и  тем  был  неприятен. Впрочем,  чужая  душа -  потёмки,  как  определил  какой-то  знаток.
           Наташа  скупилась  в  магазине,  и  Павел  повёз  её   на  метео-станцию.  Под  сопкой  оставили  машину  и  наверх  пошли  пешком. Сначала  было  сносно, подушкой  пружинил  мох,  а  дальше, в  основном,  ступали  по  гольцам,  и  выручала  обувь, - торбоса,  для  этих  мест,  с  подошвой  из  воло-вьей  грубой  кожи. Кое-где  уже  пробивалась  по  земле  зелень,  прогля-дывались  ягоды  прошлогодней  брусники,  В морщинах  сопки  ещё  лежал  снег и  мало  подтаяли  наледи  у  ручья. Дорога  трудная  и  долгая,  и  неза-метно  подкралась  туча,  закрыла  солнце   и  излилась  дождём,  холодным,  секущим,  первым  в  этом  году.  Вместе  разгулялся  ветер,  идти  стало  ско-льзко,  почти  невозможно  по  крутояру. Так  здесь  бывало:  вдруг  менялась  погода,  и  никто  угадать  не  мог,  на  сколько  дней  или  часов. Хорошо,  героям  нашим,  осталось  до  балка  немного,  и  они  осилили  подъем,  открыли  дверь  и,  выдохшись,  устроились  на  лавке  у  порога,  смотреть  на  полосы  дождя.
            - Хорошо! -  уронил  Павел  и  посмотрел  на  Верескову. Она  тоже  сказала «Хорошо!»  но  про  себя,  а  напарнику  кивнула  и  мягко  улыб-нулась.
            Притихшие,  они  долго  смотрели  в  темень  перед  собой, думая  каждый  своё.
            Павел  взял Наташу  за  руку,  её  покорную  ладонь  уложил  на  свою. И разглядывая  пальчики,  с  розовыми,  без  маникюра  ногтями, согла-сился  с  где-то  вычитанным,  что  руки  женщины  должны  быть   такими  вот,  маленькими  и  прекрасными.
           Дождь  перестал  так  же  внезапно,  как  и  начался. Будто  потеплевший  ветер  пахнул  запахом  омытой  земли. На  ближних  карликовых  березках  проклёвывались  почки, а  кедрач,  стланик  уже  во  всю  зеленел  новым  просветлённым  окрасом, и  тянул  ветви  к  теплу,  пока  невидимому  солнцу.  Освобождаясь  от  морока  в  природе,  синело  небо, а  по  распадкам  виделась  тайга,  покуда  с  непонятным  колером  опушки  хвои,  убегала  в  дали,  и  пропадала  в  зыбком  мареве  у  горизонта. Пора  обновления  в  природе  наступала,  пришла  весна!
           Разглядывая  ладонь  Вересаевой,  другой  рукой Павел  привлёк  Наташу  к  себе  и  стал  приглаживать  плечо  и  волосы,  прильнул  щекой  к  щеке,  стал  потихоньку  миловать,  она  ответила  на  ласки,  и  соитие  свер-шилось,  сработала  природа совершенства, Платон  исчез.
           Передохнув,  придя  в  себя,  Павел  сказал:
           - Прости  меня,  Наташа,  я  не  сдержался,  как  и  ты. Влечение  полов  придумали  не  мы. Но  сегодня  Волошин  предложил  тебе  руку  и  я  сейчас  подумал…Впрочем,  один  вопрос  я  должен  задать.
           - Не  надо  торопиться,  Павлуша, -  отстранилась  голосом  Вере-саева. -  Если  ты,  в  свою  очередь, сейчас  спросишь  согласия  выйти  за  тебя  замуж,  я  отвечу  отказом. Да,  мы  потеряли  головы,  отдавая  долг  при-роде, - Она  тряхнула  головой,  как  бы  отгоняя  смущение,  и  твёрдо  взглянув  на Котлярова, завершила: - Чтобы  заводить  семью  в  нашем  поло-жении,  нужна  уверенность  и  любовь.  Взаимная,  Павлуша.  А  как  же  без  любви? Тем  более,  я  уже  обожглась  в  замужестве,  обнаружив  предате-льство  верности. Ты  должен  это  понять.
           Улыбкой  одобрения  монологу  Наташи  Павел  попытался под-ступившую  обиду  скрыть,  но, подспудно  понимая  её  правоту,  укорил  себя  за  поспешность  намерения.
           «Мир  суров  и  сложен,  но  всегда  есть  Надежда. Оптимисту  она  помогает  и  облегчает  дорогу  жизни,  а  пессимисту  не  поможет  даже  золотая  рыбка», - сказал  он  себе,  усмехаясь  обычной  своей  сентенции. Она часто  подбадривала  Котлярова  в  затруднительных  тупиках.
         

---   *   ---


           Павел  простился  с  Наташей  и  спустился  под  сопку.
           В  другое  время  он  отдался  бы  работе  или  поехал  к  приятелям,  но  теперь  был  полон  чувств  и  остался  у  озера. Вошёл  в  избушку,  нашел  местечко  и  до  утра  прикорнул. Поднялся  он  первым,  рыбаки  спали, Павел  зажёг над  столом  «летучую  мышь»  и  принялся  налаживать  удочку  для  ловли  в  нахлыст,  мушкой. Он  решил  всё  же  малость  порыбачить,  прежде  чем  ехать  на  работу, покараулить  зоревый  клёв. Когда  чуть  забрезжило,  он  разбудил  рыбаков  и  вышел  на  берег.
           А  вокруг – смута. Над  озером  катили  тучи,  чёрные  и  клоч-коватые,  от  ветра  глухо  стонала  тайга,  и  сполошно  орала  прилётная  станица гусей,  кружась  над  водой  и  не  находя  приюта. Волны  набра-сывались  на  камни, разбивались  вдрызг,  ветер  подхватывал  брызги  и  швырял  в  лицо. Павел  спрятался  под  башлык, щурясь  и  удивляясь,  раз-глядывал  непогоду. Вечером  тоже  было  такое,  но  успокоилось  и  будто  обещало  вёдро,  и  вдруг, -  такая  буря.
           Котляров  забросил  снасть,  но  ветер  отмахнул,  вернул,  едва  ли  не  в  лицо. Павел  опять  забросил,  на  этот  раз  удачно,  далеко,  но  хариус  не  брал. Подошёл  рыбак, моторист  с  дизельной  электростанции посёлка, остановился  за  спиной  и  хрипло прокричал:
           - В такую  болтанку  хариус  ни  в  жисть  не  возьмёт! Пустая  трата  нервов,  помяни  моё  слово!
           И  только  пророк  такое  заявил,  как  Павел  почувствовал  по-клёвку  и  мягенько,  только  кистью,  подсёк. Леска  натянулась,  пошла  ре-зать  воду,  а  затем  остановилась,  напряглась,  и  Котляров  выбросил  на  берег  довольно  большую,  об  локоть  почти,  рыбину.
           - Ха-аа-рош! -  пропел  работник  электростанции. – Ай  краса-вец! Ну, паря,  кабы  не  своими  глазами  видел,  ни  в  жисть  веры  не  дал!  И  на  что  хапнул?  На  муушку?! Вот  даёт! А  если  слепца  ему  под  нюх?!
            - Оводу  пора  не  пришла,  не  лето. А  короеда  сыскать  мож-но, - возразил  Котляров.
            - Короеда  не  догадался  поглядеть,  а  мушку  я  ему  подсуну!          
             И рыбак  заторопился,  побежал  рысцой  вдоль  берега,  разма-тывая  на  ходу  снасть,  а  потом  у  валуна  застыл.
            Павел  вытащил  ещё  двух  подобных  красавцев  с  кило  каж-дый  по  весу,  посадил  их  на  кукан.          
            Подошёл  другой  удильщик. Глядя  на  занятие  Котлярова, поцокал  языком,  восторженно,  с  завистью  похвалил:
            - Знатецкая  вещь! Ушица  выйдет,  что  надо!
            - Бери,  коли  так, - сказал  Павел  и  протянул  кукан.
            - Да  ну?! -  удивился  рыбак. – От  души  отрываешь!
            - Пустяк, - усмехнулся  Котляров. – Поймать - поймал,  а  что  делать  с  уловом, ума  не  приложу. Готовить  некогда,  пока  до  дома  доберусь,  на  работу  пора. Бери,  пока  предлагаю.
            - Не, земеля! Тут  такая  штука  закручивается. Сам  ты  споймал  рыбу,  так  она  слаще  купленной  скажется, а  сворованное  или  спрошенное  скусу  того  иметь  не  будет, - рассудительно  объяснил  собеседник  в  кожу-шке  с  оленей  шкуры  и  в  болотниках  с  отворотами  с  меховой  подклад-кой. – Рыба  знатная  у  тебя,  трепаться  не  стану, да  тока  самому  бы  споймать  такую  Красотищу!  Так  что  прощевай  на  добром  слове.
            И  подался  вдоль  озера,  сгибаясь  под  напором  ветра.
            Рыбу  Павел  всё  же  сумел  сбыть,  занёс  в  типографию  и  от-дал  пожилой  наборщице  с  наказом,  чтоб  сварганила  к  обеду  и  порцию  ему.
            - Тока,  тетя  Паша,  я  жарёху  обожаю.
            - А  шо,  такую  красулю  не  смогу  сварганить,  как  просит  рыболов?! Да  я  в  судок  с  полфунта  масла  положу,  да  растоплю,  и  в  ту  кипящую  купель,  ваш, Павлуша,  улов  и  окуну. А  как  напарится  тот  хариз  у  масле,  его  на  сковороду  отдельно,  чтобы  бока  прожарились  и  взялись  коркой! Вот  то  будет  даже  не  еда,  а  объеденье! И  знаете,  где  тот  способ  я  узнала? Вы  Паустовского  читали? Так  вот  ему  этот  рецепт  реко-мендовал  Багрицкий! А  тот  у  греков  слямзил. Ну  не  чудак?   Да  мы  тот  способ  знали  из  веков,  да  масла  не  настачить!
            Пришёл  к  себе. На  столе  - кипа  писем.  У  машинки,  старого  Ремингтона, лежало  ещё  одно  письмо,  отделённое  секретаршей  специи-ально,  от  друга  с  детства  Олега  Воронина. Письма  лично  ему  приходили  не  часто,  потому  Павел  им  радовался. Мать  в  письмах  ласкала  словами,  наставляла  советами  и  тревожилась,  он  в  ответ  успокаивал  и  посылал  деньги,  хорошо  понимая,  что  не  переводов  денежных  ждёт  матушка, а  его,  непутёвого  домой  не  дождётся. Все  по-людски  устроились,  возле  родителей  под  приглядом  обретаются,  а  его  занесла  анчутка  в  стужу  треклятую,  где  замёрзнуть  недолго. Родительница  никак  не  могла  понять,  что  север  сыну  по  нраву,  а  к  холодам  привыкнуть  несложно,  был  бы  тепло  одет.
            Олег  Ворони  писал  редко,  сумбурно,  с  иронией  и  даже  нас-мешками  над  своим  укладом. Задавал  идиотские  вопросы  и  не  ожидал    ответов:  почему легко  живётся  подлецам  и  сколько  лет  надо  пахать,  чтоб  сколотить  на  авто. Иногда  сообщал,  что  тоскует  по  небу.
            «Веришь?  Лежу  на  лавке,  как  дурак  на  именинах  короля,    считаю  звёзды,  доходы  соседа  метрдотеля  в  ресторане,  и  ращу  на  кров-ные  сына  по  системе  Макаренки. Вот  был  крепкий  мужик! Думал  о  других  и  не  ломал  голову  над  загадкой,  почём  кило  лиха!»
             О  своём  несчастье  он  не  расписывал,  просто  сообщил,  что  по  глупой  случайности  сверзился  с  крыла  самолёта,  упал  не  по-людски  и  поломал  ребро,  а  заодно  получил  сотрясение  серого  вещества.  И  это  на-кануне, перед  самым  выпуском! Конечно,  подлечили,  но  летать  не  позво-лили,  отчислили. Но  в  этом  письме  вдруг  излил  из  души  горечь.
            «Лётчиком  я  так  и  не  стал. Мечта  куда-то  улетела,  неза-метно,  тихо. Бывает  в  жизни,  когда  всякого  рода  случайности  сплетаются  в  клубок  событий  и  рушатся  на  одного  человека. На  одного!  Понима-ешь?..Столько,  и  на  одного! Почти  одинокого  и  некому  подставить  плечо  или  руки,  смягчить  такую  подачу  судьбы…Я  побеждён.»
            Это  был  крик  о  помощи,  а  Павел  не  мог  представить,  ка-ким  образом  оказать  другу  поддержку. Разве  что  душевным  участием? Но  и  повод  это  съездить  в  Луганск,  глянуть  на  обстоятельства! Может,  и  впрямь  худо  Олегу  до  чёртиков  и  остаётся  только  дорога  к  змию  зелё-ному?  Впрочем,  наверное,  он  уже  протоптал  туда  тропу…Гордый  он  чересчур,  как-то  набекрень, вот  что  беда. И  очень  старается  выставить  её  напоказ,  гордыню…

---   3   ---

            Они  дружили  с  малых  лет. Коммунхозовские  квартиры  их родителей  располагались  бок  о  бок  и  выходили  в  один  коридор  и  у  обоих  отцы  не  вернулись  с  войны. Друзья  бегали  на  рыбалку,  ловили  рыбёшку,  лазили  по  садам,  тарзанили  на  деревьях  в  посадках,  пасли  коз,  и,  бывало,  заглядывали  на  баштан  к  деду  Павлика,  Якову  Сидоровичу. На  бахче  было  раздольно. По  утрам  они  выбирали  арбузы  с  жухлой  огуди-ной,  разбивали  об  колено  и  взахлёб  ели  холодную  мякоть. Щеглы  прилетали  к  самому  шалашу,  возле  которого  буйно  разросся  татарник,  свиристели  и  озоровали. А  в  шалаше  пахло  сеном,  чебрецом  и  полынью.
            К  обеду  дед  Яков  успевал  обойти  свои  владения  и  соседей,  садился  на  сено  и,  далеко  отставив  книгу,  читал  через  старинные  очки  в  черепаховой  оправе  про  жизнь  индейцев  в  описании  Фенимора  Купера. Дед  был  худой  и  долговязый,  носил  седую  бородку  клинышком,  как  у  недавно  почившего  всесоюзного  старосты  товарища  Калинина,  но  голову  брил  начисто. Ходил  обычно  в  холщёвых  штанах  и  в  белой  вышитой  сорочке,  подпоясанной  узким,  кавказским  ремешком с  набором  бляшек,  но  без  кинжала. Кинжал  был  запрещён. Он  давно  на  пенсионе  и  мог  бы  прохлаждаться  пивом  у  ларька  или  рыбачить, но  без  рукоделия  или  иной  работы  никак  не  мог. Привык  чего-то  делать,  когда  занятия  трудом  от  мыслей  отвлекали. А  он  бобыль,  война  забрала  и  сынов  и  половинку, Пелагею. Бой  тут  шли: осколок  прилетел,  и  нет  старухи. Осталась  дочка  Марфа,  то  ли  отрада,  а  толь  проказа, - сварлива  очень. И  вот  случаем  занесло  его  общественные  бахчи  постеречь  от  огольцов  и  прочей  напасти.  А  сторож  из  него  был  никудышний  и  прямо  курам  на  смех. Разве  что  воробьи  его  боялись,  да  и  те,  разморенные  жарой,  далеко  не  шарахались. Если  иногда  просили  у  него  случайные  люди  арбуза,  он  выбирал  самый  большой  и  спелый, с  поклоном  подавал.
            - Кушайте,  добрые  люди,  на  здоровье.
            Деду  хорошо  в  степи. За  лето  набирался  сил,  впалые  щёки  начинали  розоветь, спина  выпрямлялась, он  как  бы  молодел. Дед  знал  множество  страшных  и  добрых  сказок,  необыкновенных  историй. До  революции  он  окончил  гимназию  и  по  зову  времени  ушёл  в  провинцию  в  народные  учителя. А  когда  грянула  война  за  интересы  мирового  капи-тала,  он  оформился  на  санитарный  поезд  вольнопёром,  затем  и  вовсе  круговерть  пошла,  отрёкся  царь,  затем  забрали  власть  большевики. На    Кубани  тоже  нервотрёпка  завязалась,  дед  вертелся  там  и  сям,  а  потому  и  полюбил  сейчас  для  пацанят  выдумывать,  а  то  и  вспоминать  истории  про  дорого  командира  Ваню  Кочубея. Как  добывали  с  ним,  вот  в  этих  же  степях,  правду-матку  для  трудящихся  казаков. Рассказывая, он  устремлял  обесцвеченные  временем  глаза  куда-то  за  холмы  и  Павел  И  Олег  тоже  смотрели  туда  и  им  чудилось,  как  по  краю  степи  скакали  отряды  кон-ников  в  крылатых  бурках  и  с  блестящими  клинками…
            В  конце  лета  дед  привозил  домой  пахучие  и  медовые  дыни  «колхозницы»  и арбузы – плату  за  сторожевание. К  трёхтонке  сбегались  ближние  и  дальние  пацаны,  и  начиналась  «разгрузка». Правда, иногда  не  всем  удавалось  унести  домой  сладость,  потому  что  вдруг  прибегала  дедо-ва  дочка  тётка  Марфа.
            - Папа! -  кричала  она  на  всю  окраину,  и  петухи  поднимали  гребни,  как  бы  прислушиваясь  к  монологу. – Куда  вы  смотрите?! Или  вы  хотите  накормить  арбузами  всю  округу?! А  что  будет  кушать  наш  Вовик?!
            Она  упирала  в  бока  костлявые  руки  и  корила  отца  взгля-дом. Дед  в  сердцах  хлопал  по  коленям  ладошками  и  сникал. Внук    ещё  мал  и  носил  другую  фамилию,  возможно,  тоже  орал  где-то  в  доме, требуя  внимания,  но – внук! А  это - всё!  Но  дед  Яков  не  забывал  и  о помошниках. Откатив  в  сторонку  с  десяток  крупных  арбузов  и  хороших  на  вид  дынь,  указывал  на  богатство  рукой.
            - Берите,  хлопчики,  кушайте  на  здоровье, - говорил  он  с  виноватой  лаской  и  прятал  добрые  глаза.
            Дед  гладил  по  голове  подвернувшегося  парнишку  и,  сгорбившись,  шёл  в  дом. Садился  к  окну,  раскрывал  книжку  и  углубляясь  в  чтение, старался  забыть  о  назойливой  и  вздорной  дочери,  про  обиды  и  старость…
            После  школы  Олега  зачислили  на  учёбу  в  авиацию,  Павел  тоже  хотел  в  лётчики,  но  срезался  на  экзамене,  получив  за  диктант  тройку,  по  конкурсу  не  прошёл. И  мать  сказала,  что  надо  помогать  ей  и  идти  работать. Болезни  стали  часто  приступать  и  вдруг  случись  беда,  а  он  не  определился  в  жизни. Учиться  можно  и  в  «вечорке»  и  многие  учились. Павел  матушки  ослушаться  не  посмел, не  мог  обидеть  и  пошёл  работать. К  тому  в  стране  случились  перемены,  умер  Сталин,  нашли шпиона  Берию,  судили, убрали  Маленкова  и  лидером Советского  Союза  стал  Хрущёв. И  жизнь  в  стране  продолжилась,  и  надо  было  что-то  строить, - придумали  работу  молодым,  вспахать  нетронутые  земли,  посеять    там  пшеничку,  чтоб  обеспечить  безопасность  от  возможных  передряг  в  питании  народа.
            Весной  Павел  поехал  на  Целину. Он  уже  больше  полугода  слесарил  на  механическом  заводе, когда  объявили  открытое  комсомоль-ское  собрание  и  всех  девчат  и  ребят  собрали  в  Красном  Уголке. В  президиуме  сидел  директор,  парторг,  председатель  профкома,  ещё  какие-то  люди,  и  комсорг. Он  и  объявил  повестку  дня  для  разговора  об  обра-щении  партии  к  молодёжи,  предоставил  слово  человеку  из  горкома  комсомола,  который  прочитал  Обращение  из  газеты,  а  в  конце  объявил:
            - Вашему  коллективу  выпала  большая  честь  направить  на  Целину  желающих  помочь  партии  в  строительстве  коммунизма,  и  я  уверен,  комсомольцы  покажут  мощь  своей  энергии!
            Комсомольцы  завода  поехали  почти  все. Кто  не  был  в  их  рядах,  тот  тут  же  был  принят  и  получил  Путёвку. На  Целине  они  стали  трактористами. Жалко  только,  что  первую  борозду  проложили  до  них,  кто  прибыл  первым  и  умелым. Но  обижаться  на  судьбу  не  стоило. У  них  всё  впереди: и  тысячи  гектаров  поднимать,  посеять  и  убрать. Ради  этого  приехали  по  зову  партии,  души  и  сердца,  романтики  труда  в  эти  ковыльные,  усеянные   лазориками  степи. И  будут  ещё  посевные  и  всякие  битвы  за  урожай,  иным  вручат  премии,  наградят  медалями  «За  Освоение  Целинных  Земель», а  Павел  получит  ещё  и  орден  «Знак  Почёта». За  честный  труд,  за  суету  в  команде  активистов.
            

---   4   ---

            И  была  зимняя  буранная  ночь, в  которую  ввергла  Котлярова  судьба,  чтоб  испытать  его,  взять  на  зуб.
            Он  ходил  тогда  по  зимнику  с  санями,  из  совхоза  на  станцию  в  Атбасар  и  обратно  возил  всякую  нужду: сеялки, бочки,  мешки,  сахар,  спирт  и  лимоны,  апельсины  к  празднику,  и  промтовары  в  рабко-оповский  магазин. Дорога  длиною  в  семьдесят  пять  километров  лишь    раз  заворачивала  в  село,  затем  пересекала  речку  Ишим,  а  дальше  была  прямая,  и  вокруг  только  степь  пшеничная  летом, да  снег  зимой, сходя-щийся  недалече  с  мглистым  небом,  отчего  мир  казался  пугающе  страш-ным  и  тесным. Бежала  дорога  по  снежному  свею,  его  трактор,  будто  на  волнах  качался  и  убаюкивал,  за  кабиной  слегка  вьюжило,  но  ничто  не  предвещало  осложнений.
            Судя  по  времени,  скоро  должен  показаться  посёлок  и  Павел  вглядывался  в  задаль,  мечтая  выбраться  из  кабины  и  размяться,  заодно заглянуть  в  столовку,  но  вдруг  его  ДТ-54-й  заглох. Не  «троил»,  ни  чихал,  а  разом  остановился. В  закрытой,  на  зиму  утеплённой  кабине  Котляров  не  чувствовал,  что  мороз  уже  придавил  на  все  тридцать,  да  ещё  с  вос-точным  пронзительным  ветерком. От  мороза  и  заглох  движок,  соляру  пе-рехватило  в  трубке,  превратило  газойль  в  шугу. И  это  бы  ничего, тракторист  сотворил  факелок  и  отогрел  трубку, а под  бак  пристроил  консервную  банку  с  солярой  и  рукавичкой,  чтоб  горела  не  плескаясь  и  подольше.  И  смотрел  довольный,  как  огонь  лизал  краник  и,  возле, – бак. Но  когда  запустил  «пускач»,  тот  только  взревел  оглушающее  и  тут  же  осёкся,  утих  насовсем. Оказалось,  от  встряски,  наверное, бачок  бензи-новый  лопнул  по  шву  сварки  у  краника  и   горючка  вытекла. И  Павел  не  испугался  сразу, рассчитывая  на  другой  чей-либо  трактор,  попутный  или  навстречу,  из  других  совхозов. Снабженцы  дело  знали.
            Но  пока  суд  да  дело, из  кабины  выдуло  тепло. Котляров  укутался  в  овчинный  тулупчик  и  стал  испытывать  судьбину. Она  могла  послать  подмогу,  могла  и  навсегда  оставить  тут,  где  рядом  был  посёлок  и  жили  люди. Про  них  он  слышал: подселяли  тут  ещё  с  времён  каковских  к  казахам  сосланных  за  бунт  поляков,  с  военных  лет  пригнали  немцев  из  Поволжья,  с  Кавказских  гор  пособников  фашистам,  затем  из  Крыма,  с  теми  же  грехами,  доставили  татар.
            Быстро  темнело. Ветер  разгуливался  всё  больше,  хватал  с  поземи  снег  и  закручивал,  тащил  в  вышину,  потом  снег  стал  приваливать  будто  и  сверху,  его  стало  много,  пурга  забесновалась  и  скрыла  угасающий  свет  дня. Павел  нацедил  в  ведро  дизтоплива  и  разжег  костерок  в  кабине, с  наветренной  стороны  закрыл  дверь,  а  с  другой  распахнул,  чтобы  меньше  купаться  в  копоти. Так  он  просидел,  подрёмы-вая  и  вспопашиваясь,  до  бледного  позднего  утра. Лишь  тогда  пожевал  холодного  сала  и  хлеба  да  запил  из  китайского  термоса  тёплым  ещё  чайком. Потом  он  отсидел  в  тракторе  много  часов,  пока  были  продукты  и  соляра  в  баке,  не  забывая  слушать  свист  ветра  и  надеясь  услышать  чужой  трактор. Когда  дизель  не  смог  работать  даже  на  самых  малых  оборотах,  а  в  кармане  от  хлеба  остались  крошки, Котляров  закрыл  кабину,  спрятал  на  груди  под  кожушок  руки,  взял  направление  и  пошёл,  ощупкой  выбирая  твердь  дороги. Была  ночь, пурга  взбесилась, верно,  надолго, восточный  верховик  мог дуть  кряду несколько  дней,  а  то  и  недель,  так  что  ждать  лучшей  погоды смысла  не  было. А  ещё  прикинул  Павел,  что  ночью  можно  увидеть  огни  посёлка,  а  днём  в  нескольких  шагах  пройдёшь  и  не  увидишь  спасения  за  беснованием  пурги.
            И  сразу  окружила  его  мгла, метель  закружила  вокруг  снежной  бестией,  швыряла  в  лицо  снежной  крошкой, норовила  засыпать  глаза  и  отбить  охоту  цепляться  за  жизнь  и  куда-то  идти. Но  Павел  ещё  не  замёрз,  не  устал,  а  только  разжарился  от  ходьбы,  и  ни  одна  дурная  мысль  несуразностью  не  блазнила. Он  просто  шёл  к  людям  попроситься  на  ночёвку,  жмурился  от  колючек  снега  и  мурлыкал  что-то  под  нос.  И  шёл  долго,  скользя  по  зализанному  ветром  насту  и  иной  раз  падая  и  оттого  чертыхаясь,  и  не  терял  надежды  увидеть  спасительные  огни,  когда  вдруг  провалился  по  пояс  в  рыхлый  снег. Он  где-то  свернул  с  дороги  и  на  пути  его  объявился  овраг.  А  когда  это  стало  понятно  и  внесло  сумятицу  мыслей,  Котлярову  то  ли  показалось,  а  то  ли  и  впрямь  увидел огни. Он  постоял  минутку-другую,  осмысливая  положение,  пересопнул,  невольно  отдыхая, и  решил  не  обходить  овраг,  а  топать  напрямую. И  двинул,  и  провалился  по  грудь.  И  пошёл  дальше,  ломая  преграду. И  скоро  устал. Кто  не  ходил  по  снегу  в  пояс,  тот  не  поймёт, а  Павел  понял,  что  придётся  потрудиться. Через  десятка  два  шагов  он  совсем  устал  и  передохнул  по  грудь  в  снегу. Жарко,  очень  жарко  ему  было,  несмотря  на  жгучий  ветер  и  мороз. К  тому,  темно  и  подступили  мысли. Нет,  покуда  не  панические  мысли  труса,  а  просто  надо  было  строить  план. Павел  ухватил  ртом  снег,  благо,  не  надо  очень  нагибаться,  и  унял  жажду. А  затем  подумал:  а  что  будет, если  не  выберется  к  жилью? Степь,  сиротливый  трактор  на  дороге  и  его  закоченелый  труп,  который  найдут,  пожалуй,  только  глубокой  весной. И  тут  вспомнился  Утёсов,  и  Котляров  почти  пропел:
            «Кругом  снега,  вокруг  пурга,  но  есть  надежда,  и  я  надеюсь  и  спешу. А  в  остальном,  прекрасная  маркиза,  всё  хорошо  и  будет  очень. Придёт весна, подснежники,  тюльпаны  зацветут,  теплу  возрадуются  дети…  И  без  меня?!.. А  это – дудки! И  впереди - виднелись  мне  огни!»
            Павел  стряхнул  с  шапки  вместе  со  снегом  такое  наваждение    и  подался  дальше,  Туда,  куда  звали  виденные  или  воображённые  недавно  огни  посёлка.
            Пробиваться  через  овраг  трудно,  приходилось  работать  гру-дью  и  разгребать  руками  в  рукавицах,  а  в  них  давно  набился  снег,  тракторист  скоро  выдыхался,  стонал, скрипел  зубами,  но  не  сдавался,  шёл  и  шёл,  помалу  продвигаясь. И  одолел  овраг,  тот  кончился,  это  понял   Котляров,  когда  резко  упала  глубина,  и, на  него, гуляя  по  плато,  набро-сился  буран. Павел  продвинулся  ещё  на  несколько  шагов  и  ступил  на  твёрдый  наст. Тогда  он  сел,  благо  в  ватных  штанах, стащил  с  ног  валенок  и  вытряхнул  снег, затем  опорожнил другой. Котляров понимал,  что  ноги  потом  согреются  от  ходьбы. А  вот  с  руками  худо,  им  работы  нет,  а  внутри  рукавиц  влага  и  снаружи  крепкий  мороз. Но  это  мысли,  а  дей-ствовать  надо. И  для  начала  он растер  сыпучим  и  колючим  снегом  руки,  а  затем  лицо,  едва  ли  не  до  крови, -  оно  горело. Потом  соединил  рукава  тулупчика  на  животе  и  охватил  запястья  ладошками. Стало  будто  теплее,  сносно,  но  где-то  пронимал  мороз. Тогда  он  еще  плотней  зажал  рукава  и  потихоньку,  экономя  силы,  пошёл,  в  общем-то,  вперёд,  но  подставляя  ветру  спину.
            И  продвигаясь  тихим  ходом,  Котляров  над  собой  маленечко смеялся. Эка  невидаль! Двое  суток  только  путешествует  по  степи,  ещё  не  хватил  лиха,  а  нюни  распустил.
          «А  как  же  люди,  так  же  где-то,  не  только  мёрзли,  но  делали  дела,  работу! На  льдинах  жили  в  Заполярье,  лезли  в  стратосферу,  а  чкаловцы  на  одномоторном  самолёте,  аж  в  Америку  махнули  через  Полюс! А  вспомни  про людей, как  их  спасали  с  парохода  Челюскин! Они  в  какую  передрягу  тогда  попали,  но  выбрались  к  народу! Летчики  спа-сали,  но  спасли! Так  те  за  сколько  километров  были  от  людей! А  у  тебя  где-то  посёлок,  почти  рядом. Тебе  найти  его  и  всё!  И  я  ещё  молчу,  как  доставалось  нам   в  войну! Ты  вспомни  бабушку! Как  ялдаши  из  Буха-реста  прикладами  её  лупили,  она  потом  не  прожила  и  года. Они  тащили  со  двора  велосипеды,  а  бабушка  противилась  разбою  и  стала   виновата! Но,  то  война,  страдали  от  бандитов  из  буржуйских  стран. А  тут  свои,  и  руку  мне  протянут!»
            Он  верил,  что  придёт  к  посёлку. Почему? Такое  время  было,  когда  воспитывали  в  школе,  во  дворе,  и  пели  песни  от  души,  читали  ин-тересные  романы,  смотрели  заразительные  фильмы.  И  комсомол  не  поте-рял ещё  энтузиазма, а лоцманы  его  не  превратились  при  гроссбухах в  крыс. 
            Он  долго  шёл  в  свирепствующей  ночи,  не  зная,  верно  ли  идёт  да  и  когда  придёт. Иной  раз  Павел  вдруг  останавливался  и  прини-мался  припоминать,  как  шёл  и  делал  ли  где  поворота,  и  как  лежит дорога  по  селу. Скрещения  не  было, просто  санный  путь  выбегал  к  окра-ине  и, петляя,  тянулся  задами  дворов,  полукружьем  огибая  село  и  в  од-ном  месте  имея  выход  к  магазину  сельпо. Котляров  всё  это  прикинул  и  решил  держаться  немного  правее,  чтобы  идя  в  темени  по  кругу,  не  миновал  посёлка  раньше  и  не  двинул  обратно. И  тут  он  ругнул  себя  распоследними  словами. Ну  не  кретин?! Ведь  дорога  идёт  прямо  к  посёл-ку  и  надо  идти  по  ней,  а  его  унесло  в  овраг  и  прочие  передряги! Круто  поворачивать  надо  вправо,  найти  твердый  наст  дороги  и  топать, топать  к  селу! Аж  зубами  заскрипел  тракторист. Прямизны  захотелось! Разве  только вчера  стало  известно,  что  не  всякая  прямая – короткий  путь? 
            И  круто  взял  вправо,  бросился  в  снежную  мглу. Снегу  навалило  порядком,  он  был податливым,  принимал  в  себя  как  перина,  и  Павел  падал  в  ту  мягкость  с  каждым  неверным  шагом.  Он  совершенно  выбился  из  сил,  когда  ступил  на  твёрдую  основу  дороги. Да,  это  была  дорога,  Котляров  проверил  догадку,  пересекая  её  и  определяя  ширину, а  уверившись,  расслабился  и  упал,  позволив  себе  отдых. Открытым  ртом,  прикрываясь  рукавицами,  хватал  воздух,  дышал  в  полную  грудь  и  считал  секунды,  отчётливо  произнося  цифры, дабы  устоять  перед  морочью,   не  уснуть.  И  когда  понял,  что  вот-вот  отдастся   неге  бога  сна  Морфея,    где бытие  в  небытие  уйдёт, заставил  себя   встать  и  плестись  дальше. И  он  шёл  и  шёл,  считая  иногда  шаги,  чтоб  не  уснуть  на  ходу,  и  на  душе  была  какая-то  уверенность  в  нужном  исходе  соревнования  удачи  с   неудачей. И  вдруг,  сбоку,  в  немногих  шагах, Павел  увидел  ореол  света. Он  остановился  и  вгляделся. Да, это  реальный  свет  фонаря  на  столбе! Здесь где-то  жили  люди,  и  он  к  ним  пришёл! Такой  уверенности  он  позабыл  возрадоваться,  силы  оставили  Котлярова,  под  напором  ветра  он  едва  держался  на  ногах. Но  силы  где-то  взялись,  и  он  прошёл  немного  и  увидел  окно  в  белой  стене  дома  и   жёлтый  свет  под  абажуром  над  занавеской,  там,  в  комнате.
            Кондрашка  едва  не  хватила  его  немного  спустя,  когда  доплёлся  через  сугроб  до  крыльца  и  легонько,  насколько  хватило  сил  в  остуженных  морозом  пальцах,  постучал  в  стекло,  а  в  ответ -  тишина. И  лишь  после  третей,  пожалуй,  попытки  добиться  внимания,  за  окном  отдвинулась  завеска  и  к  стеклу,  расплющившись,  прилип  широкий  нос,  с  полного  лица  смотрели  злые,  старческие  глазки.
            - Хто  там?! Кого  нелёгкая  на  ночь  прислала?  Надоть  чего?!
            В  ответ  Павел  не  смог  произнести  слово,  подтвердить    при-сутствие  живого  существа:  задубели  губы  и  лицо, не  оказалось  сил.
            - А  трясця  твоей  матери! Ходют  тут  всякие! Проходьте  далее,  немае  чоловека  дома,  а  то  б  он  тоби  понаддал,  шоб  не  шастал  по-над  викнами!  Проходь!
            И  пропало  лицо  и  задёрнулась  занавеска,  и  потух  свет  за  абажуром.
            Он  отдохнул  у  той  хаты  в  затишке  у  веранды  и  повторил  попытку,  поскрёбся  рукавицей,  объясняя,  кто  он  и  зачем. Но  тщетно,  не  слышно  человеческого  дыха  ни  его,  ни  за  окном,  а  только  вой  пурги.
            «Ах, тётка-тётка! – сказал  про  себя  Котляров. – Я  понимаю,  ты  в  тревогах  за  себя,  за  мужа,  времечко  такое,  что  счастья  не  предложит  просто  так.  А  мне-то  надо-то  всего,  согреться  и  поспать.  Чуть-чуть  покушать. А  ты  во  мне – злодея!.. Так  думать  надо,  чуть-чуть  раскинуть  черепком. Злодей  в  такую  вьюгу  спит. Он  рисковать  теплом  не  будет. А  мне  только  согреться,  а  утром  я  -  в  контору.  Позвоню  своим,  чтоб  знали,  трактор  цел  и  я  здоров…»
             В  другом  доме  и  вовсе  не  откликнулись  на  стук, не  пусти-ли  в  третий  тоже. Мужик  вышел  в  сени,  грозно  прокашлялся  и  басом  спросил:
            - Кого  нелёгкая  в  такую  стужу  принесла?! Чего  приспичило?!
             И  ждал,  покуда  Павел  взобрался  на  крыльцо  и, чтобы  не  упасть ухватился  за  ручку.
            - Открой,  дядя! Из  степи  я,  тракторист  совхозный. Трактор  заглох,  а  мне  бы  до  утра  дождаться. Чтобы  не  замёрзнуть! – почти  кричал  Котляров.
            - Ась?! -  Отозвался хозяин. – Чего   бормочешь, разобрать  нель-зя. Тебе  в  контору  надо!
            Но  не  было  сил  у  Котлярова орать. И  голос  охрип,  почти  пропал. Много  снега  в  ступи  поел. Он  отпустил  дверную  ручку  и  пошёл  с  крыльца  искать  другую  долю.
            - Бандюга! – Крикнул  из-за  двери  мужик. -  Я  вот  собаку – на  тебя!  Собаку!
            «Ты  сам  в собаку  превратился, невольник  изгоя, -  подумал  Павел,  сквозь  подвалившее  отчаяние. – И  на  тебя  надо  намордник.  А  вдруг  накинешься  кусать.»
            Вот  когда  ему  стало  плохо – в селе. Вокруг  жильё,  а  идти  стало  некуда. Но  он  все  же  направил  стопы  к  другому  дому,  благо,  заборов  между  ними  на  было. Зато  сугробы!.. Дом  оказался  большой,  с  широкой  верандой,  но  на  подходе  осадила  его  собака. Ростом  она  почти  с  телёнка,  лаяла  басом  и,  заступая  дорогу, верно,  уверенная  в  послу-шании  незнакомца, не  хватала  за  штаны  или  полу  кожуха.
             Дворняги  Павел  не  испугался,  наоборот,  обрадовался. Теперь  он  не  один. Остановившись, весело  сказал:
            - А  ты  погромче,  пёсик,  лай,  на  всё  село!
            Но  пёс  не  внял,  скорее,  удивился  дружелюбности  зашельца  и  умолк.  И  тоже  стал  смотреть  на  Котлярова,  едва  не  улыбаясь.
            - Эх, ты,  заморская  псина! -  просипел  с  осуждением  Павел  и  направился  к  веранде.
            Сторож  подворья  посторонился,  обнюхал  нахала  и  тоже  поднялся  на  высокое  крыльцо.
            «А  как  же  здесь? – растерялся  тракторист. – В  веранду  разве  достучишься,  а  окна  далеко. Или – валенком  в  дверь?»
            Он  стукнул  боком  валенка,  и  дверь  поддалась. Не  заперта  была  в  надежде  на  собаку?  Но  тут  так  жили,  и  не  только  тут. Котляров  осторожненько  зашёл  и  впустил  следом  собаку. Другая  дверь,  уже  в  дом,  была  заперта,  но  едва  Павел  несмело  постучал, щёлкнул  за  нею  выклюю-чатель,  повернулся  в  замке  ключ  и  у  порога  в  освещённом  проёме пока-зался  хозяин. Он  мельком  оглядел  пришельца  и  сказал:
            - Вхади,  дарагой, гостем  будыш.
            И  посторонился,  завязывая  спереди  тесёмки  тёплого  халата.
            Он  был  большой,  горбоносый  и  чёрный,  но  ещё  молодой,  лет  тридцати,  то  ли  ингуш,  то  ли  грузин. 
            - Меня  зовут  Микаэл  Газгиреев. Ингуш  я. Как  зовут  тебя, потом  узнаю. Зачем  пришёл – вижу. Раздевайся, баранину  кушать  будем.- И  помог  Павлику  разоблачиться,  принёс  тёплый  лыжный  костюм  и  шерстяные  носки. – Это  тебя  согреет, дарагой. Оставишь  потом  себе. Зима,  морозы  здесь  надолго,  и  ветер  в  гости  забегаыт.
             Потом  усадил  за  стол,  достал  из  буфета  графинчик,  и  пока  грелась  на  плите  баранина,  они  под  пластинки  брынзы  выпили  по  стопке   очень  горькой,  настоянной  на  кожуре  мандарина,  водки.
             - Меня  зовут  Павел.  Павел  Котляров,  русский. Ехал  из  совхоза  на  склад  сельпо  в  Атбасаре,  а  горючку  мороз  перехватил.  Потом  оказия  у  пускача,  бензин  весь  вытек,  и  припухал  в  кабине,  ожидал  кого  в  попутку. Никого  не  оказалось. Пришлось  идти. А  тут,  уже  в  селе, думал,  коньки  откину. Никто  не  открывал, - виновато  улыбаясь,  но  отвечая  тональности  хозяина  дома, поведал  невольный  гость.
             - Народ  вокруг  хороший,  но  осторожный.  Много  пережил  в  войну. И  разной  меры  приключений  нахлебались  в  жизни. А  я  технолог  тут,  на  молзаводе,  обучили  делать  хорошо  работу, а  раньше   по  причёс-кам  мастер  был  в  Кутаиси. Стилист,  называется  в  книгах! Вах,  красивый  делал  всем  лицо! Но  здесь,  в  степи,  такой  мне  праздник,  редкость. Когда  женится  надумаешь,  привози  невесту. Вах,  сделаю  красавицу,  других  не  бывает, портрэт  в  газэту  можно - на  первый  лист! Ты  нэ  забудь! Мой  дом  всегда  открыт  для  гостя. – И  с  почти  чистого  русского языка  перешёл  на  обыденный. - А  народ  тут,  нэ  надо  на  нэго  держать  обид…Нэ  нада  всэх  на  одын  шампур  сажать! Шакал  и  барс  никогда  не  были  братьями. Вах!.. Да  ты  спишь! А  кто  будыт  кушать  баранину?! Хорошо,  мы  утром  упра-вимся. Отдыхай,  дарагой.

---   5   ---

            Среди  дня  Котлярова  вызвал  главный  редактор. На  столе  под  старым  зелёным  сукном,  вразброс – бумаги.  Худые  руки  лежали  поверх  вороха,  взгляд  серых  глаз  в  задумчивости  тускл. На  появление  работника  он  ткнул  палец  в  конверт  перед  собой,  и,  как  всегда,  с  иронией  сказал:
            - Письмецо  от  внука  получил  Федот. А  тебе  вот  разобраться,  тот  или  не  тот.
            На  удивление  Павла  редактор  двумя  пальцами  приподнял  письмо  и  разъяснил:
            - Очередная  телега  на  Волошина  и  ехать  с  разборкой  к  нему  тебе. Секретарь  райкома  товарищ  Ивушкин  очень  настаивал  хорошо  подумать,  как  быть. Бить  или  не  бить. Не  понимай  буквально,  но  объек-тивность  примени. Готов?
            - Никак  нет,  товарищ  Фуфайкин-Бродский! Не  можно  мне  к  нему  являться,  потому  как  не  смогу  приложить  объективность. У  меня  к  нему  только  субъективность.
            - Во-первых, Бродский-Фуфайкин  от  времён  воспитания  в  колонии  товарища  Макаренки, а  во-вторых,  требую  разъяснить. Почему?
            Котляров  вскользь  оглядел  столешницу,  очередную  кляузу  на  директора  ГОКа  в  руке  редактора  и  покорено  вздохнул. Видать,  много  грехов  накопил  Волошин,  коли  райком  подключил  к  делу  идеологию  второго  секретаря. И  лицо  у  главреда  какое-то  помятое  складками, устал, бедолага,  думать, с  какого  боку  подступиться. И  тот  подтвердил:
            - Первый  тоже  был  при  разговоре  и  велел,  чтоб  без  кани-тели. И  твои  проделки  с  письмами  граждан  знает,  а  потому  тебе  полное  доверие. Вот  письмо, ступай!
            Редактор,  верно,  не  вник  в  слова  Котлярова  или  не  понял,  а  может,  решил  гнуть  свою  линию. Потому,  тянул  письмо  и  смотрел  гневно.
            - Не  могу  я  лично,  Нил Власич! Этика  не  позволяет. Может,  кого  из  народного  контроля  направить?
            Нил  Власович  откинулся  на  спинку  старенького,  лагерных  тут времён,  кресла  и  колюче  осмотрел  сослуживца.
            - С  чего  бы  это, молодой  человек?! С  какой-такой  шишки    отказываетесь  подчиниться  приказу  не  только  районного  комитета  партии,  но  и  прямому  начальнику  по  работе  главному  редактору  старейшей  тут  газеты  «Товарищ  Правда»?
           Павел  посмотрел  на  главреда  с  изумлённой  досадой,  отбро-сил  некоторую  вольность  разговора  и  даже  стал  в  стойку  «смирно».
            - До  шишки  мне  далеко, но  даже  при  энтузиазме,  не  могу. Куда  в  другое  место,  с  разгона  прыгну,  как  в  партийную  купель, а  к  Волошину  нельзя. Зуб  на  него  завёлся,  потому  как  личное  появилось. Можете  апеллировать.
            Тут  Бродский-Фуфайкин  построжал  тоже  и,  наверное,  стал  вникать. И  вдруг  заулыбался.
             - Ах,  проказник,  ах, каналья! Ну,  Волошин,  всё  просчитал! И  нужный  бок  подставил,  но  чужой. Хитёр  бобёр  Федот! И  меня,  Бродского,  он  в  расчёт  не  взял. А  вдруг  тряхну  стариной?!
            - Он  вас  знает, Нил  Власич, - чуть  повеселел  и  Павел. – Вам    до  пенсии  осталось  с  носик  воробья, вы  шума  поднимать  не  станете, чтоб  реноме  не  портить  добряка,    другие  наши  журналюги  больны  застенчи-востью,  а  Волошин  давно  циник  и  церемоний  разводить  не  станет. Он  с  ними,  как  щука  с  карасями:  гам – и нету! Тут  точно  народный  контроль  на  него  напускать  надо.
            - Заладил  ты  с  контролем. Там  о  душе  говорить  придётся,  а  не  делах  производства. И  давно  спросить  хотел  вас,  Павел  Тимофеевич. Почему  вы  не  в  партии? Не  приглашали?
            - Приглашали  аж  два  раза, а  третьего  не  поступало,  но... Мне  в  партию  нельзя,  потому  я  отказался.
           - И  большой  секрет,  почему? – Редактор,  смотрел  с  усмешкой  и  приминал  куцую  посеребрённую  бородку, Подбородок  прикрывал  щети-нкой,  а  ус  не  заводил.
            Котляров  представил  его  с  усами,  но  портрет  отверг. При-вык  к  такому,  каков  есть. И  не  лукавя,  расповедал:
            - Секрет  есть  и  очень-очень. Но  вам  открыть  могу. Я  был на  целине  три  года,  да  рутина  одолела.  Душой  романтик, экзотику  искал.  Больше  трех  лет  на  месте  не  сижу.  Мне  едва  за  тридцать, а  трудовая  книжка,  как  путеводитель  по  стране.  Потому  махнул  на  Ангару,  помочь  достроить  ГЭС. За  шибутной  язык  и  как  внештатного  спецкора,  а  я  учился  на  заочном  журналистике,  меня  комсоргом  выбрали  бетонщики  в  бригаде   Братской  ГЭС, вот  там  и  получал  я  приглашение  вступить. Но  я  уже   немного  намотал  на  ус  про   маленькие  хитрости  партийных акти-вистов,  и   оттого  не  торопился,  обещал  подумать. И  тут  я  задержался  от-того,  что  работаю  с  людьми,  много  общаюсь. И  деньги  некуда  девать. Но  истечёт  три  года,  поеду  в  отпуск,  а  дальше  и  не  знаю,  куда  потом.  Сюда  обратно  или  что  зацепит. Когда  подумать,  я  люблю  общаться,  но  в  созидательной  работе,  когда  творю  добро! Вот  весь  секрет  в  словах  апофеоза, а  по  нему  выходит,  я  идеалист  и  прожектёр,  а  может,  недотёпа. Ищу  того,  чего  на  свете  не  бывает. Книг  начитался,  что  ли?  И  то.  Иные  книжки  вредны,  влияют  на  мозги  отвратно.
            - Ну  да. Секрет - в  работе  волокиты,  бюрократов  развелось  в  партноменклатуре,  а  как  бороться… - хитро  улыбнулся  Бродский.
            - Хуже, Нил  Власич,  много  хуже, -  будто  отмахнулся  Павел.
           - Да  не  тяните  жилы! Молодой! -  насупился  главред,  схва-ченный  интригой.
            - Я  обещал  вам  излить  душу, -  изливаю. Нил  Власич,  в  партии  множество  придурков  развелось,  приспосабленцев,  прилипал. Поймите!  А  у  меня  характер  не  придурка, - дурака!  И  я  им  морды  бить  себе  позволю,  за  ложную  идею! Особенно  сейчас,  когда  коснулось  лично.
            Теперь  и  Котляров  смотрел  довольно  строго.
            - Хорошо,  понял,  но  рук  не  умываю. И задаю  вопрос. Ты  отказался  от  борьбы  с  попутчиками,  ещё  другие  сторонятся.  А  кто  их  станет  прибирать  из  власти?  Я  понимаю,  тоже  знаю,  без  обновлений  кадров  в  руководстве,  будет  пшик. Устав  надо  менять,  заставить  уходить  на  пенсию,  пресечь  панибратство,  кумовство, снять  с  кресел  подхалимов, задницы  подлиз  и  прилипал,  дать  руководить  идейным,  настоящим,  молодым. При  этой  мысли  я  с  тобой,  Павлуша.  Я, между  прочим,  здесь  с  времён,  ого!. Ещё,  когда  Колымулаг Дальстроя  тут  существовал. И  очень  осуждал  Хрущёва, когда  он  Сталина  затронул, заставил  усомниться  в  правильном  пути  страны  и  заложил  основу  ингредиентам  в  питании  для  сволочной  заразы. Ну,  этих,  о  которых  ты  сказал. Без  народной  власти  нам,  стране - хана! А  остальное – брось! Я  хоть  и  старый,  и  до  пенсии  мне  близко, но  отмочить  могу  такое,  что  изумлению  подобно… Ишь,  не  стану  поднимать  шумихи! – как-бы  себе  пробормотал  концовку  тирады  редактор  и  посмотрел  на  окно,  за  которым  хмарь  весенняя  ли,  зимняя  ли  оттепель,  или  обычная  в  такую  погоду  сутемь. Оттого,  верно,  и  на  душе  прескверно, настроение  ни   в  дугу. Он  вернулся  к  делам  неотложным  и,  опуская  глаза  на  склеротические  пальцы, сказал: - Райком  знает, кого  посылать. Возможно,  народный  контроль  они  засылали  к  Волошину  не  раз,  а  толку  не  имели. Что  у  тебя  с  ним,  тоже  секрет?
            - Ничего  особенного. Прилип  к  моей  невесте  и  сделал  пред-ложение  руки  без  сердца. Что  без  сердца,  знаю  точно. И  всё  это  при  мне. Я  едва  удержался,  чтоб  не  приложить  к  его  лицу  ладонь.
            Павел  тоже  посмотрел  за  окно  и  погоду  не  одобрил. Тоска  сидела  где-то  глубоко  и  глушила  мысли.
            - И  невеста  стала  теперь  его  невестой?
             - Женская  душа -  потёмки, Нил  Власич! Это  же  общеиз-вестно! Но  гвоздь  не  в  этом.
            - Нет,  дорогой  наш  Пал  Тимофеевич,  гвоздь  сидит  в  твоём  сердце,  вызывает  ревность  самца, и  потому  сыр-бор  и  всяческий  забор!  А если  б  было  наизнанку,  тогда – да! Тогда  Волошин  верхом,  а  ты – пеш-ком, – опять  повеселел  редактор. – В  таком  положении  нельзя  быть  щепетильным. Ишь  каков!  Отдавать  чистую  душу  провинциалки  лондон-скому  чучелу  нельзя,  когда  уверен,  что  намерения  его  похабны! – Брод-ский  вдруг   остановился,  снял  очки,  протер  фланелькой,  а  глаза – пальцами. – Так  ты  уверен,  что  я  шума  поднимать  не  стану,  неспособен  гнать  волну? Ну,  так  я,  пожалуй,  тряхну  стариной,  сам  поеду! А?!
            - Пустая  бравада! -  заверил  Котляров,  торопливо  поднимаясь,  засовывая  письмо  в  карман  и  принимаясь  ходить  по  кабинету. – Вам,  в  такую  дорогу  и  при  такой  погоде?! Ну,  сболтнул  я  лишнего,  простите,  не  хотелось  мне  с  ним  лицом  к  лицу…Мне  далеко  до  вас,  и  всем  тут  вместе  взятым,  но,  может,  я  справлюсь. Бога  ради,  успокойтесь.  Нельзя  вам  в  такое  расстройство  погружаться.
            - Осторожности  жизнь  учит, батенька, - общеизвестно.  Но  надо  быть  разумно  осторожным,  а  не  страусом…Поезжайте. Если  у  вас  не  получится  вразумить  его  и  давать  другим  нормально  жить,  как  положено,  тогда  я  съезжу. Поняйте  с  богом.
             - Добро. Но  я  иду  в  открытую,  и  пусть  Волошин  знает,  что  не  копаю  под  него,  а  проверяю  анонимку. Тут  подписи  не  вижу.
            - Ещё  бы! Не  хватало  нам  этику  порушить! – вознегодовал  редактор. – Да  я  тебя  - вон  из  газеты!  Сразу!..
          

---   *   ---


             Но  сначала  Павел  подался  к  Наташе.
             Наталья  Феоктистова  переселилась  в  метеостанцию  и  посте-пенно  привыкала  к  полному  одиночеству  и  старалась  любым  занятием  отгонять  тоску. Эта  штука  любила  забираться  в  душу  по  ночам,  когда  вокруг  темно  и  холодно, и  страшно   воет  ветер. В  такие  минуты  Наташа  казалась  себе  заброшенной  и  ненужной, и  засыпала  с  трудом  тревожным  сном. И  чаще  всего  во  сне  видела  родителей,  погибших  в  автокатастрофе. Отец,  знаменитый  медик,  и  мать, домохозяйка,  поехали  к  Чёрному  морю  развеяться,  и  по  дороге  случилась  беда. Наташа  к  тому  времени  закан-чивала  учёбу,  друзья  отца  не  оставили  её  горевать,  а  один  из  них  поза-ботился  так,  что  его  сын  на  ней  женился.   
            Игорь  закончил  институт,  работал  в  студии  документального  кино  и  подавал  надежды. Всё  было  распрекрасно,  искусная  хозяйка  могла  принять  гостей,  занять  беседой, они  съезжались  на  «капустники»  по  четвергам. Но  скоро  обнаружила  Наташа,  что  Игорь  ей  неверен,  изменяет,  похотлив! Закатывать  истерику  не  стала, ткнула  мужа  носом  в  факты  и  с  достоинством  ушла. Уехала  к  бабусе. И  уже  издалека,  отсюда, перебирая  прошлое  в  деталях, находила  всё  больше  изъянов  в  жизни. Но  и  считать  себя  обманутой  судьбой  не  торопилась. Приятельницы  прежние,  естественно,  журили,  осуждали.
            «Бросать  такого  мужа,  квартиру  в  Москве  и  ехать  в  бабуш-ке  у  чёрта  на  куличках! В  уме  ли?! Да  мало  ли  мужей  и  жен  неверных?! Какие  пустяки. Фи! Да  долго  ли  наставить  и  ему  рога?! Зуб  за  зуб  и  месть  в  отместку! Мир  сотворён  таким,  всем  не  бывает  сладко!»
            Павел  Котляров  Феоктистовой  не  снился. Иногда  она  удив-лялась  такому,  ведь  думала  о  нём  теперь  часто, он  чем-то  нравился:  бо-льшой  и  симпатичный,  мужественный  и  спокойный, но  в  сон  не  шел. То  ли  завидное  постоянство,  с  каким  он  довольно  сдержано  ухаживал  за  ней, вселяло  уверенность  в  дне  завтрашнем, или  трезвые  рассуждения,  вопреки  романтическому  складу  его  характера,  но  мысленно  она  сравнивала  с  другими,  и  даже  бывшим  мужем,  и  находила  много  пред-почтений  у  Котлярова.
            Он, конечно,  пытался  намекнуть  на  серьёзность  в  отношении  её,  упоминая  их  близость  по  принуждению  природы,  годы,  идущие  незаметно,  но  скоро,  однако,  Наталья  его  откровенность  сдерживала. Боялась  самое  себя,  и  непроверенного  чувства. Глупышка!  Такие  вещи    время  пробует  на  зуб,  жизни  без  ошибок  не  бывает. Павел  слегка  замкнулся,  но  бывал  здесь  часто. Позыв  природы -  притяжения  полов,  без  этого  здоровье  убывает,  и -  просто  лишний  раз  увидеть,  пообщаться,  когда  нельзя  без  друга. Они  много  говорили  о  разных  разностях  и  мало-помалу  познавали  всё  больше. И  скоро  Наташа  сказала  себе:  «Всё! Я  не  могу  без  него! Он  мне  нужен  всегда! Видеть, целовать  и  миловаться.  Каждый  час! Про  любовь,  что  есть  она,  я  не  знала. Но  теперь – знаю!» И  теперь  каждого  вечера  ждала  с  нетерпением.
            Сейчас  до  вечера  было  далековато  и  Наташа  испугалась,  увидев  под  сопочкой  возле  балка  сначала  его  машину,  а  потом  и  Павла,  взбирающегося  по  серпантину  тропы.
             Она  не  выдержала  и  бросилась  навстречу,  едва  не  сшибив  его  с  ног. Котляров  придержал  её,  обнял  и  тихонько  поцеловал.
            - У  тебя  что-то  случилось? -  высвобождаясь  из  объятий,  с  испугом  спросила  она.
            - Случилось, -  сказал  Павел  с  улыбкой. – Я  понял,  что  полюбил  тебя  очень-очень, и  без  тебя  нет  другой  жизни. Ты  понимаешь   состояние  моей  души?
            Она  не  ответила,  только  крепче  прижалась  к  потёрханой  замше  его  пиджака  и  закрыла  глаза.
            - Ты  уже  мне  жена,  сожительница,  как  пишут  бюрократы  душ. А  я  хочу  не  скрывать  отношений  и  сыграть  свадьбу.  Как  у  нормальных  людей. И  чтоб  Мендельсон  из  магнитофона,  цветы,  шампан-ское  и  прочие  атрибуты! И  обязательно  в  паспорте  штамп! Чтобы  дети  знали,  как  зовут  папу, -  говорил  Павел,  мягко  перебирая  её  волосы. - Ты  согласна  на  такой  подвиг  души?!
            Наташаа  открыла  глаза,  посмотрела  на  него  внимательно  и  кивнула. И  тут  же  качнула  головой.
            - Только  свадьбы  и  фаты  не  будет,  Павлуша. У  меня  была  и  фата  и  свадьба,  правда,  без  Мендельсона,  они  как-то  забыли  про  него. Но  Высоцкого  крутили. А  жизнь  пошла  другим  путём. Так  что,  не  надо,  Павлик. Обойдёмся  без  привычных  мещанских  запашек. Давай  посидим  тихонько  среди  своих  приятелей  и  товарищей  по  работе,  чуточку  выпьем  и,  может,  попоём  для  сердца,  и  всё. Я  суеверная  и  мне  хочется  обык-новенного  счастья.
            - Хорошо,  я  согласен  на  ничью,  как  говорит  мой  приятель  и  шахматист Стёпа  Ряпушкин. Но  сначала  надо  малость  перекусить  перед  дорогой.  Мне  ехать  по  делам. Я  тут  привез  немного  кое-чего  в  рюкзачке. – Котляров  кивнул  на  руку  с  поклажей. – Ребята  всучили  мальму  коп-чёную  и  одуренную,  говорят,  с  хвоста  жир  капает. Так  мы  её  сейчас!..
            Но  сначала  они  поголубились  и  соединились. Природа, конечно, требовала  приличий,  но  и  долги  сдержать  не  позволяла.  Потом  восполнили телесные силы мальмой, – довольно  крупным  океанским  про-ходным  и  копчёным,  в  реках  залётным  гольцом. Помимо  рыбы  были  разносолы,  чем  запить. В  магазинах  всё  имелось,  но  что  с  материка, -  в  сушёном  виде: картошка,  яйца,  молоко,  а  тут  отрада  глазу -  зелёный  лук,  капуста, картошечка  в  мундирах,  сироп  морошковый  и  с  голубики,  жимо-лости, - всё  с  тутошних  земель. Зимой  возить  из  склада  много -  помо-розить  можно,  а  ежели  немного,  и  есть  шофёр  знакомый,  скажем,  муж  подруги, тогда  для  украшения  стола деликатесами  возможен  вот  такой  подарок. А  в  благодарсность,  даже  при  намёке  заплатить  или  поставить  магарыч,  возможен  втык. За  мысль,  что  кугутом  считают  человека.  А  в  праздник  за  столом,  если  поднимут  здравицу  за  случай доброты, «спаси-бу»  примет.
             Когда  насытились  и  Котляров  засобирался  по  делам,  Ната-ша  вопросила:
            - Куда,  зачем,  надолго? Милый  и  хороший. – И  помогла  одеться,  и  они  пошли  под  сопку.
            - На  кудыкину  гору  горшки  разбивать  посылает  главный  редактор, милая  моя. А  если  точно,  в посёлок  Гока,  к  Волошину  на  душевный  разговор. На  него  покатил  кто-то  бочку,  а  мне  поручено  вникнуть.  -  Пожал  виновато  плечами  Котляров. – Придётся  вникать.
            Что-то  в  его  голосе  Наташе  не  понравилось  и  она  насто-рожилась.
            - Ты  надумал  ему  мстить? Но  это  же  низко!  Впрочем,  это  даже  лучше  для  меня. Буду  знать,  с  кем  имею  дело…Вендетту  он  объя-вляет  под  прикрытием  порученной  работы! – с  явным  сарказмом  изрекла  Феоктистова.
            - Да, Наташа, это  моя  работа,  иногда  копаться  в  грязном  белье. Но  если  я  замечаю  в  нём  не  гниды,  вшей  рассадник,  а  следы  похоти, -  уволь. Пора  бы  тебе  понять, что  я  щепетилен  и  очень  в  делах  сердечных. Есть  пороги  в  отношениях  людей,  кои  нельзя  переступать. И  я тоже  не  посмею. – Павел  говорил  горячо  и  не  сумбурно. – Я  ведь  знаю,  какой  козырь  в  руках  Волошина. Он  тоже  заявит,  что  я  свожу  счёты. А  я  даже  не  знаю  поклажи  на  той  телеге,  которую  привезли  в  редакцию  добрые  или  злые  люди.
            - Всё,  Павел, с  меня  хватит,  что  Волошин  дважды  вёл  себя  оскорбительно  со  мной. Я  не  желаю  больше  унижений,  а  они  последуют, Насколько  я  понимаю  этого  типа. Так  что,  огради  меня  от  новых  напас-тей! -  с  большой  обидой  заключила  Наташа.
            - Но  как?  Набить  морду  Волошину  только  за  то,  что  мы  думаем  о  нём  по-своему  и,  может  быть,  превратно. Набить  морду  я  тепе-рь  могу,  я  зол.  А  дальше  что?...Хорошо,  я  откажусь  от  поручения  и  пу-сть  меня  уволят  с  работы.  Мне  не  привыкать  считаться  летуном!
            Наташа  круто  на  него  обернулась.
            - Как  это,  откажешься?! Ты  давал  редактору  слово  и  готов  не  сдержать?! Как  понимать  такое?! Надо  было  раньше  крепко  думать,  а  теперь…Дал  слово,  держи,  двуликий  Янус! И  не  являйся  на  глаза,  пока  дела  не  кончишь.
            - Ты  умница, Наташка,  но  работа  есть  работа,  ничего  другого  не  попишешь. А  что  касается  Волошина,  так  может  он  такой,  что  и  не  стоит  волноваться  из-за  него. Но  может  статься  и  такой,  за  которого  надо с  кем  другим  подраться. Это тоже  бывает  в  житейских  передрягах. Обгадить  человека  можно  запросто,  а  вот  отмыть…
            И  он,  сорвавшись,  побежкой  кинулся  вниз,  до  машины.

---   6   ---

            Кончался  рабочий  день,  резон  ехать  сегодня  в  Ключевой  отпадал,  а  потому  Павел  решил  заняться  хозяйскими  делами  по  дому. И  зайдя  в  квартиру,  оглядел  её  придирчивым  взглядом  работника  по  ремонту. Картина  открывалась  довольно  отвратная  и  приводить  сюда  невесту,  то  бишь,  законную  супругу…Стены  черны  от  копоти,  обшар-паны  и  даже  с  потолка  обсыпаться  грозится  штукатурка. Допустим,  гостей  можно  собрать  в  столовой  или  в  клубе, -  народу  поднабьё-тся…Ишь  ты,  кандальник  на  работе. То  в  командировках  по  району, то  на  рыбалке,  теперь  вот  у  Наташи… Подмёл  и  даже  вымыл  пол,  протёр  старый,  исчужа  трельяж  у  входа, умывальник  поприбрал, по-новому  рас-ставил  стулья, очистил  стол  и  скатертью  сменил  клеёнку. И  вроде – ничего,  глядится  холостяцкое  жильё.
            Но  время  стало  вечером,  а  делать  было  нечего  и  самый  раз избавиться  от  скуки. Павел  побрился,  умылся  и  оделся.
            Барачного  типа  дом,  из  здешних брёвен, построенный  с  чет-верть  века  назад, стоял  на  взгорке  окраины  посёлка,  с  видом  на  райцентр  и  сопки  вдали. И  дорога  до  Колымской  трассы,  прямая  и  надёжная  смотрелась  далеко. Дороги  строились  тут  просто: грейдером  прошлись,  содрали  мох  и  всякую  настилку  поверх  вечной  мерзлоты, насыпали  гольцов  ли  с  сопок, - круглых  голышей  с  ручьёв,  а  сверху  залили  растоп-ленным  гудроном. Смола  такая. Остыла,  и  поехали, - в  других  местах  мечта!
            Погода  опять  зарядила  весну. Лиственницы, тронуты  пушком  нежно-зелёного  колера, недавнее  солнце  пробудило  тепло  и  голубой  парок дрожит  зыбким  маревом  на  землёй  да  на  чёрными,  из  дранки  крышами домов.
            Посёлок  вытянулся  прямой  линией  до  горизонта  и  дальше,  уже  за изгибом,  работали  бульдозеры  на  полигоне  и  грохотала  драга. Там  когда-то  работал  Павел  Котляров  бульдозеристом, до  того  как  получил  диплом  журналиста. И  работал  неплохо. Ему  и  сейчас  иной  раз  хочется  хоть  на  часок  забраться  в  кабину  и  поутюжить  пески,  помахать  кепкой девчатам  на  драге,  да  будто  невзначай  посмотреть  на  труды  рук  своих,    на  золотишко. Ничего,  блестит  себе  в  свете  дня  и  боец  охраны  недо-вольно  посматривает,  чего,  мол,  околачиваешься  тут?  Но у  него  такая  работа,  охранять  добро. А  бульдозериста  душе  охота  хоть  единим  глазом  увериться,  что  его  труд  вливается  в  труд  республики. Так  сказал  когда-то  поэт  и  так  думал  работяга  Котляров. Очень  это  стимулирует,  когда  зна-ешь,  что  труд  не  напрасен.
            Павел  пощурился  сквозь  облачко  на  солнышко, берет  наки-нул,  нацепил  тёмные  очки,  кинул  на  плечо  плащ-болонью,  и -  руки  в  брюки, пошёл  к  строителям монтажникам. Он  надумал  договориться  насчёт  ремонта  жилья,  чтоб  вид  создать  божеский. Конечно,  он  мог  договориться  и  официально,  и  вошли  бы  в  положение  и  ремонт  сгоношили. Но  Павел  не  хотел  рисковать  временем. Дело  бюрократов  смотреть  на  часы. Когда  домой?
            А  на  другой  день,  до  конторы  комбината  при  посёлке  Гока,   Котляров  доехал  на  попутке,  на  грузовичке. Привалясь  к  спинке,  Павел  достал  пач-ку  «Беломора»  и  протянув  шофёру  папиросу,  вопросил:
            - Ну  как  там,  товарищ  Волошин  чисто  бреет?
            Водитель  прикурил  от  зажигалки,  затянулся,  пустил  через  ноздри  дым  и,  смеясь,  покачал  головой.
            - Ох  и  старается,  стервец! А  что  не  стараться?  Кусай  его  комар  не  сильно! Он  платит  нормально,  работяги  вкалывают  нормально  и  план  выходит  нормальным. Сто  и  пять  десятых  процентов! Веришь?  Я  тут  недавно,  без  надбавок   ещё,  а  на  руки  семьсот  рублей  выходит. Во! Но  зато  и  боярин! Идёт  навстречу, - приветствуй  и  светись! Сам  всему  голова  в  слободке! Что  хочет,  то  и  гнёт. Как  князь  Гвидон!
            - Это  ты  загнул,  парень, -  улыбнулся  Котляров. -  Гвидон  и  с лебедем - комар,  а  ты  его  в - бояре! Он  любопытный  был,  как  всякий  молодой,  хотел  познать,  увидеть,  а  делала  всё  лебедь  белая. И  орешки  золотые,  и  богатырей  с  бригадиром  Черномором   выставляла  в  дозор. Если  ты  про  Пушкина.
            - Да  ладно  придираться, - поморщился  водитель. – Тут  о  другом. Думаешь  иной  раз. А  кто  найдётся  приструнить?  Ну,  ставится  барином! Авторитет  партии  подрывает. А  скромность  где?!
           - А  это  перегнул  ты  и  партию  оставь.  Она  устала  от  забот  и  отдыхает. Там  недосуг  сейчас  морочить  головы  про  скромность. Ты  видел  их  на  производстве?  Секретаря  райкома  или  парткома. В  кабинетах  стулья  задами  приминают,  у  телефонов  заседают. А  что  касается  Волошина,  так  он  же  холостой,  насколько  я  знаю,  и  ему  надо  себя  перед  женским  полом  выглядеть  на  все  сто  и  больше  процентов,  чтоб  гоголем  ходить.
Вот  и  носит  горделивость  впереди  себя. Или  я  не  прав? – Павел  тоже  курил  папиросу,  высунув  в  окно  руку, сбивая  пепел,  и  качнул  кепкой. – Нет, он  мне  самоуверенным  не  показался.
            - Так  он  тебе  таким  кажется,  каким  хочешь  видеть.  А  ты  глазами  работяг  глянь. И  бабы  среди  дня  не  шастают  в  виду. Ты  поживи   хотя недельку  тут,  посмотри  на  него  сбоку, щец  нашенских  в  столовке  похлебай,  а  уж  тогда  и  суди. Между  прочим,  щи  тут  особенные  из  сухой  капустки  да  картошечки. Но  оленины  навалом  в  них,  а  потому  съедобны. А  в  остальном  меню,  что  надо. Салаты,  пиво,  крабы,  рыба,  морсы  и  компоты. В  апреле   уже  кушали  вьетнамские  арбузы.– Водитель,  ладный  парень  в  военной  форме,  видать,  недавно  из  армии,   довольно  весело  и  с  некоторым  вызовом  посмотрел  на  Котлярова. – Ты  обиды  не  держи,  что  я  начальство  будто  очерняю. Может  ты  ему  приятель,  а  я  тебе  про  него  сую  негатив. Я  потому  так  тебе,  что  ты  из  газеты,  я  малость  знаю  про  тебя. Тут  люди  на  виду,  а  ты  об  жизни  нашей  должен  знать  со  всех  сторон.
            Водитель  опять  окинул  журналиста  лукавым  взглядом  светлых  глаз,  закурил  свою  папироску  и  изрёк:
            - Вот  если  рассудить. Заразу  жизни  мы  без  помощи  газеты  изведём? Вот  то-то! Это  надо  понимать  и  сообразно  обстановке  действо-вать. Они, которые  пройдохи,  чего  боятся? Когда  на  них указывают  пальцем! Тогда  и  партии  приходится  принимать  меры  и  ставить  клизму. А  вот  и  контора  ГОКа.
          Они  прикатили  на  место, Котляров  выпрыгнул  из  машины  на  маленькой  площади  довольно  большого  для  северных  мест  посёлка. По  площади, по  кругу, в  котором  находились  магазины и  Дворец  Культуры, контора  ГОКа, расходились  веером  дороги  улиц, убегая  к  сопкам и  ручьям,  почти  пересыхающим  к  исходу  лета. Вдоль,  пообочь  залитых    асфальтом  здешних  автострад,  между  домов  и  всяческих  строений  оставлены  деревья,  и  к  ним  добавлены  газоны,  цветники,  чтоб  глазу   отдохнуть.
            Павел  огляделся  и  подумал  сначала  сходить  в  расхваленную  водителем  столовку, но  решил  идти  к  Стёпе  Ряпушкину. Тот  и  расскажет,  и  накормит,  и  уложит  спать.
            Стёпа  тут  не  знаменитость,  а  простой  горный  мастер  и  его  знали  далеко  не  все  в  посёлке. Ростом  он  не  выделялся,  а  наоборот, едва  на  метр  с  полтиной  с  малым  гаком  доставал,  голос  не  ахти  какой,  а  о  внешности  лучше  помолчать. Он  холостяковал  и  рисковал  остаться  им  до  гробовой  доски,  но  как-то  кто-то  надоумил  обзавестись  очками,  он  их  напялил  и  преобразился! Заглянул  в  зеркало,  увидел  там  значительность  во  взгляде  сквозь  очки  с  диоптрией  на  ноль,  воспрянул  духом  и  стал  хо-дить  на  танцы  в  клуб.
            Но  достоинство  у  Ряпушкина  всё  же  было. Он  недурно  иг-рал  в  шахматы.  Так  недурно,  что  в  последние  годы  ему  не  стало  равных  в  посёлке  и  вокруг,  он  был  официальным  чемпионом  района! А  Павел  Котляров  и  сошёлся  с  ним  в  знакомстве  оттого,  что  неофициально  удер-живал  Стёпу  на  почтительном  расстоянии,  при  уважении  к  своим  способ-ностям  обложить  матом  его  короля. Горный  мастер  имел  комнату  в  двухэтажной  общаге, а  в  комнате  всегда  находилось  место  для  раскладушки,  где,  всяк  на  неё  лёгший,  мог  славно  отдохнуть.
            Стёпа  Ряпушкин  оказался  дома, встретил  Котлярова  объя-тьями,  помог  раздеться  и  проводил  к  столу,  прихватив  с  подоконника  шахматы.
            - Надолго  к  нам? Если  голодный,  я  сейчас, -  привечал  гос-теприемностью  хозяин,  расставляя  меж  тем  фигуры,  заодно  не  забывая,  что  приехал  журналист  и  следует  приноровиться  к  его  стилю. – Колбаски  можно  поджарить,  яичным  порошком  залить.  Есть  банка  ассорти,  венгерских  мастериц  на  закусь  разносол. Так  как?
            - А никак, пока потерпим. Я  малость  сыт,  приехал  по  делам. Денёк-другой  тут  покантуюсь,  а  дальше  видно  будет. Вашего  Волошина  мне  поручено  изучить  вплоть  до  облучения  рентгеном, -  объяснил  своё  появление  Котляров.
           - А,  понятно! Не  мытьём  так  катаньем  решили  достать  душу  Волошина  и  сунуть  под  микроскоп  четвёртой  власти. Видишь  ли,  у  нас  здесь  есть  три  фактора,  на  которых  строим  будущее: план,  зарплата  и  моральный  рост  над  собой.  Или  ты  человек,  или  становишься  сволочью. Кто  из  хозяйственников  забывает  хотя  бы  про  одного  из  трёх  китов,  тот  обязательно попадёт  под  гнёт  народного  терпенья. Это  закон  жизни  везде:  в  капстранах  и  в  соцстранах. Но  если  вокруг  становится  много, у кого  хата  с  краю,  кому  стороннее  до  лампады,  тогда  гнев  меняется  на  ласку.  –  Ряпушкин  поднял  указательный  палец  и  пояснил: - А  Волошин  совершенно  игнорирует  последнее, - моральный  облик. Это  я  заявляю  тебе  как  член  партии  и  горный  мастер  участка. Много  книг  читать  не  полу-чается  у  меня,  нет  время  кругозор  расширять, но  газеты  я  читаю  и  политграмоте  учусь,  и  это  знаю. Организатор Пётр  Иванович  замечатель-ный,  а  вот  с  социалистической,  если  хочешь,   моралью,  обычным  поведе-нием  среди  обычных  людей, -  ерунда…К  примеру,  случай  с  одной  нашей  работницей. Захотелось,  как  говорят  хохлы,  ему  с  ней  можартуваты,  а  она  ему  влепила  ляща. Дело  было  вечером,  были  они  один  на  один  и  кавалер  посчитал  оплеуху  за  большую  обиду  и  он  барышне  поставил  под  глазом  фонарь.  А  его,  дорогой  мой  друг  и  товарищ, не  скроешь  от  людей. О!  И  чайник  закипел! Сейчас  мы  чайком  побалуем  себя. –  Стёпа    подался  от  стола  до  чайника  на  подоконнике,  что  надо  сотворил  и  принёс  две  кружки  с  чаем  и  розетку  с  сушками. Потом  продолжил  просвещать: - Я  вот  думаю,  а  одолеет  такую  глыбу  ваша  газета? Ну,  поговоришь  ты  с  людьми, напишешь  статейку,  её  почитают  и  начальство  сделает  оргвыводы. А  дальше  что?  Насколько  я  знаю  Волошина, лишний  выговор,  даже  по  такому  щекотливому  вопросу,  ему  не  станет  обузой, и  на  нужный  путь  не  наставит. На  иное  мнение  ему  плевать  не  впервые. А  народ  лишний  раз  посмеётся  и  каждый  платочком  утрётся. Или  как?
              Павел  меж  тем  поколыхал  ложечкой  содержимое  в  кружке  и  озадачил  хозяина:
            - А  нет  ли  у  тебя,  Стёпушка, чего-либо  погорячее  чая? Что-то  у  меня  по  душе  заскребло  так  супротивно, что  захотелось  ливнуть  туда  стерильной  водки.  Но  сойдёт  и  спирт,  если  рома  или  коньячка  не  найдётся.
            Ряпушкин  отреагировал  немедля:
            - Не  обессудь,  товарищ  дорогой,  я  на  мели. Не  потому  что  беден,  а  потому,  что  живу  по  убеждению - всё  делать  в  меру. Кушать  каждый  день,  а  пить   сивушное  не  с  получки  и  аванса, а  только  по  праздникам,  с  хорошей  жратвой.  И  не  в  одиночку! Я  холостяк,  отсюда  вывод:  нету  ничего,  помимо  морса  или  чаю. Впрочем,  морса  тоже  нет. И  хватит,  твой  ход,  двигай  фигуры. Что  ты  там  придумал?.. Кстати,  как  тебе  Фишер  показался?  Он  гений  или  псих?
            - Я  не  знаю,  кто  такой  гений,  но  Спасского Фишер отодрал  с  хорошим  перевесом. – Резюмировал  Котляров. – Четыре  очка,  это  тебе  не  фунтик  с  изюмом. Фишер  понравился  мне  сборником  загадок. Купил  я  книгу, да  она  долго  не  продержалась,  кто-то  стырил  разгадать  задачки. И  хватит  нам  о  нём,  потому  как  твоя  диспозиция  грозит  тебе  матом. А  о  женщине  продолжим. Волошин, говоришь,  поставил  ей  фонарь  и  он  светился  днём  и  товарки  дамы  той  фонарём  очень  восхитились. И  что  она  в  ответ?..Вот  посетить  бы  мне  её. Советом  хоть  поможешь?
            - Так  чем  помочь,  когда  всё  сверху? Фонарик  надо  объяс-нить,  она  и  рассказала  всё,  как  было. – Удивился  Стёпа.
            - Оно,  конечно.  Но  можно  и  упасть  нечаянно,  приобрести  фингал,  а  на  товарища  директора  свернуть. Толь  приставал  нахально,  а  то  и  пренебрёг,  не  оказал  внимания,  за  что  и  поимел  презумпцию  вины. Могло  быть  так?
            - Так  жизнь, Павлуша,  сам  должен  докумекать! То  подставит  ножку,  то  погладит,  а  то  и  пенделя  ввернёт. Не  думаешь,  не  ждёшь  привета  от  планиды,  и  вдруг – кусок  метеорита! – Ряпушкин  посмотрел  на  приятеля  с  досадой. – Сейчас  посёлок  как  потревоженный  улей. Гудит  и  большинство  в  защиту  непорочной  дамы,  хотя  никто  не  знает  точного  диагноза  болезни. Жалобы,  как  я  понимаю,  все  анонимные,  а  ты  местный,  а  потому  тебе  вряд  ли  кто  откроется  душой. А  вот  тебе  шах! Посмотрим,  что  ты  придумаешь  интересного. На  мой  взгляд,  реванш  состоялся, - удовлетворённо  заключил  Стёпа  и  победно  глянул  на  сотоварища. Ряпу-шкин  так  привык  к  очкам  с  простыми  стёклами,  что  не  снимал  их  дома.
            - Дорогой  мой  Стёпа! Я  реваншистов  бью,  как  их  стараются  побить  всегда  и  всюду. Вот  я  ладьёй  прикроюсь  и  тебе  крышка,  ферзюку  ты  прогавил, -  ответствовал  Котляров  и  словами  и  делом  на  доске.
            - Да  нет,  Павлуша! Сегодня  ты  играешь  из  рук  плохо. Вот  тебе  ещё  шах  конём, а  затем  и  слон  поможет  матик  объявить. Ага? – Парировал  Степан.
            - Да-да,  тудышкин  случай,  сегодня  ты  силён. Ну,  молодец! И  ладно,  огорчайся  или  нет,  а  дело  разумей. Это  я  к  тому,  чтоб  ты  мне  указал  потолковей  человеков  без  замков  на  языке  и  сооруди-ка  что-нибудь  полопать,  а  то  наврал  тебе,  а  сам  давно  не  кушал  даже  сухаря.   Ходить  с  долгим  делом  в  пустопорожнем  состоянии,  как-то  затрудни-тельно  всем  членам  организма, - закруглил  монолог  Павел.
            - Вот  ты  к  Стружковой  и  зайди. Она  женщина  одинокая,  степенная,  плохого  сказать  стыдно. И  накормит  не  только  слухами. И  щей  соорудит. Она  хлебосольная  баба. Сначала  накормит,  а  потом  уж..- Ряпушкин  повёл  руки  на  стороны. – Жизнь,  она  с   секретами  на  день гря-дущий!
            - Ну  да, конечно,  се ля ви,  как  пишут  в  книгах  у  Париже, - задумчиво  покивал  Павел.
            Но  Стёпа  глаголы  остановил.
            - Ты  это, не  держи  на  меня  лиха. Перекусить  я  обещал, сооб-ражу. Хочешь,  по-английски?  Сальца  шматок,  я  помню,  есть,  порежем  и  поджарим,  а  сверху  разведённым  порошком  зальём. Вот  только,  право,  точно  я  не  знаю,  из  куриц  яйца  или  черепахи.
            - Э, - махнул  рукой  журналист, - какая  разница? Желтый  порошок  из  тех  и  энтих. Я  пацаном  после  войны  за  обе  щёки  уминал  яишню  от  второго  фронта. Все  утверждали:  американцы  разводили  чере-пах,  а  не  курчат  и  петухов. И  ничего,  не  отравился. Давай,  соображай  яишню!.. Так  ты  советуешь  сходить  сначала  к  автору  затеи?
            - Навряд  Стружкова  писала  в  газету  сама. Или  кто-то  надоумил  или  сторонний  сочувствующий  настрочил. – Засомневался  Ря-пушкин. -  Но  с  чего-то  начинать  надо.  Сходи. А  подхавать  и  я  с  тобой  присяду,  тоже  заправиться  надо,  приморить  солитёра,  вдруг  это  он  сосёт  по  ложечкой.
            Полина  Сергеевна  Стружкова  оказалась  особой  видом  лет  на  тридцать,  а  внешностью  миловидной. Работала  она,  как  уточнил  себе  Котляров,  на  полигоне,  управляла  горным  монитором. Это  такая  водяная  пушка, которая  струёй  воды  огромного  напора  режет  грунт, тот  потом  подаётся  на  драгу,  а  там  порода  опять  промывается  на  предмет  найти    золото  для  закромов  страны. А в странах,  где  правит  капитал,  такой  пушкой-водомётом  разгоняют  с  демонстраций  народ.
           Котлярова  Полина  Сергеевна  не  приветила. Узнав  в  чём  дело,  стоя  в  дверном  проёме, она  как-то  боком, не  поворачивая  к  нему  всего  лица, вскользь  оглядела  его  тёмную  фигуру  и,  не  поднимая  глаз, сказала:
           - О  таких  делах  с  Волошиным  и  толкуйте. Что  до  меня,  так  может  быть,  всё  наговор. Пустил  кто-то  слух,  а  бабы  радые  языки  почесать,  одинокую  женщину  ославить, да  скучищу  развеять.
          - Всё  же  разрешите  войти, - Настаивал  Котляров. – Нельзя  уходить  от  такого  поклёпа. – И  для  убеждения,  сбрехнул: - И  чайку  бы  попить. Знаете,  просил  у  товарища  для  души  чего-нибудь  крепче,  а  он  и  чаем  не  погрел.
          - Погреться  можно,  а  говорить  не  о  чем. Проходите.  – Про-ронила  Стружкова  чуточку  подобрев  голосом  и  посторонилась,  пропуская  его  в  комнату,  держась  по-прежнему  одной  стороной.
          Но  Павел  успел  заметить  смуглое  пятно  у  левого  глаза  и  поразился красотой  женщины.
          С  виду  она,  поворотом  ли  головы, неуловимым  чем-то,  напо-минала  мадонну,  какой  её  рисовали  мастера  прошлого,  и  Павел  пошарил  глазами  по  комнате,  ища  голопузого  младенца.
          Комната  мала: в  дальнем  углу  стоял  столик  на  гнутых  ножках,  накрытый  простенькой,  васильковой  скатёркой, с  вазоном  для  цветов  и  с  тёмными  розами  в  нём,  продавленный  широкий  диван  у  батареи, пара  табуреток  и  комод,  работы  тоже  старой. И  ни  вышивок  и  фотографий  по  стенам,  и  слоников  на  комоде  не  было. Только  овальное,  довольно  объёмное  зеркало  у  вешалки,  ближе  к  двери, - поглядеться  у  выхода  или  вошедши. Спартанское  убранство  женской  обители  журналис-та  поразило,  он  с  растерянностью  оглядывался  и  не  мог  найти  причину. Хозяйка  прошла  к  комоду,  обернулась  к  Котлярову  и  указала  на  табурет  и  диван. Павлу  оставалось  выбрать  удобство  и  он  остался  стоять. Ясности  не было,  разговор  мог  не  состояться  и  он,  осваиваясь, исподволь разгля-дывал  хозяйку.
            Она  дотронулась  полной,  слегка  загорелой  на  северном  солнце  рукой  до  каштановых  волос  над  чистым  и  высоким  лбом, виновато  улыбнулась,  но  тут  же  улыбка  сменилась  дрожанием  полных  губ,  а  в  светлых  глазах  появилась  боль. 
            - Нет,  не  могу. Покормлю  и  отогрею  вашу  душу  чаем,  а  го-ворить  о  Волошине  не  стану. Вы  к  нему  идите. Хотя…О  чём  его  спра-шивать?! – И  гневно  приказала: - Идите  к  Волошину! Ступайте  с  богом!
            - Извините, - мягко  проронил  Павел, как  бы  в  задумчивости  потирая  подбородок, - Наверное,  это  ваше  личное  дело – бороться  или  нет  с  подлостью.  Я  лично  так  не  считаю. Но  подумайте,  вы  не  одна  здесь  живётё. И  сегодня  он  оскорбил  вас,  завтра  обхамит  другого  человека. Окрылённый,  если  хотите,  безнаказанностью, унизит  ещё  кого-то.  И  по-шло,  поехало,  и  может  дойти,  кто  знает  до  чего,  и,  извините,  некому  станет  бороться  с  такими  типами.  Почему  с  Волошиным  должен драться  только  я,  в  одиночку? Почти  в  одиночку.
            - Я  простая  женщина,  как  этот  человек  издевается, - какой-то брандмайор.  Моя  работа – водяной  пушкой  разбивать  породу, -  сказала  она,  не  увиливая  взглядом,  и  жёстко  добавила: - А  вам  советую  не  лезть  в  это  дело. Он  такой,  что  и  кулак  применит. Как  мне  за  пощёчину.
            - Это  на  виду,  я  догадался. -  Котляров  повёл  глазами  по  комнате  и  вернулся  к  Стружковой. – А  что  до  брандмайора,  Волошин  не  издевался, даже  поднимал  вас. Брандмайором  звали  в  старину  начальника  пожарных. У  тех  был  брандспойт,  кажется,  так  правильно  назывался  на-конечник  для  пожарного  шланга,  и  у  вас  на  водяной  пушке  есть  такое  устройство,  вот  Волошин  вас  и  повеличал. А  совет  ваш,   пойти  к  чёрту  я  не  принимаю. И  вы,  я  помню,  обещали  согреть  меня  чаем.
            Хозяйка  вспыхнула  лицом, но  верно  вспомнила  про  госте-приимство  и  снова  указала,  где  присесть  при  ожидании.
            - А  вы  садитесь,  раз  хотите  чаю. Я  сейчас…- И  принялась  за  дело. 
            Павел,  провожая  её  хлопоты  глазами,  заметил:
            - А  вы  очень  боитесь  Волошина. Но  ведь  можно  уехать,  по-менять  работу. Её  тут  много,  особенно  женской.
            - Уехать  всегда  можно. Всем  можно  уехать,  да  только  на  на-ши  место  люди  найдутся,  а  Волошин  как  боговал,  так  и  останется  бого-вать,  - рассуждала  Стружкова  меж  делом  и  вдруг  остановилась  среди  комнаты  и  с  удивлением  и  торжеством  уставилась  на  журналиста. – А  вы  ловкач,  оказывается! Ну,  ловко  поддели  меня  на  крючок! Я  не  собиралась  обсуждать  Волошина,  а  вы…
             - И  всё  же. Как  быть  с  достоинством человека? – Спросил  Павел,  бичуя  себя  за  неосторожность. К  логическому  заключению  её  надо  было  подводить  исподволь,  без  торопливости.
            - Я  не  знаю  красивых  слов,  товарищ  журналист. Я  плохо  училась,  а  теперь  работаю  и  всё. – Она  села  на  табурет  у  столика. – А  Волошина  вы  оставьте  в  покое. Нет  его  для  вас! Для  меня  он  есть,  а  для  вас  нету!
            - Извините, - Котляров  встал  на  ноги,  собираясь  уйти. – Вы  видели,  я  ничего  не  записывал. И  всё  же  вы  сказали  мне  самое  существенное. Вы  ударили  Волошина  по  лицу  ладонью.  А  как  известно  издревле,  оплеухой  награждают  подлецов. Выходит,  он  совершил  нечто  вас  унижающее,  повлёкшее  карательные  меры.
            Журналист  слегка  улыбнулся,  ожидая  реакцыии.  Она  просто  обязана  была  поставить  точку,  но  Стружкова  сомкнула  губы,  а  в  глазах  что-то  сверкнуло,  но  на  миг.
            - Не  должен  ли  я  понимать,  что  вы  простили  ему  прило-жение  под  глаз?
            - Понимайте  как  хотите  и  оставьте  меня  в  покое, - почти  за-плакала Стружкова, хватаясь  за  лицо  и  отворачиваясь. – Не  мучайте  меня!
            - Хорошо,  мне  понятно, - холодно  резюмировал  Котляров,  боком отступая  к  двери. – Вы  решили,  пусть  вас  бьют,  насилуют,  вам  наплевать. А  это  есть  любовь,  насколько  я  понимаю.
            - Да,  мне  чихать  на  ваши  выводы! -  Отозвалась  она  резко.
            «Да,  это  истерика.  Но  это  и  любовь. А  потому  нам  надо  удалиться. С  такой  штукой  шутить  нельзя», - подумалось  Котлярову,  но  сказал  он  иное.
            - Я  с  вами  согласен,  я  вас  понял  и  я  ухожу. И  желаю  вам  покоя  и  чтоб  ничего  больше  с  вами  не  случилось.  Прощайте.
            И  уже  открыв  дверь,  обернулся,  сомкнул  горько  губы  и  осмотрел  женщину, сидящую  и  разглядывающую  пальцы  с  облезлым,  давним  маникюром. Было  что-то  в  её  поникших  плечах,  в  наклоне  головы  настолько  печальное, слабое,  беззащитное  и  на  что-то  обречённое,  что  защемило  Котлярову  душу. Почувствовав  к  ней  жалость,  Павел  вдруг  себя  одёрнул:
            «А  кого  она  жалеет?! Душу  закрыла  ради  него,  а  на  тебя  чихает. – И  ту  же  осудил  такие  мысли: - А  ты  туда  не  лезь,  Пал  Болваныч! Она  Волошина  полюбила,  а  в  таком  положении,  сам  знаешь,  что  с  человеком  деется. И  в  избу  войдёт  и  за  горло  возьмёт!»

---   7   ---
            
            И  все  же  прежде,  чем   идти  к  Волошину,  Павел  пошел  к  парторгу.
            Руководить  партийцами  тут  выбран  пожилой  летами  горный  инженер  Макар  Иванович  Зозуля. И  Котляров  ошибся,  предположив,  буд-то  Зозуля  прикатил  сюда  недавно, до  пенсии  добавить  для  покрытия  расходов  в  помощь  внукам,  а  то -  приобрести  цивильную  модняшку  и   мучителя, - авто. Тут  много  обретались  из  таких. Но оказалось,  Зозуля  тут  с  довоенных  лет. Ровесник  стажем  северян  главреду  Бродскому,  ещё  когда  тут  оба  кутались  в  стёганки-фуфайки. От  тех  годов,  видать, и  Бродский  обзавёлся  псевдонимом  ватника,  при  ремесле  писарчука.
            - Давненько  я  здесь, - улыбался  на  такой  вопрос  Зозуля, уса-живая  гостя  за  стол  к  чаю. – С  тридцать  восьмого  года. Почти  с  появ-ления  Дальстроя. И  в  годы войны тут  трудился,  добывал  золото  для  обо-роны. Рвался  на  фронт,  но  бронёй  обложили  как  нужного  спеца  и  не  пустили. Потому,  может,  и  живой  ныне  перед  вами,  молодой  человек. После  войны  в  отпуск  съездил  на  материк,  но…война  погуляла  с  дико-стью,  никого  не  оставила  из  моих  ближних  родичей. Отец  на  фронте, братья  мои -  тоже,  а  мать  угнали  фашисты  в  неволю,  там  и  осталась,  загубленная  рабским  трудом. Но  хватит  обо  мне. О  деле! Как  я  понял,  вы  обращаетесь  за  помощью  разобраться,  правы  ли  те,  кто  пишет  вам  в  газету  и  в  прочие  места,  о  художествах  товарища  Волошина?
            - Да,  верно. Я   ввалился  к  вам,  уж  извините,  за  помощью. Нужно  газете  знать,  отчего  директор  ГОКа  ведёт  себя  довольно  странно. Дерзок  с  людьми,  неуважителен  к  старшим, к  женщинам, почему  вспы-льчив  и  груб, - перечислял Котляров,  меж  тем  пригубливая  чай. – Много  писем  приходит  по  этому  поводу  в  газету,  в  райком  партии.
            Павел  говорил,  а  Зозуля  спокойно  слушал  и  тоже  прихлё-бывал  чай,  всасывая  его  с  шумом по  старинке  с  блюдечка. Горячий. Сухонький,  в  примятом  слегка  сером  двубортном  костюме,  парторг  сидел  за  столом  свободно,  иногда  поглядывал  за  окно,  иной  раз,  отставив  блюдце,  чесал  голый  затылок.  Сед  и  лыс  был,  усов  и  бороды  не  имел,  а  потому  выглядел  пожилым  младенцем. Выслушав  журналиста, Макар  Иванович  достал  из  пачки  беломорину,  обстукав  о  ноготь  и  избавив  от  табачной  пыли,  прикурил  и  стал  излагать  в  ответ  свои  мысли.
            - Я  знаю  Волошина  с  дней  его  назначения  сюда. И  скажу  откровенно, не  понимаю  его. Как  организатор,  специалист,  он – бог! Реши-тельный,  смелый  в  решениях,  сметлив, если  подойдёт  сравнение,  упоен  работой. Или на  собрание  придти. На  общее  или  на  партактив.Не  брезгал  выслушать,  послушаться  совета,  собирая  активистов  по  работе,  когда  потребность  есть.. Любо-дорого  смотреть  на  него  со  стороны.  Но  это  только  тогда, когда  трудно,  когда  какая-либо  неувязочка  производственная  появляется. А  когда  тишь  да  гладь  и  божья  благодать, он  сникает  и  бродит  слепондёй,  на  ровном  спотыкается  и  на  всё  ругается,  и  перед  тобой  довольно  омерзительнеый, по  меркам  коммуниста, совершенно  другой  человек. Какой-то  чиканутый  валух. Злой,  раздражительный,  при-дирчивый  или  апатичный. В  общем,  разный,  непонятный. И  что  особенно  заметно,  спиртное – строго  в  меру! Не  злоупотребляет. А  на  работе  так  вообще,  сухой  закон. Иные  подсмеиваются  над  таким  обстоятельством,  а  он  стоит  на  своём.  Мол,  мужик  не  тот,  кто  выпьет,  сколько  в  брюхо  влезет,  а  тот,  кто  может пренебречь,  и  знает,  что  на  дне  бутылки  зло  живёт,  а  не  отрада.  Каков  шельмец!?
            - Интересный  мужик, согласен. А  как  расценить  случай  с  брандмайором  Стружковой? – Котляров  присвоил  ей  шуточную   специи-альность,  оглашенную  Волошиным. -  Пока  это  бродит  как  сплетня. Вы  слышали?
            - Почему  сплетня? Это факт,  он  виден  на  лице  нашей  бранд-майорши. – Парторг  посмотрел  на  Котлярова,  как  бы  прицениваясь,  что  за  челоек  перед  ним,  и  решился: - Вы  журналист  и,  конечно, вас  интересует  прежде  всего  этическая  сторона  этого  недоразумения. Давайте  поговорим  спокойно,  обсудим  всякую  неловкость.
            - У  меня  время  есть, -  согласился  Павел.
            - Так  вот. Как  только  я  услышал  о  таком,  немедленно  по-дался  к  Волошину. – Парторг  слегка  вскинул  руку. -  Как,  говорю,  пони-мать  надо  случай:  как  провокацию,  желание  очернить  тебя  перед  лицом  очередной комиссии,  или  как  хулиганство? А   он  глянул  на  меня  затрав-лено  и  говорит:  Взорвался  я,  Иваныч,  опять. Хочешь  казнить,  казни. Ви-новат. Сам  создал  обстановку  и  теперь  снимут  меня  с  работы  на  радость  и смех  курам…Вот  такие  пончики,  Павел  Тимофеевич. На  скоромном  масле.
            Котляров  покачал  головой  и  принялся  за  другую  папиросу.
            - Признаться, Макар  Иваныч, я  не  ожидал  от  Волошина  от-кровений. Даже  вам. Лишнее  подтверждение, -  плохо  его  знаю. Впрочем,  как  я  мог  хорошо  понять  его  характер,  когда  наезжаю  сюда  редко,  а  поговорил  с  ним  раза  два,  и  то  накоротке. Больше  с  рабочими  общаюсь,  что,  впрочем,  правильно. Не  понимаю:  Волошин  с  дурью  в  голове  или  душа  бесшабашная?..  Но  кому нужны  его  фортели?! Сам  рубит  сук…
            - Умный  человек  не  спекулирует  своей  или  иной  честью, Пал  Тимофеич. Я  говорил  о  том  Волошину, - грустно  проронил  Зозуля,  залезая  мизинцем  в  ухо  и  поясняя  действо. – Вот  ещё  затыка,  слышать  стал  плохо…  И  мне  думается,  Петру  Ивановичу  просто  скучно  тут,  как  говорится,  не  по  Сеньке  шапка. Ему  бы  работу  большого  размаха  или  новый  объект,  который  надо  вытаскивать  из  прорыва. Ему  бы  работу  областного  масштаба!  Или  министром.  Моё  такое  мнение. Когда  б  в  Москве  раскинули  умами  да  поискали  по  стране  таких  умельцев! Кадры  надо  обновлять  талантами!
            - Работать  он  умеет,  слов  нет,  инженер  отличной  клас-сификации. -  Покивал  Павел,  запихивая  дорожный  блокнот  в  боковой карман  пиджака  под  плащом. Блокнот  он  так  и  не  раскрыл, хорошо  понимая,  что  стенографировать  беседу  нет  смысла,  а  суть  уложилась  в  память  и  так. – Уже  пять  лет  как  Волошин  директор,  и  за  эти  годы  ГОК  всегда  имел  больше  ста  процентов  плана. И  текучесть  кадров  у  вас  самая  малая. Бичи,  конечно, перелетают  весной  и  осенью, но  тут  специфика  их  быта.  На  то  они  бичи,  всегда  надеются  найти,  где  лучше. Я  ещё  буду говорить  с  Волошиным,  а  вы  правильно  заметили,  что  газеты  главный  упор  делают  на  воспитание  масс,  нравственный  климат  рассматривают  прежде,  а  уж  потом…С  работягами  я  разговаривал  при  встречах,  и  все,  будто  сговорились, хаят  директора  за  самодурство. Характер  резок,  ни  в  пень-колоду. Даже  рукоприкладствовал,  были  случаи. И  пока  что  я  оста-юсь  при  прежнем  мнении: встряска  ему  нужна  прямо  вулканическая. Ему  много  раз  указывали,  выносили  выговоры,  а  он  продолжал, хорошо  зная,  что  ценят  его  как  работника  и  только  для  науки  другим  и  для  острастки,  вернее,  для  формы  его  журят. Вот  его  и  несёт  по  кочкам.
            - Конечно,  незаменимых  людей  нет,  вернее,  их  мало,  и  я попробую  за  него  побороться, - сказал  парторг. – Не  за  должность  его,  а  за  человека,  за  Петра  Иваныча  Волошина. Постарайтесь  учесть  это   жела-ние  партийного  вожака  на  производстве,  когда  будете  готовить  статью  в  газету  «Товарищ  Правда». Ишь  придумал  название  кто-то! У  всех  чья-то  правда,  вон – магаданская! А  тут  правда  товарища,  возможно,  друга…Н-да. Затюкать  человека  легко. А кто поможет  удержаться,  не  сорваться  в  алко-голики  от  такой  жизни?
          - Спасибо  вам, Макар  Иванович! Я постараюсь. Обязательно  учту! И  если  можно,  стану  заходить  к  вам  чаще, -  пообещал  Котляров,  пожимая  на  прощанье  руку  вожака  местных  коммунистов.
            - Да  уж  постарайся,  - усмехнулся  Зозуля,  собирая  у  рта  мор-щины. – И  заходи  чаще. Гостям  мы  с  половинкой  всегда  рады. Сегодня  не  та  обстановочка  сложилась,  а  в другой  раз  мы  с  тобой  наливочки  пригубим,  обсуждая  эти  загадочные  моменты. Когда  партия  говорит,  надо,  мы  отвечаем:  есть! И  понимая,  что  надо,  не  собираемся  обдумать,  а  что  есть? В  смысле,  в  головах  у  нас,  что  есть?
         

---   *   ---


            Волошина  Котляров  перехватил,  когда  тот  спускался  из  упра-вления  по  ступеням.
           - А  я  к  вам, Пётр  Иваныч! – сказал  Павел,  заступая  дорогу  директору  ГОКа. Приглашал,  и  я  вот  он.
           - А-а, журналист.  Здоров! Приглашал  я  не  тебя,  а  твою  зазно-бу, да  шут  с  тобой. Что у тебя? – пробурчал  Волошин, доставая  болгарские  сигареты  «Родопи»,  закуривая  и разглядывая  небогатое   убранство  визи-тёра: замызганный  плащ,  простецкие  дорожные  штаны,  ботинки  не  новьё,  и  головной  убор,  берет. Его  удобно  убирать  в  карман,  когда  потребно.
            Ростом  они  примерно  равны,  разве  что  Волошин  на  лицо  чуть  справнее  и  виден  там  снобизм, - уверенность  и  превосходство,  что  ли. Но  в  минусах – живот,  уже  заметный.
            - Я  по  делу  к  тебе, товарищ  директор, - невольно  вздохнул  Котляров, приминая  в  себе  нервы.– Послали  разобраться  с  анонимкой.  Так  что  придётся  нам  потолковать  о  жизненной  морали.
            - Куда  загнул! А  я  пошлю  тебя  туда,  куда  не  ходят  поезда. Мне  некогда,  любезный. Твои  дела,  ты  и  решай, - улыбчиво  заявил  Воло-шин,  пожевывая  фильтр  у  сигареты. – Мне,  правда,  не  до  твоих  примо-чек. План  трещит,  а  надо  выполнять.
            - Тогда  я  напишу,  что  ты  отказался  говорить  по  теме  и  отослал  меня  на  пару  букв,  который  уд, -  спокойно, без  улыбки  сообщил  Павел. – Я  не  шапку  ломать  к  тебе  пришёл, а  исполнить  порученное  райком  партии  и  газетой  дело  о  порушении  нравственных  коллизий. Выбирай.
            - Ишь,  райкомом  пригрозил,  а  с  партией  не  шутят. Ладушки,  пойдём, -  проворчал  Волошин,  поворачивая  к  конторе. Но  улыбка  будто  не  хотела  оставлять  его,  а  глаза  залились  елеем. Он  обхватил  Котлярова  за  плечо,  прижал,  спросил: - Какого  ляда  вам  от  меня  надо? Я  вас  не  трогал,  просьбами  не  беспокоил,  а  вы  как  листик  на  картине  с  мужиком,  хотите  прилепить  на  этот,  как  ты  говоришь,  на  уд. И  что  там  прикры-вать?  Какое  там  срамьё  образовалось? Ах, да,  ну  было  дело. Там  ханурю  пригладил  дыню,  там  зацепил  ещё  кого…Но  всех - за  дело! А  те -  телеги  настрочили.   Как  же? Зря  физиономию  обидел! Что  за  народ,  скажи  мне  Котляров?! У  каждого  своя  воля  трактовать  такие  вот  нюансы. Ты  по  шее  получил  за  дело? Тогда  терпи  и  исправляйся. Нет,  хочет  отомстить,  а  пишет  анонимку. Видать,  слабо  в  коленях  вызвать  на  дуэль  или  кулачный  бой. Вот  там  определится,  кто  был  прав. Я  знаю,  когда  злость  берёт,  так  силы  бог  даёт! Обидели  напрасно, -  стань  грудью, зубами  рви,  но  докажи,  что  тот  хамло. Я,  может,  через  то  номера  выдаю,  что  желаю  видеть  хоть  одного  поганца  аннонимщика. Туда  он  написал, а  меня  бы на  улице встретил  и  сказал  в  лицо,  что  я  дурак  или  подонок.  Боится,  тварь. А  я  бы  извинился,  если  допустил  позорный  случай. При  всех  бы  покаялся. Вот  те  крест!
             Но  креста  не  положил  Волошин  на  себя,  а  только  сплюнул  под  ноги.
             - Длинно  сказал,  но  понятно. А  людей  ты  всё  же  не  люби-шь, ставишь  ниже  себя. – Они  медленно  поднимались  обратно  к  парад-ному  входу  довольно  представительного  здания  с  колоннами,  напоми-нающему  скорее  дом  Культуры,  нежели  контору  комбината. Впрочем,  внутри  был  огромный  зал  Красного  Уголка,  где  проводились  общие  со-брания,  а  при  нужде,  давались  концерты  самодеятельности,  ставились  лю-бительские спектакли. Случалось  выступать  и  приезжим  артистам  с  мате-рика. – Ты  это  в  себе  заметил  или  мне  показалось?
            - А  ты  всех  ставишь  вровень, журналист  хренов?! – Неожи-данно  взорвался  Волошин. -  Тебе-то,  творческому  работнику  задавать  такие  вопросы,  да  ещё  и  упрекать! Да, как  твари  сущие  мы  все  равны  перед  природой. Повторяю: перед  Природой! А  в  остальном,  подвинься! Ты  в  инженерном  деле  много  понимаешь?!  Ты  инженер-механик?!  Нет? Так  за  какой  блин  я  тебя  рядом  поставлю,  как  и  ты  меня  не  поставишь  в  своём  дело?  Углохни,  а  говорить  станем  о  другом. О  наших  душах,  что  внутри  и  почему.
            - Ты  чем  в  свободное  время  занимаешься,  Пётр  Иванович? – Тоже  неожиданно  для  себя  спросил  Павел.
            - Слонам  яйца  качаю  да  книги  читаю, когда  бабы  рядом  нет. А  они  все  на  счету  у  мужиков, а  холостячки,  к  тому  и  симпатяги, так  вообще - кино  и  немцы! А шишку  точить  надо! Или  Онона  приглашать  прикажешь? - Зло  отозвался  Волошин,  не  обращая  внимания  на  контор-ских  служащих, иной  раз  попадающихся  на  глаза.
            Директор  распахнул  дверь  в  кабинет,  на  ходу  бросил  секре-тарше «меня  нет»,  скинул  реглан,  повесил  на  рога  оленя  возле  входа,  жестом  пригласил  следовать  тому  же  журналиста,  указал  на  стул  у  тэо-бразного  стола.
            -Так  на  чём  мы  остановились? – Поинтересовался  он,  устра-иваясь  на  своё место,  сдвигая  папки  и  бумаги  на  край  столешницы  и  выкладывая  перед  собой  сигареты,  зажигалку  и  часы.
            Котляров  уселся,  куда  указал  Волошин, тоже  выложил  из  кармана  курево  и  блокнот.
            - Сначала  слово  в  защиту  слова. Ты  не  заметил,  как  в  твоей  тираде  засквозил  цинизм? А  дальше,  вот  какая  штука, Пётр  Иванович. Душой  кривить  не  стану,  вести  с  тобой  разговор - не  мёд  пить, а  надо. Работа  есть  работа  и  у  тебя  и  у  меня. Впрочем,  я  тавтологию  зарядил. Поговорить  надо  об  анонимной   на  тебя  телеге. Тебя  много  раз  проверяли,  ты  человек  на  виду,  а  завистников  расплодили  за  последние  годы,  как  мальков  красной  рыбы  перед  скатом  в  океан. И  выговоров  тебе  навесили,  не  приведи  господь  прочесть  про  оргвыводы,  а  ты  всё  бравируешь. Потому  мне  любопытно:  зачем  ты  выставляешься  и  когда  остановка?  Поверь,  чтоб  сказку  написать  в  газете,  надо  много  знать.
            -  А  я  вернусь  к  упрёку  в  цинизме. Ты  не  замечаешь  его  в  своих  нравоучениях?  А  бревно  надо  видеть. Теперь  цинизма  расплодили  море. Хотели  ехать  не  туда,  а  приехали  сюда. Ну,  а  второе:  много  знаешь, скоро  ноги  протянешь. Любопытство  не  порок, а  большое  свинство, - оскалился  ухмылкой  Волошин, ёрничая  и добывая  из  пачки  сигарету. – Ты  вот  хочешь  много  знать,  а  я  сам  не  знаю,  почему  и  сколько.
            - Ты  проходчика  в  штольне  за  душу  тряс? Был  случай? – То-ном  прокурора  спросил  Котляров.
            - А-а! -  Заулыбался  директор,  но  уже   спокойно,  без  азарт-ной игры. - Было  дело  под  Полтавой,  вернее,  в  третьей  штольне,  на  вто-ром  разрезе. Уже  рельсы  уложили,  запустили  электричку  перевозить  руду. И  веришь,  угораздило  одного  типа  свалиться  чуть  не  под  колёса  ваго-нетки. Я  его  за  шкирку  выхватил,  а  со  зла  добавил  тумака. И  весь  воп-рос! А  он,  выходит, в    благодарность   накатал  телегу,  хотя  в  тот  день  он  браги  злоупотребил. Они  в  штольне,  втихаря,  настаивали  пойло! Ну  и  канальи! Какой  ешё  вопрос  поставишь?
           Котляров  поднялся  с  места, заложил  руки  за  спину,  как  у  себя  в  комнатке,  прошёлся  к  окну,  мельком  осмотрел  округу,  и  круто  повернувшись, тем  же  тоном  дознавателя  поставил  вопрос:
           - А  шофёра  за  что  отлупцевал? Да  ещё  у  себя  в  кабинете.
           - Был  случай,  каюсь. Но  по  этому  поводу  есть  у  меня  встре-чный  интерес.  Как  бы  ты  поступил  в  такой  ситуации,  когда  зимой,  в  лютый  мороз  шофёр  не  остановился  подбросить  мёрзнущих  людей  до  тепла, в  посёлок?  Как  бы  ты  наказал  шоферюгу,  эдакую  мразь?
           - Лишил  бы  премии  в  назидание, - задумчиво  уронил  Павел. - Проработал  на  собрании,  на  вид  поставил.
           - Ага. А  кому  в  назидание? Все  другие  молотки,  насколько  я  их  знаю. Шубу  дали  бы  и  спирту.  А  этот  заспешил  план  рвануть. Ну  и  рвани! Помоги  человеку,  потом  сделай  лишний  рейс. Малость  пере-трудись. – Волошин  нахмурил  лоб,  в  упор  глянул  на  журналиста. – Я  вызвал  его  к  себе  и,  верно,  хотел  устроить  нагоняй  и  лишить  премии. Но  когда  он  вякнул  про  план,  мои  нервы  сдали. Люди  могут  пропасть,  жизни  положить  за  Север! А  ему  дороже  процент  к  плану! Вот  тут  я  ему  и  врезал  между  глаз. И  все  слышали,  как  я  орал  про  его  план  и  деньги.  И  хотел  выгнать  вон  на  материк, да  его  домашних  пожалел.  Понесут  расходы  на  обормота. Деньги  ему  важней  здоровья  людей! Ну,  шоферюга, малый  труд,  согласен! Но  совесть  где?! А  горняки  и  план  дали  с  мале-нькой  лихвой,  и  людей  сберегли. За  три  последних  года -  ни одного  случая  травмы  на  производстве! Кроме  этих  двух,  случаев  моральных.
             - Вот  за  мораль! Зачем  на  танцах  обидел  Наталью?
             - А с интереса! Пробовал  на  зуб! В  ситуации  скандала  чело-века  сразу  видно. Стерпит  обиду  деваха,  зубки  не  покажет, значит  тру-сиха,  и  делай  с  ней,  что  хошь. А  твоя  краля  молодец. Да  ты  не  будь  в  обиде,  и  она  поймёт, - неожиданно  похвалил  директор. – Срезала  меня  и  поставила  на  место  лондонского  денди. Запомни  и  гордись. Она  что,  поведала  до  нитки  разговор?
             - Да  нет. Немного  зная  твои  замашки,  сам  догадался. – Усмехнулся  Котляров, замечая  в  себе  убыль  досады  и  прибавку  подспуд-ной  радости.
             - Допрос  продолжим? – Снова  ухмыльнулся  Волошин.
             - Остался  главный  вопрос. Что  случилось  между  вами? Я  имею  в  виду  Полину  Сергевну Стружкову.
             - Наконец-то  добрались! А  ничего  не  случилось. – Волошин  вышел  из-за  стола, приблизился  к  Павлу,  глянул  глаза  в  глаза. – Ты  тол-ковый  журналист,  но  это  дело  оставь. Не  могу  я  выложить  ни  тебе,  ни  парторгу  и  даже  бюро  райкома  всех  деталей. Даже  если  станут  исключать  и  выгонять. Никто  не  поверит  в  правду,  а  я  очень  не  люблю,  когда  мне  не  верят.
             - Но  женщину  ты  обидел  здорово! Надо  же,  фонарь  устроил под  глаз! За  что  ты  так  разозлился? За  отказ  перепихнуться?  Так  ты  забыл  или  не  читал  Шолохова! А  тот  в  таких  делах  знаток,  судя  по  кни-гам,  и  утверждает: сучка  не  схочет, – кобель  не  вскочит! А  ты  решил  на-рушить  закон  природы. – Победно  врубил  истину Павел  и  оглядел  каби-нет,  обставленный  не  без  шика. Даже  телевизор  красовался  на  столике,  хотя  релейка  сюда  предвиделась  нескоро.
              - А  если  тебя -  женщина…
              - Пощечиной? – Перебил  и  уточнил  Котляров. – Не  угадал?
              - Угадал, - кивнул  с  прежней  ухмылкой,  но,  пожалуй,  для  себя,  хозяин  кабинета.
              - Значит,  заработал, - спокойно  утвердил  догадку  Котляров.
              - Ты  плохо  меня  знаешь,  журналист! Сколько  сюда  наез-жаешь,  а  виделись  мы  пару  раз,  пожалуй,  и  то  мельком. Без  нужды  не  заходишь. Терпеть  не  можешь  Волошина,  а  между  прочим,  как  я  стал  по-нимать,  мы  с  тобой  одной  крови, Пал  Тимофеич, - с  каким-то  удивлением  и  даже  с  укором  вывел  директор.
             - Выходит,  она  заработала? – Настаивал  Котляров,  не  вникая  в  расстройство  чувств  Волошина.
            - Ну,  я  тебя  просил: оставим  разговор! Какой  же  ты  зануда! - Вернувшийся  за  стол  Волошин  стукнул  кулаком. – И  мне  ты  надоел! Решил, так  поступай,  как  знаешь! Пиши,  как  заказано  про  меня  пасквиль  и  дело  с  концом! Давай  лучше  выпьем, а?! Здесь  я  не  держу,  а  дома  есть  чего  глотнуть. Мои  черти  теперь  боятся  со  мной  якшаться  у  бутылки. А  раньше  только  дай  порвать. За  честь  считали  пригласить  на  именины  или  свадьбу. Стервецы,  чуют  лихо  за  версту! Поразительный  нюх  на  любой  фавор!  Что  писать  станешь: фельетон  или  статейку  о  природе  нравов?
            - Главреду  доложу,  а  тот  укажет. – Пожал  плечами журна-лист. - Он  старшой,  ему  с  горы  видней. Задал  ты  угадайку. Я  тоже  тебе  чуток  приоткроюсь. Послушал  я  твои  сентенции,  подумал  и  решил,  что  слегка  тебе  поверил. Но  пить  не  буду. Во-первых,  некогда,  главред  рас-сердиться  может  и  врезать  тихоходу,  а  я  ругаться  не  терплю,  когда  напраслину  мне  лепят. А  во-вторых,  мы  можем  тоже  поругаться,  выпивая  и  стеная  про  житейские  дела. Ты  вот   на  мою  зазнобу  глазик  положил, и сам  признал. А  это  неприятно  для  моей  души. И  вдруг  чего,  я  вспоминаю  знатока  по  женскому  вопросу  и  ставлю  на  ребро. Из-за  женской  поло-вины  скандалить  не  могу, пущай  сама  решает,  кто  милее  или  краше. Вот  так,  Пётр  Иваныч! Я  тоже  бываю  малахольным.
             - Значит,  тоже  тихушник  из  мерзавцев. И  раз  решил  идти, уйди,  а  в  газету  не  пиши! Такая  моя  просьба. Ну,  завертят  же,  паразиты  сельского  хозяйства! – Скривился  и  опять  пристукнул,  но  теперь  ладош-кой  по  столешнице,  Волошин. 
            - Всё, ухожу, дорогой  наш  директор  лучшего  в  районе  пред-приятия! А  зарока  дать  не  могу. Парторг  говорит,  де, тебе  простор  нужон,  большая  стройка! Вот  и  тикай  отсюда,  найди  ту  стройку  и  размахнись  плечом. – Поднялся,  вышел  до  порога  и  оттуда  вещал  Котляров. – Но,  боюсь,  ты  и  там  найдёшь  себе  противников. Впрочем,  я  их  тоже  завожу  быстро  на  новом  месте. Я,  Пётр  Иваныч,  живу  как  перекати-поле. Знаешь  такой  дикорос? Не  могу  долго  усидеть  на  месте.  И  ещё  не  знаю,  что  выкину  в  отношении  телеги  на  тебя,  а  за  выкидоны,  сам  знаешь,  могут  попросить  выйти  вон. И  я  во  многих  случаях  выхожу  и  говорю:  адью.  И  тебе  это  говорю  сейчас. Пока!
           - Опять завёл бодягу! - Пробурчал Волошин, пока  Павел  дер-жался  за  ручку  двери.
           - О! Ты  подал  мне  мыслю! – Ощерился  представитель  газеты «Товарищ  Правда!» - Ты  в  молодости  в  худсамодеятельности  случайно  не  играл? Хорош  я  буду,  когда  помогу  тебе  избежать  битья  по  ягодицам  крапивой,  а  ты  потом  вкусно  посмеёшься  над  лопухом  в  моём  лице!
            - Я  посмеюсь  над  тобой, обязательно  посмеюсь  потом. – Заве-рил  Волошин,  поднимая  со  стола  пресспапье  из  куска  кварцита. - А  пока  иди  ты  всё  же  к  матери  самого  Лукавого!

---   8   ---
         
           Усевшись  дома  за  стол,  Павел  Котляров  изготавливал  фель-етон. Если  бы  Волошин  не  горячился! Журналист  тогда  почти  уверился  в  порядочности  визави,  хотя  директор  по  существу  ничего  нового  не  выложил. Говорил  намёками,  ёрничал,  стараясь  увести  тему  на  сторону,  и  у  него  получилось, -  обнулил  результат.
            Весь  обратный  путь  Павел  раздумывал,  что  писать:  фелье-тон  или  статью. Фельетон  обличал  уже  жанром, а  статья  могла  стать  помощником  показать  Волошина  в  разрезе. Где  он  такой,  а  где  сякой. Уже  за  порогом  квартиры  Котляров  остановился  на  фельетоне.
           «Ему  нельзя  доверять  людей! Он  толковый  инженер, беспо-добный  организатор,  но  души  рабочих - не  машины! Директором  ему  нельзя! В  статье  не  объяснишь,  что  Волошин  из  лучших  побуж дений  дал  по  морде  шофёру,  а  практически  спасая  пьяного  проходчика, не  сораз-мерил  сил  и  чуть  не  покалечил. Такие  случаи  можно  объяснить,  но  не  в  такой  газете. В  этой  много  места  для  размышлений  на  этические  нормы  не  дадут. Это  не  очерк  о  герое, а  объяснение  претензий  к  лоботрясу. И  совсем  не  писать  нельзя. Послали  сделать  дело, – делай! Да!.. А  ведь  заметят  некоторые,  что  Волошин  не  судья  и  не  палач,  и  разбираться  нужно  на  собрании,  а  как  оно  решит…Другой  возникнет,  скажет,  что  и  он  за  такой  случай  небрежения  к  страдальцам,  дал  бы  по  мозгам…А  Бродский,  если  не  напишешь,  рассвирепеет,  вышвырнет  с  работы. И  будет  прав. Что  выгонит,  то  не  пугает,  можно,  даже  нужно,  съездить  и  про-ведать  матушку  и друга. Но  ведь  Фуфайкин  прав! Потехе  час,  а  делу – время! На  словах,  он  может  и  поймёт  меня, но  как  ему  быть  с  райко-мовским  начальством? У  тех  не  заржавеет,  когда  не  угодишь. А  фельетон  им  по  душе  придётся. Как  же?!  Критика  такого  упыря  снизу!.. Да,  о  подпись  будет  моя  стоять. Вот  те  и  снизу…И  всё  же – фельетон! И  пусть  Бродский  встряхнётся,  терзая  меня  за  чуприну.»
           На  другой  день  выпадал  выходной, Павел  решил  навестить  редактора  на  хатке,  показать  своё  творение,  а  заодно  обговорить  возмож-ность  отпуска.
           Нил  Власович,  отправив  половинку  на  материк  подлечить  суставы  грязями  в  какой-то  город  Осипенко  возле  Крыма,  где  тепло,  а  комары  незлые,  холостяковал.  И  хлопотал  возле  печи. Появлению  непро-шенного  гостя  редактор  обрадовался,  как  пишут  в  книгах, несказанно, а  потому  прямо  со  сковороды,  едва  не  на  руки,  на  газету  на  столешнице,  вывалил  пухлые  и  румяные  пирожки.
            - Налетай! С  пылу, с  жару, с  капустой  и  картошкой,  как  все  любим! Картошка  и  капустка, вникай, не  сухие,  а  на  колымских  землях  взращённые. Есть  такие  тут  места, В  Талоне, где  картоху  собирают, там,  сказывают,  с  куста  ведро  бульбы  берут! А  на  Эльгене  вымахивает  капус-та – во! – И  показал  руками  круг. – На  пять  кило  вилок  потянет! А  под  капустой -  ртуть  промышленных  разливов. Эх,  страна  Советов! Её  бы  лелеять  да  заселять  такие  вот  места, народом! А  мы  поглаживаем  на  страницах  догмы. Оставили  серьёзную  работу  и  учимся  болтать. Да  ты  садись  до  пирожков!
            Добыл  из  буфета  блюдо, переложил  туда  пирожки, вытер  пристроенным  к  поясу  вместо  фартука  полотенцем  потный  лоб  и  лысину, уложил  на  противень  очередную  порцию  будущих  вкусняшек,  и  аж  тогда  присел  к  столу. Он  был  ростом  маловат,  на  полголовы  ниже  Котлярова,  но  упитан,  крепкий  на  вид. На  круглом  лице  сидел  крупный,  широкий  и  с  малой  горбинкой  нос, губы  мясисты, а  карие  глаза  смотрели  с  хитрин-кой. И  голосом  бог  не  обидел,  представительный  был,  басовитый,  почти  левитановский.  Кто  помнил,  тот,  вспоминая,  сравнивал.
            - Зачем  бог  привел?  Рассказывай, -  Потребовал  старик,  не  забывая оборотиться  на  печь. – Это  последняя  порция,  готова  будет,  приступим  к  поеданию  всерьёз. Там  где-то  кефирчик  застоялся,  а  у  меня  кефирный  возраст  подступает. И  тебе  придумаем  с  питьём. Ты  пирожок-то  доедай,  а  я  сейчас.
            И  лишь  когда  закончил  стряпню  и  последний  пирожок  уло-жен  куда  надо, а  на  столе  появились  две  бутылки  с  кефиром  и  графин  с  брусничным  морсом, Нил  Власович  хлопнул  в  ладоши.
            - Всё!  Слушаю  всерьёз!
            - Дело  из  личных  интересов  объявилось, Нил  Власич. У  вас  добрая  душа,  а  я  прошусь  в  отпуск, - доложил  Павел,  дожевывая  пирожок  и  впрямь  довольно  вкусный.
            - Ага. И есть приличная мотивировка? Мотивы  какие?! - Вдруг  повысил  голос  хозяин, и  журналист  понял,  что  Бродский-Фуфайкин  вот-вот  взорвётся  от  ненужной  обузы.
            - Вы кефиром  забавляетесь,  а  я  маму  давно  не  видел, - будто  не  замечая  напряжения  начальника,  но  подспудно  желая  его  снять,  мягко,  как  о  стороннем,  промолвил  Котляров. – И  вообще,  я  гость,  а  вы  кричать  изволили. И  морс, да и кефир, что  за  напитки  при  серьёзном  разговоре? Я,  между  прочим,  фельетончик  накатал  и  принёс  на  одобрение.
            Бродский  с  удивлением  взглянул  на  журналиста,  но  видимо  поняв,  что  и  сам  нарушил  кодекс, показал  на  буфет.
            - Там  стоит  кое-что  подобающее  случаю, но  раз  притащил  что-то  на  одобрение,  сначала  посмотрим,  одобрять  ли. Одобрим,  освятим  содержимым  из  той  посуды,  а  на  нет – ничего  нет. И  вообще,  кто  с  утра  таким  вопросом  интересуется?  Алкаши!  А  мы  кто  с  тобой? Мы  творчес-кие  работники,  мы  создаём! И  закон  наш, - сделал  дело, значит  пей. Если  душа  приемлет  гадость. Или  пой,  когда  душа  приемлет  радость. А?
            - Да  я  так, Нил  Власич, для  присловия  сказанул. Вы  же  зна-ете,  как  я  пью. Как  воробей  из  лужи,  но  лужи  обхожу. Мы  лучше  кефир-чиком  побалуемся,  а  закусим  пирожком. Они,  должен  особо  отметить,  у  вас высшей  пробы! И когда вы  навострились?! - Затушевывал  досаду  хозя-ина  Павел.
            - Стареешь, Павлуша. Серьёзные  дела  появляются  помимо  работы. Раньше,  помню, у  тебя  просто  жизнь  текла,  а  ныне  заботы,  дела  появились. Кстати, любезный  отрок,  у  меня  душа  и  верно  добрая,  но зачем  подхалимаж  при  прошении  отпуска?  И  кстати,  про  него. Ты  знаешь  сколько  у  нас  пишущих  нормально  сотрудников? Ты  да  я,  да  мы  с  тобой!  А  ты  просишься  домой,  давно  не  видел  маму  и  прочие  причи-тания. Я  должен  знать:  куда,  зачем,  на  сколько? Уж  не  за  три  ли  года  ты  собираешься  махнуть  отсюда?! И  не  мысли!  В  райком  пойду,  анонимку  напишу,  чтоб  тебя  из  этих  прекрасных  просторов  проводили  с  волчьим  билетом!  Прикажу  работникам  напоить  тебя  до  безработного  состояния,  оформлю  прогул,  пьянку  за  рабочим  столом,  и  тебе  снова  искать  экзо-тику  труда!  Но  в  другом  месте! Вот!
           И главный редактор районной газеты, органа районного  коми-тета   КПСС  «Товарищ  Правда»,  указал  на  потолок  пальцем.
            - Так  я  это,  Нил  Власич, утрясти  хотел  кое-что  там  и  сов-сем  не  понарошку  к  вам  с  просьбой, -  стараясь  смягчить  реакцию,  сооб-щил  Котляров.
            - Жениться  надумал?! – сразу  угадал  редактор. – Решил  бро-сить  под  ноги  испытаниям  счастье  свободы,  нацепить  ярмо  подкаблуч-ника? Да  знаешь  ли  ты,  что  такое  семейная  жизнь  в  особых  условиях?!.– Бродский  снова  едва  не  воздел  указующий  перст, но остановился  и  уже  с  растерянностью  посмотрел  на  гостя. – Извини, не  туда  занесло…Ты,  верно,  хочешь  проведать  маму?
             - И  друга  с  детства. Прислал  письмо  и  я  понял,  что  нужна  помощь,  а  кроме  меня,  может  этого  никто  не  знает  и  помощи  не  будет.
             - В  деньгах  нужда,  так  вышли!  Сколько  надо,  я  добавлю.- Бродский  встал  над  столом,  огляделся  и  стал  щупать  карманы  брюк. -Здесь  некуда  тратиться  понапрасну. Где  друг  живёт,  на  юге? У  Чёрного  моря? Я  понимаю,  молодым  охота  окунуться  в  море  восторгов  при  романтике  лобзаний!  Здесь  тоже   есть  море  и  даже  океан, и  я  был  моло-дым  и  как-то  летом  едва  не  утонул  в  бухте  Нагаева. Фу  ты,  опять  я  не  туда,  какой-то  день  сегодня  неряшливый. Ладно,  убираю  ненужный  юмор  и  приступим  к  делу. Надолго  собираешься  отбыть?
            - Все  свои  дела,  Нил  Власич,  я  закончу  в  одном  городе, в  Луганске.  А  это  далеко  от  моря, -  заверил  Павел,  зная  вдруг  возникаю-щую  язвительность  в  поведении  редактора,  и  потому  иногда  её  игнори-руя. – Но  надо  торопиться.
            - Как  я  понимаю,  вам  нужно  не  только  время  торопить, но  и  билет  на  самолёт. На  летний  сезон,  а  он  подступает, билеты  в  огром-ном  дефиците  и  шоколадка  едва  ли  поможет. А,  Пал  Тимофеич?
            - Мне  не  завтра,  мне  потом. Через  недельку, дней  через  деся-ток. – Отвёл  глаза  на  сторону  Котляров. – Думаю  с  билетами  как-либо  выкрутиться. Есть  билет  журналиста,  возможно,  поможет,  нашу  профес-сию  уважают. А  до  шоколадки  если  приложить  бутылку  коньяка,  то  помогает  уже  лучше. А  хорошие  духи  кассирше…Женщинам  всегда  приятен  неожиданный  знак  внимания,  презент  души.
            - Ну-да,  ну-да,  куда  нам  без  взятки?  -  Покивал   Бродский.- Потихоньку  сползаем,  куда  не  надо,  порождая  и  поощряя  капризы  души. А  вы  не  задумывались  над  такой  заковыкой, что  душе  приятнее  получить,   как  вы  выразились, презент  из  рук  обожаемого  человека,  а  не  от  любого  встречного-поперечного  проходимца. Даже  с  золотыми  зубами. Польщён!  Уважили  старика! А  я-то полагал,  что  сотрудники  органов  пропаганды  нормальной  жизни, это  кристальной  честности  субъекты  и  в  очередях  даже  за  дефицитом  не  пихаются  локтями! – Редактор  выскочил  на  про-стор  комнаты  и  забегал  взад-вперёд. – Я  считал,  вы  честный  человек!.. Впрочем,  кое-какие  крохи  остались. Вы  хоть  не  скрываете  намерений  обойти  себе  подобных  в  соревновании  пройдох. Надеюсь,  вы  понимаете,  что  стоите  на  краю  пропасти?!
            Бродский  покрутил  рукой  и  указал  под  ноги.
            - Я  понял  всё,  Нил  Власович, -  тихо  сказал  Павел,  пытаясь  унять  неожиданный  нервный  тик. Таких  слов  от  редактора  журналист  не  ожидал. А  почему  не  ожидать  от  старика  такой  отповеди? Ведь  и  любил  его  потаенно  за  такую  прямоту  выражения  мысли,  за  прочие  качества:  простоты  и  ироничности,  юмор  и  внимание, честность  и  молодость  духа  в  пятьдесят  восемь  лет. За  правду  при  любых  обстоятельствах  обожал  этого  человека  и  частенько  замечал,  как  этих  качеств  чертовски  не  хва-тает  самому. – Я  старался,  и  уверен,  никогда  в  жизни  не  совершал  дур-ных  поступков,  которых  потом  осудил  бы  своей  совестью. Я  только  по-думал  о  такой  возможности  насчёт  билета  на  самолёт,  за  какую  вы  при-стыдили  меня. От  стыда  надо  бежать. Потому  прошу  вас  дать  мне  воз-можность  уехать  уже  завтра. Пусть  даже  и  навсегда,  -  заключил  Павел, медленно  подбирая  слова  и  едва  сдерживая  волнение,  которое  могло  вызвать  боль  души  и  сердца.
            - Вот  как?! – Бродский  вдруг  поднял  очки  на  лоб  и  без  линз  оглядел  Котлярова. – А  вы  подготовили  отчёт  о  проделанной  работе  по  письмам  трудящихся?! А  материал  по  жалобе  на  директора  ГОКа?!  Ах,  да,  вы  явились  за  одобрением  писанины!
            - Получился  объективный  фельетон, -  почти  невозмутимо  перешёл  к  иной  теме  Павел.
            - Объективный?  Как  понимать  вас?! Разве  мнение  газеты  не  всегда  должно  быть  объективным?
            - Извините, не  то  слово  ввернул  за  волнением,  имея  в  виду  себя.  Под  материалом  стоит  моя  подпись.
            - Позвольте  ознакомиться  с  вашим  мнением. – Протянул  руку  Бродский.
             Котляров  достал  из  кармана  пиджака  бумаги.
            - Я  пришёл  в  основном  за  советом.
            - Вы  покурите  пока  что  или  пожуйте  пирожков,  а  я  почи-таю рукопись. Потом  поговорим, - решил  Бродский, забирая  сложенные  в  четверть  несколько  страниц  и  обзаводясь  из  пачки  папиросой. - Здесь  клюква есть? Запомните,  на  этих  северах  клубничка  водится,  и  то  в  теп-лицах,  а  клюква  не  растёт! Почую,  уйдёте  навсегда!
            Тут надо  знать:  в  среде  газетных корифеев  привыкли  обзы-вать  фривольность  и  циничность  описаний - ягодой  клубники, а  клюквой  называли  отвлекающую  ложь.
            Но  Павел  это  знал  и  с  гневом  отбоярился:
            - Как  можно?! Пал  Власович! Да  я  бы  сам  по  физии  бы  дал  ляща,  когда  бы  кто  посмел!
            - Ну-ну,  я  это  так,  на  всякий  случай, - буркнул  Бродский  и  углубился  в  работу.
            Павел,  не  брезгая  кефира,  занялся  очередным  пирожком, но  доесть  не  успел,  был  отвлечён  восклицаниями  главреда.
            - Уважаемый  Пал Тимофеич, вы  перепутали  жанры! Называете  фельетоном, но  пытаетесь  обелить  Волошина! Даже  советуете  ему, взывае-те  к  пониманию  его чувств! А  ведь  довольно  трудно  понять  поведение  субъекта,  бьющего  по  лицу  сначала  одного  подчинённого,  затем  второго,  и, наконец, - женщину,  сохраняя  вид  оскорблённого  благородства!
            - В хорошем  фельетоне  обязательно  надо  оправдать  человека,  если  он  заслуживает  того, - возразил  журналист. - Волошин  умеет   орга-низовать  работу  и,  пожалуй, благороден  в  негодовании  при  виде  челове-ческой  низости,  если  хотите. Я  действительно  старался  понять  директора  ГОКа,  сочувствую  ему,  но  не  могу  просить  прощения  ему  за  самодур-ство   и  волюнтаризм  души,  доведших  аж  до  суда Линча. Его  надо  хоро-шенько  встряхнуть, напомнить  о  достоинствах  человека  и  руководителя  в  одном  лице. Я  стою  за  это. Но  лишать  его  любимой  работы,  было  бы  жестоко, - сказал  Павел,  покинувший  место  у  пирожков  и  расхаживающий  перед  главредом. – При  всём  этом  фельетон получился  жёсткий  и  я  жалею  о  том. Вам  решать,  Нил Власич,  что  делать  с  таким  материалом. Может  в  корзину  его? Просто  пусть  вызовут  в  райком  и  снимут  очередную  стружку,  клизму  вставят  или  на  ковре  оставят  постоять  с  лишённой  гонора  парсуной.
            Бродский  невольно  усмехнулся,  потёр  пальцами  лоб  и  недо-вольно  заявил:
            - Это  не  нам  решать. Сергей  Сергеич  Ивушкин  попросил  га-зету  ещё  раз  пропесочить  Волошина. Первый  оказал  нам  доверие,  а  по-тому  мы  напечатаем   ваш  фельетон. Я  его  одобряю.  За  одним  исклюю-чением. Тут  вы  вскользь  затронули  тему  демократии,  сравнивая  её  с  ку-мовством,  и  свободу. Фельетон  сократите,  свободу  уберите! Не  нам  об  этом  толковать.  Не  на  наших  страницах. И  вообще! Как  вы  понимаете  свободу, что  она  есть  собой?
            - Я  её  понимаю  так,  что  свободы  вообще  не  может  быть! Свобода  подразумевается  под  положением  человека,  имеющего  полную  независимость  от  другого  человека,  соседа  или  любого встречного-попе-речного. Так?  Но  сосед  и  встречный  тоже  свободен  до  обалдения! И  он  на  свободы  любого  ближнего  плюёт  и  делает  что  хочет. Примеров  можно  настрогать  большую  уйму. Вот,  скажем  у  соседа  в  огороде,  нет,  не  бузина,  а  зреют  груши. Но  вот  другой  сосед  приходит  и  срывает  зеленца  для  пробы  и  бес  спроса.  Он  же  свободен! А  владелец  груши  свободен  тоже  и  за  нахаловку  даёт  по  морде. И  дальше  что?  Война!  Вон  Африка  сколько  лет  разбирается,  что  такое  свобода  и  с  чем  кушают  демократию. Израиль  с  палестинцами  затевают  потасовки  по  такому  же  поводу.  Или  я  где-то что-то  намудрил?
            Котляров  смотрел  спокойно  с  беспокойством  на  душе.
            - Рано  человечеству  обзаводиться  свободой. Его  надо  прежде  научить  ею  пользоваться,  это  я  знаю  твёрдо,  молодой  и  умный  товарищ! А  потому -  сократить  беспрекословно. О  свободе  духа  размышляйте  сколько  угодно,  а  свободе  действий  вы  только  что  приводили  примеры  из  Африки, - отчеканил  Фуфайкин-Бродский  и  тут  же  прибавил:. - Я почему  изобрёл  себе  никудышний  псевдоним? Чтобы  помнить,  кто  мы  есть  рабочие  и  крестьяне. Откуда  пошли. И  думали,  как  пользоваться  словом!
            - Отлично  сказано, товарищ  главный  редактор! – Торжествен-но  воссиял  Котляров. – Ваши  пирожки  бесподобны,  кефир  отличный,  а  чего  другого  просить  не  смею! Потому  могу  считать  себя  свободным  для  продолжения  жизни  за  пределами  этого  дома?
            - Ах  и  ах,  молодой  и  горячий! – сердито  проронил  Бродский. – Так  уж  и  в  амбицию. Я  да  я! Считайте  ваши  извинения  принятыми  к  сведению  и  на  этом  разногласия  исчерпаны.
            - И  я  имею  отпуск  и  в  кармане  билет  на  самолёт?! – С  ещё  большим  подъёмом  духа  воскликнул  Котляров. – Я  вас  не  подведу, Пал  Власич  и  больше  разумного  времени  на  материке  не  задержусь.
            - Хорошо, Павлуша,  с  богом! Билета  нет,  но  броню  добуду. Я  вижу, ты  опаздываешь  на  свидание. Ступай. Но  прежде  ещё  один  вопрос. – Главред  указал  на  рукопись  его  трудов. – Ты  отвечаешь  за  каждую  здесь  запятую?
            - Да,  и  даже  за  многоточия. А  почему  всё  же  недоверие?
            Бродский  снял  очки,  протёр  и  уложил  в  футляр. Подбирал  мысли  медленно,  дабы  не  обидеть  парня,  к  которому  лежала  душа.
            - Видишь  ли,  Павел  Тимофеевич. Дело  это  настолько  серьёз-ное,  что  я  обязан  знать,  есть  ли  тут, - он  опять  указал  на  рукопись, - хоть  крупица  вымысла  художника  слова,  а  не  точность  факта  в  фельетоне. Я  подозреваю, заваренную  кашу  кто-то  пересолит…Ну,  да  иди, ступай  по  собственной  стезе. Девушка заждалась …Кстати,  совсем  из  головы! Арбуза  хочешь? Из  Магадана  привезли  побаловаться  старику! Теперь-то  май,  а  в  порт  Нагаево  они  доставлены  в  апреле. Из  Вьетнама! Достать,  зарежем? Если  сбить  оскому  хочешь?
            И  ждал  решения,  уставившись  на  гостя  хитрована.
            Павел  смутился,  увидел  по  глазам  главреда  желание  прове-рить  журналиста  на  «слабо»,  а  заодно  и  оприходовать  диковинную  ягоду,  об  эту  пору,  в  тутошних  местах. Прикинув  так,  он  улыбнулся  и  кивнул.
            - А  что? Пожалуй,  я  составлю  вам  компанию  на  это  дело. По  времени,  там,  дома,  ещё  весна  и  нет  арбузов. Вернусь  сюда,  их  пое-дят,  пока  доеду,  справившись  с  делами. А  осень  долго  ждать. Давайте-ка  попробуем  арбуз!
            На  вид  он  оказался,  не  очень,  чтобы  очень,  но  настоящий,  не  муляж,  со  звоном! Бродский,  добыв  нож,  порезал  ягоду  на  скибы,  в  палец  толщиной,  и…  Красного  и  сочного, взахлёб,  всего  и  съели.

---   9   ---

            Кроме  понедельника, газета  выходила  каждодневно,  фельетон  был  напечатан,  и  поздно  вечером  Котлярову  на  квартиру  позвонил  второй  секретарь  райкома  партии Михаил Игнатьевич  Шепиль.
            - Павел  Тимофеевич Котляров? Шепиль! Вы  что,  Пал  Тимо-феич,  в  газете  недавно?
            - Да.
            - Убеждаюсь  и  скороблю. Что  же  вы,  дорогой  наш  товарищ, постеснялись  обратиться  ко  мне  за  советом? Готовили  принципиальный  материал,  а  отнеслись  халатно. На  первый  раз  отделаетесь  устным  выго-вором, но  в  будущем…А  Волошина  вы  зря  так  круто. Человека  ошибся,  а  вы  его  обухом…Так  что  утром,  будьте  любезны  заскочить  ко  мне  на  разговор, - рокочущим  басом  пригласил  секретарь  райкома.
            - Вы  зря  на  меня  окрысились, - тут  же  озлившись,  ответ-ствовал  журналист,  мало  внимания  обращая  на  тональность  и  выбор  слов. – Редактор  согласовал  публикацию  с  Сергей  Сергеичем. Да, я  напи-сал  несколько  жёстко,  справедливо  и  объективно. Личные  отношения  ис-ключил. Разве  Волошин  жаловался  на  извращение  фактов?
            - Нет, но  у  меня  сложилось  такое  мнение, - несколько  неу-веренно  огласила  трубка. – Я  знаю Волошина  давно,  это  высоко поря-дочный  человек, несколько  резкий,  но  справедливый  и  очень  талантливый  организатор. Вы  наверняка  не  поговорили  с  горняками,  а  они  его  ДОС-таточно  уважают.
            - И  осуждают. Народ  вправе  ожидать  от  справедливого  чело-века  проявления  лучших,  присущих  коммунистам,  качеств, -  почти  мен-торски  заявил  Котляров,  отчего  секретарь  райкома  несколько  растерялся  и  ответил  не  тотчас,  но  тоже  назидательно.
            -  Ваш  ответ, уважаемый,  смахивает  на  демагогию,  а  она    очень  вредит  в  работе  с  людьми.  Вы  красиво  говорите, и  прикрываясь  этим,  обливаете  грязью  лучшего  директора  района.
            - Вы  убеждены  в  своей  правоте, Михаил  Игнатич? – Озада-ченный  напором   слов  секретаря,  не  снимая  напряжения  беседы, уточнил  Павел.
            - Что  такое?! -  уже  грозно  возмутился  вопросу  Шепиль.
            - Я  говорю, как  нам  быть? – Отозвался  Котляров,  всё  больше  напрягаясь  нервами,  готовый,  впрочем, не  в  первый  раз  идти  на  разрыв  отношений  при  жестких  разногласиях. - .Вы  за  обод,  я  за  спицы,  а  телега  не  катится. Это  такое  образное  выражение. Вопрос  получается  нереша-емым. Станем  ставить  его  на  высший  уровень?  Пригласим  третейским  судьёй  Сергей  Сергеевича  Ивушкина?
            Трубка  помолчала,  затем  вполне  миролюбиво  и  басовито  по-журила:
            - Ты  довольно  молод, Пал  Тимофеич,  а  потому  категоричен  и  даже  малость  горяч, а  оттого  радикален  и  готов  к  крайним  мерам. А  тут  особого  дела  нет.  Просто  товарищ  зарвался,  мы  вызовем  его  на  бюро  и  хорошенько  встряхнём,  попытаемся  облагоразумить. И  ты,  если  хочешь,  приходи. Тебе  оформить  вызов  на  общественное  слушание  в  бюро?
            - К  сожалению,  не  смогу  явиться,  очень  много  накопилось  работы. И  с  вами  совершенно  согласен - дела  нет.  Но  есть  человек,  и  он  ведёт  себя  непонятным  образом,  и  ему  надо  оказать  помощь. Потому и  получился  фельетон,  продукт  едкий  и  очень,  я  ещё  раз  соглашусь,  ради-кальный.  Он  должен  привлечь  особое  внимание  к  оступившемуся  человеку, - убеждал  журналист,  не  понимая  толком  позиции  товарища  из  райкома. – Вы  бы  поговорили  с  Волошиным. Что  он  думает  по  такому  случаю  о  себе?
             - Хорошо,  отставим  этот  дебат  на  позже, -  пророкотал  недо-вольно  Шепиль  и  уложил  трубку  на  место.
             А  Волошин  почти  в  это  же  время  думал.  Прочитав  о  себе  фельетон,  с  досады  плюнул,  но  в  душу  обиду  за  резкость  суждений  Котлярова  не  пустил.  О  ГОКе  и  директоре  писали  много  и  даже  в  областных  газетах. Ругали  и  хвалили,  даже  возносили. Год  ещё  тянулся,  с  планом  передряги, - тогда  ругали,  устраивали  вздрючку. А  год  кончался,  план  перевыполнялся – тогда  в  президиум,  почётные  награды,  грамоты  успеха! Без  похвалы  и  осуждений  не  бывает  жизни. Волошин  закурил,  попил  чайку,  ещё  раз  проглядел  газету,  выискивая  прочие  заметки о  роли  партии  в  раскладах  пятилетки, заметные  дела  иных  производителей  района, опять  уткнулся  в  фельетон  и  прочитал  повторно. И  вдруг  определил: его  жалеют!
            Пренебрежительно  бросив  газету, Пётр  Иванович  заложил  пальцы  за  резинки  подтяжек  и  подошёл  к  окну. За  ним,  открывалась  белая  ночь  северов  и  тут  же,  начиналась  тайга. Те,  кто  строил  комбинат,  постарались  лишнего  не  трогать  и  оставить  для  души  природу. И  глаза  Волошина  тотчас  увидели  нежно-зелёный  пух  на  деревах,  ковёр  из  мхов  уже  зелёный,  в  скупых  лучах  светила  тайга  была  торжественно-прозра-чной,  молодой. Искрился  кое-где  оставшийся  снежок,  а  небо  тёмно-голубое,  с  глубиной до  плазмы  звёзд! Однако,  красота  пейзажа  не  тронула  смотрящего, он  толок  мысли. Но  резкий  крик  кедровки   заставил смор-щиться  и  птичке  пожелать  сквозь  зубы: «Да  чтоб  ты  поперхнулась!». И  пожевав  мясистыми  губами  пустоту,  вернулся  до  стола.
            Теперь  он  прочитал,  как  для  себя  определил,  галиматью  с  вниманием,  куда  дотошней. Холодея  сердцем,  хмыкнул,  скомкал  газету  и  швырнул  на  пол. Директор  ГОКа  обнаружил  к  себе  жалость. Автор  не  требовал  наказать  и  растерзать,  а  жалел  как  малое  дитя! Вот, дескать,  был  хороший  человек, талантливый  организатор,  но  сам  себя  высек  в  смысле  морального  разложения. И  эта  жалость  взбесила  Волошина.
            «Ах,  живодёр! Заживо  принялся  меня  хоронить, да  ещё  и  музыку,  Шопена  трубит! Ну я тебя!..Ты  у  меня  под  этого  Шопена  попляшешь!» -  отчего-то  грозно  подумал  директор,  ещё  не  зная,  что  предпримет  и  нужно  ли  предпринимать,  когда  лучше  всего  слушать  и  молчать. Он  вдруг  впервые  с  тоской  подумал,  что  может  лишиться  отрад-ной  работы, и  могут  приказать  положить  партийный  билет  на стол,  исключить  из  партии…Исключения  он  не  боялся,  многие  живут  без  партии  и  ничего,  меньше  выволочек  никчемных  получают. А  вот  без  интересной  работы…
            Он  считал  себя  обыкновенным  во  всех  отношениях,  и  это  была  правда. Физически  сильный,  представительный  и  образованный. Он  не  чурался  никакой  работы  по  дому,  никогда  не  вызывал  сантехника  или  электрика, будь  то  в  общежитии  иль  в  отчем  доме, был  неплохой  гимнаст  для  турника,  играл  в  футбол,  когда  моложе  был,  учился  хорошо,  кру-гозор  имел  по  интересам,  книги  читал  и  музыку  хорошую  любил  И  как  мужик,  он – ничего,  ни  одна  женщина  не  могла  упрекнуть  его  в  недостатке  экзальтаций  или  торопливости. И  как  директор  предприятия  он  молоток,  умел  работать.  А  в  этой  бумаженции  ему  внушают,  будто  это блеф! Ну,  нет! Он  всегда  знал,  на  что  способен, трудности  закаляли  характер  и  прогоняли  скуку,  мещанство  презирал,  как  признаки  холуй-ства, а  истинную  дружбу  привечал  и  ей  был  верен. Хотя  друзей  надолго  не  имел. Из-за  характера,  как  палка,  прямого  и  сухого,  непокорного  изги-бам,  те  люди  скоро  отдалялись  и  как-то  замыкались. Зато  за  простоту  и  справедливость  обожали  работяги,  просто  исполняющие  долг  и  все  приказы. Волошин  был  на  «ты»  почти  со  всеми,  с  кем  общался  по  работе  и  в  быту. Которых  мог  любить  товарищей  по  жизни,  тех  любил, берёг  и  поощрял.  Себя  боготворил,  но  о  том  совсем  не  думал  и  жалости  к  себе  не  признавал. Жалеть  можно  малых  и  пожилых, взятых  немощью  людей,  женщин,  разумеется,  а  вот  обычных  мужиков  из  недотёп – нельзя! Привыкнет  к  жалости,  душой  ослабнет,  а  надо  укрепляться  и  учиться,  нужное  и  мудрое  мотать  на  ус. Из  всех  образований  в  жизни,  лучше  практики  от  приложения  ума  и  рук  найти  нельзя!
            И  утвердившись  за  столом,  зачем-то  подержав  в  руке  бу-лыгу  кварца, Пётр  Иванович  надумал  позвонить  в  райком  партийцам,  поискать  совета,  но  сдержался. Он   ждал  совета, а  не  участия  в  душевных  болях,  но  в  райкоме  могли  принять  и  не  те  меры  воздействия  или  помощи. Решил  пониже  позвонить,  парторгу  комбината, или  даже  сходить,  но  тоже  отложил  действо. Макар  Иванович  Зозуля  слишком  умён  и  даже  мудр  по-стариковски, и  мог  пожалеть  не  словом  или  взглядом,  а  только  вздохом. Так,  искурив  пачку  сигарет, не  приняв  никакого  решения,  он  просидел  долго,  пока  не  раздался  звонок  телефона. Как  за  спасительную  соломину  он  схватился  за  трубку  и  услышал  укоризненный  бас  Шепиля.
            - Пётр  Иванович! Целый  день  и  вечер  жду  твоего  покаяния,  а  ты  хоть  хны! Тебе  партия  что,  приложение  до  места  между  ног?! Ты  читал  фельетон?!
            Трубка  рокотала  всё  же  очень  не  грозно  и  даже  обидчиво,  на  что  Волошин  невольно  усмехнулся. Цинизм  в  общении  партийцев  уже  почти  входил  в  моду,  да  ещё  Шепиль  считал  себя  чуть   ли  не  отцом  всех  хозяйственников  района,  потому  как  был  куратором  от  партии  по  факту.
            И  Волошин  вздохнул  и  покорно  доложил:
            - Читал,  куда  деваться?  Теперь  вот  ожидаю  вздрючки. Какую  прикажите  принять? Выйти  на  ковёр,  стать  в  угол  на  горох  или  под-ставить  зад  для  трёхлитровой  клизмы?  - Отчего-то  переключившись  на  игру  в  цинизм, директор  ГОКа  закурил  сигарету,  налил  из  так  и  непо-чатой  бутылки  коньяку  в  приготовленный  фужер. Но  не  выпил,  а  пожал  плечами. – Ума  не  приложу. Неужели  я  такой  окаянный?
            - Да, фельетон  получился  у  газеты  въедливый,  Автора,  этого  Котлярова, в  центральную  бы  прессу  направить! – трубно  прогудел  Ше-пиль. И  вдруг  покатился  смешком. – А  ты,  я  вижу, скис. Будто  ни  разу  не  битый  или  понапрасну  бывал  вызван  на  ковёр.
            - Вам  легко, Михаил  Игнатьевич. А  каково  мне?  Как  теперь  работать,  в  глаза  людям  смотреть  битому  среди  небитых?
            - А  как  прежде,  но  с  поправкой  на  выводы. Совесть  есть,  она  не  гложет? На  автора  обида  есть,  или  факты  организованы?
            - На  журналиста  обиды  нет. Ни  капли  не  соврал  и  даже  что-то  упустил. Жалеет  меня, - с  обидой  и  наигранным  вздохом  сказал  Воло-шин,  прижимая  трубку  к  губам.
            - Иной  раз  прижалеть  человека,  равносильно  исцелить, - изрёк  второй  секретарь  райкома. – Если  факты  верны, скажи  спасибо  Котлярову. Он  на  тебя  как  на  человека  с  большой  буквы  глядит,  помочь  призывает,  а  не  добивать. Это  ценить  надо. А  я,  дурень  со  стажем,  наки-нулся  на  него,  требовал  опровержения  и  грозился  изгнать  из  рядов  партии,  но  он  напомнил  мне,  что  тут  у  нас  руки  коротки. Он  не  член,  а  я  забыл. А  ты  вот  докатился  до  хрен  какой  матери.
             - Снимать  будете? – убито  спросил  директор  ГОКа,  понимая,  что  не  от  одного  этого  члена  зависит  решение,  но  надеясь  узнать  его  намерения.
             Шепиль,  ответственный  за  промышленность  района,  бывал  на  владениях  Волошина  много  раз, журил  за  недостатки,  помогал  проби-ваться  через  волокиту  при  решении  вопросов  в  областных  конторах.  Как  бывший  горняк,  появлялся  в  штольнях,  любил  собственноручно  забурить  пару-тройку  шпуров  у  взрывников. При  случае,  не  отказывался  пообщать-ся  на  природе,  порыбачить  или  сходить  на  самого  хозяина  тайги. Впрочем,  это  уже  не  экзотика  и  даже  не  охота,  а  подлость  убиения  творения  природы. Медведи  зачастили  приходить  на  свалку  у  посёлков  за  дармовщинкой набить  брюхо, а  люди  простоту  такую  убивали. Узнав  про  появление  подлейших  нравов,  общительный  и  тёплый  к  людям  Шепиль,  наказал  участковому  инспектору  милиции,  брать  таких  охотников  на  зверя  под  микитки,  самих  считать  гиенами,  да  отдавать  под  суд  за  браконьерство.  А  то  и  по  статье  про  хулиганство,  и  чтоб  построже,  по  второму  пункту. И  говорил: «Без  строгости  нельзя   сберечь  природу! Угробим  живность,  поздно  станет  от  досады  на  оплошку  локоть  укусить.   И  не  укусишь!»
            Теперь  он  хмыкнул  и  спросил:
            - А  барышню  за  что  изволил  невзлюбить?.. Действительно  ударил?  Ну-к,  расскажи, поведай  про  фривольные  дела! -  секретарь  нажал тут   басом.
            И  Пётр  Иванович  неожиданно  для  себя  раскрылся, и  почё-сывая  раздумчиво  нос,  поведал:
            -  Ну  что  сказать  про  Сахалин? Дело  было  вечером,  а  делать  нечего,  и  мы  чуток  разговорились, пригубливая  ром  от  Кастро.  А  он  довольно  крепок  и  взял  нас  в  обороты  на  все  восемьдесят  два.  И  неза-метно  мы  затронули  интимные  моменты. В  словах  стали  сквозить  намёки  и  обиды  на  положение  вещей, назначенных  природой. Вспомнились  фри-вольные  куплеты  из  частушек,  вроде, приходи  ко  мне  на  ночь,  будем  семечки  толочь. И  прочие  забавы. А  барышня,  как  вы  сказали,  довольно  миловидна,  про  то  все  знают, но  строить  целку, целомудренность  из  догм  заветов божьих не  пыталась и краснобайства моего не пресекала. Слегка  хихикала  и  только, а  я  расслабился  и  стал  играть  не  только  в  ёрники,      рукам  дал  волю  сделать  неглиже. И  тут  эта  бестия  оставила  скаб-резность, и, верно,  защищая  непорочность  привлекательной  давалки,  вле-пила  мне  в  побритую  ланиту  пятернёй. А  на  втором  замахе  я  её  тол-кнул,  а  сил  не  рассчитал, она  упала.  Веришь  или  нет,  Михал  Игнатич, но  на  полу  она  на  свой  нарвалась  кулачок! Возник  фонарь  и  всё  такое…
            - Так  дело  было  на  квартире  у  тебя?! – поразился  Шепиль,  неожиданно  проявляя  жалость  к  мужику  в  аховском  положении. – Ты  за-тащил  её  перепихнуться,  а  вместо  дела,  дал  волю  языку  и  кулаку?! Ну, ты  па-адле-ец! Таким  макаром  обидеть  слабый  пол! Она  к  тебе  с  душой  и  телом,  а  ты…Засланец  капстраны,  а  из  Голоса  Свободы, - точно!  Там  привыкли  поболтать,  обхаять  наш  социализм,  а  как  устроить  у  себя,  так  против -  водомёты! Ты  сделай  дело  или  тело…А  что?! Ты холостяк,  она  свободна,  никто  не  запретит  души  порыву... Что  работяга, а  ты  инженер,  так  помоги. В  Таёжном,  у  нас  есть  филиал  института,  определи  в  сту-дентки!  Есть  в  голове  начинка,  закончит, станет  инженером, геологом,  гео-графом,  учителем,  а  то  в  газету  станет  пописывать,  да  нас  уму-разуму  учить. Вот,  скажем,  Котляров, тот  поступил бы,  будь  здесь  отделение  философов  или  филологов. Правда,  наверняка  он,  имея  такой  диплом,  в  Москву  бы  укатил.
            - Не-ет, - не  согласился  Волошин,  охотно  меняя  тему  раз-говора. – Этот  отсюда  смыться  может,  а  в  Москву  ему  путь  заказан  собственной  натурой. Он  скорее  подастся  в  пилигримы,  с  работы  на  другую,  и - по  всей  стране. Нет,  натурой  Пашка  не  летун,  и  когда  спра-ведливо  критикуют  или  делают  втык, то  терпит. Но  если  попадёт  коса  на  камень,  тогда  аминь.  Уедет! В  Москве  амбиции  играют,  ножки  подста-вляют  и  сами  выставляются,  а  журналист  наш  на  злодействах  жизнь  не  строит. Да  и  учиться  не  захочет  за  диплом.  Он  как тут  размышляет?  Чего-то  знать  захочешь,  ищи  по  книгам,  изучай  и  все  дела!  А  как  живет,  не  знаете?  Я  у  работяг  интересовался. Предложат  выпить,  время  есть,  садится  выпить,  но  лишнего  не  пьёт,  а  за  свои  поставит  в  оборотку. Ну,  если  мало  коллективу!.. Бичам  легко  даёт  взаймы  трояк  или  пятёрку. Тогда  те  деньги -  без  отдачи.  А  если  сам  сидит  на  мелком  перекате,  просителю  показывает  кукиш  или  суёт  единственный  червонец. Те  не  берут  и  понимают,  их  надо  отдавать, - у  журналюги  самого  карманы  ветер  продувает.
            - Паршиво  получается  у  нас, товарищ  Волошин, - вдруг  сме-нил  тональсть  доверительности  на  кабинетную  накачку  Шепиль.
           Директор  ГОКа,  услыхав  такое  в  голосе  секретаря,  вздрогнул  и  упал  духом. Такое  обращение  предвещало  ненастную  погоду  в  раскладе  мнений,  а  то  и  бурю.
           - Мне  придётся  за  вас  принести  извинения  газете  и  лично  Котлярову, - продолжал  Шепиль  огорчённым  басом.
           - Я  могу  это  сделать  за  вас, - поторопился  с  глупостью  Воло-шин.
           - Но, но! Товарищ  виноватый! – грозно  прорычал  Шепиль. – Заварил  кашу,  а  хлебать - сытым?! Тебя  как-то  из  дерьма  вытаскивать  надо, но  вот  думаю:  надо  ли? Кинул  тень  на  плетень,  на  партийную  организацию  пятно  устроил,  и  через  плечо  плюёт. А  пожалеешь, дело  может  завалиться,  да  и  не  через  плечо  плюнешь, а  на  себя. Ударишься  в  запой  с  обиды. Ты  хоть  разок  подумал,  что  с  тобой  делается? Потому  что  холостой,  и  кровь  дурная  бродит?  К  слову! - Секретарь  убавил  тон,  верно,  ожидая  раскрытия  тайны. – Ты  почему  до  сих  пор  неженатый?  Всё  собирался  спросить,  да  вроде  не  с руки  залазить  в  душу. Или  вдовец?
            - Можно  и  так  сказать, Михаил  Игнатьевич. Опыта  имел  мало, ещё  на  материке  будучи. Работал  после  института  в  горном НИИ,   встретил  там  у  кульмана  красавицу,  бес  попутал, я  женился. Получил  квартиру  и,  показалось, счастье  глянуло  в  окно. - Раздумчиво  и  снова  неожиданно  для  себя  раскрылся  Волошин. -  Но  я  подзабыл  как-то  про  ригоризм, поборников  нормальных  нравов,  верности  супружеской  до  гроба, что  ли. Опера  такая  ещё  есть  про  это… Риголето! Он  там  распевая,  предупреждал; Если  красавица  на пенёк  бросается,  будь  осторожен, трип-пер  возможен! До  триппера  дело  не  дошло,  а  что  подворачивать  стала  направо  и  налево,  заподозревал.  Я  не  ревнивый,  следить  не  стал,  но  за  ручку  стоп-крана  взялся. А мужики  до  её  замужества  старались  и  вью-нами  вились  потереться, но  соблюдали  правила  приличий. А  вот  когда  замужней  стала, обнаглели, как будто перешли  на  интерес  по  виду  спорта. Ещё  эта  богиня  красоты оказалась  броская  на  забугорное  шмотьё,  любила  блеском  жизни  забавляться. Зарплаты,  в  двести  рэ  почти - на  нос,  на  месяц  не  хватало. А  я  воспитан  по-другому,  и  в  армии  служил  в  пехоте,  а  там  не  сладко,  - сахарку  в  накладку. В  общем,  поговорить  пришлось  без  трёпа,  с  открытой  личной  правдой,  лицом  к  лицу,  ноздря  в  ноздрю. Сказали  каждый  своё  фи,  ударились,  как  говорится,  зад  об  зад,  и  разбе-жались, оформили  развод. Детей  не  завели  и  то прогресс. С  тех  самых  пор  я  и  вдовец. Из  памяти  её – долой. Я  согласен  с  вами, Михал  Игнатич,  со  Змием  познакомиться  проблемы  нет.  Ну  а  потом  они  возникнут.  Потому  прошу,  с  работы  не  турните.
            Кому  другому,  Волошин  вряд  ли  рассказал  про   тонкости прожитых  дней,  но  Шепиля Пётр  Иванович  уважал. К  тому,  разговор    телефонный,  а  не  с  глазу  на  глаз,  когда  стыд  мог  глаза  выесть.
            Секретарь  на  другом  конце  провода    вроде  как  хрюкнул  от  наглости  или  жалости,  и  уронил  трубку  на  рычаги.

---   10   ---

            Павел  любил  короткие  ночные  поездки, когда  за  окном  ма-шины  ничто  не  отвлекает  внимание – только  дорога  и  мысли. Дорога  ухабистая,  по  мшарам, выворачивает  нутро: его  подбрасывало  высоко  на  сиденье, било  головой  о металлический  каркас,  о  непослушный  руль  натирались  мозоли, но  ничто  не  выводило  из  себя.
                Дорога  лежала  наизволок, в  двух  местах она  бежала  по  изножию  сопки, по  краешку  карниза,  прикрывающего  обрыв  в  узкий  рас-падок. Было  поздно  и  темно, посвистывал  ветер,  задираясь  о  брезентовый  тент, аспидной, кромешной  темноты  небо  определялось  только  сознанием: темно  и  страшно  было  внизу,  и  лишь  впереди  и  вверху  должен  гореть  тут  единственный,  верный,  как  маяк,  огонёк  метеостанции.
            Котляров  остановился  у  первого  каньона  и  вдруг  пожалел,  что  приехал  машиной. Настроение  после  разговора  с  Шепилем  было  прескверным, думалось,  что  напрасно  опубликован  фельетон.  Его  эти-ческие  наставления  звучат  слишком  назидательно  и  будут  обидны  даже  Волошину. 
            «Понимаешь, какие  дела, Павлуха. Первый  обрыв  ты  может  и  проедешь,  а  вот  на  другом  сверзишься,  может  и  не  в  преисподнюю,  но  на  инвалидность  нарвёшься. А  оно  тебе  по  нраву?..Будто  ничего  обидного  не  сказал  Шепиль, ничего  удивительного  не  изрёк, всё банально  до  кислой  гримасы, а  ехать  тебе  страшно. Много  волнения  и  рука  твоя  на  баранке  от  этих  раздумий  вдруг  сыграет,  сорвется, повернёт  нечаянно  руль  на  сторону…И  всё. На  скромных  похоронах  буду  печальные  речи, некролог  в  газете  о  безвременной  утрате  молодого  и  талантливого  журналиста,  а  то-варищ  Шепиль  никогда  не  узнает,  что  талант  угробился  по  его  милос-ти…Эгей, Павлуха! Да  ты  никак  утухать  намерен?! С  таким  настроем  нервов  тебе,  пожалуй,  точно  надо  уходить  из  газеты  и  переходить  в  похоронную  команду.»
            Он  все  же  потихоньку  доехал  и, стараясь  спрятать  наваж-дение, явился  на  глаза  Наташи. Но  разве  женщину  обманешь,  если  любит?
            Любимая  сначала  накормила,  напоила  морсом,  а  потом  про-говорила:
            - Я  вижу, у  тебя  неприятности. Из-за  фельетона?
            - Особых  нет. - Нахмурился  Котляров. Он  переместился  на  маленький табурет у печки, из плахи лиственницы  сотворённый лично, рас-пахнул творильце и закурил. – Мне  всё  же  пришлось  написать  о  Волоши-не,  а  недавно  позвонил  Шепиль,  это  второй  секретарь  райкома, и  устроил  разнос.  А  особых  неприятностей  нет,  потому  как  я  беспартийный. Но  всё  равно  кошки  по  душе  скребут. Я  старался,  а  получилось, - не  угодил. Вот  только  заковычка,  я  не  угодник. Ни  божий,  ни  начальству. Работу  я  стараюсь  сделать  хорошо. И  всё! Что  до  Волошина…Ты  знаешь, теперь  он  показался  мне  лучше,  чем  я  думал. Мы  поговорили  по  душам,  он  даже  выпить  приглашал,  но  время  меня  поджимало,  я  отказался  до  другого  раза. Наверное  он  потому  и  живёт,  как  черепаха  в  панцыре,  что  не  с  кем  душу  отвести. Ему  жениться  надо.
            - Да? – Дёрнулась  плечами  Наташа. – А  вспомни,  он  пред-лагал  мне  выйти  за  него. Ты  не  раздумал  и  собираешься  ему  подсунуть  меня? Прижалел  приятеля?
            - Я  не  раздумал  жениться  на  тебе,  а  Волошина  мне  жалко,  это  точно. Ведь  толковый  мужик! На  работе  бог,  а  без  работы  увалень. Но  главное, - он  справедлив! – Стукнул  кулаком  по  колену  себе  Павел,  доказывая  убеждение  то  ли  Наталье, то  ли  небесам.
            Наверное  Наташа  остыла  или  Котляров  отвлёк  её  возбуж-дением  нервов,  и  она  тоже  прижалела  сожителя.
            - Ты  стал  принимать  на  сердце  много  чужой  боли, Павлуша. А  потом  оказывается  всё  до  глупого  простым. – Наташа  присела  рядом  на  корточки, обняла,  прислонилась  щекой, но  тут  же  поднялась  и  принялась  убирать  со  стола. – Вот  увидишь:  завтра  окажется,  что  тревожился  ты  напрасно  и  твой  Волошин  никуда  не  денется. И  вообще,  он  гордец  и  нахал  и  себялюбец! Он  что,  просил  у  тебя  защиты?
            - От  чего,  от  кого? Он  просил  не  писать  о  нём,  это  да,  про-сил. Но  очень  своеобразно. Он  выгнал  меня,  но  просил  понять  его  душу. Кроме  того,  он  уверял  меня,  что  мы  с  ним  одной  закваски. Где-то  в  кни-ге,  кажется  про  индейцев,  об  этом  выражаются:  мы  одной  крови. – Котляров  оборотился  на  Наташу  и  засмеялся. – И  знаешь, мне  кажется,  я  его  в  чём-то  понимаю. А  вот  Шепиль – нет,  хотя  в  посёлке  бродят  слухи,  что  он  добрейший  человек. И  я  мог  обмануться,  когда  бы  он  предложил  мне  вступить  в  партию,  а  я  поддался  обаянию  и  слухам. Надо  же!...
            - Ты  докажешь  правоту  своих  убеждений,  Павлуша, - сказала  Наташа  мягко  и  ласково. – А  сейчас  успокойся. Я  не  призываю  к  равно-душию,  но  нервы,  здоровье  надо  беречь. В  жизни  много  зависит  от   уве-ренности,  позиций, которые  ты  занимаешь,  это  правда. Я  за  тебя  и  за  победу  твоих  убеждений. А  вот  если  бы  ты  оступился  и  предал  идею,  согнул  спину  в  угодливости  некоторым  типам,  я  пошла  бы  против.
            Удивительно,  но  под  ласковым  взглядом  Наташи,  под  её  журчащий  голосок  Павел  как-то  сразу  успокоился. Ушло  раздражение,  он  просто  улыбнулся,  слушал  её  и  соглашался. Да  и  вообще,  он  в  присутс-твии  Наташи  не  мог  сердиться,  одна  улыбка  её  тотчас  обескураживала  и  делала  податливым. Потом  он  иногда  задумывался:  а  не  попал  ли  под  каблук?  Но  логика  раздумий  отвергала  вывод.
             Теперь  журналист,  уже  расхаживающий  по  балку,  остановился  подле,  привлёк  и  расцеловал  куда  попало.
             - Я  искал  тебя  целую  вечность, Наташа! А  ты  задержалась  в  пути. Ты  жила  так  далеко,  что  не  слышала  моего  зова?
             - Я  услышала  тебя,  Павлуша, и  вот  мы  вместе. И  нам  тепло  и  небоязно,  трещат  дрова  в  печи,  кто-то  бродит  по  небу  и  гасит  звёзды,  призывая  нас  отдаться  неге. Рядом  с  тобой  мне  не  страшно, - говорила в  ответ  на  его  слова  женщина,  тоже  ласкаясь  руками  и  голосом. – Мне  страшно  было  без  тебя  последние  два  дня. А  вдруг  ты  не  вернёшься,  и  как  я  тез  тебя? И  только  вот  сейчас  себе  призналась,  что  я  тебя  люблю.
             - Ну, ну, Наташа! Успокойся. Эти  дни  я  был  занят, это  верно, но я  думал  о  нас  и  выпросил  у  главреда  отпуск  и  мы  поедем  на  материк. Ты  познакомишься  с  моей  матушкой,  увидишь,  что  она  тебя  тоже  полюбит  и  всё  у  нас  будет  ладушкой. А  сначала  мы  устроим  небольшую  попойку  с  малым  коллективом  наших  приятелей  и  друзей,  и  устроим  свадебку. Как  ты  на  это  смотришь? – Почти  пел  дифирамбу  на  их  будущее  Котляров. – И  на  нашу  скромненькую  пирушку  ты  явишься  такой  красавицей,  какой  здесь  не  видели  никогда!  Это  я  тебе  обещаю,  потому  как  есть  у  нас  в  посёлке  такой  чародей-кудесник, творящий  чуде-са! Впрочем,  он  и  из  меня  собирается  сделать  показательного  джигита. Ты  как,  согласна? Вот  и  ладно. Утром  у  нас  работа,  теперь  поздно,  давай  на  боковую. Пойдём-ка   на  топчан,  там  нас  заждались  Эрос  и  Венера.
            

---   *   ---


А  утром, прежде  чем  явиться  на  работу,  Котляров  заглянул  в  поселковый  комбинат  по  быту,  где  колдовали  парикмахеры,  часовщики, ремонтники  быттехники  и  прочих  наворотов, - народ  общительный  и  нра-вами весёлый. Они  приглашали  его  побриться  и  посмотреть  часы, быт-ремонтники  требовали  принести  магнитофон  дабы  почистить  и  рассказали  анекдот  про  героев  из  Политбюро, приглашая  их  сюда,  чтоб  потрудились  на  кормёжке  комаров,  но  Павел  улыбнулся, отмахнулся  и  двинул  в  каби-нет  их  шефа. А  шеф  их  был  Павлу  давно  знакомый.
            Как-то  Котлярову  пришлось  поехать  в  Магадан.  Справив-шись  с  делами,  он  решил  зайти  и  пообедать, - в  ресторан. Давно  не  бало-вал  себя  вниманием  к  клиенту  общественных  услуг,  да  отчего-то  вздума-лось  отведать  помидоров, огурцов в  салате, и,  под  стопарёк,  икорки. Напала  блажь. А  что? Бывает.
            Он  заказал  перекусить  и  в  ожидании  смотрел  в  окно.  Там,  медленно  кружась, блаженствовал  в  весеннем  вальсе  снег, тогда  как  в  зале -  только  музыка,  и   всё,  помимо  стука  мельхиора. И  люди,  разные  и  праздные. Но  вот  взошёл  на  паперть  ресторанного  оркестра  вокалист,  взыграли  скрипки,  барабан, гитары,  саксофон  и  парень  в  бархатном  и  красно-голубом  наряде,  запел  про  сожаленье,  что  провожают  пароходы,  совсем  не  так  как  поезда.   
            И  тут,  переводя  глаза  по  кругу, Павел  удивлённо  поднял  бровь. За  столиком  поодаль,  сидели  молодые  дивы,  а  подле,  как-то  сковано  и  явно  не  в  себе,  ждал  своего  заказа  гражданин  национальности  с  Кавказа,  и  в  летах  довольно  зрелых.
            «Где  я  его  видел? - Подумал  журналист. – Кажется,  или  ви-дел?.. Да  это  же  товарищ  с  целины! Тот  самый  Микаэл…Газгиреев! Который  дал  тогда  приют  и  обогрел  не  только  теплотой  от  печки!»
            Котляров  подошёл  к  нему  и,  склонившись  у  уху, выдал  интерес:
            - Ради  всех  святых  правил, извините  нахала,  но  ваше  лицо  показалось  мне  знакомым  и  я  должен  спросить. Вы  были  в  пятьдесят  восьмом  году  на  целине в  Казахстана?
            - Жил, дарагой! – Заулыбался  кавказец,  вставая  над  столом  и  разглядывая  Павла. – Я, панимаишь, дарагой, везде жил! Вот  теперь  приехал  сюда  пасматреть  и,  возможно, жить!
            - Вас  зовут  Микаэл?! – Расцвёл  радостью  и  журналист.
            - Вах! Кто  назовёт  иначе,  если  мать  дала  это  имя?! Но  ска-жи, дарагой, где  я  видел  тебя?! Сейчас  вижу, - знакомое  лицо!
            - За  моим  столиком  свободно. Вы  согласитесь  пересесть?  Мы  пообедаем,  а  заодно  поговорим  и  вспомним  те  года  на  целине.  Когда  вы дали  кров  и  пищу  молодому,  замерзающему  трактористу. – Павел,  уверенный,  что  Микаэл  в  одиночестве,  показал  на  свой  столик.
            - Я  пришёл  к  вам  ночью,  в  буран, -  сообщил  Котляров,  когда  приятель  перешёл  и  сел  за  столик. – Я  мог  замёрзнуть  уже  в  селе,  никто  не  открывал  и  только  вы…
            - Я  помню  тебя, дарагой! – Перебил  кавказец, небрежно  мах-нув  кистью  руки. – Кажется  тогда  ты  больше  замёрз, чем  боялся  умереть. Совсем  твёрдый  был,  как  из  морозильника. – Микаэл  весело  рассмеялся. – Не  обижайся,  мне  всегда  нравится  вспомнить  обстоятельства,  когда  было  смешно.
            - Извини, Михаил. Можно  звать  тебя  по-русски?
            - Канешно, дарагой! Продолжай  свою  мысл, - разрешил  старый  знакомый.
            - Ты  сказал,  что  приехал  сюда  недавно. Уже  нашёл  работу?
            - Я  толко  с  самолёта. Вах,  как  хорошо  мы  летели! Какой  красивый  был  стюардесс! Нет  у  меня  жены,  эту  взял  бы! Опоздал, замуж  вышла, - И  он,  расставляя  пальцы  рук,  сокрушённо  и  искренне  пожалел  о  неудаче.
            - Ты  приехал  работать  или  продавать  цветы? Извини  за  нескромный  вопрос  и  прости,  если  сказал  не  так. - Приложил  к  груди  руку  Павел.
            - Я  в  Казахстане  цветы  продавал,  в  Якутии  воровал  алмазы? Я  делал  людей  красивыми! Когда  они  собирались  играть  свадьбу,  где  бы  я  не  находился,  меня  находили  и  просили  сделать  молодых  красивыми.  Я  театральный  гримёр,  дарагой! Цирюльник,  брадобрей,  парикмахер и  прочие  умения  мастера  делать  человека  лучшим  всех  на  вид. Вах! И  мне  сказали,  я  в  таком  деле  дока! Это  надо  понимать! – Доказывая  и  расска-зывая,  Микаэл  немного  погордился  и  даже  оглядел  себя. Без  удивленья  и  с  довольством.
            - Прости  ещё  раз  за  назойливость,  я  сморозил  ерунду. Но  рациональное  зерно  имею. И  предлагаю  ехать  к  нам  в  тайгу,  в  посёлок   Таёжный. Вблизи  есть  горный  комбинат,  где  добывают  золото,  много  людей  и  есть  в  районе  быткомбинат. Работы  много,  тебе  понравится,  тут  я  уверен. В  быткомбинате  тоже  есть  цирюльня,  но  нет  этого,  органи-затора  труда! -   Котляров, уже  чуток  захмелевший  от  радости  встречи  с  давним  приятелем  и  от  малости  коньяка,  во  всю  физию  улыбался  и  щелкал  пальцами. – Поехали,  всё  будет,  как  в  лучших  домах  не  только  Лондона!
            - Если  приглашает  друг,  зачем  обижат  отказом. Канешна,  едём! Таёжный  ключ  посмотрим.
            В Таёжном  дело  обернулось  так,  что  скоро  Михаилу  Газги-рееву  предложили  разгрести  нелады  быткомбината,  а  то  он  что-то  потус-кнел  на  диаграмме  показателей  успехов. Микаэл  на  это  согласился, будто  никуда  не  торопился,  дров  не  ломал,  но  интерес  работой  вызвал,  орга-низовав  работу  с  выездом  к  клиентам. Следил  за  мастерством  своих  спецов  и  за  культурой  появления  улыбок. Чтоб  - не  ухмылка  подхалима,  а  смех  при  удовольствии  труда! Конечно,  Павел  тоже  руку  приложил  и  постарался,  чтобы  узнали  о  хорошем  человеке  даже  в  областных  газетах. И  узнали  и  чуть  не  забрали  в  Магадан. Обслуживать  матрон  патронов  из  партийного  обкома. Хорошо,  прислали  мудреца  из  молодых  и  ранних,  а  тот,  на  уговоры  полизать  мослы  на  ягодицах  у  больших  чинов,  мастак,  привёз  и  выставил  на  стол  бутылок  восемь  пойла. А  сам  напился  раньше  Микаэла  и  стал  пускаться  в  уговоры,  намекая  на  уступчивость  матрон,  когда  приходит  Купидон. Сравнения  ни  с  Купидоном,  ни  с  мастером  лизать  партийные  зады  джигит  с  Кавказа  не  стерпел,  а  потому  агента  по  спец****ству  спустил  с  крыльца. И  тот  уехал  вовсояси. И  что  наговорил,  бог  знает,  но  больше  Газгиреева  не  беспокоили.
            Но  беспокоила  душа,  привыкшая  к  работе,  чтоб  от  сердца. И  Михаил,  скучая  по  отраде,  просил  прислать  кого-нибудь,  а  то  и  само-го  Павла  усаживал  на  кресло  и  делал  красавца. Естественно,  на  госу-дарственные  праздники  он  душу  отводил. Желающих  было  много,  мастер  улыбался  и  смеялся,  а  цен  не  задирал,  держал  в  них  справедливость. Бесплатно – никому, -  равны  перед  законом,  а  подхалимаж  претил  натуре  из  Кавказа. Однако, исключения  для  друга  делал,  как  ни  кричал  тот,  ставясь  вровень  всякому  клиенту, - обиды  через  край! Пришлось  смири-ться,  на  себя  примерив  парадокс. Коснись  его,  вот  так  же  относиться  к  другу,  разве  бы  принцип   под  ноги  не  бросил?
            Теперь  Микаэл  бросился  навстречу  Котлярову  почти  до  по-рога,  они  обнялись.
            - Отличная  погода, Павлюша! - светясь улыбкой радости,  при-ветствовал  директор,  указывая  на  кресло  у  журнального  столика и  бро-саясь  к  бару,  в  книжном  шкафу  спрятанному. Пришла  такая  мода  и  на  север. – В  такую  погоду  нельзя  пить  коньяк,  водку  и  даже  ром,  а  вот  это  вино   из  Грузии – в самый  раз! В  Кутаиси  живёт  давний  приятэл,  он  прислал.
            И  извлёк  на  глаза  заплетенную  в  соломку  бутыль  с  вином, стал  разливать  по  хрустальным  стаканам.
            - Что  за  вино,  как  его  зовут? -  спросил  Павел  из  простого  интереса.
            - Не  знаю. А  зачем?  - Удивился  Микаэл. - Люди  пьют  и  хва-лят. И  мы  похвалим  вино  друга. И  ты  мне  друг  и  я  не  видел  тебя  целую  вечность! А  живём  рядом. Какие  новости  в  районе? Ты  живёшь, как  рез-вый  конь, знаешь  все  дороги,  а  мне  как  ишаку  у  колодца  приходится  крутить  постылый  ворот.
            Хозяин  кабинета,  конечно,  прибеднялся, работа  ему  не  надо-ела  и  нравилась,  он  кивнул  на  наполненные  стаканы  и  поднял  свой.
            Вино  оказалось  холодное,  светлое,  вкусное  и  ароматное,  как  загадочные  запахи  грузинских  долин.
            - Я  пришёл  посмотреть  на  тебя, Миша, - сказал  Котляров,  отставляя  стакан  на  столик  и  весело  лыбясь. – Хочу  видеть  тебя  здоро-вым  и  весёлым. Всегда!
            - Спасибо, дарагой! И  твоё  здоровье  необходимо  нашим  лю-дям. И  мне! Будь  здоров!
            Возгласил  в  ответ  маленький  тост  Микаэл,  предварительно  наполнив  посуды.
            Они  выпили  еще  по  бокалу  и  Павел,  глядя  как  Газгиреев  снова  наливает  вино, объявил:
            - А  ещё  я  пришёл  к  тебе  с  тремя  просьбами. Если  хотя  бы  в  одной  ты  откажешь,  моя  душа  возьмётся  печалью,  а  я  могу  потерять  друга.
            - Вах! Разве  простит  мне  отец,  прощу  я  себе  потерю  друга?! Излагай  свои  просьбы,  но  прежде  выпей  вино! -  Воскликнул  Микаэл,  поднимая  стакан.
            Они  выпили  и  это  вино  и  закурили  душистые  и  не  очень  толстые   сигары,  верно  изготовленные  из  одного  табачного  листа  каждая. Сигары  директор  сервисного  дела  достал  из  ящика  стола.
            - Куры. Брат  жены  моего  дяди  прислал. Он  на   теплоходе  ходит  в  капитанах, -  объяснил  Микаэл  появление  на  севере  южной  экзо-тики. – Излагай  просьбы, дарагой  Павлуша. Я  слушаю.
            - Понимаешь, Миша.  Я  хочу  привести  к  тебе  довольно  при-влекательную  и  обаятельную, но тебе  незнакомую  женщину, - сообщил  Котляров,  выдыхая  дым  и  неторопливым  изложением нагнетая  интригу. – Ей  надо  сделать  прическу. Но  такую,  чтоб  получше,  чем  имели  всякие  королевы,  графини, баронессы  или... В  общем,  не  стану  перечислять,  а  то  можно  опуститься  и  до западных маркитанок. Мне  думается,  что  советская  женщина, даже  самая  простая,  имеет  право  рассчитывать  на  особое  внимание  работников  вверенного  тебе  предприятия,  а  уж  ты  лично…Смогешь?
            - Вах!  Предлагаешь   радость  и  задаёшь  вопрос! Это  та  жен-щина, что  привезла  тебя  раненого  с  озера? Видел. Смелая! Скажу, она  даже  лучше  любой  королевы! – Оценил  Микаэл. – Продолжай. Это  первая  просьба, подавай  другую.
            - Я, Миша, приглашаю  тебя  на  мою  свадьбу. О  дне  сообщу  особо. И  ещё  просьбишка, Миша. Будь  на  свадьбе  тамадой! А?
            - И  это  всё?! Нет, дарагой, ты  представить  не  можешь, какой  праздник  принёс! Вах! Как  не  выпить  по  такому  случаю  глоток  превосходного  напитка?!  - Хозяин  быстро  наполнил  стаканы. -  Нэ  возражай! И  тоста  говорить  не  буду, мы  на  работе! Но  самые  лучшие  пожелания  прими  от  сердца!
            - Будь  и  ты  в  благополучии!- Котляров  пригубил  стакан  и  поднялся. – Я  выпросил  отпуск  и  еду  на  материк. На  месячишко. Потому  ухожу  завершить  дела. Извини, ухожу.
            - Вах, дарагой, мы  не  успели  поговорить. Я  хотел  спросить. Зачем  ты  плакал  над  Волошиным, он  разве  умер? Я  его  знаю,  мы  почти  друзья.
            Глаза  Микаэла  вдруг  стали  жёсткими, они  уставились  на  Павла  и  ждали  ответа.
            - Ты  прочёл  фельетон? Тогда  скажи, кто  таков  Волошин? Как  ты   оцениваешь  его  душу? – Вопросом  на  вопрос  ответил  Котляров.
            - Петя  два  раза  брился  и  стригся  здесь. – Микаэл  ткнул  палец  в  столешницу. – Год  назад. И  ещё  год  назад  мы  говорили  с  ним  про  жизн. Я  ему  в  душу  не  смотрел,  смотрел  в  глаза. Они  смотрели  прямо, улыбка,  как  ясная  книга! Он  не  шакал. Ты  обидел  хорошего  человека,  Павел! – Добавил  Газгиреев.
            - Если  он  не  шакал,  то  скажет  спасибо. А  теперь,  прости. Ты  исполнишь  мою  просьбу?  Обиду  на  зуб  не  положил,  когда  затронули  Волошина?
            - Будь  спокоен. Повезёшь  свою  жену  через  Сибирь  или  махнёте  самолётом? Я  люблю  Грузию,  она  моя  вторая  родина,  но  Сибирь!.. Останавливайся  у  всякой  реки,  в  любом  городе…
            - Нет, - качнул  головой  Котляров, снимая  с  вешалки  плащ  и  берет. Перехватив  взгляд  Микаэла,  пояснил: - Берет -  подарок  одного  художника. Мы  разговорились  в  самолёте,  на  прощанье  поменялись  в  память  встречи  двух  заединщиков  духа. Я  ему - шляну,  он  - берет. С  тех  пор  ношу. Летим  мы  самолётом. Понимаешь,  очень  нужно  и  срочно  в  Луганск. Там  друг  детства  у  меня. Как  я  понял  из  письма,  ему  хреново. Очень. Ну,  всё, пока! Держи  мою  верную  лапу!
            Они  обнялись  и  расстались.

---   11   ---

            Павел,  с  тех  пор,  как  унесла  его  судьба  и  понесла  в  про-сторы  страны,  домой  наезжал  нечасто. С  целины  приезжал  ежегодно, а  из  краёв  северных  выбирался  раз  в  три  года.
            Как-то,  приехав  в  отпуск,  он  узнал,  что  Олега  Воронина,  перед  самым  выпуском  из  Ейского  училища,  отчислили  по  болезни. Бо-лячка  так  себе:  упал  нечаянно  с  крыла  Сушки,  получил  сотрясение  серо-го  вещества,  подлечился  и -  всё  бы! Но  врачи  из  комиссии  заартачились,  крест  поставили  на  специальность.    
            Когда  Олег  полез  «в  трубу  сопла»,  глава  комиссии  из  глаза  в  глаз  разъяснил: «Ты,  молодой,  чего  хотел,  когда  связался  с  дочкой  генерала? Жениться? А  Генерал  Колесник  ей  запретил,  а  тут  и  ты  пода-рок  преподнёс,  с  крыла  свалился. И  нам  велел  поставить  крест  на  твоём  деле. Ты  можешь  обратиться  выше,  шансик  есть, но  как  ты  плюнешь  против  ветра? Совет  тебе: стерпи. Оставь  мечту  о  самолётах. Ты  молодой,  упёртый,  кругом  работы  же  навалом! Иди  в  любой  из  институтов,  когда  не  хочешь  в  работяги! Забыл,  что  молодым  у  нас  дорога?  Вот  так!  А  мне,  Воронин,  скоро  лишь  почёт  останется  в  отраду. - Председатель  снял  очки,  протёр  платком, махнул  легонечко  рукой. – Однако  жалко.  Я  справлялся,  ты  хоть  куда  учлёт,  отличник. И  по  бабам  скорый,  ишь,  байками  увлёк  какую  кралю! Упорный  и  упёртый. А  дочку  генерал  спро-вадил  с  глаз  до  бабки…Хотел  бы  посмотреть  на  генерала,  когда  б  вы  сильно  полюбились,  а  тебя  характерец,  что  надо. Но  вижу,  не  любовь  у  вас,  а  увлеченье. А  это  уж  вина   не  ваша, - Купидона. Так  жизнь  устроена. Она  и  лечит  и  калечит. Вот  так…Ты  хочешь  знать  причину, за  что  генерал  Колесник  запретил  дочке  с  тобой  якшаться? А  вот  прикинь,  что  будет  в  жизни,  когда  получишь  лейтенанта,  и  тебя  отправят  к  месту  службы,  в  авиачасть.  Представил? И  часть  у  чёрта  на  куличках. Скажем,  на  Чукотке,  на  Камчатке,  где-то  там.  Ты  в  части,  на  работе. А  где  твоя  жена? Она,  возможно,  без  работы  и  скучает  без  подруг.  Их  ещё  нет. Вот  ты  приходишь  в  комнатку,  после  трудов,  полёты – это  труд! А  ты  усталый. Жена  накормит,  приласкает,  ты  молодой,  она  моложе. Природа  требует  чего,  когда  ты  молодой  и  резвый?  Естественно,  объятий,  ласки,  восторгов и  изнеможений. И  так  проходит  месяц,  год  и  дальше…Жена  устроилась,  работает  в  столовке,  покуда подавальщица  в  декрете. Но  ты  вернулся  из  полётов  подуставший  и  голодный,  полёты  разные  бывают,  жена,  отметь  себе,  голодная  не  будет  и  усталости  почти  ничуть. А  вечер  наступает,  то  да  сё  и  долг  природе  надо  отдавать. Ты  сделал  дело  и  доволен,  а  жена,  возможно,  даже  часто  недовольна. Ей  маловато,  ей  хочется  ещё,  а  ты  уже  храпишь. Ну,  дальше  сам  вообразишь,  как  сло-жится  житьё  и  вдруг  ты  обнаружишь,  что  заимел  рога. Вот  её  папа  всё  это  прикинул  и  потому тебя  отвёрг,  и  дочь  благословить  не  смог.  Всё,  молодой! Ступай  и  получи  на  инвалидность  документы. Ишь,  повезло!  Дочку  генерала  поимел  и  денег  почти  кучу. Да  скажи  спасибо  упырю  из  кадров,  который  в  деле  записал,  что  твой  отец  Герой  Советского  Союза. Это  помогло  поставить  точку.  Тебе-то  вообще  везло,  товарищ. Только  приняли  в  суворовское,  тут  возраст  подошёл,  направили  в  учлёты. Учился  хорошо,  летал  неплохо. Давали  выбор  для  трудов,  ты  пробовал  себя  на  всяких  самолётах.  А  сверзился  в  бетонку  сам.  О  чём-то  замечтался. Тут  бы  комэску  закрутить  фитиль. Опять  же,  шлём  не  зря  придумали,  он  спас  тебе   и  голову,  и  жизнь… И  хорошо,  иди!»
            Теперь  председатель  комиссии  качнул  головой  и  на  том разговор  окончил.
            Павел  хотел  потолковать  с  Олегом,  приободрить,  что  ли,  дать  совет,  но  тот  держался  бирюком,  от  разговора  уклонился  и  дал  по-нять,  что  в  участии  не  нуждается. 
            А  в  другой  раз  они  встретились  через  три  года, в  первый  же  день,  когда  прилетел  домой  Котляров  и  вышел  в  город  оглядеться. Нос  к  носу  столкнулись  на  улице  Советской. Павел  не  хотел  глазам  верить, не  узнал  в  первый  миг. Увидел  худого, измождённого,  коротко  стриженного  парня, чем-то  похожего  на Олега  и  прошёл  бы  мимо,  не  порази  глаза  встречного. В  них  отрешенность  и  тоска,  та  самая,  какую  много  замечал  у  Воронина,  когда  тот  отчаивался  в  мальчишеских  делах. Но  кроме,  рассмотрел  и  гордость,  всегдашнюю,  будто  врождённую,  которую  знал  в  друге-приятеле, и  потому  чувствовал  в  себе  скованность.
           И теперь,  подозревая,  что  друг  может  из  гордости  пройти  мимо  и  нарочно  не  заметить  его, Котляров  ухватил  Олега  за  рукав.
            - Пижонишь? – сказал  Павел,  ещё  сомневаясь, что  перед  ним  Олег. И  когда  приблизился  вплотную,  услышал  кислый,  сивушный  дух.
            - А, Павлуха! -  почти  равнодушно  проронил  Воронин  и  легонько  отдёрнул  руку. Отодвинулся,  оглядел  сотоварища  сверху  вних  и  обратно,  тронул  губы  усмешкой. – Ты  тоже  далеко  не  отскочил. Как  денди  лондонский  одет. Сказать  как  Пушкин. Хорош!  А  я  в  загуле. Так  что  нам  не  по  пути. Пакедова! - И  вяло  приподнял  кулак. – Но  пассаран!
            Павел  тоже  окинул  себя  взглядом  и  согласился:
            - Ничего. Костюм  серый  и  в  тон  туфли. Городу  как  раз. Стилягам  далеко. А  тебе,  выходит,  в  зависть. И потому,  но  пассаран?
            - Да  нет,  я  по  привычке.  Сам  когда  франтил  и  гусарил. Когда  учлётом  был, - будто  виновато  усмехнулся  Олег  Воронин.
            Он  повернулся  и  двинул  по  тротуару,  Павел  пристроился  рядом, машинально  поймал  его  шаг, мягко  припечатывал  свои  туфли  к  подплавленному  солнцем  асфальту  улицы.
           Теперь  Павел  бывал  тут  наездами  и  потому  с  интересом  искал  перемен. Город  строился,  устремлялся  ввысь,  и  в  иных  местах  Котляров  поражался  обновлениям. Дома  удивляли  однообразием  коробок. Что  много  жилья  будет  людям,  то  ладненько,  прекрасно, но  отличать  жилища  как? Хрущёвские  пятиэтажка; уже  другого  лидера,  о  девять  этажей  и  выше,  если  ночью  или  по  пьяне,  как  определить,  где  ты  живешь?   И  всё  же  лучше,  чем  тогда,  когда  закончилась  война. Когда  в  развалинах  были  дома,  печные  трубы,  гарь  и  копоть,  скорбь  в  глазах  прохожих,  это  помнил  Павел  -  погуляла  война. Так  рассуждая  про  себя,  он  торопливость  тутошних  строителей  простил.
            - И  мы  растём, - сказал  он  неожиданно  вслух,  отвечая  мыслям  о  войне,  о  детской  памяти  и  скоротечности  времён. – Может,  не  так,  как хочется привередливому садовнику,  но  всё  же. Конечно,  любимый  стиль  у  Сталина - ампир. Красавцы  строились, но  время! Люди  натерпелись  ютиться  в  бараках  и  в  коммуналках.
            - Ты  это  что?  Газетная  душа! Ищешь,  где,  к  чему  придра-ться,  чтоб  тиснуть  на  страницу  и  показать  ума? – Олег  остановился  и  на  друга  подивился. Он  понимал  состояние  приятеля  ли  друга,  но  сам  устроен  был  как-то  несуразно, засело  зло  на  откровение  людей. – Философ  хренов!  И  хоть  на  пользу?
            - Ты  о  жратве?  Толстею? А  ты  как? Кусок  сухой  не  лезет  в  горло  и  надо  смазкой  заливать? – в  тон  ему  ответил  на  подначку  Павел. –Или  на  диету  сел?  Худой  какой:  ветер  дунет,  свалит  с  ног.
            - Я  пасынок  у  судьбы. Чего  захочет,  того  мне  и  наворотит, -  с  кривой  усмешкой  защитился  Воронин.
            Это  у  него  в  крови, подтрунивать  над  собой  и  жизнью, и  потому  Котляров  пропустил  его  самоиронию  мимо. Он  потихоньку  приглядывался  к  Олегу,  будто  искал  перемены,  но  находил  только    уже  закоренелую  озлобленность. Уже  обзавёлся  жизненным  кредо: на  всё  плевать?  И  отчего  такое, от  неудач?  Осуждая  себя  за  назойливость,  не  хочет  дружок общаться,  ну  и  ладно,  а  он  заискивает, чего-то  добиваясь, Павел  все  же  спросил:
            -Куда  гуляешь? Возьмёшь  в  кумпанство?  Побродим,  потол-куем  о  жизни  праведной  без  правил,  да  усудобим,  что  нальют.
            - Пристраивайся, -  остановившись  и  разглядев  Котлярова  в упор, разрешил  Олег. – И  слово  чтоб  сдержал.  Я  выпить  хочу,  а  ты  с  северов,  богатенький  и  сам  предложил. Тут  в  одном  месте  кальвадоса  разливают,  а  он  теперь  входу  по  моде. 
            - Согласен  на  все  сто. Теперь  без  выпивки,  чтоб  горло  про-мочить,  не  принято  общаться. Но  кальвадос  я  пить  не  стану,  уж  лучше  взять  клоповник  из  Баку. Куда  махнём,  ко  мне  или  на  бережок  Лугани?
            - Давай  озоном  подышем. Какое  крепкое  слово  выпустишь,  не  услышать,  не  осудят. Я  за  берег.
            В гастрономе выбрали перекусить. К  азербайджанской  выпив-ке  Павел  взял  шоколадку, в  хозмаге  прикупил  стаканы. Выбрались  на  окраину  полудикого  парка,  поближе  к  воде  устроились  под  ивой,  сокрыв-шей  их  от  лишних  глаз.
            - Попервах - за  встречу, - сказал  Олег,  наливая  по  трети  гра-нёного  стакана. – Будем!
            Процедили  жидкость,  поморщились,  посмотрели  на  речушку,  покончив  с  долькой  шоколада,  под  плетёнку  принялись  за  колбасу.
            - Чудно, -  уронил  Павел,  уставившись  на  друга  умягчённы-ми  глазами. - Думал,  обрадуешься  давнему  товарищу  по  детским  балов-ствам, рвался  увидеть  тебя  и  помочь,  если  надо.  А  получилось: ни  дать  ни  взять,  и,  в  общем,  хрен  поймёшь. Вишь,  я  уже  и  другом  назвать  тебя  остерегаюсь.  А  вдруг  оброс  гордыней  и  отвергнешь?
            - Да  брось  ты  потрошить  былое. Ну,  было  и  прошло. – Олег  откинулся  спиной  на  травку  и  спросил: - Кто  я  теперь?! Балбес  и  только. От  самолёта  отпихнули,  а  мечту  вырезать  забыли! А  крику:  оступиться  не  дадим,  поможем!  Без  молодёжи  нам  труба! А  я  туда – сюда  метался,  чего-то  добивался…Так  и  остался  при  своих. Правда,  одного  добился,  билета  белого  лишили,  зачислили  в  запас,  в  обслугу,  рядовым. А  заодно  забрали  инвалидский  пенсион. Его,  я  между  прочим,  как  гордостью  заправленный  дурак,  добился  сам,  чтоб  отменили!  - Олег  Воронин  сорвал  травинку,  сунул  в  зубы,  пожевал  и  сплюнул. – Обидно,  видишь,  стало!  Руки-ноги  при  тебе,  голова  работает  нормально, так  за  что  же  деньги  получать?  Так  вопрошал.  Они  поулыбались,  согласились,  что  колган  дубовый,  и  пенсии  лишили. Жена  стала  пилить  на  части,  де,  не  умею  жить  нормально,  втихую  плачет. Так  я  нормально  и  живу! Не  тунеядец,  пока  устроился  вахтёром,  сутки  там  и  трое  тут. А  жену  жалко.  Она  страдает,  дура!  Мол,  подруги  осуждают  мой  поступок! Так  зачем  балаболила,  жалость  изливала? Денег,  между  прочим,  нам  хватает,  трояка  не  занимаем  до  получки. И  здесь, в  охране  платят,  между прочим, даже  на  червонец  больше,  чем  пенсия  была. Мало, я согласен,  ребёнок,  то  да  сё,  но  я  найду  работу  поприличней. Как-никак,  а  проучился  почти  до  самого  диплома  летуна! Правда,  надо  ехать  в  Ейск  и  добиться  корочки,  что  там  учился.  А  то  махнул  рукой  и…- И  Олег  поднял  пятерню  и  откинул,  и  повторил: - Жену  жалко,  мучается,  дура.
              - Не  знаю,  что  сказать  в  поддержку. По  себе  не  сужу,  не  женат.  Терпи,  как  терпит  многое  чего  народ. А  как  жену  зовут?  - Котляров  меж  тем  налил  в  стаканы  по  чуточку, протянул  один  Олегу. – Прими  и  промочи  кадык,  а  то  хрипишь, как  заарканенный  коняка. – Познакомишь  с  половинкой?
              - А  на  хрена?  Чтобы  наставить  на  путя,  мозги  закапать? Газетчик  хренов!
              Но  стакан  забрал  и  опорожнил.
              - Да  ты  ревнивец,  друг  сердешный! -  констатировал  Павел. – До  самолётов  все  путя  испробовал, прошёл?
            - Ни  одной  нетоптаной  дорожки  не  осталось. И  там  и  сям  и  возле.
            - А  по  линии  ДОСААФ?
            - Кончай  волынку дуть! Лучше  заправим  ещё  по  одной, - И  налил  в  стаканы,  молча  опрокинул  в  себя,  и  тогда  вдруг  почти  взмо-лился. – Ты  только,  богом  прошу,  не  обижайся,  что  не  хотел  с  тобой  толковать  про  свои  дела. Я  всех  сторонюсь,  кто  в  душу  лезет. Там  пусто,  чёрная  дыра. У  тебя  всё  нормально,  всё  смазано  и  вертится  как  надо,  а  у  меня…Да  ну  его  в  покрышку!..Я  было  в  арматурщики  пошел,  поступил  в  техникум,  чего-то  добиваясь,  да  на  всё  плюнул. Кому  оно  нужно?! И  вот  опять  сначала…Работу  поприличнее  найти,  а  то  сижу,  как  тунеядец. А  человек  рождён,  чтобы  строить,  улучшать, створить! – Олег ударил  кула-ком  о  землю. -  И  вот - семья,  подруга  дней  моих  суровых, прекрасная  Елена.
            - Чего  там. Я  ли  не  друг  тебе…А  человек  так  устроен,  что  стыдится  своих  слабостей  и  выставляет  гордость. Вот  если  б  нам  побо-льше  догадливости,  чтоб  различать,  где  хорошо,  где  худо. И  не  ждать,  а  помогать  друг  другу. И  на  меня  напрасно  бочку  покатил. Я  не  газетчик,  я  только  поступил,  заочно  одолеть  хочу  тую  науку,  как  словом  убеждать  и  помогать, -  как  бы  раздумывал,  но  вслух, пуская  через  ноздри  дым  от  папиросы, Павел.
            Давно опустела  бутылка, незаметно стемнело, и  вызрели  звёзды  большой  и  малой  величины  и  блистали  в  воде,  почти  утих  всегдаш-ний  в  этих  местах  ветер. А  они  всё  сидели,  слушали  плеск  рыбёшек, шепоток  листвы  на  иве,  курили  и  думали. Иногда  говорили,  спорили  и  вновь  молчали.
            И  уже  ночью  Олег  потащил  Котлярова  к  себе  домой  зна-комить  с  половинкой  своей  Леной.
            - Да  ты  что?! Баламут! Поздно! -  Возмутился  Павел. – Ежели  у  тебя  совести  не  осталось,  так  у  меня  на  двоих хватит! В  такую  пору  тревожить  человека! Завтра  и  явлюсь,  говори  адрес! Ты  когда  прини-маешь?
            - Я  тебя  чичас  на  кулак  приму,  умник! Он  возмущается! Жена  всё  одно  не  спит  и  беспокоится  за  мерзавца  в  моём  лице. Со  мной  поспишь,  как  же! – осудил  Олег  себя  с  горечью. – Понимаешь, не  могу  дома  сидеть. Она  работает  на  трикотажке,  когда  дома, тащу  на  люди,  а  Елена  ни  в  какую,  и  плачет.  А  мне  её  слёзы,  как  серпом  по  скромному  месту. И  что  за  жизнь  у  меня  такая?! Ну,  живи  же  просто,  как  другие! Так  нет,  чего-то  клеишь…
            - Брось, не  держи  в  башке   дурного. Забота  есть – решай,  а  нету -  отдыхай. Хотя,  конечно,  есть  такое  у  людей,  как  говорит  пос- ловица. Чужую  беды  рукой  отведу,  а  своей  ладу  не  дам. Мне  тоже  бы-вает  ни  в  тую,  когда  по  полкам  принимаешься  ложить  задачки  жизни. И  вдруг  глядишь,  а  полка,  вон,  пустая! Отринь! – Категорично  вывел  Павел.
            Они  брели  по  городу. Ночь,  была  теплая  и  ласковая,  как  южное  море. Сквозь  листву  деревьев  пробивались   блики  огней. Ветерок  выплёскивал  из  палисадников  запах  фиалок. В  воздухе  стоял  звон  сверч-ков. Казалось,  он  поднимается  над  городом  и  устремляется  к   мерцающим звёздам, кружились  каштаны  и  тополя,  и  улица  забиралась  вверх,  на  холмы. И  луна,  большая  и  полная!
            Павел  поднял  руки,  будто  захотел  объять  всё  это  неописуемое  совершенство,  и  с  виноватой  улыбкой  сказал:
            - Странно! Как  мало  человеку  надо,  чтобы  стало  ему  хоро-шо. Ты  не  находишь?
            - Не  нахожу, -  почти  сердито  отозвался  Олег,  шаря  по  карманам. -  Я  ключей  не  нахожу. Лена  одна  боится  и  запирается. Стучать,  значит  вызвать  тревогу.
            Но  ключи  нашлись,  Олег  открыл  дверь,  и  они  вошли,  осторожно  ступая  по  скрипучим  половицам. Тотчас  открылась  дверь  в  комнату  и  женский  усталый  голос  с  тревогой  просил:
            - Ты  не  один,  Олег?
            И  тут  же  вышла  в  коридор,  закутанная  в  халатик, тоненькая  и  бледная. Короткая  стрижка  открывала  длинную  шею,  руки  удерживали  края  платка  на  плечах,  большие  глаза  смотрели  с  интересом. Она  выда-вила  из  себя  улыбку  и  протянула  руку. Пальцы  были  тонкими  и  хруп-кими  на  вид,  и  Павел  подержал  их  с  осторожностью.
            - Друг  моего  мужа  и  мне  друг. Меня  зовут Леной,  - сказала  она  с  лаской.
            Издерганная  тревогами  за  мужа,  она  только  из  чувства  такта  сдержалась,  не  сказала  лишнего,  понимая,  что  в  их  жилище  этот  парень  ввалился  по  прихоти  Олега.
            - А  Меня  зовут  Павлом. Я  тут  рождён,  но  проживаю  далеко  и  здесь  наездом,  -  представился  и  объяснился  Котляров. – Зашел позна-комиться  с  вами  и  предложить  помощь. Мы  с  Олегом  дружим  с  детства.
            Они  засиделись  далеко  за  полночь,  благо  выдалась  суббота. Открыли  окна, по  просьбе  Павла, пили  крепкий  чай.  На  северах  его пред-почитали,  а  не  кофе. Правда,  кабинетные  и  разных  профилей  творцы,  уже пригубливали   завозимый  тонус.
            На  востоке,  в  сутеми  чуть-чуть  посветлело  небо,  взялось  зелёным,  светилась  яркая  Венера. Пошёл  легкий  ветерок,  зашелестел  жес-тяными  листьями  абрикос. Где-то  бродила  гитара,  бренча  что-то,  щемящее  душу. Было  хорошо  и  немного   грустно  сидеть  у  окна  и  смотреть  на  ми-гающий  огнями  спящий  город.
            Павел  рассказывал  о  севере, о  работе  бульдозериста, о  золо-те  Колымы  и  тамошних  людях. Намекая,  что  не  у  всякого,  приезжающего  туда  человека, -  цель,  сколотить  на  авто  или  дом,  кооперативную  квар-тиру.  Ещё  больше  желающих  посмотреть  на  себя,  из  чего  склеен  и  что  может. За  романтикой  едут,  за  запахом  тайги,  как  поётся  в  песенке,  хотя  иные  распевают, что  за  туманом  едут  только  дураки.
           - Но  это  уже  у  кого  как, - развёл  руки,  утверждая,  Котляров. – Для  одних  деньги  и  только  они  имеют  качество  жизни, а  по  мне,  так   в  тех  местах  деньги -  помеха  для  души. Они  нужны,  не  спорю. Но  много  их  зачем?!
            Много  позже  Олег  проводил  друга  за  порог,  вышел  на  площадку  пятиэтажной  хрущёвки,  где  Лена  получила  на  втором  этаже  от  трикотажки  однушку. За  окном  уже  утро, внизу, в  домах  у  речки  горланили  вторые  петухи,  и  дальняя  заря  уже  украсила  край  неба.
            - Я  понял, -  сказал  Олег,  удерживая  руку  друга. Всё  это  вре-мя  Олег  был  задумчив  и  тих,  больше  слушал  Котлярова, переглядывался  с  женой  и  рисовал  что-то  пальцем  на  клеёнке  стола. Теперь  он  поймал  пуговицу  на  пиджаке  Павла  и  продолжил  мысль: -Упрекаешь  меня  в  слабости  духа, дескать,  не  так  живу,  не  пру  по  жизни  пузом  вперёд. А  как  жить  правильно,  ты  знаешь?  А  кто  знает? В  книгах  пишут,  по  совести  жить. Но  у  каждого  она  своя. И  если  у  меня  мораль  жулика,  на  что  она  укажет? И  твой  север  разве  панацея  от  всех  бед? Ты  просто  наивен  чуть  больше  других,  простой  и  добрый  стал,  от  северов  нахватавшись,  потому  видишь  кругом  светлое.  Но -  люди,  кругом  люди!  И  они  разные,  человек  привык  приспосабливаться  и  он  это  делает  даже  на  твоём  севере. Только  ты  не  замечаешь  этого,  а  потому  глупеешь. Вот  что  я   скажу  тебе  в  глаза! И  романтика  твоя – глупость!  Её  придумали,  чтоб  охмурять! Думаешь,  и  мне  можно  привить  такую  глупость? А  хрена  по  колено,  какая  будет  тень?! Я  вот  послушал  сегодня  тебя  и  понял  изнанку  жизни. И  Лена  права!  Сначала  порядок  в  доме,  а  потом  где-то!
             - Я  тоже  выведал  изнанку,  но  через  сравнения  и  глядя  сбоку. И  вывел  для  себя,  что  жизнь  в  стране  сидит  на  трёх  китах:  село, - земля  и  урожай  с  неё;  пригород-слободка,  где  рабочие  живут,  которые  творят  и  производят,  вот  вы  живёте  в  ней.  И  город – откуда  управляют,  чего-то  направляют,  отдыхают,  делают  культуру  и  торги.  Их  много,  особо  в  мегаполисах,  различий  меж,  сказать  по  старине,  негласных  гильдий,  В  торговле,  от  госплана - продукты  производств,  и  вся  мура  обслуги обывательской  натуры: писатели,  артисты,  журналисты,  конторские  служаки,  подхалимы, лизоблюды,  жулики,  ворьё  и  прочая  зараза. А  ты  устал,  Олежек,  -  продолжал  мягко,  жалея  друга,  Котляров. – И оттого  сам  себе  противоречишь. Ты  непомерно  злой  на  весь  мир,  а  это  вредно. Корчишь  из  себя  гордыню. Буря  мглою  небо  кроет! А  ты  стоишь  наперекор  стихии  жизни  и  ни  хрена  не  делаешь  или  не  можешь. Впро-чем,  правда,  плюнуть  ты  не  можешь. Против  бури  хрен  попрешь. И  сколько  сможешь  так  вот,  идолом  стоять? Особенно,  не  жравши. Вот  то-то! Силы  чем-то  накачать,  а  значит  надо,  что? Работать,  Олег! Вспомни,  сам  глаголел  под  ветлой. Людей  обвиняешь:  приспосабливаются,  ищут,  где  глубже.  Что  делать,  так  мир  устроен  и  человек  от  каменного  топора  до  сих  времён  ищет  прогресса. И  сам  ты,  в  одиночку  не  можешь  обду-рить  планиду.
            - Я – другое  дело!  Мне  самолёты  снятся!
            - Ну  да,  ты  особенный. Но,  к  сожалению,  Олег,  особенных  много  и  большинство  из  этих  талантов  лезут  в  гении. Они  даже  при  своей  значительности  считают  себя  ущемлёнными. Им  мало  простого  почитания,  они  стремятся  выше. И  толкает  их  туда  тщеславие. А  они  лезут  и  взбираются  на  пик. И  что  потом? Катиться  вниз? Но  далеко  и  глубоко,  и  больно. Долго! И  на  это  ты  угробил  годы,  свою  жизнь, и  ни  разу  не  подставил  плечо  другу. Каково  такое  осознать,  когда  ты  осо-знаешь,  что – капец? К  слову. Жить-то  надо,  она  продолжается  и  твоя  задача  помогать  жене  в  быту. Меж  тем,  мечая  о  самолётах.
          - Ну, ты, философ хренов, перестань трепаться! Надоел! – Оста-новил  Котлярова  Олег,  но  без  угрозы  и  зла, -  как-то  устало  отряхивая  слова  друга. – О  себе  сказать  правду?.. Уже  жалею,  что  бил  пороги,  чтоб  отказаться  от  дармовщины  пенсиона. Жили  бы  теперь  припеваючи. Работа  Лены  и  моя  зарплата,  плюс  пенсия  за  инвалидность. Мы  и  теперь  живём  не  худо,  но  было  б  лучше. Вдруг  чего, - заначка  есть!
            Павел  обнял  друга  за  плечи,  придавил  и  приласкал,  откинул  злость,  мгновенно  проникаясь  жалостью  к  Олегу. Он  понимал,  что  Воронин  на  распутье  и  не  знает,  куда  идти,  зачем. Ориентир  он  потерял,  и  цель.
            «Какой  же  он  стал  безголовый,  как  сумел  растеряться! А  всё  из  гордости  выросло» -  подумал  Павел  горько. И  с  тоской  сказал:
            - Доказываешь,  что  в  тебе  накопилось  дерьмо? Не  надо,  без-грешных  не  бывает. Главное,  что  будет  впереди. А  там  всё  сложиться  нормально. И  будет  жизнь,  и  будут  дети,  и  будут  ласточки  летать. Всё  образуется, как  надо,  дорогой  Олежек! Но  плохо,  что  я  стал  частенько  изрекать  прописные  истины. Пожалуй,  не  тебе,  а  просто  в  воздух. Мы  вечером  с  тобой  чуток  хватили  лишнего  или  я  становлюсь  в  молодые  года  кретином. Потому,  пошли  мы  с  такими  философскими  канонами  в  трухлявый  пень! Лучше  помолчим,  покурим  на  дорожку.
            - Конечно,  надо  жить  и  всё,  а  думает  пускай  индюк! -  сердито  проворчал  Олег,  выхватывая  из  пачки  папиросу. Но  тут  же  нервно  смял,  бросил  под  ноги. – А  пошёл  ты!  Ловишь  на  слове  и  я  остался  в  дураках.
            Котляров  посмотрел  на  него  с  сожалением,  вздохнул и  кивнул.
            - Мы  оба  дураки,  согласен. Видимся  мы  редко,  толкуем  ни  о  чём. Жизнь  разбросала. Так  я  пошёл,  а  ты  о  самолётах  все  же  думай. Мечту  предавать  нельзя. Хотя  бы  ночью,  но  летай. И  работу  найди  подходящую,  чтоб  что-то  делать,  создавать. А  то  закиснешь. Ну,  пока! Но  пассаран!
            Они  не  стали  обниматься,  Павел  вскинул   руку  с  кулаком,  Олег  только  махнул  ладонью.

---   12   ---

            И вот  задалась Котлярову мысль - сходить в аэроклуб  и  разуз-нать  насчёт  Олега. Павел  прикидывал  так  и  эдак,  и  решил,  что  за  спрос  не  ударят  в  нос,  взял  такси, поехал.
            В домике спортклуба никого, только старушка с подкрашен-ными  губами,  наверно,  секретарша,  что-то  писала  на  дребезжащем,  древ-нем  «Ундервуде».
            - Простите,  как  найти  начальника  полётов?  -  кхукнув  в  кулак, спросил  ей  Павел.
            - Товарищ Севастьянов на поле, - не отрываясь от дела,  пове-дала  старушка  прокуренным  голосом. Кончиками  пальцев  жеманно  дотро-нулась  до  модной  когда-то  прически  Бабетта, затем  указала  на  окно. – Там!
            Павел  пошёл  прочь,  но  от  двери  вернулся.
            - Извините  ещё  раз. А  как  выглядит  товарищ  Севастьянов?  Мне  хотелось  бы  с  ним  разминуться.
            - Ах,  господи! = в  сердцах  воскликнула  старушка,  подпрыг-нув  на  стуле. – Высокий,  худой  и  рыжий!  Неужели  его  можно  с  кем-то  спутать?!
            - Ага, -  улыбнулся  Котляров. -  Я  могу  спутать,  если  высоких  и  худых  на  поле  много.
            - Он  такой  тут  один! – решительно  заявила  секретарша,  всё  же  оглянувшись  на  дотошного  просителя,  и  тут  же  нервно  затрещав  на  машинке. – Между  прочим, Иван  Данилович  Севастьянов  терпеть  не  может  язвительности. Он  командор  и  строг!
            - Командор? Это  меняет  дело, - сказал  со  значением  в  голосе  Павел. – Спасибо  за  информацию.  Я  задолжался  вам  шоколадку  и  непре-менно  при  случае  вручу. 
            Начальник  клуба  стоял  на  краю  поля  и  смотрел  в  небо,  рукой  придерживая  на  затылке старую фуражку  военного  лётчика. Сверху  доносился  рёв  мотора, там  кувыркался  самолёт,  вытворяя  фигуры  пило-тажа.
            Котляров  тоже  задрал  голову,  но  самолётик  кувырнулся  в  последний  раз,  перешёл  в  горизонтальны  полёт  и  ушел  на  солнце. А  Павел  направился  к  рыжему  человеку.
             - Вы  ко  мне? - Спросил  тот,  когда  Котляров  оказался  подле.
             -  Если  вы  начальник  клуба, да.
             - Я  начальник  клуба  ДОСААФ.
             -  У меня  к  вам  долгий  разговор  и  если  вы  найдёте  неско-лько  свободных  минут…
             Севастьянов  внимательно  осмотрел  Павла,  прищурился  и  кивнул.
            - Минуты  найдутся. Какими  окажутся,  оценим  потом.  Я  слушаю. -  Заверил  начклуба,   Котляров  указывая  на  траву. – Присядем.
            Они  прилегли  боками  на  недавно  скошенные,  а  оттого  дух-мяные  бурьяны  и  Котляров  сжато  изложил  историю  мыканий  друга  Воронина.
            - Ну и  ну, обычная  история, - подвёл  итог  услышанному  Се-вастьянов,  закручивая  в  траву  папиросного  бычка. – Многие  долбят  лбами  стену,  а  потом  оказывается,  что  дверь  рядом. Этого  хлопчика  я  знаю,  он  оказался  сыном  моего  фронтового  товарища,  командира  эскадрильи  и  Героя  Советского  Союза. Случайно  разговорились. Странный  оказался,  хлопец. Я  ему  про  то,  а  он  про  это. Гонористый,  на  своём  стоял,  а  я  не   смог  переубедить. Ты  скажи  ему, пускай  приходит,  когда  надумает  летать. Из  него  может  получиться  хороший  спортсмен. Кажешь, сотрясение  мозга. Мало  ли  у  кого  случается  такое. Пускай  не  боится  с  азов  начинать  и  не  фордыбачится.  Придуманную  гордыню надо  отбросить,  когда  небо  люби-шь. А  если  дело  не  любит, - хана. Будь  он  мой  сын,  я  бы  выписал  ему  подзатыльников…Пускай  приходит!
            

---   *   ---


             Павел  вернулся  в  город,  но  Олега  нашёл  только  к   вечеру  у  винного автомата,  против  спортклуба  «Динамо». Кто-то  придумал  новин-ку, в сатуратор  вместо  воды  заливали  вино, заместо  газа – кислород,  двугривенный  опустишь, и  - алкашам  дешёвая  попойка. Воронин  как  раз  опоражнивал  очередной  стакан  портвейчика  и  увидев  рядом  Котлярова, возгласил:
            - А-а,  философ! Хай  тебе  аж  литра! А  мне  сегодня было плохо, Павлуха, а  теперь  полный  нормалеус.  Состояние  такое:  дунь  и  -  полечу!  - сказал  он,  улыбаясь  в  ширь  зубов. – Тебе  не  хочется  помочь  другу  и  дунуть?
            - Я потом  дуну, -  пообещал  со  злом  Павел, -  но  сначала  тебе  в  бесстыжую  рожу…Сынок  героя!
            И  поднял  кулак.
            - Валяй, - разрешил  Воронин,  качнувшись  на ногах. – Если, конечно,  есть  за  что.
            - За  что,  есть,  а  вот  где? Здесь  людно  и  могут  оформить  ху-лиганство, а  я  собираюсь  заняться  твоим воспитанием…Ты  что  творишь? Плачешься  в  жилетку,  что  выгнали  с  летунов,  а  Севастьянов  предлагал  в  аэроклуб. Там  тоже  летуны  и  небо!   
            - Ха!  Он  предлагал!  -  Распахнул  пасть  Воронин. – Только  предлагать  можно  по-разному. Чтоб  человек  ухватился  или  отказался. А  он  меня  жалел!  Жалельщик  хренов!
            - Ты  идиот,  я  понял  давно,  да  всё  думал  наставить  на  путь  нормального  человека. Откуда  Севастьянов  мог  знать,  что  ты  большего  всего  любишь  себя?!
            - Мне  двадцать  пять  лет, Павлуха!  Какой из  меня  ученик?! В  мои  годы  люди  министрами  работали,  а  мне  приходиться  с  начала  начинать. Потому  я  не  гордый,  а  растерянный. А  таких  жалеют,  но  я  не  хочу  жалости.
            И  Олег  со  злостью  грохнул  стакан  об  асфальт. На  то  обра-тили  внимание  не  только  тихие  алкашики,  но  и  сановитые  особы,  пробующие  новинку,  и  окажись  вблизи  ретивый  страж  порядка…Они  не  штрафовали,  а  отводили  куда  надо,  давали  отдохнуть  пару  недель  от  перегара  естеству. В  ИЗО. Но  обошлось. И  Павел  подобрал  осколки,  запрятал  в  урну  и  стал  внушать  Олегу.
             - Мне  тоже  только  двадцать  пять, Олежек. И  я  успел  пере-менить  много  профессий,  и  все  начинал  с  нуля. Теперь  учусь  на  журна-листа. Что  получиться,  не  знаю,  но  хочу  узнать  побольше. Не  мне,  так  другим  пригодиться  может,  чем-то  помогу. Мы  росли  в  такое  время,  что  не  всё  вдруг  получалось. Рада  хлеба  приходилось  жертвовать  мечтой. Теперь  житуха  очень  полегче  и  можно,  даже  нужно  постигать,  чего  не  можешь  сейчас,  но  пригодится  потом. Давай  хоть  теперь  менять  жизнь  к  лучшему  и  не  в  ущерб  другим. На  тебе  денег,  сообрази  пожрать  к  винишку. А  то  кишка  кишке  кукиш  кажет,  как  говаривал,  кажется, Алексей  Максимович  Пешков. Ах,  да,  ты  прозе  жизни  предпочитаешь  поэзию  души. Ну,  ладно,  сбегай!
            Как  свой  среди  знакомых  забулдыг,  Олег  смотался  до  кафе,  вино  в  соломенном  футляре,  пару  шашлыков  принёс. И  объявил:
            - Как  хошь,  а  то  вино,  которое  я  пил  из  автомата,  мне  неприятно. Балдёж  присутствует,  а  смаку  нет. Кипит  в  стакане,  пузыри  пускает,  а  в  нос  нисколько  не  шибает. Не  кислый  газ,  а  кислород. И  кстати:  пей  ты  сам  и  жри,  а  я  пошёл. А  ты  подумай!  Кого  жалеть  и  как.
            Они  и  раньше  расходились  так,  не  попрощавшись,  руки  не   подавая,  когда  меж  ними  пробегала  кошка. И  Воронин  пошел  прочь,  с  трудом  удерживая  ровно  торс,  походкой  петуха.
            Павел  раздумчиво  пил  терпкое,  с  кислинкой  вино. По  его  выходило, - мир  устроен  несправедливо. Одни  лопатами  гребут  и  собирают  накопленья знаний  ли  материальных  благ,  другие  же  мечтают  об  удаче,  а  она,  стервоза,  не  даётся,  и  оставляя  хвост,  как  ящерка  в  руках, к  другому  подаётся. Правда,  тут,  как  в  песенке  поётся:  то  ли  луковичка  то  ли  репка.  И  совсем  неизвестно,  кому  повезёт. Ловит-то,  не  утехи  ради,  и  не  хвост  жар-птицы,  а  неведомую  везуху! Может,  на  вечные  муки  себе,  потому  как  в  них  и  всяких  тревогах  видит  смысл  присутствия  на  земле. Так  думая,  Павел  крутил  головой  и  плевался  на  мысли. С  ума  сойти  от  бредней  таких  можно! И  иные  сходят.
            Выходит:  жить  надо  проще  и  вообще  не  думать? Но  не  думать,  значит -  не  делать! А тогда -  кто  человек? Божия  тварь  и  только?!

---   13   ---

            Олег  был  у  Севастьянова. Когда, казалось,  стучать  некуда,  и  на  прошлом  надо  ставить  крест, он  подумал  о  досаафовском  аэродроме. Его  самолётики  Анки  и  Яшки  частенько  появлялись  в  поле  зрения  над  горизонтом  в  стороне  Камброда, Воронин  как-то  зацепился  взглядом  и  едва  не  ошалел. «Ё  моё  и  тысяча  лукавых! Там  кто-то  же  летает! А  ну,  сходить  и  посмотреть!» И  он  пошёл,  держа  на  уме  любопытства  и  ни  во  что  не  веря. Кроме  подспудной  и  вечной  надежды. А вышло  так,  что  там  его  поджидал  тот  самый  единственный  шанс.
            После  обыденных  прелюдий  Севастьянов  предложил  пого-ворить,  а  для  того  уединиться. Могут  помешать,  а  разговор  серьёзный. Во-первых,  стало  мало  молодёжи  приходить  в  аэроклуб,  а  во-вторых,  парень  вскользь  заметил,  что  летал  на  реактивных. До  болезни. А  при-пёрся  посмотреть.
            Устроились  за  домиком  конторы  клуба  на  траве. Севастьянов  снял  и  расстелил  под  себя  китель, распластался,  Олег  улёгся  подле. В  нос  шибанули  запахи  земли  и  трав: полыни,  чебреца  и  неразгаданных  прочих,  согретых  солнцем. От  сих  даров  природы  Воронин,  показалось, захмелел. Как  будто  натощак  хватил  немало  браги. И  Севастьянов  подключился,  толкнув  со  лба  козырёк  фуражки,  изрёк:
            - Хорошо! Даже  прекрасно!
            Он  опрокинулся  на  спину,  фуражка  свалилась,  обнажила  огненно-рыжие  и  довольно  густые  и  не  короткие  волосы. Завклубом,  наверное,  дорожил  таким  убором  головы  или  просто  руки  не  доходили,  не  находил  нужным  и  редко  стриг. Но  чисто  выбрит,  без  усов. А  еще  Олег  подумал  о  фотоаппарате   Какой  редкостный  снимок  можно  бы  щёл-кнуть  с  ветерана.
            А  Севастьянов  спросил:
            - Слышь,  как  изливаются  жаворонки? Нет?  А  я  слышу. Я  часто  слушаю  птах. Они  летают,  а  я  нет. Дохтора  воспретили.  Других  учу  летать,  а   сам  ни-ни.  Чтоб  за  штурвал. А  сзади,  за  дублёра  душу  отвожу.  Я  почему  так?  В  полёте  может  прихватить  прилив  к  мозгам и  отключить  от  управленья. Тогда  погибнет  самолёт,  а  вместе  и  учлёт. А  это  жалко. Ты  что  лыбишься?.. Дядька  простак?.. Тю  на  тебя! Да  я  же  местный  казак  и  люблю  слухать  птах! Вон,  вытворяють  в  небесах  кони  вороные! Как  в  тридцать  восьмом  году  оседлал  я  цю  коняку,  шо  по  небу  скаче,  так  и  доси…А  в  войну  приходилось  в  этих  местах,  вблизу  родной  хаты  дра-ться  с  фрицами. Ох,  и  били  мы  их,  изливая  злость!...Правда,  и  нам  трохи по  соплям  давали…
            - Мой  отец  тоже  лётчиком  был, истребителем.  И  тоже  в  этих  местах  воевать  приходилось,  так  писал  в  письмах, - сказал  Воронин. Он  теперь  сидел,  подвернув  под  себя  ноги  и  опираясь  на  руку, смотрел  отсутствующим  взглядом  куда-то  вдаль  и  слушал  Севастьянова  из  вежливости.  Мысли  были  не  здесь. Но  при  последних  словах  собеседника  посмотрел  на  него  с  интересом  и  пояснил: - Он  тут  и  погиб,  у  Миуса.
            - А  фамилия  его  как? – живо  спросил  Севастьянов. Он  даже  былинку  дёрнул  из  зубов  и  бросил,  уставившись  на  Олега. – Может,  я  его  знаю?
            - А  как  и  моя,  Воронин.  Капитан  Воронин  Ефим  Алексеич.
            - Да  ты  шо?! Ты  шо,  хлопче?! -  вскричал  начклуба  и  вскочил  на  ноги. – Твой  батька -  Герой  Советского  Союза  капитан  Ефим  Воронин?!
            - Вы  его  знали?!  Вы  видели  моего отца  в  войну?! -  Встре-пенулся  Олег.
            - Как  не  знать?! Знал,  хлопче! Целых  два  дня  знал  твого  батьку, - тихо  сказал  Севастьянов  и,  погасив  на  лице  радость,  опустился  наземь. 
            Он  вырвал  пучок  травы  и  стал  пересыпать  стебли  с  руки  на  руку, разглядывая,  как  становится  их  меньше  и  меньше.
            - После  госпиталя  меня  направили  в  ту  часть и  назначили  ведомым  до  комэска  Воронина. Предупредили,  что  он  герой-оторвила,  очертя  башку  лупит  фрицев  и  за  ним  пригляд  да  пригляд  нужон, -  стал  рассказывать  хриплым  голосом  начклуба. -  И  в  первом  же  бою  он  спас  мне  жизнь. Ты  молодой,  может  и  не  слыхал,  но  у  ястребков  была  выдумана  боевая  этажерка. Эскадрилья  летает  не  только  по  горизонтали,  а  и  эллипсом  по  кругу  над  землёй,  и  вверх  и  вниз. И  если  кто,  когда    увидит  угрожаюшего  фрица,  он  обязан  бросить  место  и  фрица  перехва-тить. А  на  другой  день  началось  наше  наступление  по  фронту. Про  тот  бой  я  не  могу  рассказать  много,  товарищ  младший  Воронин. Мало  видел,  сам  работал.  Мы  прикрывали  штурмовиков,  нас  атаковывали  фрицы. Нас  было  много  и  фрицев  достаток. И  вот  вышло  так,  что  твой  батька,  а  мой  командир  в  середине  боя  остался  без  боевого  припаса,  патроны  кончились  везде. Двух  мессеров  поджёг  мой  комэск,  а  бой  продолжается  и  уходить  нельзя. И капитан  Ворони  барражировал  на  верхней  полке,  своим  присутствием  подбодряя  эскадрилью,  и  чего  оттуда  видел,  сообщал  и  направлял. Ну,  так  всегда  в  бою. И  вдруг  ситуация! К  командиру  полка  пристраивается  мессер,  ведомого  майора  уже  сверзили,  и  скоро  крышка  комполка. «Ваня! - Кричит  тогда  твой  отец. – Ваня! Вали  к  командиру  полка  ведомым,  прикрой  ему  хвост!  А  я  с  тем  поганцем  поговорю!» И  свалился  на  фрица  и  врубился  ему  в  кабину  своим  Яшкой  и  пошли  они  в  обнимку  и  грохнулись,  и  земля  там  вздыбилась.  Так  погиб  твой  батька,  хлопче.  Уже  имел  звезду  Героя  и  погиб  геройски. Дважды,  много  раз  герой!
            - Да, герой, - эхом  отозвался  младший  Воронин. – А  я  не  могу  летать,  как  отец  и,  получается,  предаю  его. Почему  они  не  пускают  меня?  Они  в  моей  шкуре  были?  Я  хочу  быть  истребителем!
            - Ну,  это  же  болезнь, - смутился  Севастьянов. - Врачи,  они  знают,  что  делать  с  нашим  братом. Я  вон  тоже  списанный  по  присут-ствию  болезни. А  без  дохторов -  куда? И  рази  их  минёшь?
            Иван  Данилович  осторожно  вздохнул  и  подумал: «Парень  мечтатель,  а  собой  хороший,  твёрдый. Ему  бы  помочь. А  как?» Севастья-нов  поворотился  к  нему  и  спросил:
            - Ты это,  ко  мне  сюда  хочешь  пойти? Ну, сначала  хвосты  самолётам  заносить,  как  водится  у  новичков, а  потом  обстановка  подскажет. А?, 
            - Мне  бы  разок  взлететь, - мечтательно  продохнул  Олег,  как  о  чём-то  несбыточном.  И  с  дурацкой  улыбкой  уставился  на  начклуба.
           Конечно,  в  таком  положение  желание  его  довольно  наивное  и  очень  смелое, но  случаи  бывают  разные,  и  потому  Олег  смотрел  с  надеждой. Если  бы  кто  знал,  как  хочется  ощутить  состояние  полёта,  это  удивительное  состояние  достигнутого  торжества  свободы  духа,  а  затем  покоя  и  уверенности  в  себе. Увидеть  под собой  развернутую  картой  землю, жилища  людей,  поля  и  реки,  рощи,  и  знать,  что  оттого,  что  ты  в  небе,  оттого,  насколько  ты  держишься  там,  зависит  земной  покой.
            - Да  что  там,  Иван  Данилыч! Мечты  младенца! -  будто  про-трезвев, вздохнул  Олег. Поднялся,  отряхнулся,  потому  как  сегодня  слегка  позаботился  о  внешнем  виде  и  надел  единственные  приличные  брюки. – Пойду  я. Извините. Я  теперь  заглядывать  сюда  буду,  глянуть  на  самолёты. Можно?
            О  том,  что  начальник  аэроклуба  только  что  предложил  ему  возможность  ухватиться  за  краешек  неба,  он  не  думал. Не  хотел  обольщать  себя  миражом. Уж  сколько  раз  давали  ему  поворот  от  ворот. И  Севастьянов,  возможно,  из  сострадания  предложил  зацепиться  уже  тут  за  мечту. А  как  жить  рядом  с  аэропланами  и  не  летать? Впрочем,  на  стоящих  рядком  вдалеке Ан-2  он  старался  не  глядеть,  смотрел  и  любовался  восемнадцатыми  Яшками. Поршневики,  но  скоростные.  И  вы-творяют  в  небе! Да  и  вообще,  убиться  надо,  сколько  нервов  ему  будет  стоить  работать  с  самолётами,  но  не  летать! И  однажды  он  не  выдержит  и  заберётся  в  кабину  и  взлетит  без  разрешения  и,  стиснув  зубы,  станет  выкручивать  фигуры…И  тогда…Что  будет  тогда,  только  планиде  извес-тно.
            - Ты  заходи,  хлопчик,  заходи, - согласился  Севастьянов,  поти-рая  скулы. – Чаще  заходи,  чтоб  душеньку  согреть…И  знаешь  шо?..  Прой-ди-ка  ты  врачебную  комиссию,  я  выдам  направление. Может,  разрешат  на  поршневом?..Но  только  ты  помягше,  действуй  с  хитрецой,  на  ласку  серд-ца  надави. Они  вить  тоже  люди,  гипократы. Не  раздражай.
            Начклуба  тоже  поднялся  на  ноги,  тоже  отряхнул  былинки,  застегнул  на  все  пуговицы  китель  и,  надев  фуражку, поправил  набекрень. При  таком  параде,  он  смотрелся  даже  лихо  в  свои  сорок  лет  с  гаком. Но  в  глазах  озабоченность,  не  лихость. И  печаль.
            И  Олегу,  заглянувшие  в  эти  глаза  стало  как-то  спокойней,  легче. Тоска  пропала,  ушла  куда-то.
            - Я  зайду, - пообещал  Воронин. – Куда  мне  без  неба?
            - Вот-вот! -  обрадовался  Севастьянов. – Тем  люди  и  живут,  которые  мечтают. На  заводе  отработает,  а  в  выходной – сюда! Одни  летают,  другие  с  парашюта  любят  посмотреть  на  землю. И  точно  приземлиться. Они  спортсмены! А  без  него  куда,  чтобы  нормально  жить,  трудиться? Ну,  ты,  того,  стремись  и  приходи.
            …Через  несколько  дней  Олег  явился  к  Севастьянову  с  бумагой  врачебно-лётной  комиссии,  где  разрешалось  Воронину. О.Е.  лета-ть  на  поршневых  спортивных  самолётах.
            - Вот,  Иван  Данилыч! – сказал  Олег,  сияя  блеском  стали  на  коронках. Было:  в  компашке  ханурей  маленько  духарнулся,  открывая  пиво  и - забота  для  украшения  лица. Но  теперь -  улыбка  удовольствия,  а  может,  счастья. Он  продолжил: - Вот  дали  справку!  В  военные  я  опоздал,  а  тут  имею  право!.
            И  посмотрел  на  Севастьянова, уставился  через  окно  на  само-лёты,  на  курсантов  клуба  возле  них,  и  вдруг  снова  испугался. А  не  обман  ли -  обещание  ему  летать? И  поворотясь  снова  к  начклуба,  осудил  себя  и  состояние  души  пояснил: 
            - Какой-то  шебутной  я  стал. Вот  снова  боюсь. Ни  людям,  ни  себе  не  верю. А  вдруг,  обманет  жданка?
            - Ничего,  Олег  Ефимыч,  ничего! Одно  дело  сделано,  возь-мёмся  за  другое! В  жизни  всякие  кувырки  бывают, - успокаивающе  улыб-нулся  Севастьянов,  трогая  Воронина  за  плечо. – Вот  сядешь  в  самолёт,  взлетишь,  и  страхи  пропадут. Останутся  тут.
            Но  Олег  даже  когда  в  кабину  садился, трусил. Неожиданно  подумал  о  сердце,  вдруг  не  выдержит  и  лопнет,  как  пузырь. От  перегруза  мыслей. Но  обошлось. И  труса  спраздновал  и  злость  прогнал, и  сделал  всё  с  приборами,  как  надо,  и  сосчитав  до  двадцати,  взлетел.
             Три  раза  начальник  аэроклуба  разрешал  ему  одному  взле-тать  и,  сделав  горизонтальный  малый  круг,  садиться. Севастьянов  оста-вался  на  земле,  следил  за  полётом  Як-18  и  тоже  считал. Чтобы  гнать  негожие  мысли,  не  переживать  за  парня. О  себе  он  вообще  не  думал,  он  пенсионер,  военный. А  как  там  хлопец?
            А  когда  Иван  Данилович  уселся  сзади  без  парашюта  и  ска-зал: - Трогай,  хлопче. – Олег,  отметив  перемены в  обстоятельствах,  закусил  губу,  медленно  наддал  газу  и  отпустил  тормоз, подумав: «Ага. Это,  чтоб  я  себя  не  ставил  выше  вышки! Толково. Молоток!.. И  при  возможности  помочь  другому, из  шкуры  прыгни,  а  подсобни!  Я  постараюсь,  ныть  не  буду…»
            Самолёт  плавно  тронулся  и  покатился. Бег  его  убыстрялся,  навстречу  неслись,  сливаясь  в  длинный  зелёный  ковёр,  травы  и  цветы, и  вдруг  открылось  небо – они  взлетели.
           Ощущений  Воронин  не  мог  передать  и  осмыслить. Он  прос-то  летел,  каждой  клеткой  чувствовал  полёт  и  сердце  не  трепыхалось  от  восторга  иль  тревог, - была  нирвана,  он  запел. Вернее,  замурлыкал,  что-то  знакомое  себе  под  нос. «А  мы  летим, ну  прямо  скажем, на  честном  слове  и  на  одном  крыле…Ага,  а  кто  это  крыло? Иван  Данилыч?  Отважный  и  верный  товарищ. Это  же  надо!  Он  не  взял  парашют! Прописал  себе  амбец,  когда  не  справлюсь,  и  мы  вонзимся  в  землю…А  нет,  товарищ  подполковник!.. Всё  выше  и  выше  и  выше, стремим  мы  полёт  наших птиц! И в каждом  пропеллере  дышит… Спокойствие  наших…  сердец!  На-ших! Дорогой  Иван  Данилыч!»
            Воронин  посматривал  по  сторонам  и  вниз, глядел  на  город  и  на  Северский  Донец,  бегущий  к  Дону. Затылком  чувствовал  присутст-вие  начклуба,  возможно,  напряженного  и  выжидательного,  а  может  ста-ться,  и  уверенного. А  когда  услышал  в  наушниках,  что  и  Севастьянов наяривает  марш  летунов,  радость  его  рванула  наружу. Он  оглянулся  на  место  дублёра  и  процедил  начклубу  в  шлемофон: 
            - А  ну,  Иван  Данилыч,  подержитесь-ка  ногами  да  руками,  я  стариной  тряхну!
            Пусть-ка  начальник  клуба  увидит,  что  Воронин  кое-что  умеет  и  недаром  уминал  армейские  харчи  в  лётном  училище,  и  очень  напрасно  его  прогнали  вон,  потому  как  четыре  года,  прожитые  там,  стоят  много.
            Он  заложил  вираж,  вздымая  кверху  самолёт,  и  оглянулся. Севастьянов  покивал,  невозмутимо  приказал:
            - Давай,  хлопче,  показывай  фигуры. Но  дули  не  крути. Мне,  если  что,  один  ответ  держать,  и  то не  истукану, - богу.
            Олег  вертелся  и  душой  и  телом, вертел  и  самолёт. И  поса-дил  его  красиво. Это  Воронин  умел,  потому  как  ещё  издревле  известно,  конец - всему  венец. Там  гроб  с  музыкой  иль  без  и  восхищенье  собой. Учлёт  здорово  налегал  в  училище  на  концовку  и  потому  теперь  блеснул.
            Когда  мотор  остановился  и  винт  не  смог  одолеть  компресс-сии  цилиндра  и  крутнулся  обратно, Олег  первым  вылез  из  кабины. Сева-стьянов  выбирался  медленно,  будто  неохотно,  стал  рядом  с Ворониным, Хмуро  раскурил  папиросу, пустил  дымка, перебросил из  игла  в  угол  рта  беломорину,  супил  брови  и  разглядывал  поле  вокруг,  усыпанное  лазоре-вым  цветом  диких  цветов. Он  видом  своим  показывал  неудовольствие  ли  досаду,  чтобы  скрыть  полное  ликование  души. «Какая  смена  растёт,  едрит  их  в  кочерыжку! Каких  хлопцев  в  капустах  находят!»
            - Вишь, - сказал  Олег,  как  равному,  начклубу,  забывшись  в  напрежении. – Летаю  я  так  себе  и  даже  паршивенько.
            Он  прибеднялся, понимал, - Севастьянов  не  оттого  хмурится,  не  от  недовольства  им, а  обдумывает,  как  и  чем  помочь  в  этой  непо-нятке  просителю  удачи.
            И  верно,  Севастьянов  думал,  как  пристроить  парня  в  аэро-клуб  на  должность,  позволяющую  летать. Документов  нет,  подтверждаю-щего  в  нём  летуна  и  должность  инструктора  отпадает. Он  не  лётчик,  а  любитель  посмотреть,  как  летают  асы. Проучился  до  выпуска,  а  его  не  выпустили,  дали  коленом  под  задний  мосол  и  на  том  точка.  Как  у  шоферни. Одним  можно,  а  другим  сложно.  Да  как  у  него! Имеет право  водить  москвичёнка,  но  не  имеет  права  возить  грузы. И  шоферне  из  профи  он  ни  то  ни  сё,  ни  кукареку. Хлопчик  же  немало  умел,  но  без  бу-мажки  он  какашка,  тут  горы  не  свернёшь.
            Воронин  тоже  прикидывал  шансы,  а  они  не  пели  романсы. Не  сам  он  добился  неба,  Иван  Данилович  расстарался,  приложил  усилия  души,  посмотрев,  какой  он  гусь,  и  из  уважения  к  памяти  отца  сделал,  что  мог,  разрешил  понюхать  небо. Так  поразмыслив,  Олег  сник. Снял  шлем,  скинул  под  ноги  ранец  с  парашютом,  посмотрел  на  Севастьянова  и,  чувствуя,  как  подступает  та  самая  одурь  гордеца, которой  он  всегда  боялся  и  не  мог  иной  раз  сдержать,  почти  не  разжимая  губ,  поблаго-дарил:
            - Спасибо  вам,  Иван  Данилыч,  за  хлеб  душе  и  ласку…На  вещи  надо  смотреть  трезаво.  Мне  не  летать  уже. Из  учеников  я  вышел,  а  мастером  не  стану. Хитрить  я  не  умею,  и  тут  слоняться  не  хочу. До  свидания. -  И  протянул  руку. – Я  буду  к  вам  заходить.  Иногда. Вас  проведать  и  душу  отвести,  глядя  на  них.
            Кивнул  на  самолёты.
            - Да  ты  шо? Хлопче! -  изумился  начклуба. – Да  ты…потом  всю  жизню  локоть  хватать  зубами  будешь! А  душа  выдержит  такое?!
            - Я  прав,  -  сказал Воронин. Он  посмотрел  на  свою  ладонь,  запустил  пальцы  в  волосы, пригладил  назад. И  смотрел  на  Севастьянова  почти  весело,  как  человек  знающий  нечто,  чего  другому  не  понять. -  Не  огорчайтесь,  Иван  Данилыч. Такой  уж  я  родился,  придурковатый. Меня  к  делу  тянут,  а  я  морду  ворочу. А  вы  другим  поможете.  Они  моложе  и  придут  через  распахнутую  дверь…Не  понимаете  меня? Эх,  кабы  научи-ться  нам  не  осуждать  других  за  непонятные  поступки. У  каждого  душа  решает… И  я  другим  не  враг.

---   14   ---

            Они  ещё  раз  встретились,  Павел  и  Олег,  но  много  позже.
            В  тот  день,  когда  Нейл  Армстронг,  американский  астронавт,  по  сообщениям  прессы, первым  среди  людей Земли  ступил  на  пыль  Луны, у  Павла  умер  дед. Мать  Котлярова  вызвала  на  похороны  телеграммой.
            Он  спешил,  боялся  опоздать, страшась  не  увидеть  в  послед-ний  раз  дедушку. И  едва  не  опоздал,  уже  на  дороге  до  кладбища  выбрался  из  такси.
             За  открытым  грузовым и  неторопливым  «газоном»  шли     сивоусые  старики. Кто-то врубил  магнитофон  на  полную  катушку  и  тот, выворачивая  душу, играл  Свиридова  «Метель». Дедовы  друзья  несли  на  подушках  награды. Ещё    времён  гражданской  бойни  ордена:  два  Красного  Знамени,  а  за  приложение  рук   на  работах  потом  уже  в  мирное  время, -  Знамени  Трудового. И медаль  «За  Отвагу», в  войне  партизаном. Да  повя-занный  свежим  и  алым  бантом  именной  клинок,  сбережённый  дедом  и  обагрённый  фашистской  кровью  тут, на   родных  землях..
            Поспешая  за  машиной,  галочьей  стайкой  почти  бежали  ста-рушки  в  чёрных  платках  и  тёмных  платьях, истово  крестились  и  роняли  слёзы,  утираясь  концами  платов. Следом  валил  народ:  соседи  и  мало  знакомые  Котлярову  люди,  но,  видимо,  чем-то  близкие  деду.
            Мать  брела  позади  машины  среди  родственников. Она  кивала  мыслям  и  мало  видела  от  горя. Дед  один  был  ей  помощником  и  заступником  в  её  вдовей  и  трудной  жизни,  мог  дать  совет  иль  защитить  перед  сварливой  дочкой. И  вот  не  стало  свёкра.
            Дочка  деда  тётка  Марфа   в  слезах  рвала  свои  волосы. Поздно  хватилась  жалеть  деда,  совсем  поздно. Павел  смотрел  на  её  выкрутасы  и  брезгливо  кривился,  не  веря  ни  слезам  её  с  воем,  ни  круче-нию  рук. Не  любил  он  тётку  за  лицемерие  и  жадность.
            Перед  тем,  как  заколотить  крышку  дедовой  домовины  стали  прощаться  с  ним  навсегда. Мать  Павла,  склонившись,  что-то  пошептала  и  поцеловала  свёкра  лоб. В  горестях  она  всегда  удерживала  слёзы,  выплакав  их  тайком  за  годы  испытаний,  теперь,  скорбея  сердцем,  отошла  и  прислонилась  к  сыну.
            Тётка  Марфа  запричитала  в  голос,  ей  завторили  старушки. Подходили  попращаться  старики, товарищи  по  жизни  деда:  кто  молча  посмотрел  в  лицо  и  отошёл,  кто  обнимал  и  капал  слёзы  на  лицо  и  целовал,  кто  наливал  в  стакан  и  выпивал  за  упокой  и  лёгкость  пуха. Соседи  подходили,  крестили  деда,  крестились  сами.  Прошли  старушки,  последним  подошёл  Павел.
            «Что  же  ты,  милый  мой,  дорогой  дедуля  отчебучил?  При-глашал  на  рыбалку,  а  сам  сделал  ноги. И  последней  истории  при  Ваню  Кочубея  не  рассказал,  интересное  откладывал  на  потом. Как  отправились  за  помощью,  а  в  это  время…И  как  товарищ  Будённый  вручал  почётный  клинок. А  за  какой-такой  подвиг  поскромничал  поведать… Я  всегда  о  тебе  думал, дедушка. Ты  мудрый,  ты  наставлял  нас  и  наставил  правильно,  и  мы  будем  помнить  тебя  всегда. Ты  в  моей  жизни  много  значил  и  будешь  всегда,  потом…Зачем  же  ты  поторопился?.. – Павел   поцеловал его  высокий,  уже  не  гладкий  лоб  и  не  сдержал  слезу. -  Прощай,  милый  дедуля!  Мой  любимый  человек!»
            И  когда  заколотили  крышку  и  опустили  кумачёвый  гроб  в  глинистую  яму,  бросили  по  три  горсти  земли  для  мягкости  постели  и  стали  засыпать, а  товарищи  деда,  вскинув  дробовики,  трижды  отдали  салют,  Павел,  не  сдержавши  слёз,  упав  на  куст  сирени,  разрыдался.
            И  только  после  похорон  и  уже  дома,  по-настоящему  раз-глядел  мать.
            Она  постарела. Волосы  стали  белыми,  пробились  морщины,  лишь  глаза  остались  прежними, задумчивыми,  но  добрыми. И  вдруг  сдела-лась  маленькой,  будто  росла  вниз. Или  это  он  сам  вытянулся  вверх?
            - Мама!  Милая  мамочка! Прости  меня  за  всё, ма, - сказал  он  тихо  и, склонившись,  уткнулся  ей  в  плечо.
            Мать  гладила  его  волосы,  русые,  шелковистые,  что-то  неж-ное  приговаривала  и  не  сдерживала  слёз. Павел  чувствовал  ласку  мате-ринских  рук,  в  ответ  гладил  плечо  и  от  ощущения  вины  перед  родными  ему  было  очень  горько.
            «Ты  опять  балуешь  меня  лаской,  ма…Оставила  тревоги, сын  явился  и  нет  иной  радости. А  много  ли  сын  думал  о  тебе?..Работа  пожирала  время. И  надо  бы,  да  не  писал,  как  нужно  часто,  что  жив,  здоров  и  предлагаю  помощь  в  деньгах. Впрочем,  деньги  я  с  получки  отсылал. Немного,  всего  полста  рублей. На  всякий  случай,  да  и  братишке  на  карманные  расходы…Но  ты  ждёшь   почтальона  и  глазами  вопрошаешь  про  письмо,  почтарка  же  суёт  тебе  с  улыбкою  газету. Чем  отплатить  тебе, мама,  за  тревоги?.. Только любовью? Я люблю  тебя, ма! Очень! Только,  знаю,  моя  любовь  не  сравнится  с  твоею…И  равны  ли  твои, материнские  тревоги  моим? Смогу  ли  я  снять  с  твоих  плеч  все  заботы,  взять  твои  боли,  иссушить  твои  слёзы  и  оставить  тебе  только  радость  покоя?  Я  очень  постараюсь, мама!»  Пообещал  он  мысленно. 
            И сидели  они  за  столом  всей  малой  семьёй. Братишка  Георгий вытянулся  и  возмужал,  догнал  ростом  Павла. У  него  такой  же  чуть  вздёрнутый  нос,  по-девичьи  тонкие  брови,  квадратный, решительный  подбородок  с  ямочкой. После  школы  отслужил  в  желдорвойсках,  поступил  в  желдортехникум  и  уже  работал  помощником  машиниста  на  тепловозе. Ещё  не  нашёл  своей  половины,  но  в  доме  был  за  хозяина. Рюмку  водки  в  дедову  память  осушил  по-мужски,  единым  глотком,  не  крякнув.
            - Силён, бродяга! -  не  то  осудил,  не  то  похвалил  Павел  и  тем  смутил  братишку.
            - Так  я  ради  деда.  Помянуть. И  ты  приехал. – сказал  Геор-гий,  оправдываясь  за  причащение,  и  смотрел  с  гневом. – Не  могу  один  раз  выпить?! -  и  вздохнул  вдруг,  нащупал  стаканчик  и  сдвинул  на  сторону. – Вот  дружок  твой  Олег,  тот  хлебает. Совсем,  почти,  спился.
            - Всё  ж  не  остановился. Жаль, - Павел  вздохнул  с  сожале-нием,  но  без  досады. Он  надеялся,  но  не  верил  в  исцеление  друга. Когда  не  хочешь  избавиться  от  недуга, ничто  не  поможет. Организм  так  устро-ен,  как  бают  доктора. – Не  стал  искать  другой  заботы. Слабак. Надо  сходить  и, может,  переубедить.
           - А  воздержаться  если,  не  ходить? – спросила  осторожно  мать  и  виновато  глянула  на сына. – Он  пьяница. Как  бы  чего  не  вышло,  вдруг  до  кулаков  дело  дойдёт. Вы  мужики…
            - Он  друг  мне  был. Ещё  надеюсь, возможно,  и  останется. – объяснил  Павел. – Эх,  если  бы  я  жил  рядом, здесь! У  него  же  никого  нет,  поддержать, а  собутыльники  поддержат  только  у  стакана. Жена...Женщина,  конечно,  сила,  но  я  его  Елену  хорошо  не  знаю. Тут  характер  нужен  тер-пеливый  и  очень  сильный. Чтоб  наставлять  на  путь  истинный.  Я  схожу  к  нему  и  потолкую. Возможно,  подерёмся  напоследок. Из-за  женщины,  разве  что  в  защиту,  предпочитаю  не  ругаться  и  не  драться,  а  мужика  можно заставить  найти  свою  колею,  как  поёт  наш  знаменитый  бард  Высоцкий.
            Вечером  он  пошёл  к  Воронину. Дверь  открыла  Лена.
            - Павел? - не сразу узнала она Котлярова, и,  удивлённая,  отступила,  пропуская  позднего  гостя  за  порог. – Только…  Олега  нет  дома.
            - Ещё  не  пришёл  с  работы?  Он  скоро  явится?
            Вздыхая,  она  отвернулась,  схватилась  за  дверную  ручку.
            - Бродит  где-то, -  сказала,  не  оборачиваясь, Лена. – Вы  прохо-дите,  он  скоро  придёт. Набродится  и  придёт.
             В  комнате  чисто,  но  пахло  молоком  и  пелёнками. В  семье случился  прибыток. И  верно,  Лёнька,  их  сын,  спал  в  колыхалке. Павел  ему  улыбнулся  и  огорчился.
            - Вот  не  ожидал!  Я  б  ему  погремушку…Но  завтра  куплю. Паровоз! Я  сегодня  утром  с  самолёта…Дедушка  помёр,  едва  не  опоздал, -рассказывал  Павел,  разглядывая  меж  тем  квартиру  и  отмечая  скромность,  почти  бедность. Гардин  на  окнах  нет, лампочки  голые  горят  и  простота  на  прочем.
            - Надолго  прилетел?
            - Дна  на  два,  на  три. С работы  отпросился, -  рассказывал  неторопливо  Павел,  вспоминая,  что  жена  Олега  не  знает  его  дедушку  Якова. Знал  Олег  и  теперь,  верно,  жалеть  станет,  что  свалял  невежду  и  не  простился. – А  ты,  по  виду,  всё  грустишь,  а  надобно  не  вешать  нос.  Олега  к  ногтю  прижимать. Чего  он  бродит  и  гоняет  мысли,  которые  полезны  быть  не  могут? Ищи  ему  работу  в  доме. Заботой  нагрузи. Вон  абажуры  пусть  пристроит. Нет  денег,  так  я  дам!  И  не  болей  дущой!  Когда  душа  болит,  тогда – хана.  Всё  прочее  природой  излечимо,  а  вот  когда  душа  заноет…Ты  подержись,  Елена!  И  извини  за  тон. Он  где-то  бродит,  а  я  сержусь  на  друга. Он   что,  всё  пьёт?  И  пропивает  много? У  вас  же,  вон,  растёт  малютка!
            - Да  нет,  из  дома  он  не  тащит. Но  где-то,  верно,  предлага-ют, -  скорбно  вздохнула  Лена. -  А  денег  нам  не  надо.  На  абажуры.
            - Ага,  и  ты  туда  же!  Гордость  гложет. А  ты  её  гони,  когда  помощь  предлагает  друг. И  я  с  отдачей  дам.  Из  принципа! Найдёт  приличную  работу  и  отдаст. Глазам  же  вредно! Катаракту  хочешь  для  мальца?  Он  же  под  лампочкой  лежит.  А  окосеет?! -  гневался  Павел.
            Олег  пришёл,  когда  Котляров  настроился  уходить,  нагретый  перепалкой  с  Леной.
            - А,  друг  сытый.  Но  пассаран! – не  изумляясь  и  не  держа  дурной  мысли  по  поводу  позднего  гостя, слегка  махнул  рукой  друг  с  детства.
            - Где  не  пройдёт,  а  у  тебя  проходит. Вон,  вижу  по  глазам,  наклюкался  за  разговором  с  бормотухой. И  что  теперь  и  завтра? Опять  в  поход  найти  и  выпить?
            - Не  знаю  я.  Отстань.
            Олег  упал  на  стул. И  встала  в  комнате  неловкость,  а  Павел  вдруг  почувствовал  себя  тут  лишним. Подступила  горечь  и  обида. Но  он  её  спихнул,  обида  не  причём. И  на  кого?.. Так  посидели  молча. Олег,  забыв  повесить  у  двери  шляпу,  стал  её  мять,  жесткие  и  короткие  волосы  торчали  вразнотык,  безысходностью  и  даже  жутью  отдавало  землистое  и  худое  лицо. Он  о  чём-то  думал,  складывал  в  морщины  лоб,  будто  бы  шептал  себе  под  нос,  и  не  было  сейчас  для  него  в  доме  никого. Павел  ждал,  когда  Олег  придёт  в  себя  и  удостоит  объяснений,  а  вместе  с  тем  в  нём  пробуждалось  раздражение. Мог  бы  не  показывать  свою  натуру  отщепенца, а  просто  развязать  беседу,  как  принято  обычно,  привечая  гостя. Тем  более,  что  Павел  заявился  вдруг.  А  разве  нет  тут  интереса:  как,  зачем,  надолго,  почему? Хотя  б  узнал  за  деда  Якова  кончину. Ну  не  бирюк?  Котляров  взорвался,  встал  и  жестом  кинул  в  него  руку.
            - А ты  стервец  или  подлец,  бывший  дружище!  Я  вон  изда-лека  явился  деда  Яшку  схоронить,  а  ты…Засранец! Ну,  хорошо,  мне  дед  родной. А  ты  его  чурался? Рыло  воротил,  не  бегал  на  его  баштаны?  Да  дело  не  в  арбузах!  Мы  слушали  его  рассказы…Эх, ты, Олежек,  мать  твою  за  ногу!  И  всё,  пошёл  я!  Больше  дружбы  нет.  Но  пацана-то  своего  побереги! Ради  него  забудь  гордыню,  живи  как  все. Потом,  когда  найдёшь  дорогу,  всё  вернёшь. А  Лёньке  твоему  я  завтра  занесу  игрушка. Паровоз.  Я  обещал  ему.  Пока.
            Сказав  всё  это,  Котляров  вложил  туда  всю  накипь,  нервы  и  даже  ненависть  к  слюнтяйству. И  жалость  к  человеку.И  вдруг  его  прон-зила  мысль  и  он  остановился  у  стола.
            - Послушай!  А  я  ведь  журналист,  пока  на  стажировке,  но  журналист  по  сути - аналитик!  И  меня  посетила  вздорная  мысль. Жена  пусть  слушает  тоже,  она -  жена  и  знает. Тебя  прогнал  с  училища  сам  папа  той  девицы,  генерал. Ты  пользовал  девицу  хорошо,  она  была  дов-ольна?  Или  пожаловалась  папе,  а  тот  просмаковал  возможные  нюансы?  Твоё  знакомство  с  Дунькой  Кулаковой  и  Ононом  обсудил  семейно  и  порешил  тебя  прогнать. Я  почему  несу  такое? Живу  на  Колыме,  а  это  край  обжитый  зеками  давно,  оставшись  поселенцами  навеки. А  в  лагерях,  ты  должен  догадаться,  в  интимные  дела  не  лезли. Не  знаю, как  в  женских  лагерях  стояло  это  дело,  а  мужики  владели  знанием  ещё  до  Новой  Эры.  Когда  восславили  Онона  нетерпивцы  из  элиты  света. Там  кто  кого   пихали  в  зад, а  чаще  Кулакову  Дуньку  привечали. А  Дунька  враг  природе  отношений,  она  довольно  скоро  оснащает  их  патентом  импотентов. И  новичков  там  полно, которых  жены  выставили  вон  за  это  дело. Ты  не  допёр,  к  чему  веду  беседу?  А  вдруг  я  угадал?  И  если так,  сходи  к  врачу. В  интимном  деле  мастаков  там  нет,  но  есть,  которые  про  это  знают  и  как  помочь, секреты  сохраняют.  Я  лично  не  в  курсях,  а  то  бы  мог  подать  совет. Лекарств  на  это  дело  нет,  вот  это  твёрдо  знаю. А  если  так,  то  ты  дурак. Лепишь  всем  горбатого,  тешишься  обидой  на  кого-то,  когда  виновен  сам. Брось  всё  и  думай,  если  что,  о  чём  я  тут  сказал.
            Воронин  встрепенулся,  глаза  его  зажглись. Иронией  и  радос-тью  открытья. И  он  почти  вскричал:
            - Болван  ты,  Пашка! Я  в  порядке,  спроси  вон  у  Елены!  Я  о  другом. Но  и  я  болван. Всё  о  себе  и  прочей  мураве. И  чуть  не  потерял  тебя,  как  друга! Ты  вон  забросил  все  дела,  явился,  чтоб  помочь,  когда  б  твои  догадки  подтвердились,  а  я  тем  временем  обиженным  ходил. Искал   виновного. Всё  жалость  отвергал,  когда  жалели. А  теперь, всё! Даже  если  пожалеешь  дурака…
             - Ты  что,  серьёзно?  Себя  считаешь  дураком  и  долбо..этим?! Опять  глаголами  играешь…Тогда  мне  точно  пожалеть  тебя  придётся.
            - А  мне  плевать,  жалеешь  или  нет!  Больше  не  нуждаюсь! Живём  и  ладно! -  взорвался  и  хлопнул  о  стол  шляпу  побагровевший  Олег. -  И  ступай  себе  мимо,   солнцем  палимый…
            Павел  посмотрел  на  него  с  сожалением  и  болью,  не  пони-мая  неожиданных  перемен  в  словоблудии  Воронина. И  с  огорчением,  услышав,  как  душа  пасует,  объявил  вердикт.
             - То,  что  кричишь  на  меня,  я  понимаю, - нервы. И  характер  у  тебя  не  сладость,  полон  спесью. Можешь  надрываться.  Но  ты  орёшь  при  больной  жене  и  разбудишь  ребёнка. Как  свинья  визжишь. Постыдись! Себя  хотя  бы! С  тобой  завяжем  отношения. Зачем  мне  друг  алкаш  и  себялюбец.  Приложишь  силы,  совратишь  меня. А  я  был  комсомолец  и  в  партию  тянули. А  вдруг  узнают  про  моё  знакомство  с  ханурём,  откажутся  принять,  если  соглашусь. Пока,  адью  и,  в  общем,  я  пошёл.
         

---   *   ---


           Ступил  из-за  стола  и  тут  Олег  вскричал:
            - А  ну  постой!  -  Схватил   за  руку  Котлярова  и  рванул  к  себе. – Уходишь  чистенький  душой,  исполнив  наставленья! И  говоришь,  что  больно  за  меня?!  А  мне  вон  за  неё  не  больно?! Ты  видишь,  Лена  тает. Чахотку,  что  ли  подхватила!..Врачи  советуют  отправить  в  санаторий,  А  где  путёвка?  На  производстве  пока  нет,  и  просят  обождать. И  нужно  денег  на  дорогу,  на  мелкие  расходы.  И  присмотреть  за  пацаном. Нужна  сиделка,  покуда  утрясу  вопросы. Как  это  тебе?  И  мне  что  делать?  Потому  вот  и  хожу,  пытаюсь  что-нибудь  придумать.
            Воронин  бросил  руку  Павла  и  говорил  будто  себе.
            -  Ну  что  ты  Олежек?  Хандрить  не  надо,  болезнь - штука  серьёзная,  давай  обсудим, - Соболезнуя  словами,  Павел  успокаивал  глаза-ми.
            Воронин  сел  на  место,  опустил  руки  на  стол,  на  друга  не  смотрел,  был  удручён. И  только  проронил:
            - А  что  придумаещь  без  денег?  Ожидать-то  ожидать. А  что  потом?  И  кто  займёт,  если  чего? Знакомых  ни  у  ней,  ни  у  меня,  с  день-гами,  чтобы  держать  в  заначке. Это  не  мебель  в  магазине  взять  в  кредит.
             - Ну,  хорошо,  я  не  сержусь,  что  ты  меня  не  держишь  на  примете. А  сколько  надобно  рублей?
            Олег,  наверно,  устыдился,  бросил  руку  на  лицо,  пальцами  потрогал  скулы, полез  в  загривок  и  что-то  там  искал. И  две  ладошки  положил  на  стол. Они  лежали  как  бы  лишние  и  в  чём-то  упрекали. Воронил  поиграл  руками, ладони  выворачивал  то  вверх,  то  вниз,  и  про-дохнул:
            - Ты  слышал?  Нервные  клетки  не  восстанавливаются. Другие  да,  а  эти  потихоньку  окочуриваются.
            Он  все  же  не  сумел,  подспудно  хотя  бы, не  поддеть  Котля-рова,  а  заодно  и  себя  зацепить  колючкой. Это  его  обычное  состояние,  когда  что-то  переживал. Павел  это  отметил  себе,  внутренне  усмехнулся  и  успокоился.
            - Ага, - сказал  он  удоволено. – Ты  считаешь  свои  клетки. Как  говорят:  дружба - дружбой, а  табачок  врозь. Между  прочим,  сколько  ру-пий,  говоришь,  надо?  Хинди   руси  пхай, пхай!
            Павел  переставил  к  себе  табурет,  опустился  на  краешек. Больше  всего  он  теперь  забоялся  вспышки  Олега. Тот  снова  мог  выставить  гордыню. И  наказал  же  распорядитель  их  судеб  такой  докукой,  насыпал   вагонетку.
            «Если  матку-бозку  выставит,  уйду! А  с  севера  вышлю  рублей  пятьсот. Надо  вытаскивать  Елену  из  беды»,. – Решил  Котляров, и, выжидая,  вцепился  пальцами  в  колено.
            Но  Олег  был  тих. Он  прикидывал  про  себя  нужную  сумму  и  выходило…
            - Рублей  триста  надо, как  минимум. Путёвка, дорога,  жиры  и  то  да  сё.
            Павел  повеселел.
            - Есть  у  меня  такая  дорожная  заначка. Располагай.
            - Благородный  жест? – Расставляя  руки  над  столом,  усмех-нулся  Воронин.
            - Он  самый, - подтвердил  друг. – Не  примешь?
            - А  когда  долг  отдам,  подумал?
            - Если  не  в  долг, - нельзя? А  как  же  благородство? Зачем  же  намекал? – Павел  сощурился  и,  смахнув  с  лица  иронию, смотрел  со  зло-бой. Он  медленно  положил  руку  на  столешницу  и  со  значением  обозна-чил  крупный  кулак. – Выходит,  если  завтра  я  заболею, ты  сначала  прикинешь,  отдам  ли  деньги. А  вдруг  помру?  И  вовсе  откажешь?
            Котляров  поднял  кулак  над  скатёркой.
            - Я  хотел  пожать  руку  друга,  на  переменил  желание. Я  дам  тебе  в  морду  и  на  том  простимся.
            - Ладно,  виноват,  исправлюсь. Волоки  деньги, - вздохнул  Олег. – Другой  дорожки  нет.
            - Завтра, - буркнул  Павел,  остывая  сердцем. –Ты  только  постарайся  и  определи  Леночку  в  хороший  санаторий  для  таких  болящих. А  может,  в  институт. Я  тебе  ещё  денег  вышлю  с  северов. Приятели  там  есть,  разживусь,  если  мало  станет. На  жиры  Леночке  надо. Кстати,  у  моей  матушки  надо  расспросить  про  ту  хворобу. Она  до  войны,  рассказывала,  сама  переболела  такой  штукой,  а  помогла  народная  медицина.  Жиры  и,  кажется,  гвоздика.  Я  уточню. Постой,  да  я  ж,  дурак,  забыл! У  матушки  я  расспросил  и  записал  тот  способ! Сюда  собираясь,  вспомнил  про  твою  болячку,  Леночка! Да  вот я  записал,  что  матушка  велела!  - И  вынув  из  верхнего  кармана  пиджака  бумажку,  стал  читать: - Туберкулёз  лечить! Нужна  гвоздика! Десять грамм!  На  то  уходит  тридцать  зёрен. Штук! На  водке  настоять,  в  пол-литре,   дня  четыре  или  чуть  больше,  но  в  тёплом  месте.  И  принимать  по  стопке  в  тридцать,  но  не  больше пятидесяти  грамм. Для  женщин! У  них  желудок  непривычный  к  водке. Выпивать  три  раза  на  день,  до  еды. Как  будто  натощак.  Но  утром -  точно. После  приёма  полежать  минуток  не  шестьсот,  а  четверть  часа,  и  выпить  стакан  горячего,  любого  молока  с  жиром  топлёным, и  тоже  всяким, или  со сли-вочным  маслом.  И  ещё  через  четверть  часа  можно  кушать. Вот  эта  цен-ная  бумажка, детушки  природы! Берите,  пользуйтесь  и  поделяйтесь,  если  кто-то  эту  штуку  прихватил. Сейчас  у  нас  в  стране  такой  болячки  найти  редко,  нашла  на  них  управу  медицина,  то  было  до  войны,  когда  матушка  моя  лечилась. И  всё  ж  запомните  наказы  стариков.  Жиры,  гвоздика  и  тепло! А  в  санаторий  надо  съездить. Там  приглядят  за  человеком,  к  тому, -  на  юге,  там  тепло. И  пока,  я  завтра  заскочу.  Когда  удобно  вам?

---   15   ---

            Полина  Сергеевна  Стружкова  перехватила  Наташу  Феоктис-тову  на  улице  посёлка.
            - Извините, ради бога! Вас  зовут  Наташа?
            - Да, но…
            - Ещё  раз  извините. Я  хотела  видеть  журналиста  Котлярова  и,  зная,  что  вы…- Она  замялась, поджимая  губу, не  решаясь  продолжить,  но  Наташа  не  помогла,  вдруг  почувствовав  неладное. И  что-то  под-сказывало  уйти  и  не  слушать  незнакомку. Стружкова  наконец  решилась. – Видите  ли,  Котляров  написал  фельетон  о  знакомом  мне  человеке  и  окле-ветал  его,  облил  грязью. Я  написала  жалобу,  хотела  увидеть  его  и  лично  выразить  желание  врезать  по  физиономии. Но  он  где-то  прячется. И  кроме  того…
            Остановилась  Стружкова,  собирая  мысли.
            - Я  вас  слушаю, - вынуждена  была  сказать  Наташа,  хотя  такого  желания  не  испытывала. Обычная  вежливость  удержала  ей  от  радикального  поступка,  развернуться  и  уйти.
            - Приезжая  в  посёлок  Гока, Котляров  заходил  ко  мне  пого-ворить  на  тему  жалоб  на  Петра  Ивановича Волошина. А  заодно  пытался  уговорить  на  близость… Вы  понимаете  меня?! Он  приставал  и  лез  лапать! – перейдя  с  доверительного  тона  на  базарный,  уверяла  Стружкова.
             Но  Феоктистова  уже  не  слышала,  она  неслась  к  себе  на  сопку.
            «Как  он  смел?! Как  мог?! -  возмущалась  она и  не  было  другой  цели,  кроме,  увидеть  Котлярова  и  плюнуть  в  бесстыжие  очи. И  посмотреть  потом  в  них,  и  поставить  точку  в  отношениях. – Оболгал  человека!  Приставал  к  честной  женщине!..Хам!..  А  потом  рисовался  таким  благородным,  таким…»
            Больше  слов  не  находилось,  мешали  слёзы  обиды. Они  кати-лись  по  щекам  и  путали  мысли. Наташа  слёз  не  замечала  и  не  утирала,  она  захотела  уехать  отсюда  и  всё. Забыть  Котлярова,  больше  не  видеть,  не  знать.
            « Жениться  он  надумал!  А  ещё  не  женившись,  уже  пристаёт  к  другим, предаёт!  Юбочник!..И  зачем  я  приехала  сюда?  Дура!»
            Павел  приехал  вечером. Вошёл  в  избушку  бодрый, будто  не  было  под  ним  трудной  дороги  в  гору, притворил  дверь  и  радостно  сообщил:
             - А  вот  и  я! Веришь?  Я  почти  забежал  на  сопку,  при  моих-то  ста  килограммах! Торопился  к  тебе!
            Феоктистова  приблизилась  к  нему  чужая,  холодная,  жестко  глянула  в  глаза  и  влепила  пощёчину.
            - Одна  женщина  попросила  это  передать  тебе. А  теперь – вон! – И  указала  на  дверь.
            Павел  ошеломился, его  охватила  оторопь,  ничего  не  пони-мая,  он,  повинуясь  жесту,  отступил  к  выходу. Взялся  за  ручку,  стараясь  унять  раздражение, резко  поставил  вопрос:
            - Я  привык  к  неожиданностям  в  жизни, меня  не  раз  клевал  жареный  каплун,  но  теперб  я  должен  знать. За  что  и  почему? Ты  веришь  разным  слухам,  не  подумав! Почему?!
           - Тебе  нужна  ясность?! – снова  зардевшись  от  гнева  Наташа. Мало  того,  что  поступил  низко,  так  ещё  и  требует  объясниться! – Разве  тебе  не  объяснили  в  редакции,  что  лить  грязь  на  людей – подло? Тебе  ещё  не  предлагали  почитать  жалобу  этой  женщины  на  тебя?
            - Какой женщины?! - изумился  Павел,  начиная  понимать,  от-куда  подул  ветер.
            - Ты  удивлён?  - Наташа  нервно  рассмеялась. - Прекрасно! На  вору  шапка  загорелась! Но  ты  всегда уверял,  что  имеешь  честь,  а  потому,  надеюсь,  не  станешь  отрицать,  что  приставал  к  женщине,  требуя  отдать-ся! И  получил  достойный  отпор.
            Котляров  сощурился  и  покивал  мыслям.
            - Ну  да. Замес  интриги  пошлый  и  пошлый  разговор. И  что  хочешь  получить  взамен? Впрочем,  оставим  это  на  потом. Лучше, одевайся  и  пойдём  со  мной. Живо,  живо, Наташенька! Я  хочу  тебе  преподать  урок,  дабы  ты,  слушая  людей,  анализировала,  думала  и  не  впадали  в  истерику  и  панику. И  хоть  сколько-нибудь  верила  человеку,  который,  как  ты  уверяла,  дорог  тебе  и  понятен. Так  едешь  со  мной?!
            Наташа  смотрела  на  него  потрясённая. Только  теперь  она  подумала, всё  это  может  оказаться  ложью,  страшным  вымыслом,  а  она…
            «Нет! Зачем  этой  женщине  лгать?  Павел  просто  выкру-чивается  и  лжёт  сам! И  теперь  думает,  что  я  откажусь  с  ним  ехать. Дудки! Поеду!»
            Так  решила  и  принялась  искать  штормовку.
             Котляров  помог  ей  одеться,  спуститься  с  сопки,  усадил  в  машину  и  привёз  в  редакцию. 
          

---   *   ---


            Бродский  был  ещё  у  себя. Увидев  Павла  и  с  ним  незна-комку, он  снял  очки  и  играя  ими  в  пальцах,  указал  на  стол  с  бумагами  и  отдельное  письмо.
            - Извольте,  молодой  и  даровитый,  ознакомиться  с   очеред-ным  пасквилем  в  нашу  уважаемую  газету,  но  уже лично  на  вас.
            Павел  сел  у  стола,  Наташе  указал  на  стулья  у  стены, и  углубился  в  неанонимное  письмо. Читать  было  что. Стружкова  излагала  мысли  ясно:  журналист  Котляров  оболгал  Волошина,  а  извратив  факты, влезая  в  личные  отношения, скомпрометировал  её,  честную  женщину.  И  работницу  среди  передовиков  производства.
            «Стружкова…Но  зачем  это  ей? Месть?  За  что?..Ума  не  приложу, - подумал  жерналист. Вслух,  опуская  письмо,  объявил:
            - Шедевр  казустики!
            - Плохо  дело, - сказал  главред,  отворачиваясь  и  сморкаясь  в  большой  платок.
            В  это  время  зазвонил  телефон  и  Бродский  схватился  за  трубку,  как  за  ту  самую  словину. Но  трубку  пришлось  передать  Котлярову.
            - Тебя!
            - Я  слушаю, -  сказал  Павел.
            Звонил  Шепиль.
            - Я  хочу  одного – ясности, - резко  прозвучал  бас  секретаря  райкома. – Или  объясните  толком,  как  так  получилось,  или…
            - Вы  говорили  с Волошиным, - перебил Павел  тоже  без  дели-катности. -  Возможно,  он  объяснит,  потому  что  я  тоже  в  затруднении. Мне  не  приходилось  выставлять  нижнее  бельё  ни  своё,  ни  чужое!
            - Да. Мне  пришлось  с  ним  говорить.
            - И  что  он  поведал?
            - Что  вы  нарушили  элементарную  этику.
            - Но,  Михаил  Игнатьевич! Факты  в  фельетоне  пока  что  ник-то  не  опроверг! И  в  том  числе  Волошин.
            - Вот  именно,  что  пока  что! И  жалоба  Стружковой  усугуб-ляет  ситуацию. Вам,  видимо,  придётся  съездить  к  Волошину  и  извини-ться. А  уж  редакция  газеты  сама  должна  принять  меры  по  поводу  такого  скандала, - завершил  Шепиль  втык.
            Павел  тоже  положил  трубку  и  обернулся  к  Наташе.
            - Выходит,  Наталья  Ильинична,  вы  не  зря  дёрнули  мой  зуб. Оказывается,  ваш  покорный  слуга  не  только  фальсификатор,  но  и  боль-шой  шалун  в  блудизме.
            И  Котляров  поднялся  у  стола  и  долго  стоял, будто  чего-то  ожидая. Впрочем,  Наташа  ожидание  оправдала.  Резко  поднялась  и  подой-дя  к  нему,  спросила:
            - Вы  хотели  доказать,  что  вы  правы?  Доказали?! Нет!  Что  вам  ещё  от  меня  нужно?!
            Павел  оборотился  на  Бродского.
            - Я  должен  доказывать  свою  непричастность  к  этой…- он  указал  на  письмо  Стружковой, -  истории. Да?
            Он  всё  же  надеялся,  что  Бродский  не  утратил  веры  и  понимает: Котляров  не  мог  солгать,  тем  более,  извратить  факты  заведомо.
            Но  главный  редактор  сказал  другое.
            - Вас  могут  уволить,  Павел  Тимофеевич. Райком  так  посове-тует.
            И  отведя  старчески  притухшие  глаза,  пытался  спрятать  руки,  не  зная  куда  деть.
            «А  может, -  подумал   журналист, -  он   не  хочет  подавать  мне  руки  и  репетирует?!»  Ему  стало  тоскливо.
            - Возможно,  придёт  время, -  сказал  он,  глядя  в  окно, - и  некоторым  гражданам  Советского  Союза  станет  стыдно  за  своё  особое  мнение. Да  теперь  у  меня  нет  никого,  кто  поверил  бы  в  мою  непричаст-ность  к  этой  брехне,  и  я  не  смогу  доказать  правоту  поступков. Хотя. Зачем  и  кому  доказывать?! Я  просто  поеду  к  Волошину,  потребую  пос-тавить  рядом  Стружкову,  и  посмотрю  им  в  глаза. Они  у  честного  человека  никогда  не  врут. И  мне  этого  достаточно. К  тому  же,  я  знаю  разгадку. Она  его  любит.  А  эта  штукенция  толкает  иногда  на  такие  подвиги  души,  что  черти  в  аду  начинают  креститься…
            Волошин  был  занят  на  совещании,  но  под  руку  подвернулся Стёпа  Ряпушкин  и  они  разговорились.
            - Ты  что  такой  кислый,  чем  оскомину  набил? Клюква  тут  не  родит,  просто  не  растёт,  а  ты  смурной.  Не  прихватил  ненужной  хвори? А  то  слушок  пошёл,  будто  журналист  наш  жеребец-осеменитель.
            - Вот  потому  я  тут  торчу,  любезный  Стёпа. Соперника  ожи-даю,  желаю  морду  разукрасить. 
             Ряпушкину  можно  доверять  и  Павел  в  немногих  словах  описал  расстановку  фактов.
            - Ну,  Волошин!  Вот  даёт! -  воскликнул  горный  мастер. Он  был  в  брезентухе,  на  голове  каска  с  шахтерской  лампой.  Сняв  касту,    стукнул  об  ладонь. -  А  я  всё  же  верил  в  его  порядочность  и  красоту  души. И  чичас  уверен,  что  не  мог  он  нашкодить  так,  чтоб  брызги  грязи  - на  других! Могу  признаться,  я  не  охоч  на  бабьи  сплетни,  но  бабочки  между  собой  плетут,  будто Волошин,  с  подругой  строгих  правил, отно-шения  наладил. И  даже  больше! О  свадьбе-женитьбе  разговор  идёт. И  чтоб  гулянка,- во  всю  объемлемую  ширь  натуры  славянина! Как  старожилы  тут  орут,  которые  под  квасом  и  бывшие  воры: воровать,  так - миллионы, а  ежели  сношать,  так  королевою  не  брезгать! И  между  прочим, слушки  меняют  тему,  на  Волошина  напрасно  не  плетут,  а  защищают. Было,  что  поцапался  он  с  этой  бабой,  которая  в  разрезе  монитором  управляет. Было  да  прошло. Теперь  у  них  сначала  закрутилось  и,  кажется,  любовью  закру-глилось. Нельзя  винить  такое,  грех, Павлуха! И  ты  напрасно  ухватился  и  норовишь  наставить  фонарей. Вот  хучь  убей,  не  верю  я,  чтобы  Волошин,  позволил  что-то  супротив  чужой  или  своей  души.
                - И  я  не  верю, если  положить  на  душу  камень. А  потому  надеюсь, - обойдётся. А  поговорить  и  камень  снять,  хочу.
           - Ну,  вот, старайся!  Цуцванги  не  годятся. У  них  задачка -  отнять  время  и  предложить  ничью. Ничья,  конечно,  иногда -  нормально,  но  снять  грядущие  вопросы  жизни  не  могёт,  как  говорит  простой  народ.- И  Стёпа  улыбнулся,  но  довольно  кисло. – В  глаза  ты  хочешь  заглянуть. А  загляни…Волошин  гордый  и,  когда  так, лажи  не  потерпит. И  если  первым  он  тебя  ударит,  значит  прав. А  ты  терпи,  возьми  больничный  и  скройся  с  глаз, чтоб  пережить  фиаску  в  одиночку  и,  наконец,  понять,  что  был  профан. А  вот  Стружкову  ты  не  тронь…Баба – истеричка,  готовая  сбрехнуть,  где  надо  и  не  надо. Она  и  на  работе  может  закатить  скандал  по  пустяку.  А  тут -  с  природой  отношенья. Возможно,  ты  не  спец,  я  тоже  мало  практики  имею,  но  говорят,  которые  умеют,  когда  касается  вопрос  для  бабы,  ярмо  накинуть  мужику  и  пользовать  его  и  восторгаться,  к  тому,  когда  мужик -  орёл! Тогда  та  бабонька  сметает  все  преграды,  чтоб  отстоять  приобрпетенье. Вишь,  как  выразил  мыслю  про  прочие  вопросы  жизни,  хошь  не  поэт.
            Теперь  Стёпа  Ряпушкин  раздольно  улыбнулся  и  даже   стал  в  позу  творца, какую  можно  отпечатать  на  монете.
            - Хорошо,  хорош! -  осклабился  и  Павел  и  по  плечу  хлопком,  одобрил. – Поговорили:  будя! За  информацию  спасибо,  а  за  накачку -  ещё  раз. Вон  едет  газик  с  полигона,  возможно,  возвращается  Волошин. Ступай,  пока!  Я  заскочу  к  тебе,  чайку  попьём  и  партию  сгоняем.
         

---   *   ---


 Павел  не  ошибся,  директор  ГОКа  заявился. Увидев  Котлярова, пригласил  жестом  руки  пристроиться  и  следовать  в  контору. А  в  каби-нете  оставался  сдержанным,  серьёзным. Но  руку  подал  первым,  и  провер-нув  необходимое  в  работе,  уселся  рядом  с  Павлом  на  диван.
            - Не  знаю,  зачем  ты  приехал  сюда,  но  говорю  тебе:  спасибо. Не  ожидал?  И  я  не  ожидал,  но  должен. Через  разговоры про  твою  галиматью  в  газете,  мы  с  Полиной  помирились. За  то  спасибо. А  что  сказал:  галиматью,  бери  в  кавычки. Она  в  последнее .время  стала  единст-венной,  что  перевернула  здешний  уклад  жизни. Было  тихо,  хорошо,  я  бы  сказал, уныло,  а  ты  вызвал  бурю  разногласий  в  мыслях  и  непокой  сердцам. И  чем?!  Залез  в  исподники,  по  сути!  Народ  наш  спорил  не  про  план,  не  как  его  досрочно  сделать,  а  как  вести  себя  в  постели! Каково?..Конечно,  это  вредно,  влезать  в  интимные  дела. Особенно  для  молодёжи,  без  воспитания  ума. И  партия  за  это  врежет  по  ушам,  запом-ни. Она,  вроде,  старается  для  дела  и  народа,  но  там  скопилось  столько,  сказать  помягче,  филистёров,  а  это  подленький  народ, что  говорить  об  этом  вслух  нам  запретили. В  газетах  тоже,  между  прочим.  Твоя  статья,  пожалуй,  исключение, подумаешь, -  провинция  глухая! Но  они  припомнят  такой  огрех  и  уже  в  недалёкое  время. И  меня  снимут  с  работы,  прогонят  наших  секретарей,  в  общем-то,  нормальных  мужиков, и…Тьфу,  ты,  забол-тался!  Но  фельетон  ты  нацарапал  добрый. Если  бы  таким  макаром,  да  встряхнуть  кругом  страну. А  то,  я  чую,  засыпает,  от  нехрен  делать. Успокоились,  не  знают  делать  что  на  завтра…А  дороги  провести  машинам  в  сёла,  туда  же  газ  и  прочих  нужда  задачки!  Да  родина  у  нас  большая! Да  сделать  всей  стране  уборку  по  авралу,  снести,  остались  где, трущобы.  А  они  есть  в  задах  у  городов!  Построить  тем  жилье! Метро  построить  и  трамваи,  троллейбусы  на  дачи! Да  сколько  планов  у  меня! И  им  бы  навязать,  чтобы  встряхнулись. Эх,  ма,  живу  я  не  в  те  временя! А  то  бы  купил  девчат  деревеньку,  да  и  сношал  бы  их  помаленьку. Это  сколько  стране  бы  приросту! И  страна  бы  цвела  и  пахла! Жил  бы  народ  в  тепле  и  холе,  работал  бы  и  строил  потихоньку, но  крепко,  на  века. Как  говорится:  сделал  дело,  с  толком  отдыхай! А?!  Я  изложил  тебе  программу  коммунизма,  что  б  мы  так  жили. Верней,  не  мы – потомки. Но  если  вдуматься, мы  для  чего  сотворены? Родиться,  чтобы  помереть? А  фигу! За  это  время  между  первым  и  вторым,  построить  надо  много  для  потомков. Я,  между  прочим,  хотел  бы  строить,  возводить. И  чтоб  мне  в  душу  не  плевали  ложью.
            Волошин  посмотрел  на  Котлярова  и,  возможно,  впервые  за  их  недолгое  знакомство,  улыбнулся  виновато  и  шельмовато. Ошарашен-ный  откровениями  Павел  отвёл  взгляд  и,  глядя  на  свои  руки, сказал:
            - Я  ехал  к  тебе, Пётр  Иваныч,  не  ругаться,  не  извиняться. Просто  хотел  увидеть  и  заглянуть  в  глаза -  и  всё. Но  ты  или  слишком  хитёр  и  опередил  меня,  или  не  знаешь  всей  подноготной,  если  вернуться  к  теме  исподников. Ведь  Полина  Сергеевна  написала  жалобу  в  райком  и  требует  наказать  меня  за  клевету.  Присовокупляя  к  прочему  мои  при-тязания  на  её   тело. Приставал  я,  дескать,  к  ней,  и  требовал  отдаться. Вот  так  то:  по  белому,  но  чёрным.
            Волошин,  стряхивая  папиросу  в  пепельницу,  тихонько  улы-баясь,  уронил:
            - Ты  всё-таки  напрасно  влез  в  бытовые  дрязги. Не  мог  я  всего  рассказать  никому. Ничего  особенного  не  случилось,  когда  мы  были,  как  говорится, тет-а-тет.  Я  же  мужик  ешё  при  теле,  она  тоже  не  из  железа  слеплена,  и  мы  такую  тему  трогали,  а  я  даже  руками. Но, помнишь  у  хохлов  спивали?  Пидманула-пидвела  и  ни  разу  не  дала! Вот  так  тогда  и  было… И  ладно,  поговорим  в  райкоме. Ты  приехал  ко  мне,  а  я  договорился  с  Шепилем  и  он  готов  принять  для  разговора. И  раз  такой  расклад,  поедем  вместе. Будь  готов  на  шесть  часов. Согласен?
            Котляров  развел  руками.
             - Куды  христьянину  податься,  когда  залазят  в  огород?!  Закинуть  веревьё  и  удавиться?!  Так  я  не  буду. Вернее,  буду  в  шесть  часов  торчать  в  райкоме!

---   16   ---

            Когда  они  вошли  в  кабинет  Шепиля, тот  усадил  их  на  диван,  прихватил  себе  стул  и  сел  напротив.
            - Я  упросил  первого,  чтобы  и  он  включился  в  наше  дело,  но  Сергей  Сергеич  очень  занят,  а  потому…- известив  повестку  встречи,  второй  секретарь  развёл  руками. – С  чего начнём?  Вернее,  с  кого?
            Шепиль  посмотрел  на  Волошина, перевёл  взгляд  на  журна-листа,  и  едва  заметно  поморщился.
            Директор  комбината  глянул  на  Павла,  потупившись, сооб-щил:
            - Я,  товарищ   секретарь  райкома,  в  вашем  присутствии  при-ношу  свою   благодарность  работнику  районной  газеты «Товарищ  Правда»  за  блестящее  выполнение  поставленной  ему  задачи. Заодно  прошу  изви-нить  за  доставленное  ему…оскорбление  со  стороны  Стружковой  Полины  Сергеевны. Всё  изложенное  в  её  жалобе  есть чистый  вымысел  больной  нервами  женщины. В  остальном  разрешите  мне  не  вдаваться  в  детали,  потому  что  не  считаю  возможным   рассматривать  интимные  темы. У  природы  много  тайн  сокрыто,  одна  такая  касается  человека.
           После  такого  монолога  установилась  тишина,  они  замкну-лись,  молчание  устоялось, а  когда  это  стало  в  тягость, Шепиль  посмотрел  на  Котлярова.
             - Я тоже прошу извинения у глубокоуважаемого  Павла  Тимо-феевича. Надеюсь,  не  откажешь  принять. А  что  касается  фельетона,  тему  мы  закрываем. Материал  газеты  оказал  влияние  не  только  на  Петра  Ива-новича,  но  и  в  целом  на  коллектив  своим  моральным  фактором.   Практи-ческие  выводы  сделаны,  а  главный  из  них - наш  герой. Он  понял  ошибки,  покаялся  и  стал  на  верный  путь  строителя  светлого  будущего. – Тут  секретарь  глянул  на  утухающего  журналиста, понял  некую  нелепицу  в  словах  и  быстро  заключил: - Так  что  в  данном  случае  меры  приняты.
            За  сим  он  глянул  на  Волошина,  пригладил  усы  и  довольно,  но  чуточку  улыбнулся. И  тут  же  продолжил:
            - Товарищ  Волошин  сам  себе  вынес  приговор  по  делу.  Осудил  и  нам  большего  не  надо. Остался  человек. Директор  ГОКа. За  него мы  все  боролись, и  это  было  конечной  целью, поставленной  партией. Извини  ещё  раз, Пал  Тимофеевич! Если  торопишься,  можешь  идти. Претензий  не  имеешь?  Тогда,  всего  доброго. А  нам  с  Петром  Иванычем  надо  потолковать  по  вопросам  комбината.
            Пожали  руки,  разошлись.
            Претензии  остались  к  обстоятельствам. Котлярова  одолевали  смутные  мысли,  от  которых -  хоть  реви. Выскочив  из  райкома,  Павел  прежде  всего  подумал  о  Наташе. Мнилось  ему,  что  теперь  всё  уладится, она  поймёт  свою  ошибку  и  они  вместе  подадутся  на  «материк».
            «И свадьба  состоится…А  что  за  свадьба  без  цветов?! Пьянка,  да  и  всё!» - сказал  он  себе  вдруг  и  пустился  по  улице  посёлка.
            Магазины  ещё  не  закрылись  и  Котляров  завернул  в  универ-маг  и  выбрал  для  Наташи  довольно  приличный  перстень  с  рубином. Павел  прикинул  его  на  мизинец,  остался  доволен  и  оформил  покупку. И  всё  же  подняться  на  сопку  не  решился,  отложил  визит  на  утро  и  перено-чевал  в  балке  с  рыбаками,  а  утром  проснулся  с  зарёй.   
            Он  вышел  умыться  к  озеру. Оно  лежало  умиротворённо-  тихое, лениво  накатывая  лёгкие  гребешки  волн  на  берег. Бородатые  и  ещё  чёрные  в  исподе  лиственницы  выстроились  в  торжественный  строй  и с  высоты  утёсов  заглядывали  в  озеро,  стланики  дружно  убирали  берег  в  сочную  зелень, птицы  хлопотно  кружились  по  закрайку  воды.  И  лебеди,  прекрасно-белые  лебеди  в  горделивой  осанке  плавали  чуть  поодаль,  спокойно  и  мудро  посматривая  по  сторонам.
             Как  дорого  для  глаза, - картина!
             Да  ещё  солнышко  взошло,  взъярилось, расплавив  ореолы  марева  вокруг  далёких  сопок. Пирамиды  синих  кряжей  выступали  резче,  и  скоро  понизу  пропала  полсть  туманов, -  долина  полностью  наполнилась  слепящим  светом  праздничного  солнца.
            И  удивительно,  но  была  тишина! Иль  Котляров  оглох,  а  то  и  в  вакуум  попал,  когда  не  слышно  рядом  звука? Ни  крика птиц,  не  слышно  уток, ни  цокота  белок  ни  случайного  треска  сучков,  в  близкой,  в  десяти  шагах  тайге.
            Но когда Павел отвлёкся и вспомнил  про  задачи  дня,  всё  стало  на  места. И  он  пошёл  к  Наташе  и  поднимался  на  сопку  неспокойный. Эту  штуку  он  стал  гнать,  считать  шаги  и  малорослые  и  редкие  берёзки,  но  боль  души  не  уходила. Наташа  могла  его  тотчас  прогнать,  или  расцеловать.  Что  будет,  он  не  знал,  но  что  назад  ему  дороги  нет,  это  ведал.
            

---   *   ---


            Феоктистова  увидела  его  издалека,  выглядывая  с  самого  спросонья. Но  гордость  удержала,  и  она  не  побежала  встречь,  как  птица. Она  всю  ночь  не  спала,  думала,  гадала,  какая  она  гадкая  такая. Неспра-ведливая  и  торопливая  на  мысли.  А  вдруг  и  правда, - Котляров  не  вино-ват?! И  тогда  он  имеет  полное  право  на  презрение  к  ней  и  не  простит  обиду…Или  вдруг  обращалась  в  ещё  больший  гнев  и,  стараясь  изгнать  мысли  о  женихе,  принималась  искать  работу.  И  всё  повторялось! Она  не  верила  в  бога,  но  как  всякий  человек,  чуточку  суеверна  и  принималась  загадывать,  что  будет,  если  Павел  не  придёт  и  они  не  добьются  толку  в  отношениях?
           Но  вот  Павел  поднимается  к  балку,  а  она  заволновалась,  не  зная,  как  ей  быть.
          «Нет, - решила  она  всё же, - я  буду  твёрдой,  как  скала!  Говорить  с  ним  не  стану!»
           И  стала  одеваться, решив  идти  к  приборам. Но  опоздала,  Котляров  вошёл. Не  хмурый,  не  весёлый,  но  спокойный.  Нашёл  её  глаза,  сказал:
           - Наташа,  милая  моя. Я  пришёл  ни  извиняться,  ни  прощаться,  а  заявить  свою  невиновность  и  просить  о  благоразумии. Твоё  слово  пос-леднее  и  решительное,  оно  поставит  точку. Я  был  вчера  у  Волошина  и  мы  вместе  говорили  с  секретарём  райкома  Шепилем. Волошин  сам  рассказал  Шепилю,  что  та  женщина  меня  оговорила. Я  к  ней  не  приста-вал,  не  требовал  ложиться. Нехорошо,  цинично  я  сказал,  но  это  так. Стружкова  любит  Петра  Ивановича,  а  когда  любят  и  чтобы  удер-жать…Сама  должна  понять,  ты  тоже  женщина. Решай.
           Наташа  помедлила,  глянула  ему  в  глаза  и  улыбнулась.
           Мир  между  ними  наступил,  согласие  и  лада. Они  задумали  устроить  свадьбу. Газгиреев  Микаэл,  он  и  Павел  договорились  раньше,  Наташе  сотворил  причёску. Не  королевскую,  простую,  пролетарского  труда. А  Михаил  в  ушедшые  года  работал,  в  драмтеатре  при  одном  заводе,  любителем-гримёром,  и  он  тряхнул  талантом,  и  постарался  пере-направить  интерес  с  причёски  и  наряда  на  лицо  невесты. Чтоб  можно  глаз  не  отвести  не  от  причёски,  а  с  лица.
            И  свадьба  скромной  не  случилась. Как  сказал  один  котёнок:  «Пить  так  пить!»  И -  бултых  в  кадушку  с  молоком. И  не  утоп. Кадушка-то  полна!  И  свадьба  сделалась  широкою,  раздольную,  свободною  - на  весь  посёлок. Столовая  большая,  но  если  припоздал -  расставили  столы  снаружи.  Сама  собой  сложилась  складчина:  кто   морс  тащил  с  морошки,  голубики  ли  брусники,  кто  брагу,  и  даже  самогон,  иной  не  поскупился  ящик  водки  выставить,  рыбу  ли  грибы  и  всякие  соленья, оленину  и  глухаря, арбузы – подарок  южной  соцстраны,  всё  в  дело  пригодилось.  И  музыку  наладили,  магнитофон  заставили  орать  Высоцкого  с  высокого  столба. Людей  собралось  много,  и  получился  праздник  пребольшой. Не  на  район,  а  на  посёлок  Озерной. Все  были  веселы, расхристаны  и  разбитны,  и  только  оставался  недовольным  голос  барда,  с  грустью  сверху  выводя: «Всё  не  так,  ребята!»
            И точно, Миша  Газгиреев  не  явился,  а  Павел  психовал,  переживал. А  вдруг  случилось  что,  не  заболел  ли? Но  обошлось. С  бугра  спустилась  «Волга»,  единственная  частная  и  чёрная  машина  на  Таёжный.  Из-за  руля  выбрался  проказник  Микаэл,  махнул  рукой,  машину  обошёл,  открыл  другую  дверь,  галантно  подал  руку  и  вывел  на  погляд  шикарную  мадам! Все  ахнули  и  ахнул  Котляров. И  тоже  вскинул  руки  и  бросился  встречать  и  обнимать. Расцеловался  с  другом, его  подругу  обнял,  но  целовать  не  стал. Провёл  к  столу  и  свадьба  началась,  но  на  две  пары. Газгиреев  Микаэл  женился  тоже.  Плечом  к  плечу  остались  в  центре  женихи,  невесты  на  отшибе. Стали  наливать  и  поздравлять,  тосты  возглашать  и  запивать. Свадьба  пошла  своим  порядком. Уже,  наверное,  аж  после  третей,  Павел  склонился  к  Мишке  Газгирею  и  спросил:
            - Ты  что,  увёл  невесту  друга?
            - А  что?  Так  получилось! -  пожал  плечами  в  коже  куртки  Микаэл  и  перешёл  на  шёпот. – Он  её  привёл  соорудить  прическу. Я  принялся  работать,  а  он  ушел  курнуть. А  женщина,  да  ты  вглядись, красавица,  как  дочь  самой  Тамары! Ну  та,  что  в  Грузии  жила! И  я  вокруг  её  и  так  и  всяко,  и  веришь,  шишкомот  заволновал  настолько,  что  рас-судок  потерял. И  стал  ей  обещать  не  только  горы  золотые  и  реки  полные  вина, как  раб  у  ног  её  готов  был  распластаться. Душа  была  настолько  мягкая,  хоть  свечи  разливай! Ещё  я  хвастал  ей  машиной. Зачем  купил  тогда,  не  знаю,  душа  сильно  просила. Теперь  Полину  покатаю… Вах!  Вах!  Как  говорил  товарищ  Пушкин, бедный  бес  под  кобылу  подлез,  а  там  ему  ребро  воткнули…Ну  ты  же  знаешь,  молодой,  а  я  уже  почти  старик.  Я  так  ей  говорил  довольно  долго, она  смеялась,  разными  словами  издевалась…И  согласилась  выйти  за  меня!  Тогда  мы  сговорились  сюда  приехать,  и  вместе  свадебку  сыграть. Ты  с  Наташей, я  с  Полиной,  а  потом  на  «материк»  удрать.  Вот  так  случилось  и  теперь  ей  раб. Мы   верно  сделали,  или  сыграли  в  дурака? Ты  можешь  дать  совет?  Так  помоги!
            - Болезнь  я  твою  знаю,  а  вот  помочь…Наверняка  могу  ут-верждать  только  одно. Она  всё  сделала  назло  Петру. Ну,  и  себе. Характер  таких  баб  неописуем,  там  логики  не  сыщешь. Она  сбежит  и  от  тебя.  Когда,  не  знаю.
            Так  пошептались,  а  свадьбы  продолжались  и  кончились,  с  виду,  ладком.
            А  на  другой  день  Павел  с  Наташей  подался  в  Луганск.

---   17   ---

            Они  прошлись  по  городу  пешком,  от  вокзала  до  хатки,  где  жили  матушка  и  брат.
            И Павел  замечал, что  город  изменился. Хиленьких  домов,  как  довоенная  халупка  их  наследства,  стало  мало  на  виду,  многоэтажками  закрыли. Улицы  раздвинулись,  цветы,  газоны  радовали  глаз. А  вишен,  абрикос,  где  можно,  не  сносили,  а  новых  насадили.  Персиков  и  яблонь, не  погнушались  клёнов  и  березок  посадить  и  кое-где  платанов. Конечно,  были  сосны,  ели,  чтобы  зимой  хоть  что-то  зеленело.
            Их  хатка,  среди  деревьев  и  поверх,  совсем  невидимою  ста-ла,  скукожилась,  к  земле  прижалась  и  осела. Так  сколько  лет! Но  матуш-ка  её  любила,  насколько  было  сил,  за  ней  ходила,  белила,  красками  на  ставнях  малевала. Садок  и  огород  на  пяти  сотках,  сбегали  по  уклону  до  самой  Луганки,  а  там,  у  лавочки,  кустился  виноградник. По  осени  тут  хорошо  сидеть,  смотреть  на  тихий  ход  воды  и  думать,  да  кушать  виноград.  В  былые  годы,  иногда,  Павел  так  и  делал. 
            А  ныне  он  вошёл  в  халупку  первым,  отдав  поклон  жилью  под  низкой  притолокой. И  сощурившись  от  солнышка  в  оконце, не  увидел  изумлённой  радости  на  сморщенном  лице  матушки, ни  того,  как  бросила  она  шитьё  и  кинулась  навстречу,  потянулась  к  сыну,  тихо  охнув,  села  на  топчан  и  незаметно  тронулась  за  сердце. А  слёзы  Павел  потом  увидел. Отпуская  мать  и  отступив,  обнял  за  плечи  Наталью  Котлярову.
            - Это,  матушка  родная,  моя  жена,  Наташа. Представляю. Теперь  другие  времена,  благословения  издалека  просить  непросто,  так  ты  прости,  теперь  благослови.
             И  обнял  их  обеих,  прижал  к  груди  с  любовью. И  отпустил,  чтоб  пообщались  глазом  или  словом. Матушка  сказала  слово.
             - Здравствуй,  доченька  Наташа!  Забудь  что  ты  в  гостях,  ты – дома!
             Наташе пришлось склониться и поневоле поклониться,  обни-мая  свекровь. А  та  расцеловала  дочь  по-русски,  троекратно.
            Чтоб  не  обидеть  мать,  молодые  остались  на  весь  день  дома. Брата Георгия  не  было  и  скоро  не  ожидался,  был  в  поездке,  и  уже  ма-шинистом  тепловоза,  водил  грузовики.
             - Ну,  что  же,  время  подождёт  и  своё  возьмёт,  а  утром  мы  проведаем  Олега, -  заявил  на  это  Котляров.
             Но  матушка  остановила  планы.
             - Сынок! А Жора говорил, Олег  в  отлучке. Его  куда-то  увез-ли  в  горячке.
            - Опять  вернулся  к  прежнему!  Надрался?! Сразу  догадался  Котляров.
            - И  это,  и  ещё  хужее,  -  вздохнула  мать. – С  женой  он  будто разошёлся. Напился  как-то,  и  попал  в  лечебку. В  эту,  как-то  Жора  гово-рил, в  профилакторий  трудовых  воздействий  на  лунатиков  и  пьяниц. Ишь, выражаться  научились!
            - В элтэпэ, - поправил  Павел. – Лечебно  трудовой  профилак-торий. Но  верно  Жорик  перевёл,  что  бы  доступно  понимать. Там  лечат  дураков  и  алкашей. Я  завтра  поищу  и  алкаша  там  навещу.
            Пообещал  он  довольно  спокойно,  хотя  новость  его  взбудо-ражила. Уже  довольно  сильно свечерело,  когда  он,  оставив  женщин  обща-ться  и  притираться,  вышел  в  сад  и  спустился  к  реке. Грустно  помаргивали  на  низком  небе  звёзды,  в  воздухе  сочилась  сырость,  печа-лью  отзывались  этому  сверчки. 
            «Смотри,  как  обернулось  ему  в  жизни… А ты  прошляпил  друга. - Павел, сидя  на  скамейке,  закурив,  корил  себя. – Наставить  ты  мас-так  и  денег  не  жалел…И  что  в  осадке? Не  только  в  деньгах  и  советах  помощь.  А  проследить,  заставить,  наконец,  а  то  и  в  морду…- пригрозить.  Взять  на  слабо!... А  у  тебя  сердечных  дел  по  горло! Ему  приспичило  жениться! Чудак-мудак! Тебе  Наташа  не  давала,  отвергала,  природе  отдавать  долги?! Куда  ты  торопился?! И  вот  итог,  профукал  парня. И  как  там  Лена?  Она  хоть  курс  прошла,  от  тубика  избавиться  успела? Не  знаешь.  Время  выкроить  не  смог,  чтоб  позвонить! Эх, Пашка! Живёшь,  любуешься  собой,  а  остальное  до  лампады. Нравиться  ему  оказывать  услуги  и  поддержку  разным  людям  и  внутри  себя  цветёшь. Засранец. Это  же  и  есть  подспудный  эгоизм!..Выходит,  для  себя  стараешься,  да  ждёшь  утеху  самолюбию  спасибом. А  коллективу  хвалишься  отсутствием  в  характере  тщеславия. Ты  же  -  Янус! Да, да,  тот  самый,  о  двух  лицах!  И  ханжа!»
            Так  распаляясь  в  уничижении  своей  персоны,  Павел  почув-ствовал  жар. И  голова  и  сердце  отзывались,  и  душа. Бросив  в  ноги  сига-рету,  остервенело  задавил.
            «Вот  так  и  твою  душу  затоптать!  Душонку  с  гнилью  подло-го  интеллигента-мещанина!..И  хватит  психовать! Ошибку  надо  исправлять! Поехать  до  Олега  и  всё  ему  сказать!  Что  он  подлец,  гордыню  всё  лелеет,  и  ты  не  лучше  фрукт…Так  понял?  Завтра!»
            

---   *   ---


            Добираясь  трамваем  до  лечебницы  на  краю  города,  Котля-ров  настраивался  добиться  свидания  с  Олегом,  если  это  запрещено,  но  оказалось  всё  просто. За  высоким  забором  из  арматурных  прутьев  гуляли  больные.  И  когда  Павел  зашёл  за  калитку,  его  приветил  голос  трезвого  друга.
           - Кому  я  тут  понадобился  срочно?  Тебе,  Павлуха! Тогда,  при-вет  и  масса  пожеланий! - Несмотря  на  выпендрёж,  в  глазах  друга светилась  неподдельная  радость. Они  обнялись,  Олег  отступил,  осмотрел  Котлярова и  махнул  рукой. – Выпивки  не  надо,  потерплю. Сейчас  мы  просто  потолкуем.  Сядем,  вон,  под  деревцо,  покурим. Вот  курево  давай,  а  то  махра  сквозная  или  Север!
           Когда  уединились  и  пустили  на  свободу  дым,  Олег,  винясь  и  пряча  взгляд, сказал: 
            - Дела  мои  хреновые,  фортуна  повернулась  перпендикуляром. И  даже,  как  кобыла,  норовит  копытом  зацепить.  Напился  так,  что  привезли  сюда  и  стали  камфору  вливать. Чтоб  поумнел. И  я  уже даже  заумный. Когда  выйду  отсюда,  брошу  всё,  и  водку  тоже. Вернусь  домой  и  выпрошу  у  Леночки прощение. Гордыню – вон!
            - Кстати,  как  Елена? – Павел  перебил  вопросом. – Я  к  вам  не  заходил,  мне  рассказала  мама,  и  я – сюда.
            - С  Леной  нормально,  обошлось,  Лёнька  растет,  болванчик.  Там  всё  путём,  если  б  не  я...Без  самолётов  не  мыслил  жизни! Брехня! Не  мыслил,  а  обходился, зато  Змия  Зелёного  искал  на  дне  стаканов. Теперь  за  Змея  положу  не  только  хрен,  но  и  горчички  всыплю. И  к  Сева-стьянову  пойду  хоть  технарём,  хучь  полотёром  взлётной  полосы,  а  буду  рядом! И  хватит  обо  мне!  Как  ты? Погутарить  надо  про  твои  успехи,  если  есть. Спокоен  и  умён,  стал  настоящим  журналистом? Своей  натуре  ошибки  позволяешь?  Как  к  тебе  жизнь:  передом  иль  задом?  Случайно,  не  женился. Когда  назад,  на  севера, домой?
            Павел  задумчиво  пустил  через  ноздрю  дымок  от  сигареты, посмотрел  на  друга,  повинился:
            - Домой,  не  знаю,  что  и  как  тут  будет,  отпуск  у  нас  дол-гий,  до  осени  дотянет. Я,  товарищ  и  приятель  с  детства,  не  случайно,  но  женился. И  зная  твою  дружбу  с  выросшим  в  дракона  змеем,  тебя  не  пригласил. Но  ежели  твои  слова  дойдут  до  бога,  и  ты  завяжешь  тую  дружбу,  мы  свадьбу  повторим. Но  тут,  вот  здеся,  у  родных  местах!. Веришь  или  нет?
            - Конечно,  нет! Ты  врать,  я  знаю,  ради  нужной  цели,  дав-ненько  навострился. -  Олег  прихлопнул  по  земле  ладошкой,  перевернулся  на  спину,  закрыв  глаза,  стал  отдыхать.
            - Добро  и  ладушки. Поставлю  перед  фактом,  а  там  увидим,  что  и  как. Что  же  касаемо  моих  на  северах  волнений  в  жизни, так  всякое  бывает. Насчёт  ума,  пожалуй,  - недостаток. Ошибаются  ведь  все,  а  вот  попробовать  на  зуб  их, время  не  хватает. Или  лень  одолевает. Правда,  я  иногда  анализирую  поступки. И  как-то  обнаружил,  что  бываю  подл  по  отношению  к  своей  душе.  В  ней  совесть  прозябает. А  совесть, это -  всё!..Но  извини,  я  в  философию  забрался,  бывает,  это  вредно  человеку. И  мне  бывает  больно,  когда  увижу, -  от  идеалов  отступил. Ты  всегда  мечтал  о  самолётах,  а  это  принцип  для  души.
            - Ишь,  как  научился  мысли  завихрять! -  подтрунил  Олег  и  поощрил: - Да  ты  не  обижайся,  валяй  продолжение. А  то  я  тут  совсем  оскудел  на  идеи.  Ни  одной  приятной  мысли!
            - Так  я  уже  излился. А  новенького…Впрочем,  новое  в  моём  раскладе  появилось. Я  теперь  женат. Ты  знаешь,  я  не  рвал  на  ходу  подмётки  у  видных  барышень,  а  тут…- Котляров  развёл  руки  и  снова  сомкнул. – И  ещё  о  чем  как-то  подумал. Нельзя  друзей  терять. Такая  мысль  пришла  не  там,  а  здесь. Когда  узнал  про  это  заведение,  где  ты  сокрылся  от  докук  по  дому.
            Скрытая  ирония  с  укором,  заставили   умолкнуть,  какая-то  уютность,  что  была  вот  только,  с  горечью  ушла. Нет,  обиды  не  было,  не  появилась,  Олег  всё  правильно  понял. Недавно  он  дал  слово  жить  почти  сначала. И,  слово – друг,  за  душу  зацепило. С  ним,  с  другом,  можно  что-то  обсудить,  решить  и  положиться…Они  друзья!  И  с  тем  расстались  ненадолго.
            - Так  я  на  днях  сюда  заеду,  навещу  ещё. Тебе  чего  из  фруктов  приволочь?  Выбор  небольшой,  как  я  заметил.  Но  что-то  надо,  чтоб  полезно  и  оскомину  набить,  -  держась  руку  друга,  вопрошал  Котляров.
           - Да  ладно! Распалился. Во-первых,  выбор  тут  нормальный.  Шахтёрский  край,  снабжение  идёт  по  первой  категории  заботы  о  народе. А  во-вторых,  мне  нянька  не  нужна,  я  не  сопливый  мальчик. Подумаешь,  явился  без  кулька  гостинцев! Тут  сразу  набегут  глядеть,  а  где  пол-литра!? А  ты  за  фрукты! Давай,  тикай  до  хаты,  а  то  женулька  заждалась. И  передай,  если  увидишь  раньше  Лену,  что  заявлюсь  на  днях. Я  с  доктором  вась-вась,  он  знает,  я  придурок, а  не  квадратный  дурачёк. И  даст  отседова  отлуп. Но  за  бутылку!  Так  вот  на  этот  бутылец  портвейна,  если  при  деньгах,  отслюнь. Мне  неудобно  говорить,  но  магарычи  берут  почти  что  повсеместно. Или  народ  осатанел  или  привычку  навязали. Не  знаю,  ты  слыхал  иль  нет,  а  тут  слушок  идёт,  что  наш  орденоносец  зло  ейную употребляет! А  денег  нужно  мне  всего  трояк. Рублишко  мне  на  пирожки  пойдёт. Тут  иногда  приносят  с  ливером. Отменная  жратва. И  эти  тоже  носят,  чебуреки! Как  вспомню,  хороши  под  пиво ! -   и  вдруг  спросил: -  а  ты  чего  смурной,  повесил  нос,  уткнулся  глазом  в  землю. Придёт  пора,  мы  все  там  будем!
            -  Да  я  тут  о  своём  подумал  на  твои  слова. Жили  сколько  лет,  старались,  пережили  лихо  и  боролись,  а  всё  же  напоролись.
            - Это  на  кого  ты  зубы  навострил?  На  нынешний  порядок?
            - Да  на  мещанское  мурло,  что  кажет  хрен  в  окно! А  ему  б -  по  рылу!
            - Ну  ты, борец, даёшь!  - качнул  гривастой  головой  Олег. -Ты  не с луны  свалился? Ты  погляди  на  них, они  забаву  выставляют,  ордена  друг  дружке! Другой  заботы  нет,  а  только  развлекаться! Тьфу  ты,  нашел  же  тему! Ты  помни  про  меня  и  жди,  освобожусь,  явлюсь. Я  всё  чего-то  ждал,  решаясь  ни  на  что, теперь  шабаш,  как  помирюсь  с  Еленой,  пойду  в  аэроклуб.  Летать  охота. Полечу! Стырю  самолёт -  и  в  небо! А  это  не забава!

---   18   ---

            Утром  разбудил  Павла  весёлый  стук  в  шибку  распахнутого  в  сад  окна.
            - Ну  что  такое  и  кто  там,  в  такую  рань?! -  недовольно про-бурчал  спросонья  Котляров,
            Рани  не  было, солнце  светило  свысока,  однако,  Павел  не  сразу  разглядел  Олега. Тот  улыбался,  помахивал  соломенной  шляпой,  а  в  другой  руке  держал  связку  удочек.
            - Всего  трое  суток  прошло  после  вашего  свидания  с  боля-щим,  а  вы  уже  перестали  узнавать  друзей! -  сварливо  определил  Олег  Воронин,  набрасывая  брыль  на  голову. – Я  к  тебе  со  всей  семьёй  по  ваши  души! Автобусы  бегают,  удочки  - вота,  съездим  до  воды,  развеемся!
            - Олежка!  Забодай  тебя  наш  долгоносик! Ты?! Я  щас! А  Лёньку  мы  куда  определим?  Ишь,  вымахал,  маслёнок! Машутку  мою  упросим  или  с  собой?
            - Так  ему  стукнуло  три  года, ему  учиться  плавать  в  самый  раз!  С  собой  берём! Ленульчик!  Так?!
            Через  минуток  пять,  не  больше,  Павел  выскочил  во  двор,  пожал  руку  Олегу  и,  обняв,  прихлопнул  по  спине,   поцеловал  Елену,  представил  им  Наташу  и  стал  бросать  под  попку  карапуза  Лёньку.  Тот  заливался  смехом    и  был,  наверно,  счастлив.
            Затем  Павел  передал  ребёнка  Лене,  и  увлек  всех  в  беседку  на  виду  Луганки.
           - А  ты  молодец,  выглядишь прекрасно,  как  нормальная  Елена! Не  из  сказки. Румянец  на  щеках,  цветёшь  и  пахнешь,  чтоб  не  сглазить! Худа,  правда,  сверх  меры,  но  это  поправимо.  Болезнь  ушла  и  надо  кушать. И  мы  сейчас  исправим  это  дело. Жаркое  из  кролика  при  картошечке,  бекон  от  хрячка или  свининки,  салат  на  всякий  вкус  при  помидорах,  и  малосольный  огурец,  компот  и  пирожки! И  молоко,  правда,  с базара,  не  своё,  Но топлёное  и  с  пенкой,  как  я  люблю! Маманька  наша  - мастер  чудеса  у  печки  сотворить! Тут,  я  гляжу, с  шамовкой,  как  на  северах,  всё  есть! И  вы  сюрприз -  что  надо  поднесли!  Куда  поедем?! Я  же  все  места  забыл. Недавно  думал  съездить  порыбачить.  Время  есть  и  мог  подумать.  Но  раз  мы  вместе,  то - куда?
           Олег  хлебнул  компота,  посмотрел  на  ухоженный  дворик,  вскинул  взгляд  на  друга. Вопрос  простой,  когда  купаться,  брызгаться  водой  и  на  неё  смотреть. Но  им  задача – рыбки  половить! Воронин  как-то  был  на  Северском  Донце,  лет  несколько  назад,  когда  душа  болела  чем-то. Но  он  тогда  страдал,  а  не  рыбачил,  хотя  снасти  кидал,  на  поплавки  смотрел. И  пожилой  рыбак,  сидя  о  бок,  наверное,  поняв  его  докуку,  вдруг  стал  рассказывать  о  верных  и  уловистых  местах  на  Деркуле  и  на  Айдаре,  на  Северском  Донце. Где  рыба  берёт  так,  что  устаёт  рука  и  дух  дёргает  за  сердце. «А  голавли, с  места  не  сойти!  Попадаются – во!»
            И  рыбак  разводил  ладони  на  добрый  метр.
            Особенно  он  рекомендовал  половиться  в  старом  русле  Донца,  которое  с  глупа  ума  кто-то  окрестил  Мёртвым.
            - Та  який  он,  к  бису,  Мэртвый?! Тю  на  того  недотёпу! Да  вин  же  дремотный,  як  дитя  малэ. Тэче  и  тэче  соби  потрохи,  витру  немае,  бо  горушка  прикрывае,  а  плотва  и  окуни  смыкают  поплавки  як  скажени! Дюже  сподобное  мисто! А  яки  там  рассветы! А  сазана  якого  вытяг  якось! Поняйте   до  старого  русла,  будь  ласка…
            И  Воронин  такому  воспоминанию  улыбнулся  и  предложил:
            - Поедем  на  старое  русло. Я  справлялся  у  тамошних  старо-жилов,  почему  назвали. В  том  месте  плотину  устроили  для  ТЭЦ,  поднять  уровень  воды  и  подавать  к  турбинам,  охладить.  Донец  там  крюк  давал,  а  вода  побежала  прямиком.  Теперь  только  излишек  тэцовского  уровня  туда  стекает  понемногу. Вот  потому  и  Мёртвый. Но  рыбы  там  навалом.  Всякой!
            После  завтрака  женщины  вернулись  в  дом  переодеться. И  вышли  павами, без  выпендрона,  но  чтобы  видели – имеют  вкус. Елена  простенько  одета,  по  средствам  для  местной, к  тому,  ребёнок  с  ней. Ей  скромность не  помеха. Наташа…На  северах  особо  одеваться  ни  к  чему  -  всегда  в  работе  и  заботе,  а  тут  можно  блеснуть  и  показать  на  что  одето. Ведь  и  пенёк  можно  украсить,  и  украшают  ёлку.
            А  на  Наташе  бордовый,  в  талию,  но  брючный  костюм! В  тон  туфли,  на  носу  очки  от  солнца, на  шее  нить  кораллов. Русые  волосы  схвачены  на  затылке  в  тугой  узел, на  некрашеных  сочных  губах  улыбка. И  кожаная  сумочка  в  руке.  Что  надо  и  как  надо – всё! 
           Олег  загорелся  глазами  и,  восхищённый,  сказал:
            - Вы  смотритесь,  как  знаменитая  актриса. Любая  вам  уступит  в  красоте!
            - Ну,  это  чересчур!  Лесть  побеждает  даже  зло,  но  мне  не  надо, -  в  ответ  сказала  Котлярова. – И  всё  же  я  довольна,  что  есть  эффект. Пускай  только  позволят  рыбы  не  клевать! Так!  Мы  готовы.  А  вы  чего-то  ждёте? Поклажу  в  руки,  и – вперёд! Я  слышала,  мужчины  ещё  не  разучились  тяжести  таскать. Несите!  А  женщины  удел – являть  собою  красоту,  сопровождая  вас.
            Когда  они  приехали  к  месту  лова,  солнце  уже  подбиралось  к  зениту. В  кустах  татарника  и  в  белесых  зарослях  полыни,  лебеды  во-  всю  свистели  птахи,  носились  ошалело  оводы, грозились  жалами. Над  дальними  каналами  у  тэца,  стоял  туман.  Там  вода  стекала, охлаждая  турбины,  там  разводили  знатных  рыб  от  сазанов  до  колючих  канальных  сомиков  и  путь  туда  заказан  всем  удильщикам.  Рыба  всё  же  выходила  в  реку,  становясь  удачей  рыбаков.  Забредала  и  сюда,  на  старое  русло.   
           Старица  начиналась  почти  у  дороги. Нужно  было  сбежать  под  косогор,  перейти  луговину  с  футбольное  поле  размером,  и  начина-лась  вода. Сегодня  гладь  её  тихая  и,  видимо,  мёртвая. По  опыту  Павел  знал:  рыбалка  в  такую  погоду  ни  к  чёрту. В  любом  месте.  И  здесь,  наверно,  исключения  не  будет.
            С  одной  стороны  в  русло  упиралась  заросший  полынью  холм, на  другом  был  поросший  ивняком  остров. Место  поистине  райское,  и  свободное  от  ветров. Когда  они  вокруг  гуляли,  налетая  Южаком  и  шелестя  в  бурьянах  на  пригорке,  бросая  сверху  сухостой  травы,  кузне-чиков  и  всякую  букашку. 
          У  поваленного,  наполовину  затопленного  дерева  сидел  старик под  широкой  шляпой  из  соломы, смотрел  не  отрываясь  на  перяные  поплавки,  их  была  пара. На  прибывших  он  покосился,  но  смолчал.  Верно,  полагая,  что  пройдут  мимо,  посмотрев  на  тишину.
            Но  они  задержались. Павел  заглянул  в  садок,  где  тотдыхали  краснопёрки  с  окуньками,  и,  будто  себе,  сказал:
            - А  крупных  экземпляров  нет.
            - Так  где  их  взять?! – неожиданно  громко  отозвался  стари-чок,  живо  обернувшись. – Вишь,  нефть  плавает!  Недавно  ту  машин  купа-ли,  москвичей! А  третьего  дня  смотрю, ба-альшие  лещи  боком  плавают! И  никому  до  такого  горя  нету  дела! У  каждого  хата  с  краю! Нас,  когда  мальцами  были,  за  ухи  дергали  за  проступки,  а  тут…
             И  с  горечью  умолк.
              Котляров  достал  сигареты  и,  закуривая,  предложил  удиль-щику.
              - Не  осудите,  не  курю, - деликатно  отказался  старик. -  Вот  разве  покалякать  задержитесь. Чтоб  душу  отвести. Клёв  всё  равно  посты-лый.
              Он  снял  шляпу  и  пригладил  сухонькой  ладошкой  обшир-ную  плешину, обрамлённую  мягким  и  светлым  пушком. Набежавший  вдруг  ветерок  зашевелил  растительность,  старичок  пощурился  на  солныш-ко,  часто  поморгал  белесыми,  как  бы  без  ресниц,  веками  и  покрестился.
           - Благодать  божия! – пропел  он  благостной  фистулой,  поводя  руками  и  прикрывая  глаза. Но  скоро  их  открыл  и  они,  тотоле  бледные,  утратившие  синь,  вдруг  потемнели. – И  что  особо  возмущает,  браконьер  распоясался  и  природу  губит!  А  власть  их  покрывает. Откупятся  они. На  деньги  счёт  об  совести  ведут! -  продолжил  тихо,  и  трагически  вздохнул. –  Вот  вам  сегодняшний  пример.  Живу  я  тут,  На  Счастьи,  и  утром,  вдоль  водохранилища  иду,  правясь  половиться  на  отшибе   в  этом  месте, и  вижу,  двое  уже  тянут  в  бредне  сазанов  на  берег. И  этот,  что  в  фуражке,  работничек  рыбхоза  сидит  поодаль,  косится  на  них. Это  значит,  они  ему  бутылку  обещали,  а  он  похмелки  ждёт! Цена  какая  верная  для  человека  с  черною  душой! Они  ему  на  водку,  а  тот  им  отдаёт  народное  добро! Стяжатели  и  шкурники,  и  наглецы! – прокричал  он  тонко  и  язвительно. – И  попробуй,  укажи  и  прогони! Они  тебе  не  только  матюками…Ему  б  за  то - милиционера! А  эта  служба  ходит  вдоль  канала  и  вокруг  хранилища  воды! Чтобы  такие  простаки  как  мы,  не  вздумали  туда  закинуть  поплавки. Закинул, и  поймали, - червонец  штрафа!  Так  легче  им  служить! И  это  так  же  верно,  как  то,  что  я  хотя  и  старый,  но  живой  покуда,  бывший  лесник  Антон  Богданов! Эх!  И  что  же  вырастит  из  нынешних  порядков, когда  посеют  сволочей?! Да  я-то  уже  старый,  мне  не  дотянуть,  и  - славно! А  каково  ему  придётся?!
           И  старичок  кивнул  на  Лёньку  на  коленях  у Елены.
           - И  ладушки, довольно  терзать  души, - сказал  Олег,  снимаясь  с  ошкуренной  валёжины  и  забирая  в  руки  снасти  рыбака. – Мы  дальше  чуть  пройдёмся,  чтоб  вам  глаза  не  намозолить.
           - И  то,  ребятки! Вон  тамочки  была  когда-то  яма. Да  и  куда  ей  деться?! Сейчас  почти  что  полдень  и  рыбка  ищет  глубину.  Там  холод-ней  вода  и  родничёк  возможен. Я  там  ловил  удачу! Хотя,  сказать  по  правде,  какая  там  рыбалка?!  Июль  растапливает  небо! Самая  жара! Я  тут  чего  сижу,  мослы  придавливаю  задом?  А  чтобы  поглядеть  природу.  Вот  и  сижу,  и  слухаю,  и  глазами  лупаю,  уклеек  сторожу. Да  вы  ступайте,  посидите  в  холодке  да  искупайтесь.  Вода  тут  устоялась,  чистая,  как  в  божеской  купели.
             Они  послушались  совета  и  пошли. А  по  пути, в  наитии  после  беседы  с  лесником,  Павла  прорвало  и  он  разразился  маленькой  тирадой.
            -Эврика!  Ребята,  я  нашёл!  Нашёл  мотив  убийства идей  коллективизма!  Какие  мы  глупцы!  Мы  суетимся,  всем  довольны,  а  между  тем,  все  потихоньку  погружаемся  в  мещанское  болото. На  севере  не  понимал, в  глубинках  тамошних,  охоты  нет  рядиться  в  новые  меха  и  шмотки, а  здесь  другие  распорядки. Многим  захотелось  показаться  лучше,  чем  он  есть, выставить  умение.  Нет!  Не  работать  лучше,  а  что-то  заиметь,  чего  нет  у  соседа. Взрастили  зависть!.. Или   все  вместе  пожелали  иметь  хату  с  краю?
            - Хорош,  Павлуха!  Политбеседу  брось! – Остановил  Воронин,  будто  не  в  шутку,  рассердясь. - В  газетах,  даже  в  своей  Товарищ  Правда,  ты  первую  страницу  смотришь и  читаешь? Разница  там  есть  большая. Указы,  сообщения  и  прочее,  то  ладно.  А  статьи  с  накачкой?! То-то!  Там  скукота,  что  скулы  ломит.  А  мы  на  отдыхе  и  ты  уймись,  изыди  с  глаз!
                Они  маленечко  прошлись,  нашли  песочный  пляжик,  расте-лешились,  и,  окунувшись  и  поплавая  слегка,  в  песочке  полежали. Потом  устроили  обед  и  заморили  червячка,  купанье  повторили,  а  уж  часам  к  пяти  решили  покидаться  поплавком. Прошли,  куда  советовал  дедок,  под  крутью  берега  забросили  приваду  и  крючки,  и  стали  ожидать  поклёвок.
            Но  только  через  часик  или  два  у  рыб  проснулся  интерес  до  простенькой  наживы  из  оладушек  с  ванилью.  Любопытство  проявляла  краснопёрка,  росточком  малая,  на  пол-ладошки. Встрепенулись  женщины,  потребовали  удочек  себе. Запаса  не  было,  мужчины  отдали   свои. 
            - Ловите,  да  побольше,  чтоб  на  уху  хватило.  Да  тройную! – напутствовал  Павлуха. -  А  мы  покуда  повторим  купанье.
           - Э,  нет! -  сказал  Олег. -  Купаться  буду  я,  а  ты  займись-ка   Лёнькой!  Следи,  чтоб  сопли  не  текли  и  сказку  расскажи. Ты  Пушкина  учил?  А  Лёнька  его  любит! Как  там  у  него?  У  попа  была  собака,  поп  её  любил,  она  съела  кусок  мяса  и  поп  её…В  общем,  поп  оказался  жадиной,  потому  ты  почитай  ему  другую. Про  золотую  рыбку  тоже  не  надо,  там  про  хяляву…Ты  лучше  вспомни  про  Крылова,  у  него  басни!..Нет,  Лёнька  молодой.  Ещё  ворону  примется  учить,  как  обдурить  лису  и  сыра  не  отдать!.. Опять  не  тот  я  заложил  вираж! Вишь,  понесло!  Ну,  вечерок  удался!
            Так  и  прошла  рыбалка,  отдохнули  славно. 

---   19   ---

            Через  тройку  недель  Котляровы  вернулись  на  Колыму. С  самолёта  сразу  на  автобус,  не  в  Магадан,  а  к  озеру,  где  хариусы  пляшут. Недалеко,  на   сопочке  стоит  по-прежнему  избушка,  где  метеослужбисты  колдуют  у  приборов  и  где  работает  Наташа,  а  в Таёжном  у  Павлика  квартира. К  посёлку  затемно  добрались.  Пассажиры  по  дороге  раньше вышли,  сюда  приехали  почти  порожняком,  водитель  был  неместный  и  новостей  они  не  знали.  Заночевав  в  квартире  Котлярова,  утром  не  спешили  никуда,  в  запасе  было  время. Пока  Наталья  досыпала,  Павел  выпил  чаю  с  бутербродом  под  бекон  и  сыром  сулугуни,  оделся  по  погоде,  а  тут  похолодало,  наступила  осень,  сентябрь  в  календаре  вчера  начался. И  вышел  прогуляться,  проведать  новости,  вдруг  появились.
            Они  явились. Во-первых,  он  узнал,  что  нету  Бродского,  переведён  работать  в  Магадан.  Ушёл  на  повышение  заведовать  отделом  писем  в  областной  газете. Его  же,  Котлярова,  он  стребовал  с  собой,  но  ежели  откажется,  то  штат  тут  сокращён. Так  изложил  ему  бывший  ин-структор  из  райкома,  назначенный  в  газету  «Озерная  правда» новеньким   главредом,  товарищ  Ефросинькин  О  и  Е.
            Котляров,  конечно,  удивился  изменению  названия  газеты,  но   не  ушёл  ни  с  чем,  остался  слушать,  улыбаться,  чтоб  подумать.
            - А  что,  Олег  Евгенич, мне  посоветоваться  можно? Я  с  Шепилем  хотел  поговорить.
            - Ха,ха,  товарищ  дорогой! -  обрадовался  теме  разговора  Ефросинькин. – Так  Шепиль  тоже  в  Магадане! В  горком  забрали! Тоже  повезло.  Теперь  инструктор  он,  но  где?!
             И  светло  улыбнувшись, поднял  палец.
             Котляров  с  ним  раньше  не  встречался,  а  между  тем,  выглядел  приятно  Ефросинькин  О  и  Е. Бородка   булл  ан  же,  с  подус-ником  усы,  и  тоненькие  бачки. Глаза  не  бегают  и  смотрят  молодо,  с  приветом. Одет,  как  все  на  северах,  довольно  скромно, но  в  джинсовом  костюме,  а  это  намекало   на  другое  измерение  в  снобизме. Павел  кисло  улыбнулся,  проронил:
            - Выходит,  без  меня,  меня  женили.  Не  спросясь.
            - Таков  порядок.  Так  вы  как? Поедете  в  столицу,  в  Магадан?  Товарищ  Котляров.
            - Вы  извините,  у  меня  жена. Её  бы  известить  и  получить  соображения,  совет.
             - Конечно  же!  Возражений  нет! Но  только  скоренько  решай-те. Рванёте  в  Магадан,  бумагу  приготовим,  перевод.  А  если  предпочтёте  вариант  другой…У  вас  в  запасе  отпуска  два  срока. Я  справлялся. Будут  деньги  подыскать  работу. Вы  журналист  хороший,  вас  хвалили.  Будет  огорчительно  узнать,  что  вы  сменили  профиль, -  сочувствовал  и  пробовал  зондировать  про  планы  опалённого  субъекта  Ефросинькин. Интерес  пус-той,  но  был.
             Котляров  вернулся  до  Наташи,  неожиданную новость  сооб-щил,  велел  не  огорчаться,  но  понимал,  что  перемены  неприятны. Ехать  в  Магадан  он  не  хотел. В  новом  коллективе  притираться  долго,  нудно,  но  необходимо. А  у  него  характер,  в  общем-то,  несложный,  но  ежели  газета  орган  партии, - потребуют  вступать. А  то  и  не  зачислят  в  штат  до  появ-ления  билета. А  Павел  в  партию  не  хочет,  она  повяжет  обязательством  партийной  дисциплины,  заставит  там  юлой  крутиться,  себе  в  душу  напле-вать. Он  это  знает,  комсоргом  был. Чтобы  с  газетою  расстаться  и  тут  остаться, чтобы  не  срывать  Наташу,  надобно  работу  приискать. И  есть  товарищ  тут  толковый,  который  может  дать  совет  и  помощь  оказать. Прежде  надо  Стёпу  навестить. А  то  и  Микаэла! Он  тут  и  ближе  к  власти, - начальник  сам. Так  побеседовав  с  собой,  бывший  журналист  подался  к  дому  быта.
            Газгиреев  у  себя  был,  в  кабинете. Сидел,  уставился  в  окно  и  что-то  там  искал. Павел  не  стучал,  а  молча  сунул  голову  за  дверь  и  на    него  смотрел. Какой-то  недовольный чем-то  заведующий  бытом,   насуп-ленный  и,  кажется,  больной. Павел  сказал:
            - Тук,  тук!  Вы  у  себя, товарищ  Газгиреев?  Можно  к  вам  с  вопросом  как  побриться?
            - О,  вах!  Павлюша! Захады! -  вскричал  на  свойском  языке  обрадовано  друг. - Ты  как,  откуда?!
            - И  куда. Мы  только  с   самолёта,  узнав,  что  тут  пертур-бация,  то  есть  перестройка, тот  час  же  бросился  к  тебе. Ты  в  курсе,  местный  и  всё  знаешь.
             - Много  знаит  нэ  подобаит. Так  говорят, - отчеканил  Микаэл. -  Я  кто  такой, откуда?! Пэшка! Ползуюсь  от  бабушек  ушами. Приехал,  понымаишь,  с  Магадана  человек  под  шляпой,  собрал  в  райкоме  членов,  провёл  собрание.  И  там  решили, всо  переменыть! -  Завбытом  хлопнул  ладошку  об  другую, легко  меняя  горский  сленг  на  общепринятый  язык. -  Отсуда  пересест  на  Магадан, которые  тут  были,  а   из  оттуда  привезти  сюда! Секретарями  сделать! Как  тебе? И  вот  теперь  тут  новая  команда  козырей. Я  сам  туда  не  лезу,  зачем  мине?! Так  бабки  рассказали! Вах!  Как  будто  я  нэ  знаю  их  манер! Начётчики  сидят,  трепать  язык  умеют. Вон,  твой  начальник  новый,  был  при  райкоме  кто? Ынструктор  безо-пасности  на  горном  деле!  Так  мне  сказали. А  раньше  был  учитель  пения  при  школе  музыкантов. Но  был  при  партии  хорошим  членом, активист! - Так,  по  привычке, обходясь  набором говоров  родителей,  Микаэл  легко  спускался  в  домены  цивилизаций  и  тут  же  возвращался  в  горы. - Он  речку  толканул  мелкую, но  долгую, она  понравилась  райкомовским  заикам  и  появилось  мнение  послать  таланта  поучиться. И  он  окончил  вэпэша! Подумать  только,  высшая  наука! И  стал  шахтёров  проверять,  насколько  бурят  шпуры  и  где  хранят  заряды,  если  кто  под  мухой  и  чтобы  шахту  не  взорвал. Теперь  послали  до  тебя  газету  делать. Он  начал  с  главного!  Название  сменил! Был  там  товарищ  правда,  тепэрь  озёрная  правдиха. Тебя  уволить  захотел. Уволил?
           - Да  собирается,  и  варианты  предложил. -  Павел  потянулся,  налил  себе  боржоми,  выпил,  повторил.  - Вот  думаю  теперь,  да  и  пошёл  в  разведку. Но  ты-то  как?  Чего  в  заботах,  невесёлый.  Мы  вечерком  с  Наташей  к  вам  завалимся  да  посидим  ладком.
            - Нэ  нада  эта  тема  трогать  языком. С  меня  Полина  убежала.
           - Вот  это  да-а!  -  Тут  Котляров  уж  очень  удивился,  хотя  ещё  на  свадьбе  предрекал  такой  исход  их  отношений. - Джигит,  как  Хаз  Булат  удалый,  а  жёнушка  такое  отмочила!  Удрала  в  Израиль,  она  еврейка  оказалась? Я  слышал  с  голосов  в  Америки,  будто  бы  Ильич  Второй,  дорогой  товарищ  Брежнев,  разрешил  им  переехать  в  обетованную  страну. Кто  денег  накопил  или  натырил.  А  что?  Тут  полностью  я - за. Воров  итак  в  стране  подразвелось,  а  тут  возможность  обрубить  концы  и  смыться. Пускай  у  Телль  Авиве  мастерство  подвысят. 
           - Да  нэт,  к  Волошину  удрала,  тепэр  он  мне  нэ  друг, - печально  возразил  хозяин  кабинета. – Друг  нэ  позволыт  издываца  над другим.  Полин  была  Стружок,  тэпэрь  он  Газгиреев!  Найду,  по  морда  дам! Мущину  подменать  нельзя! Позор  моему  роду!
            - А  мужику  женщин  менять  не  зазорно?
            - Вах! Но  так  устроен  мир,  он -  зов  природа! -  Михаил  взметнул  ладонь  и  распахнул  глаза  от  возмущенья  на  покушение  устоев.
             - А  женщина,  когда  меняет  мужика,  она  по  прихоте  своей,  или  природы  зов  и  у  неё? Вот  к  слову,  вспомнил! Как-то  посмотрел  я  лишний  раз  «Гусарскую  балладу». Помнишь? Там  сцена  есть: гусары  где-то  там  Французиков  побили,  и  знакомую  у  них  отбили,  мадам  певичку. И  вот,  имея  прозапас  в  обозе  бутылки  из  Шампуни, гусары  разгулялись  и  ту  певичку  пригласили  спеть.  Она  охотно  спела.  Но  о  чём?!  Не  вспомнил? А  вот  слова  её  признаний  при  виде  стада  мужиков. «Я  пью,  а  мне  мало,  я  пью,  а  мне  мало!» Другого  не  запомнил,  а  эти  могу  расшифровать. Она  не  про  вино,  а  про  любовь  восторгов  при  лобзаньях,  как  принято  у  них  сказать,  у  этих,  у  французов, -  про  сношения…полов! Она  сказала  ясно,  чего  мадамам  мало. Они хотят  всегда,  а  бог  им  всё  прощает!
            - Не  отговаривай!  Найду  и  морда  чистит  буду.
            - Напрасные  потуги! – Павел  опять  налил  боржоми,  выпил. - Да  и  зачем? Она  любит  другого,  а ты,  когда  ей  ласки  говорил,  забыл  спросить  об  этом. Туманил  ей  мозги. И  получил  фиаску.
                Микаэл  тоже  горло  промочил  боржоми, стакан  отставил, щелкнув  по  нему, и  с  сожалением  продолжил:
                - Видишь,  жизнь  какая  потекла! В  такой  момент  другие  пьют  коньяк,  а  мы  с  тобой - минводу. А  почему? Те  люди  на  условности  плюют  и  пьют. Находят  тем  утеху. А  мы  с  тобой  из  принципа  такое  не  позволим. Ибо  знаем,  не  поможет,  гвоздь  тот  не  зальёшь  процентом  алкоголя. Гвоздь  в  груди  останется,  колоться! И  есть  ещё  одна  причина. Что  непозволительно  делать  на  рабочем  месте,  мы  не  будем  вытворять!
             И  постучал  костяжкой  пальца  по  порожнему  стакану  снова.
             - Всё  верно,  я  согласен,  Миша,  кроме  одного. Печалиться  тебе  особенно  не  стоит.  По  поводу  рванины  от  Полины. Ты  вот  вспомни, как  в  финской,  кажись, песенке  поётся. Если  невеста  сбежала  к  другому, то  неизвестно,  кому  повезло. И  сахара  не  будет  там. Потому  как, она  его  за  муки  полюбила,  а  он  любил...Нет,  не  себя,  - работу. Очень, очень. А  женщина  всегда  чего-то  хочет  и  хлопочет. Особенно,  когда  физицки  нету  руки  приложить.  Когда  соединяются  на  век  два  сердца, где  нет  взаимности,  добра  не  будет. Только  нежность  друг  до  друга, - и  больше  ничего! Так  в  книгах  пишут,  наверняка,  и  ты  читал  про  это. Тебе  какой  подать  совет?.. На время  положись, на  случай. Возможно,  повезёт,  и  к  старости  обзаведёшься  внуком…  Другого  не  дано   народам  в  жизни,  а  только  вера  и  любовь  с  надеждой.  И  повториться  надо – время! Как  аналитик  и  домарощенный  философ  объявляю: много  книг  перечитав. Поехали  отсель, тут  нам,  сказать  по  правде, – будя! А  что? Донбасс,  это  ж  почти  как  Северный  Кавказ! Когда  захочешь,  съездишь  горам  покло-ниться,  а  нет – останешься  навеки  на  родной  земле.  Но  мы  романтики  дорог  и  долго  усидеть  на  месте  не  привыкли. Вон  и  Наталка,  женушка  моя,  того  же  мненья. Сменилась  обстановка  быта,  заполонили  наших  душ  враги  обитель,  у  нас  привычка  уступить  их  домоганьям,  или  послать  к  чертям,  самим  уехать. Конечно,  лучше  бы  самих  их  обернуть  к  себе  задами,  да  дать  такого  пенделька,  чтобы,  как  в  сказке:  был  и  вдруг  не  стало. Да  не  волшебники,  ни  ты  ни  я. Так  как? Ты  тут  подумай,  а  я  схожу  до  Ряпушкина  Стёпы. Он  где-то  там  парторг. И  заскочу  к  Зозуле, он  секретарь  партийный  ГОКа.  Ини  всё  знают,  от  них  и  я  узнаю  что  и  как. Да  ты  их  тоже  должен  знать! Тебя  же  тянут  на  активы,  общие  собрания  посёлка. Они  там  тоже  в  постоянке.
            - В  лицо  я  знаю  всех,  а  лично  не  знаком. Дружить  не  при-ходилось, -  отрубил хозяин  кабинета,  снова  наливая  минералки. -  Ты  до  них  сходи,  потом   ко  мне  вернёшся. Мне  тоже  интересно  знать,  куда  идём.
            Котляров  подался  к  Стёпе.  Он  на  работе,  пришлось  идти  туда  искать  и  толковать  про  новые  деньки.
            Ряпушкин  приятелю  был  рад,  но  отвлекаться  даже  не  надолго  на  рабочем  месте - непорядок. В  двух  словах  он  сообщил  про  перемены  в  расстановке  партноменклатуры  по  району  и  после  смены пригласил  домой.
            - Покуда  ты  к  Зозуле  обратись,  Павлуша. Он  кабинет  имеет  для  разговоров  по  душам. Обязанность  его  про  новые  дела  поведать,  а  вы,  тем  более,  знакомы. Так  что  прости. Тут  дисциплина,  порядок  произ-водства. И  ушки  на  макушке,  чтоб - торчком…Ведь  за  день  грядущий озабоченность  внушают,  страх,  а  это  бусурманство. По-нашему сказать,-  эндшпиль. А  в  жизни  нет  конца  для  всех,  а  только  -  этим  или  тем! Но  вот  кому  какой  достанется,  вопрос…Я  знаю,  раньше  тут,  на  Колыме,  деньги  за  навоз  не  почитали,  но  жили  по  привычке  и  нормально.  А  ныне,  слышал  я,  на  трассе  с  попутчиков  берут!..Не  брезгают  червонцем  с  чемодана! Так  ты  иди,  я  буду  ждать. Привет  товарищу  Зозуле!
            Макар  Иванович  Зозуля  был  хмурён,  но  ласку  к  Котлярову  проявил,  кивнув  на  стул  и  улыбнувшись.
            - Здравствуй,  здравствуй,  наш  пропащий! Тут  такие  пере-мены,  а  тебя  нет! Я  справлялся  и  звонил  в  газету. Почему  молчит  газета,  если  перемены  нам,  как  в  горле  кость! Порядки  нужные  срубают,  как  острым  топором! Я  против  этих  перемен  и  потому…А  мне  сказали,  ты  уехал  в  отпуск. Ещё  шарада,  Бродского  сменили! Забрали  в  Магадан! Толкового  работника  убрали!  А  тут  кто  будет?!  Эта…синька?! Ты  извини,  погорячился… В  общем, я  имею  возраст  для  почёта  стариков,  а  потому  подал  в  отставку. Райком  всеми  руками -  за,  а  коллектив  собрания  не  принял. Так  что,  такие  тут  дела. И  есть  ещё  одна  задачка. Как  дальше  быть?  Не  знаешь?! Я  тут  подумал:  а  эти  долбодранцы  против  народной  власти  строят  тихую  крамолу. Народ  идёт  туда,  под  их  же  руководством, они  ему  -  подножку! Волошина  убрали! Дураки! Покуда  заменили  главным,  но  нового  пришлют. А  тот  завалит  план,  тогда  под  хвост  козе  и  план  и  пятилетку!
            Бывший  журналист  аж  ахнул.
             -  Да  ну?! Они,  которые  новые  в  райкоме,  дундуки!? Рубают  сук!..И  как  потом  с  отчётом  плана!?. Показатели  района  точно  псу  под  хвост…Хотя,  навряд  ли.  Они  не  простаки. Отчёты  им  одной  рукой  составят. Чего  другого,  а  статистику  начальству  сунуть  под  нос,  они  настропалились. Значит,  хана  болотная  кругом,  а  эта  докатилась  и  сюда. Красиво  выглядеть  охота! Чтоб  флагом  помахать.  А  дело  где?!
            - За  план  с  них  спросят,  но  потом. А  пострадаем  мы. Души  разрушают  у  народа,  вот  беда…На  показухе   им  удобнее,  засранцам. Ты  знаешь, Тимофеич, а  приходи  ко  мне  домой! Немного  посидим,  маленько  выпьем,  отдыхая  от  трудов. Сердчишко  стало  делать  перебои  и  шалить. Вот  бы  употребить  и  сдохнуть! Жизнь  прожил  нормально  и  боялся  поме-реть  не  к  сроку,  а  тут  хочу. И  чтобы  сразу!  Без  лёжки  на  постели,  без  охоты  кушать,  и  оттого  худая, не  ожидая,  когда  Кондрашка  сядет  рядом  и  заглянет  в  очи,  ожидая  от  меня  стенаний. А  я  бы  ему -  во! –Зозуля  показал  закрученную  дулю,  пригладил  лысую  головку,  усмехнулся  и  тут  же  построжал: - Если  отчётом  ты  доволен, уходи.  Мне  надо  думать,  как  остаток  жизни  жить. Но  после  смены  приходи,  как  я  просил,  домой!
            - А  если  я  со  Стёпой  Ряпушкиным  явлюсь?  По  жизненным  раскладам,  он   заединщик  нам. Поддержит  разговор, и  если  что,  вопрос  поставит  нужный.  Но  выпить  не  мастак. Ну,  разве,  рюмочку,  другую. Он,  в  обшем, молодец. Как  по  вопросу  спроса  при  борьбе  под  одеялом,  тут  не  знаю, а  в  остальном  он  идеал любой  девицы. Ему  б  жениться,  а  на  ком,  когда  идёт  всё  кувырком? Так  прихватить  его?  Компашкой  посидим.
            - Бери  подмышку,  волоки. Моя  старуха  гостя  не  обидит, -  разрешил  Зозуля,  махнув  рукой  на  дверь.
            За  дни,  которые  остались  на  подумать  и  решить,  Павел  обо-шёл  по  кругу  весь  посёлок. Толковали,  выпивали,  хвалили  и  ругали, но  не  дрались, ума  от  нескладухи  не  лишились.
             Наташа,  - куда  Павел,  она  ему  жена.  Куда  шпагат,  туда  и  шило!  Шпагат  решил  вернуться  на  Донбасс.
            А  про  Волошина  узнади,  что  в  Якутию  уехал,  в  какой-то  Мирный. Там  нашли  алмазную  трубу. И  он  надумал  нагрести  алмазов  в  закрома  страны. Выходит,  что  не  зря  родился  и  туда  рядился. Котляров  об  этом  отозвался  с  похвалой. Душой  романтик  Пётр  Иванович!  Куда  ему  ещё?! А  там  работы  ожидались  выше  крыши.
            Уговорил,  вернее,  предложил  Михайле  Газгирееву  поехать  на  Донбасс  и  там,  когда  понравится,  обосноваться,  и  Миша  согласился. Но  условие  поставил:
           - Поедым  на  мой  чорный  Волга! Отсуда  и  туда! Иначе  нэ  хочу!  Зачем  купил,  когда  нэ  ездыть?!
           - Но  Миша, надвигается  зима! Пока  доедем  своих  ходом  будет  Новый  год!  Прямого  автобана   нет  ни  по  Якутии,  ни  дальше!  А  выпадут снега, закрутится  вьюга…И  Микаэл! Я  бы  с  радостью,  мы  с  тобой  романтики  пейзажей! Но  Наташа  тут  при  чём? Она,  конечно,  согласится.  Помня,  что  северянка. А  потом…Прикинь  и  пожалей  мою  зазнобу,  когда  своей  ладу  не  дал. Сдадим  машину  в  порт,  пущай  плывёт  до  самых  Сочей. А  сами  пёхом!  Тьфу  ты,  самолётом.
            Уговорил. Он  женщин  уважал,  который  Газгиреев  Микаэл.
             В  Луганск  они  приехали,  а  там  тепло  и  золотая  осень.   А  Котляров,  ещё  на  прошлые  приезды, в  местных  газетах  приятелей  завёл,  и  те, уж  очень  постарались, помогли. Газгирееву  нашли  работу  в  доме  областного  быта,  где  оказались  земляки,  и  в  горсовете  быстро  выбили  однушку, чтобы  крыша  от  дождя  и  непогоды,  да  и  на  прочие  дела,  имелась.
           И  времечко  пошло. Что  будет  дальше,  через  тридцать,  сорок  лет? Только  Создатель  знает, человеку  не  дано  предугадать. Человек  способен  сотворить,  на  тот  и  создан! А  что  он  для  себя  построит,  счастие  труда  или  нирваны  муки?  Не  стоит  тут  гадать,  а  надо  огля-деться,  посмотреть  по  сторонам…Когда  не  поздно  оставаться  человеком.

Ворошиловград,  1974 г.
 
И  послесловия  чуток.
                Просматривая  как-то  свой  архив, - перевести  его  в  макула-туру,  вдруг  обнаружил  ранние  черновики  ли  варианты,  какой-то  повес-тушки. Заглянул, эка! А повесть  в  78  году  в  из-ве  «Донбасс»,  опублико-вана  как  книга!  И  экземплярчик  сохранился  чудом. Стал  сравниваь,  и  появилась  мысль  набрать  её,  перевести  на  цифирь, дополнив  рудиментами из  папки. Что  я  и  сделал,  приложив  стараний  и  название  сменив. «Озеро  танцующих  хариусов»  было, а  в  интернете  их  в  картинках!..Ой-ёёой!
                За  книгу  же  прибавлю  тут  спасибо  Логачёву В.С. -  редак-тору, - мужик  покладистый,  толковый. Главлит  не  выступал.