Анна Иоанновна. Кн. 1 Бедная герцогиня

Анна Иоанновна

Неблагодать

Исторический роман
в 2-х книгах


Книга первая

Бедная герцогиня




Пролог



Москва, 28 января 1693 года

    Чудная нынче зима. С утра раннего крепко морозило, белые дымы уходили стоймя высоко в небо. Само небо над Кремлем как хрусталь, пронизанный ледяным солнцем. Деревья – в инее, и на них сидят нахохлившиеся вороны, не спеша взмыть над золотыми куполами и крестами, зелёными шатрами башен, зубцами стен. За стенами кремлевской твердыни – соборы и царские терема, полные всяких диковинок и благолепия – хотя бы одним глазком глянуть на жизнь в этих палатах каждому москвичу, или гостю древней столицы, бедному человеку, спешащему сейчас перебежать Всесвятский мост. Возле моста стоят на карауле преображенцы в зелёных кафтанах с пушками – царёва гвардия. На Красной площади народу ещё больше. Стрельцы несут обычную свою службу. Но больно неспокоен народ. В последние годы неспокойно живётся людям, только и жди очередной новости от молодого царя Петра. Вот и нынче ожидают, что из ворот скоро появятся жильцы 1, и чего-то крикнут? Что царь де отправил за море в Голландию свой «кораблик», выстроенный в Воронеже, либо отправляется чудить в город Архангельский, закладывать верфь. Много чего ждали, и дождались. Ворота распахнулись, и вынеслись оттуда жильцы, одетые всё ещё по старинке, в белые кафтаны с лебедиными крыльями за спинами. Крылья эти держатся на медных дугах. Молодцы веселы. Среди них лихо вертится на белом, тонконогом, под золотым чепраком, жеребце, блестя глазами, молодой Василий Фёдорович Салтыков, шурин царя Ивана Алексеевича, соправителя Петра. Слегка надменное, красивое лицо его пылает, заметно, что кружится голова от успеха, громкий, полный удальства голос, взлетает над площадью:
    - Москвичи! Великих государей Богом дарованную радость ведайте! Нынче у благоверного царя Ивана Алексеевича родилась дочь! Господу Богу и пресвятой его Богоматери и всем святым о великих государей и новорожденной царевны и великия княжны многолетнем здравии молитвы воздавайте, православные!
    В Кремле ударили в Успенский колокол – звонко, радостно, и полетел звон над зимней Москвой, чем дальше, тем веселее. Отзывались колокола всех сорока сороков московских церквей.
    Появилась на свет божий царевна, четвёртая по счёту дочь старшего из царей московских Ивана Алексеевича и жены его царицы Прасковьи Фёдоровны. Девка – так это ж к диву!
    …В душной,  жарко-жарко натопленной палате царского дворца, под низкими сводами, расписанными райскими птицами, заходился басом младенец. Солнышко заглянуло и сюда в нетерпении, играя золотыми лучами на обитых тисненой кожей стенах, на восточных коврах, да в цветных стеклах окошечек, освещая написанных яркими красками райских птиц, цветы и травы. Преобладали радостные, лучезарные цвета: алый, голубой, желтый, зелёный, лазоревый, червленый. На широкой великолепной резной кровати, под синим пологом, на лебяжьих перинах, возлежала измученная роженица. Её только что привели в порядок, переодели и напоили укрепляющим отваром. Тяжкие труды не нанесли урона красоте крепкой, здоровой женщины. Чернобровое лицо её пылало ярким румянцем, карие глаза блестели, но она отчего-то испуганно озиралась по сторонам, избегая глазами золоченую колыбельку, где во всё горлышко разорялась её дочь.
    - Дайте-ка мне её! – наконец, испуганно проговорила Прасковья Фёдоровна. – Покажите мне чадушко, да не в этом коконе, а голенькую. Ох, неужели, опять у меня девчонка? Ах, до крупненькая, от того и замучила меня ныне.  А голосок-то до чего басовит! Ей, и не верится, что это девочка! Я-то думала, наконец, мальчик! Ну, почему я рожаю одних дочерей? – посетовала она лукаво, обращаясь к царице Наталье Кирилловне, ещё не старой, властной, но хворающей матери царя Петра.
    Наталья Кирилловна важно восседала в кресле возле кровати, рядом с царской тёткой, сестрой покойного мужа, старой девой Татьяной Михайловной. Кроме них, роженицу пришли проведать царица Евдокия Фёдоровна, жена Петра и его младшая сестрица, царевна Наталья Алексеевна. Незамужняя Наталья взяла у кормилицы орущего ребёнка и поднесла Прасковье Фёдоровне. На глазах матери ребёнка распеленали.
    - Ох! Да это же и впрямь маленький медвежонок! – Прасковья Фёдоровна протянула руки. – Дай-ка мне её, дай-ка, Наташа! И впрямь! Какая же это девочка? Ой-ей!
    - Богатыршей вырастет, - протянула тётка царевна Татьяна.
    - А басовита, так быть ей герцогиней, - лукаво подхватила смеющаяся царевна Наталья. – Вот ужо братец, государь-то Петр Алексеевич, вывезет твоих принцесс, Параша, за границу и отдаст за дюков иноземных. Али не чудо! Нам-то такого уж не видать!
    Наталья Алексеевна стояла горой за брата Петра и поддерживала все его небывалые начинания. О заграничном замужестве она проговорила с сожалением и лёгким вздохом. Сама-то туда не чаяла попасть: ей-то самой уже скоро двадцать годков стукнет. 
    -  Что это ты такое говоришь, сестра? – возмутилась царица Евдокия. – За границу, за еретика? – она брезгливо поджала губы. – Такое же бесолюбие, как у моего Петруши. Нам православная вера запрещает идти, как за поганого иноземца, так и за слугу царского, за холопа – вечный позор!
    - Ох, Дуня, Дуня! И поганый же у тебя язык, невестушка, - зашипела царица Наталья Кирилловна на сноху. – Помолчи-ка! У тебя, что ни слово, то «золото»! И Петруша от тебя давно отворачивается, яко от стервы, тьфу, прости Господи, даже говорить с тобой неохота! Ох! Прости и ты, матушка Богородица пресвятая, заступница! Пора бы тебе уж и очреватеть вновь, всё бы дело. Ещё бы пару царевичей родила.
    При упоминании о Петре, об отцовстве и о наследстве, старая царевна Татьяна Михайловна оглянулась и сказала:  - А про отца-то мы и позабыли! Вот государь Иван Алексеевич посиживает себе на лавке, а дитя ещё на руки не брал! Пора познакомить царевну с батюшкой родимым. Дитя никак не угомонится, что хочет к отцу на руки.
    Все взоры обратились к царю Ивану, тихонько и безучастно сидящему на лавке. Никто не заметил, как он забрёл в опочивальню жены, он и жил в Кремле так же не заметно. Бледное, одутловатое лицо его с жиденькой черной бородкой не выражало ни удовольствия, ни удивления, ни гнева. Он просто ждал, когда ему покажут дитя, да и отпустят. Рядом с ним сидел на корточках прибежавший следом босой юродивый в грязном холщевом балахоне, с огромным крестом на голой волосатой груди и в веригах, которые он носил на лодыжках и запястьях, как погремушки. Сивая борода его доходила до пупа и была аккуратно расчесана – единственное, что он холил на себе. В руках он держал надутый бычий пузырь, наполненный горохом. Юродивый первый подскочил к новорожденной неумолкающей царевне и затряс перед нею своей забавной игрушкой.
    - Бом-бом-бом! Уймись, царь Иоанн! – затянул он, и младенец, в самом деле, унялся. Открыв ротик, новорожденная вдруг сладко зевнула, да и уснула, пока её клали на отцовские колени. Царь Иван поцеловал красное, сморщенное личико и утёр рукавом нос. От него пахло лекарством, а от юродивого потом и чесноком. Женщины, однако, этого не замечали, и царица Прасковья ласково обратилась к божьему человеку.
    - Архипыч, а что, как ты её назвал-то? – удивилась она. - Я не ослышалась, али Иоанном-царём? Девку-то? Или это ты об отце новорожденной глаголешь? Я не пойму что-то?
    Божий человек, полупомешанный бывший подьячий, Тимофей Архипович, оскалил гнилые зубы:
    - А и непонятлива же ты, царица-матушка! Ой-ой-ой! Ждала царевича, вот и получила - Иоанна Васильевича! Дон-дон-дон! – пропел он, приплясывая. - Хорош будет царь!
    - Да что ты, Архипыч? – до смерти перепугалась Прасковья Фёдоровна и покосилась на Евдокию с Натальей: не донесли бы Петру? Этот юродивый пользовался особой милостью у неё в палатах. Она всегда просила у него благословения и верила каждому его слову. Но сегодня – нельзя!  На глазах умной, «онемеченной» сестры царя, ой, как опасно выказывать истинные свои чувства. Не дай Бог! Милости лишишься! В душе Прасковья ненавидела все новшества, но подчинялась приказам царя по первому же слову, и за это Пётр её уважал и ставил выше сестёр, дочерей Милославской и супруги. Сговорчивость и послушание – великое дело. – Девка, – какой же она царь? А вот пузырь бычий с горохом – это добро. Им и станем унимать младенца. – Прасковья не назвала имени дочери, хотя оно уже было выбрано по святцам. Тяжкий грех - раскрывать имя дитяти до крещения. Новорожденная может помереть. А у Прасковьи и так умерли две первые дочери, прожив только по году – Мария, да Федосья. Обе похоронены в Вознесенском монастыре. Теперь у неё снова две дочки. А царевич? Да Бог с ним. Одно  лишь неудовольствие от царя Петра и его жены с матерью. Это правительница Софья была ловка, хотела, чтобы выбранная в невестки дородная боярышня Салтыкова родила сына от немощного царя Ивана, да не вышло. Это из-за греха, Бог, он всё видит и не допускает. Прасковья знала, что грешна, и поторопилась вежливо избавиться от присутствия супруга, смиренно сказав задумчивому царю Ивану:
    - Иди, царь Иванушко, да приляг, полежи, господин мой, на кроватке, не гневайся на меня, дока я в болести.
    Царь Иван послушно, хотя и медленно поднялся с лавки, перекрестился на иконы и вышел. Они с супругой жили вместе, но спали порознь в теремах, выстроенных в Кремле при царевне Софье. По скорби главы мужа, царица не была у него в послушании и лишь делала вид, что он в доме хозяин. Да и как при родне-то не покривляться? Старшие, царица Наталья и царевна Татьяна и так догадывались, что в брачную ночь у Ивана и Прасковьи ничего доброго не свершилось, и что она целых пять лет после свадьбы не очреватела ни разу, пока Софья её кое-чему не научила, да не указала на одного молодчика. Грех, грех! А без греха не было бы царевен. Правительнице молодая царица благодарна за науку, а вот самой Софье Прасковьюшку благодарить не за что, не угодила та ей. Супруга царя Ивана, зато, любила всем рассказывать, как у неё пучило каждый первый год брюхо, и она чаяла себя год чреватой, да так и исходило потом. А через пять лет у нее стали рождаться одни дочери. Тогда же Салтыковы пустили слух: царь Иван телом и головой скорбен, где ему зачинать сыновей? Отсюда и рождаются только царевны. Остальное же, – тайна за семью печатями. Никто ничего не знает, не ведает, царь Иван не соображает, что к чему, или просто делает вид, что дурак, а сама-то Прасковья, ой, как осторожна!
    Прасковья вздохнула и поманила постельниц, чтобы помогли удобно устроиться на кровати, среди пуховых подушек и одеял. Новорожденную царевну вручили мамам и уложили в колыбельку. В опочивальню вошли и низко поклонились десятка два царицыных богомолок в тёмных платках и платьях, старух, вдов и девушек; за ними две дюжины девочек-сироток, живших во дворце за её счет по просьбе боярынь, либо других милостников. Из-за их спин выглядывали калеки – безногие, безрукие, немые и слепые,  карлики и карлицы, арапчата, калмыки, первые в рубищах, а последние в ярких одежках, кокошниках и шапках-ермолках, а кто так и в маске – «харе». Все они хором принялись поздравлять царицу, каждый на свой лад.
    - Милостыню раздали? – спросила Прасковья.
    - Раздали, матушка-царица, как не раздать! Послали в монастыри и церкви, а нищих и челобитчиков по случаю рождения царевны собралось возле хором видимо-невидимо, так никого не обделили.
    Молитвы и раздачи милостыни являлись первостепенной задачей московской царицы. Все царственные женщины, пришедшие поприветствовать роженицу и новорожденную, неукоснительно посвящали этому своё время. Пока они сидели возле Прасковьи, дед новорожденной по матери, Фёдор Петрович Салтыков, посетил с радостной вестью патриарха, и святейший патриарх отслужил литургию. Не было только дядюшки, молодого государя Петра, ускакавшего в Воронеж, но и он прибыл к крещению царевны.
    Четвёртую дочь царя Ивана и царицы Прасковьи окрестили именем Анны в Чудовом монастыре. Крестил её архимандрит, а восприемниками были царь Пётр и его тётка царевна Татьяна. Они же воспринимали и старших сестёр Аннушки. Тихая и послушная с виду Прасковья Федоровна была дальновидна и уже в правление Софьи пригласила в восприемники первой дочери Марии Петра. Она никому не говорила, что надоумил её в этом святой провидец Тимофей Архипович. Через два дня после крещения Анны был устроен радостный стол в Грановитой палате. Пётр присутствовал там вместе с патриархом Адрианом, архимандритом Чудова монастыря и отцом новорожденной царём Иваном. Он с нетерпением выслушивал все нудные речи отцов церкви, но едва прославили Пречистую деву, выпил заздравную чашу и удалился, оставив пировать с духовенством царя Ивана.
    В тот же день Петр отбыл в Архангельск.


















Часть I


Невеста на вывоз

(1693 – 1710)

1
   
    Первый год жизни Анна громогласно орала в колыбели, в окружении сонма кормилиц, мамок, сенных девушек, шутов, карликов и животных, наполняющих кремлёвский дворец. Уши её заполнял птичий гомон, заунывное пение богомолок, весёлый трезвон певчих и девушек-плясовиц. Младенец Аннушка с самого начала вовсю проявляла свой дикий норов и выказывала неодобрение такими дикими воплями, что мать ее морщилась, сидя в своей палате и принималась ругать мамок. Получив свое от царицы, мамки скорей несли бычий пузырь с горохом, или подводили и подсаживали к Анниной колыбели старшую сестру Катюшку с погремушкой в руках, - Катерина на два года её постарше. Только так и удавалось унять крикунью, но Анна была слишком мала, чтобы запомнить начало своего детства. Она не помнила царицу-бабушку Наталью, умершую через год и только по рассказам знала, как дядюшка Пётр спустил на воду первый русский корабль «Святой Павел». Ей шёл второй год, когда монах Карион Истомин представил ко двору первый букварь с картинками, каждая из которых сопровождала свою букву алфавита. И отца Анна тоже не запомнила. Ей только-только сравнялось три годика, как он скончался. Незадолго до кончины, он в Крещение прошествовал в торжественном облачении на иордань, и сказывали, что день выдался тогда для зимы неподобающе тёплый, и шёл дождь, и сверкала молния. Царь Иван промочил ноги и сильно простудился. Ещё не окрепший, 21 января он  встал с постели и явился на панихиду по царице Наталье Кирилловне. 26 января отстоял обедню в дворцовой церкви Иоанна Предтечи, по случаю именин сестры царевны Марьи Алексеевны, а потом ещё принимал поздравления имениннице и жаловал приносящих их вином да водкой. А вечером окончательно слёг и, через три дня его не стало. Царь Иван умер скоропостижно и был погребён в Архангельском соборе Кремля рядом с братом царём Фёдором. После похорон Ивана Алексеевича его вдова пять дней предавалась благочестию: кормила нищих, которых набралось триста человек, угощала отцов церкви и монахов, жаловала богатые вклады монастырям и церквам. Она осталась вдовой с тремя маленькими дочками. Через год после Анны, 24 сентября, родилась младшая сестра царевна Прасковья, слабенький и болезненный ребёнок. Она была названа материнским именем. На Руси верили, что такой ход, как наречение последней дочери именем родной матери, откроет дорогу к рождению сыновей. Но это оказалась несбыточная затея. Царь Иван умер, и откуда теперь детям взяться? Пётр, как ни бывал он занят, а позаботился о вдове с девочками. Он предложил Прасковье Фёдоровне самой выбрать загородную резиденцию себе по вкусу, и она предпочла село Измайлово, собственником которого был покойный супруг. Всем дворцовым её хозяйством управлял Постельный приказ. Должность дворецкого досталась родному брату Прасковьи Василию Фёдоровичу Салтыкову. Управителем хозяйством к вдовой царице был назначен стольник Василий Алексеевич Юшков. Он был человек богатый, получивший вотчины и поместья от своего отца и внешне очень красивый, высоченный и смуглый, как турок. Он служил в Семёновском полку и побывал в походах Азовском, Керченском и потом в первом Нарвском. Царица Прасковья ждала его из походов и дождалась в 1701 году именного царского указа, определяющего Василия Юшкова к её комнате. Васенька Юшков был её первый друг и спутник, самый близкий человек, как утверждают все мемуаристы, и некоторые рассказы проливают свет на их отношения – любовь, конечно, любовь. Маленькая царевна Анна и её сёстры привыкли считать Василия Алексеевича и его родственников своими, близкими людьми. В дивном селе Измайлове жилось славно. С детства их окружала несказанная красота. Дворец стоял на острове и напоминал итальянское палаццо. Всё под одной крышей, без всех этих отеческих премудростей: башенок, шатров, луковиц, лесенок, переходов. К дворцу примыкала каменная церковь святого Иоасафа, куда можно попасть по переходам из покоев. Царевны слушали литургию, как в старину, стоя на хорах. Дворец окружали тенистые сады, имелся участок леса, обнесенный забором – зверинец и птичий двор, где содержались дикие звери и редкостные птицы, в том числе, павлины. Внутри дворца всё просто устроено: двери обтянуты красным сукном, в окнах – слюдяные окончины, круглые изразцовые печи, дубовые полы. Из мебели только кровати под пологами, затканными узорами, столы и стулья, обитые красным сукном, старинные широкие лавки, на которых спали. Словом, никакой роскоши, потому что царь Алексей Михайлович, дед Анны, всё внимание уделял здесь исключительно хозяйству, техническим новшествам и порядку. Иностранцам показывали гумно, мельницы, житницы, сады, плотину, пруды, в одном из которых водились щуки с золотыми серёжками. И точно так же, как и в Кремле, в Измайлове находилась целая армия челяди и приживалов. Многочисленный мужской чин – одних только стольников 263 человека. А женский штат – и того боле. Обычно, великая толпа дармоедов, дураков, комнатных шалунов, карликов, сироток, уродов, крутилась под ногами. Все грязные, страшные. Шум, вой, лай, драки, похабные шутки – привычный набор развлечений. Юродивого Тимофея Архиповича окружали невиданным почетом и заставляли ему поклоняться, и во всём его слушаться. Чай, пророк! Царица Прасковья считала себя счастливой, лишь потому, что он у неё живёт. Впрочем, он был хорошим иконописцем, писал на досках святых лики, строгие, точно живые, но маленькие царевны их почему-то боялись.
    Вдовая царица распоряжалась в вотчине как зажиточная помещица, сама творя волю, и верша  скорый суд. Жила сытно. Принимала гостей, в том числе иноземных. В 1698 году у Прасковьи побывал со свитой имперский посол, и в том же году она чуть не умерла со страху после казни стрельцов и опалы царских сестёр, близких к Софье, теперь уж, монахине Сусанне. Она до того струсила, что, не отчураясь совсем от старины, Петру ненавистной, стала следовать новому времени, как умела, как могла. Остатки старины, только заслышав звук голоса грозного государя, тотчас убегали и прятались, кто куда, точно крысы. Но Пётр беззлобно смеялся над невесткой и называл её дом госпиталем для уродов. А уж она-то старалась, чтобы Петру Алексеевичу угодить, государя не прогневать. Не дура же, чтобы самой залезать в петлю. Вон Евдокия-царица, сослана же в монастырь, не смотря на то, что родила Петру сына-наследника. Прасковья ни в чьи козни не входила, и к Софье в монастырь не ездила никогда, а дочерей старательно учила. Первой учительницей царевен стала дворцовая мастерица, учила чтению и письму. Учение велось в страхе, то есть в ходу были розги. Как им не быть! Первейшее средство педагогики 17-18 века! Все три девочки затвердили панегирик, посвященный розге. Анна, самая упрямая, так особо. Чем скорее прочтёшь, тем меньше всыплют. Но сёстры так и не выучились доброму письму – писали до конца жизни коряво, садили чернильные кляксы на бумагу, делали три ошибки в одном слове – ох! Когда же, чуть подросли царевны, приставили к ним зело ученого немца, Иоганна-Христофора-Дитриха Остермана, чей младший брат служил царским секретарём. Учитель был, спасу нет, до чего важен. Он всё больше молчал на уроках, а когда открывал рот, то говорил такими загадками, что самому царю Соломону не разгадать. Никто его не уважал. Маленькая Анна из немецкого языка выучила только четыре слова: «мутер», «гут», «шлехт» и «пферд» 2. Последнее - исключительно из любви к лошадкам.
    В 1702 году заговорили о приезде нового учителя танцев, француза. Он же должен был преподавать французский язык. Скушно-то как! Хорошо, что матушка умела дядюшке-батюшке, как было приказано называть его племянницам, Петру Алексеевичу, угодить, как надо. Но мать не любила среднюю дочь Анну, хоть плачь. К семи годам Аннушка уже поняла, что она – есть сущая злыдня, коломенская верста, башня кутафья, растяпа, гадкий медвежонок и кислая капуста. Иначе думал только художник, голландец Корнелий ле Бруин. Он написал портреты царицы и царевен в немецких платьях и шепнул Анне на ушко:
    - Ваше высочество, вы обворожительны необычайно!
    Это о ней ли? Кто тянул за язык учтивого кавалера? Анна даже всплакнула. На портрете кисти ле Бруина она вышла светлее ликом и волосами, да и нравом гораздо мягче, чем на самом деле была. С таким чудесным цветом лица, какого ей не показывало ни одно зеркало! Матушка родная называла ее не иначе, как черною арапкой. Просто художник ле Бруин человек добрый и кавалер галантный!
    Царевне Анне стукнуло 9 лет.


2

   
    - Ульяна, кобылья голова! Где средняя царевна?! – гневный окрик хозяйки Измайлова всколыхнул сонный дворец. – Опять ведь, вредина, улизнула из классной палаты от дурака немца! Учитель-то под носом у себя ничегошеньки не видит, а я дщерь свою знаю лучше всех вас, моё же чадушко! Анна сидит, где-нибудь в уголку, в обнимку с мартышкой, либо собакой. А ну, обегите мне все палаты, да расторопно! Уж, не скрылась ли опять негодница на конюшню? Или на псарню? Не побежала ль к пруду? Анна может быть сущим пострелёнком! Ух! Корми вот вас, дармоедов, этакую ораву! - царица рухнула на кровать, вовсе обессилев и принялась обмахиваться ладонями. – Да не суйся ты ко мне с рушником! Беги, Ульяшка, пошевеливайся!
    - Бегу, бегу, матушка-царица, бегу, лебедь белая, не вели казнить верную рабу твою, - нянька Ульяша, баба ещё молодая, в соку и, хоть сама поперёк себя толще, а резва очень: сунулась в пол и стукнула лбом трижды перед ножками Прасковьи Фёдоровны. – Виновата-а-а, матушка, каюсь, не доглядела я за царевной. Аннушка-то, уже с утра начала гневаться, да проявлять царский норов, взяла и подбила кулачком глаз сестре Катюшке, нашей золотой, нашей белой голубке, и я за «Ефрема Сирина» засадила её, и ужо было подумала скудным умишком, что она над книжицею сомлела и спит! Бегу!
    - Стой! – царица строгим жестом остановила Ульяну. – Дура! Только что прискакал гонец: государыня-царевна Наталья Алексеевна к нам едет, будет через час, а у нас грязно, и царевны не прибраны, не умыты! А теперь ещё и глаз, выходит, подбит у золотой моей Катюшки? Видит Бог, я угощу Анну берёзовой кашей прежде, чем явится сюда её тётка! Подайте мне среднюю царевну! Ох, ох, головушка моя, ужо, покатится из-за вас, дур: Наталья-то братцу грозному донесёт, что мы плезир 3 не делаем, платьев немецких не носим! Тогда уж я всех вас распну, четвертую, живыми в землю закопаю! Слово даю! А ну, ко мне, живо, немецких медхен 4 и куафера 5! Красную робу с блондами6 на китовом усе, корсет придётся затянуть потуже! Ульяшка, ты уж поскорей возвращайся, без тебя будет не засупонить девкам меня!..
    Гневный глас матери заложил уши Анны. Такое всегда бывало, когда приезжал дядюшка-государь. Он появлялся в Измайлове внезапно, но иногда посылал с дороги гонца. И тогда в палатах спешно наводили порядок, собирали музыкантов, изгоняли из комнат весь великий штат дармоедов и уродов в грязных и драных рубищах в дальние чуланы и подклети, так что только пятки сверкали, скрипели лапти. Только святой пророк Тимофей Архипович удалялся последним, чинно и становился в своей каморке на молитву. Вместе с ним на цыпочках убегала и старшая гоф-дама царицы Прасковьи, Настасья Александровна Нарышкина, горячая поклонница сумасшедшего подьячего. Сразу во дворце делалось как-то грустно и неуютно – тихо. Но случалось, что некоторые горемыки запаздывали, или же не слыхали о государевом приезде, и тогда Пётр угощал их подзатыльниками и шутил беззлобно над домом Прасковьи и самой царицей. Как она ни старалась угодить, как ни была предупредительна, а всякий раз, чего-нибудь, да не так выходило. Слава Богу, государь к её слабостям снисходителен. Она заслужила некоторые послабления и уступки, держась вдали от крамольных царевен, от заключенной в монастырь царицы Евдокии, всегда принимала сторону Петра, любила его весёлую, умную сестру Наталью и завела у себя театр и музыкантов по её примеру. Так зачем же сегодня любимая царская сестрица жалует к ней из Москвы? Да никак, это возвращается грозный братец? Нынче государь долго отсутствовал в столице. Он воевал со шведами. В августе сего 1702 года армия фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева разгромила шведский корпус Шлиппенбаха под Гуммельгофом, и шведы спрятались в своих крепостях. В августе наши протащили от Белого моря до Онежского озера два фрегата, а потом по Онежскому озеру прошли Ладогу и оттуда в Неву, на театр военных действий. Эту дорогу стали называть «Государевой». В августе же взяли лифляндский городок-крепость Мариенбург, и вот, совсем недавно, в октябре, крепость Нотебург, бывший русский город Орешек. Государь переименовал его в Шлиссельбург – «Ключ-город», и написал своим родственницам, в том числе и Прасковье, всем одинаково: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава Богу, счастливо разгрызен». Так что у Петра есть повод ликовать и праздновать победу. Вот-вот, надо будет царице-вдове подниматься с места и ехать в Москву, отмечать торжество побед Шереметева. Будет церемониальный вход войск в столицу, во главе с царем, в сопровождении колонны пленных шведов. Наталья за тем и жалует, чтобы забрать в Москву вдовую царицу Прасковью и её дочек. Ох, не опозориться бы перед государем. Ведь все три царевны еле умеют по слогам читать, а уж по-немецки – ни бум-бум!.. К танцам же и французскому языку  вовсе не приступали.
    Ей-ей, по грехам!..
    - Вася! Вася! – вдруг истерично завопила Прасковья Фёдоровна. – Ступай ко мне поскорее! Ну, почему тебя, Васенька, и с собаками не отыщешь, когда ты мне нужен?!
    Царица выскочила из горницы, остановилась на лестнице, над чуланом, подумала и побежала назад. Кого она призывала, угадать было не просто, потому, что двух главных в Измайлове людей звали Василиями – дворецкого  и  управляющего  хозяйством,  родного брата и тайного любовника честной вдовы. Только Юшков обычно не спешил бежать  первым на зов, отдавая  на  то  первенство Салтыкову. Крепкий и высоченный красавец стольник понимал своё место, и не любил светиться своим смуглым лицом рядом со средней царевной Анной. В девять лет она уже так вытянулась, что доставала ему почти до плеча макушкой, хотя кожа её была, всё же, посветлей, чем у него.
    Голос матери постепенно отдалился, и тогда царевна потеряшка, несчастная вредина, пошевелилась. Она уже час, как пряталась под лестницей в пустом чулане. Царица была права. Аннушка улизнула от чтения «Ефрема Сирина» и от прочих уроков, и забилась в чулан с ощенившейся недавно сукой, бассетихой и её тремя новорожденными кутятами. Да так и сидела, скорчившись, прижимала к себе кутят и фантазировала, что щенки, - это её, Анны, дети. Ей очень нравилось с ними заниматься, чесать животики и за ушами. Так же с удовольствием возилась она и с жеребятами на конюшне. Вот где красота! Два года назад дядя Василий Салтыков подарил ей пони, а дядя Юшков – седло и уздечку. Анна выучилась кататься верхом самой первой из трёх сестёр и даже получила одобрение тётки царевны Натальи. Может быть, на рождение нынче ей поднесут настоящий охотничий штуцер с золотой насечкой? Она могла бы, и сейчас начать охотиться в парке, на ворон, но велят учиться. А, спросите, зачем надо учиться ей? Конечно, она не то, чтобы дура! «Букварь славенороссийских письмен со образованиями вещей и со нравоучительными стихами» выучила почти наизусть. Там такие замечательные картинки, писанные красками, с золотом. Монах Карион Истомин создал первый экземпляр этого букваря, когда Анна была ещё младенцем,  для царевича Алёши, а потом и второй – для измайловских царевен. Но почто много знать девочкам, если их скоро отдадут замуж? С мужем-то разве книжки читают? Главное, что у них будут дети, настоящие, принцы и принцессы. Анна страстно мечтала завести себе настоящих деток от мужа-господина. В конце января ей будет десять лет, и она уже почти невеста. Глядишь, годков через пяток, грозный дядюшка-батюшка подыщет ей мужа, и тогда она уедет в чужое королевство. Конечно, страшновато. Почему, скажем, нельзя выйти за князя-боярина у себя дома? Это раньше считалось, что он холоп, а , как дядюшка Пётр Алексеевич говорит, небываемое бывает, и царевны обязательно пойдут замуж. Из-за этого-то они и мучаются с ученьем. Нонича опять за каллиграфию и грамоту Анне пообещали наломать берёзовой каши. Прямо беда! В правописании есть «ять» и «естем», но как их, проклятых, различить-то и где ударения поставить? Списывать прописи – великое мученье. А учитель немецкого языка Остерман только шипит и дуется на уроках. Как индюк. Ничего не говорит, а если и открывает рот, то ни лешего не понятно. Сестра Катюшка считает, что он сам дурак, вот и речет загадками. Катюшка на его уроках громко хохочет, и ничего. Всё сходит старшей сестре с рук. Матушка её без ума любит, коротышку-то, поперёк себя шире. Лицом сестра похожа на красное яблоко, а телом – на большой колобок на коротких ножках. Чего матушка в ней нашла? Может, то, что Катюшка ябеда и хохотушка, вечно вьётся вокруг матушки, ластится, ну и получает в ответ поцелуи, сладости и самые лучшие игрушки. Пашеньку, младшую болезненную сестру, матушка тоже любит, жалеет, гладит по головке и плачет над ней. Не любит мать одну только среднюю дочь Анну. Всем-то не хороша она вышла: и угрюма, и неуклюжа, и долговяза. А уж угловата-то, ничего кругленького нет. Любит мальчишеские игры, лошадей, стрельбу из лука, из ружья. Да ещё Анна драчунья, скора больно на расправу и кулаки в ход пускает кажен день. Ну, била бы прислугу! Так нет, Анна колотит сестру Катюшку: то в ухо даст, то смажет по тугой щечке, а то и ногтями вцепится, и щеку раздерёт в кровь. Нынче тоже, не вытерпела Анна ужимок старшей сестрицы и поквиталась с Катюшкой, подсадив той синяк под правый глаз. Хитрющая мамка Ульяшка, вовремя углядев, и засадила драчунью «Преподобного Ефрема Сирина» читать. Сей Ефрем, известное дело, от природы был тоже вспыльчивого нрава, но поборол себя смиренной молитвой, усвоив дар совершенного незлобия. Считается также, что под чтение «Сирина» человека ко сну клонит. Но это кого, когда и как. Чуть только проклятущая мамка отвернулась, так Аннушки след простыл. Под лестницей, в чулане схоронилась она, чтобы отдохнуть духом. Здесь и пахнет замечательно - сладковатой пылью, а на нос свисает паутина. Анна шепотом помолилась, чтобы её не отыскали и не дали берёзовой каши, да, знать, больно грешна: вряд ли она тут высидит, пока у матери отойдёт сердце. Раз тётка Наталья из Москвы наезжает, то её скоро выволокут отсюда, и угостят розгой. Хотя, ни Наталья, ни грозный дядюшка-государь, ни разу не интересовались учением племянниц. Дяде некогда, а Наталья и её дамы знают одно: шалить с Катюшкой и дарить ей подарки. Анну не замечают, и ей обидно! Девочка недовольно засопела, неловко переменяя позу: нога затекла. Кутята сразу же проснулись и заскулили. Бедненькие! Анна погладила по очереди всех трёх щеночков и почесала за ушами. Вот, будут у неё свои дети, пускай, хоть где-нибудь у чёрта на куличках, за морем, так она им с учением-то докучать не станет. А и мужу, зачем наука? Они станут охотиться и давать пиры. Только и дел-то. Носить придётся немецкое платье, но это ладно. Танцы, вот где настоящая мука! Вот уж чему Аннушка никогда не выучится, или, таки, придётся? В следующем году в Измайлово приедет француз – учить царевен танцам и зачалам французской речи. Это тётка Наталья пообещала, и Анна уже подумывала о новом учителе со страхом. Она ведь жутко неуклюжа. В отличие от старшей сестры Катюшки, просто ужасно неловка! А вдруг ничему не выучиться? Ох, от уроков танцев никак нельзя будет отвертеться, коли велит грозный царь-дядюшка-батюшка. Анна его так боится, что у неё случаются судороги при виде дяди, а Катюшка с ним всегда и весела, и любезна. Хотя, по-немецки-то и она не выучила ни одного словечка.
    - А, вот где ты расселась, дура! Дурища!
    Анна подпрыгнула, перепуганная визгом сестры.
    - Сама дура! Подбить другой глаз? – и показала сестре крупный кулак, как у мальчишки-подростка. – Видала?
    Но сестра ловко отпрыгнула, высунув язычок, и ну снова дразниться:
    - Беее! Ужо, будет тебе, Анка, берёзовая каша! Матушка тебе не спустит за проказы твои, на сей раз, и с тётушкой Натальей тебе за столом сидеть не позволят!
    Анна и так знала, что не позволят, но решила притвориться, изобразить удивление:
    - Да ну? Неужели тётушка Наталья к нам жалует? – она даже привстала, и кулак сам собою разжался. – А что, тётушка уже прибыла?
    «Это бы хорошо. При царевне Наталье берёзовой кашей, хотя бы, не станут потчевать».
    - Не-е, тётушка ещё не приехала, а зато маменька на тебя гневается! – не без злорадства, объявила Катюшка. – Быть тебе поротой! Хи-хи-хи!
    Лицо старшей сестры, круглое, с толстыми щеками, раскраснелось от удовольствия, глаза блестят, выглядывая из щёк, точно из булки. Синяк под правым глазом старательно замазан белилами. Ах, она ещё и бахвалится!
    – Гляди-ка, гляди, какая на мне роба! – Катюшка подпрыгнула, расправляя пышные складки своего розового платья. -  На Пашеньку сейчас надевают робу персикового цвета, а ты останешься так, – она в другой раз высунула язык. – Бее! Тебя матушка розгами выдерет и прикажет запереть в чулане! А чего это у тебя тут? – сестра протянула пухлую маленькую ручку к коленям Анны. – Ой, ой, кутятки, дай-ка одного мне! Дай!
    - Не дам! Не трогай! Проваливай, я тебе говорю! – Анна рассерженно замахнулась на сестру кулаком и вскочила на ноги, крепко прижимая к себе щеночков, а сука живо поднялась на задние лапы и жалобно заскулила, царапая ей подол. Катюшка, будучи на голову ниже сестры, захихикала и принялась оттаскивать собаку за задние лапы. Та, не будь дура – тяп её за руку. Катюшка открыла рот и завыла: «Ой, умру!».
    И подвела же эта дрянь опять Анну! Сразу из-за Катюшкиной спины вынырнули четыре мамки с выпученными глазами, и тоже заголосили слёзно, хлопая себя по красным щекам.
    - Вот она! Вот она! Царевна Аннушка! – громче всех заголосила противная Ульяна. – Ненаглядная царевнушка, почто ж ты с нами, дитятко, сие творишь, не слушаешься, убегаешь? Ух, полетят наши головушки! Пойдём к царице скорей! Государыня-маменька в великой  печали, что ты не изволишь её слушаться! - Несколько пар рук вцепились в Анну, и в ответ она сама злобно зашипела на мамок, обрушивая на их головы все ругательства, какие знала. Вслед ещё пронзительнее завизжала сука, которой наступили на лапу. А слепые беспомощные кутята, все трое, вывалились из рук девочки и упали на пол. И поднялся такой писк!
    - Ох, только не раздавите! Убью!- зарычала Анна, лягаясь. Но, слава Богу, у щенят нашёлся спаситель. Им оказался длинноволосый карлик Авессалом, единственный, кто не прятался в чуланах от государя, потому что являлся иностранцем, не то, польским шляхтичем, не то греком. Он живенько подобрал кутят с полу в корзинку и побежал, преследуемый сукой, на псарню. Лишь тогда яростно отбивающуюся локтями и туфлями, царевну мамки, наконец, смогли вытащить из чулана и под руки повели к матери. Они проследовали по горницам, расположенным очень неудобно, так как все они были проходные, даже спальни, и предстали перед царицей. Прасковья сидела перед туалетом, и куафер только что закончил убирать ей голову жемчужными нитями. На кровати лежала красная бархатная роба. В этой же комнате готовили для обеда стол. Мать повернула голову и обожгла взглядом карих глаз Анну. В свои годы Прасковья Фёдоровна была ещё хороша. Высокая и дородная, кожа белая, как сметана, черных волос на голове целая туча, есть из чего соорудить прическу. Сейчас волосы царицы были зачесаны кверху, и две густые косы, перевитые жемчугами, выпущены на покатые плечи. На невысоком лбу завиты две красивые косички. На румяных щеках ямочки. Рот маленький, алый, подбородок круглый. С виду, этакая добрейшая красавица! Но дочь съёжилась под её взглядом. Ух! Не избежать Анне трёпки, отведать ей берёзовой каши. Девочка закусила губу и потупилась.
    - Где была? Почто сестрицу избила? А ну, мамки, задерите ей подол, и подайте мне розгу!
    - Нет! Не надо! – хотела завизжать Анна, но смолчала. Подбежали мамки, подтащили её к столу, задрали летник и завернули подол на голову:
    - Матушка-царица, всё готово!
    Прасковья Фёдоровна, не раздумывая, подошла с розгой к дочери и огрела её по ягодицам. Крепко! Спина у Анны была длинная, а попка – точно как у римских богинь, чьи статуи подарил матери государь на день рожденья и велел держать их на лестнице, чтобы смотрели все. Только вот ноги подкачали. При длинном туловище - полные короткие ноги.
    - Медведица! – прикрикнула на неё мать. – Я тебя прокляну! Читай-ка мне стишок о пользе розги! Что? Как? Не слышу! Громче читай!
    Мать постоянно в сердцах грозилась Анну проклясть, и это больше, чем порка, страшило маленькую царевну.
    Анна подчинилась и пробубнила:

                Розгою Дух Святый детище бити велит …
    После каждого удара розгой полагалось выкрикивать новую строчку, и девочка зачастила.
Розга убо ниже мало здравию вредит,
Розга разум во главу детям вгоняет,
Учит молитве и злых всех истязает;
Розга родителям послушны дети творит,
Розга божественного писания учит.
    Шесть крепких ударов лозой по мягкому месту не вырвали из уст девочки ничего, кроме заученных строф и яростного сопения. Но когда мать отбросила розгу, тогда Анна запоздало заревела басом.   
    - Замолчи, телушка! Не любишь мать! Какая ты непослушная, Анна! – прикрикнула на неё царица. -  Я часто думаю, с чего бы это? В вас, детях, вся моя душа, и государь хочет для вас лучшей доли, не придётся вам чахнуть перед окошечками, как вашим тёткам! Ценили бы! Вон, тётка Татьяна, была, сказывают, в молодости и умна, и красива, а пропостилась, да промолилась, всю жизнь. Как развлечение, воспринимала от купели племянниц. Такая судьба была уготована для царевен, но зато теперь отдадут тебя, дочка, заморскому попугаю, неведомо куда, а там, слышь-ко, ты, глупая, люди живут злые, и земли нет – одни болота, а на них клюква растёт, жабы квакают!..
    Да только, прежде, чем царица договорила, вбежал родной её брат Василий Фёдорович и крикнул:
    - Государыня-сестрица! Её высочество царевна Наталья Алексеевна подъезжают!
    - Ох! Ох! – повалилась на неприбранную постель Прасковья Фёдоровна. – Бабы, бабы, скорей, погружайте меня в робу, а не то опоздаем! Вася! Беги, встречай гостью бесценную!
    - Бегу! – выпучил глаза Салтыков и загремел по лестнице ботфортами.
    Некоторое время никто не появлялся. Царица спешно облеклась в красную робу, и тут в комнатах зазвенел смех, застучали бойкие каблучки, и она вскочила, чтобы бежать навстречу любимой сестре царя. По дороге выглянула в окошечко и увидела перед подъездом, на широком лугу, запорошенном снегом, экипаж немецкий, запряженный четверней серых, в яблоках, лошадей. Нарядные, высоченные гайдуки там же держали под уздцы четырёх верховых скакунов в серебряной и золотой сбруе. Да никак, царевна прибыла сюда амазонкой 7? Ох!
    Прасковья громко охнула и раскрыла объятия Наталье. Они крепко обнялись и расцеловались.
    - Здравствуй, моя матушка, раскрасавица, Наталья Алексеевна! – пропела Прасковья. – Свет наш! Богоданная и желанная ты наша гостья! Вот радость нечаемая! А мои птенчики кручинились по тебе, родная, и я сама с ними: почто ты долго не едешь? Ах, на тебе амазонское платье из-за границы? Батюшки, цвет-то какой лазоревый! Совершеннейшая богиня охоты Диана! Ах! Ах!
    Сестра царя в ответ заговорила по-французски.
    - Бонжур, государыня-царица, бонжур 8, принцессы! Желаю вам здравствовать, милые, на много лет! – и лукаво заулыбалась. Ей нравилось поддразнивать не знавшую языков царицу. В юности Наталья была почти копией брата Петра, только ростом гораздо ниже, но стала полнеть, едва ей перевалило за четверть века. Царевна теперь больше напоминала мать, Наталью Кирилловну, но, не смотря на полноту стана, движения её оставались стремительными, а речь быстрой. Она вместе с тремя юными фрейлинами 9, всю дорогу до Измайлова скакала верхом и теперь свежо и приятно дышала снегом и морозом. Прасковья Фёдоровна даже зажмурилась – до чего сладок дух русской зимы. Вместе с Натальей прибыли сенные девицы, по-новому, фрейлины: две сестры Меншиковы и две сестры Арсеньевы, под присмотром Анисьи Кирилловны Толстой. Три из них слыли отличными наездницами. Дарья Арсеньева, да сестры Меншикова Анна и Мария, тоже были в нарядных амазонках. Эти девушки, на восемь-девять лет старше дочерей царицы Прасковьи, очень нравились Анне. Они всегда были веселы, ловки и простодушны. Им легко давались политесная наука и танцы. Они были в той поре, когда лучшие годы для замужества уже уходят – лет по 18-19. Сестра царя, так и остававшаяся девственницей, давно изгнала из своих дворцов в Москве и Коломенском теремной обычай и ввела политес. При её дворе все чины назывались исключительно на иноземный манер. Анну всегда тянуло к этой тётке, но сама подойти первой она боялась. Она давно уже не ревела и во все глаза пялилась на амазонские платья четырёх красавиц. Из всех самой красивой была Дарья Арсеньева, с русой косой, зачесанной кверху и убранной лентами, расшитыми жемчугом, в красной амазонке, статная, с тонкой талией и большими серыми глазами, ах, какая! Государь называет её Дарьей глупой – не понятно за что. По Москве давно ходят слухи, что Меншиков в неё влюблен и готов жениться. «Правда ли? Государь уступает ему, безродному, такую паву, боярскую дочь, а сам путается с немкой Монсовой», - шепнула как-то мамка Матрёна украдкой карлице Патрикее. Зато родная сестра Дарьи Арсеньевой, Варвара, горбата, дурна». Сёстры Меншиковы, обе тонкие, длиннолицые, с тёмно-синими глазами, как у старшего брата. Они не так красивы. Длинное лицо и нос подходят мужчине, а девицы с такой внешностью больше смахивают на кобыл. Но всё равно они нравятся государю. Пётр Алексеевич выделяет Анну Меншикову, за ум и лукавство. Меншиков имеет на эту сестру и царя виды, так говорят. «А зря, - шепчутся по вечерам в детской те же няньки, - государь прикипел сердцем к Монсовой». Анисья Толстая – самая зрелая из девиц, невысокая, черненькая, с карими глазами и толстым  носом. Она является старшей фрейлиной и учительницей политесных наук. Видать, девицы в них уже поднаторели. Все, только вошли, начали приседать перед царицей, хохотать, вертеть плечиками и локтями и смешно картавить. Катюшка сразу полезла к ним и со всеми перецеловалась. Фрейлинам было лестно целоваться с царевной. Парашу, маленькую, хромоногую, пахнущую чем-то гадким, но красивенькую лицом, большеглазую, тоже заметили и расцеловали. И опять без внимания осталась одна только Анна. Она стояла в углу, поодаль, скромно сцепив, на животе, смуглые, крупные кисти рук, и смотрела небольшими черными глазами исподлобья. Верхняя часть её туловища длиннее нижней, и в самом деле – маленькая медведица. Глаза яркие, точно угли, и злость делает их звериными. Лицо, в оспинах, тоже малоприятное, да ещё красное, после плача. На беду, она в лёгкой форме переболела оспой, но выздоровела, а отметины на лице остались. Чёрные кудрявые волосы, растрёпанные, выбившиеся из толстой косы, торчали неряшливыми космами в разные стороны. Сильно помят зелёный, с желтой каймой по подолу, летник.
    Хорошо убедившись, что её не замечают, хмурая Анна, строптиво выпятив нижнюю губу, тяжело засопела носом. Но и такое неблаговидное поведение не возымело сейчас успеха – все лизались и были заняты болтовней.      
    - А что государь? Скоро ли возвращается Пётр Алексеевич с победой? – принялась расспрашивать царица Наталью Алексеевну. – Господи, до чего ж я искручинилась-то, ожидаючи сурового царского приказа, да всё не дождусь! Когда же в Москву ехать? Уж, нет ли для меня, глупой, какого-нибудь нового задания, царевна? Ради Христа, не томи!
    - Томить не стану, невестушка, милая, – таинственно заулыбалась Наталья. – Дай срок, подробно перескажу новости, а пока вручу тебе, не откладывая в долгий ящик дела, подарок. Гляди! В честь взятия крепости Нотебург выбита большая медаль. Прочти надпись: «Был у неприятеля 90 лет». Государь-братец прислал мне сюда первой две такие медали, для меня и для тебя. Вот, видишь, как он тебя ценит! - Наталья продемонстрировала царице медаль и пальчиком поманила царевен. – Подойдите и вы сюда, милые племянницы. Поглядите! – Катюшка тотчас подскочила с визгом, подковыляла на кривых ножках Параша. Анна медлила – Чего ты там стоишь, Анна? Ась? – удивилась ее молодая тётка. – Подойди и глянь! Приятно осознавать такую великую победу! Ну, что же, Аннушка, ты прилипла к полу? – пошутила она с лукавой улыбкой.
    - Да Анна же у нас из бук - бука, - в сердцах ответила за среднюю дочь Прасковья Фёдоровна.- Ленива и угрюма, и глупа, не знаю, что делать с нею. Ну, да подойди же ты сюда, тетеря! – громко прикрикнула она и так ткнула дочку в спину, что та едва не упала. – Ты не поверишь, Натальюшка, ведь и розги не помогают! Вот только что её наказала: она избила сестру! Гляньте, как у Катюшки заплыл глазик! Анна!!! Кому говорю?! Посмотри медаль!
    Но Анна опять – ни движения, ни полслова. Глаза уставлены в пол. Губы сжаты.
    - Какая ты злюка! – подивилась на нее царевна Наталья. – Разве ты не боишься, что, когда-нибудь, явится за тобой жених, принц заморский, но только глянет на тебя и в ужасе откажется на тебе жениться? Он – кавалер галантный, успешный в танцах, ученый! А ты что же? Увы, придётся сказать государю, что ты бука!
    Тогда маленькая царевна вздрогнула всем телом и подняла чёрные глазки.
    - Я не боюсь! – а в глазах - одно упрямство и непокорность.
    - Так подойди же и возьми медаль в руки! «Ключ-город», лапушка моя дорогая, теперь наш, и ключом сим государь отопрёт дверь в Европу! – Наталья снисходительно погладила племянницу по щеке.
   - Прошу к накрытому столу, государыня-царевна, - перебила Прасковья Фёдоровна беседу, желая сменить тему. – Отведай-ка с мороза ухи из налимьих печенок, да поросенка с гречневой кашей, да кулебяк под померанцевую водочку! Квасы ныне отличнейшие. Есть малиновый, есть вишневый! Милости прошу и вас, девицы! Катюшка у нас сидит вместе с взрослыми за столом, а этих я отошлю с мамами.
    Она звонко хлопнула в ладоши и приказала:
    - Мамки, младших царевен увести!
    Мамки схватили девочек за руки и попятились, на ходу кланяясь матушке-царице и царевне Наталье.
    - Ну, живей, чего растопорщились-то? Я вот вас! – прикрикнула на них царица Прасковья.
   Анну и Пашеньку отвели мамки в жарко натопленные покойцы, накормили сытным обедом и уложили спать на широких лавках. Анне не спалось на жарких перинах, у неё побаливала всё ещё поротая задница, а на соседней лавке, хныкала и ворочалась маленькая Прасковья, без конца жалуясь, что болит нога. К ним, мягко ступая по коврам, пробрались кошки и запрыгнули поверх одеял, обшитых мехом. Анна схватила огромного рыжего кота Султана и прижала к себе. Кот ласково замурлыкал и прильнул к щеке девочки, а она стала его гладить. Обижаться и плакать сразу расхотелось, к тому же она была сыта и особенно довольна тем, как были приготовлены телячьи отбивные и кулебяка. И пироги с мясом и с рыбой, и с вишневым вареньем! И малиновый квас! Желудок Анны требовал много пищи, и она этого немного стеснялась. Мать вечно твердит: «Теперь не в моде чрезмерно толстые девицы! На тебе не затянется корсет! Ешь, но знай меру! У немецких и французских платьев такие узкие лифы, что темнеет в глазах. Я-то никогда к этому не привыкну, а вам надо!» Но Анна, пока что, и не толста. Это Катюшка – точно колоб. Просто матушка больше любит старшую дочь. Анну же она совсем не любит. Девочка опять шмыгнула носом и покрепче прижала к себе мурлыкающего Султана. Ей не хотелось спать, а хотелось послушать сплетни. Хорошо быть такою, как старшая сестрица, чтобы можно было после мертвого часа незаметно улизнуть из детской, и вбежать к матери, будто бы невзначай попала. Катюшка проделывала это сто раз и прежде, но её не наказывали, а наоборот, ласкали, гладили по головке, совали сласти. Анну, если увязывалась, приказывали увести прочь.
    Царевна поворочалась в постели и всё-таки задремала. Вокруг неё раздавался тоненький свист и тяжелое, в нос, сопение. Две мамки и болезненная сестрица Пашенька крепко спали после обеда.
    В комнате у царицы шла застольная беседа. К дамам незаметно вернулась святоша Настасья Александровна Нарышкина, любившая царственную племянницу. Царевна Наталья говорила с царицей о делах, самым важным из которых являлось торжество по случаю победы. Царь запланировал парад, наподобие древнеримских, императорских, триумфов. Князь-кесарь Ромодановский от волнения еле дышит. Уже выстроены чудесные триумфальные арки, с вырезанными на них богами и богинями. После парада состоится великий пир в Грановитой палате, а на другой день пир в Лефортовском дворце, на котором указано присутствовать всем дамам. Они будут кушать отдельно от кавалеров, но танцевать все обязаны, даже те, кто ещё не научился иноземным танцам. Госпожа Монс готовит какие-то необычайные туалеты. Уж эта Монс! И Наталья перешла на зловещий шепот:
    - Тварь подлая и гордячка! Присушила Анка брата Петрушу! - С Прасковьей сестра царя совершенно не чинилась, и знала, что та не выдаст её. К тому же, царевна получала регулярно доносы о поведении фаворитки. Анна Монс постоянно-де раскатывает по Москве с саксонским посланником Кенигсеком, смазливым, и хитрым человеком, другом царя. Ох, дурища! Дочь кабатчика, а по чьей милости стала богата? Давно забыла! А впрочем, вертихвостка, всегда жила только умом Франца Лефорта. - Был бы он жив, так не раскатывала бы на виду у всей столицы с хахалем! И с нами она не дружит, и в Кремль не ездит, а царя принимает у себя на Кукуе, зарвалась! Ах, братцу Петруше страшно на это указать, а то бы... Правда, я уверена, любезная Параша, что Господь Бог знает сам, когда надо будет раскрыть глаза царю, - склонилась к уху хозяйки Наталья Алексеевна, - а нам не следует уступать немкам.
    Царица согласно закивала головой.
    - Тебя, Прасковья Фёдоровна, - снова громко заговорила царевна, -  государь просит принять в Измайлове знатных гостей в конце праздничной недели. Они же тебя будут в ответ чтить и дарить серебряными и золотыми вещами. Ох, тебе, невестушка, ныне придётся покрутиться! Готовь торжество! В Москву же возьми не только Катюшку, но и Анну. Вымахала вон, – Наталья всплеснула руками и рассмеялась, - выше Анисьи Толстой! Девчонку, я думаю, надо вывозить в люди. Они у тебя ещё не учатся танцам? А пора! Скоро станут неповоротливы, как колоды. У тебя живёт немец? Ах, знаю, знаю! – она махнула белой рукой с перстнями. – Я уже ведь советовала приставить к царевнам танцмейстера, француза. Я пока не знаю, право, кого, но, – Наталья задумалась на минуту, - ещё успею придумать! – И наморщила лоб. – Да, конечно, Стефана Рамбурха к тебе направлю! Отличный танцмейстер! Жалованья ему положишь триста рублей в год, и, к тому же, обяжешь, показывать зачало и основание французского языка. Ну, мать, согласна?
    - Ох, это как государь-братец мне приказать изволит, и как ты посоветуешь, голубушка-царевна, - угодливо согласилась Прасковья Фёдоровна. Она и в мыслях-то не грешила, не то, чтобы возражать вслух, и принялась угощать гостью. -  Ты кушай, кушай, солнышко царевна. Я всем послушная вам вдова, сирота горькая, туалетами не богата, да уж чего-нибудь придумаю. Растолстела я, а у Катюшки только два новых платья. А у Анны ничего нет, кроме летников, да сарафанов. Лишь одно немецкое платье было сшито ей для позирования доброму мастеру ле Бруину, когда он писал с нас портреты, так давно выросла из него. Но я - вся в твоей, царевнушка и в государевой воле, чего вы скажете, то и будет!
    Прасковья схватила руку Натальи, чмокнула и жалобно заскулила. – Вот у тебя так, матушка, чуден туалетец, прямо на загляденье! Ты у нас лучше всех немок и француженок! Белая роза! Красота неописуемая!
    Царевна Наталья, жарко вспыхнув от удовольствия, возвратила царице похвалу. По заслугам. Прасковья всё ещё оставалась красивей её. Вот кто цветёт, не смотря, на не молодые уже годы. Наталья Алексеевна была умна и понимала, что не так лепа лицом, как невестка, особенно когда прихворнет. Сестра царя Петра не отличалась крепким здоровьем, пошла в мать. Некоторое время дамы рассуждали о модах и туалетах. Уже стемнело, и велели зажечь огонь. Слабый зимний свет хоть и вливался в покои через разноцветные стёкла в оконцах, но его не хватало. Над столом с потолка свисала золоченая люстра, а по случаю мрачного дня, внесли ещё два серебряных канделябра, каждый по пять свечей и водрузили на стол. Между ними поставили четыре фарфоровые вазы с оранжерейными розами. Сразу стало уютно, не смотря на неизящную обстановку. Царица и царевна сидели в старинных креслах, а все остальные на стульях с высокими спинками, обитыми красным сафьяном. Такой эта комната была при царице Марье Ильиничне Милославской и при матери Натальи и Петра – Наталье Кирилловне Нарышкиной. Новыми были только портреты на стенах – изображения царицы и царевен в немецких платьях, написанные голландцем ле Бруином.
   Наталья Алексеевна, бросив взгляд на эти портреты, расцвела светлой улыбкой:
    - Славно вышло! Это ведь написано для Александра Даниловича? И моя парсуна давно готова. Государь-братец пожелал, чтобы в дому у любезного товарища висели изображения всех особ царствующей фамилии.
    - Истинно, - со вздохом ответила ей царица, - государь так решил, воля его! А я так довольна работой живописца, что попросила его сделать себе копии портретов. Не пожалела денежек на расходы. Сей ле Бруин оказался не зело жаден, не как немцы. Он сейчас путешествует, и ко мне написал, - царица кривовато усмехнулась, - из Вологды. Вот, поглядите на парсуну Анны: а не худо ведь она вышла? Хорошенькая, вроде, но глупа, как осина! Она ещё робёнок, и я боюсь через неё опозориться. Но твоя воля …
    Прасковья Фёдоровна распустила губы, и царевна отвернулась, чтобы спрятать усмешку.
    - Анна на вид крепка, дюжа и выглядит почти взрослой рядом с Катюшкой, - сказала она. – Так решено! Анне сшить несколько платьев и взять на праздник! Пускай поглядит на торжество победителя шведов. Да и самому Петру Алексеевичу не следует забывать племянниц. Такова политик! Скажи-ка, Катюшка, ты учишь немецкий язык? – переменила она тему. – К примеру, как будет по-немецки «дочь»? Ну, же? Ну!
    Но вместо ответа Катюшка вдруг стала сползать со стула.
    - А «отец»?
    Катюшка согнулась так, что её сделалось из-под столешницы почти не видно.
    - «Дом»?
    Девочка под столом залилась звонким смехом.
    - Срамота! – хлопнув по столешнице рукой, заключила царевна Наталья Алексеевна. – Немцу плачено ли?
    Царица Прасковья отчего-то сильно замялась.
    - Заплати, - посоветовала ей царевна, - сухая ложка рот дерёт.
    И все весело принялись за десерт и сладкие вина. Прасковья Федоровна приказала позвать музыкантов и плясунов. Когда обед плавно перетёк в ужин, подошли кавалеры – Василий Салтыков и несколько молодых дворян. Василий Юшков, простоявший часть обеда в соседней комнате, приложив ухо к дверям, предпочел сослаться на неотложные занятия. Юродивый Тимофей Архипыч, напившись на кухне бражки, приполз в комнату к маленьким царевнам, вполголоса распевая молитвы. Он притулился возле ног Анны, злобно, под присмотром мастерицы Алёны тычущей иголкой в вышивание, обнял её колени и завёл:
    - Дон-дон-дон!
    Выходило нудно, но ей нравилось. Из своих горниц девочки слышали допоздна весёлые голоса женщин и мужчин, пронзительный смех, обрывки песен и топот. Матушка с гостьями веселилась. Царица-вдова любила, когда кругом шумно. Там весело! Там Катюшка прыгает и хохочет, а тут Параша ноет и жалуется на зуб и на ножку. Анна тоже бы заревела, но не могла отыскать причины. У неё давно не болело мягкое место, но раз родимая мать её не любит, собирается проклясть, она ночью поплачет. И что с ней будет, если маменька проклянёт?

3


     Через неделю царица Прасковья Фёдоровна привезла дочерей в Москву на праздник. Анна, наряженная в красное бархатное платье, смотрела с матерью, старшей сестрой Катюшкой, царевной Натальей Алексеевной и многочисленными русскими и иноземными гостями парад из окон одного частного дома. Войска вошли в столицу торжественным маршем во главе с царём, под музыку, неся развёрнутые знамена. За ними вели колонну военных в синих мундирах и без оружия – пленных шведов. Анна смотрела на всё через плечо матери и чувствовала себя очень стесненно. Вокруг них толпилась многочисленная родня, которую девочка почти не знала: Салтыковы, Ромодановские, Трубецкие, Прозоровские, Стрешневы, Куракины, Долгорукие. Члены знаменитых княжеских фамилий приходились царице Прасковье родственниками через брачные связи. Родная тётка царевен, Настасья Фёдоровна, была замужем за сыном князя-кесаря Ромодановского, которого царь Пётр оставлял в Москве за себя править. Шестеро дядей занимали высокие посты при дворе. Дочка одного из них, Анна Петровна, замужем за царским дядей Львом Кирилловичем Нарышкиным. Анна, вытягивая шею, старалась незаметно разглядеть эту весёлую красавицу с ласковыми тёмными глазами и высокой грудью, но та, когда подвели к ней  царевен знакомиться, лишь потрепала Анну по щеке и отвернулась, а потом схватила Катюшку, расцеловала в обе щеки и засмеялась звонко. «Меня не захотела поцеловать», - надулась Анна. Она закусила губу и отодвинулась от красавицы подальше. Но, слава Богу, мука-мученическая закончилась для неё скоро. В Грановитую палату и на другой день в Лефортовский дворец Анну не взяли – ещё мала. Вскоре царевны вернулись домой, с матерью, чтобы на праздниках чинно принять гостей - триста человек. Знатные господа и иностранцы и даже купцы с женами, прибыли в Измайлово в девять часов утра. Так что, набралось всего не триста, а пятьсот персон обоего пола. Царица Прасковья сидела в самой большой горнице в широких креслах, в серебряной робе, а две дочери по бокам от неё - на стульях. За спиной царицы трудился за небольшим столиком секретарь с перышком и чернильницей и записывал в книгу, кто, что дарит. Дарили золотые и серебряные вещи. Царица ахала и допускала гостей к руке, а потом передавала подарок Катюшке, и только иногда – Анне. Царевнам тоже целовали руки. Потом был обед, и ужин, и танцы до полуночи.
    Царица Прасковья, не смотря на то, что не получила должного воспитания, полагалась на свой нюх. В салтыковских палатах её не воспитывали, а, лучше, проще сказать, питали и вырастили – кровь с молоком, ядреную, крепкую, дай Бог всякой королевне. И приучили к послушанию – не говорить слова поперёк. Вот почему царица Прасковья удивлялась строптивости своей дочери Анны и долго вздыхала, прежде чем взять её на свадьбу одного из слуг царских в Лефортовский дворец. Анну выручил сам государь-дядя: «Взять!» - коротко и властно приказал он невестке. Так Анна впервые попала в самый роскошный дворец Немецкой слободы. Царица с царевнами входили туда по лестнице, с правой стороны, а господа, что попроще – те поднимались с левой. В огромной зале девочку привлекли штофные обои и вызолоченная посуда, взятая по случаю из казны. Свадьбу праздновали два дня кряду, и ночевали в Немецкой слободе, в домах, назначенных государем. С утра снова угощались, ели и пили. Дамы и кавалеры чинно кушали порознь. Анна зело удивилась, когда тётка Настасья Фёдоровна, почему-то одевшаяся по старине, в платье московских цариц, не пошла вместе со всеми, а уселась наособь, да ещё на возвышении за решёткой. Сидя там, она важно задирала голову, ужимала губы и дулась.
    - Как зверь, - ненароком вырвалось у Анны.
    - Дура, сама ты зверь, - Катюшка пребольно ущипнула её за локоть. – Наша тётка изображает московскую царицу – потому и важничает. Стародавний обычай, пора бы тебе понять! До дядюшки так было всегда-всегда, и он этот обычай страшно ненавидит. Царицам, царевнам и малолетним царевичам разрешалось смотреть, как пируют, или на театральное действо, в щелочку, хи-хи-хи!
    - Из-за решётки?
    - Вестимо, что из-за решетки!
    - Не ври!
    - Я и не вру!
    - Я тебя сейчас стукну!
    - Стукай! Получишь тогда на орехи!
    Слава Богу, мать не обратила внимания на их перебранку, или просто сделала вид, что ей не до них? После обеда танцевали: менуэт, польский, контрдансы, но Анна и Катюшка сидели в уголку. Их, к Катюшкиной досаде, не приглашали, да они и не умели плясать. Государь танцевал с Анной Монс, с сестрой Натальей, с Анной Нарышкиной, с женами иноземных резидентов, с девицами Меншиковыми и веселился от души. Прекрасную Анну Монс объявили королевой бала. Царевна Наталья, как бы невзначай, шепнула на ухо вдове-царице:
    - Государь пожаловал до смерти верной Аннушке ещё одно сельцо, Дудино, в Козельском уезде, всего 295 дворов с угодьями, а кавалера Кенигсека принял на службу: саксонец скоро поедет с ним в Шлиссельбург. Не находишь ли, матушка моя, что сие зело курьёзно!
    Царица Прасковья Фёдоровна покосилась на Монсиху и тайком перекрестилась: тьфу ты, прелестница!
    На другой день измайловские царевны возвратились домой. До лета ничего в образе жизни их не переменилось. Летом для них соорудили просторную деревянную пристройку к дворцу и отпраздновали новоселье. Торжество – государь отсутствовал – отметили по старине: пол в одной горнице был устлан сеном, на огромном столе красовались большие и малые хлебы, на одних сверху были поставлены серебряные солонки, а на других просто щепотки соли. Над окошками и над дверями помещены семнадцать икон. Персоны обоева пола присутствовали на молебне порознь. Дядя Василий Фёдорович Салтыков с вельможами и священниками находился в той комнате, где шла служба. Прасковья Фёдоровна с дамами стояли в другом помещении.
    Все эти свычаи и обычаи старины не проходили мимо царевны Анны. Ей очень нравились старинные забавы, игры, качели, кривляние дураков, но жить, как жили московские царевны, под замком, она бы и врагу не пожелала. Скоро для Анны дороже всего сделались конь да ружьё. На десятый день рождения ей подарили резвую гнедую кобылу, а на одиннадцатый, наконец-то и штуцер с серебряной насечкой. Теперь можно было охотиться в зверинце, примыкавшем к парку с западной стороны. Там содержались крупные лесные звери: кабаны, лоси, олени. Царевна уже тогда могла их валить выстрелом и радовалась при этом. Да, она могла нежно любить своих лошадок, котов, собачек, щук с золотыми серёжками, и радоваться убийству лесных зверей! Пищаль, тяжелую, старинную, она сама выбрала в измайловском арсенале, когда ей стукнуло четырнадцать лет. Анна вырастала намного выше своих сверстниц и отличалась недюжинной силой, почти мужской. Не девка, а гренадер, сетовала царица Прасковья и, уступая просьбе дочери, дала ей право охотится в поле и в лесу, под неусыпным надзором дяди, или другого какого родича, не молодого годами, и целого полка стремянных и прочих надсмотрщиков из своих верных холопов. Честь девушки-царевны блюли неусыпно. В остальном, ровным счетом ничего не изменилось. Мать по-прежнему была холодна с ней, по-прежнему сыпались обещания ее проклясть, однако не выполнялись, и со временем девочка перестала их бояться. Анну, порой, даже не замечали во дворце, обделяли нарядами и, как будто бы, мать чего-то из-за неё крепко стыдилась, или боялась. Девочка не могла понять, из-за чего, да и не пыталась. Привыкла!
    Куда горшая беда – ученье. Царевен продолжали загонять в классную палату на уроки, едва ли не с барабанным боем, но уже без дранья. Баб, мастериц, выпроводили, да зато француз Рамбурх  приехал в Измайлово весной 1703 года. Он стал преподавать царевнам французский язык и танцы. Опять хуже всех приходилось тугой на ухо, неповоротливой, немузыкальной Анне! Хоть ревмя реви, а французские слова не запоминались. Танцуя, она двигалась, как медведица, спотыкалась, француз оглушительно визжал:
    - Принсесс! Пожалейте же мой нога!!! Ох, как больно!
    Из трёх царевен одна резвая Катюшка  достигла успехов в танцах.
    Прошло пять лет. На невских берегах, отвоёванных у шведа, родился городок Санкт-Петербург. Царица Прасковья, вечная угодница преобразователю, решилась поменять место жительства, по его, конечно, приказу.

4

    Анна прицелилась на скаку – смуглое лицо разгорелось от азарта и февральского ветра, черные глаза сузились. Бабах! Громыхнул выстрел, упал лось. Девушка натянула узду левой рукой и рассмеялась. Она чувствовала дикий восторг, победу и всегда упивалась в такие минуты счастьем. Шальной ветер сорвал с головы шапочку с драгоценной пряжкой - аграфом, и разметал вокруг лица непослушные, густые пряди жестких волос.
    Анна тряхнула головой и снова захохотала.
    - Ох, ты и метка, племянница! Сущая, как нонича говорят, богиня Диана! Одним выстрелом свалила рогатого! Аккурат в самое сердце попала, девушка! Хо-хо-хо! На всех гостей хватит такого великана! А ну, учитесь-ка у царевны, ротозеи! – заорал дядя Василий Фёдорович Салтыков, указывая на упавшего лося  нагайкой.
    Что ни говори, а царевне это очень польстило. Она фыркнула, как лошадка, затрясла головой, демонстрируя шикарную гриву, черной тучей опустившуюся ей на плечи. Волосы покрыли всю длинную спину Анны. Одетая в мужской кафтан на меху и шаровары, она сидела в седле по-мужски, и поддразнивала охотников своими чудными волосищами. Да, как Диана! Она уже понимала в этом гораздо больше, чем подозревала царица Прасковья. Месяц назад Анне сравнялось пятнадцать лет, уже невеста. Она краешком глаза наблюдала за своим дядей и за двумя десятками стольников, детей дворянских шестнадцати-восемнадцати лет, участвовавших в охоте под предводительством Салтыкова. Молодые ребята все лучших фамилий, среди них добрая половина Салтыковы, либо Юшковы. Заигрывать с Анной им, конечно, нельзя, да они бы и побоялись. Но зато хорошо помечтать под щенячьими преданными взглядами молодёжи, которой дядюшка теперь грозится нагайкой. Возможно, Анну ожидает как раз такая любовь, какая бывает только в сказках, и добрый молодец, принц заморский, увезёт царевну? В самый раз помечтать. Три царевны предназначены другим своим дядей, царем Петром, для династического заморского брака. Вот, как только переберутся в болотистую новую столицу, и, прости, прощай, жизнь девическая, да милое Измайлово. На чужой стороне надо будет привыкать, но Анна уже не особенно боялась. Жить с мужем везде хорошо, твердят мамки, и у неё будет защитник и собственные дети. По мнению Анны, её матушка несчастна только в одном, что овдовела. А в лесу-то, как хорошо! Пока у Анны есть время предаваться девическим забавам. Этой осенью матушка стала позволять ей гораздо больше, чем прежде: позволила выезжать из зверинца с доезжачими в поле и в лес. По осени царевна настреляла глухарей и уток без счёту, а по пороше – несколько сот зайцев и двух кабанов. Вот и лось стал её добычей. Не худо бы теперь устроить волчью облаву, или пойти с мужиками и Василием Юшковым на медведя! Да не чего и мечтать, не пустят.   
    - Хватит на сегодня, племянница, - сказал строго дядюшка Салтыков, - и загремел на всю поляну. – Мужики, забирайте и уносите лося! Пошевеливайтесь!
    - Пожалуй, и хватит, дядя, - согласилась с ним девушка, опуская штуцер. – Везите тушу домой, а я ещё чуток побуду на свободе. Со мной останутся старики, добрые старые ловчие Лукаш, да Иван Семенов. Под их присмотром я не пропаду. Никто не съест меня близ Измайлова, можешь не сомневаться. Не хочется так быстро уезжать из лесу, дядюшка, прикипела душой. Не знаю, право, будут ли у меня такие удовольствия в Санкт-Петербурге? Здесь леса, а там, говорят, будто кругом одни болота! Разве дичь пернатую бить? – протянула она жалобным голосом. 
    На гнедом рослом жеребце шагом дядя Василий Фёдорович медленно следовал за царевной.
    - Не наохотилась? – удивился он.- С самого утра ты здесь, Аннушка, а время пришло обедать. Негоже! Мать перестала бояться? А как насчёт дядюшки-батюшки царя?      
    Девушка пожала плечами и со смешком вдруг выпалила:
    - А чего мне бояться-то грозной тени? Дядюшка-государь в Петербурге, и снова готовится к войне. Вон, слышно, швед двигается на нас! Ох, прикажи кому-нибудь, дядя Вася, быстрее подать шапку мне, или не видишь – укатилась? – сказала она. Шапку-то, в самом деле, вертело ветром по насту.
    Голос у царевны стал раздражительный. Пятнадцать лет – возраст вовсе не такой малый, чтобы дрожать, как овце. На самом деле, царя она боялась, а вот дядюшка Василий её отругать не решится. Матушка ещё может отхлестать по щекам, рукой нелёгкой. Ну, так и что же тут такого? Анна привычно терпела пощечины и брань. Ей и в самом деле хотелось остаться в лесу, под присмотром людей ненавязчивых и не вредных. Пострелять ещё дичи и подумать. Рассказать о том, что лежит на сердце, ей не кому. Подруг у неё нет. О друзьях среди юношей – и говорить нечего. Прислуга и приживалы её боялись и чаще всего старались угодить дурацкими выходками. Средняя дочь царицы Прасковьи переняла от матери самые тёмные, демонические стороны её натуры и родственников Салтыковых, тяжелый взгляд и  замкнутость, и жестокость к многочисленной прислуге. Анна могла так огреть зазевавшуюся горничную, что башка у бедной неделю трещала. Никто не ведал, что девочка стала такой из страха не угодить, из страха непонимания, что происходит на самом деле, и почему она является изгоем в собственном доме. В детстве Анна пряталась, копила обиды, потому что боялась самой себя, своих неуклюжих, как у медведицы, движений, высокого роста, резкого голоса. Она была не такая, как старшая сестра, с которой маменька всегда ласкова. А стоило ей войти в комнату и застать там Василия Юшкова, так мать громко кричала, чтобы она вышла вон. Прислуга могла бы её приласкать в раннем детстве, но боялась царицы Прасковьи, а впоследствии и самой царевны. Гости матушки не обращали на неё внимания. Никого не привлекала хмурая долговязая девочка с тёмным лицом в оспинках после перенесенной в детстве болезни и пронзительными глазами, которые она старалась держать опущенными. Если сёстры ленились учиться читать, писать, говорить на иностранных языках, то Анне ничего не удавалось из-за стеснения. Она предпочитала наблюдать и запоминать, что видит – на всю жизнь. Так ей казалось. Уже в десять лет она приметила перемигивания между матушкой и Василием Алексеевичем Юшковым и поняла, что их связывает нечто постыдное, о чем не принято говорить вслух. «Этим» люди должны заниматься после того, как обвенчаются. К такому выводу царевна пришла с год назад и ещё более ото всех замкнулась. Она отказывалась в это верить, хотя уже чувствовала сердцем: царь Иван может быть ей не отец? А может, и остальным сестрам? Однако мать ничуть не мучилась угрызениями совести. Или же это только казалось так? Анна, немногословная по природе, не особенно общительная, так ничего и не узнала. Впрочем, она скоро решила, что лучше не узнавать, не выведывать. Ведь она царская дочь, она царевна, рождённая в Кремлёвских палатах, и уже этим всё сказано. Она отправлялась на двор, на псарню, на конюшню, охотилась в зверинце, где водились лоси, олени и кабаны, а потом стала выезжать в лес в сопровождении охотников, которые находились в доверии у царицы Прасковьи. Любо, дорого и вольготно ей жилось в последнее время. Убийство зверей для неё стало делом простым и даже весёлым, хотя домашних животных она не переставала любить. Особенно лошадей и собак. Обычно несколько маленьких лохматых собачек спало в её постели. Царица Прасковья, зная о жестоком увлечении дочери, относилась к этому без страха, что из девочки может вырасти солдат, или палач.
    Видя, что дядюшка неотступно едет рядом с нею, Анна не стала настаивать, чтоб отослать его. У неё не было на то воли. Ведь это же мать наказывала ему прибыть вместе с ней. Дядюшка тоже у неё не сахар. Василий Фёдорович Салтыков оставался боярином старинного покроя, хотя и не выказывал этого открыто царю. В 1690 году Пётр назначил его кравчим ко двору невестки. Брат и две сестры - Василий, Прасковья и Настасья Салтыковы, с детства были очень дружны. Они вместе выросли и походили характерами и умом друг на друга. Самой старшей сестре, Прасковье, повезло взлететь выше теремов – стать царицей, и тогда, да и нынче, младшие брат и сестра были рядом, возле неё, и её царевен. Вообще - большая сила – бояре Салтыковы! Анне хорошо известна история материнской родни. Родоначальник Салтыковых прибыл в XIII веке в  Новгород из Пруссии. От него произошли знатные фамилии – Морозовы, Шестовы, Чоглоковы. В восьмом колене от Морозова-Салтыка и начались собственно Салтыковы. Они снискали доверие московских государей. При Иване Грозном двое погибли в Ливонском походе, ещё один был близок к царю Борису Годунову. Во времена Смуты боярин Михаил Глебович, по прозванию Кривой, сначала поддержал Лжедмитрия I, а потом участвовал в заговоре против Самозванца. Но, после воцарения Шуйского, был удален из Москвы и пристал к Тушинскому вору, второму Лжедмитрию, вместе с братом Петром. Там братья встали во главе пропольской группы. В феврале 1610 года  Михаил Глебович возглавил посольство русской знати к Сигизмунду III под Смоленск, которое заключило договор об избрании русским царём королевича Владислава. В октябре следующего года он вместе с князем Трубецким отправился в Польшу с требованием прислать польское войско и отпустить Владислава в Москву. Он так радел за Отечество, что валялся перед королём Сигизмундом на коленях, плакал, рыдал, умоляя защитить русскую православную веру и церковь. Но измена, она и есть измена. Домой Михаил, и Пётр Салтыковы не воротились. Оба остались вместе со своими семьями на чужбине, получив крупные земельные владения под Смоленском. Михаил сделался верным слугой короля Сигизмунда, а Пётр, хоть и служил тоже, да очень уж сильно горевал на чужбине. Он завещал сыну Александру принять русское подданство - это случилось уже при царе Алексее Михайловиче Тишайшем. В то же время, их родня, оставшаяся в России, при царе Михаиле Романове занимала важные посты. Михаил Михайлович Салтыков служил при Михаиле Фёдоровиче кравчим в чине окольничего, но особо выдвинулся при царе Алексее Михайловиче и возвысил своих братьев: все они стали боярами и членами Боярской думы. В XVII веке Салтыковых жаловали в бояре, минуя чин окольничего. Однако вернувшийся на родину Александр Петрович получил только пост коменданта в городе Енисейске – измену-то надо было отслужить в Сибири. Оттуда его отозвала царевна Софья, назначила воеводой в Киев и возвела в сан боярина. Именно оттуда привезли Прасковью и Настасью на царские смотрины в Москву. Обе боярышни были красивы и, главное, послушны, чем и угодили правительнице Софье. Прасковья ей особенно полюбилась – двадцатилетняя девушка походила на снежно-белый лист: пиши, что хочешь. Хоть едва умела читать и писать боярышня, умом Бог её не обидел. Здравый смысл подсказывал ей, как надо жить, как вести себя со старшими, как угождать, как правильно понимать придворную политику. Конечно, выбрал её не слабоумный царь Иван, а сама Софья. Царь Иван Алексеевич женился на Прасковье Фёдоровне Салтыковой 9 января 1684 года. «Фёдоровне» - потому, что её отцу Александру, по традиции, перед свадьбой дочери, переменили имя, в честь покойного царя Фёдора Алексеевича. Сестра Прасковьи, Настасья, вышла затем замуж за сына князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского - Ивана. Брат Василий женился на княжне Аграфене Петровне Прозоровской. По указке правительницы Прасковья жила в Кремле больше пяти лет. И пять лет она не рожала, чем очень печалила теряющую бразды правления Софью. Краснела от уроков правительницы и потихоньку выплакивалась в подушку. Царь Иванушко-то, что дитя трёх лет! Больной, вечно сонный, косноязычный, но ведь и он мужик. Естество-то мужеское было у Ивана и, возможно, в редкие посещения супружеской спальни, мог и он заронить семя в тайный сад жены? Мог! Первые царевны были слабенькими, а последняя дочь, Прасковья, всех хуже, вечно она болеет, хнычет и волочит ножку. Бедненькая! У матери болит за неё сердце. А вот весёлая и легкомысленная Катюшка, любимая дочь, уродилась, слава Богу, в Салтыковых. Зато, на беду, хмурая дылда Аннушка, вся как есть, в проезжего молодца, но об этом никому, ни слова. Какая уж уродилась!
    Царица Прасковья Федоровна по ночам, скрытно, обдумывала своё житьё, а вот её средняя дочь Аннушка – «дылда» - к пятнадцати годам, думать о том, что когда-то приметила, больше не хотела. Она царская дочь, да и всё тут. Когда-нибудь станет герцогиней, заведёт собственный двор и детей, через которых породнится с Европой. С собой она возьмёт всё самое интересное, что есть дома. И не будет одна. Возможно, кто-нибудь из родственников по матери поедет с ней. Она уже познакомилась со всеми знатными и богатыми членами фамилии, которые стали боярами при дворах царей Ивана и Петра Алексеевичей и переженились на представительницах русской аристократии, на княжнах и боярышнях Стрешневых, Куракиных, Трубецких и Прозоровских.
    Анна через плечо покосилась на дядюшку: не отстал ли?  Она подумала с неудовольствием, что конвой придётся терпеть ещё долго. А что делать? Василий Фёдорович прижился при дворе сестрицы, когда овдовел. Умерла его супруга бездетной, и он вновь женился, когда прошёл траур. Женился он вторым браком на княжне Александре Григорьевне Долгорукой, дочери видного дипломата, очень ценимого царем Петром, младшего брата строптивого и бесстрашного князя Якова Фёдоровича, государева любимца, всегда режущего в глаза правду-матку. Брак этот сам по себе удовлетворил амбиции Василия Салтыкова, но молодые зажили отчего-то хуже некуда, с самой свадьбы. Про это пятнадцатилетняя Анна знала не только от прислуги, и так всё было видно, и много ума не требуется, чтобы понять: Александра Григорьевна глубоко несчастна. Да и кто в Измайлове не знает? Дядюшка не дотянул с молодой медовый месяц, а  уже полкосы ей выдрал и наставил синяков по всему телу. Она жаловалась на него всем в доме. Жаловалась, в том числе, и царевне Анне.
    - За что ты бьёшь свою жену, дядя? – по-прежнему недобро косясь на едущего за ней Салтыкова, выпалила девушка.
    Салтыков в седле даже подпрыгнул.
    - Не доросла, чтобы знать, за что! – рявкнул.
    - Может, я и не доросла, дядя, а мне её жалко! – не отступалась Анна.
    - Не жалей! Баба, она и есть баба! Битьё любит!
    - Почему?
    - Потому, говорю тебе, племянница, что баба!
    - А я, дядюшка, кто? – обиделась царевна. – Не баба разве?
    - Ты? – Салтыков, однако, не растерялся. – Ты у нас царь Горох!
    - Ой, врёшь, дядя!
    - Ну, царица Горошина!
    - Ха-ха-ха!
    Анна своим хохотом перепугала лошадь. Про горох ей сказывали. О том, как в младенчестве унимали её пузырем с горохом. Смешно, но и любо! Она положила штуцер между ушей кобылы и прицелилась. Бабах! Прямо под копыта лошади упал зайчишка. Второй косой, за ним третий, четвёртый, пятый. Анна уже не ехала чинно, а опять неслась стремительно, наперегонки с ветром. Лицо её раскраснелось, и все оспины с него вдруг исчезли.
    Радостно так лететь, да недолго уже осталось побыть на воле. Неделя-две и всё царское семейство поднимется и покатит в Петербург. К  неизведанному. Страшно и любопытно.
   
     Дома царица Прасковья сидела у себя в горнице с молодой, второй, женой братца Василия, сестрой Настасьей Фёдоровной, да двумя боярынями Нарышкиными – Настасьей Александровной и два года назад овдовевшей двоюродной сестрой Анной Петровной. Они ждали ещё гостей из Москвы, иностранцев и попивали себе ароматный кофе со сливочками, вишнёвым и абрикосовым вареньем местного изготовления и заморскими сладкими фруктами, именуемыми фигами. В вазочке лежал нарезанный дольками, любимый заморский фрукт государя – лимон, выращенный тоже в местной теплице. Дамы его немножко пососали для виду и выплюнули, скривив губы. Прасковья и Настасья только что отстояли в церкви обедню – все теперь молятся, как бы на краю земли не пропасть. Настасья сестру уговаривала, так и эдак, чтобы та не выказывала печали, особенно перед царем.
    - Вот, сестрица милая, голубушка, послушай! Да разве мы с тобою не попадали  с молодым царём Петром Алексеевичем, в разные переделки? Бывало, дрожмя дрожали, выходя к иноземцам с голой-то грудью! Да с голой-то шеей! С руками-то, голыми по локоть! Так и в Петербурге приживёмся. Князь-кесарь Фёдор Юрьевич, батюшка, защитит родню! Ей-ей, свёкор-то мой, твёрдый человек, и в Петербурге всех заберёт в руки, пока Меншиков сражается против Карла. Снова война! Карл Шведский Бранливый ведёт свои страшные полчища на Украину, и что-то будет? Карл и Август заключили между собой мир в сентябре позапрошлого года: Август отказался от польской короны в пользу ставленника шведского короля, Станислава Лещинского. Вот и воюем теперь один на один со шведом. Меншиков уже через месяц после соглашения окаянного короля Августа с королём Карлом, разбил шведский корпус Мардефельда под Калишем. Меншиков, да Шереметев, да Миша Голицын, да Аникита Репнин -  храбрецы, каких мало! Брюс, да Боур, хоть и иноземцы, а тоже не сдадутся шведам. Наше же дело – бабье, приласкать, поддержать, где словом, а где и делом. Поедем уж в северную Тмутаракань, лишь бы Петру Алексеевичу было любо! Настасья дула на кофе, свернув трубочкой губы, и продолжала не спеша. - Наша Катеринушка, свет Алексеевна, уже в Петербурге и, слыхать, родила там опять дочку, Аннушку. Государь написал нам: девочка сама крепенькая, пошла в родню Нарышкиных, черноглаза, на лбу черненький завиток волос. Глядишь, эта выживет. Будем за неё усердно молиться, сестрица!
    - Будем, как не быть, - ответила сестре царица Прасковья, и тоже подула на горячий кофе. – Горяч, фу, спасу нет! По-русски, так надо бы позвать и отхлестать плетью проклятого кофевара, но этого нельзя, потому как он иноземец. Тьфу! Тришка! А ну-ка, вели подавать нам пироги, с брусникой и с клюквой, хоть заедим горькое варево. Мерзко! Который год пью кофий, а всё горько во рту, - пожаловалась она. – Так, значит, девочку-то нарекли Анной, Аннушкой? Будет тёзка моей средней царевне, - обрадовалась она. – До чего же милушка наша Катерина Алексеевна плодовита! За четыре года – четвертый робёнок, только жаль, что новорожденные умирают. Всё же, не то, что было с Монсовой-то.
    - Не то, - поглядывая теперь на хмурую невестку, - пробурчала Настасья, - там, видать, не судил Бог. Любовь любовью, а житьё с Петром Алексеевичем требует недюжинной натуры. Вишь, государь бросил изменницу Монсову, не захотел и сестру Меншикова, Анну Даниловну, и кто бы думал, кого он им предпочтет? Эх, да тут вроде как сфера небесная повернулась! Анна Монс, расчетливая, самолюбивая немка, просчиталась, вольно живя без царя на Москве. Он ей – имение, а она в ответ спуталась с ловким кавалером, саксонским посланником Кенигсеком. Какой удар-то пережил государь! После того, как Кенигсек случайно утонул в Шлиссельбурге, Петру Алексеевичу принесли содержимое его глубоких карманов, и, я бы не удивилась, если бы он своими руками убил изменницу. Её счастье, что она была далеко! В карманах посланника оказались такие серьёзные улики против неё… такие… своеручные письма её к Кенигсеку, да ещё и портретец, миниатюра в золотом медальоне, писанная с неё. В оных письмах царская фаворитка клялась в верности Кенигсеку, видать, замуж за него стремилась – ну и бесстыдство! Тьфу! Прости меня, Господи! Чинно живя во дворце, подаренном ей Петром Алексеевичем, привыкла, видите ли, эта тварь царскую любовь делить с ныне покойным Францем Яковлевичем Лефортом, из корысти, али ещё по какой причине. Да ведь то, что было дозволено разлюбезному другу Францу, не дозволяется никому другому! Лефорт наставлял Монсову, как лучше вертеть государем, да выманивать у него подарки. Корыстная, холодная стерва, вот что я вам скажу про Монсову! Вот и за посла саксонского навострилась уж она выскочить замуж – ан – не всё кошке сметана! Дура она, тьфу, тьфу, тьфу! Как Пётр Алексеевич ее любил, ставил выше всех русских княжон, боярышень, и могла бы она достигнуть великого счастья с государем, кабы превозмогла склонность к кавалеру Кенигсеку. Словом, верченая! За нею уж теперь гораздо увивается другой дурень – прусский посланник фон Кейзерлинг, с намерением честно жениться на бывшей фаворитке. Сказывают, что попросил Кейзерлинг Петра Алексеевича освободить Монсову, с матерью и сестрой, из-под ареста, и государь смилостивился, дозволил, всем троим посещать кирку и принимать у себя гостей. Теперь Кейзерлинг может официально посвататься к Монсовой и жениться. 
    - Уж не знаю… - протянула Прасковья Фёдоровна, - но всё бы лучше, если бы Кейзерлинг увёз Монсову, от государя подале. Пётр Алексеевич никак не может ее забыть, я, право, даже не знаю, за какие прелести он ее полюбил-то? Вертлява, да костлява, но, однако, хитра. Бывало, умильно так посматривает на государя, кивает, ресничками взмахивает, и губки складывает, вот так, сердечком, - Прасковья Фёдоровна поджала губы, и дамы весело рассмеялись.
     - А, слышали, вы, государыня-кузина, и вы, матушки мои, про Кейзерлинга с царем и Меншиковым в Польше? – отсмеявшись, спросила Анна Нарышкина. - Нет? Так слушайте! Приключилось это в прошлом месяце июне, близ польского города Люблина, в местечке Якубовицы. Вы знаете, конечно, что там находилась главная штаб-квартира нашей армии, ожидавшей короля Карла? Кейзерлинг и прибыл туда к царю с поручением от своего двора. Это было само по себе опасное дело. Ему было поручено склонить Петра Алексеевича признать Станислава Лещинского королём Польши, заключить мир со Швецией, вернуть ей захваченные земли и покрыть убытки. Так надо ли говорить, в какую Пётр Алексеевич пришёл ярость? Несусветную ярость, я вам слово даю! Ведь, не далее, как весной, всё тот же Кейзерлинг настойчиво советовал ему совершенно другое. Говорят, что его величество в ответ фыркнул и отвернулся, и у него начали дёргаться плечо и щека. Но Кейзерлинг этого будто не заметил. Он продолжал изливать своё красноречие, когда к нему вдруг приблизился Меншиков и, не говоря ни словечка, тресь ему кулаком в правый глаз! Ах! Всем известно, что Алексаша большой искусник до драки! Сшиб Кейзерлинга с ног, и как давай бить упавшего посланника сапогами перед царём! А Пётр Алексеевич – ни слова в защиту посланника, он только усмехался, да морщился. Потом кивком указал Меншикову на дверь, мол, выкинь отсюда оную падаль. Меншиков подозвал двоих преображенцев, и они, по команде князя, за руки, за ноги, вынесли Кейзерлинга на улицу.  Там его снова принялись бить, с не меньшим усердием. Беднягу изувечили бы, не вступись за него подканцлер Шафиров. Он бросился в государеву палатку и на коленях упросил Петра Алексеевича остановить избиение и простить незадачливому посланнику его вину. Кейзерлинг отплатил потом своему заступнику королевским подарком: сам король Пруссии прислал подканцлеру двух жеребцов ценою в 600 талеров! Увы, однако, нынешнее положение Кейзерлинга при нашем дворе совсем худо. Государь запретил ему являться себе на очи. Все придворные господа, и наши, и иноземные, знают истинную причину! Повод к царскому гневу заключался в ссоре личного характера. Он касается как царя, так и Меншикова. Желая примирения, Кейзерлинг прислал тому и другому извинительные письма, в коих покаялся, что, мол, сам виноват в ссоре, был пьян смертельно и ничего не помнит. Пётр Алексеевич по сю пору наказывает Кейзерлинга молчанием, но примирение, когда-нибудь, всё же, последует. Хорошо зная государя и Меншикова, я полагаю, они оное недоразумение обратят в смех. Так что, свадьба Кейзерлинга с бывшей фавориткой его величества царя, состоится не скоро. Я думаю, Пётр Алексеевич всё ещё любит Монсиху, забыть не может ее, переживает, а она-то, какова? Нахалка, оскорбила его царское величество, да ещё и замуж  на глазах его тщится выскочить. Эта дрянь, зная государеву душу, могла бы  уступить, подождать, когда он остынет и получить прощение, так нет… не уступила, не стала ждать, бросилась на шею другому, а могла бы …
    - Тварь! – коротко пробурчала царица Прасковья в свою чашку.
    - И, стало быть, государь ещё надеялся воскресить старую любовь? – неуверенно задала вопрос молодая Салтыкова.
    - А то, как же, - шепотом ответила вдова царского дяди, - он ждал, что его Аннушка приползёт к нему на коленях, покается, слова ждал от нее покаянного, и не дождался!
    - Так, выходит, что Монсова могла бы ещё вернуться? – удивилась Прасковья Фёдоровна.
    - Ну, как сказать…
    Ответить Анна Петровна не успела. Она хотела поведать своим собеседницам некую тайну: Меншиков и Екатерина по сю пору страшатся возвращения Монсихи, но открылась вдруг дверь, и на пороге появилась юная охотница, как была, со штуцером, в мужском костюме и сапожищах. На волосах ещё блестел снег. Волосы Анны второпях были неумело заколоты гребнями, взятыми, вероятно, походя у мамки: свои она растеряла во время гона. Обойти столовую, где угощались дамы, она бы не сумела, направляясь к себе, поскольку все покои были выстроены анфиладой, все были проходные. Завидев дочку в мужском костюме, царица Прасковья громко охнула, приподнялась и ударила себя обеими ладонями об полы дважды. По горницам разлетелся крик царицы:
    - Мамки!!! Да заберите же её!!!
    Василий Фёдорович Салтыков молодцевато вошёл следом. Он подозрительно зыркнул на съёжившуюся молодую супругу, но прежде следовало, поклонился Прасковье Фёдоровне. Он склонился перед царицей в глубоком русском поклоне, рукой в пол.
    - Желаю здравствовать, государыня-сестра! И вам желаю того же, сестрица Анна Петровна! И вам желаю здравствовать, Настасья Александровна! – а  супруге своей – ни слова. И опять обратился к Прасковье Федоровне. - А, пожалуй-ка, меня, государыня-сестрица… прикажи поднести мне чарочку, зелена вина! Продрог на охоте, как собака!
    Прасковья Фёдоровна охотно сама налила ему водки и подала. Василий Федорович залпом опрокинул в рот чарку и потянулся за лимоном:
    - Ой-о-о-о-ооо-о-о! – взвыл он. - Тьфу! Кислятина! Но водка-то, ой и добра водочка! Ещё бы мне чарочку! – После того, как и вторая чара была им выкушана, он вальяжно расселся на пустующем стуле, по правую руку от царицы. – О чем, сударыни мои, ведёте беседу? А не слыхали ли, чего про короля Карлуса?
    - Ничего нового, братец, - проворчала царица
    - А вот у меня неплохая новость! Царевна завалила - вот таааакого рогатого Карлуса! Метким выстрелом – наповал! Ай, да девка! За короля не стыдно отдать! – Он остро оглядел стол. – Чего вы едите? Не прикажете ли, государыня-сестрица, подать чего-нибудь закусить получше лимона? Капустки бы мне, квашеной, с луком, груздей, рыжичков, да с чесноком! – И без стеснения накинулся на жену. - Александра, а ты чего тут расселась, кобылища? Муж с охоты вернулся! Не видишь? Чему тебя только научили в Париже? Должно, шариться по закоулкам в Версалиях?
    - Вам не угодить, - робко ответила молодая супруга по-французски. – Я ожидала от вас, Базиль, рыцарское ухаживание.
     -  Угодить, не угодить! – бессовестно принялся кривлять её супруг-«рыцарь». – Сама-то али угождаешь мужу законному?
    Запахло скандалом. В это время появился лакей с подносом.
    - Ставь скорей, - зашипела на него царица Прасковья. – Утки жареные с черносливом, пирог с мясом, грибы, капуста. Всё, как ты любишь, кушай, давай, Василий Фёдорович! – и наклонилась к братнему уху – Только не кипятись! Чего это ты разошёлся-то опять, а, Вася? Тестю твоему не любо, он, гляди-ка, пожалуется на тебя государю, - c упрёком шепнула она.
    - Да тьфу мне, на тестя-то! – огрызнулся Салтыков, налил себе ещё водки и с удовольствием закусил солёными рыжиками:
    - Добро! Вот это так добро! Это по-нашему, по-русски!
   
     Анна в это время прошла в свою горницу широким шагом и с размаху села на сундук. К ней на колени тотчас прыгнул постаревший Султан и замурлыкал, выгибая спинку, слегка царапая когтями толстые шаровары. Девушка машинально погладила кота, косясь на горничную, по приказу мамки склонившуюся, чтобы снять сапоги с ног царевны. Третьим лицом в горнице оказалась сестра Катюшка.
    - Скверно, что ты надеваешь мужицкие штаны, сестрица, - сказала она и засмеялась, - это не подобает царевне! – и захохотала ещё громче.
    - В штанах удобнее, - огрызнулась Анна, - отстань, дура горластая!
    - А ты – вонючка! Ты вся-вся провоняла конюшней! От тебя смердит, точно от дворовой собаки! – скривилась Катюшка. – Фу! И ты ведь знаешь, что сегодня в гостях у нас иностранцы в честь отбытия нашего в Санкт-Петербург. Не могу поверить, что уже через неделю мы уезжаем. А теперь, сказывай, как ты поохотилась нынче на пажей, сестричка? Такие ребятки! А? Я бы не упустила случая! Ведь какие надежды я возлагала на эти твои охоты, вот, думала, приманишь, хоть одного. Кто из парней нонича ездил с тобой и дядей?
    - А! Салтыковых четверо, да трое Юшковых, да Апраксин, да Головкин и Волынский … - буркнула Анна.
    - Добро, добро! Все, как один, стоящие кавалеры! По мне так, Тёмка Волынский больно пригож! Обратила внимание? Он дядин воспитанник, Семёна Андреевича. Ох, да неужели, не глянулся он тебе? Или, ты на оба глаза ослепла?
    Анна с силой вытянула из сапога ногу, потом другую, сняла шаровары, сама, отпихнув горничную, скатала чулки и с удовольствием пошевелила пальцами. Потом ткнула голой ногой служанку, стоявшую перед ней на коленях.
    - Пошла прочь, Фекулша! – и глянула исподлобья на сестру. - Важно, чтобы оной кавалер был ростом с меня, а не под мышку мне головой, - протянула она кисло. – Я же всех мужиков выше на голову.
    - Так уж и выше? – усмехнулась сестра. – Это тебе только кажется, потому, как тебе с детства внушали, что ты коломенская верста. Много мужчин выше тебя ростом, да и дядюшку-батюшку ты не переросла, хи-хи-хи! А знаешь, - Катюшка подскочила к Анне и на ухо скороговоркой. – Важен вовсе не рост молодчика, сестрица, а важно, чтобы у молодца большой и гордой была только одна штучка! А уж Тёма-то Волынский тебя ростом никак не ниже, уж я бы с него глаз не спускала на твоем месте!
    - Да ну! Больно мне надо на него пялиться-то, - вяло отмахнулась Анна от сестры и зевнула.
    Катерине не надо знать, что она радовалась, глядя на поверженного лося, а не на мальчишек! Она встала и, с помощью горничной девушки, начала стаскивать с себя кафтан, рубашку и нижнее бельё. Все уловки сестры она давно изучила. Катюшка смотрела, разиня рот, на высоченную, статную, обладательницу длинных черных волос, Анну. Освободившись от одежды, Анна голой прошла мимо неё в уборную и заперлась на задвижку. Она терпеть не могла наряжаться при Катерине, хотя теперь сёстры между собой кое-как ладили и больше не дрались. Хоть их обеих и терзала обоюдная ревность. У той и другой были достоинства и недостатки. Однако же, у Катерины достоинств побольше, а недостатков поменьше. Катюшка белолицая, черноглазая, полненькая, подвижная, весёлая. У Анны же всё наоборот. Она высоченная смуглянка с оспинками на суровом лице, и не считается у матушки даже миловидной. Долг ей повелевает выказывать в обществе благородные манеры, выходить к гостям, делать приседание хвоста 10 и ласково улыбаться. Ох, до чего же Анна этого не любила и никогда не полюбит! Ненавидела она и новомодные танцы, считая себя слишком высокой и неуклюжей. «Мне, верно, опять придётся смотреть на кавалера сверху вниз? Вот беда-то! Беда! Хоть бы черт принёс кого-нибудь да меня повыше», - не то молилась, не то гневалась на себя отчаявшаяся царевна. Да что поделаешь, если ей в кавалеры годятся лишь правофланговые преображенцы?
    Когда пришло время наряжаться, царевна с полной отрешенностью отдалась в руки служанок и куафера. Прежде чем выходить, она провела руками по синему бархату своего платья: и цвет тоже совершенно ей не к лицу. В синем платье её лицо становится только ещё темнее. Она просила сшить ей красное платье, но того же хотела сестра Катюшка. Усмехнувшись, Анна отправилась к матери и там, к своему удивлению, застала Юшкова.
    Мать кашлянула, когда она вошла.
    - А что-то ты бледна нынче, Аня? Не простудилась ли ты в лесу? Поди-ка к себе и приляг! Ну, поди же! Ну! Кому я говорю! – приказала Прасковья Фёдоровна.
    Анна неуклюже присела, повернулась, послушно вышла и радостью побежала к себе. В душе – только чуточка горького осадка от нелюбви матери. Она догадывалась, отчего мать часто не скрывала раздражения, а сегодня не только разгневалась, но даже смутилась. Дочь вывела её из себя, как всегда, когда появлялась рядом с Василием Юшковым. По мнению матери, Анна никогда не была догадливым созданием, подобным сестре Катюшке.
    - Ты бы могла и не выходить, коли заболела! – донеслось вслед. А потом ещё и смех Катюшкин, весьма обидный, зазвенел во след Анне.
    Вернувшись к себе, Анна внезапно ощутила любопытство. Неужели, догадки ее насчет дяденьки Юшкова верны? Юшков не едет с ними в Петербург, и мать оттого люто его ревнует. Красавец-исполин, мужчина огромной страсти, любезный Василий Алексеевич, точно лось, почувствовавший  запах гона, без неё тут пустится во все тяжкие, несмотря на то, что давно женат. Законную свою супругу Татьяну он не любит. Чтобы это понять, не надо быть очень умной. Анна разбиралась в том, что делают друг с другом животные, но и этого хватало.
    
5

    На дорожку Прасковья Фёдоровна отслужила пышный молебен в церкви святого Иоасафа и в середине марта привезла всё своё семейство в Москву. В Кремлевских палатах царевны-тётки носились, как угорелые! Не секрет, что последние сборы всегда самые горячие. Ну и тут помолились на дорожку. Все царские родственницы прощались с Москвой с плохо скрываемыми слезами, одетые в неудобные немецкие платья, с бледными лицами. Не было с ними только старой доброй тётки Татьяны Михайловны, она умерла в августе 1706 года. Отъезд был назначен на 22 марта 1708 года. С утра, после ранней обедни, от Кремля покатились огромные дорожные колымаги с царственными путешественницами, а за ними – возки, возки, возки, подводы с прислугой, с вещами и провиантом. Громаднейший, прямо сказочный обоз, потянулся к Тверской заставе. Ехали семейно царица Прасковья с тремя дочерьми, царица Марфа Матвеевна, царевна Наталья Алексеевна, да царевны Марья и Федосья. С ними держали путь семейства князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского, Ивана Ивановича Бутурлина, Василия Фёдоровича Салтыкова и многих других именитых сановников. Поначалу ехалось им хорошо по земле московской, а потом началась едва проложенная дорога. Скверный путь, да всё по земле дикой, опустошенной. Следы только что прогремевшей войны попадались здесь на каждом шагу. Царицы с царевнами совершенно приуныли. На пуховиках лежать стало неудобно, да и соскучились по оставленной старой Москве. Младшая царевна Паша всех измучила своим нытьём, а Катюшка-свет, наоборот, неуёмным весельем, сплетнями, да беготнёй по чужим возкам, к тёткам в гости. Вот радости-то! Зато Анна, чем дальше ехали, тем больше хмурилась. Прасковья Фёдоровна тайком от дочерей, плакала, и просыпалась, и спать ложилась со слезами. Впрочем, во дороге никому не спалось. Всё больше думалось. Прасковья Фёдоровна, утром поплакав, днем царапала цифирью какие-то записочки и отсылала в Измайлово, но пока все они оставались без ответа. И никто не догадывался, что в них, кроме резвушки царевны Катерины.
    - Маменька всё описывает свои амуры дяде Юшкову, - тайком однажды шепнула смешливая Катюшка хмурой Анне, - примечаешь?
    На что Анна только сурово передёрнула плечами:
    - А нам-то, какое до сего, дело?
    Она всю дорогу сладко спала, или вспоминала милый измайловский лес, зверинец, и своего любимого Султана. Кота на новое житьё не повезли, в дороге он мог бы сбежать и потеряться. Зато взяли собак. Анна хоть этим была довольна.
    В конце путешествия в Новгороде Великом сели на буера 11,  по приказу самого Петра Алексеевича, ожидавшие тут путешественников, чтобы плыть водой по реке Волхову в Шлиссельбург. Царица Прасковья Фёдоровна в душе трепетала, а крепилась, вступая на нарядный кораблик. «Господи, прости, вот привелось на старости лет …» - шепнула ей царевна Марфа Алексеевна, но тоже послушно проследовала на свой буер. Все трепетали, и царица Марфа Матвеевна, и царевна Федосья, зато Анна, наблюдая за трусливыми родственницами, откровенно забавлялась. Она в жизни не ездила по большой воде, да ещё в такое неспокойное время года. Надо же, какая открылась ширь, простор какой! Прямо сказка! А в Измайлове у них и пруды рукотворные, и речка неглубокая. Зимой и летом тишь стоит, да гладь. А тут, в месяце апреле, река всё ещё неспокойно несла свинцовые воды. И повсюду на бурлящей воде  кружились льды.
    Корабли шли на всех парусах, а в случае безветренной погоды, двигались бы на веслах. Анна впервые оживилась и, под стать сестре Катюшке, с весёлым выражением лица, бегала по палубе и всюду совала длинный свой  нос. Её возбуждало обилие тут птиц и всякой другой дичи, гнездившейся по берегам, но ей запретили палить из штуцера по пернатым. Оказывается, сам царь запретил, да и в самом деле, кругом столько людей, ещё и подстрелишь кого-нибудь ненароком. Так что пока штуцер Аннушкин сиротливо полёживал в каюте. Там же, в просторной каюте, хныкала и постоянно требовала таз, сестрёнка Прасковья. Её ужасно тошнило. Матушка и Катерина имели отдельные каюты и тоже лежали там. О-ох!  До чего же тошнёхонько и страшно, но даже у Прасковьи Фёдоровны не хватило бы духу отказаться от такой водной прогулки. Его величество прислал письмо через Апраксина, где объяснялась причина такого риска. «Я приучаю мою семью к воде,- грозно заявлял державный хозяин, - чтоб не боялись впредь моря, и чтоб нравилось вам положение Петербурга, окруженного водой. Кто хочет жить со мною, тот должен бывать часто на воде». Только когда нарядные суда вошли в Ладожское озеро, установилась хорошая погода, и удалось Анне вытащить матушку и сестёр из кают. Царица Прасковья вышла на палубу и – ах – не смогла оторваться от водной шири. Под ярким апрельским солнышком всё кругом было голубым и изумрудно-зелёным и радовало глаза. Озеро как серебряное от плывущих льдин. Чайки, реяли над водой и падали на весёлые катящиеся буруны. Белые барашки на гребнях волн радовали сердце. Никогда не видела такой красоты царица, и даже смуглая долговязая дочка впервые показалась ей вполне даже ничего, даже хорошенькой. Глядишь, на воде расцветёт Анна, прикипит к этим берегам. Нет, государь-батюшка у нас молодец – раз эту красоту увидел и проникся, прикипел, пожелал строить большой город-порт с верфями, куда поплывут все иноземные флаги, повезут товары.
    Прасковья Фёдоровна и раньше чутьём догадывалась, почему тянет царя Петра из Москвы на север, зачем строит он флот, таскает суда волоком, и готовилась терпеть оную жизнь, коли уж так надо. Да и старшие девки у неё больно уж бойки, хотя она раньше не замечала тяги к морской стихии в мужиковатой Анне. Хорошо, если угодит она дядюшке Петру. И мать в первый раз глянула на свою рослую дочь с лаской.
    В Шлиссельбург приехали 20 апреля, но, как назло, с утра погода испортилась, и задули ветры. Капитан судна объяснил царице, что лёд пошёл с Ладожского озера, и в Шлиссельбурге придётся задержаться, но сам государь сейчас там. Вдруг перед глазами выросла высокая крепость на острове. В самом деле, длинная флотилия буеров была встречена самим государем. С раската крепости ударили пушки, и всё кругом заволокло белым дымом. Под пальбу, первый корабль с царицей Прасковьей и царевнами, причалил к пристани. Грянул второй выстрел, и за ними подошёл второй, с царевной Натальей Алексеевной и её свитой. За ними раздался третий, приветствующий царицу Марфу Матвеевну. Пётр Алексеевич подбежал к ним и первой приветствовал старшую – невестку, потом крепко расцеловал родную сестру и подхватил Катюшку под мышки, покрутил, поцеловал и поставил. Катюшка от удовольствия повизгивала, как щенок.
    Государь остановился прямо перед Анной, и она моргнула, в глаза страшно было смотреть. Ей не надо было высоко задирать голову перед дядей, как это делали другие, но это ей как раз и не нравилось. Неприятно осознавать себя такой дылдой.
    - А это кто же такая будет? – Пётр поцеловал Анну и засмеялся. – И нагибаться особенно ни к чему, чтобы поцеловать! Гренадер, а не девка! Хороша! Сколько тебе лет, племянница?
    Анна кашлянула и ответила с хрипотцой в голосе:
    - Уже пятнадцать …
    - В самый раз идти замуж!
    - Государь-дядя, а я? – обиженно заныла Катюшка. – Я – старшая!
    - А тебе я уже приготовил жениха – жди!
    Пётр ласково потеребил за остренький подбородок третью, Прасковью:
    - Эта, никак, в братца, Прасковья Фёдоровна, но глаза твои?
    - Не прогневайся, государь, за младшую мою дщерь, -  ответила царица Прасковья. – Пашеньку-то, голубушку, зело перепугала пальба, да грохот, да рёв пушек! Не подумай, батюшка государь, что она у нас дура! Мала она ещё.
    - Подрастёт – привыкнет, а я зело рад, что вы приехали! – сказал Пётр.
    И снова – бабах! Бабах! Пушки палили с пристани почти непрестанно, с подходом каждого нового судна. Прасковья Фёдоровна побелела, как снег, зажмурилась.
    - Ой, Господи Иисусе! И долго они будут эдак палить, государь?
    - Долго, невестушка! – царь хохотнул и ласково приобнял за талию Прасковью Фёдоровну. – Пока последний из прибывших гостей не высадится на берег, пушки будут греметь. Потерпи! Это комендант крепости адмирал Апраксин вас жалует. А Катерина Алексеевна за хозяйку, ждёт ваше величество в столовой. Обед готов.
    Анна посмотрела на матушку, когда государь произносил имя фаворитки. Та, в ответ, широко расплылась в улыбке:
    - Рада, рада голубушку, Екатеринушку Алексеевну увидеть! Как она?
    - Лучше и не бывает! Катя, матка моя, пышет здоровьем. Слышала, что она дочку мне родила?
    - Как не слышать? Поздравляю, государь, с радостью!
    - Глядишь, скоро и тебя, невестушка, с внуками поздравлять придётся, - шепнул ей государь на ухо и ухарски кивнул на царевну Катюшку. – Поди, уж семнадцать лет царевне Екатерине?  Пора девку отдавать замуж, пора!
    Прасковья Фёдоровна близка была к обмороку, но не задавала больше царю вопросов, прикусила язык.
    Пётр Алексеевич перецеловал всех родственниц и, проходя дальше, между прибывшими вслед гостями, для каждого находил нужное слово и всех приглашал к обеду. За ним, чуть приотстав, следовал строгий, торжественный адмирал Апраксин. Он улыбнулся только, увидав любимую сестру, царицу Марфу. Его стараниями, в Шлиссельбурге был устроен относительный комфорт, развевались на ветру флаги, готовилась иллюминация, и во дворе крепости играли музыканты. Царские певчие пропели торжественные канты. Анна таращила глаза на удивительную картину, раскинувшуюся перед ней. Она и не думала, что крепость, оказывается, стоит посередине реки. Сама река – широкая, с разными по высоте берегами. Один высок, а другой низок. На высоком стоит сосновый лес, есть и ёлки и осины, но всё больше стройные сосны, своими верхушками, уходящие в северное небо. На другом берегу чернеют вытащенные на берег лодки да убогие рыбацкие хибарки. Земля, видно, мшистая. Чего тут растёт? А водятся ли в изобилии лесные звери? Пока Анна видела только чаек, да ворон. Утки-гуси уж точно, водятся, но спросить не у кого, ещё засмеют, пожалуй! И царевна, шествуя следом за матерью и Катериной, старалась рассмотреть то, что перед ней. Стены-то, какие широкие! Интересно, проедет ли по ним карета, запряженная шестериком, или нет? Обратила она внимание и на каналы, прорытые в воротах крепости. Интересно, зачем они? Но опять скромно промолчала. Её внимание привлекли высоченные гвардейцы, выстроенные у кордегардии как на парад. Над крепостью грянуло «Ура!», и царица Прасковья опять присела, навалившись на Катюшку, державшую её руку. Пушки последний раз выпалили, и выстрел разлетелся цветным фейерверком  в бледном небе. Все прибывшие проследовали в комендантский дом на обед. Здесь им навстречу выступили нарядные дамы и низко нырнули в реверансе, показав груди. Измайловские царевны, затворницы, никого из них не знали, а вернее, смутно помнили некоторых из них, когда-то побывавших в гостях у царицы Прасковьи.
    Екатерина Алексеевна приветствовала вдовую царицу по-русски:
    - Добро пожаловать, государыня-сестрица! Слава Богу, что Вы пожаловали нам на радость, устали, чай?
    - Ох, устали! Матушка моя, - раскрыла ей объятия царица Прасковья, - красавица ненаглядная!
    Они обнялись и трижды расцеловались. Прасковья и про боярскую спесь позабыла, когда целовалась с царской фавориткой. Конечно, Екатерина с царём уже пятый год вместе, да не жена и, по происхождению подлому, она царской супругой быть не может. Суженая, да не ряженая, хотя как сказать? Прошли слухи, будто Пётр обвенчался уже с нею тайно. Но врут люди. Кабы он обвенчался, то родне бы сказал об этом обязательно и распорядился бы держать всё в строгой тайне, но он пока ничего не говорит. Происхождение царской фаворитки ни для кого не было тайной. В августе 1702 года Шереметев взял лифляндский город Мариенбург. Среди пленных оказалась семья пастора Глюка. В услужении у него состояла некая Марта, восемнадцатилетняя красотка, только что вышедшая замуж за солдата, трубача местного гарнизона. Во время штурма города эта Марта попала в руки солдата, который не будь дурак, подарил ее капитану Бауэр и тот предложил самому фельдмаршалу Шереметеву. Красавица Марта оказалась отличной хозяйкой и экономкой, а Шереметев ценил немецкую аккуратность и сытую кухню. У него Марта полгода жила в экономках-метрессах, у него и попала на глаза Александру Даниловичу Меншикову. Александр Данилыч и отнял красотку у старика. Стала Марта экономкой у Меншикова. У него её и увидел Пётр. Ходили слухи, что Меншиков, хорошо зная вкусы Петра Алексеевича, сознательно, именно для него, привёз Марту в столицу – дабы создать противовес Анне Монс, отставленной, но не забываемой фаворитке и укрепить своё положение царского любимца. С собственной сестрой Анной у него ничего не получилось, как ни старался подставить ее государю. Царь ненадолго увлёкся девицей Меншиковой, но быстро остыл. Зато, как увидел весёлую, румяную Марту, влюбился сходу и поместил ко двору сестрицы Натальи, учиться политесу.  Лифляндка Марта прочно вошла в сердце Петра Алексеевича. Она не была особо талантлива, к примеру, в учении, это не про нее писано, но зато переимчива и добра, мягка, трудолюбива, неприхотлива, крепка здоровьем и отчаянно смела. Воспитанная немецким пастором, она легко усвоила великосветские манеры и перешла в православие под именем Екатерины Алексеевны. Её крестными стали царевич Алексей и царевна Екатерина Алексеевна. Ни для кого не секрет, к кому именно спешил Пётр из дальних походов - в село Преображенское, в Москву, в Петербург. Он брал с собой Катеринушку, случалось, и вызывал письмами к театру военных действий. А не так давно шепнула Прасковье царевна Наталья, что царь загадочно писал Меншикову ещё в декабре 1705 года: «Ещё вас о едином прошу: ни для чего, только для бога и души моей, держи свой пароль». Это он о взаимных их обязательствах зело пёкся: что один должен жениться на Дарье Арсеньевой, а другой на Екатерине Алексеевне. Меншиков уже женился на своей красавице Дарьюшке. А вот царь? Неужто, Пётр Алексеевич и в самом деле, женится на бывшей-то служанке? Не позабудет о соблюдении своего «пароля»?
    Обед прошёл очень весело. Кавалеры занимали места по одну сторону стола, а дамы - по другую. Екатерина и Прасковья Фёдоровна сидели рядом. По правую руку царицы Прасковьи занимали места царица Марфа Матвеевна и старые царевны. По левую руку Екатерины – царевна Наталья Алексеевна и три дочери Прасковьи по старшинству. Анна, через плечо Катюшки, косилась на царскую фаворитку, и завидовала. Она хотела бы родиться такой, как Катерина Алексеевна! И не писаная красавица, вроде, но до чего приятно с ней поводиться. Легко и весело обращалась она со всеми, не взирая на чины и происхождение. Что-то рассказывала, перескакивая с русского языка на немецкий, картавила, шепелявила, не стеснялась грубого словца. Пила вино и оставалась свежей и весёлой, в то время как остальных дам, от обильной выпивки, разваливало, клонило в сон. Лицо Екатерины оставалось чистым, с лёгким румянцем на таких же смуглых, как у самой Анны, щеках, глаза – ясными, речь бойкой. Наряд её также поразил измайловских царевен. Катюшка ногой пнула под столом Анну, и шепнула едва слышно:
    - Гляди, какие у неё титьки-то, едва-едва прикрыты кружевами, а не выскакивают. И мы бы могли так! И у меня и у тебя кочаны не хуже. Я тоже хочу стягивать талию, чтобы она стеблем поднималась из пышных юбок. Юбки-то у неё на обручах из китового уса, я слыхала, а у нас обручи, точно с бочки.
    Анна кивала головой и полностью соглашалась с сестрой. В самом деле, чему только их учит этот мошенник француз Рамбух? Она, в отличие от Катюшки, даже танцевать не выучилась, а уж о манерах, надо молчать, право. В таком пышном платье, роброне, поди и ступить-то страшно, а коли дело дойдёт до танцев? Тогда что? Да ещё после выпитого вина? Анна вбирала голову в плечи и всё больше хмурилась и мрачнела. Конечно, Екатерина над нею не засмеётся, но вдруг её пригласят, или дядюшка прикажет танцевать, а она пойдёт, да и оступится, её спросят о чём-нибудь, а она и языком пошевелить не сможет? Катюшка снова шепнула ей:
    - Смотри на Екатерину, смотри на Наталью, учись, дура, а не то заграничные женихи от тебя сбегут, не посмотрят даже на дядюшку-государя. Ты слышала, что у тётки Ирины Михайловны был жених, да сбежал? Не то швед, не то немец?
    - Разве я тогда жила, чтобы помнить?
    - Эх, с тобой, с дурой, и поговорить нельзя толком.
    - Ну и молчи.
    На самом-то деле Анна слышала что-то такое от покойной тётки Татьяны Михайловны. Да-да! Но то – дело времён минувших. Тогда сам дедушка Алексей Михайлович подростком был. Принц по имени Вольдемар, испугался, но не самой царевны Ирины Михайловны, она красавица была, а русской жизни испугался, вечной скуки. Вот и не стал жениться.
    Анна скосила глаза на Екатерину и увидала, что та встаёт и предлагает тост. За кого? Да за них же, за царевен, кои только вступают в жизнь. Дядюшка государь вскочил и стоя опорожнил большой кубок:
    - За счастье и за здоровье русских принцесс! За их будущие удачные браки!
    И все за столом весело подхватили:
    - Виват!!! царевна Екатерина! Царевна Анна! Царевна Прасковья! За счастливое начало!
    Вечером устроили весёлый ужин и фейерверк. В следующие дни государь показывал гостям крепость, и всё, что только было достойно внимания. Он был очень горд и долго рассказывал, как брали штурмом Нотебург-Орешек.
    - Ногой твёрдой стоим здесь ныне! – восклицал Пётр Алексеевич.
    Чаще,  чем на  других, он поглядывал на толстую румяную племянницу Катюшку, то и дело прыскавшую в ладошку. Видимо, прикидывал, за кого ее выдавать. Екатерина Алексеевна не отходила от государя. Так уж вышло, что слово за слово, и между нею и царевнами, зародилась дружба. Она была старше их, но в то же время, будто подружка. Царица Прасковья поощряла дочерей. Понимала, о время спесивых бояр – в прошлом, и царь сам выбирает друзей и спутников жизни. Конечно, тут опять Катюшка выскочила вперёд, а Анна только изредка перебрасывалась словами с Екатериной. И то, басила, да заикалась. Не могла толком объяснить, чего умеет. А ведь могла бы сказать, что она и наездница, и стрелок отменный. Об этом, с ужимками, ровно о чем-то не подходящем, доложила Катюшка.
    Счастливая царская фаворитка сказала Анне:
    - Нынче модно быть охотницей. В Европе вот, говорят, дамы охотятся, а у нас государь это дело совсем не любит. Он предпочитает полезные занятия. Скоро, милая, ты увидишь Адмиралтейство!
    - А его отец, дедушка Алексей Михайлович, был заядлый охотник, - осмелилась возразить Анна. Её вдруг охватила обида и азарт. Она, немного заикаясь, заговорила и рассказала о том, как завалила зимой в лесу своего первого лося, а потом ещё и ещё. Улыбка робко тронула неяркие девичьи губы. – В Измайлове такие леса!
    - Я знаю, я жила в Преображенском и у вас бывала, - сказала Екатерина. – Там хорошо, а ты почаще, Аннушка,  улыбайся, тебе пойдёт. И платья тебе надо шить яркие, чтобы оттеняли смуглую кожу. Ты природная брюнетка. Государь любит темноволосых девушек, - и обняла за талию Анну. – Да и талия у тебя хоть куда! Ну-ка! – она сильнее сжала и обхватила длинный стан девушки обеими крепкими руками. – Вот так! Корсет можешь не носить, но не толстей больше. Ты кушать любишь? Кушай поменьше.
    Все кругом захихикали, но не обидно. Прасковья Фёдоровна сказала:
    - Она в меня! Вот если бы в моей молодости носили робы, то и я бы могла не носить корсета! – и посмотрела на остальных смеющимися глазами. – Приятно молодость вспомнить!
   
    Через пять дней лёд прошёл, выглянуло солнышко, и флотилия поплыла в столицу на разубранных буерах. Теперь вместе с ними плыл государь. По его приказу, на палубах лежали персидские ковры, толстые канаты  обвивали яркие ленты, реяли красные, синие и белые флажки. Трапы подавались, устланные бархатом, либо затянутые камкой, тонкой шелковой тканью с цветным рисунком.
    - Плывём в рай земной! Совсем скоро увидим Парадиз, сиречь рай, - говорил царь и светился улыбкой, поглядывая на Екатерину.
    На палубах расхаживали нарядные пассажиры, уже пробовался лёгкий флирт. Катюшка и тут себя показала, а Параша тотчас убралась, сославшись на ноющие зубы. Чем дальше плыли, тем больше разгоралось любопытство, но недалеко от города Анна разочаровалась. Разве это столица? Вот уж нет! По берегам теснятся ветхие мазанки, стоящие прямо на болоте. Какие-то деревянные настилы. Грязь. Кажется, что людишки бегут в воде по колено? На берег вытащены утлые лодчонки. А пахнет смолой, деревом, кожей и навозом. Дымами от костров и пажков. И людишки-то, кажется, мокрые и злые. По воде тоже шныряют суда, да мало, чем лучше тех, что на берегу сушатся. Чудно, что дядюшка государь к этому всему настолько неравнодушен.  Петербург он зовёт своим детищем и парадизом, сиречь, раем.
    - Ох, ни одного большого здания не вижу, ни одного каменного. Где они? Домики, смотрите, какие махонькие, кривые, кто там живёт? А грязи! – пробормотала Анна, отвечая на какой-то вопрос Екатерины.
    - Тебе не нравится?
    - Не знаю, как и сказать, - замялась девушка. – Удивляюсь …
    - Ах, да чему же тут удивляться-то? – засмеялась царская фаворитка. - Ведь Питербурху всего лишь пять лет. Зато, видишь, до чего споро вырастают на болоте дома и великолепные палаты!
    - Как грибочки! – продолжая оглядываться, развеселилась юная измайловская царевна.
    Екатерина тоже засмеялась и покосилась на царя. Пётр заметил и подошёл к ним широкими шагами, тронул за плечо Анну:
     - Гляди, племянница – Адмиралтейство!
     Анна прищурилась, разглядывая огромное пространство, где работали люди. Она своими глазами увидела, как валят деревья, засыпают землей низины, бьют сваи, обжигают кирпич. Перед нею предстали остовы будущих фрегатов. На валах адмиралтейской крепости стояли пушки. Далее показались дворянские усадьбы с мазанковыми и деревянными пока домами, стоящими среди садов и лужаек, по ранней весне, пока что голых и бесприютных. Но ровные дорожки были посыпаны песком, а деревья стояли чудно подстриженные и напоминали пирамиды, шары и прочие премудрости. Скоро буер царицы Прасковьи пристал возле губернаторского дома, и государь сам повёл их в хоромы. Губернатором Петербурга был Меншиков, но он далеко на Украине нынче командовал войсками. С ним была его супруга Дарья Михайловна вместе с сестрой, её неизменной спутницей. Как только вновь прибывшие стали выходить из буеров, загрохотали пушки, и царица с младшей дочерью в страхе зажали уши. Залп, другой, третий … Новорождённый Петербург встречал новых жителей пальбой и музыкой, лившейся из хором. Пётр Алексеевич посмеивался, провожая к столу царственных путешественниц.
    - Привыкайте, невестушка, - сказал он, - это только начало. Будет у нас праздников!

6

    Губернаторский дом не произвёл впечатления на Анну. Возведённый наспех, он, как и многие первые дома Петербурга, стоял у въезда в город, имел обширный двор с хозяйственными постройками и аллеями с чахлыми деревцами, подстриженными на иностранный манер. За домом располагался сад и теплицы. На дворе суетилась челядь. Пётр Алексеевич провёл гостей прямо в хоромы, где они были встречены хозяйкой. Вернее, роль хозяйки выполняла старшая сестра губернатора, Анна Даниловна Девьер, старая знакомая измайловских царевен, недавно вышедшая замуж. Царь, в ответ на приветствие, обнял её и поцеловал в губы, да так, что царица Прасковья оторопела поначалу, но она же знала, что после неудачи с Петром Алексеевичем, сестра Меншикова увлеклась красавцем Антоном Девьерм, тоже большим царским любимцем и тоже простолюдином. Пётр Алексеевич заметил его во время заграничного путешествия в 1697 году, в порту Амстердама, где этот ловкий матрос скакал по реям и мачтам, как мартышка. Царь принял Девьера на русскую службу своим денщиком и давал теперь быстрый ход его военной карьере. А Меншиков дал согласие на брак старшей сестры только под давлением обстоятельств, скрепя сердце. Говорили, что он сначала жениха хорошо высек на конюшне, а потом уж и согласился, поневоле. Однако же, по лицам молодых супругов, стоящих рядом, было видно, что они счастливы. Анна Даниловна ждала ребёнка. Устраивая этот брак, Пётр Алексеевич думал, что гнев его дружка Алексашки скоро пройдёт. Вместе с Анной появилась и младшая сестра Мария, тоже недавно вышедшая замуж за Алексея Головина. Её молодой супруг служил под началом Меншикова в чине бригадира и находился с ним в армии.
    Сели за столы, накрытые в нарядном зале. Пётр Алексеевич  громогласно объявил, что все обязаны пить и веселиться. Анна обнаружила хороший аппетит и потому не отставала от Екатерины Алексеевны, пившей кубок за кубком. Она много выпила сладкого вкусного вина, но не опьянела, лицо только раскраснелось, но это пошло Анне только на пользу. Екатерина шепнула ей:
    - А ты хорошенькая!
    Зато сестра Катюшка от выпитого вина точно взбесилась, и пошла резво плясать! С самим государем, после того, как он протанцевал с Екатериной, потом с мужем хозяйки, и с иноземными офицерами, с каждым по очереди и даже дёргала за усы какого-то толстого шкипера из немцев. Царица Прасковья, от такого бесстыдства, стала как совсем свёкла, красная, и закатила глаза, а когда целомудренная девка-царевна стала позволять лапать свою открытую грудь этому усатому иноземцу, чуть не упала в обморок.
    - Кто таков? – еле шевеля губами, поинтересовалась она у царской фаворитки?
    - Шкипер Боос, царица.
    - Батюшки мои, простой шкипер?
    Царица охнула и закрыла глаза, но не посмела докучать государю. Пётр опять повёл Екатерину Алексеевну танцевать, и после танца они вместе исчезли. Прасковья Фёдоровна покосилась на скучающих возле неё дочерей. Младшую царевну, Пашеньку, принимали, должно, за ребёнка и потому ей не докучали приглашениями. Высокая и заметная Анна несколько раз выходила танцевать, но была настолько неповоротлива, что отдавила ноги всем своим нетрезвым кавалерам-иностранцам. Ха! Это ещё вопрос, кто кому отдавил ноги! Саму Анну заинтриговали комплименты, полученные от кавалеров, которые были потрезвей. За прошедшие годы немецкий словарный запас её увеличился немного, и она поняла несколько выражений. Так, она, значит, «гросс шеен» и «гросс гут»? Красива и хороша? Пусть и велика – гросс! Вот и отлично! Кабы знать, что сказано это всё не от желания угодить.
    Но мать выговорила ей с сердцем:
    - Ну, ты, Аня, корова! Могла бы хоть научиться семенить шажком, чтобы не давить ноги кавалерам. Ух! Что мне с тобой делать, я не знаю! Что скажет завтра государь-дядя, поглядим. Коли станет ругать, я попрошу его, тебя самолично, по-отецки, выдрать розгами, чтобы училась по-людски поводиться. А то тебя нельзя жениху-то показывать! Ох-ох!
    «Какому ещё жениху? – оторопела Анна, но вслух не выдавила из себя ни словечка. Она наивно считала, что мать по привычке, попросту её пугает. - Откуда возьмётся у меня жених вперёд Катюшки – вертушки и поскакушки? Сначала замуж должны выдать выдавать старшую сестру. Черёд, вроде, не мой».
    Плясали и веселились, до темноты. Потом подали ужин и снова танцевали. В первом часу пополуночи пьяные гости начали разъезжаться по домам. К двум часам ночи все разъехались. Царице Прасковье государь велел оставаться ночевать в губернаторских хоромах до завтра. Это хорошо. Царица, сильно уставшая, была этому рада. Новый дом, выстроенный для неё, какой он? Обследовать новое жильё днём лучше, да и голова болела, хотя царица старалась поменьше пить. Дочурки, она боялась, как бы, не облевались, с непривычки. Да ничего. На ногах все три держатся. Лакеи предупредительно вокруг них суетились. Служанки помогли им раздеться. Они устроились в комнатах на первом этаже. На пуховых перинах и Катюшка, и Параша быстро уснули. Слегка поворочавшись, захрапела и мать. Зато Анне точно под бок насыпали гороху. Всё ей казалось, было тревожно и незнакомо. Чужое место. Кричит за окнами болотная птица выпь. К тому же, ветер принёс с улицы чужой запах смолы, дыма и ремёсел. Незнакомой ночной жизнью жил молодой город. Вода, кажется, плескалась под самыми окнами. Или, это после корабля, так кажется? После танцев? Девушка лежала и обижалась. Она-то корова? Её нельзя показывать жениху? Ну, она всем ещё сама покажет, на что годна! Главное, надо терпеть и делать, как все. С французским учителем придётся, видно, продолжать уроки. Француз старался, это она сама не хотела учиться танцевать. И очень жалко, если дядюшка государь не будет выезжать на охоту. Не любит он охотиться-то. А если бы взял её на охоту, то она бы показала своё умение скакать на лошади и стрелять! Анна ещё немного поворочалась и уснула. И спали все в губернаторском доме крепко и долго. Давно настал белый день, когда им пришлось спросонок пережить ещё одно приключение.
    - Пожар! Горим!
    Анна первой в ужасе соскочила с постели.
    - Матушка! – завопила она. – Вставайте! Эй! Люди!
    Слава богу, было уже десять часов утра, и слуги все давно встали, и каждый, чем-нибудь занимался. Дым густо валил со второго этажа. Вдруг завизжала Анна Даниловна. Следом заголосили одуревшие иноземные постояльцы. Все были с большого похмелья. Ор, визг! Челядь, как сумасшедшая, забегала, пытаясь хоть что-то спасти из огня, но было поздно. Деревянный дом занялся сразу, засверкал огонь, брызнули снопы искр. И весело, и страшно вспыхнул большой пожар! Анна такое видела впервые, однако не испугалась. Она схватила первое попавшееся – шубу и подбежала к матери. Царица, в чем была, тоже схватилась за свою шубу. Вдвоём они бросились спасать перепуганную Катюшку и сонную,  не способную ни рукой, ни ногой шевельнуть, Парашу.
    - Боже, да где все слуги?! -  выла Прасковья Фёдоровна. – Где эти окаянцы проклятые? Сгори-и-им!.. Де-е-е-вки-и-и!..
    В страхе, что у Прасковьи Фёдоровны могут отказать ноги, Анна крикнула Катюшке, чтоб выводила скорей мать. А сама в это время схватила младшую сестру, сунула её себе под мышку, точно куклу, и вытащила во двор. Следом выскочили мать и Катюшка. Только тут к ним подоспели служанки и принесли им верхнюю одежду. Да господи, лишь бы шубы, да сапоги, да юбки! Всё ещё было холодно. Не лето – конец апреля. А дом уже полыхал вовсю, когда подоспел царь. Он жил рядом, в маленьком домике. 
    Пётр Алексеевич словно обрадовался пожару, и весело заорал:
    - Воду! Воду! – и сам бросился распоряжаться подачей воды, гоняя одуревших слуг и служанок. Как потом выяснила Анна, он обожал тушить пожары, которые вспыхивали очень часто в Петербурге. Со свистом приехала пожарная команда, да поздно. Огонь взмыл так высоко, что невозможно было подступиться, да и заливать уже нечего. Второй этаж рухнул. Люди попятились и побежали прочь от нестерпимого жара. Царь же гордо оставался стоять дольше всех на пепелище, уперев руки в бока, и ругая громко коварную стихию. На этот раз  стихия победила, и всё сгорело.
    - Хорошо, что не было ветру, Пиотруша, - сказала царю Екатерина Алексеевна, - а то бы вся улица выгорела.
    - Хорошо, Катенька! Но не выгорела же улица!
    Только тут Пётр заметил, дрожащих от пережитого ужаса, погорелиц.
    - Это ничего, невестушка, - сказал он, - постепенно и вы привыкнете к непослушанию стихии, а теперь пойдёмте ко мне в домик. А тут? Эх, тут одне головешки, язви их! Позавтракайте, передохните у меня, а потом я сам отвезу вас в ваши новые палаты. Вам должно там полюбиться, не хуже Измайлова! Окна большие, из них прекрасный вид на Неву, и будете любоваться, как суда по реке движутся, корабли из заморских стран, да плывут струги с припасами и товарами.
   
    Палаты, выстроенные для царицы Прасковьи Фёдоровны, располагались на Петербургской стороне,  недалеко от крепости, где строился необыкновенный собор со шпилем. Рядом находился маленький дворец царя, и мазанковые хоромы Меншикова. Мазанковые же дома аристократов и царских слуг стояли дальше вдоль берега. Пётр показал дворцы Апраксина, Головкина, Шереметева, царевны Натальи и царицы Марфы Матвеевны. Царица с дочками по пути дивились на всё.
    - Ох-ох - вздыхала Прасковья Фёдоровна и улыбалась умильно государю. - Могли бы и мы поселиться в своём доме уже вчера. Столько натерпелись!
    Пётр Алексеевич же с радостью показывал ей архитектуру нового города, делился впечатлениями, и царица всё очень хвалила, и опять ахала и охала, как и Катюшка, старшая царевна. Впечатление-то, не ахти, конечно, какое, но надо хвалить. «Охи» и «ахи» фальшивые, да царю приятно. Что за красоту он находит? Ну, торчат из болот мазанковые дома, амбары, госпитали, лавки, гостиные дворики. Скорее всего, чинятся и грабежи, просто так и во время пожаров. Воров, конечно, вешают. Да много ли от того толку? И как будет с подвозом провианта? Батюшки! Чай, тут жить будет недешево, да и страшно. Возможен и мор. Анна тоже обозревала с любопытством округу: реку и берега. Ей представлялось, что возле города должны водиться волки. Могут ли от голода они забегать в дома? Девушка решила, что не отпадёт надобность в охоте. Будет она держать штуцер всегда при себе.
    Уже на следующий день Прасковья Фёдоровна мало-мальски устроилась на Петербургской стороне в своих хоромах. Многочисленная дворня забегала по двору, но привезенных припасов оказалось не довольно. Она написала Юшкову и стала ждать подвоза дополнительного провианта. Эх, милое Измайлово! Предивная красота! А тут пожары, наводнения, грязь, мор, дикие звери. А всего непривычнее - белые ночи. Никак не уснёшь, если не задвинуть окна плотными занавесками. Одно тебе беспокойство. Вот и значит, что ко всему этому надо было привыкнуть, всё пережить. Но дороже всего – государева милость. Поэтому царица с царевнами начали жизнь неспокойную, бурную, полную новых открытий и развлечений в духе царя Петра. Каждый день начинался с прогулок, а кончался весельем. Вечером непременно у кого-нибудь собрание гостей - ассамблея, или иное торжество – именины, крестины. Прасковья Фёдоровна приглашала к себе гостей на вечеринки, благо у неё были и музыканты и певчие свои. Все три царевны танцевали. Нельзя без этого. Анна через некоторое время осмелела и стала подражать Екатерине Алексеевне с царевной Натальей. Она была высока, по-юношески худа и угловата, но, когда её приглашали гвардейцы, как будто расцветала. Ей начал даже мерещиться какой-то образ – не то солдат, не то королевич исполинского роста. Царь тоже приглашал Анну танцевать. Она его стеснялась, и танцевала очень старательно. Боялась исполнения матушкиной угрозы попросить дядюшку-батюшку выдрать её за неловкость. Не только Анна, но и царевна Пашенька кое-как тоже научилась танцам. Государь, пока не отправился к армии, всё торопился знакомить родственниц со своим Петербургом и всем хозяйством. Где они только не побывали! В порту, где взорам их представали огромные корабли и разноязыкие толпы, и где строилась церковь, в Адмиралтействе, на верфях, катались по Неве, наблюдая со своей яхты за судами, плывущими из Ладоги, из Новгорода. Они наблюдали, как появляются новые площади, улицы, каналы. Затем Пётр повёз их в Кронштадт, потом в Нарву. Оттуда он сам должен был отбывать в Смоленск, к месту проведения военных операций. 25 июня царская фамилия выехала в Нарву и по пути ознакомилась с новыми крепостцами, Ямбургом и Копорьем. По приезде в Нарву отпраздновали день ангела царя. Праздник сопровождался молебном, пушечной пальбой, огненной потехой. На другой день проводили государя и вернулись в Санкт-Петербург. Екатерина Алексеевна поехала на театр военных действий вместе с царём. О ней говорили с уважением – бесстрашная.
   
    В новой столице без царя и его любовницы стало скучно. Жили, конечно, как царь повелел, и веселились, но всё как-то пресно, без особого интереса. Знали, что князь Ромодановский, да адмирал Апраксин не допустят грабежа и смуты, от врага с моря отобьются. Царицу Прасковью занимали домашние хлопоты, посылки из любезного Измайлова и вести с войны. Анна тоже ждала новости. Война далеко, да ведь война, а не забава. Шведский король, говорила тётка царевна Наталья, смел, силен, в быту неприхотлив и зело коварен. К женскому полу, правда, не склонен, да какие ещё его года? Король зело молод. Не дай, Боже, потерпеть от него поражения, катастрофы. Однако вести, с началом осени, стали поступать вполне утешительные. 29 августа князь Михайла Голицын разбил шведский авангард у села Доброе. 10 сентября имела решающее значение стычка со шведами у деревни Маевки. Карл от Смоленска повернул на Украину. А вскоре и петербуржцы натерпелись страху, когда на новую столицу попёр шведский корпус генерала Любекера. Слава Богу, в октябре дело закончилось благополучным отражением неприятеля. В Троицкой недостроенной церкви отслужили молебен. И тут новое счастливое известие пришло уже с Украины: 28 сентября в сражении у деревни Лесной царь Пётр разгромил шведский корпус генерала Левенгаупта, двигавшегося с обозом в семь тысяч повозок из Прибалтики на соединение с Карлом XII. Государь тоже прислал письмо. Жестокий бой длился десять часов кряду. Обе армии к середине дня до того измотали одна другую, что попадали с ног на землю и отдыхали, отлёживались не менее двух часов, а потом бой возобновился и шёл до вечера. К пяти часам пополудни к Петру на выручку явился отряд генерала Боура, и русские прижали шведов к деревне. А тут пали сумерки, пошёл дождь со снегом. Кончились патроны и войска кинулись врукопашную. К семи часам вечера уже ничего не было видно, усилился снегопад, и под ледяным ветром снег превращался в град, секший лица. Бой стих. Шведы продолжали удерживать деревню, и ночь русские провели на позициях. Государь находился вместе с солдатами под дождём со снегом. Под покровом темноты шведы отступили, побросав раненых и огромный обоз. Остатки корпуса Левенгаупта пробрались к Карлу. Теперь он отрезан от баз в Прибалтике и лишён значительного материального ресурса. Анну сильно растревожило письмо царя. Она долго переживала, забившись куда-нибудь, от сестёр подале, и думала, а что было бы, не родись она девкой? Могла бы тоже идти в поход! Она метко стреляет и не боится, когда гремят пушки. В её в комнате, висит на стене бесполезный штуцер с серебряной насечкой, из которого ей запрещают палить из окна по воронам. Эх, родилась бы она мальчиком…
    Вскоре опять поступили вести с театра войны. 2 ноября Меншиков разрушил крепость Батурин. Изменник, гетман Мазепа бежал к Карлу XII. В честь взятия крепости Анна осмелилась и предложила при тётке Наталье Алексеевне устроить охоту, а мать Прасковья Фёдоровна как  услышала, так и схватилась за сердце и раскричалась. Царевна Наталья бросилась ее утешать и, конечно, никакая охота не состоялась, Анна осталась виноватой, да ещё и по щекам отхлёстанной. Ой, у маменьки до сих пор не рука – а тяжёл - камень! Анна надулась на мать и решила не выходить, ни к ужину, ни вообще никогда из своей светёлки, но утром ее планы переменились. Из Москвы вдруг приехал сам Василий Юшков с большим обозом. Для царевен это была особенная радость. Сестрам, не терпелось покушать варений, мочений, груш, яблок вволю!  По просьбе царицы Прасковьи Юшков привёз новых слуг, вместо тех, которые простудились и умерли в дурном климате, карлика Авессалома и кота Султана. Да ещё привёз письмо от юродивого Архипыча. Божий человек пророчил царице удачу: всё будет хорошо, и у нее самой, и у царевен. Прасковья Фёдоровна аж расцвела и устроила у себя, одну за другой, три ассамблеи. Среди гостей тоже появились новые лица. Вернулась из Киева жена Меншикова Дарья Михайловна, беременная, почти на сносях. Она выглядела невесёлой и боялась за своего пылкого и храброго Данилыча. Царица Прасковья приняла слёзы Дарьюшкины близко к сердцу и давай забавлять княгиню, чем могла: плясать, скакать, петь и служить молебны. После нового года, в феврале, молодая княгиня Меншикова родила сына Луку-Петра. Крестным отцом младенца выступил сам государь, заочно и отвалил новорожденному ценнейший подарок – деревню в сто дворов, предоставив право выбора деревни и уезда родителям. Счастливому отцу было пока некогда этим заниматься - он распоряжался всей армией, если отсутствовал царь, хотя главнокомандующим официально считался фельдмаршал Шереметев. 11 февраля у Красного Кута противник опять понёс серьёзные потери. Сам Карл XII едва не попал в плен. 17 апреля воинственный король приступил к осаде Полтавы. Взяв этот город, он открыл бы себе прямую дорогу на Воронеж – крупнейшую русскую базу армии и флота.
    - Вот беда, - сокрушалась умница царевна Наталья, - король уже подчинил Польшу и теперь, в случае удачи, сможет вместе с турками разделить южные наши рубежи. Знаете, чего добивается мерзкий король Карлус? Хочет он расчленить нашу державу на отдельные княжества, но Бог всемогущий этого не допустит! Давайте-ка молиться станем, а не плясать!
    Царица Прасковья и все дамы, что сидели у нее, обрадовались этому предложению и стали заказывать молебны в Троицкой церкви и посылать деньги в Москву и монастыри. Дабы полтавский гарнизон во главе с полковником Келиным держался стойко. В конце мая к Полтаве подошла наша армия во главе с государем Петром Алексеевичем, и началась подготовка к генеральному сражению. Но ещё ранее от Меншикова пришла печальная цидулка, и Дарья Арсеньева взялась готовить к худой новости свою невестку Марью Даниловну Головину. Меншиков сообщил, что в ночь на 15 мая ему удалось отправить Келину пополнение, свинец и порох. В темноте наш отряд из девятисот человек пробрался в Полтаву через кусты, да через болото, и доставил в город свинец и порох. Руководил отрядом зять Меншикова, бригадир Алексей Головин, храбрый молодой человек. Зато на следующий день ему очень не повезло. Покидать осаждённую Полтаву полагалось тем же путём, и под ним был убит конь. Безлошадный, Головин был вынужден сдаться шведам.
    Светлейший князь в письме трогательно просил сестру Машеньку сильно не убиваться. Взят шведами в плен – не убит, и, как только представится случай, будет произведен обмен пленными. То и дело, царица Прасковья Фёдоровна делилась, с Натальей Алексеевной, и с дочерьми,  впечатлениями о светлейшем - внимательном супруге и брате. Ах, и ласков князь, добр и внимателен, а то все думали, что он баламут. Счастливица Дарья Михайловна! Из писем Александра Даниловича узнавали, как идут дела. Он писал жене почти ежедневно. Вот это и есть счастье? Царевна Анна потихоньку приглядывалась к чужой семейной жизни. Ей нравилось, как это происходит у Дарьи Михайловны с Александром Даниловичем. Теперь она гораздо чаще воображала собственного будущего супруга и детей. Вспоминала, как играла в детстве со щенятами, представляя их своими детьми. Неужели, не долго, ожидать ей замужества? Ах, пожалуй, нет, долго, сестрица Катюшка пока не замужем, да и дядюшке Петру Алексеевичу некогда сватать племянниц, он все воюет. Лучше родилась бы она, Анна, парнем! В который уже раз, с этой мятежной мыслью, брала она в руки ружье, подходила к окошку, возлагала на курок палец, целилась в ворон, но, со вздохом, вдруг опускала руку. Ах, мать услышит, не миновать скандала и оплеух. Матушка очень строга к дочерям, очень. Анну она по-прежнему наказывает за любой промах, лупцует по щекам и грозит ей проклятием. Любое неосторожное слово перетолковывается, хоть и вовсе не раскрывай рта. Плачь, не плачь, но ведь ничем горю не поможешь, не завоюешь жестокое сердце, коли нет в нем тепла, внимания, ласки к нелюбимой дочке. А когда Василий Юшков опять уехал в Москву, то Прасковья Федоровна сделалась гораздо злее и строже, принялась кричать, ругаться, замахиваться кулаком на дочерей, втрое, пуще прежнего. Теперь даже и Катюшке любимой доставалось порой на орехи. Две старшие царевны, пошушукались и позавидовали княгине Меншиковой: до чего же хорошо живется Дарьюшке, и замужем, и светлейшая княгиня, и любима, и сынка родила. Вот бы их тоже сосватал дядюшка государь батюшка поскорее, самое время  им тоже замуж идти и рожать деток.
    27 июня отгремела Полтавская баталия. Шведское войско было разбито, и большинство шведов, оставшихся в живых, взято в плен. Королю Карлу и предателю Мазепе удалось скрыться в турецких владениях. Сотни русских пленных были освобождены, и бригадир Головин среди них. Княгиня Меншикова с сестрой, золовкой Марией и царевичем Алексеем Петровичем выехали к армии. Царица Прасковья и все остальные члены царской фамилии получили приказ опять сниматься с места и ехать в древнюю столицу на торжество победителей. Все они обрадовались, когда узнали, что царская фаворитка  уже там, в селе Коломенском и ждет ребенка. Младенец должен был появиться на свет в середине декабря.

    И на этот раз путешествие в обратную сторону показалось царице Прасковье и царевнам  нелегким, зато приятным. Ехали на доброе, насиженное место, по которому сильно скучали в Санкт-Петербурге, плыли по воде, катили в каретах по дорогам, все еще не раскисшим. И опять ждали в Измайлове вестей от царя. Петр Алексеевич с войском прибыл в Москву только в декабре.
    18 декабря войско должно было торжественно вступить в столицу, но вдруг грандиозное зрелище перенесли на целых трое суток, и царь со всем своим ближайшим окружением, поехал в село Коломенское, где, как сообщили ему, Екатерина благополучно родила - здоровенькую и красивую девочку.
    - Триумф велик, но он подождет, если случилась такая радость, - заявил Петр Алексеевич. – На свет появилось мое дитя, и я не могу не приветствовать ее вхождение в мир Божий!
    При рождении «незаконной» девчонки на этот раз присутствовали все царственные матроны, в том числе и юные дочери царицы Прасковьи. Они с нетерпение ожидали счастливого отца в селе Коломенском, и, когда он ворвался в палаты, то навстречу ему тотчас вынесли в богатых пеленах новорожденную.
    Дитя сладко спало и, положенное на отцовские руки, не проснулось.
    - Разверните мою лапушку! – приказал он.
    Спавший сладко младенец тут же проснулся и завопил во все горло.
    - Ай, до чего она горластая, в меня вся пошла царевна, – восхитился Петр Алексеевич, качая девочку, и заглядывая в маленькое лицо, - а глаза голубые! Царь-девка, сразу видать! Лапушка! – и подозвал жестом дочерей Прасковьи Федоровны. – Поглядите-ка на новую красавицу, да тоже таких потом рожайте мужьям, но лучше сыновей, - проговорил он назидательно и подмигнул почему-то одной Анне. Или это не нарочно у него так вышло? Три сестрицы, приехавшие с матерью, не могли присутствовать при родах, но они сидели с утра в тихой горенке и наблюдали возню, завивавшуюся вокруг роженицы. Конечно, был тарарам, но Екатерина больше ругалась, чем мученически кричала. Может, так и надо? – думали сестры. А сама новорожденная не показалась им красивой. Так, красный комочек, раскрытый роток, сморщенное личико. Ничего себе, красотка! Да что-то с нею еще будет? Нешто государь-дядюшка женится на любовнице? Надо думать, что не зря назвал Петр Алексеевич эту новорожденную девчонку не просто дочерью, а царевной! Или, не стоит придавать этому значение? Лучше мимо ушей пропустить?
    В честь рождения дочки Петр Алексеевич закатил такой пир, что целых три дня продолжалось пированье. Девочку окрестили и назвали Елизаветой, редким в то время именем, но в Европе привычным и даваемым многим принцессам крови. Вон, в Англии была с таким именем великая королева, рассудила царевна Наталья Алексеевна. Все-то она знает! А то, что государь это имя любит, всем известно. У Петра уже есть две Лизеты – любимые собачка и лошадь. Кобыла Лизета – героиня, она носила царя в полтавском сражении и должна была принимать участие в триумфальном параде. Собачка Лизета всюду бегает за Петром Алексеевичем, так и норовит подскочить повыше, и облизать царский лик, что очень неприлично для православного государя. Царь во время застолья объявил, что построит в честь новорожденной дочери кораблик – яхту и тоже назовет в ее честь -  «Лизета». Сколько же ему надо «Лизет»?
    На третий день пира, трезвеющий постепенно Петр Алексеевич  отозвал в сторонку невестку Прасковью Федоровну и поведал новость. Вот уж, поистине, грянул гром среди ясного неба! Царица едва устояла на ногах, хотя и ждала такого известия. Или не ждала, а только думала, что не сто ль рано это случиться? Скор, государь, скор! В октябре сего года в Мариенвердере Петр повстречался с королем прусским. Так вот, король сей, Фридрих I, и договорился с ним о сватовстве своего племянника герцога Фридриха-Вильгельма, за одну из его молодых племянниц. Королю очень пришлось по нраву, что все три невесты - дочери царя Ивана – в порфире рождены, а по матери принадлежат к знатному боярскому роду, славящемуся предками, служившими русским государям. Жених - владетельный герцог Курляндский, увенчанный короной. Правда, зелен, очень, всего пятнадцати лет от роду. Герцогство его – вассальное владение Речи Посполитой, бедное, разоренное войной и по размерам меньше, к примеру, Тамбовского уезда, но стратегически важное для России. Скажем так, лежит эта землица прямо у нас под боком. Бог даст, при поддержке могущественной России, мальчишка сей, Фридрих Вильгельм, укрепит владение и подымет хозяйство. Официальное сватовство состоится летом, когда в Петербург приедет уполномоченный сват жениха.
    Царь строго уставился на испуганную Прасковью Федоровну.
    - Ты, вроде бы, недовольна, сестрица? – спросил он. – Жених не нравится, или за дочерей боишься? Не бойся, тебя же в новобрачной постели никто не съел!
    Прасковья Федоровна сначала поклонилась царю, и лишь потом обрела голос.
    - Которую же дочечку ты отдать хочешь за герцога, милый братец? – пролепетала она. – Ох-ох, мои голубушки, такие молоденькие, пужливые, на чужой стороне никогда не бывали!
    Петр Алексеевич хохотнул, угадывая, к чему клонит царица.
    - Выбор я оставляю за тобой, сестра, - милостиво разрешил он, - кого ты выберешь, та и пойдет с герцогом под венец, а двух других мы съедим с кашей!
    Царь был в хорошем расположении духа, а Прасковья Федоровна по сему случаю до того растерялась, что только рот раскрыла и не смогла больше произнести ни звука. Она лишь таращилась на царя.
    Петр Алексеевич весело рассмеялся:
    - Ну, что ты, мать, что ты? – похлопал он невестушку по пухлой руке. - Дело-то уже улажено, а Фридрих дорожит могучим соседом. Говорю тебе, скоро от герцога прибудет в Петербург сват, а ему все едино, кого сватать, он согласен с любым нашим выбором. Так что я тебя не обманываю, за молодого герцога мы будем выдавать ту, на которую ты сама укажешь. Мне без разницы! Или, ты чем-то расстроена?
    - Ох-ох! И вовсе не расстроена я, батюшка-государь, я, как и ты, - замямлила царица Прасковья. –  Кого бы назвал, ту и снарядила бы под венец. Вот только…
    - Что? – дернул щекой царь.
    -  Жених-то молод зело, и Катюшка-свет, и Анна его будут постарше.
    - А! Ты вот о чем? – оскаблился Петр. - Ничего он не молод – к лету ему стукнет шестнадцать лет!
    - Моей Катюшке, - прикинула царица, - уже восемнадцатый!
    - Ну и что? Неплохой будет хозяйкой! – отрезал Пётр. – Хорошо, если возьмет мужа в ежовые рукавицы, чтобы пикнуть не смел, - царь начал проявлять нетерпение.
    - А нельзя ли, батюшка мой, на жениха иноземного хоть бы одним глазком глянуть? А, батюшка-государь? – Прасковья Федоровна, наоборот, немного осмелела и принялась, было, торговаться и ныть. Если уж речь о Катюшке, то она лечь костьми готова ради любимой дщери.
    - Но-но-но! С какой же это ты стати, невестушка?! Три девки – любую выбирай, да долго не думай, мне недосуг с этим сватовством время терять. Время, оно дорого!
    Прасковья Федоровна опять поклонилась и пообещала не затягивать с выбором невесты. А про себя решила, не говорить пока ничего царевнам, а посоветоваться с людьми умными – не себе чета. Она посоветовалась сначала с сестрой Настасьей, которая была за сыном страшного князя-кесаря Ромодановского, потом с Василием Юшковым (после жарких утех) и, наконец, с самым великим мудрецом и провидцем, юродивым Тимофеем Архиповичем. Чью же головушку придется украшать курляндской короной? То, что жених худ, царица поняла сразу, после того, как ее сестрица посекретничала со своим мужем, и жалела теперь до слёз милую дочку Катюшку, любимицу и неизменную участницу интриг своего двора. Как остаться без милой Катюшки? Отдать ее черт знает, кому, в нищую землю, за какого-то несмышленого мальчонку, герцога, или нет! Она бы тянула и тянула, да царь принялся подгонять:  этим летом-де, примерно в месяце июле, должно состояться заключение супружеского договора между юным герцогом и одной из царевен – никак уж, значит, не отвертеться!
    Этот разговор состоялся неделю спустя после полтавского триумфа, в селе Измайлове. А 21 декабря победители вошли в Москву, древнюю столицу. Москвичи стали свидетелями красочного, грандиозного зрелища. Как и семь лет назад, царица Прасковья с дочерьми и всеми членами царской фамилии, стояла у окна снятого по этому случаю дома. Шли войска под триумфальными арками. На лихих конях гарцевали царь Петр, Меншиков, Шереметев и другие герои Полтавы. За ними несли трофейные знамена. По улицам столицы парадом провели шведских пленных – графа Левенгаупта, генералов, приближенных короля Карла и с ними тысячи человек простых офицеров и солдат. На другой день Петр Алексеевич привычно позабавился докладом князю-кесарю Ромодановскому. К нему явились главные участники сражения – сам Петр, Меншиков и Шереметев. Меншиков торжественно доложил самому страшному в России человеку:
    - Божию Милостию и вашею кесарского величества счастием взял я в плен графа Левенгаупта и 16275 человек!
    Петр Алексеевич отобедал в Измайлове и ускакал снова в Москву. Прасковья Федоровна, после его отъезда еще дня три проливала слезы. Значит, опять к лету собираться в Петербург? Ладно, хоть не много, а удастся пожить в любимом месте. В Измайлове царицу окружала старина, толпа потешных приживалов, милые развлечения, привычная лень.

    Век бы так жить, но едва царица Прасковья осушила слезы, она заметила, нечто необычное в поведении Тимофея Архиповича. Провидец стал необычайно серьезен и задумчив, все поглаживал свою холеную бороду, а при  встречах с царевной Анной, указывал на ее голову пальцем и громко говорил:
    - А корону вижу, корону!
    Прасковья Федоровна вздрагивала всем своим пышным телом, а средняя дочь ее, несмотря на внушительный рост, в комок сжималась. Анна ждала, что мать сейчас непременно спросит дрожащим голосом у Архипыча:
    - Где, где ты видишь корону, батюшка мой?
    - Да вот же она, вот, ты разве не видишь, куда я указываю перстом, царица? На Аннушкиной головке!
    Прасковья Федоровна до того пугалась, что долго потом крестилась и вопрошала, не возражая ему:
    - А когда, батюшка Тимофей Архипович, свет ясный, на голове Анниной будет корона?
    Юродивый же, подбоченившись, отвечал настолько туманно, что никому не верилось в его предсказание:
    - Когда снежок будет идти!
   Затем он торжественно удалялся к себе и становился на молитву. Первое время, царица и все ее окружение, страшно боялись и за юродивого, и за себя, что будет, если донесут государю? Потом Настасья Федоровна Ромодановская, посоветовавшись с Настасьей Александровной Нарышкиной, решили, что это предсказание чересчур мудро и не ихнего ума это дело. Снежок ведь идет не только зимой, но и осенью на землю ложится, и весной тоже случается. Жди, и дождешься!  Прасковья Федоровна их выслушала, и ей в голову пришло: а не курляндская ли уж сия корона? Не значит ли это, что за юного герцога идти Анне? Однако все родственницы хором сочли царевну Анну слишком молодой для такой чести.
    - Не ее черед, - заявила тетка Настасья, - Катюшка у нас уже почти что перестарок – ей уже восемнадцать лет стукнуло в последние именины! Ты, сестрица, нарочно уменьшаешь число лет старшей дочки. Ты сказала государю, что ей восемнадцатый пошёл?
    - Ну, сказала…
    - А ей уже стукнуло восемнадцать! Значит, Катюшке и выходить за Фридриха-Вильгельма! 
    - Нет! Жалко Катюшку!
    А чего ее жалко-то? Девушка молода, здорова, красива, пора ей замуж!
    Краем уха сестры узнали о сватовстве, и Катюшка обрадовалась. Не то, чтобы ей очень хотелось замуж, но впереди свадьба, а это и почет, и наряды, и драгоценности, и она окажется в центре внимания всего двора. Курляндское герцогство рядом, так что она часто будет гостить у батюшки дядюшки Петра Алексеевича, а может, и совсем поселится в матушкиных хоромах. У нее будет собственный двор, и прислуживать будут ей дамы и кавалеры!
    - А если муж окажется нехорош… - перебила ее угрюмая Анна, - тощий, рябой, маленький, а то еще и вино будет пить и драться?
    - Да я сама его буду бить!
    - Ну, а если сильно будет поганый?
    - Тогда я себе любовника заведу! – ответила бойкая сестра и захохотала.
    Анна и Пашенька выслушали ее и решили, что жених, каков бы он ни был, тотчас же влюбится в Катерину - полную и румяную, бойкую, затейливую плясунью. Хотя, ума у Катюшки, не больше, чем у курицы, язык бежит у нее впереди ума, и говорит она, чего в голову придется. Бывало, как ляпнет в глаза кавалеру глупость какую-нибудь и захохочет. Кавалерам, почему-то это всегда нравилось, но Анна про себя считала сестру дурой. Считала, но отмалчивалась, держала свое мнение при себе. Жаль, что мать так и не поведала дочерям про то, что ей дано разрешение от дяди-царя, самой выбрать невесту для юного герцога Голштинского! Мать молчала, потому что девушкам о таком знать не полагалось. Их мнение все равно не стали бы слушать, ни она, мать, ни дядюшка царь. Анна снова принялась охотиться в лесу и в поле, и на этот раз ее отпускали лишь под присмотром дядюшки, Василия Федоровича, или Юшкова, с целым полком егерей, но уже без веселых стольников. Анна, по правде сказать, ныне имела в голове мысли крамольные. Как же, думалось ей, присутствие на охоте дворянской молодежи может нанести удар по ее репутации, а то, что ее охраняет Юшков, красивый, и еще не старый мужчина – нет? Почему мать доверяет среднюю дочь Юшкову? И сама Анна все больше привязывалась к нему, как к отцу, а он с нею был тоже ласков. Правда, отцом ее был царь Иван. Юшков, по отношению к ней – просто слуга. Анна решила, если она станет когда-нибудь владетельной герцогиней, то приблизит к себе семейство Юшкова. Когда-нибудь… Она не думала, что ее жизнь может измениться очень скоро.    
    К весне Анна с матерью и сёстрами опять перебрались в Петербург, но дело со сватовством затягивалось. Был момент, когда даже показалось, что на переговоры уйдёт ещё целый год. Жених написал Петру Алексеевичу и поставил ему неприемлемое условие – вывести из Курляндии царские войска. Петр Алексеевич не рассердился, ему были понятны затруднения юного герцога. Мальчишечка, конечно, писал с голоса приближенных, а  не сам и нуждался в руководителе. Царевны об этой переписке опять же, ничего не знали, пока, в начале июня, Пётр не приехал и не заперся наедине с царицей Прасковьей. Они беседовали не очень долго. Государь на этот раз не пожелал видеть племянниц и сразу уехал.

7

    Вечерело, когда Анна открыла в своей спальне окно и высунулась со штуцером в руках наружу. Очень уж любопытно, зачем приехал государь с одним только денщиком Васькой Поспеловым на дрожках и спешно прошел к матери. Он вышагивал, как журавль, держа шляпу под мышкой, и здорово торопился. Анне уж подумалось, что матушка вот-вот должна распорядиться, чтобы дочери спешно одевались и выходили, но нет, о царевнах словно забыли. Анна чуть не сгорела от любопытства. Молчунья и шипунья, она на самом деле, любила подсмотреть и подслушать. Вот и стала ждать, пока ее не отвлекли вороны, кружащиеся над палисадом, недалеко от кухни. Карканье птиц бередило душу, и, выругавшись сквозь зубы, царевна вскинула штуцер, прицелилась и нажала курок. Штуцер выплюнул язычок пламени и целый клуб дыма. Глупая ворона раскрыла рот, чтобы каркнуть, да и свалилась на мусорную кучу.
    Девушка радостно вскрикнула.
    - Ага! Попала!
    Чей-то громкий крик перекрыл ее собственный голос, и она увидела царя. Петр Алексеевич, все так же без шляпы, с редеющими кудрями, вьющимися на ветерке, поднял ворону за лапы и показал денщику, стоявшему с открытым ртом рядом. Потом государь бросил на землю птицу, поднял глаза на племянницу, скорчившуюся в окне, и махнул рукой в малиновом отвороте. Девушка раскрыла глаза, но увидела уже только спину царя-дядюшки, да услышала стук колес отъезжающей его брички. Ворона осталась лежать на посыпанной морским песком дорожке, и к ней кинулся длинноволосый карлик Авессалом, единственный приятель Анны. Он стал развязывать зеленую ленту, вплетенную в его собственную косу, достигающую ему до талии, точно у девицы, потом поднял убитую птицу и обвязал лентой лапы.
    - Анна! – тут же донесся из комнат истошный крик царицы Прасковьи.
    Вот и конец. Девушка опомнилась, подскочила и торопливо поставила оружие за горку.    
    - Дочь! Кулема! Проклятие, ниспосланное на мою голову и дом Романовых, и на почтенный род бояр Салтыковых за прежние, знать, грехи… - царица от волнения задохнулась. – Анна!!! Царская кровь, ступай к матери!
    Дом царицы Прасковьи Федоровны на Петроградской стороне довольно велик, но выстроен был он в этой распашной манере, когда комнаты перетекают одна в другую, двери разлетаются одна за другой, и гуляет по ним свободно холодный ветер, и разносятся вместе с ним слова, шаги, стуки и даже мышиное шебуршание. Вот и сейчас, понятно, что мать разоряется в столовой. Анна, зажимая себе ладонями уши, дрожмя дрожа, долго никак не могла шагу ступить в узких туфельках на высоких каблуках. Яснее ясного, за что матушка будет ее отчитывать, а то и крепко по щекам лупцевать! Зачем только она выпалила в ворону? И выпалила-то, перед самым носом у государя дядюшки-батюшки! Прощай теперь, штуцер! В гневе мать отымет у нее последнюю радость. Ох, надо попросить Авессалома спрятать штуцер подальше куда-нибудь...
    - Авессалом! Авессалом! – девушка опять кинулась к окну, но вечернее солнце ярко ослепило ее, и она крепко зажмурилась. В это время и налетели на нее мамки, и потащили, едва ли не волоком, к царице, громко, разноголосо, причитая:
    - Голубушка, царевна, поторопи-и-и-ись, а не то пропали наши головушки…
    Презирая весь этот тарарам, Анна отпихивала их от себя кулаками, кого куда, и, высвободившись, гордо задрала голову. Так и прошла в комнаты царицы.
    Мать, сильно взволнованная, еле дышит. Дочь впервые видела её такой. Лицо царицы багрово-красно, на щеках румянец кирпичного оттенка. Развалившись в кресле без сил, она крикнула дочери:
    - Стой и слушай! Тетеря! Приходил государь! Ты избрана в невесты для юного герцога Курляндского!
    - Я? – Анна не поверила сказанному ни одной секунды. – Не может быть, матушка!
    Прасковья Фёдоровна ожгла дочь глазами.
    - Ещё как может-то! Завтра приезжает сватом от жениха, гофмаршал его, и будет обсуждение условий договора. Ты невеста! Государь сказал!
    - Значит, меня выбрал в невесты государь-дядя, матушка?
    - Нет, я выбрала! – мать выговорила это очень жестко. Обычно она именно так и разговаривала с Анной, но не сегодня бы ей так рычать, нет! Девушке, выдаваемой на чужбину, требовалось, хотя бы, маленькое сочувствие, или хоть ласка в материнском голосе. Но Прасковья Фёдоровна, точно каменная глыба!
    - Почему меня? Матушка-голубушка, я же средняя дочь … мне еще не черёд, - в великом ужасе пролепетала Анна. – Пожалей меня, родненькая! – царевна грохнулась на колени. - Не отдавай на чужбину, на болото! Уж лучше я в девках останусь!
    - Дура! Молчи! – Крепкая затрещина опрокинула на толстый ковёр Анну. Правая щека загорелась огнём. И тут уж нервы девичьи совсем сдали.
    - Не отдава-а-а-ай! Матушка, солнышко, позволь мне ещё пожить дома! - завыла Анна. Потрясение было так велико, что она едва ума не лишилась, ведь не готовилась к скоропалительному браку. Язык сам как-то выпалил. – А Катюшка-то? Почему не её выдаёшь первой?
    В черных глазах девушки появилась, было, надежда. Что скажет мать?
    - Не твоё дело! Ступай вон!
    Анна встала с ковра и гордо задрала подбородок, хотя ноги подкашивались. Глаза она все-таки опустила, надо было показывать покорность.
    - Я, матушка, в твоей воле! – прошептала она.
    - Вот и хорошо, - устало уронила Прасковья Фёдоровна, - и слава Богу! Повинуйся, и будешь герцогиней Курляндской. Ох, дура-а-а! Дядюшка-государь позаботился о тебе, с моего согласия, выдаёт в немецкую землю замуж за тамошнего правителя, не то, что было ранее с вашей сестрой, московской царевной. Посмотри на тётку, на раскрасавицу и разумницу Наталью Алексеевну – она тяжело душевно больна, хотя и говорят, что, мол, переняла болезни от матери. Неправда это! Страдает она, от того, что хочет себе мужчину, как и положено, в браке, да время-то у неё ушло! А старшие твои тётушки? Царевны Марья, да Катерина, да Федосья жили в теремах своих вольно, мне ли про то не знать? Тьфу, вот, проговорилась я при тебе, при глупом дитятке. Тебе про это не надо знать. Ты этого не слыхала, чуе-е-ешь ли, Анна? – Царица трижды перекрестила дочь и строго погрозила ей пальцем. – Послушай мать! Всё у тебя, будет ладно, да и почетно, не бойся, – сказала она, когда дочка послушно покивала ей головой. – А помнишь ли ты, что корону-то тебе напророчил свет наш, Тимофей Архипыч? То-то ли, Аня! Да и муж у тебя молодой будет, на год тебя моложе, хоть это цени.
    Анна не оценила, но как ушла, так и проплакала в своей комнате до рассвета. Она не была знакома с молодыми людьми и доверяла только старым, пожившим. Красив ли этот юноша-герцог? Будет ли он ласков с ней? Но первое, что смущало Анну, так это, каков хоть он ростом-то? Вот ведь голова! Забыла спросить! Мать, скорее всего, тоже не спрашивала, да и дяде на это наплевать. Но не ей, Анне! На ассамблеях ей опротивело танцевать с кавалерами, на голову её ниже. Это так некрасиво, не по-людски. Девушка должна быть хотя бы одного роста с кавалером. А вдруг, этот герцог росточком мал, и окажется на голову её ниже? Она дрожала и боялась два дня кряду, а на третий день пришло известие, что супружеский договор уж ратифицирован, и жених получил приглашение приехать в Россию. Невесте жених передал обручальное кольцо и свой портрет, украшенный драгоценными камнями. Анна приняла кольцо и портрет и с отрешенностью выслушала посланца царя-дяди, всё время, раздумывая, что ей надеть на встречу с женихом. Но её снова огорошили, объявлением, что жениха ей не увидеть до самой свадьбы. Только портрет! Не то, чтобы царь возвращал этим дедовский обычай. Тут иное. В Европе царственные женихи и невесты тоже знакомились только во время свадебных торжеств. С миниатюры на Анну смотрел бледный длинноносый мальчик. Она вздохнула: ох-ох. Зато с брачным договором ознакомили её подробно. Главное, - брачный договор! Анна долго выслушивала реестр одежды, обуви и белья, которые предназначались в приданое. Сверх этого прилагалась сумма в 200 тысяч рублей, однако аж 160 тысяч уйдут на выкуп заложенных земель герцога. Анна едва не рассмеялась. Вот тебе и богатая невеста! Ежегодно герцог обязался выдавать супруге на туалеты 10 тысяч ригсталеров. Анну обрадовало, когда ей объявили, что не придется менять православное вероисповедание на лютеранское. Герцогиня, русские придворные и слуги её, а впоследствии и новорожденные дочери, будут исповедовать православие. Для них в Митаве будет построена церковь по греческому образцу. Сыновья должны воспитываться в отцовской вере – евангелической лютеранской. Если же, паче чаяния, муж Анны умрёт бездетным, то вдова получит во владение замок, и на пропитание 100 тысяч рублей в год. Этот пункт договора показался Анне не существенным. Что значит, герцог умрёт бездетным? Почему у них не будет детей? Разве бывает так, если женятся люди, столь молодые? Впрочем, пока, на бумаге, все устраивалось не плохо.
    Скоро царевна Анна получила письмо от жениха, полное любезностей и красноречия. Как это он подобрал слова-то, хотя меня не видел? – гадала девушка, пока письмо ей читали вслух. Читал учитель Остерман, всё ещё проживавший на хлебах у царицы Прасковьи. Анна откашлялась и спросила, должна ли она сама ответить жениху?
    - Должна, - сказала царица Прасковья Фёдоровна, не моргнув и глазом.
    - По-немецки?
    - Горюшко! А как же он поймёт русский язык?
    - Так я же, матушка, по-немецки не умею!
    - Ох, и глупая же у меня ты! Почто тебе самой писать, маяться? – в изумлении подняла брови царица. – Вот немец-учитель, даром хлеб жрёт, он и напишет.
    - А мои чувства?
    - Да ты ополоумела, никак? Цыц! – мать прикрикнула на Анну и приказала немцу-учителю. – Пиши, гер Остерман, герцогу ответ от имени царевны Анны, а чего, ты сам, чаю, знаешь. Но, смотри у меня, не балуй сильно. Письмо потом проверит сенатский секретарь, но я прежде пошлю его прочесть царевне Наталье Алексеевне. Если чего не так, с тебя спущу шкуру! – она сказала это по-русски, и Остерман покорно склонился перед ней.
    У Прасковьи Фёдоровны по обыкновению, слово с делом не расходилось, и скоро в неизвестную Митаву улетело надушенное письмо на немецком языке от имени царевны Анны. Она сама знала содержание и волновалась, а не покажется ли оно жениху слишком уж сухо? Она теперь знала, что нареченному исполнилось полных семнадцать лет, что он кавалер очень учтивый и некоторое время состоял в Пруссии при дворе короля, своего дяди. Анна так и не проведала, высок ли ростом жених, красив ли на самом деле, портреты ведь, всем известно, лгут. Храбр ли он, страстен ли? Но это значило не столь уж много. Она в любом случае надеялась стать верной герцогу женой и любящей матерью своим детям, которых очень хотела. Уж если не муж, то хоть дети, будут ей отвечать любовью на любовь.
    Жених получил любезное послание Анны:
    «Из любезнейшего письма вашего высочества с особенным удовольствием узнала я об имеющемся быть, по воле Всевышнего и их царских величеств, моих милостивейших родственников, браке нашем. При сем не могу не удостоверить ваше высочество, что ничто не может быть для меня приятнее, как услышать ваше объяснение в любви ко мне. Со своей стороны уверяю ваше высочество совершенно в тех чувствах, что при первом сердечно желаемом, с Божьей помощью счастливом личном свидании предоставляю себе повторить лично, оставаясь между тем, светлейший герцог, вашего высочества покорнейшею услужницею».
     Анна надеялась, что ей не придётся пережить жестокий удар по сердцу, трепетавшему от нетерпения. Но она всё же ненароком услыхала, как тётка Настасья сетует матери:
    - Ох, Параша, Параша, Катюшке бы идти след за этого герцога-то, ведь чай уже и перестарок...
    - Нет, Настя!
    - А почему, нет?
    - Да худ!!! Катюшке надо бы, кого получше! Пускай Анка за этого лягушонка идёт!
   
    Герцога радушно встретили в конце августа, но невеста не присутствовала при этом. Прасковья Фёдоровна засадила её дома, заниматься приданым. Анна разбирала наряды и с нетерпением ждала рассказов о суженом, однако и мать и тётки отвечали односложно, а сестёр Прасковья совсем к невесте не пускала, под предлогом, чтобы не смущали её. Анне рассказали только, что герцог прибыл в сопровождении фельдмаршала Шереметева и показал необыкновенную учтивость и знание политеса. Настоящий кавалер, и одевается по последней моде, и охотно танцует и осушает бокалы наравне с бывалыми генералами. Царь представил жениха его будущей теще и свояченицам и угостил как самого дорогого гостя. Каждый тост на пиру сопровождался пушечным выстрелом.
    - Матушка, ну а тебе-то он понравился ли? – робко решилась спросить Анна.
    В ответ Прасковья Фёдоровна рассмеялась:
    - Мне-то что? Я уже немолода и притом, я старого русского воспитания, а тебе он должен понравиться: одет по последней моде, не молчун и, думаю, что не развратник. Очень уж он молод, но это, говорю тебе, лучше, чем был бы старик. Одно только меня тревожит, что твой юный жених вряд знает более твоего, что происходит на брачном ложе. Вот и всё.   
    - Ну а ростом? – не отставала дочка. – Ростом-то он не больно мал?
    - Гм? Ростом? Да зачем же тебе муж с колокольню-то? – утратив терпение, рассердилась царица Прасковья. - О чем ты только думаешь, несчастье, ты моё, одна дурость у тебя в башке! - и посмотрела на Анну, как на помешанную. - Что за разговоры?
    С досады Анна готова была зареветь, но сжала губы. Мать была по-своему мудра, что не открывала дочери опасную тайну! Нечего дурочку до времени смущать. По столице уже гуляли насмешки над внешностью, ростом и худобой герцога, его грубоватым норовом и пьянством. Добро, жених оказался общительным молодым человеком и близко сошёлся с царем и роднёй невесты, много пил, веселился, принимал участие в пирах и праздниках. В столице, что ни день, то фейерверки, то катание в обществе дам, то пирушка членов Всепьянейшего собора. Юный жених напивался до безобразия, но имел обыкновение с перепою мертвецки спать, а если и дебоширил, так только если не добирал, и хотел всё начинать сначала. Царица Прасковья посчитала, что это не так уж и худо, если б, наоборот, не спал, упившись водкой, как поступал спьяну любезный братец её Василий Фёдорович Салтыков.  Да, этот паренёк лядащенький, герцогишка, Аннушку никак не обидит, не ту берёт. У русской царевны Анны Ивановны кулак, точно у солдата, и стреляет она из ружья как солдат. Бой-девка! В сентябре в честь герцога были произведены всем флотом маневры. В октябре он чуть было не утонул в своём доме, куда его поселили. Стихия тому виной. Внезапно разошёлся морской ветер, и поднялась страшная буря, вода выступила из берегов, и чуть было не унесла хоромы, где спал курляндский жених. К его чести, он не сильно испугался и потом потешался в компании будущего тестя над стихией.
    Свадьбу назначили на 31 октября. Анне жениха представили за два дня до сего события, потому что царь недавно издал указ: не венчать незнакомых между собой жениха и невесту. Царица Прасковья давала в своём доме ассамблею в честь нареченного зятя. Накануне она приказала жарко натопить русскую баню, куда отправила вместе с мамками невесту. Анну вымыли и напарили на полке вениками от души. В эту ночь она плохо спала и всё вертелась с боку на бок, поднялась в шесть часов утра и провела весь день, перебирая наряды и загоняя горничных до седьмого пота. Для неё были сшиты два белых платья, одно из которых было подвенечным и несколько цветных, ярких, красиво оттеняющих смуглоту лица. Мать послала ей свои жемчуга и бриллианты, чтобы убрать голову, да ожерелье пребогатое.
    Вместе с матерью, впереди сестёр, невеста вошла в зал, и тут же на неё ураганом налетел государь-дядя. Это был её праздник, и Пётр Алексеевич счёл необходимым оказывать ей внимание. На Анне была белая атласная роба со шлейфом, и она, под руку с высоченным государем, перестала казаться себе громоздкой.
    Внезапно Пётр Алексеевич подвёл её к какому-то мальчишечке и крикнул:
    - Ваше высочество! Дорогой дюк Фрицци, а вот и твоя нареченная царевна Анна Ивановна! Гляди, до чего видная особа! Племянница, это твой жених герцог Курляндский Фридрих Вильгельм! Он парень горячий, весёлый и пить ловко умеет, не сомневайся.
    Анна сначала недоуменно повертела головой перед носом у дяди, и лишь потом, опустив испуганные глаза,  встретила не менее удивленный взгляд юноши, топтавшегося подле государя. Узкая, костлявая рука, на которой Анна заметила бледные веснушки, поднесла не крупную, но крепкую, с длинными пальцами, девичью руку к своим губам.
    - Принцесс, - голос герцога оказался низким, но потом  вдруг от волнения сорвался на петушиные ноты. К тому же, многие слова он проглатывал и говорил только по-немецки.
    Анна ничего не поняла и посмотрела на государя-дядю.
    - Дорогая племянница, он речет, что ты превосходишь красотой всех девиц в этом зале, - перевел для нее государь и захохотал. – Ха-ха-ха! А теперь ты тоже скажи ему что-нибудь, Анюта! – приказал он, отсмеявшись, и  заржал снова.
    Анна до того растерялась, что едва выдавила:
    - И нам зело это слышать приятно.
    Батюшки-светушки! В голове у неё всё перемешалось, от страха и от корсета замутило, хоть убегай с праздника. – «Ох, Господи! – мысленно воззвала девушка. – И чего тут смешного, непонятно? Экий дядя!»
    Но Петру Алексеевичу, видать, понравилась встреча жениха и невесты.
    - Вот и добро, - отсмеялся он. – Герцогиня выйдет из тебя хоть куда, Аннушка! Бери, Фрицци, нашу царевну под руку и веди к местам, предназначенным для ваших высочеств. Помните оба, что вам открывать ассамблей достойным прохождением в менуэте, - заметил он Анне строго и повторил это же по-немецки для герцога.
    Жених под руку подвёл Анну к помосту, где для них под золотым балдахином были поставлены два кресла. Он посадил свою нареченную и сам сел рядом. У Анны расплывалась в глазах открывшаяся ей картина. И нарядная зала и гости. И государь, машущий музыкантам. Ох, только бы не осрамиться! Из-за волнения на её глазах появились предательские слёзы, и задрожал нос, что было у неё признаком надвигающегося раздражения и гнева. Конец мечтам! Фрицци! Же-е-е-них! Ей бы в самом деле заплакать, но она только ужала губы и отвернулась. Нареченный жених отличался не только хилым телом, но и тощей шейкой, торчащей из кружев, куриной грудкой и бледной, прыщавой кожей. На лбу и на подбородке красовались юношеские прыщи. В оловянных глазах, уставившихся на невесту, удивление быстро сменилось страхом. Он тоже был явно ошеломлён видом невесты и, должно, хотел чем-нибудь поразить валькирию, подведённую к нему этим великаном, русским царём, который до того казался ему весёлым и добрым человеком. Но эта девушка!..
     Анна же читала в глазах герцога растерянность, страх и сама не знала, как вести себя с этим мальчишкой, которому её отдавали. Какой из него муж? Хотя наряжен герцог был великолепно, слишком даже модно и пышно, в голубой атласный камзол и красный кафтан, шитый по отворотам золотом. Кюлоты, того же красного цвета, были выше острых коленей, а тонкие ноги обтягивали белые чулки. Башмаки на высоких красных каблуках украшали бриллиантовые пряжки. Голову прикрывал огромный белый парик, обсыпанный золотой пудрой. На кривых тонких пальцах сверкали кольца с рубинами и бриллиантами. Ровно ничего мужественного не находила Анна в этом тщедушном юноше! Она закусила губу, чуть ли не до крови. Это ему-то она должна быть женой, верной и преданной? Ему повиноваться? Глаза Анны наполнились слезами, но тут полились медленные звуки танца, и пришлось встать. Ох, лучше бы Анна не вставала с места. При её росте-то, да с таким кавалером, уж лучше сидеть и тогда не было бы уж столь заметно, насколько она его выше. Ох, дядя, ох, матушка, ох, удружили ей! Мать, недаром, взаперти держала её два месяца! Опасалась бунта? Да нет же, кому тут бунтовать-то? Не стала бы бунтовать юная московская царевна, не так её воспитали, и придётся ей стать теперь верной женой курляндскому лягушонку! Лягушонок! Анна вспомнила слова тётки Анастасии, сморщилась, да так и пошла танцевать с хилым герцогом и двигалась в танце, как неживая. Она не обратила внимания даже на то, что жених тоже плохо танцует. Выделывая па, он сильно смущался и не сказал невесте ни одного слова. Зато когда музыка смолкла, жених крепко схватил девушку за руку и почти побежал к приготовленным для них креслам. Там Фридрих снова уселся рядом с невестой и, робко протянув руку, взял её за широкое запястье и пролепетал.
    - А-анхен!
    - Фри-ицци! - протянула в ответ невеста.
    Оба были до глубины души потрясены видом друг друга. Смуглая, угрюмая, рябоватая, гренадерского роста русская царевна не была уродиной, скорее, она была очень даже хороша, и жених во второй раз коснулся её руки губами.
    - Анхен! – выговорил он почти нежно.
    - Фрицци! – не осталась Анна в долгу.
    Невеста успокоилась только к концу танцев, в которых они с герцогом больше участия не принимали. Зато она поняла, что обрела нынче, а что потеряла. Осмотревшись, девушка поняла, что в зале полным-полно кавалеров, с которыми она не выглядела бы столь громоздко, но они не решались приглашать ее танцевать. Она была нареченной невестой! Её нареченный супруг восседал рядом с ней, выставляя вперёд острые коленки, и робко пялился теперь на её грудь. Тут-то уж ей нечего стыдиться было. Но за ужином он напился так, что его без памяти унесли в тот дворец, где он проживал со своей свитой.
    Два дня, оставшихся до свадьбы, Анна переживала, вздыхала, и ругалась всеми известными ей скверными словами со своими  докучливыми мамами и служанками. Мамку Ульяшу, так даже треснула по скуле кулаком, чтобы не ныла. Анна с наслаждением бы избила сейчас их всех, этих смазливых дур, весёлых потаскушек, и даже старух, осмеливавшихся при ней вспоминать про свои свадьбы. Никто не останавливал разбушевавшуюся невесту. Мать заходила к ней от силы два раза. Анна не видела ни сестёр, ни других родственниц, кроме тётки Настасьи и тёток-царевен Феодосии и Екатерины. Эти старозаветные матроны сдерживали её пыл и желание всех убить. В юной невесте окончательно пробудились все тёмные стороны салтыковской натуры, хотя Анна, вроде бы, уже и приняла свою участь как посланную от Бога. Ругалась она, чтобы не реветь перед прислугой и тётками, а пожилые царевны уговаривали её:
    - Не журись, Анна, голубушка! Родись ты раньше, тебя бы постигла наша участь! – старые девы Алексеевны прямо сгорали от зависти.
    Свадьба царевны Анны Ивановны с юным герцогом Фридрихом Вильгельмом Курляндским была первой в череде династических свадеб представительниц дома Романовых. Поэтому царь Пётр Алексеевич постарался на славу. За несколько дней до торжества, о нём оповестили население Петербурга с большими церемониями. После венчания предстоял ещё ряд нескончаемых празднеств и увеселений, днём и ночью, во дворцах, на суше и на воде.

8
   
    31 октября Анну подняли спозаранку и принялись мыть, чесать, одевать. По нынешнему невесту не погнали в русскую баню, а принесли для мытья серебряную лохань, вывезенную из Франции. Лохань поставили перед камином, в котором пылал огонь, наполнили горячей водой и подлили туда пахучего масла, благоухающего ароматом розы. Анна, при виде всего этого, рассмеялась, но покорно уселась в ванну, задрав колени. Камеристки быстро вымыли ее, завернули в огромное полотенце и посадили перед камином. Когда ее длинные густые локоны почти совсем высохли, и она немного разнежилась от тепла, пред её очи явились царица-мать с двумя другими дочерьми, царевны-тётки, тётки Салтыковы, тётка Ромодановская, тётка Нарышкина и другие знатнейшие дамы двора. Только Екатерина, подруга царя, не пришла. Вот беда, жалко. Анна была бы именно ей больше всех рада. Екатерина бы весёлой болтовнёй разогнала сумрак души невесты.   
    Анна встала, придерживая на груди полотенце, и тут мамка Ульяша по мановению бровей царицы, стянула его, обнажив крепкое девичье тело. Ох, едва-едва с ума не сошла невеста, оказавшись голой, да ещё при таком собрании знатных, разряженных боярынь! Мать грозно цыкнула на Анну, и камер-медхен подскочили с бельем и платьем. На Анну надели шёлковое нижнее бельё, засупонили в корсет, засим последовали фижмы и нижние юбки. Роскошные волосы невесты уложили в высокую прическу. Свадебная роба Анны была сшита из белого бархата, украшенного золотыми «городками» 12. Затем принесли ларцы с драгоценностями и вдели в уши бриллиантовые серьги, на шею возложили бриллиантовое ожерелье, и все пальцы отяготили перстнями с драгоценными камнями. Причёску увенчали бриллиантовой королевской короной. На плечи невесты возложили красную бархатную мантию, подбитую мехом горностая. Анна все время стояла, как статуя, ни рукой, ни ногой, не шевельнула ни разу, позволяя женщинам, всяко себя поворачивать. Когда одевание закончилось, женщины заахали, запричитали, восхваляя неописуемую красоту невесты. Мать, ни слова не вымолвив, подошла и подтолкнула Анну к зеркалу, кулаком в бок. Анна раскрыла глаза и вздрогнула: из зеркала на неё смотрела высокая, статная девица в роскошном наряде и бриллиантах. Удивительно, что она не выглядела безобразной, а, скорее, наоборот, была красивой. Ох, если бы не смуглота, то ничем даже не хуже Екатерины Алексеевны Михайловой, государевой фаворитки. Или, зеркало решило обмануть Анну?
    В это время матушка опять ее подтолкнула и громко объявила, обращаясь к родственницам:
    - Ну, мне кажется, хороша! Ну, вот, вроде и ладно! Пойдемте скорей!
    Так Анну, наряженную в драгоценные уборы, испуганную, растерянную и вывели в залу, великолепно разубранную по случаю свадьбы. Полуживую, усадили в кресло и стали ждать прибытия государя. Понимая важность сего момента, Анна не позволяла себе ни вздыхать, ни плакать, хотя очень хотелось ей зареветь, вскочить и броситься вон из нарядной залы и бежать бы, куда глаза глядят. Но рядом с ней поставили второе кресло для её матери, так что попробуй-ка, убеги. Дамы стояли за их креслами и тоже нервничали, вертели шеями и усердно трясли опахальцами над невестой, понимая, что той дурно. На хоры выступили музыканты и певчие, и запели любовные канты. В залу вбежало парами десятка два карликов в немецких кафтанчиках и робах. Они принялись весело танцевать контрданс и целоваться, чтобы рассмешить царственную невесту.
    Да только Анне-то, никак не до смеха. Она сильно устала, переволновалась, а день только-только разгорался. В девять часов за окном грянула музыка – это прибыл государь со свитой. Пётр Алексеевич решил взять на себя обязанности обер-маршала, распорядителя свадебной церемонии. Он приплыл за невестой на сорока шлюпках, вместе со всей своей пышной свитой, состоявшей из знатнейших кавалеров. На первой  шлюпке прибыл хор и оркестр из немецких музыкантов, за ними следовала баржа, на которой находился сам царь-распорядитель, и далее – бесконечные разукрашенные суда с вельможами. Пётр Алексеевич, обычно предпочитавший военный преображенский мундир, на этот раз разоделся в пух и прах: на нём был алый кафтан с собольими отворотами, серебряная шпага на серебряной портупее, через плечо – голубая лента  с орденом св. Андрея Первозванного. На голове красовался  напудренный парик вместо шляпы, хотя государь обычно не пудрился. В руке он держал маршальский жезл, украшенный шёлковыми зелёными лентами и золотой кистью.
    Возле дворца царицы Прасковьи, Пётр Алексеевич сошел с баржи на берег и торопливо побежал в палаты. Царь терпеть  не мог русских длительных церемоний и потому, обменявшись приветствиями и поцелуями с царицей Прасковьей, потребовал выдать юную невесту.
    Анну подняли с кресла и подвели к дяде.
    - Да кто же это такая?! – притворился он, будто не узнаёт высоченную девицу в роскошной белой робе и алой мантии. – Ты ли это, племянница-свет Анна Ивановна? Хороша, девка! Настоящее королевское высочество Анна! – он протянул руки, схватил за плечи и крепко поцеловал в лоб сильно смутившуюся невесту. – Не думал, что такая красавица вырастет у брата! О-хо-хо! – И ещё крепче облапил племянницу, не жалея свадебную робу.
    Вокруг них стояли дамы и кавалеры и смотрели, как царь несколько раз принимался лобзать невесту, и всё это время громогласно восхищался её статью. Ух, хороша! В самом деле, сегодня Анна была настоящей королевой. Высокий рост, стройная, длинная талия, пышная грудь – все достоинства были подчеркнуты великолепным нарядом. Белый цвет и бриллианты очень шли смуглой, черноволосой девице. Рядом с царём Анна выпрямилась и перестала совсем стесняться. Как это чудесно – осознавать, что рядом с тобой кто-то тебя выше! Такое может чувствовать лишь очень рослая девушка, всю свою жизнь боявшаяся распрямиться на людях, ведь женщине полагается быть хрупкой, изящной, нежной, а не большой, крупной, огромной. Последним словом девушку можно просто убить. Навеки лишить уверенности в своей привлекательности. Но именно так и прожила все семнадцать лет своей недолгой жизни царевна Анна. Привыкла считать себя коломенской верстой и неуклюжей! Зато теперь слух дурнушки ласкали похвалы её красоте из уст самого царя-дяди и, вслед за ним, родственниц и вельмож. Кавалеры откровенно пожирали Анну глазами, но она от этого опять почувствовала неловкость с непривычки. Наконец, под руку с царём, невеста, а за ней мать, и все дамы и кавалеры, спустились к шлюпкам и разместились в них по церемониалу. Им пришлось подождать, пока обер-маршал не привёл жениха и его свиту, для которой и для родственниц невесты, предназначалось ещё десять судов. Фридрих Вильгельм был одет в белый, затканный золотом, кафтан, белыми были его камзол, кюлоты и чулки. Взмахнув белой треугольной шляпой, украшенной бриллиантами, он церемонно поклонился будущей тёще и невесте. После этого все разместились и под музыку поплыли целой флотилией в пятьдесят разукрашенных судов вниз по реке к палатам светлейшего князя Меншикова. В то же время, по берегу пешком шествовали остальные гости. Всё шло по особо установленному церемониалу. Во время пути на берегах играли оркестры, с приближением царя, невесты и жениха выстреливали пушки, звонили колокола.
    Анна сидела с матерью и сёстрами в шлюпке, следовавшей за царской баржей. Она по-прежнему очень смущалась и не смотрела на жениха, следовавшего в своей шлюпке, за ними. У невесты постепенно онемел затылок от сложной прически, и виски теперь жгло, точно огнём. Прекрасный белоснежный наряд оказался тяжел необычайно, хотя она ведь никогда не была слабой. Громкие музыка и пальба заполняли её уши, отягченные бриллиантовыми серьгами.
    Когда флотилия подошла к дому Меншикова, где должно было состояться венчание, Анне снова захотелось сбежать, но её крепко поддержали под руки, мать и тётка, и затем вынудили встать, и идти. Они ступили на пристань, и следом за ними подошло судно жениха. Государь уже нервно постукивал каблуком, щека его дергалась, он тоже нервничал, стоя рядом с хозяином усадьбы, Александром Даниловичем Меншиковым. Данилыч, хозяин, быстро выступил вперёд и приветствовал жениха и невесту. Во дворе усадьбы Меншикова рота преображенцев отдала им, следовавшим за царём и хозяином,  под звуки, музыки честь. Государь, обер-маршал, первым ворвался в хоромы, и принялся громогласно распоряжаться.
    Для венчания в палатах Меншикова была установлена полотняная походная церковь. Жениха и невесту у алтаря встречал архимандрит Феодосий Яновский с церковным клиром. Он начал красивую церемонию венчания с объяснения по латыни жениху сущности православного обряда, но, при совершении его, был вынужден опустить некоторые детали. Полагалось уважать лютеранскую веру новобрачного. Венец над женихом держал царь, а над невестой Александр Данилович Меншиков. Рядом с двумя этими великанами и высокой, статной невестой, тощенький семнадцатилетний принц, жених, смотрелся почти ребёнком.
    Однако всё шло, как надо. Анна вытянула вперёд палец, и жених ей надел кольцо. Она тоже надела кольцо супругу. Вот она и замужем. Замужем! Православная невеста вступила в рай. Какой чудный церемониал провели над нею! Как красиво поют! Как сладок ладан! Голова кружится! Только не ради него, не ради этого щуплого, узкогрудого, бледного мальчишки! Анне не хотелось смотреть на мужа, стоять рядом с ним. Может, это во сне с ней происходит? А на самом деле, её муж – другой! Но где он? Где возлюбленный, единственный, неповторимый, драгоценный, голубчик?!
    Но мальчишечка, тощенький, чей парик завитками касается уха Анны, взял её за руку. И они вместе двинулись в столовое зало впереди многочисленной, пышной свиты. 
    Столы для свадебного обеда накрыты были в двух залах. Анна жмурилась от удовольствия: неужели, всё это ради неё? Как весело кругом, как красиво! Она слушала, как царь-распорядитель громко кричит, машет руками, суетится, и хозяин палат от него не отстаёт.
    Новобрачных усадили у всех гостей на виду, под лавровыми венками, которые по традиции должны висеть над их головами. Завтра новобрачный пройдёт по столам и сорвёт венок, тот, что висит над головой невесты, ах, уже новобрачной! Места, что супротив невесты и жениха, предназначались для матери-царицы, сестёр невесты и сестёр царя. Остальные гости расселись по чинам, по разрядам. Тост сменялся тостом, и всякий раз давали одиннадцать залпов из 41 пушки, которые стояли на плацу и на яхте «Лизета» - той самой, коя носила имя в честь дочки Екатерины, младенца Елизавет, или четверной лапушки, как любовно называли её родители.
    - Горько! – проревел Пётр Алексеевич и обратился по-немецки к иноземным приглашенным гостям. – По русскому обычаю жених и невеста под этот тост должны поцеловаться!
    - Горько! Горько! Горько! – раздались кругом радостные вопли. Запенилось вино в бокалах. Пьяные русские гости неистовствовали.
    Жених, к несказанному удивлению невесты, очень скоро так упился вином, что еле поднимался на ноги, и тянулся, чтобы поцеловать её. Анна, боясь нарушить обычай, резко вскакивала, но вынуждена была всё равно нагибаться к пьяному мальчику за поцелуем. Фридрих Вильгельм целовал её с удовольствием, хоть и слюняво. Ну и слюнтяй же! От него сильно разило вином. Анна гневалась на него, но не решалась ему выговорить за то, что он не пропустил ни одного тоста. Так ли, что этот дурачок хочет понравиться ей? Или она ошибается? Фридрих Вильгельм просто юный пьянчужка! Батюшки! Боже мой! Сколько он может влить в себя? Анна не ожидала от мужа такой прыти. Ай да Фрицци! Ай, да питух!
    - Либе, - выдавил он Анне прямо в губы. – Таубе! 13
    - Дурак, - тоже в губы ему выплюнула Анна по-русски. Ей-то не доставляло радости слышать из этих слюнявых уст ласковые немецкие слова. Тьфу! Неужели Фрицци не мог по-русски выучить хоть два словечка?
    - Турак, либхен, зер турак! – неожиданно для неё разразился супруг самой длинной за целый день речью.
    На беду, потянувшись к супруге, юный Фридрих не удержался на ногах, да и рухнул прямо на неё, расстроенную, готовую зареветь – Анна, кусая губы, испуганно заозиралась. Но вокруг все были заняты питьём и едой, слава Богу. Анна оттолкнула от себя мужа.
    Ей пришлось после этого долго мучиться, выслушивая тосты и целоваться с пьяным придурком. Ещё много раз гости принимались орать «горько», и молодые целовались, уж не вставая с мест. Фридрих Вильгельм, ни бельмеса не соображая, только тыкался губами в невесту и пускал пузыри, хотя рука его продолжала тянуться за бокалом.
    Царица Прасковья, которая тоже, не меньше дочери, нервничала, наконец, в ярости зашипела Анне:
    - Куда ты смотришь?! Не позволяй ему пить!
    Анна от растерянности даже подскочила на месте, но в ответ только плечами пожала, мол, что мне делать?
    - Отними бокал, выплесни!
    Молодая жена схватила мужа за руку и зажала его хрупкое запястье. Рука затряслась. Бокал выпал со стуком, облив вином платье невесты. Голова герцога снова ткнулась ей в грудь. Царица Прасковья прижала к щекам обе ладони и зажмурилась, как будто у неё болят зубы.
    - Что мне теперь-то делать, матушка? – спросила шёпотом Анна.
    - Не ведаю, я за твоим отцом была, - проныла Прасковья, - не за выпивохой!
    В самое время государь объявил танцы. Он сам открыл бал менуэтом с Екатериной, которая объявилась только на венчании. Новобрачный же не смог встать и, пока его откачивали, невеста, молча, сидела рядом. За это время все гости так перепились и развеселились, что уже стало не особенно стыдно выходить танцевать с пьяным. Что же делать-то? Но Фридрих Вильгельм, так и не очухался, и не смог протанцевать с Анной менуэт. Впрочем, Анна и не расстроилась и предпочла сидеть рядом с мужем до конца бала, а гости вокруг них пили водку и пиво, курили трубки, танцевали до упаду, а кое-кому Пётр и Меншиков ещё подносили штрафные кубки «Большого Орла». В одиннадцатом часу вечера на столы подали вино и пирожные, но Анна уже так устала, что готова была отдать все блага мира за свою девичью кроватку. Эх, не почивать ей больше сладко одной в девичьей постели! Снова загремел туш. Сам распорядитель призвал пьяных гостей к вниманию, и молодые медленно встали. Точнее, Фридриха Вильгельма поднял Меншиков и держал, пока к ним важно приближалась мать невесты с иконой Пресвятой Богородицы. Царица Прасковья благословила дочь и зятя и объявила, что пора вести молодую жену в опочивальню, или же браунт-камеру. Прасковья Фёдоровна немецкое слово это забыла, и царь подсказал. Ну, а уж новобрачная и рада была уйти, хоть куда! Под громкие возгласы с Анной пошли тётки Настасья Ромодановская, Нарышкина и две Салтыковы. Эти были почти трезвы. Придворные дамы, еле стоящие на ногах, тоже повлеклись следом. Эх, не тот нынче обряд, не тот! Прежде молодые на свадьбе не пили и не ели. В опочивальню им приносили жареную курицу, вот и всё. Раньше бы молодым соорудили постель в сеннике, да по пути осыпали бы льном и коноплёй, а у дверей ясельничий бы встретил с саблей наголо. Всё бы чин по чину. А теперь надрызгавшийся жених, не справится со своим делом, судачили дамы. Тс-с-с!.. Не дай Бог, ещё царь услышит…
    Жених перешёл под опёку царя и Меншикова. Пьян он был до полного положения риз.
    - Мин херц, да он и лыка не вяжет, - покрутил головой Меншиков, - что прикажешь делать с таким слабаком? Мне вот новобрачную жалко…
    - Но-но! – замахнулся на него весёлый царь кулаком и засмеялся. – Алексашка, молчи!.. 

9
   
    Сердце Анны учащенно забилось, и вся кровь прилила к щекам. Она сделала шаг в сопровождении своих спутниц, а гости в это время завопили и загоготали все разом! Вот дураки! Чёрт бы их всех побрал, пьяных! Девушка от страха передёрнула плечами, и вдруг устремилась, впереди дам, точно фурия, подобрав свои юбки. Растерянные дамы побежали за ней, потому что многие мужчины, преимущественно иностранцы и молодёжь, побывавшая за границей, ринулись догонять. Кто-то проорал, что если удастся схватить за платье невесту, или одну из женщин, то можно претендовать на поцелуй. Такого безобразия на Руси не знали, и царь рыкнул на кавалеров:
    - Господа, всем стоять!
    Разбитная Авдотья Чернышева и хозяйка палат, Дарья Меншикова закрыли дубовую дверь в опочивальню на задвижку, под самым носом у обнаглевшей молодёжи: а где-то вдали продолжал громко браниться царь. Анна с разбега остановилась посреди покоя, дрожащая, со сжатыми кулаками, которые и пустила в ход, отпихивая от себя женщин. Анна была сильной и пихалась, точно мужик. Дамам ничего другого не оставалось, как шарахнуться от неё, отскочить на безопасное расстояние и плаксиво уговаривать её не драться.
    - Цыц! – резко прикрикнула на них тётка Настасья. – Герцог вот-вот будет здесь, лучше молчите, а дело знайте! Видите, не в себе девка, её, сердешную как довели! Идите сюда скорее! Давайте раздевать новобрачную и разбирать постель. Уж не знаю, по-ихнему ли, по нашему ли обычаю, как лучше? По-ихнему, так новобрачную следует раздеть и усадить на постели. Несите ночную сорочку поскорей. А ты, племянница, не распускай руки. Цыц, тебе говорю! Не съедим тебя! Терпи, Анюта! Не ты первая замуж выходишь, не ты последняя.
    Анна потянула носом и подчинилась. В самом деле, не виноваты ведь они, хотя и тётушка не совсем права! Анна же, первая из всех русских царевен, выходит за иностранца! Да ещё лядащенького, к лешему его, сущего лягушонка! Но молодая герцогиня ни вымолвила в ответ ни слова, сразу притихла после тёткиного цыканья. Ей пришлось. А когда она увидела на столе образ, которым её благословляла матушка, так и повалилась перед ним на колени с плачем:
    - Боженька, да помоги ты мне-е-е!.. Помоги-и-и!.. Не оставь грешницу!..
    А пока новобрачная возносила коротенькую молитву, дамы вдругорядь забегали, засуетились. Не им, и не самой невесте, было не досуг обратить внимание на красоту брачного покоя - браунт-камеры, куда там! Женщины в спешке разобрали кровать, осенённую малиновым штофным балдахином, обложенным золотым позументом, поправили матрас в красной наволоке, набитый конским волосом, кулаками взбили перину, нагрели простыни и надушили ароматом лаванды. Одеяло было зелёного атласа, с подкладкой из белой тафты, обшитое горностаевыми хвостиками. Подушек, набитых гусиным пухом, в нижних наволочках из белой бумазеи и верхних из зелёного же атласа, была, верно, целая дюжина. Возле кровати находился столик с образами, ради благочестивой невесты, и тётка Настасья Фёдоровна похвалила Анну:
     - Племянница, ты нонче самоё себя превзошла в благочестии!
     Затем, по её же указанию, Анну подняли с колен и приступили к самому волнующему акту брачной церемонии – раздеванию новобрачной. Две Салтыковы сначала стянули с фижм верхнюю парчовую юбку, потом расшнуровали корсет и после этого лишь  избавили от опостылевшей ей за вечер сложной конструкции, самой фижменной юбки, нашитой на обручи из китового уса. Рассупоненная, Анна с наслаждением вздохнула и позволила снять исподнее бельё. Хотя и стеснялась она очень, видя как на её обнаженные крепкие телеса пялятся любопытные кумушки. Ну и пускай пялятся! Раз им охота! Ну, может, и велика она, ну, с короткими ногами, да зато всё остальное при ней, всё почти так, как на картинах нарисовано у богинь римских и грецких. Анна даже задрала кверху подбородок, а руки упёрла в пышные бока, желая покрасоваться перед родственницами. Служанки бегом принесли ей длинную ночную сорочку из белого шелка с французскими кружевами, вышитую серебром. Не сорочка, а настоящее произведение искусства – одним словом, «кюнст». Молодая, перед тем, как облачиться в сорочку, должна была совершить туалет, и в самом деле, от жары и от волнения, Анну пот прошиб, и она стала совсем мокрой. Как мышь, право. Её обтерли тёплой водой, пахнущей розами, из серебряного тазика, а потом красавица Анна Петровна Нарышкина подошла к ней с пуховкой, чтобы припудрить её тело ароматным порошком.
    - Это я не хочу, лучше бы медвежье сало мне, - отталкивая руку Анны Петровны, и вдруг отчего-то басом, отказалась невеста, - я не привыкла к таким запахам, тьфу! Убери, тётушка! У меня от этого всё тело зачешется. Где сало? Сало! Вы нарочно его не припасли?
    - Деточка-царевна, так ведь медвежье сало – такая мерзость, - попробовали урезонить её Анна Нарышкина и княгиня Дарья Меншикова, изящные дамы, - ты же с ног до головы провоняешь сей мерзостью, любезная герцогиня! Пора уже позабыть барбарские обычаи! Как же тебе, душечка ты наша, не стыдно? Фу! Где манеры? Что скажет молодой муж?
    Вот как пристали! Не отвертеться! Сопнув, точно медведица, Анна махнула на всё рукой и стала душиться, чесаться, и делать всё, чего велят, по их указке, только чтобы не разругаться со всеми окончательно. Хотя, чего ей теперь и кого надо бояться? Матушка уж теперь бить по щекам не будет, прошло это время! Когда же по телу Анны приятно скользнула шёлковая сорочка, она всё равно не успокоилась. Ох! До чего же всё это одевание перед сном казалось ей непривычно. И противно. И чудно. У неё теперь есть муж. Неловкий мальчишка. Вот он сейчас придёт, ввалится, вернее, сюда вместе с своими пьяными дружками, и с царём-дядюшкой во главе. Анна даже забыла, что она может повалить жениха кулаком одним ударом. Она даже вздрогнула. Ну, уж нет, такого она не позволит себе, конечно. Её не так воспитывали, и она покорится. Покорится?! Ох, а кому? Кому покоряться-то? Ей хотелось реветь, выть, топать ногами! Но вместо этого, Анна стояла перед женщинами, замерев, точно белое изваяние и стучала зубами.
    - Ох, стыдобушка! Срамота, коли слух пройдёт по чужим землям, как убивалась русская царевна перед брачной ночью, - напустилась на неё тётка Ромодановская. – Не реви, Аннушка! Только не реви, дура! Давай-ка, милая, устраивайся на кроватке, самое время, сейчас жениха к тебе раздетого приведут. Ох, и поганский же обычай! Ах, Дарья Михайловна, - обратилась она к светлейшей княгине, - ты тут хозяйка, тебе и двери отпирать. Давай-ка, иди и отопри. Вроде, слышу, сюда уже идут государь с кавалерами и ведут жениха. Экая нелепица-то, право. Эх, немцы! Чего с них взять!
    Она махнула рукой и подхватила под локоть обомлевшую и притихшую молодую герцогиню. С помощью женщин, Анна устроилась на широкой кровати, на перинах, с распущенными волосами и руками, прижатыми к груди. Длинные пальцы вцепились в ворот ночной рубашки. Смуглое лицо Анны покрыл густой румянец, губы, как были, так и остались полуоткрыты, ресницы слегка дрожали от стыда. Русская невеста должна стыдиться. От веку ведь так у нас идёт.
    А на лестнице поднялся ужасный шум: пьяные крики, солёные остроты! Едва успела Дарья Михайловна отпереть дверь, как толпа с шумом и гамом ворвалась в комнату. Дамы завизжали, но выстроились шпалерой перед кроватью. Ну, беда – эти немецкие обычаи! Царь с Меншиковым, поддерживая с двух сторон, волокли почти раздетого молодого. Видать, герцога начали раздевать прямо в зале, и продолжили по дороге, так что теперь царь сам принялся стаскивать с него последнюю часть туалета – шёлковую белую рубаху с кружевами. Анне бросились в глаза голые, тощие, поджатые  ножки мужа, и она зажмурила глаза от стыда. Правда, она успела ещё заметить, что теперь и царь совершенно пьян и потому буен и бесстыден. Дамы уже не визжали, а хихикали. Придворные топтались в дверях и отпускали шуточки на немецком языке, пока молодого мужа усаживали рядом с Анной. Герцог был до бесчувствия пьян и поэтому даже не пытался, а точнее, уже и не мог, исполнять роль супруга. Он привалился к испуганной до смерти невесте, как будто она была одной из подушек.
    - Ваше царское величество, молодые готовы! – важно объявил, шатающийся, в доску пьяный, красный, князь-кесарь Ромодановский и вдруг, тоже, по примеру жениха, повалился на свою обомлевшую невестку, на княгиню Настасью Фёдоровну.
    - Ох-ох, князинька! Ох, голубчик! Ох, не удержу! – запричитала она, оседая на пол под весом своего свекра.
    Царь аж согнулся пополам, помирая со смеху, но Меншиков, будучи его немножечко потрезвее, тотчас бросился ловить падающую громадную кесареву тушу. Он ловко поставил на ноги тучного, точно боров, Ромодановского и, поддерживая его под микитки, торжественно провозгласил:
    - Молодые в постели! Господа, давайте-ка оставим их наслаждаться супружеской любовью и пойдём воздавать должное Венус и Гименею! Государь Фёдор Юрьевич, а ну, пошли! – и повернул страшного Ромодановского за плечи - к выходу из опочивальни молодых.
    Но царь, всерьёз настроившийся на глумление и веселье, ему этого не дозволил:
    - Э, нет!!! Нет! Шалишь! А подожди-ка ты, Данилыч! Постой! – заговорил Пётр Алексеевич глумливо. – Посмотрите-ка и вы, господа, какие нежные молодые, да как они прижимаются друг к дружке! Добро, что племянница уже повинуется своему господину, а это значит, что мы завтра утром узрим следы её непорочности на простынях. Слушай, Настасья Фёдоровна, ты завтра покажешь мне простыню, - Ромодановская поклонилась. – А теперь, продолжал царь, - давайте-ка соблюдём наш исконный русский обычай! Голубки не должны оставаться в первую свою брачную ночь без охраны, и я хочу назначить ясельничего. А быть им отцу ближайшей родственницы невесты, твоему, то есть, Настасья, свекру, князю-кесарю Ромодановскому! Ну, как он у нас там? Сумеет ли на ногах держаться? Ха-ха-ха! Князь Иван Фёдорович, - из толпы выступил муж княгини Настасьи, такой же пьяный и красный, - а ну, подай-ка родителю своему саблю и усади перед дверями. Кресло сюда! Эй, ваше князь-кесарево величество, тебе говорю, заступай на пост!
    Сын под руки подвёл князя-кесаря к принесённому креслу и усадил с почётом, вложив ему в руки саблю, усыпанную драгоценными каменьями. Ромодановский - старший только глаза пучил. Царь и Меншиков, с его сыном, вынесли князя-кесаря в кресле в Предспальную и поставили это кресло возле дверей, а саблю, которая выскальзывала из его рук, положили ему на колени. Убаюканный переноской, самый страшный человек в России, открыл рот и громко захрапел. Посмеявшись над его персоной ещё немного, царь и придворные поспешили к оставленным в парадных залах столам и танцам. Праздник продолжился, вино полилось рекой, загремела музыка.
    Молодые теперь остались наедине исполнять обычай: сиречь предаваться супружеской любви. Но не тут-то было. Невеста в наступившей тишине почувствовала, как покрывается она вся липким потом от страха, а внутри у неё всё сжимается. На её голой груди безвольно лежала чужая голова с взлохмаченными жиденькими волосиками, от которых нехорошо пахло, и было странно, непривычно, противно чувствовать её тяжесть! Не в силах произнести ни звука, молодая герцогиня дрожмя дрожала. Жарко, а ноги, ну, точно, как лёд! Сейчас муж набросится на неё и потребует первого поцелуя. Её, наверное, стошнит. Или, нет? Что-то молодой супруг очень уж тихий? Жив ли хоть? Не дышит? Наверно, надо сделать что-нибудь? Но молодая жена тоже не шевелилась, лежала как мёртвая и покорная, час, два, или, может быть, даже дольше. И всё ждала чего-то, прислушивалась к дыханию лягушонка Фрицци.  Должен ведь он дышать? Какая мерзость! Она выругалась про себя и почувствовала прилив гнева. Она хотела любви, а что получила?.. Вонючего, мокрого щенка! Вот и всё.
    Анна робко, нерешительно повернула голову и поняла, что муж всё-таки спит, значит, не умер. Крепко дрыхнет.  Герцог лежал, прижавшись к её боку, как ребёнок, из его рта текла прозрачная, клейкой струйкой, слюна. Она замочила грудь Анны, спрятанную под сорочкой. Но теперь девушка облегченно вздохнула, закрыла глаза и потом вновь открыла и даже улыбнулась. Взгляд её упал на прикроватный столик. Ах! На столе, внесённом, следом за гостями, ввалившимися поглазеть на новобрачных в постели, она увидела вино и закуски. На подносе стояли графинчик венгерского и графинчик красного бургундского вина, особенно обожаемого Анной, большая тарелка с устерсами, сваренными в белом вине, блюдо с традиционной жареной курицей, блюда с двумя видами паштетов, и небольшим сладким пирогом. А на десерт ещё и оранжи, и груши и огурцы в меду. Анна почувствовала, как ужасно проголодалась. Она съест всё это, и даже крошки не оставит! Сейчас встанет и съест! Она обеими руками оттолкнула голову муженька и спустила на ковёр ноги, удобно устроившись перед столиком с яствами, перекрестилась и принялась за еду. До чего всё вкусно. Что же, она никогда не теряла аппетита. Немного подумав, молодая жена потянулась к блюду с устерсами и мигом его опустошила. Потом налила себе бургундского. За ним последовал паштет. Потом Анна руками разорвала куриную тушку и тоже скушала, обсосав кости. Перед десертом допила бургундское и закусила пирогом. Пододвинула вторую тарелку с паштетом, и он тоже исчез. Но вот венгерское золотистое вино пить не стала. Слишком оно показалось крепкое. Анна почувствовала, что объелась и решила ложиться спать: фрукты и огурцы в меду она оставит к моменту пробуждения. Она снова перекрестилась и с наслаждением вытянулась рядышком с пьяным телом. Она выспится, а завтра попробует договориться с дурачком, своим супругом. Угостит его венгерским и огурцами в меду. Уже засыпая, она подумала: «Ах, государь-дядя? Что-то там рек грозный дядюшка-батюшка о следах первой брачной ночи?»
   
    Но утром, оказалось, - никому и дела нет до новобрачных! Ни царь, ни гости, не удосужились заглянуть к молодоженам!  Нагулявшийся царь уснул в зале в объятиях Екатерины, и был осторожно препровожден под утро в одну из комнаток, он не любил обширные покои. Князя-кесаря увезли досыпать домой. Мать и сёстры тоже уехали, чтобы соснуть и переодеться. Многочисленные гости ненадолго разъехались по домам, или же валялись прямо в зале. Обо всём этом поведала Анне тётка Настасья Ромодановская. Она  пришла, конечно же, не одна, но оставила сопровождающих лиц за дверью. Молодой всё ещё дрых, и Ромодановская, откинув одеяло, спросила шепотом:
    - Есть ли чего?
    - Ничего! – Новобрачная встала с постели и потупилась.
    - Ох, батюшки! – всплеснула Настасья Фёдоровна руками. - А ведь уже пора собираться не к завтраку, а к обеду. Ой-ей-ей! Давай, Аннушка, скорее одеваться, может быть, государь и не спросит нынче, как провели молодые ночь? – проговорила она с надеждой.
    - А коли спросит?
    - Как есть, так и скажем, - решила тётка, - ведь муженёк-то твой, племянница, до того молоденек, что уж ему это простительно.
    Анна тётке возражать не стала.
    Они вместе принялись будить молодого супруга и едва-едва разбудили. Фридрих Вильгельм уставился на молодую супругу красными, как у кролика, глазами и жалобно замычал. Настасья Фёдоровна погладила его по голове и сказала:
    - Вишь ты, бедненький! Вставай, ваше высочество и отзавтракай со своей женой. На кухнях, чего только не наготовлено, и мясного и рыбного. Вина, какие хочешь!
    - Вина! Вина! – пролепетал юный супруг.
    Анна с тёткой переглянулись и чуть не захохотали, до того и смешон и жалок был этот мальчик, съёжившийся в постели и дрожащий.
    Позвали лакея, который стоял за дверью с подносом и приказали накрывать завтрак. Когда лакей удалился, супруг Анны потянулся к графинчику с золотистым токаем и опохмелился прямо из горла. Опорожнив графинчик почти до дна, герцог резво соскочил с постели и забегал по комнате вприпрыжку.
    - Ой, нужда, - живо сообразила Ромодановская, - слава Богу, не обмочил постель и тебя, милая племянница! Ой, намаешься ты с ним, Аня! Ты теперь жена, так что, подай муженьку уринник, он там, за ширмой.
     Анна фыркнула, но послушно отправилась за ширмы и вернулась с серебряным уринником. Она не знала, как подступиться к мужу, и остановилась посередине покоя.
    Не стой, не стой, а скажи ему: облегчись, Вилли! – шёпотом посоветовала Ромодановская.
    Анна снова зафыркала.
    - Привыкай, привыкай! - зашипела на неё тётка. – Не нравится тебе звать мужа Вилли, назови Федей!
    Но тут Вилли - Федя сам сообразил, что к чему, выхватил у жены уринник и убежал с ним за ширмы.
    Пока он облегчался, в опочивальню явились его свекровь Прасковья Фёдоровна и несколько родственниц, по-матерински принявшихся ворковать сначала над Анной, а потом и над вернувшимся из-за ширм герцогом. Он застеснялся женщин и принялся лопотать по-немецки. Выглядел он просто ужасно: весь зелёный, дрожащий, будто мокрый мышонок. Выпитое вино не принесло ему облегчения, а дамы не знали, можно ли приказать подавать ему похмельное. Как-никак, иноземная, нежная, должно быть, порода. Царица Прасковья переглянулась с сестрой, и тут обе одновременно сообразили, что толстый немец, пугливо заглядывающий в опочивальню, ни кто иной, как герцогов камердинер. Царица поманила немца и препоручила своего зятя в его заботливые руки. Когда герцог с камердинером скрылись в соседней комнате, царица и её дамы занялись туалетом новобрачной. Разодетую снова в пух и прах, в серебряную парчовую робу, герцогиню Курляндскую Анну Ивановну вывели из опочивальни, и возле дверей передали тоже принаряженному супругу. По-прежнему бледный и трясущийся, всё же покрепче держался на ногах. На нём был тоже серебряный парчовый кафтан, золотой парчовый жилет и такие же кюлоты. На белых башмаках переливались алмазные пряжки. Герцога сопровождали молодые курляндские дворяне, входящие в его свиту. Молодые муж и жена об руку вошли в пиршественное зало, и к ним снова приковали взоры придворные и сам царь. Пётр Алексеевич сразу же направился к ним с хитрой ухмылкой на лице и приказал им садиться. Над креслами, предназначенными для молодых, по-прежнему висели лавровые венки, и Анна со страхом подумала, а сможет ли герцог соблюсти традиционный обычай? Пётр Алексеевич уже указывал гостям на венки и объяснял иноземцам, что ему, свадебному маршалу, сейчас предстоит сорвать венок Фридриха Вильгельма, а молодой герцог после него сорвёт венок, висящий над головой юной супруги.      –
    - Срываю венок молодого! – зычным голосом объявил Пётр Алексеевич и полез на стол с яствами. Гости зааплодировали, когда царь, прошагав прямо по тарелкам, сорвал венок над головой Фридриха Вильгельма и приказал. – А теперь вы, ваше высочество!
     Герцогу заранее объяснили суть дела, но он со страху втянул голову в плечи и жалобно посмотрел на великана-царя. Может быть, он ожидал, что царь поставит его на стол? Но Пётр этого делать не собирался.
     - А теперь, говорю я вам, ваше высочество, проделайте то же самое с венком молодой жены! – крикнул он по-немецки. – Ну же, малыш Фрицци, вставай! – царь со смехом шутливо треснул герцога по затылку. – Это, брудер Фрицци, наш, русский добрый обычай!
    Делать нечего, пришлось бедному Фридриху Вильгельму кое-как исполнять волю царя. Пыхтя, будто ёжик, герцог сначала встал на стул, да и сорвался, прямо на руки хохочущему государю. Пётр Алексеевич, не выпуская его из рук, весело беззлобно посетовал:
    - Эх, какая же ты, оказывается, немецкая неумеха, ваше высочество! Ладно, я помогу тебе! А ну, держи нож, чтобы срезать ленту, а я тебя на стол подсажу!
    Пётр Алексеевич поставил зятя на стол, и герцог, проковыляв по тарелкам, срезал венок над головой Анны. Вся эта процедура показалась ей унизительной, но она сделала вид, что всё в порядке. Когда супруг уселся рядом с нею и взял её за руку, Анна улыбнулась ему краешком губ. Начался пир. Заиграла итальянская инструментальная вокальная музыка. Пошли тосты за здоровье молодых.
    «Куда теперь деть глаза? – с тоской думала Анна. - Потешились! А обо мне не думают!».
    Но она очень ошибалась.
    - Не к добру, - громко шипели старые вельможи, - коли уж, новобрачный эдак неловок ...
    Но Пётр Алексеевич на них цыкнул, всё так же беззлобно:
    - А ну, цыц, вы там, суеверные медведи!
    Юная герцогиня ужала губы, чтобы не заплакать и вдруг встретилась глазами с царём-дядей. Ох! Что это? Государь одобрительно улыбается племяннице и подмигивает ей: мол, не бойся, всё идёт, как надо! Герцог же немного осмелел и застенчиво подвинулся поближе к супруге. Холодной рукой взял Анну за локоток, и она вздрогнула, но не решилась отстраниться: муж же венчанный! Постепенно неловкая рука мужа переместилась с локотка на талию Анны, но он не торопился разнообразить ласку. Или не собирался? Вот так они и сидели за столом, отвлекаясь только затем, чтобы поднять бокалы. Анна свой бокал пригубливала и ставила на место, а муж осушал каждый раз до дна. Еды за столами подавали целые горы, и молодые не стеснялись кушать. Анна от волнения нагуляла вдруг такой аппетитище, что отдав должное первой перемене блюд, в охотку принялась и за вторую, и за третью, опустошая тарелку за тарелкой. Еда была как раз на её вкус, жирная, обильно наперченная.
    Обедали основательно и  долго. К середине обеда Фридрих вдруг осмелел и стал тянуть к молодой жене противные, мокрые губёшки. Осторожно подул в ухо, отгоняя языком черную и жесткую, завившуюся кольцом, прядь от ушной раковинки. На его длинном носу выступили капельки пота. «Ох, будет ли между нами любовь на новую ночку, или не будет?» – взялась Анна гадать со скуки. А кругом все пили за её драгоценное здоровье. Всего было выпито семнадцать заздравных чаш, по числу прожитых лет юной герцогини.
    И вдруг государь крикнул, что сейчас будет сюрприз. Будучи вполпьяна, он всегда начинал чудить, подскакивать и обнажать кортик. Гости принялись вытягивать шеи: что, да где?.
    Зря однако тянулись: сюрприз-то оказался самым носом!
    На этот раз царь, устраивая первый европейский брак своей родственницы, был просто неистощим на выдумки, и превзошёл все прежние свои фантазии и шутки, обычно устраиваемые на праздниках. С самого начала пира в центре большого зала, на двух столах, красовались два настоящих кулинарных шедевра – два огромнейших русских парадных пирога, или, если по-старинному, - то хлеба. И один, и другой как будто бы явились из волшебной сказки о царевне-лягушке! Сверху изрядным образом изукрашены, - всем на загляденье! Один - сахарными фигурами людей, птиц и зверей, а на другом возвышался целый город. На глаз, так четвертей в пять был каждый хлебище - пирожище! На эти чудные произведения кулинарного искусства гости глазели с удивлением, и гадали, для чего они были припасены.
    Посмеявшись, помучив гостей дорогих, царь, наконец, смилостивился, и повелел быстро очистить все столы от угощенья, кроме этих грандиозных хлебов. Когда  всё лишнее было убрано, государь своим кортиком  вскрыл эти дивные произведения искусства и ударил в ладоши. Гости единым голосом ахнули, когда из хлебов выскочили две карлицы, разодетые во французские бархатные робы. Обе, - редкость для карликового племени, были собой очень красивы. Вот это так подарочек к свадьбе! Одна из бойких малюток продекламировала стихи в честь высоких молодожёнов. Все гости, в том числе и молодые, весело зааплодировали:
    - Браво! Браво!
     После этого царь взял на каждую руку по карлице и перенёс их на стол для новобрачных.
    - Музыку! – крикнул он зычно.
    Полились плавные звуки менуэта, и карлицы начали грациозно танцевать под самым носом молодожёнов. 
      Когда танец закончился, Пётр Алексеевич строго спросил у новобрачной:
    - Понравилось?
    - Понравилось, дядюшка-государь.
    - Рад, очень рад! Я для тебя старался, племянница, а теперь готова ли сама станцевать, Аннушка, с супругом?
    Это было так неожиданно, что Анна струхнула.
    - Ну, готова ли?
    И тогда она, вся вспыхнув, пролепетала:
    - Ох, и страшно мне…
    Наверное, Пётр рассердился бы на племянницу, но, бросив взгляд на её пьяненького супруга, догадался: не её одну надо винить.
     - Вижу, вижу, - проговорил он. -  Ну, ладно, сидите уж, ешьте, пейте, но помните, что я не оставлю вас. Придётся научиться изящным манерам, пока не ушло время! Скоро тебе, племянница, придётся бывать при дворах Европы! Что будешь тогда делать?
    - Я готова выучиться всяким танцам, дядюшка-батюшка, - неожиданно для себя пробасила Анна и решилась шёпотом спросить, - а что мне с мужем-то делать, дядя?
    Вопрос нисколько не удивил Петра.
    - У меня припасен для вас ещё один сюрприз, Аннушка! – так же тихо ответил Пётр Алексеевич, приобнял племянницу, поцеловал в губы и отошёл к Екатерине.
    Анна осталась в недоумении, а на столах появилась очередная перемена блюд и вин заморских. Под пушечную пальбу, да как пошли новые весёлые тосты! После обеда гости танцевали, а молодые так и сидели за столом. В этот раз им уже уделяли гораздо меньше внимания, да и супруг Анны совершенно перегрузился горячительными напитками. «Свинья!», - брезгливо оттолкнула его от себя герцогиня, да не тут-то было! Законный господин пал головой на её колени, уютно свернулся калачиком, но никто к ним не подошёл! Можно было ещё подумать, что в этом его положении усмотрели необыкновенную нежность к молодой супруге, но захотелось его куда-нибудь поскорей спрятать, а ещё бы лучше, убить. С наступлением темноты началась любимая царская забава – фейерверк, и Пётр отправился руководить огненной потехой. В небеса взмыла аллегория любви, со словами: «Любовь соединяет». Вдруг  с улицы вбежал денщик и увёл Екатерину. Потом уж выяснилось, что государь сильно обжёгся, будучи на короткой ноге с огнём! Это событие приблизило конец пиру и танцам. Гости разъехались, и молодым время пришло ехать домой. Для них приготовили отдельный дом. Безобразно перцога выносили на руках и укладывали в карету Салтыковы. Невестина родня по матери, курляндские дворяне и придворные, назначенные в штат герцогини, пустились сопровождать новобрачных до их палат.  Молодых снова долго раздевали и укладывали в постель, но вторая ночь, рядом с громко храпящим Фрицци, прошла спокойно. Герцог так  не проснулся, и во вторую ночь, герцогиня Анна так осталась, кем была – девицей.
    Зато на третий день, 2 ноября, брак благословил проповедью лютеранский пастор. «Вторая свадьба»! Молодой даже протрезвел, и супруги отобедали в обществе только друг друга. Они не разговаривали, но объяснялись жестами. Вечером опять поехали к Меншикову в гости, и уж оттуда герцог вернулся ещё пьянее, чем вчера. Вот уж сущее наказание! Мать, с горящими от ярости щеками, и все тётки, с криками набросились на Анну.
    - Позор! Позор! Ладно, что его царское величество сам целые дни пьёт и гуляет, а ну, как спросит-то, кончилось ли добром?
    Анну выручила разумная царская фаворитка.
    - Нишего, потом всё само собой сладится, а Пиотруша и не спросит, говорю я вам!  - сказала Екатерина.
    По ней и вышло. Государь не стал спрашивать о следах мужественности молодого супруга племянницы. Семнадцать дней кряду молодожены только и делали, что ездили по гостям в дома знатных вельмож, или устраивали водные ассамблеи. В воскресенье 19 ноября в доме молодых состоялся пир, который приготовили от имени герцога Фридриха Вильгельма. Этот пир завершил все свадебные торжества. Обер-маршал, маршалы, родня супруги и все первые лица государства были употчеваны до положения риз! А в ответ царь устроил уж такую несусветную потеху, что и вообразить трудно – сыграл шуточную карликовую свадьбу, соединив любимого карлу Екима Волкова с такой же карликовой невестой Каллистой.

    На свадьбу карликов заранее отобрали при дворе царицы Прасковьи, и в домах бояр, 72 карликовые персоны. 22 ноября царь выстроил их полком и устроил им смотр, как настоящему воинству. Ему понравилось, как выглядят и как держатся маленькие человечки, разряженные в пух и прах, в немецкое платье. Три дня спустя, 25 ноября, при огромном стечении публики в церкви Петропавловской крепости совершили обряд венчания Екима Волкова с его крошечной избранницей. Государь сам держал венец над женихом, а герцог Фридрих Вильгельм над невестой. Священник, венчавший пару, обратился с вопросом к жениху:
    - Берёшь ли ты, Еким, в жены сию девицу Каллисту по доброй воле?
    - По доброй, а как же иначе-то, батюшка, конечно, по доброй! Беру её, и никакую другую мне не надо! - неожиданно басом прогудел карлик.
    Священник обратился к невесте:
    Берёшь ли ты, Каллиста, в мужья Екима? Не обещала ли ты руки кому-нибудь другому?
    Невеста зарумянилась и пропищала:
    - Вот уж была бы шутка, коли бы я предпочла иные яйца!
    «Шутка-то в том, что это я вышла замуж за мальчишку, у которого яйца ещё не выросли» - подумалось грустной Анне, в то время как, все приглашенные едва удерживались от смеха.
    Молодых торжественно обвенчали и приступили к свадебному торжеству. По желанию государя, были досконально соблюдены все свадебные чины, положенные традицией. Празднество открывало грандиозное шествие по улицам Санкт-Петербурга. Жених и невеста вышли из церкви первыми, вслед за царём, и следом за ними, тоже парами, начали появляться, сначала красивые крохотные человечки, потом смешные, а потом совершеннейшие уроды. Все они расселись по шлюпкам и отплыли во дворец Меншикова, на свадебный пир, устроенный в той же самой зале, что и свадьба герцога Курляндского с племянницей государя. С той лишь разницей, что главными персонами были карлики, а государь, новобрачные герцог и герцогиня, и придворные – зрителями. Они восседали за накрытыми столами, расставленными вдоль стен большой залы, а столы для карликов стояли внутри. Государь угощал своих гостей, угощал карликов, и куражился от души. Тосты шли за тостами. Карлику и карлице громогласно желали счастья и многочисленного потомства, и в ответ те ужасно смешили царских гостей, с ужимками выкрикивая разные пошлости, прыгали и кривлялись. Привычная к такой потехе молодая герцогиня Курляндская хлопала в ладоши и от души хохотала. Анна будто попала домой, в своё милое Измайлово. Она была молода и не понимала куража дядюшки-батюшки, а, между прочим, это была злая пародия на брак незначительного принца с ней, племянницей могущественного царя. Ох, и потеха! У одного карлика был огромный горб, у другого коротенькие ножки и огромное брюхо, у третьего огромная голова, нос крючком и длинные уши, как у тролля. Жених с невестой, если кричали: горько! целовались взасос. Новобрачная даже вызвала некоторую зависть Анны, она была хрупкой куколкой, очень красивой, а росточком менее чем аршин. Зато пила она, как слониха, не уступая своему мужу. Огромные кубки осушала до дна, а потом опрокидывала, вверх дном, что бы все это видели. У карлика Екима Волкова было круглое, приятное лицо с розовыми щеками, маленькими весёлыми глазками и носом-репкой. Он был ещё ниже молодой ростом и ноги имел колесом. Когда он прыгал, все помирали со смеху. Когда все карлики довольно напились и наугощались, столы быстро вынесли, чтобы освободить площадку для танцев. Жених и невеста, и вся карликовая компания, принялась плясать под музыку иноземные танцы и русского, и это продолжалось до одиннадцати часов ночи. Потом царь объявил, что пора вести молодых в опочивальню, и началось весёлое действо, сопровождаемое еще большим кривляньем, но всему бывает конец. Пётр Алексеевич гаркнул на бесящихся человечков, схватил на руки невесту и жениха и побежал с ними в опочивальню. Следом за царём и молодыми встали и пошли только несколько избранных приглашенных, шествие которых возглавила чета Меншиковых. В собственно, опочивальне светлейших супругов и была устроена браунт-камера для молодожёнов: для них была поставлена маленькая кроватка, без полога и без занавесок. Незабываемое зрелище развернулось перед Анной, усаженной с мужем на почетные места. Пётр и Екатерина, Фридрих и Анна сидели рядом на широкой постели Меншиковых, а всё прочее общество вытягивало шеи из-за спин царицы Прасковьи, царицы Марфы, сидевших в креслах, четы Ромодановских и четы Меншиковых, стоящих об руку возле кровати. Пётр с Екатериной поднялись и со смехом раздели новобрачных догола и загнали на маленькую кроватку. Еким с Каллистой тут же бросились друг к другу и обнялись. Царь зычным голосом приказал им не стесняться и вернулся на место. Он считал себя знатоком в анатомии и человеческого естества. У молодого супруга, действительно, оказались впечатляющие причиндалы. Царь об этом объявил вслух, и голые карлики на маленькой кроватке потрудились на славу. Зрители сидели очень тихо, не отводя глаз от зрелища, и среди них юная герцогиня Анна – она даже дышать боялась. И лишь когда уродец подмял под себя крошечную супругу, и вошёл в неё, Анна негромко вскрикнула, но не зажмурилась – так и сидела с широко распахнутыми глазами. Ей было до того любопытно узреть, что происходит между супругами, и она бесстрашно смотрела на бесстыдно раскинутые ножки Каллисты и на крошечные ягодицы карлика между ними. Карлик, пыхтя, дёргался и вонзался в плоть супруги, раз за разом, а она громко стонала под ним,  вертелась и извивалась. Когда результаты трудов молодого мужа сделались очевидны, Пётр громко сказал:
    - Молодцы, браво, браво! А молодая-то, гляжу, девственница и зело полнокровная штучка! Погляди-ка, племянница, - он потянулся и дёрнул за рукав застывшую Анну, - а как ты у нас? Надеюсь, что не подкачала? А?
    При этих его словах царица Прасковья чуть не померла, было, со страху, но, на сей раз, колода-дочка вымолвила низким голосом:
    - Д-да, государь-дядя.
    На этом и закончился интерес царя к юной герцогине Курляндской. Пётр Алексеевич больше ни разу не спросил Анну, как протекает её брачная жизнь. Возможно, он всё же жалел племянницу, зная, что та совершенно невинна, как и супруг её? А может быть, снова вступилась Екатерина, уговорив царственного любовника не мешаться в жизнь «мальчика» и «девочки»? Кто же знает?
    А вот результат карликовой брачной ночи стал известен через ровно девять месяцев. Молодая жена сразу забеременела и умерла в страшных мучениях во время родов. Маленькой и хрупкой Каллисте не повезло, и ребёночек её тоже умер. Карлик Еким пережил жену тоже ненамного: с горя он впал в самое дикое распутство, горькое пьянство и скончался.
    После шутовской свадьбы юная герцогиня Курляндская замкнулась в себе. Она больше ни слова не сказала матери и тёткам и предпочла уединиться в своём, отныне только своём, доме. Мать тоже вздохнула облегченно. Что и говорить? Царица Прасковья всё сделала для своей второй, нелюбимой, дочери, устроила её жизнь, и теперь ей оставалось только проводить её с муженьком в путь-дорогу. Пётр объявил герцогу, что тот должен уезжать в свои владения как можно скорее. Их общие планы требовали этого. Царица, не обременяя заботами дочь, сама приготовила всё необходимое к отъезду, а за герцога это сделали его слуги. Сами молодые продолжали почти каждый день участвовать в увеселениях, и каждый вечер герцога привозили домой, бесчувственного от пьянства. Но это ни капельки не тяготило его супругу. Какая любовь? О любви к «мальчику Фрицци» она не думала, хотя и стала привыкать к его присутствию в своей жизни и в постели. Она спала с ним в одной кровати, но это всё, что между ними происходило. Да ещё по утрам, за завтраком, они беседовали через пажа герцога, хорошо знавшего по-русски. Однако по утрам герцога обычно мутило, и он только пытался выговаривать, страшно коверкая слова, по-русски, обращаясь к жене:
    - Анхен, я ошень тебя шелаю!
    На деле, желания не осуществлялись, одни пустые слова. Пообвыкнув, Анна перестала называть мужа его скребущим по языку уменьшительным именем «Фрицци», а обращалась к нему чаще по второму его имени – Вильгельм, сокращенно Вилли. Так было мягче, а на язык всё просилось сказать: «Вилюшка», да пока случая не выходило к нему ласкаться. Герцог всё портил сам, напиваясь по вечерам в стельку. О любви нечего и мечтать! И Анна приучала себя к мысли, что он является всего лишь дядюшкиной немецкой креатурой, и Пётр Алексеевич не интересуется его успехами в постели, потому что брак этот - дело сугубо политическое. Портить дело выяснением, каков же, молодой в постели, да какова оставалась после ночей с ним молодая супруга, значило вредить делу. Анна не была глупа. Она до всего доходила самостоятельно, ибо подруг не имела, а мать и тётки махнули на неё рукой – живи, как знаешь, коль отдана в замужество. Поделиться не с кем. Разве Екатерина? Но та не имела времени секретничать с Анной. Её собственное счастье не было устроено, хотя росли две здоровые дочери от царя. Анна, черноглазая «дочка-бочка» и голубоглазая Елизавет, «четверная лапушка», резво ползавшая на четвереньках.
    Прошло Рождество и Новогодний Васильев вечер. Пышно отпраздновали Иордань на невском льду. Это был последний праздник. На другой день герцог и герцогиня Курляндские отправлялись в Митаву. И ночью Анна опять плохо спала. Она, хоть по-прежнему и молчала, но муж в последние дни сильно её тревожил, а именно тем, что не слезал с горшка и постоянно изрыгал содержимое желудка. Его сильно лихорадило. Изо рта у него шла невыносимая вонь, и Анна отворачивалась от него по ночам, кутаясь в одеяло. А пил бедняга при этом ещё больше. Ах, если бы Анна знала! Но и в любом случае она считала своё будущее незавидным. С нею в Митаву уезжали два самые близкие существа - карлик Авессалом и кот Султан. Русская прислуга была избрана матерью. Оставалось, скрепя сердце, ко всему привыкать. В день отъезда для молодых был устроен прощальный завтрак и, после множества напутственных тостов, их усадили в дорожную карету. Герцог на этот раз был бодр. Государь весело махал им, а царица Прасковья утирала платочком слёзы и вздыхала. Что ни говори, а на её сердце лежал камень, как она успела шепнуть Екатерине. Царская фаворитка одна искренне расцеловалась с герцогиней Курляндской и на прощанье сказала:
    - Теперь жди от государя приглашения в гости, мой свет!
    - Спасибо, - вымолвила в ответ Анна.


10
   
    Длинный поезд тронулся в путь в сторону Митавы. Морозило. Зимняя дорога была гладкой. От коней валил пар, и Анна первое время всё выглядывала в окошко, то дуя на стекло, то отогревая его ладонью. Ей было сначала жарко, а потом зябко, да и пальцы на ногах от холода начали леденеть. Она нагнулась и вытащила из-под сиденья грелку. Вот ведь полоротая, не заметила, как затолкала её туда. Поставила ноги в меховых сапожках на грелку, и сразу пошло по ногам и по телу тепло. К собственному неудовольствию, двигаясь, Анна разбудила супруга. Фридрих Вильгельм проснулся и задрожал, завозился у нее под боком, притиснулся к ней и, клацая зубами, с трудом выговорил: 
    - Тринк!
    Анна успела выучить несколько слов по-немецки и недовольно огрызнулась:
    - Где я тебе возьму, пьяница?
     Супруг тоже догадался, что к чему, нагнулся, пошарил под сиденьем и вытащил полный штоф анисовой – любимой водки Петра Алексеевича. 
    - Тринк, майне либе?   
    Анна поняла, что супруг хочет заставить и её вместе с ним пить.
    - Нет-нет! Я не привыкла! Я не буду! Отстань, дурак!
    - Найн? Кака хошь, - согласился Фридрих Вильгельм и запрокинул голову, вливая себе в горло водку  прямо из штофа. Он пил и пил, булькая горлом ...
    Анна, молча, наблюдала за ним. Она уже попривыкла, что муженёк, упившись водками, засыпал беспробудно и не мешал ей. Скорее бы уснул! Но в этот раз сон не сморил Фридриха Вильгельма. Проглотив остатки анисовой, юный герцог издал странный звук горлом, руки его разжались, и пустой штоф упал на пол, а сам он затрясся, хватая ртом воздух. Не успела Анна сообразить, что к чему, как глаза супруга вылезли из орбит и стали медленно закатываться. Анна ужасно перепугалась.
    - Ой, что это с тобой, Вилюшка?! – проговорила она. – Родной, не пугай меня!
    Что-то, похожее на жалость, зашевелилось в девичьем сердце, не знавшем никогда ласки. Карлик Авессалом, слава Богу, ехавший с ними в одной карете, услышав её испуганный вскрик, и выбрался из-под медвежьей шкуры:
    - Не извольте беспокоиться! Это всего лишь горячительная потрясуха, ваша светлость, - определил он сходу. – Не прикажете ли закутать его герцогское высочество в шубу?
    - Ох-ох, лучше бы доктора позвать, Авессалом, - не смело возразила своему шуту Анна. – С нами ведь следует доктор?
    - Конечно, следует, как ему тут не быть, ваша милость!
    - Ну, тогда, Авессалом, скорей, скорей, высовывай голову в окошко и кричи, что есть мочи! Доктора! Его герцогскому высочеству зело худо!
    Карлик бросился выполнять поручение. В опущенное окно кареты свирепо ворвался ветер. Авессалом высунулся по пояс и заорал:
    - Стойте! Стойте! Остановите поезд! Беда великая! Наш господин, герцог, помирает!
    - Да тише ты, дурак! – заколотила его по спине Анна. – С чего ты взял, что герцог помирает-то?
    Но поезд уже остановился, и тотчас к возку герцога и герцогини прибежал доктор.
    - Готт! - в ужасе возопил он, едва бросив взгляд на герцога. Фридрих Вильгельм, как неживой, лежал на коленях супруги, от страха и Анна тоже была едва живая. Да и как тут не испугаешься до смерти, если супруг весь горит, точно в огне, дышит натужено, задыхается, вот-вот помрёт.
    - Как же это? Как из Петербурга мы выезжали, он в добром здравии был! – дрожащим голосом обратилась к врачу Анна. - Как же так? Отчего он занемог?
    - Трудно сказать, вот так, сразу, ваше высочество, - ответил доктор, к счастью, он оказался из обрусевших немцев и хорошо говорил по-русски. – Нужно сделать остановку и как следует осмотреть герцога.
    А до ближайшей мызы, Дудергофа, было ещё не менее тридцать верст. Доктор бросился за обер-гофмаршалом его высочества, и вместе с Анной они решили, что ничего не остаётся, как можно быстрее доставить заболевшего герцога в это поместье. Анна, как можно удобнее, уложила мужа на сиденье, а сама села у него в головах, чтобы держать его голову у себя на коленях. В возок, где находились молодые, впрягли свежих коней, обер-гофмаршал сам сел за форейтора, и понеслись. Бравые курляндские дворяне тоже вскочили верхом на резвых коней, чтобы сопровождать своего государя, а обоз с вещами, пожилыми придворными и женской прислугой потащился обычным шагом, отчего сильно приотстал на дороге.
    Как ни гнали коней, а на дудергофскую мызу поспели только к ночи. Анна вся взмокла от ужаса, от неведомых прежде ей ощущений и дурного духа, исходившего от больного супруга. Герцога сначала тошнило, а потом он впал в забытьё и только испускал мочу. На мызу  заранее дали знать о несчастье с герцогом, и их уже поджидали хозяева и прислуга. Здесь, в сорока верстах от Петербурга, и разыгралась одна из трагедий осьмнадцатого века. Герцога приняли полумёртвого от жены и внесли в жарко натопленную опочивальню мызы. Тут оказалось ещё невыносимее, чем в карете. Пылал камин, и Анна едва не задохнулась от жара и вони. Герцога положили на перины, и врач, к которому Анна уже успела попривыкнуть, приложил к груди герцога ухо.
    - Дышит ли? – спросила несчастная супруга.
    - Дышит, ваша светлость. Прикажите тотчас подать уксус и намочить полотенце, - распорядился врач.
    - И это всё? – не поверила ему герцогиня.
    - Всё, что можно сделать для его светлости: обтирать лицо. Вероятно, сейчас последуют ещё более обильные испражнения и рвота. Распорядитесь принести простыни и воду для омовения.
    И вот чем всё обернулось! Молодой  жене оставалась всего одна ночь заботы о больном супруге: перемена белья и обтирание  холодеющего тела. Анна прогнала из горницы всех, кроме врача и заботливо ухаживала до утра за умирающим мужем. Первый и последний раз. Она жалела его и обвиняла себя, в том, что так и не полюбила. А полно, могла ли она в этом считать себя виноватой? К утру, муж Анны, не приходя в сознание, скончался. Вот и закончилась семейная жизнь, даже не начинаясь. Юная вдова герцога села рядом с телом и залилась горючими слезами. Доктор вышел и объявил собравшимся у дверей придворным:
    - Его высочество герцог скончался!
    Анна не запомнила, как долго её обхаживали и утешали. И утешали ли? К ней вошли и преклонили колена молодые потомки тевтонских рыцарей, которых она едва знала. Барон Корф, два Тротта фон Трейден, два Левенвольде, Менгден, Берг, Кейзерлинг. Она не знала, что говорить им, и чего дальше делать.
    - Ваше высочество, надо послать в Петербург гонца!
    - Ах, да делайте, господа, что хотите!
    Гонцами вызвались быть братья Левенвольде, а пока Анна с женщинами, назначенными ей в прислуги, обмыли тело, одели в свадебный костюм и положили в небольшом зале. Анна потребовала найти среди вещей чёрное платье, но ей принесли платье дикого, серого цвета, сплошь расшитое жемчугами. Жемчуга – к слезам. Но, и то хорошо. К вечеру на мызу прискакали в кибитке царь с Екатериной и лейб-медиком Робертом Арескиным, а с ними - Меншиков и дяди Салтыковы верхами. Царь лично удостоверился в смерти герцога и пожалел опять заливающуюся слезами, Анну:
    - Племянница, а ты, выходит, герцога-то полюбила? – удивился Пётр Алексеевич.
    - Не знаю, дядюшка…
    - Ну-ну, не реви! Видать, Аннушка, тебе ещё не дорога ехать в Курляндию, - решил царь. - Придётся возвращаться домой, и там будем решать, что дальше с тобой делать. Я должен подумать, потолковать с Сенатом, чтобы принять правильное решение. О покойнике же не плачь. Пусть покойник  остаётся здесь, и я пришлю для него из Парадиза роскошный гроб, в коем его отвезут в Митаву и похоронят в герцогском склепе со всеми почестями. Ты поняла меня? Тобой, моя овдовевшая племянница, я сам займусь, как будет досуг. Пошли-ка в карету. Ну, не реви, не реви! Катенька, поддержи-ка её! Не разводи сырость, говорю, Анна!
    Но Анна выла всю дорогу назад до Петербурга. Вдова! В семнадцать лет! Хуже того, вдова, так и не ставшая на деле супругой. Ещё хуже: что не секрет это от прежестокой матушки царицы Прасковьи и склочных тётушек Ромодановской и Салтыковых.
11

    Доставив овдовевшую племянницу в Петербург, царь о ней позабыл. Свадебное веселье сменилось для России большой заботой – войной с Турцией. Турецкая Порта объявила России войну 20 ноября 1710 года, после того, как Пётр Алексеевич потребовал высылки шведского короля из её владений, то есть, в самый разгар свадебных увеселений. Пётр, однако, умел в одно и то же время заниматься массою разных дел. Политика и веселье заводили его, вдохновляли и заражали необыкновенной энергией. Русские войска подтягивались к турецкой границе, и турки очень опасались усиления России у себя под боком. Карл XII, в это время, сидящий у них на шее, старательно натравливал Сиятельную Порту на Россию. Приходилось снова трубить поход. 22 февраля 1711 года Пётр Алексеевич учредил Правительствующий Сенат, чтобы было кому править в его отсутствие государством. Светлейшему князю Меншикову вверялись дела западные, управление Петербургом и оборона столицы. Неожиданно для всех своих родственниц, 6 марта, царь собрал их вместе и объявил перед ними о своем тайном браке с Екатериной. Царь поведал родственницам, что сама свадьба будет сыграна непременно, по возвращении из похода. Перед лицами удивленных сестёр и невесток Пётр поклялся сдержать данный пароль 14. Екатерина, теперь уже жена его, отправлялась вместе с ним в поход, её дети поручались супругам Меншиковым и царевне Наталье Алексеевне. Остальным сёстрам и невесткам царь разрешил ехать в Москву, на любезные свои дачи. 24 июня русская армия во главе с Петром Алексеевичем вышла к реке Пруту. Так развязалась одна из самых неудачных его военных компаний.
    А царица Прасковья Фёдоровна, пока собирались в дорогу, всё вздыхала, да морщилась, но это для того, чтобы скрыть радость. С нею ехали три её дочери, и всё долгое, спокойное лето они провели в милом сердцу подмосковном Измайлове, принимая гостей, любуясь садами и цветниками, купаясь, собирая ягоды и кормя заброшенных любимиц – щук с золотыми серёжками. Они больше не были детьми, но от души радовались деревенской свободе. Свет-Катюшку можно было бы считать старой девой, ей уже минуло двадцать лет, но она не переставала глупо хихикать и веселиться и играть в детские игры и танцевать, всё равно, с кем. Единственным путным делом для неё стала новая забава, перенятая у царевны Натальи Алексеевны – театр. Анна подозревала, что у Катюшки в Петербурге были шашни с кавалерами, но эту тему поднимать было опасно. Странно, но мать никогда не заводила разговоров о женихах для старшей дочки. Может быть, думала Анна, матушка хочет оставить самую любезную дочку при себе и ничего, что та век свой проживёт в старых девах, при её, так сказать, вдовьем подоле?  Не поэтому ли Катюшке чересчур много позволялось?
    Младшая сестрица, шестнадцатилетняя хилая царевна Прасковья, тоже начала заглядываться на парней. Анна не раз это замечала и уводила сестру от греха подальше. Ей, глупенькой, нельзя находиться рядом с мужчинами, далеко ль до беды? Царевна Пашенька, при своей хромоте и множестве разнообразных болячек, на личико была, страсть, хороша: круглое нежное личико с правильными чертами украшали большие карие, будто бархатные, глаза с длинными пушистыми ресницами. Что же касалось самой Анны, юной вдовицы-зозули, то ей-то жилось при матери хуже всех. Мать теперь следила за овдовевшей дочерью ещё строже, чем прежде и даже на охоту не отпускала без присмотра Василия Юшкова. В сердцах, Прасковья Фёдоровна громогласно обзывала Анну дурёхой и колодой: за то, что та провела свой медовый месяц в брачной постели, а так и осталась в девстве своём природном. Не видела, что ли, где мужик лежит? А теперь, должно, государь обо всём этом предполагает. Нет, он не предполагает, он знает всё! Екатерина, конечно, разболтала ему обо всем, что было, не посчиталась с честью юной русской царевны. Подлой чухонке, запрыгнувшей в царскую постелю и обвенчанной теперь тайно с царём, над честью русской царевны-вдовы только бы посмеяться. Государь-дядя, чай-поди, вволю посмеялся над незадачливой племянницей, но ведь он-то ведь русский человек, он-то понимает православный обычай. К слову сказать, он уважает царицу Марфу Матвеевну, а за что, спросите? За целомудрие! Марфа-то Матвеевна выдана была за полутруп, а не за человека, за царя умирающего царя Фёдора Алексеевича и осталась по нём девицей. Прасковья Фёдоровна знала, от родственниц, да и по жизни самой Марфы это понятно, что она и по сю пору хранит целомудрие. Вот и пример Анне! Также, как и красавица царевна Наталья Алексеевна – дева непорочная, но зато мудрая и ученая. Шептались, правда, что у неё тайная связь с духовником Варлаамом, да это по злу. Хотя, царица Прасковья не могла утверждать наверняка, что Наталья так и не взяла себе никого в любовники, поэтому, бес её знает! Царице Прасковье надо собственное семейство содержать в порядке. Вот, думала, что устроила судьбу средней дочери, а вышло всё наоборот: царевна Анна Ивановна через месяц овдовела. Отныне она – вдовствующая герцогиня Курляндская, вторая честная вдова в царской семье Романовых, наряду с царицей Марфой Матвеевной. Ох, жизнь! Что за крутой поворот! Но всё же, Прасковья Фёдоровна считала, что отчаиваться её средней дщери пока что рано. Скорее всего, дядюшка-государь подберёт супруга для овдовевшей герцогини. Анна молода и не уродина, и ней неплохое приданое – Курляндия и курляндская корона. Любой принц, если не дурак, то с радостью согласится воздеть сию корону на свою голову. И посему Анне следует поберечь себя для второго законного брака.
    Царица Прасковья полюбила, шпыняя за что-нибудь нелюбимую дочку, пужать её:
    - Смотри у меня, Аня, блюди честь, не забывайся, а иначе я тебя прокляну!
    Что было делать и без того опечаленной судьбой Анне? Она пуще смерти боялась материнского проклятия! Вот и приходилось ей слушаться, и порой она боялась собственной тени, куда уж там пофлиртовать с кем-нибудь из молодёжи. Анна шарахалась от мужчин и, пуще прежнего, полюбила сидеть со штуцером возле открытого окна и стрелять по воронам. Ей было грустно, но не совсем уж худо. От семейной жизни остался один пшик, да неприятные воспоминания. Прошло лето, и вернулся государь из похода. Он чуть не попал к туркам в плен, но визирь не стал начинать новое сражение и согласился на мир. Господа, бывавшие в гостях у хозяйки Измайлова, рассказывали, то ли  сами янычары отказались паше своему повиноваться, то ли помогла ловкость Екатерины. Тайком от царя, его тайная жена дала турецкому визирю взятку своими бриллиантами: откупилась. Вот визирь и пошёл с Петром на переговоры, а мир установили ценой огромных потерь. Лишились и Азова и Таганрога.
   
    В начале осени, по палому разноцветному листу, Анна выехала на охоту, но была отозвана матушкой из леса ещё в полдни. Царь приехал! Анна, успевшая загнать с десяток зайцев, не огорчилась. Ну, ладно! Вне себя, бледная, она поскакала обратно, а за ней Василий Юшков и вся охота. Дома царь-дядюшка, сидевший за столом с Прасковьей Федоровной и Екатериной, как увидел вторую племянницу, так и гаркнул:
    - Ишь ты, как раскраснелась и расцвела! Что же, пора тебе домой, душенька, собираться!
    Анна, стоя на пороге, прямо оторопела:
    - Спаси Господи, дядюшка-государь, а куда мне? Да я, разве, не дома?
    - Молчи, дрянь! – прикрикнула на неё мать.
    - А в Курляндию тебе пора, племянница, ты, разве позабыла, кто ты такая? - спросил Пётр Алексеевич и засмеялся. – Дела требуют твоего присутствия в замке Кетлеров, герцогиня, выходит, ты и в самом деле забыла, что ты – вдовствующая герцогиня Курляндская? Нынче нам надо сосредоточить все силы на борьбе со шведом, поняла, Аннушка? Требуется прибрать Курляндию к рукам! Тебе и невдомёк, чай, что правит теперь Курляндией дядя твоего скончавшегося супруга – Фердинанд? Однако живёт-то он в Данциге, а не в Митаве. На троне курляндской восседать обязана ты – вдова Фридриха Вильгельма?  Кончина мужа не переменяет местожительство вдовы, уж это-то тебе должно быть понятно? Так что, давай, Аннушка, собирайся и поезжай-ка ты, милая моя, в Митаву, покуда не развезло дороги и живи там. Твои курляндские подданные, бароны и рыцари, пишут мне, они о тебе печалятся, всё спрашивают, когда ты прибудешь в Митаву. Помнишь ли ты молодых придворных покойника Фрицци? Ну, там, Корфов, Левенвольде, Кейзерлингов и прочих молодых дураков? Можешь взять с собой в Митаву учителя своего, Дитриха Остермана, чтобы по дороге попрактиковаться в немецком языке. Возможно, спустя некоторое время, я пришлю к тебе мать с сёстрами, но это будет, когда я решу. А сейчас возьмёшь с собой из прислуги и четвероногих подопечных, всех, кого любишь. Русским же резидентом в Митаве, а также гофмейстером твоего двора, для управления имениями и для защиты от нападок тамошнего дворянства, я назначаю Петра Михайловича Бестужева-Рюмина. Он человек вельми смекалистый, дельный, любезный и уже не молодой, тебе он понравится.  К тому же, он, как и ты, тоже вдовец. Имеет троих взрослых детей – Михаила, Алексея, Аграфену, твоих ровесников. Сын Михаил уже служит по дипломатической части, и другому, Алексею, тоже черёд начинать служить в иноземном посольстве дворянином, я пока ещё не назначил ему место. Девицу же Аграфену ты возьмёшь себе фрейлиной. Коли подвернётся случай, то не препятствуй её замужеству. Теперь о твоей будущей судьбе! Я-то вижу, что ты о новом женихе мечтаешь, верно, Анна? Но не спеши с этим, придётся тебе немного обождать с замужеством, пока не объявится, какой-никакой, жених из немецких принцев, но обязательно, человек, подходящих для моих планов. А пока ты должна жить тихо и благостно, сидеть на курляндском троне и поступай, только, как тебе будет указывать от моего имени Сенат. Тихо сиди, поняла? Усвой, Аннушка, что не ты над курляндскими землями и казной хозяйка, а старик Фердинанд! Ты – только пешка, оберегающая в болоте сем интересы Росси! Словом, тут замешана политика, сплошная морока, а ничего нельзя сделать – живи и терпи!
    Далее пришлось Анне узнать и усвоить, что она, супротив свадебного договора, не имеет в Курляндии никаких прав, ни на собственность, ни на землю и, уж тем более, на власть! Само собою, и казной распоряжаться она не вправе. Потому что казна в руках дядюшки Фридриха Вильгельма - Фердинанда, старого козла, назначенного герцогом Курляндии самим королём Польши. От покойного супруга юной вдове доставался титул, да старый замок в Митаве. Так что, и в самом деле, терпи, молчи и вдовствуй!
    - А пенсион в 100 тысяч? – робко поинтересовалась Анна. – Я помню, что было такое условие в моём брачном контракте?
    - Пенсион-то твой, хм, - Пётр Алексеевич прикусил ус.
    - Так он мой, дядюшка? Или…
    - Твой-то твой, да не раскатывай на него губу, потому что, это одно только обещание, - ответил государь-дядя. - Тощая казна герцогства не в состоянии тебе его обеспечить! Поняла? 100 тысяч – это довольно много для страны, затерянной на лягушачьих болотах, но я обеспечу тебе для пропитания собственные имения. Всего двадцать восемь маетностей! Понятно! И это тебе не хухры-мухры, а коронные владения! – Пётр Алексеевич поднял палец и строго погрозил Анне. – Смотри у меня, там, на тряпки, на цацки и всякие развлечения казну не трать! Казна – не твоего бабьего ума дело, и управлять твоими имениями будет Петр Михайлович Бестужев, а ты потихонечку от него учись, ты ведь не дура. И ещё крепко запомни: от меня больше не требуй ничего, и не жди из Петербурга подачек: это тебе не бездонная копилка, и я, ты знаешь, не поощряю расточительности. Поезжай в Митаву, да живи с Богом!
    Пётр Алексеевич ещё погрозил племяннице, и побеседовал с царицей Прасковьей, которая со страху только кивала ему и отвечала:
    - Да, братец ты мой, Пётр Алексеевич, да, на всё твоя, государь, воля.
    Царь отобедал в Измайлове и отбыл с Екатериной в Москву. Екатерина говорила мало, но держалась с большим, чем прежде, достоинством. Она расцеловалась с Прасковьей Фёдоровной и царевнами, уже как с родственницами, как старшая. Они же благоговели перед ней, героиней, сумевшей спасти от плена армию и самого царя. Хозяйка Измайлова не была слепа, она видела, что зимой должно свершиться то самое «прежнее» бракосочетание и тогда Екатерина вознесется над всеми ими, и это будет брак по любви. Пётр Алексеевич выглядел очень счастливым и влюблено посматривал на свою умную избранницу.
    Прасковье Фёдоровне и двум её дочерям-девицам было приказано собираться в Петербург, и они бросились к сундукам, перебирали старые и шили новые платья. Анне же ничего не оставалось делать, как тоже собираться, но только, в заранее опостылевшую, Митаву.
    Юная вдова собиралась в путь без всякой охоты. Она куда усерднее молилась и била поклоны перед иконами, и плакала, и умоляла Богородицу спасти её от участи заложницы дядюшкиной политик. Уж лучше бы в Петербург! Ох! Почему ей выпала такая ужасная планида? Вот дядюшка! Вот придумал! Но, поплакав, погоревав, Анна решила, что поедет, куда сказали. Слезами горю не поможешь, а участь бездетной вдовы в России её страшила. Господи, она вдова, в семнадцать лет! Всего два месяца побыла замужем, и осталась по муженьку девственна, так откуда возьмутся дети? Некому будет её защитить. Эх, научили бы, как управляться с мужем в постели, и она бы тогда знала, как начинать жить. Дура! Дура! Надо было мужа ласкать. А вдове бездетной, не выданной во второй раз замуж, один путь - в монастырь. Никому не нужна такая женщина, ни родителям, ни сродникам мужниным. Хотя государь-дядя не лестно отзывается о монастырях! Монахи и монахини – бездельники, а молодые, считал Пётр Алексеевич, так бездельники вдвойне. По его указу запрещено постригать в монастыри молодых людей, а уж кто сам к братии прибьётся, так того, тотчас же хватать и писать в солдаты. Царицу Марфу Матвеевну, вон, не постригли же, как и старших сестёр царя, Анниных тёток. Все они добро живут себе в Петербурге, у всех собственные палаты и немалый придворный штат. Царю было удобно скрыть в монастыре нелюбимую супругу, Евдокию Фёдоровну, а остальные, как сыр в масле катаются! Лишь бы соблюдали новый обычай! Анна была много моложе своих тёток-царевен, и политесу училась, и готова была и дальше постигать его премудрости, учиться танцевать, говорить на иноземных наречиях – только бы не отсылали! Да раз дядюшка-государь так решил, то придётся ей поселиться в незнакомой, в чужой стране. Так что Анна, собираясь в дорогу, лила слёзы и лила, и никто из домашних больше уже не удивлялся, что она вечно ходит, шмыгая носом, с глазами красными и отвечает невпопад. Анна почти не разговаривала с сердитой матерью, и с хихикающими сестрами. Им было на неё наплевать. Это ведь ей, а не им, приказано на чужую сторону ехать, хоронить молодость в бедной и неприветливой стране! Политик? Вот где беда-то! Из-за политики дядюшкиной ей, Анне, придётся пропадать! А толку-то от неё, от Анны, в политике, сколько и от мышки-норушки! Всю жизнь прожила при маменьке суровой Анна тихоней, не умела за себя постоять, терпела ругань и оплеухи, не перечила суровой родительнице. Это маменька и выпихнула её замуж против воли за бестолкового мальчишку, умевшего только напиваться до смерти, и выпихнула-то, самой первой, вперёд старшей сестры, презрев исконные дедовские обычаи! Уж не так и обидно, коли бы состоялась семья у неё с герцогом Вилли, родились дети. Мужа она всякого бы, стерпеть готова, и ей всегда очень хотелось иметь детей. Уехали бы в Митаву, и там Анна бы нарожала герцогу деточек целый замок. А вон оно как всё обернулось-то! Эх, знать, грешна! Знать, воля Божья! Реви, не реви, а ехать-то всё равно придётся в эту распроклятую Митаву и жить там среди чужаков.
    Анна почти смирилась, и вот, когда уже были приготовлены и зашпилены возы и повозки, из Москвы прибыл гофмейстер Пётр Михайлович Бестужев. Этот «немолодой человек» оказался крепким и привлекательным пятидесятилетним мужчиной. Он рано, как и все русские дворяне XVII столетия, женился и овдовел. Старший сын его Михаил служил при ганноверском посольстве. Второй сын Алексей был одногодком герцогини и тоже готовился пойти по дипломатической части. Девица Аграфена, которую звали Асечкой, оказалась весёлой болтушкой, которая подошла бы царевне Катюшке в самый раз, но не угрюмой герцогине Анне Ивановне Курляндской. Однако, делать нечего Отец и дочь стали спутниками юной вдовы.




Часть II

Заложница политики

(1712-1725)

12

    Митава - неприветливый и неуютный, малолюдный город с рыцарским замком, возведённым пятьсот лет назад. Как и все тевтонские замки, этот тоже предназначался для обороны: толстые стены могли бы выдержать любую осаду в средневековье, да и сейчас выглядели неприступно. Приземистое строение с круглыми дозорными башнями по углам, венчал оранжево-черный штандарт, развевающийся на крыше. Вот это и было жилище Анны, но, поначалу, за переделками, она поселилась в частном мещанском доме. Этот дом, тоже старой бюргерской постройки, предложили юной вдове митавские бюргеры, вышедшие её встречать в день приезда. У городских ворот они поприветствовали вдову юного герцога, но лица их были надменны, речи произносились сквозь зубы, и кланяться они не хотели. Никто не приложился к руке Анны. Дом, который ей предложили, оказался заброшенным уже много лет. Никакого, даже элементарного юта, не нашла по приезде молодая вдова. Комнатушки оказались темны и мрачны. Гуляли по ним сквозняки. А печи все оказались железные. Прислуга сразу бросилась, было, их топить – и пошёл дым. Но жить-то надо! Настала осень, и потом зима. Ночью в спаленке на герцогиню наваливали все, какие имелись, одеяла, хотя она дома зимой распахивала настежь окошки, делая это тайком от матери и нянек, и постреливала по птицам, залетавшим в сад. А тут всё, должно быть, от нервов. Бестужев, слава Создателю, не растерялся и отвоевал замок у бюргеров. Он им объяснил, что русские для герцогини всё переделают там сами: выбросят старый хлам, вымоют, вычистят трубы, пригонят рамы, и можно жить. Герцогиня сама осмотрела мрачный замок. Ох, и тесно! Всего одна-единственная большая зала со сводчатым потолком. Всюду копоть. И грязь! Анна с удивлением рассмотрела так называемый высокий стол, за которым ей пить-есть с самыми почтенными гостями. Два огромных камина, где можно жарить целых быков, ей очень понравились. Топить эти камины полагалось целыми стволами, или брёвнами. Мебель тоже исключительно со времён рыцарей-крестоносцев. Поставцы, без посуды, видать, всё украли. Длинные козлы, на которые надо класть доски, - это, видать, места для рыцарей-вассалов. Длинные лавки. Красивы только стулья за высоким столом, резные, отполированные воском. Свет почти не проникает в помещение. Длинные окна-амбразуры не пропускают солнечные лучи. Ну и жили рыцари! Европейцы! Перед русскими ещё драли носы, как будто мы, русские, хуже медведей! Анна выругалась вслух, не стесняясь слов матерных. Она же теперь здесь хозяйка, может, что хочет делать и говорить. Поинтересовалась, где занавеси, скатерти, ковры? Все они, как оказалось, сгнили, да поистёрлись почти до дыр. Ну, ладно, у неё и свои есть, получше этих, решила герцогиня. В опочивальне она нашла такую кровать – шириной с маленькую площадку. Они бы с покойным Вилли на этой постели потерялись. На витых столбах висел бархатный серый балдахин. Анна собственной рукой стащила его и тряхнула и чуть, было не задохнулась. Ох, сколько пылищи! Велела скорее сжечь в камине. Серый цвет, вероятно, был изначально синим. Она приказала повесить любимые зелёные драпировки, а на каменный пол постелить ковёр, вышитый травами и цветами. Всё одно, неуютно, холодно, скучно! Куда ни глянь – так и хочется плюнуть. Чужбина! Неметчина! Когда немного устроилась, то полюбила сидеть в зале у каминов. Забавляли Анну эти камины, когда горели в них огромные стволы деревьев, и пламя, как зверь, ревело. Она мечтала, как бы  поскорее выехать на охоту, чтобы добыть зверя: оленя, кабана, или медведя - и зажарить целиком. Впрочем, припасов Анна привезла с собой много, на возах. Кухмистер и его помощники были мастера своего дела. Слуги и служанки, конюхи, охотники были отправлены с ней из Измайлова. Крепостные людишки, конечно, не вызывали опасений, эти не убегут, но кухмистер – пройдоха. Не будешь платить – сбежит. Анна волновалась, будут ли ей платить вдовью долю на содержание двора? Хоть Бестужев её уверял, что она своё получит, всё равно сомневалась. Страна-то разорена сильно. Государь мог бы привести к повиновению курляндцев однозначно – введя войска – но не хотел этого делать. Ведь на Курляндию зарились и Пруссия и Польша. Петру было некогда – он воевал со шведом. Армия самому нужна. Так что тут надо было всё обстряпывать политично, без оружия. Государь и выдал-то племянницу в Курляндию, потому лишь, что полагал, будто Фридрих Вильгельм станет его вассалом. Но мальчик умер, не выдержав русского винопития, увы! Планы Петра Алексеевича провалились с его смертью, но выход опять найден: он и загнал в эти болота овдовевшую девчонку, как медведицу, чтобы стеречь лакомый кусок! Хотелось ему туда же отправить и дражайшую невестушку с остальным семейством, да царица Прасковья еле-еле от такой беды как-то  отвертелась. Пётр оставил её с двумя другими дочками в Петербурге с правом выезжать на лето в Измайлово.
   Герцогиня Курляндская Анна, тоже, чай, не совсем уж дура, она понимала, что дядюшка-государь постановил использовать Курляндию в своих интересах, чтобы здесь распространить влияние России. Значило ли это, что именно она должна стать представителем и «оком» Петра в Митаве? Она?! Да ей ли с этим справляться? Царь ей написал, что пришлёт вместо матери одного из дядей Салтыковых с семейством, но тоже передумал, видать. Позже Анне пришлось узнать, что матушка бухнулась в ноги царю и умолила его не губить её с остатним семейством, с незамужними дочерьми и дорогим братцем Васей, то есть Василием Фёдоровичем, не желавшим ехать в Митаву. Пётр Алексеевич пожалел «скорбящую вдову и матерь», и Анна, пораскинув, как следует, мозгами, увидела во всём этом руку и заступничество Екатерины. Царица сохраняла дружбу и сердечное расположение к царице Прасковье. Но как знать, не носила ли ей матушка богатых подарков, да в ногах у неё, не валялась ли? Да именно так, скорее всего, и было дело. По старой русской привычке. Мать сюсюкала, хныкала, валялась в ножках у бывшей прачки, целовала ручонки её дочерей и вот, получила приглашение стать посаженной матерью на Екатерининой свадьбе с контр-адмиралом Петром Михайловым. А незамужних царевен, Катерину и Прасковью, назначили исполнять роль ближних девиц при невесте – в их обязанность входило нести Катькин шлейф! Это кровь-то царя Ивана, должна прислуживать прачке! Но ничего не поделаешь, царица-вдова с дочками уже привыкли смиряться. К тому же, царевны Ивановны должны были приступить к почетным обязанностям лишь во вторую очередь, после дочерей Екатерины, малолетних байстрючек, которых царь-дядюшка пожелал привенчать. Само по себе это уже  неслыханное дело! Такого на Руси раньше не бывало. Слава  Богу, герцогиню Анну не пригласили участвовать в унизительной постановке. Свадьба оказалась совсем простой, и венчались молодые всё в той же дворцовой церкви Меншикова, как и Анна с Фридрихом Вильгельмом. Потом гости пировали в Зимнем дворце, жгли фейерверки, а пили, если верить матушкиной депеше, совсем мало. Что-то на грозного дядюшку-батюшку не похоже, но пришлось поверить письму. В ответ Анна послала в столицу свои поздравления и подарки Екатерине, теперь русской царице. И унизиться всё же пришлось. В письме, так называемой «слезнице», Анна жаловалась на скуку и трусливо испрашивала разрешения приехать в Петербург, чтобы поздравить счастливую чету и любезных её сердцу царевен-деток. Анна чуть не сгорела от нетерпения, в ожидании ответа, но так и не получила приглашения. А без приглашения она не имела права показываться в Петербурге. Неволя, вот, что значит, неволя-то!
    В Курляндии овдовевшая герцогиня  понемногу сходилась с представителями местного дворянства. Лучшие курляндские фамилии добивались при ней фрейлинских мест для своих дочек. В конце концов, Анне пришлось сделать выбор и, кроме Асечки Бестужевой, фрейлинами при ее высочестве были назначены девицы фон Трейден, Кейзерлинг и Корф, все они происходили из знатных, но обнищавших родов, берущих начало от тевтонских рыцарей-головорезов. Асечка Бестужева была назначена старшей фрейлиной. Управление замком и имениями оказалось целиком в руках её отца, Петра Михайловича. Сама Анна не имела никаких знаний для того, чтобы управлять своими делами. Бестужев оказался толковым человеком, он прекрасно справлялся со всеми делами, управлял и страной и замком. Пётр Михайлович откровенно поведал герцогине, что ему надо стараться ради детей, чтобы и сыновья протекцию создать и дочку отдать замуж. Асечка Бестужева была хорошенькой девушкой, темноглазой блондинкой. Но сходиться с ней молодой герцогине не хотелось, что-то в ней проглядывало такое, что было неприятно Анне. Она умело разжигала склоки, стравливала фрейлин друг с другом, склонность её к интригам просто бесила герцогиню. Однако, несмотря на серьёзные недостатки, дочь Бестужева оказывала ей много услуг, и, хорошо зная  немецкое наречие, служила переводчицей во время разговоров с местной знатью. Сам гофмейстер тоже разговаривал добро по-немецки. Вскоре Анна уже не знала, как обходиться без этого человека. Он везде следовал за ней, всё успевал, и развлекал, и успокаивал, и это начинало уже тревожить Анну. Неужели, она влюбляется в Петра Михайловича? Бестужев тоже посматривал на неё умильно, ну, право, как кот смотрит на мышку.
    Анна не знала, что и думать. Чаще всего, она сокрушалась и говорила себе под нос, со смехом: «Ох, Пётр Михайлович, какой озорник! И вовсе он не старый…»
    К концу зимы герцогиня поняла, отчего ей так невесело живётся. Курляндия – это захолустье, тьма без просвета. Анна, когда жила в Петербурге, не пропускала ни одного торжества, праздника, любила фейерверки и водные ассамблеи – катания по Неве в составе царской флотилии. У Петра Алексеевича не было пышного двора, как такового, но он перекладывал на вельмож все заботы, по устроению праздников, ассамблей, пиров, попоек! Ничего этого нет здесь, в Курляндии. Даже охоты тут не в моде, все только и делают, что встречаются за скудно накрытыми столами, жалуются, сплетничают, а если похваляются, то только былой славой предков, тевтонских рыцарей. Однажды два брата Левенвольде пригласили Анну на свой фольварк и «угостили» охотой на уток. Анна набила из штуцера без счету серых болотных птиц. Утки оказались малы, одни перья, да зато собаки у братьев были отличные. Легавые, бассеты. Герцогиня расхвалила собак и предложила братьям совместно заняться разведением. Старший брат, Густав, подарил ей легавых, суку и кобеля, а она в ответ послала ему свою пару. Анна не была нежной по своей природе, скорее, грубой, ум её спал, но любострастие уже тревожило созревшее тело. Она два месяца спала в одной постели со своим мужем, но между ними не было ничего. А по какой причине? По скромности? Нет, именно, что по теремной боязни, Анна не прикасалась к мужу, хотя бы и могла, имея его под своим боком, почти совсем голым. Она не полюбила мужа, но лишь один раз пожалела перед внезапной его кончиной. После всего этого мать пригрозила ей проклятием и за что, за распутство! С чего она это взяла? Матушка, опытная женщина, должна была понимать, что между её дочерью и мужчинами возник словно некий барьер. Неодолимый? Да нет, пожалуй. Фридрих Вильгельм не вызвал у неё желания, но зато Пётр Михайлович Бестужев заставлял её задумываться над дальнейшей судьбой. Анна раздумывала, почему ей нравится не только выслушать доклады своего гофмейстера, но и принимать его у себя за обедом, или за ужином. Ей даже хотелось, чтобы это было только с глазу на глаз. Обычно он приходил к докладу нарядный, передавал ей новости и говорил при этом комплименты, и при этом целомудренно целовал самые концы её пальцев. Он много шутил, и она, не стесняясь его, громко хохотала. Постепенно уходил стыд, и хотелось бы побыстрей вырваться на волю. Бестужев организовал для неё несколько выездов на охоту с местными дворянами и собаками. В своём мрачном замке Анна задала бал, потом устроила несколько приёмов, и каждую неделю стала давать обед для дворянства. Однако, расходы… всё дорого, всё не по карману. Припасов, что присылала мать, хватало на хороший стол, но хозяйке замка нужны не только деревенские припасы, но и новая мебель, и туалеты, и драгоценности! С деревень же, как подсчитал и доложил ей Бестужев, насилу наберётся денег содержать стол и дом. Значит, только матушкины обозы и спасают её от сраму, не дают выглядеть совсем нищей герцогиней. Не стыдобушка ли герцогине обходиться без бриллиантов, без брабантских кружев, платьев, туфель, парижских чулок и прочей модной галантереи? Анна пожаловалась на это строгой матушке и царице Екатерине, но мать и без того следила за каждым её шагом. Царица Прасковья спрашивала с людей, посланных с Анной, как живёт её нелюбимая дочка. Она не прислала пока никого из Салтыковых, надзирать за Анной, но в её планы это входило, и беспокоил герцогиню. Русская царевна Анна Ивановна хоть и называется теперь герцогиней Курляндской, но обязана жить по примеру прежних вдов и вести себя чиновно, порядочно себя содержать.
    Наконец, Анне пришло приглашение, а точнее, строгий приказ, прибыть в дядюшкину столицу. С нею отбыла Асечка, а Пётр Михайлович Бестужев решил остаться в Митаве. Прощаясь со своим гофмейстером, Анна вдруг почувствовала, что не может сдержать слёз, особенно, когда он приложился к её ручке, и так вдруг на неё посмотрел, что она чуть голосом не завыла. Что с ней такое, не с ума ли сошла? В Петербурге это чувство никак не покидало юную герцогиню, да ещё то, что относились к ней теперь все по-другому. Анна ломала голову, размышляя, кто она теперь здесь? Гостья? Приезжий человек? По-видимому, так и было. Обидно, хотя царица встретила её ласково, и обещала оказывать во всём содействие. Анна навестила дочерей царской четы, маленьких царевен Аннушку и Лизету. Однако гораздо чаще она искала общества светлейшего семейства – Меншиковых. Красивая княгиня Дарья Михайловна и её горбатая сестра, умная Варвара, с мнением которой считался сам Александр Данилович, стали её подругами. Чету Меншиковых преследовали несчастья: сначала в двухлетнем возрасте, умер у них старший сын, Лука-Пётр, а за ним и скончался и второй, младенец Самсон. В конце декабря прошлого 1711 года Дарья Михайловна родила здоровую девочку, нареченную Марией, которую все нянчили, предрекая ей блестящее будущее. Светлейшая княжна Машенька уродилась больше в отца, чем в мать и росла здоровенькой. Анна со скрытой завистью беседовала с княгиней Дарьей Михайловной, медленно оправлявшейся от родов. Супруг её в это время находился в Померании, и она собиралась ехать к нему. Меншиковы любили друг друга, и разлуку переносили тяжело. Ещё одним важным событием  для юной вдовы стала свадьба её молодой ещё тётки Анны Петровны, вдовы Льва Кирилловича Нарышкина, с фельдмаршалом Шереметевым. Брак, конечно, не равный по возрасту, но зато сам царь их сосватал! Событие это толковалось в столице неоднозначно. Вот ведь как: старый фельдмаршал, вдовый, переживавший за сына, томящегося в турецком плену, которого царь встретил, как римского полководца-триумфатора, вдруг взял, да и попросил отпустить его в монастырь, в Киево-Печерскую лавру. Царь вспылил, но, как человек, мыслящий неординарно, пока слушал слезливую речь своего полководца, уже решил всё по-своему. Пётр дослушал, встал, похлопал Шереметева по плечу и удалился, велев ждать решения. Дождаться же можно было всего, вплоть до разжалования фельдмаршала в солдаты! Через четверть часа Пётр Алексеевич вышел к изнемогающему от волнения полководцу, а под руку с ним  шествовала ничего толком пока не разумеющая и перепуганная красавица, вдова его покойного дяди.
    - Вот, Борис Петрович, мой ответ, - заговорил царь без предисловий, – я приказываю тебе идти, но не в монахи, а под венец! Вот тебе распрекрасная невеста, Анна Петровна Нарышкина! Она, как и ты, вдова, как и ты, имеет двух дочерей, моих, стало быть, двоюродных сестёр. Никто лучше тебя, по-моему, не заменит сироткам отца. Так что, бери её и женись честно! Я тебе велю! Вишь ты, до чего додумался-то - пойти в монахи?! Я тебе покажу, старому лешему, монастырь! А тётка моя – огонь-баба! Женись, Борис Петрович и не пожалеешь!
     Вот так, в четверть часа, и порешили столь великое дело. После венчания, графиня Анна Петровна Шереметева последовала за мужем к войскам. Говорили, будто она уже беременна, что понесла в первую ночь. И после такой новости молодая герцогиня Курляндская три дня рыдала. Конечно, тайком. А она, а она-то? О ней дядюшка-государь и не подумал. Забыл? В Курляндии никто не ждал Анну. Перед отъездом к месту своей ссылки, иначе и не назовёшь, чем ссылкой захолустную Митаву, она делала прощальные визиты и вздыхала. Кажется, напомнила о себе и царю, пожила в его Парадизе, но Петру Алексеевичу, видно, было некогда устраивать судьбу «овдовевшей девчонки». Он готовился воевать шведа, строил корабли. Анне запомнилось, как государь сказал при спуске на воду корабля:
    - Никому из нас, братцы, и во сне не снилось, лет тридцать тому назад, что мы будем здесь плотничать, воздвигнем чудесный парадиз-город, и доживём до того, что увидим и русских храбрых солдат, и матросов, и множество своих сынов, воротившихся из чужих краёв смышлеными. Доживём до того, что меня и вас, будут уважать чужие государи. Будем надеяться, что, может быть, на нашем веку мы вознесём русское имя на высшую степень славы.
    Конечно, ему не до племянницы. Анна с матерью посетила Измайлово, бросив в Петербурге весёлую вертихвостку Асечку на руки её родни. Девка нашла себе воздыхателя. Самое дело. В неё влюбился богатый жених, князь Никита Волконский. У матери Анна тоже ощутила себя нежеланной гостьей. Обидно. Чужая, отрезанный ломоть.

13
   
    Анна вернулась в Митаву по зимней, устоявшейся дороге. В Риге её неожиданно встретил её гофмейстер. Вот это сюрприз! Вместо того чтобы послать за ней новые сани и лошадей с кем-нибудь из дворян, как она просила, Бестужев явился сам! Она привезла ему приятное известие о помолвке дочери Аграфены с князем Никитой Волконским, а он снял для неё в Риге самый красивый дом с заснеженным садом и устроил праздник по случаю её двадцатого дня рождения. Герцогиню Анну весело поздравляли сам рижский губернатор и местное дворянство. Был сожжен фейерверк, и танцевали до полуночи. Когда же отбыл последний гость, Пётр Михайлович учтиво поклонился Анне:
    - Довольны ли вы, ваше высочество? Старался, как мог! Вы уж простите меня, моя бесценная матушка, коли не угодил вам по-настоящему, а уж очень старался вам угодить! 
    Он взял полную, мягкую руку молодой вдовы и поцеловал с жаром.
    - Угодил, угодил, дорогой Пётр Михайлович, - ответила она низким голосом и стыдливо улыбнулась, - ты мой единственный надёжный друг. Не ждала такой радости, сударь ты мой, вот спасибо.
    Она замешкалась и не поторопилась отнимать у него свою руку, а он держал её пальцы возле своих губ и тоже,  вроде как, не решался, поцеловать ли их во второй раз, или отпустить? Там, где его губы коснулись её смуглой кожи, слегка покалывало и хотелось ещё, но Анне почему-то страшно было думать об этом.
    И стыдно!
    - А что, матушка, голубушка, как я погляжу, в сон тебя ещё не клонит? – участливо спросил Пётр Михайлович своим глубоким, ласковым баритоном.
    - Нет, - покачала головой Анна, не соображая, куда он ведёт, - не клонит.
    - А тогда, матушка герцогиня, не прикажешь ли составить тебе компанию? – участливо продолжал Бестужев. – Не поужинаешь ли, красавица, со слугой верным? Под рейнское винцо у нас есть отличная буженинка! Ну, как? – и он, очень смело и даже нагло, взял и положил крупную руку герцогини на сгиб своего собственного локтя. – Поведаю тебе о том, какие вышли расходы на сей праздник, да каких выгод можно будет ещё извлечь из недвижимости, полученной от герцога Фердинанда.
    Герцогиня подумала, разве что, секунду,  и согласилась:
    - Не откажусь, - сказала она от волнения почему-то басом. Пётр Михайлович, безусловно, был пригож, и галантен как истинный кавалер. У него мясистые губы и мягкие карие глаза. Внешность доброго и любезного человека. Как приятно сжимать рукой его «бархатный» локоть. Ясно, что он поступает так намеренно, но неужели, он ухаживает за ней, за своей герцогиней? Говорили как-то, что он проказник и сердцеед, да не поверила тогда в эти басенки Анна. По длинной её спине пробежали мурашки. – Ну, так веди же меня, дорогой Пётр Михайлович, к столу и наливай рейнского! – распорядилась она, постепенно приходя в себя от пережитого.
    Бестужев медленно подвёл её к столу, накрытому у камина, и отодвинул для неё стул с высокой спинкой. Когда она устроилась на сиденье, он обошёл стол и взял в руки хрустальный графинчик. Анна же, приметила, что лакеи унесли все остатки прежнего пиршества, и накрыли им столик на двоих. На огромном золотом блюде исходила соком розовая буженина. Кроме неё было подано несколько паштетов и жареный гусь. В двух серебряных вазах лежали фрукты из оранжерей: лимоны и цитроны. Анна почувствовала, что снова проголодалась. И больше не раздумывала. Она подняла свой хрустальный кубок с золотистым рейнским вином и выпила его почти залпом. А когда опустила руку с кубком, то вдруг поняла, что Бестужев обшаривает её лицо и всю фигуру жадными похотливыми глазами.
    - Эй, Пётр Михайлович, чего ты уставился-то на меня? Почему рейнское не пьёшь? Пей, что ли! – сказала она слишком громко и грубовато. – Чай, я тебе не картина писаная!
    Бестужев тихо ей ответил:
    - А что, если картина? От красоты твоей еле дышу, матушка, ты будто римская богиня, сидишь передо мной: глаза огненные, а кожа – золотая! Я чаю, мне не оторваться от тебя взором, разве что велишь выколоть мне глаза. Не знаю, что и будет, когда государь-батюшка начнёт опять тебя сватать. В Европах царственные женихи из-за тебя все передерутся. Пью за тебя! – Он опорожнил свой кубок, его глаза ласково заискрились.
    - Э-эх, Пётр Михайлович! Государь-дядя обо мне и думать-то позабыл, что ты! - слабо отмахнулась от него Анна. – Вот, взял и выдал мою тётку за Шереметева, а я? Я-то как была, ни с чем, так ни с чем и осталась! – Она чуть не ляпнула. – «Сверху вдова, а снизу девка!»
    - Ох, ох! Не скажи, разлюбезная моя герцогиня, - Пётр Михайлович налил им ещё вина, - государь ищет для тебя женихов через своих агентов, это я знаю. У него есть виды на тебя, но политик, ох, политик!– он трагически воздел руки. - Его величество не должен прогадать с особой принца, посаженного на курляндский трон. Старик Фердинанд мог бы подойти, но он вовсе не государева креатура. Потерпи, государыня моя! – и он начал ухаживать за ней, подкладывая на её тарелку буженины.
    - Ну вот, никаких концептов нового брака, - надулась Анна, не прельщаясь любимым лакомством.
    - Ой, не печалься, уже есть! – поспешил заверить её Бестужев. – До меня дошли верные слухи о возможных переговорах насчет брака твоего с Иоанном Адольфом, герцогом Саксенвейсенфальским, или маркграфом Бранденбург-Шведским. Я думаю, тебе следует потерпеть, моя драгоценная богиня, ведь ты русская царевна, не твоей тётке чета, - понизил он голос. – Не завидуй свадьбе Анны Петровны с фельдмаршалом Шереметевым.
    - Да уж, бедняжка Анна Петровна, - вынуждена была согласиться герцогиня, - первый раз ей не больно повезло с замужеством, да и теперь, но она в тягости, как я слыхала? Вот и мне очень бы хотелось иметь мужа, да и детишек. Я, Пётр Михайлович, люблю детей.
    - Мужчину, - ласково, нараспев, поправил её Бестужев, - муж подождёт, говорю тебе.
    - Мужчину? Ах, - растерялась Анна, - это ты, о чем, друг мой?
    - Эх! Странно, что ты не поняла намёка моего, герцогиня! Ты - женщина, матушка моя, молодая, да горячая! - он по-особенному как-то посмотрел на Анну. - Чтобы не скучать, тебе нужен не муж, а именно мужчина, ласковый утешитель. Не обязательно, говорю тебе, муж законный. Попадётся кавалер ласковый, да горячий, так слаще этого ничего нет. Но ты ведь гордая, моя царевна! Тебе нужна королевская кровь! Ты не можешь забыть об умершем юном муже? Со дня его смерти прошло года два, по моему подсчёту, а ведь ты ни с кем не миловалась с тех пор, ведь так? Засохнешь, гляди, матушка!..
    - Так мать родная меня же со свету сживёт, ей! – вспыхнув, резко перебила его герцогиня. – Если она узнает, что я завела себе утешителя, она меня со свету сживёт!
    - М-м-м!.. А как она об этом узнает? – удивился Бестужев.
    - Как? Да кругом меня всё одни матушкины шпионы! Ой-ой-ой! Мать приставила ко мне соглядатаев своих без сёту, да и боюсь я! – она вдруг почувствовала, как безрассудство охватывает её, всю, с головы до ног, до кончиков пальцев, сжатых модными туфельками. Она впервые сидит за столом вдвоём с пригожим мужчиной. – Что ты, Пётр Михайлович, меня совращаешь? – укорила она гофмейстера на всякий случай.
    - Да я просто хочу осчастливить тебя, ваше высочество! – храбро ответил на её укор Бестужев, - Ты, что же, так и намерена ждать, пока царь-батюшка не найдёт тебе нового супруга? Ах, как это печально, душа моя! Ты ведь не девушка, государыня, а вдова. Кровь у тебя горячая бежит по жилам.
    Неожиданно для себя самой вдова вдруг осмелела.
    -  А у тебя, Пётр Михайлович, горяча ли кровь-то? – спросила она бесстыдно. – А-ах! Скучаю я, это верно! Очень, очень, очень скучаю! Ведь мне уже двадцать лет! Жизнь проходит, а мужа … когда ещё сыщут? – яркие чёрные глаза уставились в напряженном ожидании на вальяжного мужчину. – Скажи, Пётр Михайлович, что со мной и с тобой? Ты-то ведь тоже, думаю я, зело тоскуешь? Без жены, без детей! Что нам делать-то? Ох, тебя надо мне, наверное, опасаться! Ты такой учтивый кавалер! Вот, если бы я не была царской дочерью, то, должно быть, подошёл бы ты мне в мужья. Но я – царевна, а ты не царевич! – рассудила она и принялась вертеть перстенёк на пальце.
    Анна была истинно непорочна, и Бестужев смотрел на неё с нескрываемым восхищением. Вот это московская царевна! Да она красавица, если не считать оспинок, и одета к лицу, в тёмно-красную робу с кружевами. Длинные черные волосы подняты кверху, и на плечи выпущены локоны. Глаза блестят, губы полуоткрыты.
    - Так я по нраву тебе, ты говоришь, бесценная моя Анна? – набравшись смелости, спросил Бестужев, и по его лицу стало заметно, как страстно он желает герцогиню. Да он ошалел от наглости, как какой-нибудь зелёный парнишка! Куда он лезет со своим ухаживанием, или ему головы не жаль? Но раз уж сам затеял этот поединок!..
    - О, ты такой видный человек, и ты мне по нраву! – не стала отрекаться от своих чувств Анна.
    - Но я, государыня, уже не так молод, - продолжил опасную игру Бестужев.
    - Не молод, значит, - опытен, - она стянула перстенёк и опять надела.
    - У меня взрослые дети.
    - Дети – не помеха!
    - Кровь моя холопская!
    - Во мне тоже боярская кровь течет, - напомнила ему Анна и через стол неожиданно, даже для себя, смело протянула ему руку, кверху ладонью. Он нежно поцеловал ладонь, потом запястье. «Мы оба одиноки, - промелькнуло в голове Анны, - и он мне нравится! Как учтив, как пригож! Мне никогда не целовали так руку. Ох, что я творю-то? Матушка меня убьёт!». Но противиться желанию уже не было сил.
     Анна резко толкнула стул и встала, её влекло навстречу влюбленному в неё кавалеру, и ещё как влекло! Он раскрыл для неё ласковые объятия, и она кинулась в них. Сию же минуту часы где-то в глубине дома пробили двенадцать раз. В груди Анны тяжёлым молотом ухало сердце. Ей было и сладко и страшно. «Господи, прости, - взмолилась про себя юная герцогиня. – Я не люблю его, но желаю!». Всё мысли перемешались в её голове.
    Пётр Михайлович был пониже её ростом, но это почти скрадывалось его напористостью и той силой, с какой он притянул Анну к себе, зарылся пальцами в её локоны и нежно поцеловал в жаркие губы. Его губы были тоже горячими. Анна отдёрнулась, но он снова повторил попытку, в его поцелуях чувствовалась мужская властность и такая страсть, что невозможно было противиться. И Анна покорно приникла к его груди всем крепким своим телом не целованной никогда девушки. Её сильные руки обвились вокруг шеи Бестужева.
    - Государыня моя, так ты и вправду хочешь заняться любовью со своим холопом? – прошептал Пётр Михайлович горячо. – Я весь горю, я вор и преступник, что позволяю себе так вольно обращаться с особой царской крови, но твои глаза говорят, что и ты ощущаешь то же. О, моя голубушка! Ты вольна приказать мне, прекрасная Анна, любить тебя, или прогнать меня с глаз долой. Велишь ли мне любить тебя?
    - Да, да! - хриплым голосом отозвалась герцогиня. – Хотя очень уж страшно мне, Петенька! Мать меня проклянёт, если узнает, а царь-дядюшка сживёт со свету. Он мне велел жить в Курляндии, подобно сторожевой собаке, ожидающей, когда кинут кость. Я должна соблюдать себя для будущего мужа. – Она попыталась отстраниться. – Не соблазняй меня, отпусти. Нет-нет, пожалуйста, не надо! А вдруг тебе отрубят голову из-за меня?!
    - Ах, откуда такие страхи? Откуда они узнают о нас с тобой? – теперь удивился Бестужев. - Ты – вдова, Анна, заложница политики? Ну и пускай! Для европейского принца-мужа наличие у тебя любовника будет означать только одно – что ты здорова. Ты нарожаешь ему детей полный замок! Успокойся, драгоценная моя. Я вижу пламя в твоих глазах и понимаю, что ты готова для любовных объятий. Не вечно же тебе скорбеть и молиться о твоём герцоге? Сейчас, в этом доме, кроме нас с тобой, никого нет, одни только курляндские слуги. Да и те спят на чердаке, в людской, да у ворот дежурят гвардейцы. Я намеренно отправил твою русскую свиту в Митаву до обеда, на который были приглашены гости. Даже твои камер-юнгферы, которые тебя одевали, и те уехали. Остался один шут Авессалом, но он не пикнет. Правильно ли я сделал? Пригласишь ли ты верного рыцаря в опочивальню?
    Анна подумала, потом прикусила полную губу и кивнула. На смуглых щеках с оспинками вспыхнул густой румянец.
    - Пойдём… Петенька!
    Бестужев под руку повёл её из столовой на лестницу, уводящую на второй этаж в спальню. Каменные истёртые ступеньки круто шли вверх. Пройдя два пролёта, герцогиня споткнулась и пролепетала:
    - Ох, позор!.. Пётр Михайлович, а ну, матушка-то как узнает?!..
    - А от кого?
    - Ну, мало ли вокруг нас народишку…
    - Не бойся! Свет очей моих, Аннушка, милая, доверься мне! - Бестужев смело обхватил полный стан молодой женщины обеими руками и страстно впился в её полуоткрытый рот. Губы Анны робко ответили ему, а потом и она задохнулась от поцелуя. Анна была одинока и запугана матушкой, но теперь у неё есть мужчина, так стоит ли опасаться болтовни слуг? К тому же, матушка Прасковья Фёдоровна ныне далеко-далёко, а сам дядюшка-батюшка-государь занят войной.
    - Пошли, - еле слышно пролепетала герцогиня, - и я, …и ты, Пётр Михайлович,… мы оба свободны, но у меня есть одна тайна! Только молчи! – она жестом повелительницы зажала ему рот ладонью. – Одно условие: коли ты чего увидишь на постели, - молчи и ничему, ради Христа, не удивляйся! Ты понял? Да? Тогда пообещай, поклянись даже! А иначе я с тобою нипочем не лягу. Скажи, именем господа Христа, что не удивишься, Пётр Михайлович!
    Бестужев с удивлением уставился в чёрные, диковатые глаза Анны. Перед ним только что была робкая девушка. И вот исчезла! Куда? Она требовательно и грозно смотрела на мужчину, пытающегося её соблазнить.
    - Отвечай!
    - Именем господа Христа, я ничему не удивлюсь, душа-царевна, - Бестужев трижды истово перекрестился, - матушка, как ты велишь, так и будет, а я твой верный пёс, к тебе лишь ласкаюсь и прошу рабски: не отпинывай меня своей ножкой.
    Большой и сильной рукой Пётр Михайлович коснулся её щеки и подбородка, а потом заключил её лицо в обе ладони и прижался к мягким губам. Он начал догадываться, и в душе дерзко смеялся над мальчишкой, бывшим её мужем. Значит, выходит так: герцог оставил эту пылкую девушку в природном девстве? Ох, бедняга! Бестужев облапил Анну и со всей страстью изголодавшегося мужчины, осыпал жадными поцелуями лицо, шею и грудь.
    Тяжело дыша, герцогиня не отстранилась. Помимо себя, и своей воли, Анна поняла, что она хочет того же, что и он. С неженской почти силой, она обвила шею гофмейстера обеими руками и тесно прижалась к его груди своей пышной грудью. На верхней площадке лестницы он одарил её новыми поцелуями и повёл в спальню. Там, в полутьме,  он незаметно для Анны, задернул занавеской иконы, и выказал отличные навыки камеристки, раздел догола и уложил Анну под одеяло.
    - Просто полежим, - шепнул он, - и поласкаем друг друга. Голубушка ты моя, герцогинюшка - богиня!
   Совсем голая, Анна всё ещё волновалась рядом с мужчиной. Она всхлипнула, почувствовав привалившееся мужское тело. А оно было хоть и мускулистым, но чуть мягким, с годами давно утратившим юношескую стройность,  но не силу. И Анне это понравилось. Пётр Михайлович крепко прижал её к себе, и она почувствовала нечто твёрдое – его мужской корень. «Это, это!». Но он долго просто ласкал её, неподвижную, языком и руками, ничего ровно не требуя взамен. От удовольствия она сначала ёжилась, а потом, как медведица, зарычала от восторга, и принялась извиваться, царапая его спину. Тогда он лёг на неё сверху и погрузил лицо в ложбинку между её полных грудей. Лунный свет, робко игравший на столетних балках потолка спальни, стал единственным послухом их распутства.
    Утром герцогиню разбудила немецкая камеристка. В спальне уже пылал камин. Бестужева не было. Анна спустила ноги с кровати и грубо рыкнула по-русски на служанку:
    - Пошла вон!
    Потом, удостоверившись, что за нею не наблюдают, она обследовала простыню и скомкала её довольно небрежно. Следы, которые там были, не должен видеть никто! Анна запустила простыню в камин и пошевелила кочергой пламя. Вот и всё. Как и не бывало. Надев парчовый шлафрок, герцогиня направилась к киоту и отдёрнула занавески, которыми были закрыты лики святых угодников. «Уж это он незаметно постарался», - подумала с удовольствием. Потом сама засветила лампаду и помолилась. Хорошо. На душе никаких черных мыслей. Только за завтраком  увидела Бестужева и шепнула ему:
    - Чай, всё понял?
    Пётр Михайлович многозначительно ей кивнул.
    Ох, бедный! Наверняка ведь, был невероятно потрясен! 
    После завтрака отбыли в Митаву. Рижские дворяне пришли провожать, с музыкой, и с ружейным боем. Анна сидела в открытых санях с гордо поднятой головой, и Авессаломом, корчившим всем рожи. Бестужев скакал слева от её саней, а рижский губернатор, до первой версты сопровождавший герцогиню - справа. А там Бестужев пересел в сани, и понеслись!
   
    Замок в Митаве уже не показался Анне таким угрюмым, как прежде. Пётр Михайлович, завладевший не только хозяйством, но и самой хозяйкой, твёрдо взял бразды правления в свои руки. С Анной он обращался как с маленькой принцессой, не смотря на её внушительные размеры, а она почувствовала вкус к драгоценностям и нарядам, забавам и гостям. Её прежде никогда не баловали, не пробовали угодить, а только делали выговоры и заставляли повиноваться. Теперь же она принимала у себя за обедом курляндских дворян с женами и молодых кавалеров, выходя к ним красиво причесанной, с алмазами в ушах и на шее. Её огорчало только то, что наряды скоро утратили свежесть, а бриллиантов у неё было, до обидного мало. Ей очень хотелось, чтобы Пётр Михайлович оценил её вкус и туалеты, и он не забывал ею восхищаться. Разве что, Анна не могла отказаться от привычки полуголой, да нечесаной, поваляться на медвежьей шкуре у камина, с Бестужевым и без него. Да умываться и натираться туалетными водицами так и не полюбила, а предпочитала опять же медвежье сало. Бестужев терпел и не ругался. Раз он поделился с Анной, что-де и сам не отказывается от сего средства, привык в деревне. Наверно, из-за любви Анны к медвежьему салу, он избежал конкуренции курляндских дворян – иначе от них не было бы отбою, окажись вдовая герцогиня изящнее, как манерами, так и телом. Но Анна не могла, да и не хотела изменять измайловским привычкам. У неё в спальне и в гостиной в клетках щебетали птахи – щеглы, соловьи, скворцы и канарейки. И было их так много, что щебет стоял, как в лесу. На печках дремали многочисленные кошки, обленившиеся и не ловившие мышей. К весне Султан стал отцом четырёх выводков рыжих котяток, но сам околел, запутавшись в рыбном садке. Анна неделю горевала. Бестужев пообещал ей двух ученых мартышек и начал по этому поводу переговоры с рижскими купцами. Она же не вмешивалась в политику и предоставила ему все дела по управлению Курляндией и хозяйством. Бестужев теперь утешал её в постели каждую ночь. До того сладко ей жилось, что и не высказать, а о щекотливом секрете вдовы они не сказали друг другу больше ни слова. Только раз Анна спросила:
    - А что, Пётр Михайлович, если появится у меня ребёнок? Что будем делать, мой свет? Я не знаю, как избавляются от такой напасти, да и не хочу. Ты-то что-нибудь, да, наверное, в этом понимаешь?
    Бестужев кашлянул и большой, мягкой рукою нежно погладил её груди – две смуглые полусферы с коричневыми сосками, бессовестно торчавшими перед его носом:
    - Моя возлюбленная госпожа, а откуда мне в этом деле разбираться-то? – проговорил он удрученно. - Ведь я сам, чай, ты понимаешь, калач не столь тёртый в таких делах. Ну, была у меня супруга, да утешительниц имел, конечно, из дворни, -  и он немного помялся, прежде, чем продолжать. – Эх, была, не была, душа-Аннушка, а открою тебе секрет. Возможно даже, что ты от меня и не понесёшь, моя родная, - он тяжелёхонько так вздохнул и навалился на Анну всем телом, - слушай! Однажды переболел я гнилой горячкой, охотясь на болотах, в имении своем, которое находится в глухомани, на реке Шексне. Да, там у меня неплохое именьишко. Леса – красота! Дебри, полные зверья, разной птицы. На болотах тьма уток. В реке стерляди золотые сами плывут в сети. Ну, я и задержался там по делам, как раз после рождения дочери Аграфены, да и простыл вот. Жар был у меня преужасный, и привели из лесу пользовать меня, старую ведьму. Она чем-то меня поила, и после этого жена моя законная больше ни разу не понесла, не понесли и девки, с коими баловался. Что же, у меня уже были два сына и дочка, и ты не бойся, моя герцогиня, и не кручинься, что деточек незаконных родишь мне. Ты их принесёшь только законному своему мужу, которого тебе посватает царь.
    Полно, да нужен ли теперь муж Анне? Зачем ей муж?  С детства её воспитывали так, что необходимо становиться женой какого-то заморского принца, (она и вышла!), но любовь познала с гофмейстером, с крепким и умеющим удовлетворить её, мужчиной, не сосунком, какого навязал дядя. Вот только, что это за любовь между ней и Петром Михайловичем? Пока ей это было не совсем понятно. Может быть, только мечта, не исполнившаяся в измайловском её детстве, а именно - иметь отца-защитника? В Измайлове не было мужской руки, и все ходили по струнке перед царицей Прасковьей. Царевен окружали робкие и услужливые женщины. Юшков напоминал такую же услужливую матушкину тень, а грубый нравом, родной дядя Василий Салтыков отталкивал от себя племянниц, и они его опасались. Что такое мужская рука, - про то Анна узнала, только когда сошлась с Бестужевым. Но прошла зима, и счастье герцогини Курляндской, счастье нечаемое, омрачилось. Вдруг из Петербурга и из Измайлова стали приходить письма с намёками на некие обстоятельства. Мать писала прямо, предупреждая дочь, чтобы она не блудила, а ждала честно суда дяди-царя: за кем ей быть замужем. И грозила проклятиями! И как грозила! Но миновала зима и весной из Петербурга пришла весть, что от жениха-принца Адольфа-Иоанна государь отказался, или тот Адольф поменял политический курс? Чёрт его знает! Анна, правда, и не расстроилась. Был второй вариант. Однако пришли вести, что маркграф Бранденбург-Шведский обручился с какой-то немецкой принцессой. Бестужев Анну горячо утешал. Замок по весне стали наполнять гости. Пошли танцы с иллюминацией. При дворе молодой вдовы прижились братья Левенвольде, Карл Густав и Карл Рейнгольд. Густав, очень умный человек, успешно начинал службу при царе Петре, да был уволен за какое-то прегрешение со службы. Рейнгольд, очень красивый юноша, рвался идти по дипломатической стезе. Бестужев, поразмыслил и отослал красавчика Рейнгольда в Санкт-Петербург, курляндским резидентом, от греха подальше. Только старался он зря. Анна, после неудачи с юным супругом,  Фридрихом Вильгельмом, относилась к юношам с подозрением и на Рейнгольда никакого внимания не обращала. Её сильно тревожили и огорчали известия из дому, к примеру, об удачном разрешении от родов Анны Петровны Шереметевой, которая родила сына Петра, названного в честь царя и обоих дедов. И тут же вдругорядь забеременела. Сам царь изумился такой плодовитости этой пары. Он даже издевательски написал Шереметеву в армию: «Эй, старый чёрт, гляди-ка лучше, в кого робёнок?» На что Шереметев плаксиво ответил: «Что моё, то моё, государь, глядеть нечего». В начале осени Бестужев съездил на короткое время в Петербург, чтобы присутствовать на свадьбе дочери Аграфены с князем Волконским. Обратно он вернулся с сияющими молодыми, назначенными в штат Анны. С первым снегом, прилетело грозное письмо из Измайлова, от царицы Прасковьи Фёдоровны.
    Царица гневно обрушивалась на дочь:
    «Анна, позор мой, исчадие ада…» -  обычно так отныне и начинались все материнские наставления.
    У молодой герцогини тряслись руки, пока читала и перечитывала очередное письмо, а слова прыгали перед глазами. Она долго не могла вымолвить ни слова, у неё голос осип от ужаса. Мать требовала её в Измайлово неотложно. Оказывается, что на выезд из Митавы преступной дочери уже и резолюцию от грозного царя-дядюшки она получила! Вот и началось! Два часа прорыдала бедная герцогиня, чуть головой о стенку не билась, а что теперь толку? Если мать узнала про любовника, и царь-дядя узнал, то пропал бедный Бестужев, и она тоже пропала! Больше всего Анна боялась, что чванливая матушка добьётся от царя изгнания Петра Михайловича из Митавы и кляла себя за неосторожность. Ведь понимала же, что однажды выйдет наружу её преступная связь с гофмейстером, что мать следит из Измайлова за каждым её шагом. Но тогда, кому первый кнут, кто доносчик? В голове в первую очередь промелькнуло: «Асечка?!» Но дочь Бестужева прикидывалась невинной овцой, да и глупо, вроде, подозревать дочь своего фаворита? Зачем Асечке подставлять родного отца? А тогда, выходит, это стервы служанки, камер-фрау? Ох, Анна избила бы их до полусмерти, и вывела бы на чистую воду, но поневоле приходилось сдерживать свой гнев праведный, гнев великий! Но это, только до времени, до поры! Юная герцогиня чувствовала, как в ней пробуждается материнская порода, салтыковский нрав. Что же, она потом всем бока наломает, ещё успеет, а пока надо спасать Бестужева, свою единственную радость. Впервые Анна выехала в Измайлово одна и с великою неохотой. Взять к матери гофмейстера она не посмела, да и дела удерживали его в Митаве – царская служба. В пути Анна одна лежала в огромной карете на перинах, жарясь, от постоянно подтапливаемой печки. Ох, и тяжело, ей-ей, до чего же неспокойно! И почему-то ныл у неё низ живота, хотя женское недомогание только что у неё было и миновало благополучно. Она не в тягости, но тогда что это всё значит?

14

    До Измайлова Анна едва дотянула, чтобы не кричать от постоянной, охватывающей живот, боли. Из возка пришлось выносить её на руках, еле живую, посеревшую, с губами, искусанными до крови. Прасковья Фёдоровна торопливо выбежала навстречу, завыла, запричитала, но когда больную дочку уложили в постель, приступила с суровыми расспросами:
     - Ну, чего у тебя болит? Где болит?
    Анна в ответ не могла вымолвить ни слова. Стоит ли спрашивать, где болит, если душа человека с белым телом расстаться готовится?  Глядя помутившимися от страдания глазами, в лицо наклонившейся над ней матери, едва различая лица обеих сестёр и любимой статс-дамы царицы, Настасьи Александровны Нарышкиной, Анна упрямо молчала. Не любят они её, чего мучают? Разве им не всё равно, умрёт она или нет? Ох, кто тут ещё корячится и нудит? Не иначе как, в изголовье  молится Архипыч, юродивый, выводит басом, какой-то псалом. А нужен бы доктор! За доктором послать никому в голову не приходит.
    - Матушка, врача… призовите доктора, - собрав остатние силы, простонала больная. – Ох, как мне худо-то! Помираю я!
    - Ну, уж нет, дочушка моя дорогая, за доктором я прикажу позже послать, после того, как ты матери родной всё расскажешь и повинишься! –  прошипела царица.
    - Ж-ж-ж - живот! – вдруг дико возопила больная и забила по постели ногами.
    Прасковья Фёдоровна вылупила глаза:
    - Всё ясно! Она брюхата! Тут и говорить нечего! Никакого доктора! Не позволю выносить на люди позор! Ох, ты, вертихвостка проклятая! Да как же ты осмелилась приволочь позор в отеческий дом! Где у тебя сёстры – девушки! Ах ты, ростакая, россякая! - завыла, и ругательски заругалась она на дочку.
    Все стояли и слушали, открывши рты, одна только Екатерина Ивановна сообразила, что дело худо.
    - Мутер! Да тише, да тише ты, - зашипела она, дергая Прасковью Фёдоровну за рукав, - будет тебе кричать-то! Ох, не ровён час, кто чужой услышит? Аль ты ослепла, маменька? Гляди, Анке и в самом деле нехорошо! Доктора надо позвать, пускай Анку осмотрит. Если помрёт сестра, то придётся тебе первой держать ответ перед дядюшкой государем, неужели не понимаешь? Она же не курвишка у нас какая-нибудь, а герцогиня Курляндская! Гляди, мутер, гляди, она уж глаза закатывает! Ай-ей-ей-ей! Батюшки мои!
        Но царица Прасковья Фёдоровна упрямей всех, если она чего вбила себе в голову, того уж не выбить.
    - А ежели она всё-таки брюхата? А, Катюшка? Вот пусть лучше Тимофей Архипович скажет, что он-то думает? Тимофей Архипович, ну, иди же сюда, скажи, миленький, - прицепилась она к юродивому, - что в брюхе у царевны Анны Ивановны, герцогини Курляндской? Байстрюк нагулянный?
    Юродивый выполз из своего угла и провыл, даже не взглянув на страдалицу:
    - Камень! Камень! Камень!
    Он трижды повторил это и опять затянул псалом.
    - Слышала, маменька, миленькая? – спросила Катерина Ивановна, округлив глаза. - Доктора бы надо скорей. Тимофей Архипович сказал: камень, а это значит, что в животе у сестрицы лежит не дитя, а нечто не живое, тяжёлое. Помрёт, я думаю, не дорог возьмёт, наша Анна! Она у нас больно упрямая, вот и вырос у неё в брюхе камень!
    Пришлось Прасковье Фёдоровне идти на попятный.
    - Эй, кто там! Лекарей! – зычно выкрикнула царица. – Живо! А всех остальных – вон! Вон! Вон! Кто на глаза покажется, того на конюшню и кошками, либо шелепами, велю бить до полусмерти! Вы меня знаете! Катюшка-свет, ты останься со мной, а ты, Александровна, уведи Пашеньку и фрейлин отсюдова, им нечего им тут торчать! Ох-ох! Батюшки! Сучья дочь! Так я и поверила в какой-то там камень! Привезла колода к матери домой брюхо!
    В Измайлове у царицы Прасковьи жили лекаря – младший брат лейб-медикуса Блюментроста и Николас Бидлоо. Докторов к Анне допустили теперь уж не по старинке, а так, как было строго приказано царём Петром Алексеевичем. А то ведь раньше медиков допускали к царевнам лишь за покровом: то есть, приоткрывали полог кровати, разрешали пощупать пульс через платок, а видеть саму больную не дозволялось. Пётр Алексеевич определил это как барбарство и правильно сделал. Теперь врачи получили возможность ощупывать и трогать все части тела больной по медицинской науке. Битый час они колдовали над герцогиней и перебрасывались иноземными словами, как колдуны. Ох, и страшно попасть им в лапы, да ведь никак не отвертеться! Царица Прасковья даже дышать боялась, так и сидела в кресле, не шевелясь, пока осматривали больную герцогиню. Наконец, лекари удосужились дать ей отчёт, и подошли с поклонами.
    Прасковья Фёдоровна выдавила им грозно:
    - Ну?!
    - Дюкесс …  очень болен! – прямо заявил младший Блюментрост.
    Прасковья Федоровна от таких слов прямо обомлела.
    - Больна? Лаврентич, чего ты там бормочешь-то не по-русски? Ничегошеньки не понимаю я! Что вы наглядели-то? Герцогинюшка, моя середняя дочь, с брюхом? Беременна, я тебя спрашиваю, дурака?
    - Увы, увы, увы, мы очень сожалеем, царица, но пока не можем ничем вас обрадовать, - Блюментрост как-то сразу скис и шаркнул ногой.
    - Ничем? Да что ты, индюк немецкий, всё тянешь-то? – позеленела царица. – Анна Ивановна не в тягости?
    - Никак нет! – Блюментрост, наконец-то сообразил, что от него требует царица Прасковья. - У молодой герцогини есть на лицо все симптомы каменной болезни, которую сопровождают вельми сильные, чудовищные боли, - принялся объяснять он.
    - Да окстись ты! – замахала на него руками царица. - Что ты мелешь-то? Неужто, каменная болезнь у Анны? Наша, наследственная, салтыковская немочь?
    - Йа, государыня! – бодро ответил он.
    В этот момент доктору показалось, что царица спокойно передохнула. Затем она открыто троекратно перекрестилась.
    - Слава Тебе, Господи!… Спаси и помилуй рабу твою… - и после этого смерила суровым взглядом обоих медиков. - Ну, тогда уж хорошенько её лечите! Чем будете пользовать мою дочь?   
    Царица выглядела теперь такой уж грозной, что Блюментрост струсил и поклонился.
    - О, не гневайтесь, Ваше милостивое величество, мы оба с братом предпочитаем использовать в лечении травы, – прошипел он, и ещё раз низко поклонился. – Не угодно ли будет послать за моим старшим братом?
    - Вот-вот, это хорошо, - согласилась Прасковья Фёдоровна, - если сам Лаврентий Лаврентьевич приедет сюда, Анна выздоровеет! Лечите! Ваше дело лечить, а за мной остаётся великая награда. Видите, на беду, герцогиня Курляндская по дороге сильно расхворалась. Поставьте мне её на ноги поскорей, потому что за границей поспевает для неё жених, Карл-Леопольд герцог Мекленбургский. Государь волен отдать любую мою дочь за того герцога, и я выбираю Анну Ивановну. К весне она должна выздороветь.
    Анна, хоть одним ухом, да расслышала про герцога Карла-Леопольда. Что ещё там за Леопольд такой? Ей принесли выпить какой-то отвар, и боль стала в животе утихать постепенно, и спать очень захотелось. Таким было временное действие трав, смешанных для неё в вине. Она уснула и проспала до вечера, пока снова не скрутили боли. Коварная болезнь затянулась на тринадцать недель. Заболела Анна в декабре, в самом начале, и вот уже подоспел месяц март. Всё это время мать и сёстры сильно докучали больной. Сначала они по очереди дежурили возле её постели, а потом стали оставлять её на время одну, и это было истинным счастьем. Больную развлекали матушкины певчие, сказочники, уроды, шуты и шутихи. С утра являлись полуслепые бандуристы Васюк и Филя, грязные, остро пропахшие чесноком и гнусаво напевали ей думки про казаков с дивчинами. Анна слушала их с улыбкой. Думки эти все сплошь были сального содержания. Потом вбегала босиком Манька-дура, безобразная старуха, лохматая, полунагая, задирала свои лохмотья и принималась плясать перед больной царевной. Её телодвижения и ужимки вызывали невольный хохот, но одновременно и боль скручивала. Тогда Анна одновременно и плакала и хохотала. В родимом гнезде, среди милых детских картин, душа радовалась. Тимофей Архипыч тоже к Анне заглядывал и пел псалмы, но о царе Иоанне упомянул только два раза. Пожалел, вроде? Не смотря на болезнь, только матушка несчастную свою дочку не жалела, всё время донимая её попрёками. Царица требовала от дочери полного отчёта обо всём, и в первую голову, о Бестужеве.
    - Пётр Михайлович бессовестный человек, - в сердцах утверждала Прасковья Федоровна, - и братец мой, Васенька, вон, то же самое говорит. Ты послушай! Петька Бестужев тебя, ворону полоротую, скоро ограбит! Чуешь ли? У него оба сына проходимцы, а дочь – завзятая интриганка! Ох, не успеешь ты оглянуться, как лишат тебя перед царем остатка чести! Жаль, что я сама к тебе не еду, а не то выпужала бы из твоего замка всех филинов и мышей из этой фамилии. Понеже ты скоро опять туда возвратишься, и, поскольку, своих людей у тебя мало, так для того я отпущу с тобою Михайлу Салтыкова, которого хотел сам царь послать, и пускай он тебя охраняет. Он человек нашего рода! Мне же, многое у тебя при дворе, скажу, не по нраву, Анна. И самое главное - Бестужев твой – лиходей! Ужо, возьмусь-ка я просить Сенат вседокучно, чтобы переменить твоего гофмейстера, персона которого меня сильно печалит. И будет на его месте иной человек, кого государь и Сенат милостиво назначат. Тогда я хоть вздохну спокойно. Да я ужо и государыне отпишу, матушке Екатерине, и буду её слёзно умолять отставить твоего беса Бестужева. По моему скудному умишку, так быть на его месте куда почетнее Матвееву, или князю Львову, а при твоей особе – дочери Андрея Матвеева – Машеньке. Ведь она, Машенька-то, девка ученая, и живала по заграницам, и у государя в большой чести. В пажи к тебе тоже надо будет определить робяток из своих, русских, а не из курляндцев. Те все, как один, плуты, и доведут тебя до греха, как только вырастут!
    Мария Матвеева, писаная красавица и дочь дипломата, была любовницей самого царя. Но Анна уж и не спорила с грозной матушкой, она, попросту не умела этого делать. Да зато Бестужева упредила тайно письмом через верного карлика Авессалома, которому дозволялось ездить в Москву, в лавки. Бестужев слёзно обратился к царице Екатерине, и Анна ждала теперь какой-нибудь резолюции на материнскую «слезницу» из Петербурга. Она надеялась, что государь не отставит Бестужева, нужного ему человека. Пётр Алексеевич ценил его за верность и расторопность, большой опыт службы и управления делами герцогства. Ведь сама Анна была только по титулу герцогиней и не имела никакой власти. Даже самые мелкие дела и нужды её удовлетворялись с разрешения царя: а именно, всё, что касается быта, туалетов, побрякушек, и прочего, и прочего, к примеру, сказать, даже её комнатных животных. А содержание  двора, войска, доставка припасов, устройство сада, оранжерей, теплиц, выплата долгов? По поводу всего Бестужев должен был спрашивать самого царя, сноситься с секретарем Макаровым и ждать ответа. Без разрешения и пуговицы не купишь! Вот почему царица Прасковья радовалась, что её собственное водворение в Курляндию не состоялось, но она хотела окружить дочь своими людьми, соглядатаями, такими, как Андрей Матвеев и князь Львов. Словом, обложить дочь, как волчицу. Анна по-прежнему страдала, часто уливалась слезами и поправлялась из-за того  медленно. Горько ей было. Несколько оживило её только письмо, присланное царицей Екатериной из Петербурга. Отвечал её секретарь, но суть-то от этого не менялась. Письмо царицы Анна выкрала у матери, из-под подушки, будто воровка, ночью – она спала в проходном покое, и через неё бегала к себе также и Катюшка – и прочла:
    «Государыня моя, невестушка, царица Прасковья Фёдоровна, здравствуй на множество лет купно и с любезными детками своими! - Дальше было писано всё о ней, об Анне, об её отправлении в Курляндию: её собирались снабдить на дорогу деньгами и сервизом, просили мать не беспокоиться, что на её коште будут содержать дочь, что сыщется, даст Бог, и жених подходящий. Потом царица отвечала по поводу недовольства мамаши гофмейстером: оный не для одного только дела в Курляндию определён, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, … но для других … нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить, … то другие все дела станут. И зело я удивляюсь, что в. в. так долго гневство на него имеете. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Андрею Артамоновичу или Львову, и те обязаны его величества нужными и великими делами». Одну только уступку делали царице Прасковье: к Анне назначили старшей фрейлиной госпожу Марию Матвееву. Но это была добрая уступка. Асечку можно было отправить в Петербург, вместе с мужем, а Матвеева, ей думалось, подойдёт куда как лучше.
    Анна от радости чуть не забыла вернуть матушке письмо под подушку. Она бросилась к себе на постель и быстро уснула. Ужо, скоро в Петербург! А об Измайлове она нынче сожалела, куда меньше прежнего и огорчало её только то, что не поохотилась, как хотела. Но тут нечаемо выпали ещё и снежные, морозные денёчки, и она выехала верхом с Юшковым. И простудилась. Как на грех! Сильный жар начался у неё следующей же ночью, завалило горло, заболело в груди.
    Матушка Прасковья на дочь кинулась, на больную-то, чуть не с кулаками:
    - Опять, ты, колодища, завалилась!
    Пришлось царице написать царскому секретарю Макарову от себя слёзное письмишко.
    «Алексей Васильевич, здравствуй на множество лет. Пожалуй, донеси невестушке, царице Екатерине Алексеевне, ежели мой поход замешкается, … чтобы на меня какого гнева не было от царского величества.; во истинно, за великими моими печалями. А печаль у меня та, что неможет у меня дочь, царевна Анна. Прежде немогла 13 недель каменной болезнью, о том и ты известен. А ныне лежит тяжкою болезнью, горячкою; - а ежели им угодно скоро быть, и я, хотя больную, повезу».
   
    Им разрешили из-за болезни герцогини Курляндской отложить переезд в северную столицу. Очень долго болела Анна. Она вся исхудала и поблекла лицом, и голосом совершенно осипла, а волосы сделались наоборот толстыми и жирными, цвета кабаньей щетины. Сильно подурневшая, герцогиня прогостила у матери ещё целый год. Прасковья и её дочери ждали вызова в Петербург и боялись не угодить государю с Екатериной. Они часто писали лестные письма царю и царице. Угодница Катюшка сочиняла от всех членов семьи грамотки, стараясь подзадобрить дядину супругу и даже её малявок, Аннушку и Лизету. Царица Екатерина получала всё больше влияния на политику двора и дела придворной аристократии. Когда родилась у государыни дочь Маргарита, Катюшка от имени всех выразила ей родственные чувства: «Мы всемилостивого Бога благодарим, что слышим про ваше здравие». Потом, когда Екатерина опять ожидала ребёнка, написала: «Подай, Господи, царевича и чего от всего сердца желаем». И угодила, родился Пётр Петрович. В тот же год измайловские затворницы поздравляли наследника Алексея Петровича и его супругу принцессу Шарлотту с рождением сына, тоже Петра. Но жена наследника скоро скончалась, и пришлось тут же и соболезновать. У царевича Алексея это был уже второй ребёнок, первой, год назад, родилась дочка Наталья. У четы Меншиковых было уже трое детей. Ещё родились дочь Александра и сын Александр. У Шереметевых родилась дочь Наталья, и ожидался третий ребёнок. Вот так, сплошные прибавления в знатных семействах, а у них-то что? Тоска, вдовство, девство.
    Анне хуже всех было, что ни говори, и сёстры теперь её жалели. Некрасивая, она не составляла конкуренции даже Прасковье, а Катюшка, как колобок на коротких ножках, вертелась перед нею и всё старалась похвалиться: и белым, свежим лицом, и густыми черными волосами, и красными губками. Анна и без сестры знала, что это важнее всего в женщине – хорошая кожа, густая коса. А у неё и волосы вылезают и лицо, серое, с оспинами. Рябины теперь только ярче выступают, да и нос точит, точно ружьё. Такое сравнение и саму Анну смешило. Не лицо, а горелый блин! Крашеные губы на таком лице выглядели всего отвратительнее, и Анна предпочитала совсем не краситься и не наряжаться. Она всё ещё думала о Бестужеве. Как он там, да как же он её встретит? Знала, что любит ещё. Ловкий гофмейстер сошёлся в Митаве со многими из дворян и через них посылал Анне секретки, записочки, всего несколько строчек. Он так и не завоевал симпатий у царицы Прасковьи и Василия Салтыкова, они продолжали на него зубы точить, но не свалить им Бестужева – это точно. Анна знала, что царь Пётр побывал проездом в Курляндии и дела её устроил. Он приказал курляндским оберратам утвердить за ней назначенные деревни и самим звать её обратно со всем почтением. Бестужева он похвалил за службу и утвердил Марию Матвееву (свою любезную) на место старшей фрейлины. Она должна была ждать герцогиню Анну в Петербурге. Вот и опять конец измайловской жизни. Анна засобиралась, но тут выяснилось, что все с нею вместе поедут, и сёстры, и мать. В их жизни, наконец-то, произошло событие, которого они давно ждали. Такое событие, что старшие, Анна и Катюшка едва не перегрызлись, как суки. К ним обеим посватался один жених! Да-да, тот самый герцог Карл-Леопольд Мекленбургский. Батюшки! Анна едва зеркало не расколотила о голову сестры Катюшки. Ох! Проклятье! Проклятущая болезнь! Как герцог её, этакую, страшную-то, увидит? Так и плюнет! А ведь она сестры Катюшки и моложе и герцогиня. За ней отличное приданое – целая маленькая страна. Но мать Прасковья Фёдоровна напустилась на дочерей, еле не с кулаками, и сама разлила их, вцепившихся в волосья друг дружке, вишнёвым квасом.
    - Дуры! Ох, будет вам, дурищи окаянные, чего дерётесь? Ведь слово-то всё одно за царём, пора бы знать! Было бы это зимой, так я бы тебя, Анюшка, спровадила во второй раз замуж. А теперь, уж которую из вас сам царь выберет, той и идти за герцога Карла Леопольда. В письме вон написано, что в Петербург посол герцога, советник его Габихсталь, едет. Герцог просит руки … Анны, да-да, Анны, но это ещё на воде вилами писано. Цыц, ты у меня! Молчи, ворона! Чёрная метла! Поганка! Эфиопка! Не ты ему нужна, а корона Курляндии, сама подумай? Царь наш умён, он не отдаст, кому попало, курляндскую корону, дура! И выдаст Катюшку, голубушку мою, за этого Карла Леопольда! Ох-ох! Что мне-то делать тогда? Кто меня после этого утешать станет? Не ты ли, злыдня? – замахнулась она кулаком на Анну. - Ох, чую, герцогу этому всё равно, на ком из вас жениться! Он ищет у государя поддержки, а мне-то одно горе!
    А тут из Петербурга снова дурные вести. Тётя Настасья Ромодановская сообщила, что, да как делается в столице и при Дворе. Похоронили жену наследника царевича Алексея. В день похорон «с достойным великолепием» кронпринцессы Шарлоты, едва участники их прибыли из Петропавловской крепости во дворец царевича на поминальный обед, царь Пётр при всех вручил сыну письмо, с приказом: немедленно вскрыть и тут же прочесть. Царевич покорно сломал печати, прочёл письмо, да так с плачем и бросился к сапогам отцовым. Письмо явилось ультиматумом грозного отца сыну, не желавшему следовать по его стопам. Царь требовал от сына, либо изменить образ жизни, либо в монахи идти. Ох, не ожидал Алексей Петрович такого резкого поворота, да ещё в день погребения супруги! Но отец дано относился к нему враждебно. Царица Прасковья с дочерьми, как и все, давно знали не понаслышке, что Алексей живёт наперекор отцу. Пётр Алексеевич за отечество не щадит живота, а непотребный сынок с юных лет уклоняется от дела, и якшается с подозрительными людьми, с попами, да  со всеми, недовольными реформами. Помимо всего этого, Алексей много пьёт. Царевич и женился-то с превеликой неохотой, не любил и обижал свою супругу, предпочитая ей крепостную девку, рабу своего наставника Вяземского - Ефросинью. В пристрастии к вину и низким бабам царевич шёл по стопам отца. Лучшим же другом его сделался теперь бывший любимец Петра Алексеевича, изгнанный им за воровство со службы - Алексашка Кикин. Чему он наставлял царевича? Прасковья Фёдоровна того не знала и знать не хотела, и даже боялась об этом размышлять про себя. Ох-ох! Государь-батюшка, видно, что зело гневен, коль написал сыну: «Известен будь, что я тебя наследства лишу. Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный». Измайловские царевны промеж себя, жалели двоюродного брата. В детстве, случалось им вместе играть. Когда же восьмилетний Алёша был отнят у матери, Евдокии, и отдан под присмотр тётки царевны Натальи Алексеевны, не любившей его, они совсем перестали видеться друг с другом. Мать Алексея царицу Евдокию Фёдоровну, царевны Ивановны совсем не знали. По мнению трёх сестёр, царевич Алёша был - хуже девчонки. Он терпеть не мог мужские забавы: охоту, верховую езду, собак. В подмосковном Преображенском у Алексея  были учителя – сначала Никифор Вяземский,  и после ученый барон Гюйссен, но подчинялись они Меншикову, человеку без образования. Пётр Алексеевич доверил наследника фавориту, кстати, обращавшемуся с Алексеем грубо, даже жестоко. С тринадцатилетнего возраста Пётр стал приобщать сына к делам. В 1703 году царевич участвовал в качестве солдата бомбардирской роты в штурме Ниеншанца, через год в осаде Нарвы, а потом царь начал давать сыну поручения по заготовке провианта, набору рекрутов, присмотре за работами по укреплению Кремля. До Измайлова доходили вести о нерадении Алексея, о недовольстве Петра сыном, но всё чаще – о великом гневе царя на царевича и его компанию. В 1710 году весной царевич отправился продолжать образование за границу, и поэтому не присутствовал на свадьбе Анны с герцогом Курляндским. Через год ему сосватали невесту, принцессу Вольфенбюттельскую, и 14 октября 1711 года состоялась свадьба. Став женатым человеком, царевич долго ещё пребывал за границей, и принимал участие в походах, и лечился на водах в Карлсбаде. Молодая кронпринцесса прибыла с ним в Петербург, но герцогине Курляндской, из-за её собственного образа жизни, само собою, тоже из-под палки, так и не довелось познакомиться с ней,  и вот та скончалась. Увы, ей, бедной, думала Анна, не смогла она повлиять на поведение супруга, на что рассчитывал дядюшка-государь. Этим и прогневала своего сурового свекра. Не обрадовал царя и сынок, ею рождённый. Алексей же Петрович, теперь вдовец, внушал отцу страх за то, великое дело, которое будет когда-нибудь отдано в его руки. Вот и всё, чего знали измайловские царевны о своем двоюродном братце. Что же теперь будет с Алексеем Петровичем? Ведь с рождением у царицы Екатерины сына Петра, он получил серьёзного соперника! Царь, по-видимому, уже решил сделать наследником сына Екатерины. Алексей знал это и ответил отцу, что покоряется его воле.  Он ссылался на умственные и телесные свои недуги и поручал отцу своих маленьких детей. Пётр Алексеевич от такой неискренности даже заболел с расстройства. Возможно, думала Анна, дядюшка перепил на крестинах своего маленького сыночка. Все в Петербурге надеялись на благоприятный прогноз, но болезнь государя оказалась опасной и надолго затянулась. Придворные красавицы приуныли, вельможи постоянно дежурили возле покоев больного государя. Соратники Петра Алексеевича страшно боялись, чтобы он не умер.
    Такие вот новости приходили в Измайлово, и ничего не оставалось, как собираться и выступать в дорогу.
    Царица Прасковья Фёдоровна выехала вперёд с тремя дочерьми в северную столицу, а обоз с пожитками покатил вслед более тихим ходом. Времени-то почти не оставалось. Габихсталя ожидали не ранее января нового 1716 года, а царь, ещё не выздоровев, уже намеревался выезжать за границу в конце оного же месяца. Не всё складывалось, как надо. И невеста для Карла Леопольда ещё не была выбрана. Как же выезжать за границу без невесты? И царь всё ещё очень болен! Всего хуже, что врачей он не слушается! А вдруг он умрёт? Не дай того, Господи, спаси и помилуй! Тогда царём сделается малохольный Алёшка! А как-то ещё отнесётся Алексей к тётке и к кузинам, которых, наверное, совсем не помнит? Правда, злиться ему на тётку царицу Прасковью вроде и не за что, но всё же, но всё же!.. Вдова-царица явно держала сторону Петра Алексеевича! Герцогиня Анна, некрасивая после болезни, вяло отмахивалась от матери: чего уж там, кто её выберет, какая из неё невеста? Царевна Катюшка, наоборот, чувствовала в себе уверенность, что её назначат невестой, и выглядела весёлой и хорошенькой. Прасковья Фёдоровна не желала её отпускать, но свадьбы могло ещё и не быть, всё ведь зависело от самочувствия государя дяди.
    А Катерина рвалась замуж. Ей, в отличие от младших сестёр, достался весёлый, живой характер и крепкое здоровье. Румяная, общительная хохотушка, она была любимицей не только у матери, но и царя-дядюшки и у царицы Екатерины. Правда и она не блистала образованием, не выучилась ни немецкому, ни французскому наречию, но зато была превосходной танцовщицей. Учитель танцев Рамбурх всегда восхищался ею на уроках, а кавалеры наперебой приглашали её танцевать. Царь Пётр Алексеевич любил пройтись с нею в менуэте и попрыгать в контрдансе. Казалось, её толщина совершенно не являлась недостатком, поскольку Катюшка с младенчества была мала ростом и очень толста и привыкла легко управлять своим неуклюжим, на первый взгляд, телом. Толщина совсем не мешала ей резвиться. Кругленькая, маленькая, черноглазая, черноволосая, белокожая Катюшка-свет с ногами лёгкими и со смехом звонким, была почти идеалом женщины своего века. Тогда идеалом была не стройность, а статность, глаза мужчин приковывались не к талии, а к лицу. Но самое главное достоинство – это гладкая кожа, нежная, как атлас цвета сливок. И каскад густых черных волос. Все ведь знали, что государю очень нравились брюнетки! И Катюшка задавалась перед Анной. А ведь умом она не блистала, и была ветрена, болтлива, бесстыдна и беззаботна, говорила, что в голову придёт. В детстве, в Измайлове, она уже дразнила мальчишек и выбирала из них себе галанов, а в Петербурге, бесстыдно амурничала с пажами и царскими денщиками. Её остроты ценил сам государь-дядюшка, находя в них сатирический смысл. Не делалось секрета и из того, что государь с вожделением посматривает на Катерину и только то, что она ему близкая родня, мешает ему закрутить с ней амуры. Катюшка тоже кокетничала с царём, ей ведь уже исполнилось 24 года, уже и не перестарок а настоящая старая дева. Но Прасковья Фёдоровна очень надеялась сохранить старшую дочку для себя, никогда не разлучаться с нею, и разменной монетой для неё была Анна. А Катюшку, любимицу, до того было жалко отдавать за какого-то проклятого герцога, да на чужую сторону, но, плачь, не плачь, да слезами горюшку не поможешь! Радость последних лет, нежная, ненаглядная шалунья, ласковая Катюшка должна была навсегда исчезнуть из жизни матери. Мекленбург – это далеко, это – тридевятое царство-государство. Вот если бы самой царице Пётр Алексеевич назначил следовать за любимой дочерью, то она и глазом бы не моргнув, отправилась хоть на край света. Но государь не планировал отпускать за границу невестку с младшей дочерью, ибо царевну Пашеньку нельзя было ни замуж отдать, ни оставить одну жить в Измайлове или Петербурге. Пашенька очень больна, и нуждается в материнском присмотре. Царица-мать, правда, не теряла последней надежды, что герцог откажется от Катюшки - невесты «старой годами». Главная цель династического брака – прижить детей, рассуждала Прасковья Фёдоровна, а её старшие дочери уже третий десяток разменяли и обе, ни разу не рожали. Нет, всё же, было бы лучше, если бы царь отдал Карлу-Леопольду Курляндию с рукой Анны, которая медленно, но оправляется от болезни и, если её как следует приодеть, то недурна будет. Посему она подарила средней дочери новое красное платье, выписанное из Парижа, и подарила собственное алмазное ожерелье и к нему такие же серьги.
    В Петербург царица и три её дочери отправились в конце 1715 года. Прибыли в первых числах января, и сразу получили приглашение в Зимний дворец на ассамблею! Слава Богу, государь выздоровел. Пётр Алексеевич сам радостно встретил царицу и племянниц, хотя и полулёжа в кресле, всё ещё очень слабый. Он объявил, что сваты уже в Петербурге и сказал весело Катюшке:
    - Собирайся под венец!
    Потом посмотрел на кислую физиономию царицы Прасковьи и пожалел её:
    - Вижу, вижу, что ты горюешь по старшей дочери, Прасковьюшка, но такова политик! Ничего не поделаешь, придётся тебе, невестушка, с любимицей своей распроститься!
     Потом он заговорил о свате герцога и рассказал, как идут дела. Оказывается, что прибывший раньше их Габихсталь хоть и предложил руку своего герцога Анне Курляндской, сам жених уже переменился и торопил с заключением брака с царевной Катрин, которая ещё не была замужем. Видимо, он считал, что девица окажется послушней и плодовитей вдовы. Жених лично нанёс визит Павлу Ивановичу Ягужинскому, пребывавшему посланником тогда в Штральзунде и вручил ему кольцо со словами:
    - Прошу вас передать это кольцо той невесте, которую выберет для меня его царское величество, но я хотел бы взять за себя принцессу Катрин, коя ещё девица и любимица у своей матери.
    Пётр Алексеевич пояснил:
    - Это Габихсталь заранее разузнал и сообщил герцогу. Ну, что же, теперь, когда герцогов сват сам узрит тебя, Катерина, он будет рад написать Карлу-Леопольду, что ты и в самом деле, любимица матери, добра и весела нравом. Сейчас я вас познакомлю со сватом, пойдёмте со мной.
    Пётр Алексеевич встал, опираясь на трость, и медленно направился в залу, где гремела музыка, и уже собрались гости. Знакомство со сватом жениха состоялось, и Габихсталь не замедлил написать герцогу Мекленбургскому:
    «Старшая царевна Екатерина Ивановна, действительно самая любимая дочь царицы, и при этом она добра и весела нравом и скоро приедет в Данциг вместе с царём».
    Свадебный контракт, не теряя времени даром, заключили, обязав герцога после сговора «вступить в брак немедленно, с подобающим торжеством, в том месте, какое будет назначено по взаимному соглашению. Её высочество останется православною, равно как и весь русский штат». Пётр Алексеевич обязался снабдить племянницу гардеробом, экипажами и дать в приданое 200 тысяч рублей, «буде не удастся силою оружия отнять у шведов город Висмар с Бранеминдом, отошедшим от Мекленбурга по Вестфальскому миру». Висмар был выгодным постом для морской торговли, и Пётр Алексеевич хотел иметь там надёжные склады для русских товаров. А жених был, собственно говоря, не совсем достойный человек, чистый пройдоха, необразованный, тупой как кабан, грубиян, скупердяй и жестокий деспот. По сути, человек он был, к тому же ещё, не свободный - женатый. У него была в наличии неразведённая с ним по всем правилам, супруга, рождённая принцесса Нассау-Фрисландская София Гедвига. Герцог, благодаря дурному своему нраву, не смог ужиться с женой, и она покинула его, поселившись отдельно. Также точно герцог не уживался и со своими подданными. Сущий параноик, вот он кем был, видел везде только заговоры, покушения на свою особу и хватал всех, кого начинал подозревать. Он лично творил над своими врагами суд и расправу, был при этом очень жесток, попирал закон, и головы его врагов расставались легко с плечами. Так вот какому человеку отдавали в лапы Катюшку-свет! Пётр знал, что за человек Карл-Леопольд, но смотрел на его жестокие поступки сквозь пальцы. Политика – вот что главное! Царица Прасковья Фёдоровна, если бы ей сказали напрямик, что за зять будет у неё, умерла бы с горя. Она и так уж вся изошла слезами, хотя на ласки гостю мекленбургскому  не скупилась, и угощала всех подряд, кто бы ни закатился в её хоромы. Замуж отдавала своё сокровище ненаглядное, любимую дочь! Она не была также и довольна условиями брачного договора, но что ей оставалось делать, как не покоряться-то? Государь-то крутенек! Впрочем, Пётр Алексеевич очень ласково обходился со своей невесткой, и пообещал ей выдать замуж Катюшку-свет непременно в своём высочайшем присутствии, да заодно и жениха приструнить и невинную невесту, бедняжку, утешить.
    - Непременно, государь-батюшка, ты так и скажи герцогу-то, чтобы берёг он невинную голубушку мою, а не то я его прокляну! – цеплялась несчастная матушка за государя.
    Пётр Алексеевич обещал ей, что всё так и сделает, и весело смеялся над скорбью «старухи». Прасковья Фёдоровна ныла и унижалась, но попросить царя отпустить её с дочерью за границу, как ей мечталось,  раздумала. Как бы она этого ни хотела, а годы брали свое, болезни одолевали: болели, опухали ноги, и были уже налицо все те симптомы каменной болезни, что и у средней дочери – наследственного недуга Салтыковых. Ох, беда! Анна в эти дни была всегда рядом с матерью и, хоть жалела её, да стыдилась при ней плакать. Анна тоже охотно поехала бы с сестрой, но государь приказал ей отправляться в Митаву, и как можно скорее. Анна же медлила и отговаривалась перед ним жалостью к матушке родимой, больной, недужной и всё канючила, выпрашивала себе отсрочки, пока, наконец, грозный дядюшка не махнул на неё рукой: ладно! пока можешь, до отъезда нашего, оставаться.   
    За своей бедою, Прасковья Фёдоровна больше не интересовалась политикой. Иногда до неё долетало что-то интересное, какие-нибудь сплетни, но она лишь вздыхала и отмахивалась рукой. Однако Анна прислушивалась ко всем разговорам. Ей стало известно, что Пётр Алексеевич перед отъездом за границу снова написал наследнику грозное письмо. Он напрямую потребовал от Алексея принять монашество, и сын, вроде бы, согласился. Он написал отцу: «Желаю монашеского чина, и прошу вашего милостивого позволения». И вот, до отъезда царя за границу оставалась всего лишь неделя, как при дворе заговорили о болезни царевича.  Пётр Алексеевич посетил сына накануне своего отъезда. Царь, видимо, не ожидал настолько глупого отказа от наследства и велел сыну:
    - Одумайся, дурак! Лучше тебе взяться на прямую дрогу, а не в монахи идти. Я даю тебе ещё полгода на размышление, а после отпиши мне! Какой из тебя, к чёрту монах, Алёшка? С твоим-то пьянством и женолюбием?  Никак не представляю тебя чернецом.
    Анна тоже не могла себе представить Алексея монахом. Мать её – тоже. Прасковья Фёдоровна, добрая душа, если дело касалось царского семейства, попросила Анну встретиться с двоюродным братом у него в дому и уговорить его не ходить в монахи. Анна послушно отправилась к нему и долго беседовала с ним по-родственному. Много чего они переговорили. Алексей Петрович плакался ей о кончине супруги, о  том, что она оставила его с двумя малыми ребятками на руках. Анна поведала ему своём несчастном вдовстве и скуке. Она привезла племянникам подарки: красивые детские одеяния и игрушки. Алексей, когда она расспрашивала его о детях, почему-то отвечал нервно и не смотрел ей прямо в глаза. На просьбу показать малюток отмахнулся: чего на них, сестрица, смотреть? Анна догадывалась, что царевича занимает только новая любовь его, румяная красавица, Фроська. Любовница уже забрала над ним полную волю: вот она, шурша атласными юбками, то заходит, то выходит, приносит закуски, водку и вино, и держится не как служанка, а почти как хозяйка. У герцогини Курляндской рука чесалась, закатить Фроське оплеуху, да чтобы у ней в голове неделю звенело! От вина Анна отказалась, а царевич то и дело опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, и жаловался, жаловался, ломал костлявые пальцы, и даже плакал. Несколько раз он вскакивал, выкрикивая:
    - Сестра, я болен, видишь, как я болен?!
    Он и в самом деле выглядел больным: трясучим, с ранними залысинами, бледным лицом, красным носом. Глаза его бегали и закатывались порой, точно от страха.
    - Ты бы пожаловался государыне-тётушке, Алёша, - посоветовала ему Анна, - чай, она добрая и влияние имеет на государя-дядюшку, к тому же – ума палата. По моему разумению, одарил её Боженька умом против всех нас, природных царевен. Я сама постоянно спрашиваю у неё советов и держусь их. К ней, что ли приласкался бы?
    - Да-да, мачеха моя умная баба, - живо откликнулся царевич, - и я при всех её восхваляю, но она вряд ли чем мне может пособить, чай, батюшка будет гневаться! Я уж не знаю, как батюшке угодить-то, сестрица! Ей-ей-ей! В монастырь вот пойти соглашаюсь, что может, Богу будет приятно, так батюшка меня во лжи подозревает. Чуть знаю себя от горести, чуть жив, - и он горько заплакал.
    Анна его снова спросила про детей:
    - А твои сын, да дочка?
    - Ах! Они же маленькие, от них никакого проку, - негромко, не подымая головы, проворчал Алексей Петрович, - я поручил их батюшке-государю. – И вдруг уставился на Анну дерзко. - А хочешь, поручу своих детушек тебе, сестрица? – Ты, кажется, любишь карапузов?
    Однако ничего, кроме равнодушия к своим детям, не прочла Анна в его глазах своего двоюродного братца.
    - Так любишь ли ты малышню пузатую? – нетерпеливо переспросил царевич.
    - Я люблю детей, но без воли дядюшкиной не посмею ничего обещать тебе!
    - Вот и я тоже не могу – без его воли! Я – ничто! Муха я!– всхлипнул совсем по-детски царевич. – Не ровён час, отец меня прибьёт! Посадит на одну ладонь и другой прихлопнет. Как и тебя, Анюта! Как и любого из нас! Эх-эх! Говорю тебе, одна у меня услада осталась, - милая Ефросиньюшка. – Он указал глазами на двери. С нею вот не представляю, как буду расставаться, уходя в монастырь, легче мне умереть. А у тебя есть амур?
    - Нет, - быстро ответила ему Анна и подумала, что не врёт, говоря так. Ведь Бестужева-то она не любила, и сама это понимала всё более год от года. Да, у царевича одна радость – Ефросинья, а у неё, у Анны-то, вовсе никакой радости нет, пусто в сердце. Бестужев – старик. Любви-то она, можно сказать, и не знает. Какая уж тут любовь? Ох-ох!
    Но ничего этого она не сказала двоюродному брату. Алексей, собственно, не интересовался её житьём. Он опять приступил жаловаться на отца и на собственные невзгоды, на жену-чертовку, царствие ей небесное, и даже на детей, сосунков несчастных. Анна поняла, что дети от нелюбимой жены только раздражают братца, что для них нет места в сердце царевича.
    Когда пришло время им прощаться, Алексей обнял двоюродную сестру и сердечно поцеловал в губы. От него резко пахло водкой и табаком, а губы были как лёд, и сильно тряслись руки. Анна ответила ему родственным поцелуем: только слегка коснувшись его лба губами. Когда целовала, то оказалось, что они с царевичем одного роста.
    Царь, царица, сговорённая невеста и многочисленная свита отбыли в Данциг 27 января 1716 года. Царица Прасковья Фёдоровна от горя слегла на руки Анны и Параши. Она горько плакала и никого больше не желала видеть, но потом поднялась и начала строчить письма царице Екатерине Алексеевне. За неё писала обычно средняя дочь Анна, потому что от слёз глаза матушкины опухли. «А о Катюшке прошу, пожалуй, свет мой, содержать её в такой милости, как отвсюдова слышу превеликую к ней милость, а о том, свет мой, ещё прошу, что с молодости, какая неисправа – пожалуй, свет мой, поучи и побей по такой твоей милости».
    Об Анне никто так не заботился. Она скоро поняла, что матушка, хоть и недужна, а в ней более не нуждается. Через два месяца Анна уехала в Митаву. О свадьбе сестры Катюшки она надеялась узнать из переписки. Свадьба должна была состояться 8 апреля. Она знала, что сестра примется и за границей веселиться. Хотя, ей-то какое дело?
    В Митаве её дожидался любезный Бестужев.


15

    Пётр Михайлович устроил Анне торжественную встречу, но члены курляндского сейма, знатные дворяне и бюргеры явились встречать герцогиню с такими постными рожами, что она даже испугалась: все ей кланялись, с удовольствием угощались токайским, но задержались в замке ненадолго.
    Бестужев  предложил Анне отужинать вдвоём.
    - Ох-ох, Пётр Михайлович, я, чаю, что ты меня тут позабыл, проказник? – укорила своего гофмейстера герцогиня.
    Бестужев, располневший, с отвисшими щеками, в кудрявом парике, показался ей довольно-таки постаревшим, но всё ещё привлекательным мужчиной. Со слезами на глазах, старый любовник взял Анну за руку и галантно прижал к своему сердцу.
    - Вот где ты, матушка, у меня, всегда здесь, - промурлыкал он, - как же я мог тебя позабыть? Я тут ради тебя так старался и страдал каждую минутку по тебе, обижаешь!
    - Не верю я тебе, Петя, - тяжелехонько вздохнула в ответ герцогиня, - что-то ты стал уж больно вальяжен, и я думаю, что ты без меня задирал всем  бабам подряд юбки?
    Пётр Михайлович, к её удивлению, не стал отпираться.
    - Матушка, так это же исключительно ради мужского здоровья, - да и ради твоего высочества тоже, чтобы не осрамиться перед тобой, когда повелишь ты мне довольствовать себя любовью. Мужчина я ещё в полном соку и силе, не разочаруешься. Я тебя люблю, как не любил и законную супругу, мать моих детищ.
    Он поднёс к толстым губам крупную руку герцогини и покрыл страстными поцелуями.
    - Озорник ты, Пётр Михайлович! – во второй раз укорила она старого ловеласа.
    - Озорник! – он игриво подмигнул Анне и фыркнул, как сытый кот. – Прикажешь, и мы порезвимся с тобой вволю, но можно и о деле сначала поговорить. Я тебя не утомлю, сладкая моя матушка! – он подвёл герцогиню к столу и помог ей сесть. В другой раз, она бы обиделась, но не теперь. Знала, что на Бестужева свалилось много забот, что он крутится ради неё, как волчок, клянчит и выбивает деньги у сейма, экономит каждую копейку.
    - Государь, - начал докладывать ей Бестужев, - отбрил здешних оберратов, точно бритвой и велел им утвердить земли за твоим высочеством. Знаешь ли?
    Анна кивнула.
    - Так вот, из-за этого тут у нас шум и гам! – Пётр Михайлович, изображая огорчение, поджал губы. – Едва государь отбыл отсюда, так и пошли словесные баталии в ратуше! У-у!.. – Он зажмурился и развёл руками. – Бояться стало некого, и сановники нагло заявили, что брак твой, матушка моя, недействителен: мол, покойный герцог Вильгельм не достиг совершенных лет, когда венчался и через два месяца умер. Так что за вдова такая герцогиня Анна? Почто ей имения жаловать? Не дадим никаких имений, поскольку они заложены и перезаложены, кругом в долгах. Это когдаааа-то были они обширны и составляли третью часть герцогства, а сейчас все в аренде у рижского епископа, у бранденбургского курфюрста, у знатных рыцарей и бюргеров. Выход есть только один: выкупать. А на какие шиши, спрашивается? Некоторые ораторы на сейме так и рекли, не чинясь в выражениях в адрес вашего высочества и его величества, батюшки-царя! Мол, в казне герцогства совсем пусто, а царь, хоть и крут, да весьма скупенек. Не даст он нам с тобой, Аннушка, ни копейки! – Бестужев слегка поморщился. – Пётр Алексеевич строго наказал мне выходить из положения своими средствами, а какими? Вот, видишь, я и верчусь, и кручусь, и бегаю, точно ёжик по лесу, падалицу нанизывая на иголки. Для кого? Да лишь для тебя, голубушка сизокрылая. – Он через стол потянулся и погладил смуглую руку герцогини. – С замужеством твоим снова ведь ничего не вышло, Аннушка, да и, слава Богу. Не думаю я, чтобы тебе понравился такой хозяин, как герцог Мекленбургский. Говорят, желчный, злой человек! У него тоже долги, земли, захваченные Швецией. Он Курляндию бы присоединил к своей короне и, заручившись поддержкою  царя Петра, почувствовал бы себя европейским владетельным монархом, сам стал бы другим предписывать законы, а ты ему не нужна!
    Вот как откровенно высказался Бестужев, бросив прямо в лицо Анне про её никчемность. Посмел! Сегодня он вёл себя слишком нагло, но и Анна больше не тушевалась. Она, слушая его, припоминала, скрепя сердце, как о них с сестрой Катюшкой судачили, придворные и родня, что де стары они обе для замужества. Подумав немного, Анна мрачно кивнула любовнику головой со скромной причёской: волосы забраны за уши и заколоты на затылке. Уши загорелись огнём, а лицо наоборот, поблекло, выставляя рябины. Зеркало всё ещё говорило ей, как она не красива после болезни. Худоба, длинный нос, тусклые волосы и проклятущие рябины на серой коже сурового лица. Но в 22 года ставить на себе крест ещё не хотелось. А хотелось любви. И потому Анна, без лишних слов, встала, оправила тяжелые складки робы, медленно обошла стол, и села Петру Михайловичу на колени, вдавив его в кресло. Бестужев обнял её обеими руками и  прильнул к горячим губам её жадным поцелуем.
    - Ах, как с тобою мне хорошо, Пётр Михайлович, - бормотала она. – Мм-м-м мм, - простонала Анна, но, в то же время, отметила, что в этот раз орудие любви Бестужева оказалось не таким уж твёрдым и крепким, каким было в начале.
    - Возьми его в ручки, моя радость, да? – шепнул старый галан на ушко Анне.   
    Она послушалась и целиком отдалась новой любовной игре, какой ещё не бывало между ними. Теперь она сама управляла любовником и доводила его до страсти, но это тоже была его заслуга. Что бы она без него делала? Грела бы холодную постель, как в Измайлове и Петербурге. Судьба всё же одарила её радостью на чужбине в объятиях человека, уже разменявшего шестой десяток, но это было не важно. Главное другое, что он у неё есть.
   
    Герцогиня Курляндская от рождения много пережила в доме матери: её и не любили, и часто наказывали, и обделяли всем, чем одаривали Катюшку и Прасковью. Учителя и няньки смело жаловались матери на Анну. Она привыкла держаться позади сестёр, возвышаясь над ними, точно башня, и переживала молчком. Вот и теперь ей предстояло вести странный для русской царевны образ жизни: поселиться в бедной стране, на птичьих правах и рассчитывать только на дядюшкины финансы. А денег требовалось немало, чтобы содержать двор,  ежедневно приглашать к столу местное дворянство, устраивать праздники, обновлять собственный гардероб, приобретать драгоценности, экипажи, лошадей, охотничьих собак. Увы, Пётр Алексеевич не поощрял расточительности и заставлял её экономить. Живи, и майся! Живи, как знаешь! Анна и помаялась, и понаделала долгов и поняла, что жить так совершенно не годится. Прошли те, прежние времена, она выросла, спряглась в супружестве с юным герцогом и сразу же овдовела.  А вдове следует обращаться с сильными мира сего разумно. Практично. Униженно. Словом, ей нечего и не перед кем, задирать нос. Видимо, пора уже выучиться кланяться, пора понять, кто и чем дышит в Петербурге. В хитросплетениях придворной жизни Анна быстро научилась разбираться, и стала писать письма, поздравленьица, да «слезницы» всем, кто при дворе дядюшки-батюшки состоит в фаворе, а тому, кто в опале, не писала. За всё время, пока царь гостил за границей, Анна переписывалась с Меншиковым и членами его семейства, с маленькими царевнами, жившими у него, даже с младенцем Петром Петровичем, с приложением к письмам игрушечек. Просила она и молила, чтобы не оставляли «своей любви к матушке и сестрице», горевавшим в Петербурге по Катюшке. О свадьбе сестры она узнала из писем сыновей Бестужева, из дипломатической почты. В Данциг на празднества съехались посланники от королей Дании, Пруссии, Ганновера, а великолепнейший король Август II Польский прикатил собственной персоной. Они явились как союзники Петра против шведов, надеясь щегольнуть перед его царским величеством. Царя Петра первым встретил обер-маршал и наиближайший советник жениха -  Эйхгольц. Государь из-за этого даже решил, что герцог-жених его обманет и не приедет лично на свадьбу, но тот прибыл в Данциг к 8 марта. Жених с ходу никому из русских не понравился: неряшливый да плюгавый, мундир носил шведский, а на бедре – длинную шведского же образца, шпажищу. Как отметили дипломаты, Карл-Леопольд вёл себя с русским царём скромно, куда смиреннее, чем перед самим цесарским величеством, но с царицей и невестой сразу же обошёлся не вежливо, говорил с ними сквозь зубы. Хуже того, вокруг переговоров, насчет брачных трактатов, пошли споры. Особенно долго судили и рядили, о том, на что содержать при герцогине архимандрита и 12 человек певчих, да какое назначить жалование её штату? Несчастный Эйхгольц от волнения чуть было не слёг чахоткой: он начал кашлять и оглушительно сморкаться. Придворные русские дамы сразу же прозвали его злым человеком, за скупость. Когда зашла речь о том, что генерал Вейде и князь Долгорукий соединяться с корпусом князя Репнина в Мекленбурге, Эйхгольц, не смущаясь, сказал герцогу:
    - Ваша светлость, берегитесь, чтобы эти русские не пожрали целого Мекленбурга!
     Герцог ответил ему:
    - Пустое, они там ничего не сделают. Ведь нет народа, который довольствовался бы столь малым. Русские едят траву и пьют воду.
    С чего он это выдумал? Дамы так и решили, что у него мозги бараньи. Он совсем не заботился ни о свадьбе, ни о своей невесте, вдруг начал открыто избегать Петра Алексеевича и чрезвычайно задирать нос перед русскими вельможами. Скоро шведский его мундир и шпага так надоели Петру Алексеевичу, что он матерно обругал будущего зятя, но от свадьбы его с племянницей не отказался, наоборот, настоял на скорейшем бракосочетании. Царя нисколько не смущало то обстоятельство, что бракоразводный процесс герцога с первой супругой всё ещё тянулся. В назначенный день Эйхгольц – не такой дурак, как герцог,  попросил того оставить дома пресловутую шпагу.
    - Ваша светлость, вы ведь не собираетесь ни с кем драться? Тогда, ради Бога, поберегитесь! Вы имеете дело с таким государем, с которым надо обходиться очень осторожно. Конечно, вы приехали сюда, чтобы колоть, но иначе, - наставлял он жениха.
    В ответ герцог хрипло заржал:
    - Ха-ха-ха-ха! Конечно, я нацеплю шпагу, чтоб уязвить его царское величество!
     На следующее утро он так, не вняв увещеваниям Эйхгольца, прикатил к царю в карете генерала Вейде, при дурацкой своей шпаге, в любимом мундире без манжет! но зато в сопровождении большой свиты, сидящей в облезлых наёмных экипажах. Ради свадьбы народу на улицах собралось столько, что было не протолкнуться. Выходя из кареты, жених неуклюже задел головой за дверцу, зацепился париком за гвоздь и сошёл наземь, сверкая плешью на затылке. Парик герцога спас Эйхгольц, вовремя подоспевший. Он сдёрнул парик с гвоздя и надел герцогу на голову. Засим сразу же приступили к исполнению свадебного чина. В присутствии польского короля Пётр Алексеевич наградил жениха орденом св. Андрея Первозванного, и только потом отправились за невестой. Екатерина Ивановна ожидала жениха, в сиянии бриллиантов, убранная великокняжеской короной.  Жених с невестой и свита пешком прошли через улицу в часовню, и обряд венчания совершил русский архиерей. Во время церемонии царь, по своему обыкновению, то и дело переходил с одного места на другое и указывал певчим в псалтыре, что надо петь. После венчания дали ужин и на площади сожгли фейерверк. Вот и вся Катюшкина радость. Анна с удовольствием подумала, что её собственная свадьба была куда торжественней – на ней присутствовал весь Петербург, и выходила она за молодого. Очень хотелось бы ей узнать подробности житья-бытья Катюшки, но прямо спрашивать было неудобно, да и не у кого. На счастье, Бог послал к Анне гостью, тётку Марию Алексеевну, возвращавшуюся из Карлсбада. Ох, и насказала она Анне новостей!
    - Худо живёт сестра твоя с мужем, очень худо. Попала русская царевна в дыру волчью, василиску в пасть! И доложу я тебе, Аннушка, что оной Карл Леопольд гораздо хуже будет твоего покойника Фридриха-Вильгельма, – заверила Марья Алексеевна племянницу. - Герцог дурен собой, пьяница красноносый, комар плюгавенький, да ещё драчун и подлюга! С русскими на свадьбе держался он высокомерно, презрительно, на невесту свою и не смотрел, а только кривил рожу.
    В смешных выражениях Мария Алексеевна долго описывала шведский мундир, парик и шпагу нового зятя, ещё более сокрушаясь относительно его скупости.
    - Судя по обстановке в доме, он страшно скуп. Радуйся, что не ты за него вышла!
    Царевна Марья Алексеевна, не любящая европейских порядков, так уж разошлась, расписывала житьё за границей, что молодая герцогиня то плакала, то хохотала. Ну, Катюшка, ну, хлебнёт горького, до слёз. Вот уж не повезло любимой дочери маменьки Прасковьи! Ах, как матушка старалась Анну пораньше с рук сбыть, спихнуть, а вот, поди же, ничем Катюшка не выиграла перед средней сестрою. Пожалуй, Анне действительно повезло, что не она получила в женихи этого Карла Леопольда. По ночам, лёжа без сна в постели, одна, потому что необходимо было таиться от тётки царевны Марьи, Анна представляла себе сестрину свадьбу. Вот покои, заполненные нарядными вельможами, и рядом с царём-дядюшкой – такой же исполин, король польский. Государь с Екатериной принимают герцога, сидя на золоченых креслах под балдахином. Герцог Карл Леопольд подходит к Петру Алексеевичу –  плюгавенький, важный, в мундире, при длиннющей шпаге, но без манжет. Анна представляла рядом с ним сестру Катюшку в сверкающей диадеме на её черных волосах, разубранных бриллиантами. Государь благословляет племянницу иконой, соединяет руки жениха и невесты. Потом благословляет Екатерина. И вот, как воочию перед глазами, в маленькой, наспех построенной часовне, русский архиерей венчает молодых. Золоченые венцы из камени честна, держат над головами герцога и Катюшки царь и польский король. Жениха и невесту обводят вокруг аналоя. Вот так! Выдают замуж московскую царевну по греческому обряду за неразведённого жениха-немца! Царь-дядюшка-батюшка опять пренебрегает законами, как уже приобвык делать! А, после венчания, накрывают самый простой ужин, в узкой и полутёмной зале. После ужина, царь, по своему обыкновению, берётся за фейерверки. В десятом часу вечера, молодую жену герцога отводят в опочивальню, и там её забывают. Может, и хорошо. Только сверху сестра девица, а снизу-то!.. В третьем часу пополуночи пьяный жених заваливается к молодой жене, а верный Эйхгольц ложится у дверей их опочивальни на диване. Но скоро сон его нарушает «молодой» муж. Герцог выскакивает из спальни как снаряд и сгоняет Эйхгольца с его места.
    - Вот, что говорят, - заговорщицки делилась с племянницей царевна Марья, - сей Леопольд бесящий после своей первой свадьбы избил, изнасиловал и бросил несчастную принцессу Софию Гедвигу! Зато и отлились мерзкому коту мышкины слёзы: наша разлапушка – Катюшка обратила его в позорное бегство! Ха-ха-ха! Чай, наша коза не пропадёт в любом огороде! На второй день Катерина-свет уже отплясывала с каким-то белобрысым придворным, я сама видела, собственными глазами!
    «Ох, всё одно, надо ждать скоро писем весьма прискорбных!» - рассуждала Анна сама с собой. Она не очень-то доверяла рассказам, доживавшей свой век девицей, тётки-царевны. Над Марьей-то Алексеевной никогда не стоял муж с кулачищами! Анна решила, что её вдовье житьё, всё же, лучше, чем житьё мужней жены, или девушки-вековухи. Но и жить без сильной руки, без защитника – тоже не сладко! А тётка, словно нарочно, принималась громко ругать  и быт вдовий, и холодный, неуютный немецкий замок. Марья Алексеевна всё бубнила, что живёт Анна в неприятном месте. В комнатах у неё темно, ветер воет, а из камина, не ровён час, выскочит черт с рогами и примется кувыркаться. Ох, и жуть! А ещё страшней, так это вот так, ночью, сидеть у камина и представлять те глубокие подземелья, которые устроены рыцарями внизу, прямо-таки у них под ногами: все эти ужасные глубокие подвалы, да погреба, в которых раньше содержали бунтовщиков и противников владельцев замка. Там же и пытали, и бросали гнить трупы. Может быть, прямо под неуютной гостиной и есть один из таких смрадных колодцев, полный скелетов?! Ох-ох! А на дворе-то уже осень, и страшно становится по вечерам, даже с огнём бесприютно. Теперь, когда быстро темнело, Анна велела раньше зажигать свечи. В один из таких вечеров тётка поведала Анне, что встретила по пути к ней, в четырёх милях пути от Митавы, Алёшеньку - царевича Алексея.
    - Да что ты?! – не поверила ей племянница.
    - Воистину, милая ты моя, не вру!
    - Куда же братец мой двоюродный направлялся?
    - Как куда? Вестимо, к батюшке-государю за границу!
    - Неужели? Так он решился?
    - А что? Отцу следует угождать! Отец хочет, чтобы сын был рядом!
    - Так ведь …
    - Да всё по-другому теперь, милая ты моя, обернулось, - призналась тётка, - государь-то ведь сам вызвал Алёшу к себе письмом из-за границы, из города Копенгагена. Царевич теперь уже там. Алёша сам сказывал мне, что отец сурово приказывает ему сопли не мотать на кулак, а сделать окончательный и бесповоротный выбор: либо взяться за ум, воевать со шведом, либо уйти в монастырь. «И буде за первое возьмёшься, то более недели не мешкай, поезжай сюда, ибо ещё можешь к действам поспеть», - написал Пётр Алексеевич сыну. Алёшенька мигом собрался и поехал!
    - Стало быть, за ум взялся дорогой братец?
    - Ох, Анна! Ты, правда, думаешь, за ум? – тётка как-то непонятно передёрнула плечами. – Подумай сама, а чего ему делать-то, сердешному? Ты подумай!  Он час у меня на груди стонал-плакал, рыдал, жаловался, а потом приказал трогаться, и – прощай – укатил с ветром! Только я и видела его, лапушку! – заплакала старая царевна.
     - А кто был с ним?
     Мария Алексеевна оглянулась на двери и сказала:
     - Небольшая у него свита: Фроська, курвишка, да её родной брат, певчий Ванюшка и всего три человека прислуги. Вот и всё. Алёша мне сказал, что деньжонками его в дорогу хорошо снабдили. Александр Данилович Меншиков охотно дал взаймы тысячу червонных, да Сенат отпустил две тысячи, да ещё дали, тоже взаимообразно, Пётр Апраксин - три тысячи и рижский обер-комиссар – пять тысяч. Огромные деньги! А мне-то как его жаль!... – она скорбно поджала губы.
    - Что жаль-то? – не поняла Анна.
    - Да того, что может быть, с ним более не увижусь, - глаза у тётки всегда были на мокром месте, она заплакала. - Ох, Аннушка, милая моя, дорогая, года-то мои, уже какие – о-го-го!…
     - А Фроська? – Анна припомнила смазливую девицу. – Она, тётушка, по-твоему, как? Она братца любит ли?
     Но  тут тётка фыркнула и недобро (смех резко сменил слёзы) расхохоталась, махнув полной рукой:
     - Что ты! Что ты! Фроська-то? Змея она! Подлая ядовитая змеюка! Да не то слово! Змеища подколодная, вот кто она, однако Алёшенька, дурачок, в ней души не чает. Вот, дурачок, повёз с собой кралю, да себе же ведь на погибель, я чувствую. Она же ему изменит! Холопка! Это я тебе говорю!
     На все остальные вопросы тётка молчала, или качала головой. Она дожила в Митаве до большого снегу и уехала в Петербург. Анна некоторое время ещё пребывала в печальном состоянии духа, но потом, как прошла зима, начали долетать до неё слухи, и опять один страшнее другого. Сначала – от матушки. Царица Прасковья на вдовую дочь ощерилась, точно бешеная волчица. И опять – двадцать пять: нераскаянная блудница, курва, позор семьи! Мать, не смотря на горе, свалившееся на неё с замужеством Катерины, не переставала шпионить за Анной, присылать в Митаву людей, которых та не звала в гости. Особенно Салтыковых. То дядюшка, то кузен, приезжали в печальный замок Кетлеров, и там пили-ели от пуза, а потом уже чернили Анну перед царицей Прасковьей. Мать по-прежнему подозревала Бестужева во всех смертных грехах и называла окаянным, а дочь в который раз грозилась проклясть. И это ведь не было пустой угрозой! И всё из-за какой-то там призрачной репутации добропорядочной вдовы! Матери бы не разоряться так на Анну, когда сама-то! Сама! Хоть подумала бы маменька, как Анна на неё похожа! Тот же ведь гнев, и тот же неукротимый нрав начали просыпаться в молодой герцогине день ото дня чаще. Она не могла «молве обрезать крылья» и ждала самого худшего, вымещая теперь гнев на прислуге, иногда даже на самом Бестужеве. Но аппетиты её только разгорались, когда она чувствовала, что ей уже мало ласки любезного своего. Она уже поглядывала и на сторонку, на курляндских баронов, да на молодчиков, приезжающих из Петербурга, но была всё ещё робка, чтобы начать с кем-нибудь отношения. Бестужев пока прочно удерживал место фаворита. Подруг, чтобы изливать душу, у Анны не было. А тут новая гроза! Преужасные вести из Петербурга! Вернулся дядюшка-батюшка государь из-за границы, а царевич там сгинул. Оказывается, что не доехал он до отца, до города Копенгагена. Что-то теперь будет?  И расхотелось сразу герцогине в Москву и в Петербург. Ох, расхотелось!
    Разгневанный государь объявил сына в розыск, и местопребывание беглеца скоро узнали – Вена! Там Алексей спрятался у римского кесаря, и там же беглому русскому царевичу подавали самые заманчивые надежды. Ему посулили войско для действий против родного отца! Хотя, вряд ли бы дали на самом деле. Ссориться с русским царём австриякам было опасно. Царь требовал выдачи сына, хотя не в его пользу складывались международные отношения с державами Западной Европы. Римский кесарь решил ещё потянуть время, и беглеца тайно переслали в Неаполь. И вышла на лицо явная измена! И теперь можно было начинать травить беглого разнесчастного царевича, точно волкам зайца. Разгневанный Пётр Алексеевич направил в Италию своего вернейшего человека, капитана Александра Румянцева, а в Вену - опытного дипломата Петра Андреевича Толстого. Хитрый, изворотливый, терпеливый мудрец Толстой долго бился с царевичем, из Вены последовал за ним в Неаполь – и выиграл – у него же ума палата! А царевич вельми наивен. Алексей искренне думал, что его от отца защитит римский кесарь, а Толстой внушал ему, что отец сам едет в Неаполь и ведёт войско. Кто прав, кто нет? У бедняги царевича сдали нервы. А тут ещё бессовестная Ефросинья взялась подыграть Толстому. Права оказалась царевна Марья Алексеевна. Нет никого глупее влюбленного человека! И пропал Алексей Петрович: он торжественно поклялся не отцу, а своей милушке покинуть опостылевший вконец Неаполь. И написал Петру Алексеевичу: «Ваш «всенижайший и непотребный раб, и недостойный называться сыном Алексей» возвращается».
    В Москве, через три с половиной месяца, он, дрожащий, как осиновый лист, упал перед отцом на колени. Пётр Алексеевич в первую минуту его простил:
    - Ты не внял моим предостережениям, и теперь ты должен отречься от отеческого престола торжественным актом! – заявил царь. - Вот перо! Подпишись немедленно!
    - Хорошо, батюшка, - прошелестел царевич.
    И криво легла подпись на бумаге.
    - Так кто же посоветовал тебе бежать? Скажешь? – спросил царь.
    - Скажу … - царевич приблизился к отцу и тихо что-то шепнул на ухо.
    - Не здесь! А ну-ка, давай выйдем!
    Отец и сын удалились в соседнюю палату, и там все имена сообщников стали известны Петру Алексеевичу.
    Начался страшный розыск. Государь, как и после стрелецкого бунта, сам руководил следствием. В Москве колесовали бывшего царского любимца Александра Кикина, брата царицы Евдокии Авраама Лопухина и других. Все они  желали смерти государя. Затем следствие перенеслось в Петербург. Здесь уже приступили к допросам самого царевича, и оказалось, что намерения его были вполне преступны. Сам побег – это уже измена, достойная казни! Сын желал смерти отца, намеревался поднять бунт, если сторонники его об этом попросят, искал помощи у иноземцев. Во время допросов он лгал, изворачивался, возводил наветы на приближенных и на родственников, стонал, плакал, временами впадал в безумие. И в эти минуты он бормотал о таких нелепых замыслах и честолюбивых мечтах, что у всех волосы на головах шевелились. Друзьям, соратникам, за Петра Алексеевича было страшно: близ такого сына – близ смерти! И когда, а именно 14 июня 1718 года, царевича заключили в Петропавловскую крепость, начались пытки. Пётр сам в них первоначально не участвовал, но потом, говорили, будто сам бил сына кнутом на дыбе. Не хотел присутствовать вовремя вынесения приговора, и потребовал лишь принести ему приговор на утверждение. На Руси это было впервые! «За измену - смерть! – однозначно произнесли все светские участники суда над Алексеем, а духовные лица от участия в таком деле категорически отказались. Смертный приговор объявили 24 июня, но два дня спустя, 26 числа того же месяца, Алексей в каземате скончался, вероятно, от потрясений. Именно так передали герцогине Анне. 30 июня Алексея Петровича похоронили в недостроенном Петропавловском соборе. На похоронах присутствовали лишь царь Пётр, Екатерина и Прасковья Фёдоровна с меньшой дочерью.
    Обе, мать и дочь, вернулись с погребения, полуживые от страха. Ох, пронесло, слава Тебе Царица Небесная!
    В самом деле, можно было ожидать всего, вплоть до обвинения в пособничестве и пострижения в монастырь. В первую половину 1718 года герцогиня Анна Курляндская и царица Прасковья узнали, что такое есть большой страх. Мать и дочь, встретившиеся в Измайлове после гибели Алексея, не говорили о нём, но обе чувствовали одно и то же. Обе могли оказаться под следствием, когда к розыску взяли царицу-монахиню Евдокию и царевну Марью Алексеевну. Ту самую тётку, что гостила у герцогини Курляндской в замке! Только теперь Анне стали понятны  и слёзы, и ужимки старой царевны. Да, это она поддерживала и наставляла Алексея, посредничала между Евдокией и сыном! Ох! Беда! Даже удалившись снова от матери в Митаву, Анна ждала незваных гостей и также вопросов, на которые не знала ответов. Но проходили дни, и всё было по-прежнему спокойно. Позже, уже стороной, Анна и Прасковья Фёдоровна узнали, что несчастный Алексей показывал с виски на вдову царя Ивана, как на свою благожелательницу. Царица-де его завсегда жалела. Вот так история! Анна, когда узнала про мать, так ей и загорелось скорей кинуться в столицу, чтобы свидетельствовать: ложь, ложь! Да только вовремя опомнилась: у самой рыльце в пуху! Она ведь тоже встречалась с двоюродным братом в Петербурге, и слушала его речи и жалела его, - свидетельницей была Фроська!.. Но – промело, прокатило стороной, слава Богу. Оговор сыном-изменником всегда послушной невестки Прасковьи прошёл мимо ушей грозного царя. Пётр Алексеевич и так знал, чем она дышит, сидя в своём «госпитале для уродов». И «тихая вдова» Прасковья Фёдоровна воспрянула духом. Жадный взор матушки прежестокий опять обратился, куда и прежде - на Митаву. 
16

    - Ты, племянница, доложу я тебе, генеральная дура, ты во всём потакаешь плуту Бестужеву! - обрушился Василий Фёдорович Салтыков на герцогиню Курляндскую. - Я давно знаю, что он плут и вор, и что у тебя под его началом вор на воре сидит и вором же погоняет! Тьфу! Зараза! Знал бы раньше, так посоветовал бы сестре самой сюда приехать и не мучился бы понапрасну! – Белки его черных глаз налились кровью. – Шалава! Ты сделала его любовником! Мало тебе того, что в его руках по приказу государя и политик Курляндии, и все деньги, так он ещё и тебя дерёт?! Ну-с, этого мать тебе не простит! Никогда! – он помахал толстым пальцем перед носом у герцогини, топнул ногой и налил себе из графина водки. Закинув голову, выпил одним глотком, зажевал капустой и уставился на еле живую Анну.
    От великого страха полное лицо Анны сморщилось, и она сама тоже съёжилась и стала как будто бы меньше ростом под испепеляющим взором Салтыкова. Не дай Бог, дядя смажет её по щеке!!! Ей было горько и обидно слышать такие обвинения: но она, в самом деле, была виновата. Что уж, правда! Но разве в Европах не так живут владетельные дамы? Она же не девица, а вдова! Какое право у дяди её допрашивать?
    - Как я могла, дядюшка, завести любовника? – трусливо оправдывалась Анна. – Я скромна, - тут голос её не послушался и предательски задрожал, - я жду, когда государь даст мне супруга. Пётр Михайлович мне не любовник.
    - А кто он тогда? – Салтыков вылупил на неё глазищи.
    - Бестужев - галантный кавалер! Государь-дядюшка сам назначил его резидентом в Митаву, чтобы он состоял при моей особе. – Анна опустила веки и постаралась удержать слёзы.
    - Он кобель! – налетел дядюшка.
    - Нет, нет, нет, - залепетала герцогиня, - за что матушка мучает меня? Я – беззащитная сирая вдовица. У меня не осталось даже дитя после смерти моего супруга. Мой муж давно мёртв, а я целых семь лет живу и маюсь в Митаве. Батюшки, мне ведь уже двадцать пять лет! - Слёзы потекли по рябоватым щекам Анны, и она наспех вытерла нос локтем, прикрытым кружевом.
    - У тебя имеются титул и корона! – сказал, как отрезал Салтыков. – Пустая твоя башка, дурища!  Оглянись вокруг! На твоё приданое давно зарятся жеребцы со всей Европы и выстраиваются в очередь! Вот и жди! Жди! Без Курляндии кому ты нужна-то? Рябая дубина! Не будет женихов, если государь решит выставить тебя отсюда и отправить домой. Тогда ты будешь жить несравненно хуже. Ты вот ненавидишь митавский замок, но ради будущего своего и ради фамилии Салтыковых, я от тебя требую, Анна: живи честно! Я, видишь, уезжаю в Петербург. Кто будет присматривать за тобою?
    Ну и ну! От такой дядиной наглости у герцогини зачесались руки. Василий Фёдорович прожил в Митаве почти уже год и вёл себя крайне непочтительно и недостойно по отношению к хозяйке. Он, как приехал прошлой осенью вместе с женой к Анне в гости, так тут и остался, сам не зная, зачем. Всё это время он либо ругался с Бестужевым, либо грубил Анне. Все его хамские замечания в адрес племянницы отпускались, где угодно, когда угодно, причем, даже на широкой публике. Жену свою он бил, как простой мужик. Совершенно внезапно им овладевала такая ярость, что он набрасывался на несчастную супругу, как лютый зверь! Причем, Александра Григорьевна никогда не бывала виновата. Не помогало и заступничество хозяйки. Дикий муж творил, что хотел. Он жил у племянницы по поручению сестры Прасковьи, но имел и собственные выгоды. Дяде очень хотелось прогнать Бестужева и самому занять его место. Но всё дело в Анне. Дурища эта упорно держалась за любовника. Давно начавшаяся война между Салтыковым и Бестужевым, затянулась, до сегодняшнего дня, когда дядя Анны получил из Петербурга какое-то письмишко и объявил, что уезжает. И, слава Богу, скатертью дорога! Наконец-то завтра, чуть свет, Салтыковы уберутся из Митавы. Анна не собиралась скучать по дяде, но за несчастную Александру решила, будет ежедневно молиться. Ах, только бы дотерпеть, только бы пережить званый обед и ужин в честь отъезжающих родичей герцогини.
   Анна решила ни в чем не перечить дядюшке и дотерпеть до его отъезда. Но хоть бы сегодня не оскорблял, старый чёрт! Хоть бы не лаял! Увы! Увы! Обольщаться нечего, напоследок, дядюшка всё равно выместит на племяннице все неудавшиеся свои прожекты. Ох, нет! Герцогиня горестно вздохнула и посмотрела по сторонам. У неё не было ни одного защитника, ни одного близкого человека, ни одного умного друга, ни в этой комнате и нигде в целом свете, кроме Петра Михайловича Бестужева и верного карлика Авессалома. Но карлик – это уж так, для души, всего лишь забавный человечек, вроде собачки, или котёнка. А Бестужев сейчас находится в своём митавском доме – ему ходу сюда нет! Самый умный, заботливый, сильный мужчина, но не имеющий управы на Салтыкова. Кто Анне поможет? Царь? Так царю-дядюшке не до убогой герцогини. Екатерина? У неё тоже свои дела. Монс? Недавно к Анне заезжал красивый камергер Екатерины - Виллим Монс, младший брат прежней, уже умершей фаворитки царя Петра. Он привёз Анне кое-какие подарки от царицы и получил от неё ответные дары. Так дядюшка прямо завыл волком: «Ты с ним расплатилась, за то, что красавчик и тебе кидал палки?! Где и когда? Признавайся! Матери напишу!» Анна еле убедила дядю, что Монс нанёс ей короткий визит, переночевал в доме Бестужева и уехал. Но своеобычный дядюшка всё равно ей не поверил. Теперь пойдёт гулять слух. Зато Анна узнала наконец-то наверняка об особом положении Монса и его сестры при Екатерине. Вот кто может заступиться за неё! На душе сразу же сделалось немного легче.
    - Ваша светлость, пожалуйста, потерпите! Посмотрите в зеркало! Причёска получилась превосходно!
    Анна сидела теперь в своей уборной, отделавшись от дядюшки тем, что пора ей убираться к обеду. На голос камеристки, просивший её посмотреться в зеркало, она послушно перевела взгляд. Анна сидела перед старинным туалетным столом, нахтишем, а камеристка убирала ей голову. Большая искусница в прическах, эта девушка, Гизела Вайсбах! В её руках герцогиня буквально преображалась, куда-то сразу девались щёки, и нос становился, вроде бы, покороче, светлело лицо. При короткой и широкой шее, Анне шли длинные локоны, выпущенные на открытые плечи. А сверху, на темечке, причёску она любила украшать диадемой. И сейчас эта маленькая алмазная корона находилась в руках юной фрейлины, Бенигны Тротта фон Трейден. Её младшая сестра Фёкла подавала камеристке золотые шпильки. Внезапно, Анна подумала с тоской и нежностью: «И это ведь все, те, кто у меня остался, боле никого нет». Она отдавала себе отчёт, когда думала так. Асечка Волконская, вертихвостка, давно не показывалась к ней из Петербурга. Анна была бы и ей рада. Мария Матвеева прожила в Митаве совсем недолго и уехала к отцу. Она, правда, успела несколько преобразить замок и обновить гардероб хозяйки – и то, и другое, благодаря изобретательности и опыту, полученному у французов, пока жила с отцом, русским посланником, в Париже. С приездом дядюшки Анна решила, что Александра Салтыкова станет её гофмейстериной. Но не сложилось и тут: она нынче уезжает в Петербург с мужем. Слава Богу, при герцогине год назад появились две новые фрейлины, обе из местной знати. Две родные сестры, происходили из древнего, но совершенно обедневшего рыцарского семейства  Тротта фон Трейден. Братья девиц уже служили в замке пажами. Бенигне от роду семнадцать лет, Фёкле пятнадцать. Обе девушки были некрасивы, и это нравилось герцогине. Анна и не хотела бы терпеть рядом красавиц. У обоих длинные лица с острыми подбородками и резкими, хотя и мелкими, чертами, на подбородках и на щеках – красные прыщи. Кожа напоминает прокисшее молоко, глазки малы и серы, волосы и брови неопределённого оттенка старой прелой соломы, узенькие губы в ниточку. Как добропорядочные лютеранки, девушки не красились, и даже наотрез отказывались, от сей «безбожной привычки». Ножки и ручки у них были маленькие, но пальчики на руках кривые. Будучи и небольшого росточка и выдающейся худобы, обе двигались бесшумно, мелкими семенящими шажками, точно мышки, говорили тихими, тонкими голосами. Бенигна, бедняжка, кроме всего этого, была горбата. Одно плечико у неё торчало выше другого. Зато Фёкла выгодно отличалась от старшей сестры, прямой спиной, тонкой талией и ровными плечами. Обе девушки понравились герцогине, в первую очередь, услужливостью и мягкостью нрава. Обе знали, как и кому нужно угождать, где следует поддакивать, и глядели порой до того сочувственно, ну, точно две собачонки. Герцогиня часто срывала на них свой гнев, а фрейлины в ответ низко приседали и исчезали. Точно, в них было что-то мышиное. Обязанности свои фрейлинские они знали отлично, были очень аккуратны и педантичны до безобразия. А всё дело в воспитании, как рассудил умник Бестужев. Немецкое воспитание творит лучших на свете жён и служанок. Скоро герцогиня так к ним привыкла, что без сестёр Тротта фон Трейден не могла обходиться. Особенно без горбатой старшенькой - Бенигны! Она особенно угождала Анне. Вот и сейчас растерянное лицо хозяйки обратилось к дурнушке-фрейлине, которая нагнулась к ней и шепнула:
    - Ваше высочество, пожалуйста, не переживайте!
    Сопровождаемая фрейлиной, Анна в это время как раз входила в гостиную и, ну, что за проклятье! – носом к носу столкнулась с дядей. Дядюшка её окаянный не глухой - Салтыков сразу расслышал, что советует Бенигна, и герцогиня бы поклялась чем угодно, что у него из ноздрей пошёл пар. На самом деле, Василий Фёдорович сунул в нос понюшку табаку, и его охватил приступ чиха. Прочихавшись, он взялся опять за старое и прорычал:
    - Так кто будет по моём отъезде здесь за тобой приглядывать-то, а, дорогуша? Анна!!! Слышишь! Я говорю, что не позволю Бестужеву хозяйничать здесь, оскверняя твоё ложе! – Подскочил, да как треснул по столику кулачищем! – Хватит молчать! Анна, не пучь на меня зенки-и! Сказано неспроста: сучка не захочет – то и кобель не вскочит! Тебе не удастся отвести глаза ни мне, ни матери твоей, ни помешать нам! Бестужеву тут сидеть осталось не долго! Я уеду, но я скоро вернусь! – Салтыков повернулся и, как снаряд, вылетел из гостиной. Он чувствовал спиной, как герцогиня смотрит ему вслед. Глаза Анны в это время пылали, точно красные угли. И слёзы успели высохнуть на щеках. Дядя, слава Богу, не видел, как она вздёрнула подбородок и выпрямилась гордо. Ох, Господи Иисусе, до чего же всё скверно-то и погано-о! Беда-а! Анну охватил невиданный гнев, и она принялась сквозь стиснутые зубы бранить Василия Фёдоровича на все лады. Это была у неё своеобразная защита. Способ успокоить саму себя. Анна знала, что понимает её сейчас только карлик, выскочивший за ней следом и затаившийся под столом. Она туда заглянула:
    - Авессалом, а ну-ка, вылезай скорея, беги к Бестужеву, и скажи ему, чтобы вперёд дяди сегодня он в замок-то не совался, -  сказала она карлику. – Передай любезному Петру Михайловичу, что я от своего не отступлюсь! Ей, никогда этого не случится! Матушка не так дорога мне! Мать родная на письма мои, хочет, отвечает, а не хочет, так и словечушка не от неё не дождёшься. Ни-ни, ни одного слова доброго, а одни только попрёки, да попрёки! Но я матушки не боюсь! Боюсь только, что она и дядюшка свирепый перетянут на свою сторону царя Петра. Вот уж где будет беда-то! – она подняла глаза на Бенигну, и та кивнула, словно бы поняла русскую речь. – Чего ты трясёшь башкой-то, чёртова кукла? – разгневалась, пуще прежнего, герцогиня. - Эх! Беречь надо Петра Михайловича, моего дорогого! Без него мне конец. Ты поняла?
    Бенигна кивнула головкой на тощей шее. Анна что-то ещё хотела сказать, но в это время в соседней палате зазвенело зеркало, затрещал стол и слабо, горестно, безнадёжно, знакомо закричала женщина. Карлик мячиком заскочил обратно, и за ним вбежала, вся в слезах, боярыня Салтыкова. Её правый глаз медленно заливал багровый синяк.
    - Санюшка! – со всех ног бросилась к Салтыковой Анна. – Ох, злодей! К синяку надо бы приложить поскорее холод. Бенигна, да намочи же полотенце и за льдом! За льдом! Бегите! Бегите! А ты, Саша, садись, садись, миленькая моя, – она сама усадила несчастную в кресло и собственными руками стала прикладывать к её лицу намоченное полотенце, которое подала ей прибежавшая маленькая Фёкла. Залечивание синяков на лице тётки давно стало привычным делом для герцогини. Иногда случалось и похуже.
    Салтыкова жалобно всхлипывала.
    - На сей раз, он меня убьёт, - пожаловалась она Анне. – Я просто попалась ему на дороге. Шла сюда, а он на меня, да с кулаками. Не любит! Противна я ему! Всё попрекает жизнью с моим папенькой за границей. Всё время угрожает, угрожает, угрожает, а сам со мной давно супружески не живёт. Муж мой проклятый взял к себе мою же камеристку, Варвару, и живёт с ней блудно. Я страшна, да?
    Анна тронула рукой густые, русые волосы Александры.
    - Не страшна, а по нему, по дядюшке-то, ты хороша даже, - она вздохнула, - дядя не любит французский лоск и не признаёт образованных женщин. Вот он и лютует.
    - Но Базиль-то знал ведь, за кого сватался! – робко возразила Александра.
    - Знал, знал, но, он, видать, надеялся, что тебя обломает.
    - Я бы бросила его!
    - Да он тебя не бросит!
    - Да-да-да! У него много друзей и покровителей, - понурилась Александра.
    - А у твоего отца?
    - Папенька мой постоянно за границей! Он растерял нужные связи в Сенате, да и в окружении его царского величества. Жаловаться-то … некому-у!.. Уж лучше бы я к отцу вернулась сейчас, в Польшу! … Но нельзя! По русскому обычаю я должна повиноваться мужу-у!.. Он по дороге меня убьёт!..
    «И вправду ведь убьёт», - расстроилась герцогиня.
    Александра заплакала. Одинокая слеза покатилась по гладкой, в рябинках, щеке Анны. Она чувствовала – надвигается катастрофа. Дядюшка отчаянно невзлюбил жену, но не хотел почему-то отпускать, хотя бы просто так, с глаз долой, к отцу, скажем, в Польшу, или в деревню. И то было бы обоим легче! Но Салтыков имел на всё своё мнение. Он жил на глазах у жены с дворовыми девками. Так уж нравились ему гладкие русские бабищи, грубоватые, с талиями в три обхвата, грудями, напоминающими арбузы, а княжна Александра была стройна и сухощава.  Она получила воспитание за границей и не могла удовлетворить простые вкусы супруга. Салтыков просто потешил свои амбиции, взяв за себя княжну Долгорукую, дочку дипломата. Все годы замужества Александра жила в страхе, что муженёк её покалечит, или убьёт. Герцогиня же, сколько ни пыталась, так и не могла урезонить дядюшку. Сама за этим несколько раз уже поплатилась. За каждую такую попытку Анна была  матерно ругана и чуть-чуть как-то даже не избита своим нежным дядей.
    - Может быть, мне государыне опять пожаловаться, - всхлипывала Салтыкова. – Так ведь, жаловалась уже я, и не раз, милочка моя Анхен, и  письменно, и устно, просила я защиты, а он делался с каждым таким разом, только хуже. Он бьёт меня уж не на живот, а на смерть. Бьёт, слушая наговоры дворни, а всего пуще – со слов своих метресс. Все они из моих же горничных. И все относятся ко мне с отменным неуважением, кроме двух девушек, Марьи Волковой, да сестры её Ульяны. Обе они, из наших, то есть из долгоруковских людей, но помочь-то мне ничем не могут. Дома часто он запирал меня на моей половине, и приказывал еды мне не носить. И не носили. Кто бы его ослушался-то? Ах, как часто мучилась я голодом, а он, изверг, являлся затем только, чтобы меня бить. Я без чувств падала, с голоду и от побоев умирала!  Живу я за ним хуже вдовы, прости, Аннушка, и девки… Что делать? Как быть?
    Пока Александра жаловалась, Анна хмурила густые брови. Она не ведала, чем может помочь. Разве что, снова обратиться письмом к Екатерине, или Петру Алексеевичу? Ах, всё непросто. Теперь обе влиятельные тётки Анны потеряли, одна мужа, а другая свекра. Зимой в Москве умер фельдмаршал Шереметев и был похоронен в Невском монастыре, супротив своей воли. Князь-кесарь Ромодановский умер два года назад и был погребён там же, в невской землице. Ан, против царя не пойдёшь! Пётр Алексеевич обзаводится своим пантеоном для погребения великих персон. Графиня Анна Петровна Шереметева жила теперь в Петербурге, во дворце на Фонтанке, и занималась воспитанием детей. Она добилась, чтобы её сынок Петруша учился вместе с великим князем, сыном покойного царевича Алексея. Анну порадовало, что оба её племянника теперь вместе. А вот сынок Петра и Екатерины, наследник Пётр Петрович, внезапно умер 25 апреля сего 1719 года. Болезни отчего-то косили царёвых детей. Умерли Наталья и Маргарита, и новорожденный Павел во время пребывания за границей. Росли только две девочки-подростка, Анна и Елизавета, да вторая Наталья, родившаяся 19 августа 1718 года. Чай, царица Екатерина тоже горюет по своим деткам, бедняжка!
    А вот в Мекленбурге, у Катюшки, – большая радость: 7 декабря 1718 года сестра родила дочь Елизавету-Екатерину-Христину. Царица Прасковья из-за беременности любимицы, вся испереживалась. Оттого она и Анну не сильно обижала в тот год, откладывала, до времени, до поры. А после рождения внучки, мать взбесилась, ещё пуще: пошли упрёки. Анне же, и так досаждала естественная  зависть к сестре. Вон ведь, Катерина замужем и родила, а она так и помрёт сирой вдовицей. Её Бестужевым попрекают, а ведь она – молодая женщина, из плоти и крови. Такая же, как и другая молодая женщина, сидящая рядом с ней. Обе они с Александрой Григорьевной бездетны и несчастны. 
    А в соседней комнате опять кто-то громко затопал, и вот – рёв, да пуще прежнего:
    - Ну, две коровы, долго ли вы ещё будете мычать? Вы ни перед чем не остановитесь, чтобы оговорить меня, трещотки. Вы хотите, чтобы государь на меня разгневался? Так не выйдет! Шиш вот вам! А ну-ка, выходи, племянница и ты, боярыня Александра! Пора к столу! Гости к обеду жалуют!
    Фёкла Тротта фон Трейден выглянула в окно и запищала:
    - Ой-ой! Ваше высочество, прибыли Корфы и Левенвольде, Кейзерлинг и наш батюшка!
    Герцогине это была радость. Друзья … не дадут пропасть.
    - Слава богу, - шепнула Анна на ухо Александре, - давай вставай, Санюшка. А ты, Фёкла, белила, белила давай мне поскорей! Я сама замажу фонарь у боярыни под глазом. Бенигна, помоги! Да аккуратнее же, дура-а!..
    - Кажется, он всё слышал, - пролепетала Салтыкова.
    Глаза Анны остро сверкнули из-под бровей:
    - Тебе уже пора бы к этому привыкнуть, Саня, - пробормотала она, - и мне. Дядя почти изгнал Бестужева, – в голосе её послышались злые слёзы. – Пётр Михайлович не пожалует на обед. Беда, ежели не придёт он и на ужин!
    В самом деле, Бестужев не пришёл. Анна принимала гостей и угощала, развлекала пением и кривлянием дураков, которых у неё было пока не много, лишь с полдюжины безобразников, вертлявых и острых на язык. Авессалом задавал тону: расхаживал гоголем и отпускал наглые шутки, пока Салтыков не огрел его крепко по затылку. Карлик юркнул под стол, где сама Анна наподдала ему сверх всего туфлей, и шепнула:
    - Бездельник! Беги опять к Петру Михайловичу, чего это он там? Ты что-нибудь узнал?
    - Пётр Михайлович весь в сумнениях, - тоже шепотом ответил ей карлик.
    - Ишь, он какой! Скажи ему, что, мол, некому поддерживать за столом политическую беседу. Передай, дядюшка тут свирепствует, зело пьян и за державу мне стыдно!
    Авессалом вьюном выскользнул из залы и припустил со всех ног к Бестужеву, но обратно не воротился. К вечеру Анна до того разнервничалась, что хоть плачь, хотя слезами в её положении горю не поможешь. Это она знала. Положение начало казаться ей опасным, но властность не являлась основной чертой характера молодой герцогини, хотя по нраву она всё более походила на мать. Надо бы ей ногой топнуть, да хорошенько покричать на вредного дядюшку, а она и пикнуть перед ним боится, будто девчонка. Что ни говори, а она, в самом деле, не повзрослела! Живя у матушки, и то была куда круче нравом. Тогда и дядюшка перед ней лебезил. Право, что это с ней случилось? Вероятно, страх перед будущим захватил её, после того, как муженёк умер, да и умер-то до того, как она смогла бы опробовать роль хозяйки. Вот, не успела. Матушку стала, как огня бояться, а через неё руку дядюшки успела ощутить на своей шее. В этом была причина её нынешнего ужаса перед матерью и перед дядей. Ей не нравилось, что Салтыков приказывает ей. Если он её близкий родственник, то она в своём замке хозяйка, но лучше уж перетерпеть и смолчать. Это не повредит её репутации, а если она всерьёз поссорится с дядюшкой, то мать, в конце концов, выполнит своё обещание. Анна больше всего боялась, что мать её проклянёт. И тогда уж не притащатся больше в Курляндию обозы с деревенскими припасами, с живностью, с заморскими сладостями. Лишь благодаря матушке, у герцогини такой богатый стол.  Нищее курляндское рыцарство пьёт и ест у неё за столами, аж у всех за ушами трещит. С большим удовольствием попивают рыцари бражку и пиво, всё оттуда же, из Измайлова привезённые. В конце концов, дядюшка завтра отсюда уже уберётся. Кроме того, сегодня под его наглостью Анна начала замечать проблески некоторой растерянности. Вполне возможно, что из Петербурга дяде показали кулак, либо у него в именьишках неладно дело, либо маменька нуждается в нежном братце? «Интересно, какая причина его от меня гонит?» - ломала голову Анна, сидя за картами в компании знатных, но нищих рыцарей. Сегодня у неё в замке собралось почти пол Митавы, собственно, весь цвет. Дамы тоже принимали участие в игре. Немного пришедшая в себя Александра Салтыкова, с подбеленным глазом, и разрумянившаяся – словом, очень хорошенькая, сидела за столом супротив самой герцогини. Ей везло, и она уже не натянуто, а вполне мило улыбалась своему партнеру, старику Кейзерлингу. Перегрузившийся горячительными напитками Салтыков отвлёкся в это время для беседы со старшим бароном Левенвольде. Они говорили о борзых щенках. Видимо, Левенвольде намеревался послать их в подарок царице Прасковье. Как вдруг Салтыков, только что любезно улыбающийся собеседнику, покраснел и оглушительно проревел на весь зал:
    - Сука!!!
    - О, да-да-да! – вежливо попридержал его за рукав Левенвольде. – Мы с вами ещё не договорили, гер Салтыков. Сука обязательно к выводку прилагается, не сомневайтесь.
    - Со старым кобелём!!!
    -  Да как хотите! Если надо, то я могу и старого кобеля к суке добавить! Мне не трудно! Вот только к чему вам старый кобель-то сдался, а, гер Базилиус?
    - Да пошёл ты вон от меня, немецкая кочерыжка!
    Левенвольде так и замер, с разинутым ртом, на месте, а Салтыков резко оттолкнул его.
    Шатаясь, он навис над карточным столиком, за которым сидели герцогиня с Александрой,  и громко пояснил обществу:
    – Господа! Я не знал, суди меня Христос, я не догадывался, что она спуталась с этим тараканом, – и указал глумливо пальцем на смутившегося старика Кейзерлинга. – Гадина! Ты же говорила, что хочешь идти в монастырь? Шлюшка! Дождалась, когда я отойду в сторону, для приватной беседы, вот уже обольщаешь какого-то старого урода! Хороша монашка! Вы, сударь, тоже мне ответите!
    Старый барон Кейзерлинг не замедлил вспыхнуть:
    - За что? Я ни в чем перед вами не грешен, гер Базилиус! – зашипел он. – Ваша почтеннейшая супруга составила мне партию в карты. Только и всего! Вы оскорбляете меня! Ваше высочество, герцогиня! Я прошу объяснить! – резко обратился он к перетрусившей до дрожи в поджилках, Анне. – Я старый уважаемый человек!
    - Ты хорёк! – дохнул на него Василий Фёдорович перегаром. – Да и пошёл лаяться, как на базаре.
    Даже придворные, успевшие за год уже попривыкнуть к его выходкам и русской брани, и те вытаращили глаза на Салтыкова. Некоторые из гостей мгновенно поднялись и побежали из залы, как мыши, почуявшие кота, торопливо кланяясь, а другие, наоборот, словно приросли к стульям: назревал страшный скандал! Но пока благородное рыцарство собиралось с духом, а герцогиня открывала рот, всегда кроткая Салтыкова отважилась и робким голосом обратилась к супругу:               
    - Господин мой, Василий Фёдорович, батюшка, … пожалуйста, не скандальте на людях, я вас прошу, … пощадите нашу любезную герцогиню! Ради Бога, извинитесь перед почтеннейшим господином Кейзерлингом!
    - Чего?! – Салтыков уставился на жену, будто первый раз её увидел. – Да у тебя, никак, голос прорезался, а, стерва? Вот я тебе извинюсь, боярыня! С моим превеликим удовольствием! Стерва-а-а! Вот тебе! Получай! Вот тебе! Вот! Вот! – и он замахнулся на супругу, ударил её несколько раз кулаком в мах, в лицо, потом ещё резче под сердце и сшиб сапогом на пол. Окончательно озверевший, он, точно зверь лютый, налетел на упавшую жену и принялся метелить её кулачищами, и пинать ботфортами, и топтать на глазах гостей, не знающих, куда бежать и что делать. Бедная Салтыкова даже не стонала под ударами. После нескольких ударов по голове она потеряла сознание, но мучителя это не остановило. Он бил и бил жену, пока сам не выдохся.
    - Дядя! Дядя! Дядя! – во время избиения, дрожащим голоском умоляла его Анна, ломая руки. – Ради меня, пожалуйста, перестань! – Перестань! Перестань! Дядя! Дядя! – голос её от ужаса срывался до хрипоты, но под конец она дико завизжала. – Ой, убил! Убил! Убил! Ты убил свою жену, дядюшка-а-а! - Ей было и жутко и очень стыдно. Всё рыцарство в страхе прижималось к стенкам и тряслось. Многие убежали. Только один Густав Левенвольде решился подойти и встать рядом.
    - Пощади её, дядюшка миленькой!!! – вне себя голосила Анна.
    Она не сразу поняла, что Салтыков уже остановился. Он гневно выпучился на визжащую племянницу своими красными, налившимися кровью буркалами, исподлобья и, сопнув, точно бык, шагнул к ней и схватил саму Анну за лиф платья. Он так дёрнул материю, прихватив кожу, что затрещал тонкий бархат.
    - Замолчи, дура! Дура-а! И ты точно такая же шлюха! Такая же тварь! – прорычал он. – Довольно! Хватит! Не ори! Анна, я достаточно нагляделся, с кем и как ты живёшь! А ну-ка, где твой любовничек-то? Тю-тю! Отсиживается в своих хоромах!.. Тьфу! Да я и матери твоей нынче, а сестры своей, не пожалею! Я как приеду, то всё ей расскажу! – затопал он в бешенстве ногами. – Так что, оставайся! Ну, а ты, проклятая Александра?! Эй! – он остановился над распростёртым на полу телом. - Чего лежишь, барыня? Вставай! Мы отъезжаем!
    Он ещё раз грубо лягнул несчастную, полумертвую женщину ботфортом.
    - Чего разлеглась-то? Лежишь?..
    Анна вздрогнула и тоже чуть-чуть не рухнула рядом с избитой тёткой. Но вовремя опомнилась. К тому же, почувствовав, что лиф её нового платья разошёлся, она судорожно вцепилась в него пальцами. Спасибо, Бенигна подскочила и подала шаль.
    Тогда Анна, запахнув на груди шаль, опустилась на колени перед Александрой.
    - Дядюшка! Ты её убил! – проговорила она резко. – Государь тебе не простит!
    - Чего? Чего? – глумливо выплюнул в ответ дядя. – Кого я убил? Неужели, вот эту драную кошку? Тю-ю! Да её стань нарочно убивать, так не убьёшь! Говорю, Анна, ты дура! Однако мне недосуг тут с вами возиться-то! Светает! Я немедленно отъезжаю в Петербург! Без той твари! Анна, где мои холопы, где эти бездельники, чёрт их дери?! Немедленно запрягать! Запрягать, сучьи дети! Убью! Распну!
    Такого отъезда наверняка не видывал старый митавский замок! Средневековые рыцари, ау, да где вам тягаться с русским боярином свирепостью нрава?! Подняв голову, Анна увидела, что она теперь в одиночестве стоит на коленях перед полумертвой супругой дяди. Да ещё Бенигна суёт что-то ей в руку. Ах, кубок? Кубок с вином? Вот это как раз кстати. Анна выпила вино залпом. Потом Бенигна подала ей фарфоровую чашку с водой и флакон с нюхательной солью. Анна подняла голову избитой женщины и положила себе на колени. Набрала воды в рот и прыснула бедняжке в лицо. Александра не пошевелилась. У неё не было лица – одни сплошные кровоподтеки.
    - Служанок сюда! – еле-еле опомнилась герцогиня. – Эй, кто-нибудь бегите за доктором! Скорей! – и опомнилась. - А где же ирод-мучитель? – и обвела залу испуганными глазами. -  Где дядюшка?
    -Уехали-с … - послышался у неё за спиной робкий шепот, и она сразу догадалась, кто это. – Ма-а-а-атушка! Милу-у-ушка! Уж мы еле увернулись от него и сбежали. Прости нас!
    - Значит, дядя уехал?
    - Уехал! Укатил! Матушка, допусти нас к княжне нашей, Христа ради!
    Анна посторонилась, чтобы уступить возле израненной несчастной женщины место двум её верным камеристкам, сёстрам Волковым. А сама бросилась во двор замка. Её встретила тишина. Во дворе было уже пусто. Гости сгинули, как будто и не бывали. Укатили и экипажи дяди-злодея. Занимался рассвет. Во двор замка влетел на коне встревоженный Бестужев. За ним следом вкатила коляска Левенвольде. Они привезли доктора.
    - Ты-то, государыня моя, здорова? – Бестужев незаметно от всех приобнял Анну в высоких и мрачных сенях замка. Она, в руках его, первым делом замерла, как мышь, но потом вздрогнула, подняла руку, да и двинула ему кулаком по скуле.
    - Струсил, - прошипела она сквозь зубы. – Заяц! Отсиделся!
    - Матушка моя …
    - Молчи! Пёс тобою! Теперь снова тебе воля, но жди беды!..
    Анна почти с ужасом вошла в опочивальню, куда перенесли избитую Салтыкову. Та всё ещё лежала без чувств на простынях, обнаженная и даже не стонала. Возле неё взялся хлопотать немец-доктор. Всё тело молодой женщины, худое, уже потерявшее привлекательность, покрывали синяки и кровоподтёки. Выяснилось, что у неё сломаны два ребра, ключица и вывернута челюсть. Пока шёл осмотр, сердце Анны не переставало учащенно биться. Голова кружилась от страшных мыслей. Вот она, супружеская жизнь-то! Сплошная мука! Не ровён час, да как попадётся господин грубый, да ревнивый, да как невзлюбит-то? Ох! Такое житьё хуже вдовьей доли!
    Многочисленные раны Александры Григорьевны долго не заживали. Доктор назначил лечение и, по просьбе герцогини, поселился на время в замке. Он вправил несчастной челюсть, наложил кое-где швы. Анна сама дежурила возле больной, подносила лекарства. Александра понемножку оклемалась. Спустя некоторое время, она пожелала лично бить челом Петру и Екатерине, слёзно просить разрешения на развод с извергом-мужем. На этот раз само отчаяние водило рукой, чуть было до смерти не убитой бедняжки: «Хуже я вдовы и девки. Взял мою бабу и живёт блудно», - писала она.  Анна прочла и одобрила челобитье Салтыковой и отослала его в Петербург со своим курьером.
    - Главное, - сказала она Александре, - чтобы тебя не выставили виновницей.

    Они вместе стали ожидать ответа. Через месяц несчастная смогла потихоньку вставать с постели и сидеть возле окошка. Рёбра понемногу срастались, проходили страшные синяки и кровоподтёки. Вдали от изверга-мужа Александра воспрянула духом и пребывала в мечтах получить разрешение навсегда с ним расстаться, разъехаться, пусть и без дозволения вступать в новый брак. Она могла вернуться в лоно семьи отцовской. Отец её, видный дипломат, в это время был послом в Варшаве. Средний и младший братья, а также двоюродный брат тоже служили по дипломатической части. Старший брат князь Алексей Григорьевич Долгорукий жил в Петербурге, и мог дойти до царя. Но мало возлагала на него надежд Александра Григорьевна. Она, тяжело вздыхая, признавалась Анне:
    - Алёша у нас глуп, в Петербурге из-за меня дров не наломал бы, а, окромя его, в столице сейчас никого нет. Вот был бы жив дядюшка Яков, он бы меня отстоял у царя. Ах, раньше бы надо было хлопотать. Всё это наши барбарские обычаи, да наша дурь бабья. Русская баба привыкла, что её бьют. Не думала я, не гадала, живя с папенькой по заграницам, что придётся страдать, терпеть насилие над собою. Забил он меня, запугал с первой нашей брачной ночи. Поверишь ли ты мне, или нет, Аннушка, но у меня крови после первого соития с мужем было столь мало, что он меня обвинил в распущенности. Да как бросился меня бить смертным боем! Чуть не убил! И продолжал бить потом каждую ночку целый год, как спать с ним ложилась. И теперь бьёт, не доверяет, но была я чиста, никем не тронута, вот святой истинный крест, я тебе говорю. Никогда и ни с кем я не предавалась до замужества порокам, не было у меня любовников, так видно, наказал меня за что-то Господь-бог.
    - Так и у меня тоже, - нашла нужным поделиться с ней Анна, - никакой кровавой реки не было, и никакой особенной боли. Возможно, мы Богом так созданы? Однако мне повезло, Санюшка, муж мой никудышный меня ни разу не тронул, и ни в первую брачную ночь, и ни во вторую - никогда!.. А теперь и я впала в грех великий, - дядюшка прав! Ведь женщиной-то я стала, благодаря Петру Михайловичу Бестужеву.
    Связь с Бестужевым скрывать от гостьи уже не было никакого смысла: он прокрадывался к Анне теперь каждую ночь. Так что уж, скрывайся – не скрывайся! С Салтыковой они стали близкими подругами и потихонечку делились несчастьями, или мечтали - о лучшей женской доле, когда в митавский замок примчался посыльный от царицы Прасковьи. Он привёз им обеим письма и был оставлен ночевать в людской.
    Анна заплакала, как только прочла матушкино послание. Царица гневно призывала к ответу дочь: зачем приняла сторону жены дяди? Ты что, спрашивала она, хочешь погубить самого дорогого родственника, света моего, братца, ты что, не ведаешь, кто у Долгоруких друзья? И приказывала отписать царице Екатерине – ангелу-хранителю - всю правду. «Конечно, я напишу, но я попробую призвать государыню на помощь Александре», - решила тут же наперекор матери герцогиня. Чёрные глаза её налились гневом, а крупная рука смяла и бросила на стол письмо матери. Анна всхрапнула, точно лошадь. Ну, уж, нет, более она не будет расписываться в бессилии, хотя бы даже мать пообещала снять голову с её плеч.
    - Саня! – Анна положила тяжёлую руку на плечо подруги. – Милушка, что с тобой?
    Лицо Александры превратилось в смертельно бледную маску, когда она вскрыла своё письмо и прочитала: оно было от грозного муженька! Салтыков в резкой форме приказывал жене немедленно прибыть к нему в Петербург.
    - Я… должна ехать… к нему, - заливалась слезами Александра.
    - Нет! – голос Анны напоминал в эту минуту рык зверя.
    Несчастная Салтыкова бросилась ей на грудь и зарыдала в голос:
    - Но что мне делать? Аннушка, милая, муж - голова супруге! И я ничего не добьюсь, противясь его приказанию, да и тебя только подставлю под руку грозной матери.
    - Можешь и не поминать мне об этом!
    - Но муж-то, муж-изверг и так, и так меня убьёт до смерти! Убьёт без свидетелей и всё свалит на несчастный случай! Ох! Базиль - самый бешеный из всех проклятущих Салтыковых, уж ты прости меня, … кабы я раньше знала! Не знала, не ведала!..
    - Не сходи с ума! С помощью Бестужева, а то и без него, мы обойдёмся, придумаем что-нибудь, - принялась успокаивать Салтыкову Анна. – Тебе бы убежать надо к отцу в Варшаву! Варшава-то отсюда недалеко!
    - Что ты говоришь? – изумилась Салтыкова.
    - А то, раз уж ты начала сильненькое дельце, Санюшка, то нельзя останавливаться на полпути! – вскричала Анна. – Куй, говорят, железо, пока горячо! Садись-ка и отпиши своему батюшке в Варшаву! Всё ему обрисуй, как есть! Отец твой должен сжалиться над дочерью несчастной! Князь Григорий что-нибудь да придумает, и начнёт бракоразводный процесс с зятем. И вот ещё: он должен забрать тебя к себе! Ты так ещё слаба, милочка, тебе нельзя показываться мучителю на глаза. Отец тоже волён дочери приказывать, чтобы к нему ты явилась, на свидание, потому что он, может быть, болен! Давай, давай, пиши, а я тебе помогу!
    - Что-то ты стала чересчур смелая? – пролепетала Александра.
    - Смелая вот! – Анна выставила вперёд крепкие руки и сжала свои смуглые кулачищи. Её руки выглядели отнюдь не по-женски. Она не удержалась и похвалилась. – Свалю любого – кулаком в лоб!
    Александра же продолжала ныть:
    - И всё-таки, Анна, не отец, а муж надо мной ныне хозяин!
    - Ну, снова-здорово! Да тьфу, тебе! – в сердцах плюнула Анна. – Одна надежда у тебя на батюшку родимого!
   - А вдруг государь Пётр Алексеевич и меня, и родителя моего, накажет за самовольство?
    Анна на неё снова прикрикнула:
    - Да полно тебе! Думай не о наказании, а о собственной жизни, Саша! Сама говоришь, что муж убьёт, и сама же на рожон лезешь! Я видела, как дядя на охоте кулаком убивал зверей! Я не понимаю, почему ты после стольких мучений, не боишься встретиться с ним? Ваш брак – проклятие для вас обоих! Если дядя тебя убьёт, и вину его докажут, то его сошлют на каторгу, а я этого тоже не хочу. К тому же, из письма ясно, что он требует тебя к себе из страха перед царём. Говорю тебе, не бойся бежать к отцу.
    Несчастная Александра долго плакала, а потом кивнула:
    - Ну, ладно, наверно, это Господь мне посылает испытание!
     - Вот, а я что говорю! - Анна обняла подругу, и долго ещё рыдала на груди герцогини, сотрясаясь всем исхудавшим телом, жена дяди. В её плаче было столько отчаяния, что Анна поневоле всё более возбуждалась, и смелела, и, можно сказать даже, наглела. В конце концов, она подыскала нужные слова для поднятия духа забитой Александры. Долго они сидели и плакали, пока Анна не встряхнулась. Она направилась к письменному столу, села, и сочинила подряд два письма, для матери и для дяди Салтыкова, а потом и третье, для посла князя Долгорукого в Варшаву.
    - Ну, как? Хорошо ли написано? - показала она все три письма подруге.
    Глотая слёзы, Салтыкова ознакомилась с содержанием писем и закивала:
    - Хорошо, всё по делу.
    - Тогда садись, Санюшка и своеручно перебели письма к отцу и мужу, - велела Анна.
    Дрожащими руками Александра Григорьевна перебелила оба письма. Послание в Варшаву было отправлено немедленно, а за ним отослали письмо в Петербург, Василию Салтыкову. Анна потирала ладони, она была уверена, что всё наилучшим образом выйдет. В письме к мужу верная и послушная супруга сообщила, что готовиться выезжать к нему из Митавы, вместе со своими людьми и солидным обозом своих пожитков. Понадобится собрать не один возок, как и приличествует богатой и важной даме. Посланца же матери Анна неделю обманывала, и всё упрашивала подождать, поскольку не готова ответить матери. Когда же он повалился ей в ноги, униженно требуя письмо, а то быть ему без головы, Анна  ему пригрозила:
    - Дай подумать, а то я тебе сама голову откручу! Письмо-то важное, дурак! Сиди и жди!
    Наконец, и маменькин курьер тоже уехал. За время его вынужденного сидения в Митаве, Александра Григорьевна собралась тайно в дорогу. С ней должны была отправиться личные камеристки, девицы Волковы, и большой штат прислуги, которая была брошена в Митаве наспех отъехавшим Салтыковым. Кроме сестёр Волковых, да кучера и двух солдат, приставленных к Александре герцогиней, никто не ведал, куда они едут. Решено было выезжать как можно скорее, но пришлось дожидаться ещё ответа отца беглянки. Князь Григорий Алексеевич, действительный тайный советник и кавалер, чрезвычайный посланник и полномочный министр, в Варшаве был обременён делами. Князь крепко тужил о несчастной судьбе дочери, однако, древность рода, звания и высокие чины мало бы помогли ему, схватись он с зятем, человеком бешеным и при дворе в гораздо большой силе, чем он сам, благодаря, конечно, сестре-царице. За спиной Василия Салтыкова стояли, сама Прасковья Фёдоровна, и её друг и родственник Андрей Артамонович Матвеев, один из влиятельных членов Юстиц-коллегии. Князь Григорий Алексеевич предугадывал всю невыигрышность своего дела, но не видел иного выхода, как принять дочь-беглянку. Он послал дочери коротенькую секретную записку, в которой чувствовалась рука опытнейшего дипломата: «В жидовской корчме возле Митавы». Вот и всё, что он сообщал Анне и Александре. Обе тотчас сообразили, что беглянку готовы перехватят на дороге,  и надо, как можно скорее, выезжать. Скрепя сердце, расставалась Анна с подругой. Она желала бы узнать, чем завершится побег, и собиралась сначала сама сопроводить до корчмы Салтыкову, да потом передумала. Она же и так зело много намутила воды, а матушке непременно всё донесут, да с прибавлением, попробуй-ка потом отвертеться! Нет, лучше уж дома остаться, да подождать известий. Пускай болезная Санюшка из Митавы выедет с великим почётом, в семи возках, как и подобает знатной боярыне, а не беглянке. В честь отъезжающей боярыни был дан обед, и во время  застолья только и разговоров было, что Салтыкова отбывает в Санкт-Петербург, к мужу.
     Анна надеялась, что спутники Александры, все, как есть, сплошные дураки, дворовые люди, не заподозрят никакого подвоха.
    - Небось, - только и шепнула Анна на ухо отъезжающей подруженьке, да махнула платочком. Карета и за ней семь повозок тронулись, и запылили колёсами по дороге. Впереди и сзади поскакала замковая охрана, назначенная Анной в сопровождение. Герцогиня из-под руки долго глядела вслед. Стояло самое начало лета. Самая бы пора и ей тоже прокатиться до Петербурга, да нельзя, подведёт подругу. Ох, Санюшка, только не струсила бы ты, да не повлекла сама себя опять к мучителю в лапы!
    Сзади к Анне незаметно приблизился Бестужев и задышал ласково в затылок:
    - В жидовской корчме сидит уже князь Шейдяков, дожидается Александру Григорьевну, - шепнул он таинственно.
    - От самого князя Григория?
    - Вестимо, от его сиятельства, из Варшавы. С утра ждёт. Мои людишки только что прибежали оттуда. Александра Григорьевна уже в безопасности, мой свет!
    - Ох! – только и смогла произнести Анна. Она в беспамятстве была доведена Бестужевым до столовой, и в тот же день узнала, какой спектакль был разыгран у корчмы.
    …Неожиданно перед каретами на дорогу выскочил человек с пистолетом и закричал:
    - Стой! Стой!
    Александра Григорьевна высунулась из экипажа и крикнула:
    - Что вам надо? Я - супруга Василия Фёдоровича Салтыкова, и к нему еду!
    - Я князь Шейдяков! Состою при особе чрезвычайного посла в Варшаве его сиятельства и кавалера князя Григория Долгорукова! У меня к вам от батюшки вашего поручение!
    - Что за поручение?
    - Князь, ваш отец, требует вас к себе, Александра Григорьевна! Его сиятельство тяжко болен и вы должны ехать к нему! Мне велено доставить вас к одру родителя вашего!
    - Ох, князь! Да что вы такое говорите?! Батюшка мой при смерти! – в ужасе завопила Александра. – Как он? Что с ним?
    - У князя удар! Его сиятельство умирает!
    - А… ах!.. – несчастная тут же свалилась в обморок на колени своей камеристке.
    Сыграно было жестко, но на дворню подействовало безотказно. Прислуга, мужская и женская, запричитала, и выразила желание сопровождать свою госпожу в Варшаву.
    - Мы готовы следовать за княжной нашей, приказал это нам князь-батюшка, или не приказал! – приступил, низко кланяясь Шейдякову, старый лакей Донат.
    - Приказал, не приказал! Дурак! Его сиятельство лишился языка, и его уже соборовали!  – рявкнул в ответ князь Шейдяков. – Старая княгинюшка едва жива, и зная, что дочь их должна следовать в Петербург, приказала мне её по дороге перехватить. Александру Григорьевну я уполномочен отвезти в Варшаву, к одру отца её, а вам следовать в Петербург! Вы ведь салтыковские?
    -   Да, почти все, - проныл Донат, - только я, да девицы Волковы, принадлежим нашей княжне.
    - Тебе, и остальным, то есть, холопам Василия Фёдоровича Салтыкова, придётся продолжать дорогу в Санкт-Петербург! Ты, любезный, если здесь старший, отвечаешь за поклажу, а о барыне не беспокойся. Княжну твою, Александру Григорьевну, я доставлю к родителям самым скорым способом в почтовой карете. Нас будет сопровождать взвод гвардейцев князя Долгорукого – так шевелитесь, скоты! Перенесите барыню в почтовую карету, и к ней посадите двух девок, вот этих. – Он указал на сестёр Волковых. – Барину в столице доложите, что ему супруга из Варшавы обо всём подробно напишет! – он запрыгнул в карету, куда только что перенесли Александру Григорьевну,  и махнул рукой. – Трогай! - За почтовой каретой прогрохотал копытами взвод солдат во главе с сержантом. Старику Донату и холопам Василия Фёдоровича осталось лишь почесать под париками, и продолжать путь свой в Ригу, а оттуда в Санкт-Петербург. Князь Шейдяков приказал девушкам поухаживать за боярыней, чтобы она очнулась, но, бедная, забитая женщина, едва открывши глаза, снова упала духом. Она убедила своего провожатого сделать ещё одну остановку по дороге. Страшась своего тирана, она пожелала немедленно написать ему и объяснить свой поступок. Это была ещё одна ложь, во спасение. Причину своего бегства Салтыкова теперь перекладывала на отца, продолжая выказывать зависимость от «мужской руки».
    «При отъезде моём в Ригу, - писала несчастная Александра, - получила я от отца своего присланных людей; приказал он видеться с собой. Не смела воли его прослушать; а когда изволите мне приказать быть – я готова». Письмо было вручено Марье Волковой, со строгим приказом отправляться тотчас на встречных почтовых  в Петербург и передать барину очередную слезницу.
    О продолжении истории, Анна узнавала уже из почты, присланной в Курляндию из Петербурга. Колесо правосудия, запущенное её собственной рукой, сначала бойко завертелось. Старый князь стал искать праведной защиты у царя, царицы и Сената. Он видел в оскорблении чести дочери - оскорбление чести всей фамилии Долгоруких, просил оставить при себе дочь, и получил разрешение Екатерины. Царица обычно выступала посредницей в семейных распрях знатных людей. Но в остальном дело складывалось худо. Правосудие и после реформ Петра в семейных делах не сдвинулось ни с одной точки. Как прежде: муж в жене волён, выданная замуж женщина обязана повиноваться только супругу. Развод? А что же это такое? Чего Бог соединил, того не разъединить человеку. Единственным способом избавиться от тирана был уход в монастырь. «Упадая в ноги вашего величества, слёзно прошу несчастливую дочь мою на прежнее мучение и убивство и мне на поругание и бесчестье к бессовестному мужу не отдавать», - упрашивал князь Григорий царицу. Он был готов оставить приданое дочери Салтыкову и ещё от себя денег прибавить, но рабские слёзные его натыкались на стену. Имя этой стены – закон, да ещё сильная рука у Салтыкова в Юстиц-коллегии и в Сенате. На долгие годы растянулась тяжба между двумя знатными родами. Перед сим делом сам царь чувствовал себя беспомощным, как и Екатерина, втянувшая в него многих людей, ставших сильными при ней в последнее время. Не меньше самой несчастной Салтыковой пролила слёз и её невольная подруга, и соучастница – Курляндская герцогиня.


17

    Через месяц после таинственного исчезновения беглянки с дороги по пути в Ригу, 4 июля 1719 года, Анна сидела за бюро в стёганом халате и, отбрасывая от одутловатого, заплаканного, лица нечесаные густые волосы, писала Екатерине:
    «Государыня моя тётушка, матушка царица Екатерина Алексеевна! Здравствуй, государыня моя, на многие лета в купе с государем нашим батюшком, дядюшком и с Государынями нашими сестрицами.
    Благодарствую, матушка моя, за милость вашу, что пожаловала, изволила вспомнить меня! … У меня, кроме тебя, нет никакой надежды! и вручаю я себя в милость твою материнскую.
    Изволили вы, светы мои, мне приказывать, чтобы я отписала про Василия Фёдоровича. И я доношу: он в бытность свою при мне многие противности мне делал, как словами, так и публичными поступками, против моей чести, и я триста раз слезами от сего изошла. А жену свою он бил безо всякой причины, и своими худыми поступками здешних людей весьма удивил. Он же сердился на меня за Петра Михайловича Бестужева, желая сам быть на его месте и управлять моими делами. И прошу, светы мои, до того не допустить: я от Бестужева во всём довольна. И о всех Василия Фёдоровича поступках писать я не могу. Поехал Василий Фёдорович от меня с сердцем. Видно было, что он имел надежду матушке на меня мутить. А княжна Александра Григорьевна поехала от меня, и мне сказала тихонько, что поедет из Риги в Варшаву к отцу.
    При сем прошу, матушка моя, как у самого Бога, покажи надо мною материнскую милость. Попроси, светы мои, милости у дорогого государя нашего, батюшки-дядюшки, обо мне, чтобы показал милость: мои супружеские дела к окончанию привесть, дабы я больше в сокрушении и терпении от моих злодеев, в ссоре с матушкой не была. Истинно, матушка моя доношу: несносно, как нами ругаются! Если бы я теперь была при матушке, то чаю, что еле жива бы была от их смуток. Не оставь, мои светы, своей милостью.
    Также изволили вы приказывать ко мне: нет ли нужды мне, в чем здесь? Вам, матушка моя, известно, что у меня ничего нет: я не имею ни алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья, и деревенскими доходами насилу я могу дом и стол свои в год содержать. Также и Бестужев-сын, определенный ко мне камер-юнкером, живёт другой год без жалованья. И прошу, матушка моя, не прогневаться  на меня, что утрудила письмом, надеючись на милость вашу к себе. Ещё прошу, чтобы матушка не ведала ничего; и отдаюсь в волю вашу; как матушка моя, изволишь со мною. При сем племянница ваша Анна кланяюсь».
    Как только Анна узнала, что нежный дядя намутил перед матушкой насчет её вдовьего житья и ненавистного царице Прасковье Бестужева, так и храбрости как не бывало. Мать прислала письмо, полное упрёков, из которого дочь поняла: царь тоже всё про неё знает. Чего доброго, отнимут у неё и того, единственного человека, что скрашивает её жизнь. И матушка её бросит, лишив львиной доли пропитания, то есть обозов из села Измайлова со всем, без чего в хозяйстве не обойтись. Прощай единственная услада жизни – обильный стол. А тут ещё несчастная подруженька Салтыкова. Анна волновалась теперь уже за себя, а не за бедную Александру. Слава Богу, что вскоре ответила ей матушка-царица, поддержала. Анна отправила ещё одно письмо царице, но у страха-то глаза велики: она боялась лишка писать милостивой царице. Впрочем, бед и так у неё только прибавлялось. Вот, хоть Бестужев. Не секрет, что любезный дружок давно хворает, его мучает проклятая подагра и хирагра. Стал он частенько засыпать, до совершения своих непосредственных обязанностей, и храпеть до утра под боком у мучающейся без мужской ласки, Анны. Пить стал тоже больше – с пьяного, какой спрос? Анна, охочая до жаркой ласки, уже принималась поглядывать в сторону сынка его, Алексея, своего ровесника, жившего в это время при отце. Но опять без толку. Алёшка Бестужев своему батюшке явно не чета - сухарь, книжный червь. Поглядывала Анна и на Густава Левенвольде, и на барона Корфа. Да, нет, молодчики-то не её романа. Хотелось замуж, но супруг, после незабываемых картин из жизни Салтыковых, тоже вызывал большие сомнения. Ой, не любой мужик сладок бабе! Теперь Анна это усвоила и желала себе мужа ласкового. А то, не дай Бог, угодишь в лапы человеку, подобному дядюшке Василию Салтыкову? Или герцогу Мекленбургскому! Сестра Катюшка вон, в письмах всё жалуется и жалуется на грубость и тиранство своего Карла Леопольда.
    В Петербурге, Анна знала, дела с тяжбой князя Долгорукова к её дяде, зашли в тупик. Дядюшка Салтыков занял против тестя крепкую оборону: бил себя в грудь, что не знает, не ведает, где супруга? В феврале нового 1720 года он принёс объяснение царю и Сенату. Анна готова была поклясться, что сочиняла за братца её матушка дорогая. Дядя горячо оправдывался, что пост в Митаве при герцогине Курляндской он оставил по требованию сестры царицы Прасковьи. «При этом отъезде я приказал жене своей Александре ехать за мной в Петербург как можно скорей. Для проводов оставлены были дворовые люди – Донат Третьяков, Гаврилов, Васильев, Верёвкин, жонка Яковлева да девица Аграфена Иевлева. Все названные служители, кроме жены моей да служанки, явились ко мне в Петербург. Ни жены, ни девки, ни животов моих, что при них осталось, не оказалось. А куда все они скрылись – про то я не сведал: ведомо же только то, что жена приказу моего не послушала, учинила противное и не хочет со мной в законе жить».
    Салтыков попросил взять сказку со своих холопов, и началась обычная для судебной деятельности канитель-нужда. Князь Григорий Долгорукий жаловался на зятя, а Салтыков юродствовал, отвечая власти: «что жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался – голодом её не морил, убить до смерти не желал, и пожитки её не грабил». Выходило, жена сама его «невежила». И даже грубил: «Истец мой, будучи в Варшаве, не ведал подлинно, как жил я с женой в Митаве: видеть и слышать ему из Варшавы в Митаву далеко и невозможно; а, не видав, да не слыхав, и челобитной писать не надлежало! Что же до того, чтоб возвратить жене её приданое из недвижимого имения, то ни из каких указов, ни из пунктов уложения не видно, чтоб мужья награждали жен за уход». К началу лета 1720 года Юстиц-коллегия не нашла вины на муже-мучителе, и ответила, что «дело решать она не мочна», и перешло дело в Синод, а последний дал разрешение на раздельное проживание супругов, если они не могут жить вместе. Вся недвижимость осталась у Салтыкова. Александра Григорьевна стала жить с отцом, но это было уже сущее прозябание. Она написала герцогине Курляндской, что подумывает о монастыре, в случае батюшкиной смерти, и по возрастании племянников. Анна, следившая за  всем ходом дела и пытавшаяся влиять на него через Екатерину, камергера Монса, статс-даму Матрёну Балк, дочь Бестужева Асечку Волконскую и других, уже не ведала, что можно бы сделать, и чем помочь Александре? Она много потратилась всем этим людям на подарки и поняла, что берут охотно, обеими руками, да мало делают. Посылала Анна дары и царице Екатерине – обычно какие-нибудь янтарные украшения. Она умела благодарить и ластиться к царице. Возможно, это сыграло роль в деле Бестужева. Екатерина, в конце концов, написала взбесившейся вдове-царице, чтобы та оставила его в покое. Бестужев назначен не только ко двору герцогини, но и затем, чтобы определять политику крохотного государства. Без него все дела станут. Укорила она Прасковью Фёдоровну за гнев великий, но и Анну не защитила от того, чего та страшно боялась. К лету и свалилась та беда. Родная матушка, почти целый год не отвечавшая, дочери, вдруг разродилась: «Развратница, … не моя дочь, … проклинаю!» Так началось последнее письмо царицы Прасковьи к средней дочери, нелюбимой. Прокляла-таки мать Анну!
    Герцогиня, дрожа от негодования, прочитала это послание, да и разорвала на мелкие кусочки. Горло ей перехватил гнев. Ух, мать! Мать и дядя – что два сапога – пара. Ну, что же, кровная родня! И она ведь из породы Салтыковых – людей жестоких, хитрых, пронырливых, сварливых. Придёт её черёд, или нет? Чудно складывается судьба второй дочери царя Ивана – как-то криво. Все мечты, благие помыслы и желания Анны пропадают втуне. Хотела мужа, детей, дом собственный, а что получила? Цепи! Государь-дядюшка, словно цепями, приковал её к Курляндии. Вот и сиди, несчастная вдова на курляндских болотах, точно жаба. Любовник есть, да и тот старик, хотя человек обязательный и любезный. «Что-то Пётр Михайлович задерживается ко мне нынче», - пригорюнилась Анна.



18

    Открылась дверь в комнату, и бочком заскочила Бенигна, кривобокая, лёгонькая, словно тень. Присела, прижимая к груди, едва-едва заметной под корсажем, крошечные ручонки:
    - Ваше высочество, к вам пожаловал молодой дворянин с докладом! – и шепнула таинственно, с придыханием. – Это новый секретарь Пиотра Михелевича!
    - А сам он, почему не пришёл? – заворчала, не поворачивая головы, Анна. – Поди и немедленно передай, что я хочу видеть самого Петра Михайловича!
    Лицо дурнушки Бенигны каждый день постоянно маячит перед глазами - обрыдло! Pfui! 15 Анна, вытянув узкой трубочкой губы, с ловкостью плюнула в зеркало, и в самый центр попала. – Не стой, тебе говорю, дура! Pfui! Pfui!
    Бенигна вытаращила глазёнки. Что это она? Тьфу! Опять ведь вылетело из головы, что курляндская барышня не понимает простых русских слов!
    Но Бенигна, всё же, немного навострилась, чтобы понимать свою герцогиню.
    - Секретарь господина Бестужева прибыл к вашему высочеству, по его поручению! Не будете ли вы так добры, выслушать его?
    - Ну а сам-то он почему не идёт?! – рявкнула Анна.
    - Пиотр Михелевич ist krank! Это мне сказал молодой человек!
    - Молодой? – вытаращила глаза Анна.
    - Йа! Йа! Молодой и очень-очень красивый господин! 
    Анна почему-то заинтересовалась:
    - Белявый, али чернявый? – о болезни Бестужева она и думать разу забыла.
    - Увы, ваше высочество, не могу сказать…
    - Почему это?
    - На нём парик!
    - А! Тогда, скажи мне, ты заметила, какого цвета глаза? Ну, глаза, спрашиваю, глаза у него какие?
    - Ах! Светлые…
    - Ну, ты и дура! Голубые, али серые глаза-то, спрашиваю?
    - Не разглядела, виновата…
    - Один от тебя, Бенигна, морок, чистый вред! – вздохнула Анна.- Но, коли глаза светлые, должно быть, секретарь оной блондин?   
    - Йа, скорее всего, милостивая госпожа герцогиня!  - с готовностью закивала Бенигна.
    - Ну, а манеры? Уважителен ли? – с охотой продолжила допрос Анна.
    - Манеры прекрасные...
    - Высок ли он, хороша ли его фигура?
    - О, это сам бог Юпитер, спустившийся к нам с Олимпа! – это было так сказано, что герцогиня завертелась, точно на сковородке. – И очень высок, думаю, что повыше вас ростом.
    - Ну, если так, то проси, проси его заходить, Бенигна! – заторопила девицу Анна. - Я его тут сама расспрошу обо всём, а ты не смей подслушивать под дверью – а то изобью!
     Герцогиня злобно посмотрела на щупленькую девицу. Отчего-то её в последнее время бесило чванство нищих курляндский рыцарей и, в особенности, баронов Тротта фон Трейден. Прикрикнув на фрейлину, она, пока что всё еще безо всякой там, задней мысли, посмотрелась в зеркало и поправила причёску. Из глубины зеркала на неё глянули в эту секунду два лица: и своё собственное и Бенигны, чья голова торчала из-за кресла хозяйки. Тротта фон Трейденам совершенно нечем кичиться, кроме знатных предков, - подумала герцогиня, и вдруг вместо кривой усмешки на её губах расцвела широкая и довольная улыбка. Ух! При близком сравнении с Бенигной, Анна, можно сказать, прекрасна. Полное смуглое лицо с рябинками, высокая грудь в низком вырезе домашнего зелёного платья, украшенного лентами и кружевами. Прическа из густых черных волос простая – волосы перехвачены атласной лентой, расшитой речным жемчугом. Это на людях Анна предпочитала одеваться скромнее, во вдовьи платьица, но уж дома обожала носить яркие цвета, атласные платья, затканные цветами и в полоску.
    «Да чтой-то это я, распушаю перья перед секретаришкой-то? Вот вздумала перед кем ощипываться! – решила Анна и, пожав полными плечами, обернулась и заторопила Бенигну:
    - Чего ты всё ещё тут торчишь? Ступай, говорю, проси красавца-секретаря, если уж он в самом деле, красавец, заходить! Может, хоть он развлечет меня. Ох! Ох! Уж этот мне Пётр Михайлович, вишь ты, он разболелся. Одна от него только докука!
    Что ни говори, а нонича скучала Анна с самого утра. Она уселась в кресло и уставилась на дверь, а в голове тут же зародилась идея: «Коли окажется секретарь молодец ладный, так прикажу ему сопровождать меня нынче ж на лошадях в поле. Новые лошади застоялись, чай, на конюшне, а Бестужев опять болен. Это он нарочно заболел, ну и я ему за это отмщу». 
    Двух верховых белых коней – жеребца и кобылу, да шестёрку резвых гнедых только что выторговал для герцогини на ярмарке Бестужев. Он знал, что Анне давно хотелось создать в замке Кетлеров образцовую конюшню, и она лично каждый день навещала отличные каменные стойла, выстроенные ещё в прошлом столетии, предками её покойного супруга, а стояли там какие-то одры, старые, тощие, так и глядела Анна на одров этих со слезами. Бестужев ей угодил, да вот и заболел некстати. Анна решила, что утешится, если сегодня выедет верхом на новой кобыле Белой Фее. Жеребцу дали кличку Белый рыцарь. Ежели Анна пронесётся нынче через весь город на белоснежной кобыле в сопровождении молодого секретаря, то все бюргеры, задаваки и жмоты, от зависти помрут.
    Замечтавшись, Анна не сразу услышала, как вошёл очень высокий и стройный молодой человек. Он вступил в комнату тихо и учтиво поклонился милостивой госпоже герцогине. Когда он поднял глаза, Анна едва не охнула, уставившись в серебряные озёра. Она никогда раньше не видела такого красавца и смутилась. Как красив, как молод, вероятно, её ровесник, или голом постарше. Неспроста, знать, ёкнуло сердечко у герцогини. Совершив поклон, молодой красавец выпрямился, и красивым жестом поправил под мышкой портфель с бумагами. У него было белое, овальное лицо, прямой нос, высокие скулы. Чистый открытый лоб украшали темные, четко прорисованные, дуги бровей. Вместе с большими холодными глазами, они придавали лицу несколько высокомерное выражение. Серые глаза, напоминали расплавленное серебро. (У дуры Бенигны ни капли воображения!). Руки, прижавшие к широкой груди портфель с бумагами, были ухоженными, с отполированными розовыми ногтями. Чувственные, хотя и узкие, губы, изгибались луком амура. Волосы скрывал кудрявый парик, но несложно было догадаться, что молодой мужчина являлся природным блондином. Ему шёл ладно скроенный по моде, костюм из светло-голубого сукна.
    - Милостивая госпожа герцогиня, кланяюсь и с нижайшим почтением ваши целую ноги! – проговорил негромко по-немецки приятный баритон. – Его светлость резидент и гофмаршал господин Бестужев прислал меня к вашему высочеству, чтобы доложить о делах и получить подробную резолюцию. Меня зовут Эрнст Иоганн Бирен, я секретарь его милости.
    - Здравствуйте, господин секретарь! – ответила ему герцогиня, но почему-то пронзительным голосом. Голос-то и подвёл её, взмыв, а потом вдруг упав на самые низкие ноты, – Подойдите ближе. Скажите мне, чем болен мой незаменимый Пётр Михайлович?
    «Чорт! Что со мною? Ведь это всего лишь секретарь?»
    - У его милости прежуткая подагра, моя милостивая герцогиня, – доложил снова по-немецки секретарь.
    Он-то, кажется, нисколько не смутился и говорил и смотрел на Анну любезно.
    - Ох, как некстати! – посетовала она. – Пётр Михайлович всегда докладывает мне по-русски. Говорите ли вы, гер секретарь, на моём родном языке?
    - Говорю, ваше высочество, однако плохо, но зато отлично понимаю, - пояснил он.
    - Вот и я, - обрадовалась герцогиня. – Я тоже хорошо понимаю по-немецки, но говорю плохо, за меня это делает Бестужев. Как вижу я, мы с вами чем-то похожи, гер, хотя бы знанием языков. Мне кажется, я могу легко с вами общаться. Повторите, как вас зовут?
    - Эрнст Иоганн Бирен, ваше премилостивое высочество.
    - Ах, какое красивое у вас имя. Я буду вас называть Эрнстом Ивановичем, вы не против?
    В ответ он учтиво шаркнул ногой. Нежную белизну щек залил румянец.
    - Я согласен со всем, что прикажет мне моя милостивая госпожа герцогиня!
    - Очень хорошо! Прошу вас, подойдите и … сядьте, … вот сюда, супротив меня на стул, а портфель пока отложите: это скушно. Расскажите, какого вы рода и почему являетесь секретарём, а не служите в польской армии? Уважаем ли, знатен ли, ваш род?
    - Уважаем, только не зело знатен, – вспыхнув, пробормотал секретарь. Он послушно положил на стол портфель, но сесть, почему-то не решился. – Милостивая госпожа моя герцогиня, всё, что могут говорить про меня - ужаснейшая неправда! Прошу прощения! Если вашему высочеству интересно, я поведаю вам про свою родословную! – молодой человек переступил с ноги на ногу.
    - Тогда садитесь, и говорите, - Анна указала ему рукой на стул, - почему же вы не садитесь?
    - Ах, достоин ли я? Сидеть перед вашим высочеством! Ваша фрейлина, встретившая меня и все остальные придворные, злословят на мой счёт. Один только господин Бестужев ко мне милостив.
    - Пожалуйста, не смущайтесь. Нас никто не посмеет беспокоить. Моя фрейлина! Она всё ещё здесь? Бенигна! – загремела герцогиня.
    - Я здесь, ваше высочество, - в дверь просунулась голова девицы.
    - Пошла прочь!!
    - Слушаюсь и повинуюсь, ваше высочество!
    Голова фрейлины исчезла, за дверью послышался шелест платья, и затем цокот маленьких каблучков по лестнице.
    - Я держу возле себя оную попрошайку, - проворчала Анна, - исключительно из уважения к знатности её рода. Как-никак, Тротта фон Трейден! Но вы присаживайтесь и рассказывайте о себе! Мне интересно, откуда произошла ваша фамилия? Есть ли у вас имение? Живы ли родители ваши? Где вы раньше служили? Есть ли у вас братья и сёстры? Почему я никогда не слышала о ком-то по фамилии Бирен? Итак?
    Анна пристально посмотрела на красавца. И вдруг у неё закружилась голова. Господи, да что же это такое? Сумеет ли она от волнения соображать. Да что же он ей толкует?
    Бирен опять поклонился, присел на стул и начал говорить тихим голосом.
     - Лет сто назад фамилия Биренов была столь уважаема, что мы занимали знатные должности при дворе Кетлеров, но внезапно дед разорился. Бедность и отбросила его на несколько ступеней вниз на придворной лестнице, хотя он продолжал усердно служить прадеду вашего покойного супруга. Дед был знаток лошадей и служил егермейстером. Род наш, если вам это угодно знать, ваше высочество, по существующим и ныне, актам, прослеживается с позапрошлого ещё века! На нас теперь клевещут, увы, говоря, что дедушка был не более, чем простой конюх! Это ложь, уверяю вас! – Эрнст Иоганн сложил на груди длани и возвёл глаза к потолку. – Я клянусь, ваше высочество, что мои доблестные предки служили в военной службе, в Курляндии и в Польше, и женились на девицах из почтеннейших германских родов! Они дрались на поединках с представителями курляндского дворянства и побеждали! Счастливая звезда вспыхнула для некоторых из них, но погасла, во времена моего деда. Но и он, а за ним и отец мой, повторяю, честно служили. Отец мой получил место лесничего, а затем и главного лесничего у вашего покойного тестя. За службу он был награжден деньгами и сумел привести в порядок наше имение Каленцеем. Кроме меня у него есть ещё два сына, старший - Карл и самый младший - Густав. Я из них – средний. Наша покойная матушка была урождённая фон дер Рааб!
    - А где вы родились? – Анна заметила, что волнуется, говоря с этим человеком.
    - В отцовском имении Каленцеем, там, где и оба моих брата. Я возрастал на лоне природы, среди лошадей, которых отец наш разводил для продажи. Я обожаю лошадей и с детства знаю всё, что касается их разведения, отлично езжу верхом, стреляю, охочусь. Когда брат мой, Карл, достиг возраста, обязывающего дворянина служить, отец определил его в варшавский панцирный полк. Наша матушка умерла за год до отправления в полк Карла. Мой старший брат и по сей день служит в панцирном полку. О, это великий мот, бабник и забияка, простите, ваше высочество. Карлу недавно исполнилось тридцать шесть лет, но он остаётся холостяком, как и всякий человек без денег. Младший брат, Густав, пошёл по стопам Карла, и служит в том же полку, ему только двадцать лет от роду.
    - И ваши братья похожи на вас лицом? – не утерпела герцогиня.
    - Гм, … гм, и да, и нет. Братец Карл также высок, и лицом был бы недурен, если бы не раны и не увечья, полученные в схватках и на дуэлях. Братец Густав довольно миловидный малый, но дурно воспитан, глуп и необразован.
    - А сколько вам лет?
    - В следующем ноябре мне будет тридцать, милостивая госпожа.
    - И вы ещё не женаты?
    - Нет, ваша милость, ведь я – небогат, а человеку без средств, трудно подыскать достойную невесту.
    - А ваш отец? Он проживает в имении?
    - Увы, милостивая госпожа герцогиня. Батюшка два месяца назад скончался.
    - Ох! Ох! – всплеснула руками Анна и не на шутку разволновалась. – Да неужели? Значит, вы один? В такие-то молодые года? Я хотела сказать, в года, самые чудесные  для мужчины! И на ваших плечах имение?
    - Имение заложено-перезаложено, - опуская глаза, прошептал он.
    - И посему вы вынуждены служить по бумажной части?
    - Точно так-с!
    - Но почему же, не по военной части? – изумилась герцогиня. – Верхом на коне вы были бы не отразимы! –  воскликнула она и вдруг спохватилась, всплеснула руками. – Ах, наверное, вы интересуетесь науками? Судя по вашим манерам и разговору, вы должны быть учёным человеком. Вы учились в Европах?
    Бирен наклонил голову:
    - Можно сказать и так, ваше высочество, я обучался в одном из лучших университетов. Отец считал меня самым умным из братьев и отправил учиться в Кенигсбергский университет. Однако так случилось, что мне не удалось пойти курс наук. Я был безжалостно отчислен, изгнан, и это всё это, благодаря интригам недоброжелателей. Мне отчаянно не везёт, ваша светлость! За что я не возьмусь, везде находятся враги и недоброжелатели.
    - Ах, как я вам сочувствую, господин Бирен, и хочу узнать про ваши несчастья, чтобы вам помочь. Рассказывайте же,  рассказывайте!
    - Извольте-с, ваше высочество! На меня отчего-то взъелась вся профессура университета, уж не знаю, право, за что! – молодой человек печально посмотрел на свою собеседницу и приподнял брови домиками – как это делал известный Монс. Лицо превратилось в маску Пьеро. – Должно быть, вследствие профессорского гнева, у страниц моих книг началась заразная болезнь – книжная проказа: они желтели и рассыпались в прах. Тогда, вместо учебников, я взялся изучать жизнь ночного Кенигсберга. Однажды меня по ошибке схватили за убийство. Я никого не убивал, нет! Какой-то проклятый забияка сам наскочил на меня возле кабака, и я должен был обороняться. Меня бросили в тюрьму, состоялся суд. Меня должны были бы за это нечаянное убийство, но отец заложил имение и отсрочил исполнение приговора. Пришлось нанимать нескольких адвокатов, и за все надо платить, платить и платить. Знаете ли, благодаря чьему заступничеству благополучно решилось моё дело? За меня вступился великий и благородный господин, камергер государыни Екатерины и мой старый знакомый – Виллим Монс! Мы познакомились и стали приятелями, в ту пору, когда я только что поступил в университет. Монс случайно оказался в Кенигсберге. Он же пригласил меня потом в Петербург, и я поехал к нему после вынесения мне оправдательного приговора. Я надеялся получить там место, благодаря покровительству камергера императрицы, но, увы, пострадал, вы только представьте, от жестокости земляков моих, курляндских баронов, пригревшихся при русском дворе. О, эти злоязычные  задаваки – бароны Корфы, Левенвольде, Кейзерлинги, Тротта фон Трейден. Они представили меня внуком конюха и сыном безродного дворянина, пробившегося благодаря лести! Увы и ах! Неужто, навсегда в историю фамилии нашей вкралась ужаснейшая ошибка! Отец мне рассказывал, что мы утратили правильное написание фамилии и родство с французскими герцогами! Поверьте мне, герцогиня, наша фамилия не Бирен, а Бирон! Возможно, в нас течет французская кровь. Я доводил сие до господина Бестужева, а он только посмеялся и приказал помалкивать. О! никто мне не верит, ваше высочество, и я вынужден погибать от людей злых и лукавых! - Эрнст Иоганн поджал губы. – Питер Михелевич верит им, а мне, но почему? – Бирен горестно опустил веки, серебристые глаза, в которые загляделась Анна, потухли под шелковистыми ресницами.
    Герцогиня расчувствовалась, спасу нет!
    - Не извольте вы так расстраиваться, я-то вам сразу поверила, Эрнст Иванович! - заявила она. -  Со временем, надеюсь, мы с вами вместе разрешим эту неприятность, а теперь поведайте мне, где вы намеревались служить у нас в Петербурге?
    Она и не заметила, как легко у неё это вырвалось. «У нас в Петербурге!» - Да, Анна гордилась своим близким родством с Петром Первым, и тем, что находится под его защитой. И этот красивый обходительный курляндец должен проникнуться её собственной значимостью. Она уже была готова покровительствовать ему!
    - Я предложил свои услуги кронпринцессе Шарлотте, - сказал Бирен.
    - А! Супруге покойного братца Алексея! И она посмела вам отказать? – скривилась Анна.
    - О, да! При её особе, сказали мне, не место швали!
    - Вот как, - медленно протянула Анна, и, припоминая жалобы братца Алексея, объяснила. – Шарлотта не была умной, дорогой друг мой. Я знаю об этом от своего двоюродного брата. Значит, вы сразу же поспешили домой?
    - О, да! То есть, нет! Я некоторое время попутешествовал и, получив известие о болезни отца моего, сразу прибыл в Митаву.
    - И тут вас заметил Бестужев?
    - Нет, его милость бы не заметил меня. За место при его милости я должен благодарить канцлера, господина Кейзерлинга, покровителя покойного отца. Узнав, что отец мой при смерти, он пожалел меня, и я получил место секретаря при господине Бестужеве. Отец вскоре скончался. Увы мне, увы, ибо дела мои по имению совсем худые. Кажется, мне придётся отдавать за долги нашу прелестную усадьбу. Бедный отец! Если бы не происки врагов в Кенигсберге, то всё было бы иначе, и я бы закончил курс в университете, и… ах… - Бирен вздохнул. Лицо великолепного красавца жалко осунулось, и он, по-детски, поднёс ко рту руку с идеальными ногтями, инстинктивно прикусив несуществующий заусенец.
    - Так, получается, господин Бирен, что вы уже с год состоите при Бестужеве? – спросила Анна, прикидывая про себя, сколько он мог шататься без дела. – Почему я ни разу не встречала вас, если бы я вас узнала раньше, то предложила бы вам место своего личного секретаря. Где вы проживаете?
    - Ах, у меня маленькая комнатушка в доме его светлости Питера Михайловича, где мне приходиться ютиться вместе с моим лакеем. Это не так уж и плохо! Сколько же я намыкался, если мне будет позволено сказать! Ведь до милостивого вмешательства в мою жизнь Кейзерлинга, я тщетно искал счастья сначала в Петербурге, затем в Риге, а потом нанимался в учителя латыни здесь, в Митаве. Однако я не способен к педагогии.
    - Пётр-то Михайлович не обижает ли вас?
    - Нет, но прииски моих недоброжелателей продолжаются. После смерти отца меня и тут, в Митаве, невинно оклеветали, но не уволили, опять же, исключительно благодаря покровительству канцлера Кейзерлинга.
    Анна немного поёрзала в кресле и спросила:
    - Вы говорили, что любите лошадей? – и прищурилась.
    - О! Больше всего на свете я обожаю лошадей!
    - И вы знаете, как её? Латынь?
    - Да, ваше высочество, я неплохо изучил этот древний язык! – похвалился Бирен.
    - А  по-французски объясняетесь ли?
    - Могу, ваше высочество, объясниться на сем наречии.
    - Вот и хорошо, - обрадовалась Анна, - так, решено, я назначаю вас личным своим секретарём, господин Бирен! Если вы согласитесь  занять оное место, то я немедленно отошлю в Санкт-Петербург сына Петра Михайловича Бестужева. Он мнит себя умником, так пусть и устраивается на службу в Петербурге. А то прикатил сюда из Дании, как будто в отпуск, а, скорее всего, благодаря чьим-то проискам, и торчит тут, как бельмо на глазу. Место камер-юнкера при моей особе для него, видите ли, больно низко, а резидентом состоит его отец. Я ужо попрошу за Алексея Бестужева саму матушку-императрицу Екатерину Алексеевну. Ну, как, вы хотите быть при мне секретарём, Эрнст Иванович? – Анна даже не заметила, что заговорила с нищим дворянчиком, как будто со своей ровней. Молодой человек нравился ей всё больше и больше.
    - Целую ноги! Ваша светлость, благодетельница вы моя! – молодой человек с воплем бросился к ногам герцогини.
    И Анна милостиво дозволила ему осыпать поцелуями свои туфли и руки, после чего еле выдавила:
    - Эрнст Иванович, благодарю вас! Вставайте же, друг мой, и вот вам первое задание – вы будете тотчас же сопровождать меня верхом. Доклад нынче отменяется. Авессалом! Авессалом! Возьми-ка ты этот дурацкий портфель с бумагами и отнеси Бестужеву! Пусть делает с бумагами всё, что хочет! Да бегом, бегом! Бенигна-а! Платье для верховой езды мне!
   
    Через час герцогиня Курляндская выехала на верховую прогулку в сопровождении личного секретаря и небольшой свиты.  Пролетев по сонным улочкам Митавы, они оказались в полях. Красота! Анна обожала носиться верхом, пускала лошадь галопом, умело брала препятствия, и Бирен не отставал от неё – какой же он сильный и какой смелый! Кони их неслись рядом, взрывая копытами землю. Душа Анны пела.
    К обеду она явилась разгоряченная, румяная. Бирен сопровождал её. Поправившийся Бестужев, уже поджидавший герцогиню в столовой вместе с сыном, очень удивился. Мало того, у него так отвисла челюсть, что слюна потекла на кружевной галстук, и голос пропал. Вместе с ним в столовой присутствовали местные дворяне, человек пять. Все они получили приглашение к обеду с женами и дочерьми. Анна отметила среди них, то же самое замешательство с нескрываемым оттенком презрения к её новому кавалеру. Один только канцлер Кейзерлинг поклонился с ласковой улыбкой герцогине, а потом пожал руку и Бирену:
    - О, что я вижу! Мой молодой друг, кажется, идёт в гору?
    -  Господин Бирен отныне мой личный секретарь, - подчеркивая слово «мой», миролюбиво сказала Анна. – Я узнала, что он очень ученый человек, говорит по-французски и по-латыни. Я удивляюсь, почему ты его держал в безвестности, Пётр Михайлович?
    - Ах, я не предполагал, что вас это может заинтересовать, - буркнул Бестужев, а его сын Алексей отвернулся, скрывая саркастическую усмешку. – Надеюсь, вы не гневаетесь?
    - А надо бы, - без прежней робости заявила Анна и пригласила гостей к столу. Бестужев занял обычное свое место, по правую руку герцогини, а слева она усадила молодого красавца-секретаря Бирена. Место рядом с Бестужевым предназначалось старухе, жене канцлера Кейзерлинга. Соседкою Бирена справа оказалась старшая фрейлина, Бенигна Тротта фон Трейден. В таком окружении, впервые за несколько месяцев, герцогиня Курляндская ощутила себя счастливой. Она выслушивала любезности, кои отпускали ей оба её соседа, и сравнивала себя со своими придворными дамами и компаньонками. Сравнение было исключительно в её пользу. Со дня собственной свадьбы с беднягою Карлом Фридрихом, Анне не доводилось так блистать. Она была центром застолья, и притягивала взоры мужчин и женщин,  красуясь в алой бархатной амазонке, сияя смуглым, разгоряченным лицом, сверкая чёрными, будто угли, глазами. На разрумянившемся лице почти не были заметны рябины. Анна даже подумала, что при дворе могла бы дать фору, если не Екатерине, то всем этим выскочкам, царским метрессам, вертихвосткам. Достаточно бы прибыть туда с мужчиной своей мечты – высоким светлоглазым красавцем! Бирен приметил её несомненный интерес к своей скромной особе и нашептывал ей комплименты, заставляя её, то краснеть, то бледнеть, и смех её низкий, грудной, раскатывался по обеденной зале. Кейзерлинг, сидевший напротив Бирена, пособлял своему протеже поддерживать умную беседу. Речь шла о породистых лошадях, да о том, какие породы лучше выводить в поместьях её высочества герцогини. Рассуждали также о постройке при замке большого манежа, подключив к беседе Бестужева, но он только отнекивался. Постройка манежа требовала таких средств, что и подумать страшно. К концу обеда гофмейстеру стало не по себе. Кажется, он совершил архисерьёзную ошибку, направив этого смазливого молодчика с докладом к Анне?  Неужели пришло время для беспокойства за своё место при боку герцогини. Любит ли его Анна, с его проклятой подагрой?  Что это с молодой герцогиней, как не внезапный интерес к красавчику Бирену? Матушка-герцогиня, тихая, угловатая вдова, нынче ведёт себя как истинная амазонка. Сначала прогулка верхом, потом застолье, а вечером карты? Добро, что она так и не выучилась придворным танцам, а то бы вместо карт устроили бал. Но и от карт Анна может увести Бирена прямо в опочивальню. Бестужев нахмурился. Нет, это невозможно, чтобы нынче же настал конец его владычеству при дворе герцогини, её милостям и самовольным решениям. Пётр Михайлович был человек, сам по себе, ловкий и себя не забывал, и немало уже переложил в собственные карманы от тех сумм, что собирались с местного шляхетства. А вдруг он попадётся и тогда защитить будет некому, если герцогиня переметнётся к смазливому протеже Кейзерлинга. Сам Бестужев относился к Бирену не ласково, ни о какой дружбе меду ними не может быть речи. И как же это он допустил красавчика к докладу, ум, что ли, совсем растерял? Ох, дурень, старый дурень! Надо было отправить сына Алёшу, но теперь поздно об этом плакать. Теперь надо придумать, как вытеснить этого мерзавца Бирена от двора, и из сердца размякшей, до любви жадной бабенки, тоже. Пётр Михайлович знал, что от самого начала он не удовлетворял молодую женщину. Она довольствовалась стариком, не ведая ничего о сладострастных утехах. Он ведь взял её девственницей, не ведающей, что к чему. Не дай Бог, если Анна познакомится со страстью! Ох, только б не допустить красавчика Бирена до её постели, но один краденый поцелуй этот дьявол мог уже сегодня подарить Анне и возбудить в ней похотливый интерес. Бестужев пил за обедом рюмку за рюмкой, поглядывал украдкой на герцогиню и мучился неопределённостью: подведёт его нынче ночью подагра, или не подведёт? В любом случае, он должен занять своё место в постели Анны. Но как поступит с Биреном? Эх, беда! Была бы здесь дочь Асечка, либо Мария Андреевна Матвеева, и он поручил бы, той, либо иной, поймать Бирена в свои обольстительные сети. Однако обе красавицы нынче в Петербурге, а те, что есть, Бенигна и Фёкла Тротта фон Трейден, не годятся. Пётр Михайлович от огорчения перепил за столом и, когда около полуночи, гости разъехались, поплёлся на неверных ногах вслед за той, что милостиво открывала ему дверь своей вдовьей опочивальни который год подряд, однако на сей раз, дверь захлопнулась прямо перед его носом. Бестужев крякнул с досады: что такое, Анна явно намеревалась лечь спать одна! Он видел, как ласково она попрощалась с Биреном, но спать с ним явно не собиралась! Пётр Михайлович пошёл на унижение и принялся ныть под дверью, но ответа не получил.
    Часы пробили полночь, и он поплёлся прочь и потребовал подавать карету. Впервые он почувствовал, что устал, что разбит и болен, и едва волочёт ноги. Подагра проклятая!
    Анна слышала стенания своего старого любовника, но покой жалости к нему был ей дороже. Что ни говори, а она ведь уже не дурочка, и ей до смерти надоели попытки престарелого галанишки усладить её тело. Пришло время подумать ей о молодом красавце. На прощание она нынче позволила секретарю поцеловать свою руку, и отпустила восвояси. Прикосновение губ вызвало дрожь в её крепком теле, в сердце разлилась истома, земля едва не ушла из-под ног. Какими пресными показались ей ласки и поцелуи Бестужева. Зачем она отдавалась этому старику? Первому, можно сказать, встречному? Однако теперь, довольно… она намерена познать истинную любовь. И Анна размечталась, лёжа одна на пуховиках. Ох, как ей сделалось от таковых мечтаний и жарко, и душно, и одиноко. Как бы только от Петра Михайловича отделаться без скандала, и от сына его Алёши…
    Пётр Михайлович и Анна, каждый принялся тайно строить свои планы, но дело долго не могло сдвинуться с мёртвой точки. Бестужев исполнял свои обязанности, а герцогиня теперь каждый день выезжала с молодым секретарём на верховую прогулку. С небольшой свитой они скакали по окрестным полям, а после обедали в той же компании. После обеда играли в бильярд, потом ужинали и усаживались за карты. Шуты и дураки, жившие в замке, забавляли гостей весёлой возней. Авессалом играл на лютне и пел неожиданным для его хрупкой фигурки, басом, песни, большей частью, похабные, и Анна в шутку драла его за волосья. Карлик служил посредником между герцогиней и её новым возлюбленным. Он носил Бирену записочки, и часто Анна и Эрнст встречались тайно от Бестужева и уезжали кататься вдвоём. Сказка какая-то, волшебство, вот чем были для Анны эти прогулки. Они были друг с другом на «вы», но про себя Анна уже называла его «Эрни». Бирен при встрече и расставании почтительно прикладывался к её руке и говорил, и держался с нею робко. Бестужев, пребывая в смятении и страхе за себя, вёл себя по-прежнему, появлялся в замке к обеду, много плакался, но на прогулки его не приглашали. Анна приказала ему отыскать деньги на постройку задуманного манежа для вольтижировки и тира для упражнения в стрельбе по мишеням. И вот тогда Бестужев и взялся за привычные для него орудия – перо и бумагу. Он принялся строчить письма в Петербург, и в Измайлово, жалуясь на какого-то молодого интригана, секретаря, по прихоти которого герцогиня решила тратить большие деньги. Царь и царица в недоумении читали эти письма и пожимали плечами. Секретаришка? Да кто он такой, чтобы распоряжаться деньгами герцогини? Манеж? Никаких денег на строительство отпущено герцогине не будет и пусть она довольствуется тем, что есть. Екатерина подумала и посоветовала Анне быть осторожнее, надо понимать, как с любовниками, так и с деньгами. Для государя вдовствующая герцогиня Курляндская теперь являлась отработанным материалом, и он приказал ей жить так, как жила. У Петра Алексеевича подросли собственные дочери, красавицы, Анна и Елизавета - главные невесты на вывоз. До Анны дошли слухи, что старшая царевна может претендовать на российский престол, а младшая выйдет замуж за французского короля. Екатерина – уже не молодая женщина, родила государю нескольких сыновей, но все они умерли маленькими. Екатерина, в тайне, очень страдала и опасалась всерьёз, соперниц – ей было не до герцогини Курляндской. Беда грозила Анне Ивановне только из родного села Измайлова. Матушка Прасковья Фёдоровна, словно с цепи сорвалась. Тяжко больная, страдающая от мочекаменной немочи и водянки, царица разразилась грозным посланием, в котором честила дочь самыми распоследними прозвищами и обещала проклясть, если Анна не оправдается. «Ты взбесилась, шлюха! Посрамила честь царского дома! Спуталась с немецким мужиком!» - писала матушка, ознакомившись с доносом Бестужева. Герцогиня написала матери, разъяснив ей, какое место занимает при ней Эрнст Иоганн Бирен и привела его родословную. Мать, будто и не читала её оправдательное письмо, и пришёл ответ, где она прокляла дочь-распутницу. Оное проклятие, скорее напоминало площадную брань, и можно было бы не принимать его серьёзно в расчёт, но до чего же обидно, когда мать родная проклинает! Оставалось жить ныне своим умом и доходами от курляндских поместий.
    Анна  отправилась, чтобы искать оборону от матери, в Петербург, и там плакала и унижалась, даже перед девчонками, Аннушкой и Лизетой, ручки им целовала в присутствии царицы, чтобы та не оступилась от сирой вдовы. Придворные царицы Екатерины, Виллим Монс и его сестра Балкша, да младший брат Густава Левенвольде - Рейнгольд, красавчик и курляндский резидент в Петербурге, охотно обещали Анне свою поддержку. Однако эти друзья не были бескорыстными людьми, приходилось их одаривать, последние денежки на них тратить. Герцогиня Курляндская стала присматриваться к придворным и вельможам и поняла, что все они, каждый по-своему, втираются в дружбу к первому камергеру царицы, и училась у них потрафлять и унижаться. По её просьбе за хороший подарок - породистого гнедого жеребца - Монс взялся хлопотать за Бирена, дабы утвердить его в должности камер-юнкера герцогини Курляндской. От Монса Анна много чего повызнала про похождения своего сердечного дружка, но любить его не перестала, скорее наоборот, Эрнст Иоганн нравился ей всё больше и больше. Её не смущало, что разлюбезный Эрни, ленивый и не способный студент кенигсбергского университета, впал в распутство, и в тюрьме держали, отнюдь не за нечаянное убийство в драке, виде обороны. На самом деле, Бирен отличался нравом коварным и жестоким, и драка в пивной велась не на жизнь, а на смерть. Монс поведал Анне, что убитый был таким же пьяницей и гулякой, и Бирена приговорили вовсе не к повешению, а к штрафу в сумме 700 рейхсталеров, или трём годам в крепости. Лукавый Эрни врал своей герцогине, что его приговорили к виселице. Монс познакомился с буйным студентом, когда ехал в Пруссию, по делу своего покойного зятя Кейзерлинга, состоявшего в родстве с курляндским дворянством. Они недолго, но хорошо погуляли с Биреном, и много было выпито и проиграно в карты и спущено с вольными девками, и на обратном пути, узнав, в какую беду угодил его приятель, Монс сумел через посредство посланника Мардефельда, исходатайствовать у короля Пруссии прощение молодцу-забияке. На этом их дружбе пришёл конец, а точнее, никакой дружбы не было, и помогал Монс Бирену за хорошую плату. Он отбыл из Кенигсберга с кошельком, туго набитым золотом. Это и были последние денежки отца Эрнста Иоганна. Анна охотно выслушала историю из уст Монса, и махнула на всё рукой. Мало ли что бывает на белом свете? Точнее, с кем не бывает? Если бы не Монс, то гнить бы милому Эрни в кенигсбергской тюрьме. Анна нисколько не стыдилась показываться на людях со своим новым фаворитом, державшимся скромно и всегда шедшего на шаг позади неё. Лето 1721 года они с провели, катаясь на разукрашенных лодках по Неве, гуляя в тени аллей Летнего огорода, в Петербурге же встретили и долгожданный Ништадтский мир, наречение России империей и царя Петра императором, и возвратились домой уже по санной дороге. В Москву, на продолжение празднеств, Анна не поехала, она побаивалась, что мать потребует её в Измайлово. Оттуда вскоре пришла печальную новость: умер юродивый Тимофей Архипович, доброжелатель средней из царевен и обладатель волшебной бороды. Сестра Пашенька написала Анне, что волшебную бороду, согласно  завещанию самого пророка, бережно состригли с лица умирающего и заключили в драгоценный ларец. Святая реликвия была оставлена на вечное сохранение верной последовательнице святого старца, статс-даме Настасье Александровне, а далее, должна была передаваться по старшинству в семействе Нарышкиных. Что же, теперь должно особенно повести этой фамилии, если будут хранить реликвию, как зеницу ока. Хотя и герцогиня Анна Курляндская тоже могла бы унаследовать драгоценный ковчежец! Кому же, как не ей, царевне Анне Ивановне, Тимофей Архипович посулил корону? И называл её – царь Иоанн! Да только какая уж из неё царица, если прозябает она на курляндских болотах? Вдова-зозуля, проклятая родной маменькой, из-за каких-то выдуманных грехов. Всё дело в том, что мать не любит её, и всегда ненавидела! Тон письма матери, присланного одновременно с Пашенькиным, указывал на то, что дочь её Анна, если и не проклята, то, по крайней мере, навсегда изгнана из материнских очей и сердца. Да вот ещё из Москвы Анна получила вести о скором прибытии в Россию герцога Мекленбургского с супругой и дочерью. Уж не это ли совсем отвратило от Анны мать? Прасковья Фёдоровна уже до смерти надоела Петру Алексеевичу и Екатерине, просьбами вытребовать любимую дочь из Мекленбурга. Весной Пётр Алексеевич отправил грамоты герцогу и герцогине Мекленбургским, с приказом прибыть в Россию. Следующим летом Анна узнала, что сестра, наконец-то пустилась в путь-дорожку, но без мужа, только с маленькой дочкой. Мать послала им навстречу Василия Юшкова, и Катерина прибыла в Москву в августе 1722 года. Анна получила письмо, но в Москву не поехала. Она  в это время вновь поскандалила с Бестужевым и писала слёзные письма в Петербург, обращаясь к Сенату, к Меншикову, к Макарову и Екатерине.  Честно говоря, она, подучиваемая Биреном, бессовестно кляузничала на человека, столь много сделавшего для неё, но чего только не сделаешь  ради Эрни. Она не брезговала доносами о лихоимстве, которым занимался резидент и гофмейстер Бестужев, что он-де воровал у неё мешками изюм и сахар и также вещи, подаренные матерью ей, Анне. Ох, не ей бы называть поведение Петра Михайловича непотребным, а называла, не плакаться бы, но плакалась, и нарочно ставила на бумагу кляксы, будто от слёз растекались чернила по бумаге. Однако ведь сам Бестужев хорош, он тоже на неё кляузничал. Добро ещё, что Петра Алексеевича с Екатериной в это время не было в Петербурге, они отправились в Персидский поход, но когда воротились, Бестужев первый отправил в столицу донос на Бирена с Анной. Так и начал закручиваться настоящий роман в письмах. Их было не счесть – в Петербург из Митавы, из Петербурга в Москву, из Москвы - в Измайлово. Прасковья Фёдоровна писала к императрице о дочери злобно, что связалась она с чухонцем подлого происхождения, мужиком, конюхом и валяется с ним в конюшне на навозе. Бестужев в том же духе писал к своей дочери княгине Волконской, что он лишен милостей у герцогини, поскольку та держит у себя в кредите конюха. Это были гнусные кляузы и причем, совершенно неправедные, искажающие происхождение Анниного любимца, но раз попали на поганый язык Асечки, то слухи о самом низком происхождении Бирена пошли гулять  по гостиным Санкт-Петербурга, а оттуда на улицы, и далее, по городам и весям. Так продолжалось, пока сплетни не дошли до ушей Петра Алексеевича. Император, как он ни был строг к женщинам, приходившимся ему роднёю, особенно молодым, которых ещё можно было рассматривать как невест, здорово рассердился и приказал прекратить сплетничать вокруг вдовы. Герцогиня Курляндская могла ему ещё пригодиться, и он направил грозное письмо Бестужеву, как резиденту и гофмейстеру двора Анны, позабывшему о своих обязанностях.
    «Понеже слышу, - гневался Пётр Алексеевич, - что при дворе моей племянницы есть непотребные люди, от которых один стыд, и нет никакого порядку». Государь указывал Бестужеву на непомерную величину трат на жалованье лишним людям, и приказывал. – «Людей непотребных отпусти и впредь не принимай, виновных наказывай, понеже за их вины взыщется с тебя». 
    Вот тут-то Пётр Михайлович и умылся. Прежде следовало смотреть, кого на службу принимаешь и кого вводишь в замок госпожи. Бирена, сукиного сына, он принял на службу лично и сам же послал с докладом к любушке своей, герцогине. Чем только думал-то? А ничем, настолько замучила распроклятущая подагра, язви её! Тогда и в голову не пришло, что Аннушка очаруется светлоглазым статным красавцем. А теперь уже поздно: как ни трудился Бестужев, но очернить секретаришку ему оказалось не под силу. На краткий срок только сумел Бирена отстранить от должности, после грозного письма императора, однако за ним прилетело письмо от императрицы, и пришлось красавца вернуть обратно, да ещё в должности камер-юнкера. Перо выпало из трясущихся перстов Петра Михайловича, и потом рука сама потянулась к начатому доносу, скомкала и запустила в камин. Всё! Больше не придётся ему сочинять доносы. Донося на Бирена, доносишь сам на себя.
    Едва сдерживая слёзы и на трясущихся ногах, Пётр Михайлович отправился к герцогине. Ему на этот раз удалось застать Анну в одиночестве, валяющуюся на медвежьей шкуре. Славно потрескивал камин, полураздетая, она приподнялась ему навстречу и пробасила:
    - Чего сопливый пришёл? Коней на переправе не меняют. Не ты ли рекомендовал мне Эрнста Ивановича, как ученого человека?
    - Ученый ученому – рознь, ваша светлость! – проныл Бестужев.
    - Ой, ой, ой, ради Христа, не финти, Пётр Михайлович! – Анна строго погрозила ему пальцем. – Ты, чай, ревнуешь, батюшка, меня? Ах, не ревнуй! А лучше женись, батюшка, на фрейлейн Фёкле.
    - А почему не на Бенигне?! – огрызнулся Бестужев.
    Анна вместо ответа лишь хохотнула. Старик раздражал её всё больше, хотя она и привыкла к нему, и расставаться с ним не спешила, и если язвила ему, то потому, что была уверена в его постоянстве и незыблемости при своей особе. Куда он денется? Женился бы на молоденькой Фёкле и не мешал герцогине! Она и сама не знала только, почему не на Бенигне? Может, из-за горба, а может быть, потому, что старшая фрейлина ей и самой пригодится незамужней? Ответа на этот вопрос пока не было, но Анна начала доверять Бенигне секреты, случалось и советовалась с глазу на глаз. Горбатая девица умела внимательно выслушивать и никогда не лезла к Анне с собственными советами. Не то, что прочие дворские девки и фрау, курляндки из самых знатных родов – все они сущие прощелыги. Бенигна среди них была и самой родовитой и самой удобной наперсницей, а, может и самой умной.
   Так, что при герцогине Курляндской теперь находились два особо приближенных человека, посменно: Бирен днём, а Бенигна ночью. А надо бы наоборот, но герцогиня всё никак не могла решиться на амур. О любви они с Эрни не говорили, даже шуткой. Что именно мешало им? Бестужев? Или страх разрушить в одну секунду хрупкий мосток, перекинутый между ними? Или же трижды клятый этикет, разница в положении? Или политика?
    Положение Анны, как герцогини Курляндской, было шатко. С одной стороны, дядюшка Василий Фёдорович Салтыков опять взялся мутить воду, на сей раз в тесной компании с Юшковым, женой Юшкова Татьяной, ежегодно беременевшей и рожавшей почти одних девок, кривой дворянкой Воейковой и Василием Еропкиным. Вся эта компания, окружавшая царицу Прасковью в Измайлове, даже на расстоянии не давала Анне житья. Василий Фёдорович даже добился должности при русском после в Варшаве. Царица, совместно с братцем, хотела убрать из Митавы Анну, но тут им пришлось столкнуться с непосредственными государственными интересами. Влияние России в Курляндии росло, и Пётр Алексеевич опять начал подыскивать в женихи племяннице своего человека. Намечался уже брачный контракт - с племянником прусского короля, но снова не тут-то было! Пруссаки сами мечтали присоединить Курляндию к своей короне, и Пётр отказался от этого претендента в женихи. В то же время сильно досаждали незадачливой невесте сами курляндские бароны. Они, будучи вассалами польского короля, хотели избавиться от Анны и избрать курляндским герцогом своего человека. Тут уж сама Анна не уступала им ни на шаг. Она понимала политику Петра и поддерживала своего царственного дядю. Интересы императора, герцогини Курляндской и резидента Бестужева совпадали по этому вопросу: никак нельзя ослаблять здесь русское влияние! Так и провалились все матушкины и дядюшкины труды. Тю-тю! Анна осталась жить в Курляндии и ожидать, пока ей найдут мужа. Ой, ли? Только ли муж занимал её теперь? Совсем скоро ей стало наплевать на то, как поживают мать и сестрицы. Она до сих пор так и не видела племянницу свою, принцессу Христю. Но однажды, зимой 1723 года ей написала сестра, как государь навестил больную царицу Прасковью, обласкал её и потом ещё раз приезжал в Измайлово веселиться. Не смотря на то, что больная матушка не оставляла постели, она заискивала перед государем и задабривала его денщиков. В Измайлове бражничала и веселилась примечательная компания: любимый денщик царя Вася Поспелов, братец Прасковьи Фёдоровны Василий Салтыков, княгиня-кесарша тётка Настасья. Сама герцогиня Катюшка простудилась и охрипла, но продолжала принимать кавалеров. Да только Анне было уже на них наплевать – боль от обиды прошла, и большие страхи рассеялись. Отрезанный ломоть, она привыкла к месту своей ссылки - Митаве. Ещё одно письмо, в котором Катерина писала о переезде матери и всех их в Санкт-Петербург, она, пробежав мельком глазами, и сожгла на свечке. Спустя ещё некоторое время, она узнала, что измайловские насельницы прибыли в столицу в начале мая, и Катюшка принялась разъезжать по гостям, а мать и Пашенька, обе слегли с дороги. Катюшка  пригласила Анну в Петербург, но та не поехала. Матушка одной ногой в гробу, а не привечает её, вот что обидно. Приехать, значит, получить тысячу обвинений в лоб. Анна предпочла оставаться дома и только из писем узнавать обо всех этих пирах, танцах, празднествах при спуске на воду кораблей. Мать приезжала на такие праздники на роскошной барке, лёжа на устроенном для неё пышном ложе и, будучи не в состоянии подниматься, лёжа принимала Петра Алексеевича с Екатериной. При ней теперь неотлучно находилась внучка Христина, бледненькая, хмурая девочка, которая дичилась визитёров, мать, Катерина Ивановна,  драла дочку за волосы за «несусветную дикость». Хуже всех выглядела младшая сестра Прасковья. Будучи ещё молодой, она страдала от водянки, но мечтала о женихах, говорили, что положила глаз на вдовца, графа Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова. Почти месяц, с июля по август, Прасковья Фёдоровна с двумя дочерьми и внучкой провела на яхте, участвуя в морском путешествии в Ревель и Ригу. Путешествие отняло у царицы остатки здоровья, ей стало до того невмочь, что по возвращении в столицу, она слегла и никого больше не принимала. В начале октября Анна получила ещё одно послание от старшей сестры, которым Катюшка известила её о празднике во дворце недужной царицы. 24 сентября отметили 29 день рождения младшей сестры Пашеньки, и было много гостей, музыки веселья. Государь и государыня и цесаревны почтили празднество своим присутствием. Виновница торжества с матушкой приветствовали их, полулежа в креслах.
    От матери Анна больше не получила ни строчки.

19

    Балтийский ветер завывал в трубах древнего замка Кетлеров, нещадно трепля оранжевый с черным штандарт над главным фасадом. У парадных дверей ёжились источенные дождями львы с открытыми пастями, в которых застаивалась вода вместе с опавшими бурыми листьями и другим сором. За немалые уже годы, проведенные здесь вдовой Фридриха Вильгельма, порядка больше не стало. Сплошная скука! Если не сказать – дичь! Господь крепко наказал молодую хозяйку, если никто не дарит ей любви и ласки. Она не расцветает, но зато тешит злой дух, овладевающий её сердцем. Бирен только вокруг похаживает и всё ждёт чего-то.
    В течение сентября 1723 года Анна каждое утро выезжала верхом из замка и носилась по полям в сопровождении Бирена, камер-юнкеров - Фитингофа и молодого Кейзерлинга, пажа фон Трейдена, шута Авессалома, фрейлин и ещё кого придётся из потомков славных рыцарей-крестоносцев. День ото дня множились охотничьи трофеи. Из Риги были призваны два новых искусных чучельника – в помощь тому художнику, который уже проживал в замке. Анна мечтала  поставить в сенях замка и в большом зале по паре чучел лесных красавцев с ветвистыми рогами - лосей, и по паре страшных волков.
   Бестужев повадился навещать Анну во время её любимого времяпровождения, когда она полёживала неглиже на медвежьей шкуре возле камина. Пётр Михайлович, не стыдясь седин, присоединялся к герцогине и принимался ныть:
    - Герцогинюшка, зачем не дорожишь ты своей головкой? До каких пор ты будешь носиться по полям с никчемным красавцем? Этот выскочка ничего не сделал для тебя. Он только жрёт, да пьёт, да загоняет лучшего жеребца с твоей конюшни, кстати, выторгованного для тебя мной! -  Пётр Михайлович ударял себя в грудь рукой с ярко брызнувшими огнём перстнями. - Ты не представляешь, матушка, чего стоило мне сбить цену за жеребца! Ой-ёй-ей! За что ты пожаловала Бирену чин камер-юнкера и уравняла его с потомками крестоносцев?
    Пётр Михайлович обмяк, скукожился, зябко передергивая плечами и чуть не плача. В зале все окна были нараспашку, потому что Анне всегда жарко. У каждого окна стояло по заряженному штуцеру, чтобы палить по птицам, но осенний дождь разогнал пернатых по гнёздам и по застрехам.
    Герцогиня отчаянно тосковала. 
    - Иди сюда, - лениво поманила она Бестужева, и гофмейстер неуклюже подполз по ковру и припал губами к обнаженной руке герцогини. Его мало заботило, как он выглядит перед полуголой и бесстыдной Анной. Гофмейстер и резидент в последние годы, наедине со своей любовницей, как только не унижался, чтобы предаться с ней разврату. Он иногда даже уподоблялся шуту, выделывая, чёрт те знает, какие коленца, и раз от разу, это давало ему доступ к пышному телу хозяйки.
    Анна, окатив жгучим взором домогателя, жеманно потянулась к нему рукой и, ухватив за ухо, больно ущипнула. Она нежилась в одной только прозрачной ночной рубахе с французскими кружевами, полёживая на медвежьих шкурах. С языка слетел грубый ответ:
    - О-хо-хо-хо! Место-то после твоего сынка Алёши, Михалыч, всё одно оставалось упалое, или жалеешь ты, что отослал сына? Но зато сын твой Алёшка теперь в Дании! В здешней дыре такому хитромудрому молодцу тесно, да и черт с ним! Мне его нисколько не жалко. Э-эх! Отойди и ты от меня, Михалыч. Не мешаааай, - она сладко-сладко зевнула и протянула мечтательно, - я усну, и, может быть, сны любовные увижу. Ну! Ступай! Уж и надоел ты мне, Пётр Михайлович, несказанно.
    Отпустив ухо Бестужева, она хлопнула его по морщинам:
    - Ну и брыли отрастил ты, Петя.
    - Моя любовь, да почто же ты меня гонишь? – заскулил несчастный галан. - Очнись, матушка ты моя, от снов-то одна морока! Пусти лучше меня под бочок!
    Вместо ответа Анна сильной рукой, играючись, ухватила его за нос и потянула.
    - Пф! Пф! – завертелся Бестужев. – Ай, задушишь меня до смерти! Какая ты у меня! – Стоя на четвереньках, он потянулся к Анне губами. – Дозволь поцеловать твои сладкие губки, матушка. – И принялся одной рукой ласкать грудь, другую шаловливо просунул ей между ног.
    - Да иди ты…
    Анна шлёпнула его по губам, лягнула ногой и отвернулась. Такая грубость заставила Бестужева зарыдать. С плачем схватил он её брошенную вдоль пышного тела руку и покрыл мокрыми поцелуями, потом сместился к ногам и проделал дальнейший путь по толстому бедру и по икре. Большая стопа поубавила его пыл. Он взял её в обе руки и прижал к щеке.
    - Расхотелось? – поняла Анна. – Ну, иди, с Фёклой пошали, либо с молодой фон дер Ховен, а рубаху мне не заворачивай, запрещаю. Пошёл! Не хочу больше с тобой! Убирайся!
    - Значит, с ним? – заскулил Бестужев.
    - Не с ним! Ни с кем, - ещё шире зевая, заявила герцогиня, - ну вас всех к лешему! Да с медведем и то бы лучше! Ни один из вас не может меня развлечь, тьфу на вас! Тьфу!
    - А чего бы ты, матушка, сильнее всего сейчас пожелала?
    - Ничего! Или, быть может?.. Да-да! Парфорсную охоту! Ягт-ваген! Облаву на волков!
    - Нужны деньги…
    - Ну, так сыщите!
    - Разве украсть, моя сладкая?
    - Ну, хоть укради!
    Тихо воя, гофмейстер отполз от Анны. Всего на несколько шагов отполз, к креслу, и там долго корячился в попытке подняться и встать на ноги. Бестужева в последнее время мучили суставы и боль в коленках. А герцогиня при этом давилась глумливым смехом! После неудачной попытки обольщения, старый галан отправился к молодому сопернику, который отдыхал у себя в комнате в обнимку с рыжей служанкой Минхен. Бестужев их растолкал немилосердно.
    - Я никогда не обращался к вам, Бирен, по этому делу, - прорычал он. – Но я другого выхода не вижу. Заключим союз?
    - А что будет в результате сделки? – нагло спросил молодой человек.
    - М-м-м-м!.. Я найду вам состоятельную невесту!
    - Но я люблю Анну! – заартачился Бирен.
    - Увы, увы, дружище, ты опоздал. Герцогиня давно моя, но у тебя появятся деньги.
    - Сколько?
    - О! Много! А о приданом я позабочусь.
    - Если так? – красавец тряхнул светлыми кудрями и покраснел, почти как девица. – Мне надо куда-то ехать?
    - Да тут, не далеко, - на ухо пояснил ему Бестужев, - живёт еврейский фактор, займёшь у него. Моей высокой особе нельзя путаться с ним, тебе понятно?
    Знал бы Бестужев, чем всё это обернётся!

    Ночью Бирен выскользнул из замка и один побежал на другой конец Митавы. Когда за его спиной остались чистые кварталы, немецкая кирха и польский костел, он очутился среди самых невзрачных домишек предместья. Тут  протекает река Аа и столько грязи, что путник чуть не увяз в жиже, как в болоте.  Дома поставлены тесно, еле пройдёшь, а уж на лошади не проедешь, не задевая стены плечами. Верхние же этажи нависают над нижними – мрак и ужасное средневековье. Бирен сразу нашёл этот крепкий, подслеповатый домишко с высокой кровлей – вместо окон щели вроде бойниц, а стены почти той же толщины, что и в замке. Выругавшись, молодец попёр напролом. В дубовую дверь пришлось долго-долго стучаться молотком на цепочке, и ботфортом, пока ему, наконец, после долгих расспросов, не открыли:
    - О, какая честь! Милости просим, дорогой господин камер-юнкер, - в дверь высунулся человечек в черном балахоне и феске. -  Какое счастье, что это вы! Я ждал, что вы, когда-нибудь, меня посетите. Чем буду вам искренне обязан?
    Низенький и вёрткий чернявый человечек  угодливо затряс пейсами, рассыпая по плечам перхоть.
    - Не угодно ли тебе, жалкий фактор, поверить на слово тому, кого судьбе скоро будет угодно вознести над всеми вами? – входя, нагло спросил Эрнст Иоганн. - Меня прислал к твоему жидовскому порогу резидент Бестужев, но я сам по себе умён. Как только вознесусь на крыльях фортуны, я тебя не забуду, Лейба Либман!
    - Сколько? – заблестел глазками ростовщик, пропуская его в гостиную из полутёмной прихожей. – Я весь к вашим услугам, мой прекрасный господин!
    - Бестужев меня просил, - Бирен сунул под нос Либману три пальца, - взять для себя три тыщи, золотом, но ты ссуди ровно столько же и для меня. Я тебе отдам позже! Мне это совершенно необходимо, для того, чтобы утереть нос старому петиметру. Да-да-да! Ты, должен поверить мне, а не то я и свою жизнь поставлю на кон, и тебя придушу, словно паршивую собаку! Мне терять нечего, я ныне без гроша и без поместья, а служить в панцирном полку не по мне! – И вдруг Бирен дёрнулся всем своим стройным телом. – А хочешь, хочешь ли, я встану перед тобой, червяк, на колени? А? А?
    - Нет-нет-нет, что вы, ваша милость! – резво отпрыгнул назад ростовщик от обезумевшего красавца. -  Я вам ссужу, сколько просите: на вашем светлом челе я уже вижу некую корону! Тогда вы не оставите меня? – и низко согнулся перед Биреном, сложив лапки. – Сделайте меня своим личным слугой! Провалиться мне, если я не самый умный, среди умных евреев!
    - Ну, ты это хватил, Лейба, должно, спьяну, - опешил Эрнст Иоганн, отшатываясь от несущего несусветную чушь фактора. – Какая ещё к дьяволу, корона?
    - Увы, увы, ведь я только бедный фактор, и я не знаю, а только предчувствую, - протянул Либман, и начал вынимать мешочки откуда-то из глубин черного балахона. Пейсы по бокам лица ещё сильнее запрыгали, вместе с ними затрясся длинный, загнутый крючком, нос. – Про корону спросите у Бэра, звездочета. Он хоть и пьяница, но дело своё хорошо знает. Вас ожидает высокая судьба!
    - Что же, прижму и этого Бэра, - не раздумывая, согласился Бирен, беря и рассовывая золото по карманам.
    Так было положено начало связи Бирена, митавского ростовщика Лейбы Либмана и тамошнего же астролога лифляндца Готлиба Иоганна Бэра.

    Парфорсная охота удалась на славу. Посередине поляны в лесу под руководством Бирена установили ягт-ваген, особый экипаж, куда он под ручку проводил герцогиню-охотницу. Следом за ними туда влезли Кейзерлинги, отец с сыном, Корф и Левенвольде с дамами. Анна не верила своим глазам, радуясь щедрому подарку. О таком чуде она и не мечтала. В дождь можно сидеть в тепле и безопасности, ожидая загон зверя. Она с готовностью высунулась в окно со штуцером и возвела курок.
    - Правда ли, что сейчас здесь появятся лесные красавцы? – заблестела она в предвкушении глазами.
    Бирен нежно наклонился к её плечу, обтянутому бархатом амазонки:
    - Не сомневайтесь! Я нанял целый полк лучших загонщиков из-под Риги, и они уже гонят дичь сюда со всего лесу. Красота, ваше высочество! Представляете, вот сейчас звери попадут в парусиновый коридор, выход из которого только сюда, на ягт-ваген. О! Глядите! Вот и они! – во всё горло заорал камер-юнкер. – Ваше высочество! Цельтесь! Стреляйте!
    - Не мешай! – по-русски заревела в ответ Анна и отсунула его, по привычке, кулаком. Грянул выстрел, и сразу же упал лось, лесной красавец с ветвистыми рогами, первым выскочивший из кустов на засаду. За ним выскочили ещё двое таких же красавцев-великанов.
    Лоси стремглав уносились по поляне.
    - Не стреляйте! Мои! Это мои! – с воодушевлением вопила громким голосом герцогиня. – Кейзерлинг, подавай мне штуцер! Корф, ещё заряжай! А вы, что же это, никчемные, сидите, девки,  и вы должны стрелять! Кавалеры, заряжайте штуцера дамам!
    Фрейлины, едва не падая в обморок, взялись за ружья и стреляли с помощью кавалеров. Анна одна застрелила двоих лосей, оленя, шесть диких коз и тридцать семь зайцев. Бирен не стрелял, а только ею любовался: какой точный у неё глаз, какая твёрдая рука. Про силу телесную и говорить нечего. Камер-юнкер не пожалел о затраченных деньгах. Когда всё окончилось, он протянул руку рдеющей герцогине.
    - Ваше высочество, не желаете ли возвратиться домой верхом?
    - Конечно, верхом! – весело ответила ему Анна.
    Бирен бросился на колени и подставил ей руки, как стремянный. Анна с удовольствием поставила большой сапог на эти сложенные ради неё ладони. И взмыла в седло.
    Бирен тоже вскочил на жеребца, и поскакали. Анна пребывала на седьмом небе: до чего же хорошо, когда над правым ухом – горячее мужское дыхание, и сердце трепещет.
    Они вернулись в угрюмый замок, и обед прошёл ещё веселее, чем охота. Игра в карты зашла за полночь, и уже Бирен обыграл Бестужева в пух и прах.
    - Да ты меня ободрал как липку! – огорчился гофмейстер.
    - Верно, ваша милость, - Эрнст Иоганн ухарски приподнял бровь. – Но у вас ещё осталась возможность отыграться!
    - Не-ет, - страдальчески замахал обеими руками Бестужев. – Получите! – он бросил на стол туго набитый кошелёк. – А что скажете вы, моя милостивая герцогиня?
    Анна в упор посмотрела на бывшего утешителя.
    - Уже поздно, дорогой Пётр Михалыч. Пора спать! Не бойся, что ты проиграл в карты, но зато выиграл, - она злорадно засмеялась, - мою милость. Я решила для тебя отхлопотать чин тайного советника в Петербурге. Пётр Михалыч, лапушка, ты мой старый слуга, самый лучший и самый верный! А теперь желаю всем доброй ночи. Кавалеры! Дамы! – Она встала, вытянулась во весь рост и первому подала руку Бестужеву.
    - И это всё? – удивился бывший её галан.
    - А разве тебе мало, мой гофмейстер? Проводи меня до дверей, мой надежный слуга. Возможно, будет добрая ночь, и у тебя перестанут болеть колени. Ха-ха-ха-ха! До свидания, мой старый греховодник, - вдруг шепнула она ему на ухо перед самыми дверями. – Ты был неплохим наездником, но теперь твоя кобыла не хочет сбросить тебя невзначай во время галопа, она тебя очень и очень высоко ценит. Не беспокойся, твоё положение не изменилось, лишь бы ты не докучал мне! А теперь попрощаемся! Ах, да ступай же!
    Она слегка наклонилась к нему, поцеловав в отвислую щёку, и распахнула дверь в свою опочивальню кулаком, как мужик. Анна растеряла остатки женственности на сегодняшней охоте, но не почувствовала этого, но зато понял Бестужев. Он простоял довольно долго перед закрытой дверью опочивальни, а потом не спеша вернулся в столовую и там потягивал остатки вина, пока голова его со стуком не  ткнулась в скатерть. Лишь тогда из соседней комнаты неслышно появился Бирен в сопровождении двоих здоровых лакеев. На руках они вынесли Бестужева в сени замка, одели в шубу и положили в его возок. В замке Кетлеров больше не нуждались в ночных трудах Петра Михайловича Бестужева.
    Бирен на цыпочках вернулся в столовую и занял его место. Он сам наполнил для себя кубок токайским, выпил и осмотрел на свет дно. Со дна ему усмехнулось приветливое лицо Анны. Он никогда не испытывал подобного чувства ни к одной женщине. Герцогиня! Все его пассии были простолюдинками, но теперь дело оборачивалось по-другому. Эрнст Иоганн Бирен, разорившийся ничтожный дворянчик, недоучившийся студент, возжелал русскую царевну. И надеялся на успех. Анна показалась ему женщиной простой, незатейливой и неприхотливой, хотя и способной иногда на яростные вспышки. Она совсем не тщеславна, не стремится завоевать титул первой красавицы и себя оценивает вполне трезво. Эх, если бы она полюбила бедного дворянина, то и ему не понадобились бы все эти шлюхи, гроздьями вешающиеся ему на шею. Однако конца пока не видно. Сколько времени он уже провёл в бесплодном ожидании! Он никак не решится штурмовать крепость, когда давно изучил все таинственные ходы замка. Медведица сейчас одна в логове! Внезапно им овладело желание заполучить Анну прямо сейчас. Бирен был парнем неробкого десятка, но страх какой-то наваливался и мешал ему вломиться и овладеть. И что-то ему шептало: «Лучше б тебе уйти и хорошенько выспаться на конюшне, чтобы утром осмелиться и объясниться с Анной. Возле лошадей ты соберёшься с духом, и развяжется твой язык. Лучше бы эта женщина была кобылой! Она не похожа на тех дам, которых ты знал в Кенигсберге и Петербурге. Монс говорил тебе, что её муж-мальчишка умер от пьянства, и им не хватило времени на любовь. Вряд ли она любила когда-нибудь и эту старую развалину - Бестужева. Весь сегодняшний день она, если не стреляла, то пялилась на тебя, как и ты пялился на её зад».
  С такими-то мыслями Бирен уже собирался удалиться, как вдруг раздался выстрел.
    «Неужели? Она?!»
    В мгновение ока  камер-юнкер подобрался и заспешил вверх по винтовой лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Взбежав на последнюю площадку, он не встретил там лакея  и толкнул маленькую дверь. Он знал, что в этой каморке спит Бенигна. А что, если дверца заперта? Но она тотчас же легко распахнулась. Бирен выругался от удивления, столкнувшись лицом к лицу с горбуньей. Девушка стояла перед распятием на коленях, по-прежнему одетая в придворное платье, и обернулась к нему.
    - Вы что, так и не раздевались, Бенигна?
    - Я ждала вашу милость, - пролепетала девица. – По приказанию её светлости.
    - А она там? – Бирен глазами указывал на высокую дверь опочивальни.
    - О, нет, гер, пожалуйста, проходите вон через ту дверку, и тотчас же попадёте в узенький коридор. Это коридор, ведущий вокруг башни. Там вас встретит карлик Авессалом. Если вы обогнете стену, то минуете и комнату фрейлин.
    - Ах, вот оно что!
    - Тварь перепончатая! Ах, ты, дьявольское отродье! – вдруг разлетелся в тишине отчаянный крик самой Анны и хлопок.
    Осторожный любовник едва не завопил от счастья. Он ведь бывал и в наихудших переделках, а тут его, оказывается, и ждали и стреляли со скуки в ночных мышей. Анна и в самом деле, скрывала любострастие под маской незатейливой вдовицы.
    Кивнув Бенигне, Эрнст Иоганн толкнул плечом указанную ему дверцу и проник сразу в узкий коридор, где ему под ноги подкатился крошечный волосатик, Авессалом. Закрыв дверцу за кавалером, шут показал ему, как обогнуть круглую стену и отыскать вход в спальню герцогини, чтобы миновать фрейлинскую комнату. Тут и раньше постоянно ходили. На стене весело горели кенкеты. Дверь, ведущая во святая святых, опочивальню Анны, слегка приоткрыта. Под нею гуляют сквозняки. И вдруг в спальне протрещал третий выстрел. Раздался остервенелый писк мыши. Хлопнуло громко окно. Скрипнул ставень. Герцогиня, со штуцером в руках, обернулась навстречу вошедшему к ней любимцу, и вскрикнула в голос. Глаза Анны расширились, изучая высокую фигуру, и она почувствовала, как возбужденно заколотилось её сердце. И тут в ней заговорил страх, или поздно проснувшаяся совесть.
    - Ох, вы слышали выстрелы? – проговорила она, фальшивя.
    - Да, - робея, ответил он.
    - И ты … кинулся спасать меня, мой рыцарь?
    - Да, но и чтобы овладеть тобой, тоже, моя Анна! - растягивая слова, нагло проговорил он по-немецки.
    Анна уставилась на него и вдруг трижды перекрестилась:
    - Господи, господи, мой Эрни, - забормотала она, - лапушка, голубчик мой, а вдруг … государь-дядя?..
    - Не узнает, - грубо сказал Бирен и сделал несколько решительных шагов ей навстречу. – Я пришёл, чтобы сделаться навсегда … вашим псом, волком, медведем, или кем вы захотите, о, моя госпожа…
    - Аня, - дрожащим голосом выговорила она, - Аннушка, или как … тебе … мой свет, больше нравится?
    - Анхен! - это имя прозвучало в его устах нежно, и почти как молитва.
    - Эрни! – её глаза смотрели прямо на него, они были одного роста. Длинные, черные, жесткие волосы разметались по груди и смуглым плечам. Анна стояла перед ним босая, в одной рубахе. Внезапно она поставила ружьё и открыла ему объятия. – Да! – выдохнула она низким голосом. Шагнув к любимцу, она крепко прижала его к себе и поцеловала взасос. – Йа! – раздалось в ответ, через целующиеся губы. Анна отдалась ему, чувствуя почти звериное наслаждение. Рука Эрни проникла в ворот её рубашки и разорвала её пополам, обнажив спелые большие груди с коричневыми сосками. Потом он уложил её прямо на ковёр и сорвал с себя всю одежду. Его мускулистое тело опустилось рядом, и бедро женщины почувствовало силу его страсти. Груди Анны вздымались и опускались, ударяясь в мужскую твёрдую грудь. Крупная рука смело протянулась к готовому любить мужскому корню, и направила его в свои, давно жаждущие ласк, недра.
    …Утром они проснулись одновременно. Они заснули прямо там же, на турецком потёртом от времени, ковре. И, прежде чем Анна очнулась, Бирен уже целовал её – горячо, сладко.
    - Анхен! Ты стала моей сразу, как только наши глаза встретились, - заявил он.
    - Милый плутишка! Тебе понадобилось три года, - она строго погрозила ему пальцем.
    - Во всё виноват только он! – был ответ.
    - Он?
    - Твой Бестужев! Может быть, ты ещё любишь его, Анхен?
    - Нет! Нет! Нет!
    - Он теперь останется, или уедет?
    - Останется! – проговорила Анна с сожаленьем. – Пока его не отзовёт дядюшка император, быть ему здесь.
    - Политика! – проговорил Эрни с презрением.
    - Дурацкая политика! Что я могу поделать?
    И Бирен ответил ей без промедления:
    - Ты должна привязать меня к Курляндии!
    - Как это привязать? Чем?
    - Ну, это пара пустяков, душенька! Всё вельми просто! Назначь меня своим обер-камергером!
    - О! Как же я, я сама, возьму и тебя назначу в обер-камергеры-то? – испугалась герцогиня. - А государь-дядя?
    - Зачем тебе государь? – он поднял Анну и усадил себе на живот, как амазонку. – Я - твой любимый жеребчик! Скачи на мне, скачи, Анхен! Скачи, как и куда захочешь! – и, прежде чем она среагировала, впился в её полураскрытые губы поцелуем. Анна не могла противиться ему. Она радовалась его ласкам и не могла ими насладиться. Они наслаждались вместе.
    - Анна, любимая, а не пора ли нам позавтракать? – прошептал Эрнст Иоганн, продолжая с усердием своё дело, и Анна, в приливе страсти, была согласна на всё, или почти на всё. 
    Завтракать, так завтракать!
   В столовую они спустились в одних бархатных шлафроках. После завтрака Анна весь день лежала в объятиях Эрнста Иоганна на любимых шкурах возле камина. Оказалось, что  и он это любит. Это же было и на следующий день, через неделю, и через две.
    Жить стало так сладко, что слаще и не бывает.
20
   
    8 октября 1723 года император подкатил на двуколке к палатам умирающей царицы Прасковьи и провёл возле больной два часа. Государь очень жалел свою любимую невестушку, но, увидев в покоях толпу юродивых и попов, принесших ей, по древнему обычаю, яства и напитки, всех безжалостно разогнал. Императрица же навещала умирающую царицу почти каждый день. Она утешала герцогиню Мекленбургскую, ставшую теперь главной в доме и недужную царевну Пашеньку и каждый раз сетовала по поводу отсутствующей средней сестры Анны Курляндской. Екатерина Алексеевна считала, что на смертном одре Прасковья Фёдоровна должна примириться с Анной, снять с неё материнское проклятие и благословить. В тот же день, 8 октября, после отъезда государя, императрица осталась, села на постель к умирающей, но упорствующей в своём гневе старухе, и принялась её уговаривать.
    - Надо бы тебе простить, Прасковья Фёдоровна, бедняжку Анну! – ласково начала она. - Это же страшно перед Богом, проклинать свою родную кровиночку и бросать без материнского благословенья. Христом-Богом прошу тебя, не упорствуй, Прасковьюшка! Говорю тебе, надо Анну простить и благословить. 
    Царица Прасковья долго не соглашалась, отворачивалась, ныла, всхлипывала, но Екатерина не отступалась от неё, и умирающая, наконец, сдалась:
     - Ин, ладно, быть по сему, но знай, государыня невестушка, что только ради тебя я прощу распутную дочь Анну, - сказала она.
    11 октября любимица Катюшка написала под её диктовку письмо:.
    «Любезнейшая моя царевна Анна Ивановна! – обращалась к средней дочери Прасковья Фёдоровна. - Понеже ныне болезни во мне отчасу умножились, и тако от оных стражду, что уже весьма и жизнь свою отчаяла, того для, сим моим письмом напоминаю вам, что б вы молились обо мне Господу Богу, а ежели его, Творца моего, воля придёт, что я от сего света отъиду, то не забывайте меня в поминовении.
     Также слышала я от моей вселюбезнейшей невестушки, государыни императрицы Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении и якобы под запрещением – или паче рещи, проклятием – от меня пребываешь, и в том ныне не сумневайся; все вам для вышеупомянутой её величества, моей вселюбезнейшей государыни невестушки, отпускаю и, прощая вас во всем, хотя в чем вы передо мною и погрешили. Впротчем, предав вас в сохранение и милость Божию, остаюся мать ваша царица Прасковья».
    На другой день старушке сделалось совсем плохо, и она, после двух суток мучений, утром 13 октября, поручила своих дочерей Катерину и Прасковью, материнскому попечению императрицы. Дочерей она попросила, чтобы в гроб ей обязательно положили портрет мужа, царя Ивана Алексеевича. Напоследок она велела поднести к себе зеркало и смотрелась в него, пока не сомкнулись вежды. Она умерла тихо, и весь Санкт-Петербург погрузился в глубокий траур. Были отменены все увеселения и спектакли, и дано знать его величеству, отсутствующему в это время в столице. Пётр Алексеевич вернулся 16 числа октября, и погребение назначили на 22. Государь постарался, чтобы всё было организовано богато и пышно. Хлопотали о похоронах маршалы майор гвардии Александр Румянцев, генералы Аллар и Ласси, смертный одр царицы спроектировал герольдмейстер граф Санти. Открытый гроб стоял на катафалке, напоминающем парадную постель. Над ним простирался фиолетовый бархатный балдахин, украшенный золотыми галунами, и бахромой, а на той его части, которая опускалась в головах покойницы, был изображен золотой двуглавый орёл. На обратной стороне был вышит шифр усопшей с императорской короной, скипетром и державой. С правой стороны на красной бархатной подушке лежала царская корона, а возле неё стояло желтое государственное знамя. Покойницу одели в платье белой объяри, такой же материей обили крышку гроба, из неё же сделали покров, спускающийся с катафалка. Все стены Печального покоя кругом обили черной байкой, а по карнизу была пущена красиво собранная фалбала из белого и черного флёра. Торжественность траура по царской особе усиливало великое горение свечей в люстрах, поставцах и настенных светильниках. Тело охраняли двенадцать капитанов в черных кафтанах, длинных мантиях, с черным флёром на шляпах. В руках они держали вызолоченные алебарды. Два священника по очереди читали Псалтирь над усопшей. Всё было устроено по-новому: без плакальщиков, воплей челяди, завываний приживалок. В день погребения в осеннее небо Петербурга взмыли ракеты, и загудели колокола всех церквей. В три часа пополудни печальная процессия потекла по леденеющей под ногами осенней грязи к Александро-Невскому монастырю. Участники похоронной процессии втихомолку удивлялись, почему Пётр Алексеевич не захотел перевезти гроб с телом царицы водою. Он был глубоко опечален и шагал, ведомый под руки Меншиковым и Апраксиным. Катерина Ивановна и Прасковья Ивановна, в глубочайшем трауре и с закрытыми лицами, едва волокли ноги. Их тоже вели под руки. Через час дамы сели в кареты и так доползли, едва живые, до ворот обители, где их встретили вся братия и духовенство. Проповедь, служба и прощание затянулись надолго. Все духовные особы с рыданиями, прикладывались к руке покойной, дочери горько плакали, император и императрица поцеловали усопшую в губы и затем на лицо её положили портрет супруга, зашитый в белую объярь. Гроб опустили в могилу под алтарём в Благовещенской церкви. Поминки продолжались до одиннадцати часов ночи.
   
    И только два близких человека не сразу узнали о кончине царицы. Это были дочь её, царевна Анна Ивановна, и дорогой братец Василий Салтыков. Обоим Катюшка и Прасковья написали одинаковые печальные письма, когда мать лежала ещё в гробу, 19 октября, а накануне Анна как раз получила то самое письмо с отпущением грехов и прощеньем. Она тотчас же написала ответ матери и императрице Екатерине, умоляя разрешить ей приехать в Петербург, чтобы проститься с матерью. Но всё равно, даже если бы ей и отправили срочное сообщение о дате похорон, она не успела приехать. Наконец и она узнала о смерти матери и горько оплакала потерю. Ей было несладко при жизни матери и ещё больней было осознавать нелюбовь и жестокость к ней родительницы. Всё-таки, мать простила её под нажимом императрицы. Поплакав и отслужив панихиды по матери, Анна решила утешиться, а в начале следующего года пришло письмо с приглашением в Москву на коронацию императрицы Екатерины. К нему были приложены также жалобные «слезницы» сестер. Обе писали о разделе имущества и имений царицы Прасковьи. Особенно горевала хворая Пашенька, которая тоже не никогда не хаживала в любимицах у крутой и суровой маменьки и привыкла влачить рабское существование. Анна ничем не могла помочь младшей сестре, и со временем, она узнала, сестры поладили между собой. Герцогиня Мекленбургская, оставленная грозным дядюшкой дома, веселилась и увлекалась театром. В её свиту входили лучшие кавалеры, такие как Бергхольц, камер-юнкер герцога Голштинского, или князь Михайла Белосельский. Сестра Пашенька, та скоро и вовсе сразила Анну: по секрету она сообщила сестре о своём тайном замужестве. Под носом у дядюшки императора, она обвенчалась со своим тайным дружком Иваном Ильичем Дмитриевым-Мамоновым – генералом и сенатором. Он был вдовцом и тоже, как и Прасковья, не отличался крепким здоровьем. Анне рассказали потом, что Пётр Алексеевич, выслушав доклад о грехе хилой пары, лишь плюнул. Царевна Пашенька была ему без надобности, и он решил не трогать «голубков», если не будут «выносить сор из избы». Но приказал крепко выпороть пажа – посредника между озорниками. На самом же деле, Петра Алексеевича уговорили помиловать голубков Екатерина с Монсом. Царевна Пашенька, не будь дура, дала Монсу взятку, подарив ему весь оброк со своих псковских деревенек, отписанных ей по духовной покойной царицы-матери, да по духовной также своей мамы, боярыни Бутурлиной - с богатейшего села Орша с деревнями в Пусторжевском уезде. Ай да Паша! Собираясь в Москву, Анна тоже не оставила без внимания особу Монса. Она приказала Бестужеву написать камергеру и попросить его известить любезно, с первою же почтой, в каком ей быть на коронации платье, да ещё, правда ли, что при дворе появятся новые фасоны, и цвета, и указы, кому и каким манером, одеваться. К письму был приложен богатый подарок – золотой перстень. Любезный камергер уведомил обо всём этом Анну, и скоро она поспешила в Москву с небольшой свитой. Герцогиня явилась в Москву в марте месяце, чтобы успеть пожить в дорогом сердцу Измайлове с новым сердечным другом. Сёстры не думали ей мешать. Катерина и Прасковья, занятые личной жизнью, прибыли из Петербурга, в феврале, и в деревню не показывали носу. Живи бы да радуйся Анна в доме детства, но вдруг в жизни её произошло такое событие, что уж и не до коронации, а быть бы живу!

21

    - Ох, матушка-голубушка, герцогинюшка, солнышко моё красное, ведь понесла ты!
    - Да, чур, чур, тебя, мамка Ульяна! Креста на тебе нет, прибью! – Анна замахнулась на старую свою мамку и вдруг опустила руки, а на них голову и заревела. – Ой-ой! Пропала моя головушка, пришла беда – отворяй ворота! Куда я теперь с брюхом-то? А сколько у меня, по-твоему, мамка, выходит сроку?
    - Четвёртый месяц, поди-ка, моя касатка, да по твоей прекрасной фигуре сего и не видать. Всё, как и надо, кругленькое, приятное, ладное, да упругое тельце-то, и брюхо не заметно.   
 Да так оно на самом деле и было. «А как всё прекрасно начиналось-то!» - билась теперь в слезах герцогиня. Когда она приехала на коронацию в Москву, то первым делом, приняла у себя нескольких высоких особ. Так, 15 марта к ней с визитом явился его королевское высочество герцог Голштинский, жених, пока что, неизвестно, какой дочери Петра – Анны, или Елизаветы. Он жил в Москве безвыездно уже второй год и ждал решения своей участи. Пётр Алексеевич не жаловал его и не допускал к юным цесаревнам, держал подальше от них. Герцогиня Курляндская очень ласково приняла худосочного юношу – он ей напомнил покойного Фридриха Вильгельма, и она поняла дядюшку, разводившего волокиту со сватовством. Худоват женишок-то! Поэтому Анна решила ограничиться строгим, официальным приёмом, не просила гостей садиться и не приказывала разносить вино. Визитёры остались, правда, довольны приёмом. Камер-юнкер Бергхольц впоследствии написал о ней в своем дневнике: «Герцогиня женщина живая и приятная, хорошо сложена, недурна собою и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение». После этого приёма Анна сразу же и поехала в Измайлово. Красота, детские воспоминания вскружили ей голову. К тому же, и любимый человек, лапушка, был при ней. Бирена хорошо приняли Юшковы и вся их родня – отродья и племянники. Анне не хотелось думать, кто они ей, но иногда думалось. А вся эта орава бросилась её развлекать. Ранняя весна не помешала охотничьим потехам. В пост Великий Анну и её спутников потчевали по православному обычаю такими блюдами, какие и не снились никогда нищим курляндцам. Эрнст Иоганн пропадал на измайловских конюшнях, принимал роды у кобыл, и Юшков дарил ему жеребяток «от всего сердца». Кроме Бирена в путешествие взяли камер-юнкера Кейзерлинга, услужливого пажа Ганса фон Трейдена, Бенигну и Авессалома.
    Вот как хорошо всё поначалу складывалось!
     И вот на тебе – понесла!
    Императорская семья прибыла на коронацию в апреле. Анна, поторопившаяся в Москву из Измайлова, устроилась в одном дворце с ними. Она, в который раз, справилась у Екатерины, какие ей приготовить наряды и всем угодила, поскольку навезла из Измайлова подарков. Дочери Петра Алексеевича выросли и превратились в таких красоток, что Анна сразу поняла: она с цесаревнами не сойдётся, и говорить нечего. Зато она снова сошлась с Асечкой Волконской, Матрёной Балк, любимицей императрицы Екатерины, Настасьей Нарышкиной, двоюродной племянницей императора, Марьей Салтыковой, женой своего двоюродного брата Василия Фёдоровича, с тётушкой Анной Шереметевой, и всеми кузинами из фамилии Салтыковых. Родные сёстры Анны уже давно оправились от горя, - потери матери. При дворе их больше не жаловали, как прежде, и звали просто Ивановнами. Дядя-государь, бегло расспросив Анну о делах курляндских, пообещал по привычке, сосватать её и опять забыл. Анна, как и Пашенька, не представляла для императора интереса. Он даже не обратил внимания на красивого камер-юнкера, сопровождающего герцогиню. И Анна решила, раз жениха ей не найдут, то надо утешаться, по крайней мере, свободой, которую давало ей положение вдовы. Катюшка тоже считалась теперь «соломенною вдовицей» и была уверена, что останется навсегда в России. Её супруг, дикий герцог Мекленбургский, развратник и пьяница, ненавидимый собственными подданными, больше не представлял для Петра Алексеевича никакого политического интереса. Три сестры Ивановны получили свободу – надолго ли?
    После коронации вдруг случилась беда – откуда не ждали: императрица Екатерина впала в жестокий обморок, и тут уж конец настал всякому веселью. Император не ожидал такого, но  врачи всё списали на излишек волнения и посоветовали оставить больную в Москве, для поправления здоровья. Расстроенный Пётр Алексеевич, едва дождавшись, когда настанет некоторое облегчение болезни, укатил в Санкт-Петербург. С ним уехали цесаревны и многочисленная свита. Императрица осталась в Москве, в окружении любезной компании, где главную роль играли Балкша и Монс. Анна Курляндская пробыла с ними до середины июля и вот, воротилась в любезное своё Измайлово. Ох, как  не хотелось ей пускаться в обратный путь, на душе почему-то скребли кошки. И вот, как удар грома: она беременна! Думала, знать, дурища, что с молодым любовником всё обернётся так же, как и со старым? Ах, дура! Садовая голова! Анна бранила теперь себя последними словами. Могла бы узнать, как в таких случаях поступают! Настька Нарышкина, вон – дока в таких делах, да и Асечка Волконская. Ну а теперь-то, что делать, топиться бежать? Или придётся травить робёнка? Ох! Ох!
    - В Курляндию-то тебе, царевна-ластушка, скоро ли возвращаться? – наседала мамка. – Как ты будешь рожать? Ужо, возьмёшь там себе немецкую повитуху? Возьми, пригодится.
    Анна согласилась с мамкой, но с отъездом затянула. Ждала, вдруг выкинет? Не выкинула!
    В Курляндию она выехала лишь в конце августа. По пути ещё заехала в Петербург, чтобы повидаться с императрицей Екатериной, но так и не решилась открыть про свою беду.
    Младенец уже шевелился в её чреве. Вот какая попалась-то… ох и напасть!
    Ровно никаких иллюзий не создавала себе Анна. Конечно, Бирен клянётся ей в любви, но чтобы взбунтоваться и вступить в брак с нищим незнатным дворянином, не могло быть и речи. Дядюшка не позволит ей выбрать стезю верной супруги и позабыть, кто она и откуда родом. Монастырь – единственное место для бунтовщицы, - плаха – для её избранника. Пойти по стопам младшей сестры – тоже страшно. Пашенька – болезненная, никчемная царевна, не способная родить. Анна – всё ещё политическая фигура, герцогиня, у всех на виду. Чем чёрт не шутит, а как вдруг свалится на голову жених из Европы, подобно червивому плоду, и грех падёт на душу: окажется она двумужней герцогиней. Видно, на роду ей написано втихомолку наслаждаться материнством, как и любовью. Но вот куда деть дитя-то? К какой женщине его пристроить? Найти какую-нибудь курляндку, выдать её за двоюродную сестру Эрни, как будто бы приехавшую к нему из имения Каленцеем? Нет! Анна твёрдо решила никому не отдавать на воспитание своего ребёнка. Она сама его вырастит и выведет в люди. Ей уже представлялся сын, в будущем такой же, как и отец, белокурый и высокий, с тонкими, красиво изогнутыми,  губами и серебристыми глазами.
    Ах, как же всё это не просто! Как ужасно! Страшно! Для женщины, кажется, легче подниматься из праха, чем лететь вниз. Вон, взять хотя бы, императрицу Екатерину. Судьбой любой женщины заправляет обыкновенно мужчина. Екатерина стала царской женой по воле дяди, а теперь вот -  коронованной императрицей. Она наследует после него престол. Возможно, тогда Анна поластится к ней и всё расскажет? Поведает о своей любви, о сыне и своём женском счастье, наконец-то обретённом? Ох, то ли ещё будет, и когда придёт к власти Екатерина? Дядюшка-государь ещё силён. А как бы хотелось Анне самой соединиться с таким же могучим и влиятельным мужчиной, получить в его лице советника и защитника. Увы, Эрнст Иоганн способен одарить её только сильным телом, безмерным счастьем, ласками, но не защитить от несправедливостей сего мира.
    Анна почти не отпускала его от себя, обнимала, прижимала к себе и подыскивала слова нужные. Неужели он до сих пор не видит, не догадался? Не понял? Ведь не сбежит же он от неё со страху перед ответственностью?
    О её положении пока знали только три человека: измайловская нянька, Бенигна и она сама.
    Анна выбрала удобный момент, когда они с Эрнстом полулежали у камина на медвежьей шкуре. Он поглаживал её грудь. Как вдруг она схватила его большую руку,  прижав к животу. Там, где теперь дитятко.
     - Твоё, - выговорила она довольно резко.
    И он шепнул:
     - Я давно знаю.
     - Что же ты молчал-то? Я измучилась!
     - Ты – главная в этом деле, и я не в праве спрашивать.
     - Ты – мужчина!
     - Но не муж! А ты разве захотела бы подчиняться мне?
     - Это всё, о чем я мечтаю!
     Вот такое получилось объяснение. Эрнст Иоганн по-собачьи смотрел в черные глаза герцогини. Она с волнением ждала ответа – мужчины, а не просто забавника. Анна – владетельное лицо, а не какая-нибудь там девушка из таверны, чтобы брать её под крыло. Она сама всё устроит, позаботится о незаконном малыше, но она предпочитает, чтобы любовник взял на себя ответственность? Глаза молодого мужчины загорелись.
     - Я люблю мою Анну, - сказал он, - люблю именно её, а не герцогиню. Поэтому я сам воспитаю ребёнка.
     - Ты? Но как? Где мы его станем скрывать?
     - В Каленцеем, - медленно заговорил он, - хорошо сохранились все постройки, и ты исправно платишь мне за службу, моя Анхен. Видишь ли, скоро я расплачусь и с долгами. Мой сын будет расти там. Я ни за что не отдам его в чужие руки, Анхен, моя любовь.
    Анна уставилась на него с восхищением и со страхом.
    - Но и мне хочется, чтобы дитя оставалось со мной, мой Эрни, - решительно отозвалась герцогиня, - наше дитя я не брошу, и никому не отдам. Твоё имение Каленцеем – далеко отсюда. Я хочу сама давать грудь моему младенцу, хочу ласкать его, услышать первое словцо.
    Эрнст мрачно смотрел на неё:
    - Это невозможно, либе Анхен.
    - Почему?
    - Мы оба хотим, чтобы ребёнок вырос рядом с нами, в семье, но мы с тобой - не супруги и не сможем вступить в брак. Ребёнок нуждается в отце и матери! Как ты думаешь, а не создать ли нам с тобой семью, ну… то есть, мне обзавестись подставной супругой?  Я на ком-либо женюсь, ребёнок получит моё имя, и ты выделишь в замке просторные покои для семьи… то есть, семьи своих верных услужников. Анхен?
    Эрни посмотрел на неё с надеждой.
    Анна немного растерялась, сначала она не знала, что и подумать. Он брал на себя ответственность за дитя! О! Как он умён, как благороден!
    - Так ты готов жениться ради ребёнка?! – воскликнула она. – О, мой дорогой возлюбленный, как же я тобою восхищаюсь! Подставная жена! Но она же и мать, подставная мать? – Анна закрыла лицо ладонями и издала стон. – О Боже! Мой сыночек будет её называть матушкой? А я?! А я?!
    - Я был бы счастлив на тебе жениться, моя Анхен, но это, ты же знаешь, куда меня приведёт - на эшафот, - сказал он, забираясь пальцами в её гриву – и как же мы защитим тогда наше дорогое дитя? О, Готт, моя Анхен, не ревнуй к подставной жене и не сомневайся в своём Эрни! Ты сама выберешь мне жену, и я соглашусь с любой кандидатурой. Такой вот предоставляется нам с тобой выбор, чтобы быть вместе. Йа?
    Да, Анна не могла не восхититься умом и практичностью мужчины, посланного для неё, как она и думала – Небесами. Она обняла Эрнста и приникла щекой к его щеке. Огонь в камине вспыхнул и осветил лица влюблённых. Какое счастье! Анна в эту минуту не могла видеть глаза своего милого, но уже знала, что они глубоки и переполнены любовью – к ней. Он любит её и собирается защитить единственным способом, который ему доступен. Он женится на ком угодно, ради неё, и ребёнок уже при крещении обретёт родителей.
    - А я берусь замолить грех рождения дитя вне брака, - подумав, решила Анна, - я внесу вклады в разные монастыри, и отправлюсь пешком на богомолье, и стану носить власяницу.
    - Ну, это излишне, либе, - Эрнст погладил её по щеке, - самое главное, чтобы были защищены наши дети. Я очень люблю детей. Наши отец с матушкой нас баловали. Я хоть и вырос оболтусом и не закончил курса в университете, но зато мои сыновья должны занять высокое положение в свете! Ну, если… ты подберёшь мне знатную жену? Анна, ведь это возможно?
      Эк, куда он замахивается!  Анна, однако, возражать не стала.
     - Я попытаюсь подыскать тебе жену из бедных русских дворянок, - подумав, сказала она, - ведь родовитые курляндки не согласятся на брак с тобой. Было бы у меня золото, и я бы купила тебе какую-нибудь обнищавшую княжну. Увы, золота у меня нет, и значит, мы можем довольствоваться только простолюдинкой, служанкой, которая согласиться принять чужой грех и будет рада выйти за дворянина.
     - Служанка не годится, - не задумываясь, возразил Бирен. - Наше дитя царских кровей, - напомнил он. – Мой сын должен подняться гораздо выше своего папаши. Куда, чёрт возьми, заведёт его репутация родителей – разорённого дворянина и служанки? Меня за глаза называют конюхом, но знатное семейство подставной матери поможет тебе устроить его карьеру здесь, а лучше в России. Мой сын получит хотя бы то, чего лишён я!
    - Не знаю, не могу ничего придумать? – вздохнула Анна.
    - Зато я знаю! – заявил Эрнст Иоганн.
    Он быстро встал и отправился за ширмы, откуда вытащил и подтолкнул к Анне какое-то маленькое, жалкое создание. От его толчка согнутая фигурка рухнула на колени и застыла в этом положении. Горб возвышался над склоненной головой в чепчике
    - Бенигна?! – удивилась герцогиня. – Вот чёртова кукла! Что она там делала?
    - Стоит ли придавать этому значение? – хохотнул Бирен. – Она бедна, как церковная мышь, но готова быть нам полезной! Я правильно понял, фрейлейн Бенигна?
    Девушка подняла голову и пропищала:
    - Я готова служить вашему высочеству, чем могу!
    Анна повернула голову и очень внимательно посмотрела на своего Эрнста.
    - Вы… заранее договорились? – прорычала она.
    - Какое это имеет значение? – повторил Бирен. – Она дурнушка и при этом принадлежит к самому знатному курляндскому семейству!
    В глазах Анны вспыхнул интерес.
    - Да-да! Принадлежит! Но кто ж поверит, что эта чучелка способна родить ребёнка? – она даже ударила ладонями об полы. – Ты бы поверил в её способность забеременеть и родить?
    - В чем вопрос? Она привяжет к животу подушку, а я объявлю, что давно имею с ней связь. Её родители и братья чванятся своим древним рыцарским происхождением, но они нищие! Они даже беднее меня. Если же они заартачатся, то я найду для них денег. Впрочем, найдётся сто способов их уговорить.
    Глаза Эрни недобро блеснули.
    Бенигна молчала, но продолжала изображать полнейшую покорность.
    Анна вздохнула, шумно потянув носом. Если Бенигна соглашается, то почему бы не сосватать её своему камер-юнкеру? Пытливым взглядом она окинула жалкую фигурку девицы. Конечно, девушка уродлива, но ей двадцать лет, и чего только в жизни не бывает? Кто сказал, что горбатые не могут родить? Бенигна сгодится, чтобы занять собой место другой, настоящей матери. А лапушка и умён и преданно любит её, свою Анну! Он соглашается жениться на уродке ради неё и их будущего ребёнка, а ведь она сама над собой даже не властна. Император захочет кому-либо отдать – и отдаст, и появится в Курляндии новый хозяин. Что тогда останется у Бирена, кроме именьица Каленцеем, обложенного долгами?
    Эрнст Иоганн легко угадывал её мысли.
    - Я смогу, как верный слуга, всегда оставаться рядом с вами, герцогиня, - заявил он. – Зятя родовитых Тротта фон Трейденов, в любом случае, никогда не прогонят прочь. Ты можешь быть совершенно спокойна, Анна, любимая. Я стану тебя защищать, оберегать, насколько хватит всей моей жизни!
    - И я! – вдруг пискнула Бенигна и затаила дыхание.
    Анна вздрогнула от звука её пронзительного голоска и задрожала.
    - Господи! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! – забормотала она, плача и обнимая любовника и подругу. Да-да, Бенигна отныне заботливая и верная подруга герцогини Курляндской. Все трое долго-долго плакали от облегчения. Особенно Анна, у которой будет теперь свой мужчина, на которого она обопрётся в любую минуту. Эрни, кроме уродливой жены, получит со временем всю Курляндию! Сегодня Анна была готова вручить ему всё-всё-всё! Этот брак тесно привязывал её к постылой Митаве.   
    - Так быть по сему! Как скоро мы всё это устроим? – сквозь слёзы спросила герцогиня.
    - Завтра, - ответил Бирен. – Я отправлюсь к Тротта фон Трейденам и всё улажу.
   
    На другой день Митаву облетела новость, как на крыльях: шалопай Бирен женится на девице из рода Тротта фон Трейден! Причина выяснилась, как только Бенигна вышла к гостям с привязанной к животу подушкой. Между прочим, она была так дурна, что на неё обычно не обращали внимания, и все решили, что «конюх» погнался за титулом и родством. 
    - О! – изрек старый канцлер Кейзерлинг. – Я от души поздравляю тебя, мой мальчик! Умно! Жаль, твой отец не дожил! – и посмотрел на Эрни почти отеческим взглядом.
    - Мой бедный родитель просил вас не оставлять меня, - выдавил Эрнст Иоганн и заплакал, - вы будете моим посаженным отцом на свадьбе?
    Лицо Кейзерлинга расплылось в улыбке:
    - Не сомневайся, дитя!
    Потомки знатных рыцарей господа Тротта фон Трейден явились на вечеринку с поджатыми губами, но изменили мнение о браке дочери, когда узнали, что герцогиня назначила ей в приданое несколько имений с крепостными людьми. О том, что такое большое приданое предназначается только ради брака с камер-юнкером Биреном, было объявлено во всеуслышание, а также и то, что придётся обращаться к императору, чтобы узаконить подарок. Бестужев произносил речь от имени герцогини  с таким кислым выражением лица, что Анна едва сдерживалась, чтобы не засмеяться. По мнению гофмейстера, покровительствуя новобрачным, она накидывает петлю себе на шею. Анна отмахнулась от Бестужева, как от докучливого комара и сообщила о царском даре своим двум верным придворным, вступающим в брак, не Петру Алексеевичу, а Екатерине, Монсу и Балкше. И все послала подарки: Екатерине – богатый комплект янтарных украшений, Монсу – чистокровного рысака, а Балкше – самое нарядное своё платье, которое надевала всего один раз. Конечно, Анна не  чувствовала себя в безопасности, за такое самовольство она могла быть наказана и, признаться, ждала бури, но Петербург почему-то молчал. Не получив ни одной весточки, герцогиня решила поспешить со свадьбой. В начале октября состоялось венчание и грандиозный обед с танцами, после чего невесту отвели в браунт-камеру и уложили в постель. Жених не спешил присоединяться к ней, но около полуночи перепившиеся потомки рыцарей обступили его и, раздевая по дороге, с весёлыми криками и пением, впихнули в спальню к жене. После этого, сославшись на головную боль и усталость, ушла к себе герцогиня, оставив в зале Бестужева добирать с гостями. Она проскользнула в браунт-камеру, где обнаружила молодых супругов за игрой в дурачки. Бенигна тут же поднялась, сделала приседание хвоста перед госпожой и удалилась. И потекли дни, полные радости и несказанного счастья. Молодым супругам герцогиня отвела в замке обширные покои возле своих личных комнат. Она сама день ото дня хорошела и расцветала. Беременность только красила её, и живот не был почти заметен. Зато Бенигна заменяла на своем тощем животике подушку за подушкой и улыбалась. Её радовало новое положение замужней дамы и доверенного лица хозяйки. Теперь положение горбатой фрейлины стало незыблемым. Её родня, если о чем-то и догадывалась, то не призналась бы и на эшафоте – выгода от брака их дочери была всем очевидна.
    На протяжении своей беременности Анна чувствовала себя здоровой и решила, что будет рожать в присутствии Бенигны и одной повитухи, привезённой дальней деревни. Баба не говорила по-русски, но её искусство в этом и не нуждалось. Её звали Кристина, и герцогиня обещала принять её на службу, если роды пройдут удачно. Когда пришло время рожать, три женщины заперлись в покоях Бенигны, и горбунья принялась визжать и голосить так, что никто из замковых обитателей не усомнился в том, что она производит на свет младенца. Под её крики, Анна старательно тужилась, сжимая зубы. Крепкое, мощное тело её было создано для вынашивания детей и родов, а дитя явно торопилось увидеть свет. Когда оно вынырнуло и отчаянно завопило басом, то повитуха радостно объявила:
    - Мальчик!
    Ребёнка искупали, обрезали пуповину и положили Анне на грудь. Младенец был копия Эрни, большой и светловолосый. И орал неистово, сжимая кулачки и суча толстыми ножками, как, по рассказам няньки, разорялась в кремлёвском дворце новорожденная царевна Анна. У младенца была пока красная кожа, но глаза сверкали, как серебро, а светлые волосики на макушке уже курчавились. Пришёл отец, взял его на руки и воскликнул:
    - Ого, у меня сын!
    После родов герцогиня сразу решительно поднялась с постели и вечером ужинала в столовой в присутствии гостей, тогда как Бенигна изображала больную, почти умирающую, роженицу. Малыша показали бабушке, деду, дядьям и тётке фон Трейденам, но от всех остальных его до времени, до поры, по обычаю, полагалось скрывать. К нему приставили целый штат кормилиц, а Кристина ухаживала за самой Анной, у которой было много молока, и это создавало особые проблемы. Герцогиня теперь проводила всё время в комнате «молодой матери» и возилась с ребёнком. Она стала его крестной матерью и сама выбрала ему имя – Петер.
    В Петербург полетели письма императрице и всем знакомым, где она, как бы мимоходом сообщала, что один из камер-юнкеров её, тот, что присутствовал на коронации, женился на старшей фрейлине, и у них родился ребёнок. Она желала всем здравия и, как обычно, напоминала о своих горестях несчастной вдовы.
    Но и эти письма остались без ответа.
    Анна тревожилась. Что же это молчит матушка-тётушка Екатерина, молчит Монс, молчит тётка Настасья, молчат дядья и обе родненькие сестрицы, и даже резидент её, младший  Левенвольде, Карл Рейнгольд, не черкнет ни одной строчки?

22

    Наконец, ей пришли письма от Рейнгольда Левенвольде и от сестры герцогини Мекленбургской. Оба письма ей принёс Бестужев, у которого мелко тряслись руки.
    - Нет! – воскликнула Анна. – Нет, нет! - и обронила мелко исписанный лист бумаги на пол. Он с шорохом соскользнул с её коленей и упал на ковёр, истёртый многими поколениями герцогинь курляндских. – Нет, Пётр Михайлович, я не верю! Казнён Монс? Какой ужас! Какой кошмар! Все придворные обвиняются в даче взяток? И меня тоже обвиняют? Батюшки! Я пропала! Да что теперь с нами будет?
    И тут ей представились празднества во время коронации Екатерины. Она увидела череду парадных столов, и прекрасное лицо обер-камергера за креслом сияющей императрицы. Разве было не ясно, какое место занимает Монс при Екатерине Алексеевне? Бесценный Виллим Иваныч – любовник императрицы! Как он осмелился? Поделом ему! Поделом!  Брат  первой фаворитки царя решился занять такое же место, но только при императрице. Мерзавцы оба, неблагодарные мерзавцы! Анна помнила подслушанные ею в детстве разговоры о счастье первой фаворитки Петра и её неблагодарности, и вот семейная история повторилась у государя прямо под носом. Монс возвысился до того, что ему кланялись все великие вельможи без остатка, даже светлейший князь Меншиков, угодивший в немилость к Петру за постоянное казнокрадство. Да почти все родовитые фамилии попались на даче Монсу взято! А она-то сама? Она подарила Монсу жеребца и платье его сестрице Балкше. Адресовала Монсу слёзные письма, просила посодействовать о приданом из своих вотчин фрейлейн фон Трейден, невесте камергера. Теперь надо чем-то оправдываться. Анна принялась ломать голову, почему она обращалась к Екатерине и Монсу? А-а! Всё дело в том, что батюшка-дядюшка сильно сдал в последние годы, и она не хотела обременять его пустяшными просьбами? Да, пожалуй! Монс же ведал вотчинным хозяйством императрицы Екатерины Алексеевны и мог вполне подтолкнуть её решить дело герцогини Курляндской. Однако истина состояла в том, что батюшку-дядюшку Анна продолжала бояться, вот и понадеялась на императрицу и её обер-камергера. А этот обер-камергер оказался вором, как и все прочие, кои ныне стоят у трона, придворные господа, падкие на почет, власть и деньги.
    Но что теперь будет с ней, герцогиней Курляндской, вдовой сирой?
    Анна перечитала оба письма. И сестра, и резидент писали одно и то же: осенью государь, отправился в длительное путешествие на Олонецкие заводы, в Старую Руссу, на солеварни, на лечебные воды, но больше всего хотел побывать на строительстве Ладожского канала. Екатерина же, не любившая осеннюю качку, оставалась дома. Ладожское озеро – место гиблое, чёрная вода. Здесь проходит путь торговых караванов, и чёрная вода заглатывала суда сотнями. Гибли люди, тонули бесценные товары, без которых не могла жить столица. За границу тоже надо было вывозить грузы хлеба, пеньки, железа, льна, кож. Чтобы суда могли безопасно плыть за границу и обратно, пять лет назад Пётр Алексеевич приказал рыть канал. Это тоже была стройка его века, не менее страшная, чем сам Петербург. В невыносимых условиях удалось прорыть только двенадцать верст, и  Пётр, как всегда яростный и активный, несмотря на тяжкие свои хвори, бросился вдохновлять строителей своим личным примером. На обратном пути у местечка Лахта, он увидел севший на мель, гибнущий бот с солдатами. Он мог бы поручить спасение утопающих своим матросам, но куда там – сам бросился в ледяную воду! В столицу его доставили страждущего, чуть живого, но супруга и на этот раз выходила его. А то, что произошло несколько дней спустя, буквально потрясло столицу!  Красавец обер-камергер Виллим Монс был арестован и за неделю осужден к смерти на эшафоте. 16 ноября ему отрубили голову. Наказаниям и ссылке подверглись его сестра Матрёна Балкша, секретарь Столетов, шут Балакирев и молодые пажи – то есть, все посредники преступной связи. Но судили виновных только за взятки. Екатерину не тронули, но оскорблённый супруг бросил её, он больше не спит с ней и не желает её видеть.
    Дело Монса открыло, как богатеют на службе фавориты, и как перед ними заискивают придворные и даже члены императорского семейства. В назидание Пётр велел установить столбы возле эшафота и к ним прибить доски с именами тех, кто давал взятки.
    - Ой-ой, что же теперь с нами будет, - дрожмя-дрожала и плакала герцогиня Курляндская. – Ведь и я ему давала! И мои сёстры! И даже покойная наша матушка! Наши имена указаны на позорных досках! Ох-ох! Не надо было мне одаривать этих лизоблюдов проклятых. Я пропала! Пропала! Пётр Михайлович! Петенька! Помоги!
    Бестужев, встав на колени, целовал её руки, но это не успокоило перепуганную до смерти Анну. Она плакала, читая другие письма Рейнгольда Левенвольде, но всё без утешения.
    В Петербурге состоялась помолвка цесаревны Анны Петровны с герцогом Голштинским. Государь отобедал с брошенной женой по просьбе любезной дочери Елизаветы. После праздника Водокрещи государь свалился безнадежно от простуды.
    Анна совершенно отчаялась.
    - Дядюшка-батюшка государь умирает! – в ужасе завопила она. – А что будет со мной, с Курляндией? Меня могут по миру пустить! Кто окажется после дядюшки на престоле? Неужели маленький Пётр? А, может, кузина Аннушка, или кузина Лизетка? Неужели перед ребятишками ещё придётся мне пресмыкаться? А кто же за их спиной будет стоять? Голицыны? Долгорукие? Меншиков? Запрягать! – вдруг закричала она не своим голосом. Но не успела во второй раз открыть рот, как в то же мгновение розовая мгла встала перед её глазами, зашлось сердце, и заломило в боку - со стоном Анна упала в кресло и зашлась плачем.
    - Ох, государыня вы моя, не трогайтесь с места, лучше оставайтесь дома, - завертелся перед нею Бестужев, падая в который раз уже на колени и ловя крупную руку Анны.
    Бирен подошёл, бесцеремонно оттолкнул Бестужева и занял его место.
    - Анхен, это я, это твой Эрни! – окликнул он обезумевшую герцогиню - Куда ты собралась, драгоценнейшая моя? Побереги себя, там и без тебя решат, что надо делать! Может быть, государь ещё и не помрёт? Твой сумасшедший дядюшка сколько раз уже умирал и возрождался? К тому же, Курляндия – не Россия!
    - Польша, - прошептала, открывая глаза, Анна, - вдруг Август польский отымет герцогство?
    - Да что ты! Августу не до тебя, а мы за тебя горой встанем!
    - Кто, … кто… мы? – Анна словно впервые увидела любовника.
    - Мы, курляндцы, - заявил Бирен, - Трота фон Трейдены и прочие рыцарские потомки! Я нынче состою с ними в родстве, благодаря тебе, Анхен!
    Он был прав. Анна подумала и осталась дома. Она опять лежала на медвежьей шкуре с Биреном и говорила ему:
    - Вот я и лежу с тобой дома, а там, поди-ка ты, бьются лбами!  Горло рвут друг другу! Ну, кто кого? Неужели тётушку-матушку вознесут на царский престол? Лифляндскую-то мужичку! Или дядюшка оклемается?

    Однако на этот раз смерть унесла великого человека. Пётр Алексеевич умер в зимнюю стужу в половине третьего пополуночи 28 января 1725 года, не оставив завещания. Анне доставили эстафету утром 5 февраля. Она вскрикнула: на престоле теперь Екатерина! Бывает же так! Лифляндская портомоя обрела российскую корону! Получила из рук пирожника Меншикова! Анна даже всплакнула, представляя себе разыгравшееся действо. Вот гвардейские полки выстроились, как на параде, под окнами тронной залы в Зимнем дворце. Меншиков открывает совещание знати и военных, и вопрошает Макарова:
    - Не сделал ли покойный Отец наш какого-нибудь письменного распоряжения?
    - Ничего нет, - отвечает статс-секретарь.
    Тогда князь Дмитрий Михайлович Голицын, предводитель верхушки старой знати, чьи сердца на стороне сына покойного царевича, предпринимает попытку защитить права маленького Петра Алексеевича, но в ответ трещат за окнами барабаны и светлейший князь возглашает:
    - При отсутствии завещания трон достаётся супруге почившего государя! Да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина!
     Меншиков открывает окно и подаёт знак гвардейцам, окружившим Зимний дворец.
     - Да здравствует наша матушка-императрица Екатерина! – ревут полки.
        В тот же час был составлен и подписан манифест о провозглашении императрицей Екатерины Первой. В Петербурге объявлен глубокий траур. Похороны почившего императора состоятся не ранее, как через сорок дней в Петропавловском соборе.
     Анна ждала приглашения в столицу, но так и не получила. О ней не вспомнили, даже сестрицы, потому что письмо было прислано Рейнгольдом Левенвольде. 
    Она схватилась рвать на себе волосы и браниться:
    - Ах, я и дура! Никак не ждала я от Александра Даниловича такого смелого поступка, всё думала, что дядюшка-государь осудит князя за воровство, отберёт его неисчислимые богатства и сошлёт, куда и ворон костей не занашивал, а вот оно что вышло! Пётр Михайлович, что мне теперь делать? Я перестала писать к Меншикову и к его бабам пять лет назад, как только завелось против него Почепское дело. Знала бы, так соломки подбросила, писала, хотя бы, к княгине его простодушной Дарьюшке, да к с хитрой Варваре. А теперь светлейший князь, чего доброго, осердится на меня! Ох, и поделом мне, неразумной! Александр Данилович, коли  захочет надо мною насмеяться, так и надует в уши тётушке императрице того, чего и не было?
    Она плакала и сморкалась, а Бестужев разводил руками и бормотал:
    - Ужо мы поглядим, моя матушка, как поведёт себя светлейший князь, а потом потолкуем. Меншиков сейчас в самой силе, и пока Екатерина с дочками от горя глаз не осушают, плачут и рыдают над покойником, он будет волён над всеми. Давай пока мы станем тихо сидеть, молиться Богу, ждать своей участи и писать письма, ко всем, кто нам родственник, али  друг. Ты, Аннушка, в первую голову посылай свои соболезнования и поздравления с восшествием на престол императрице, потом цесаревнам, а потом  Дарье Михайловне напиши, чтобы узнать, каков до тебя светлейший. Просись в Петербург, чтобы проводить в последний путь великого дядюшку-государя, а себе не проси пока ничего.
    Анна смахнула слёзы и направилась к старому бюро. Она рухнула в кресло и с отвращением посмотрела на перо и чернильницу. Следом за нею туда же подошёл Бирен и облокотился о спинку её кресла. Анна обернулась и подала ему руку, обнаженному по локоть, и он прижался губами к чувствительному местечку.
    - Анна, моя сладкая, я советую тебе написать Остерману, - посоветовал фаворит, – прислушайся к моему совету. Левенвольде написал брату своему, что Остерман восходящая звезда на политическом небосклоне. К тому же, этот человек стоит за спиной Меншикова. А я бы мог от твоего лица отвезти соболезнования и поздравления новой императрице.
    Он подул герцогине в ухо, щекоча дыханием кожу там, где она особенно любила, и прихватил острыми зубами за мочку, украшенную сапфиром.
    - Отпустить тебя? - Анна крепко задумалась. – Гм… этот Остерман, Андрей Иванович, приходится братом нашему дураку учителю, ну, может быть, какой-никакой, толк и будет. Но мне не хочется, чтобы ты ехал без меня в Петербург, Эрни мой, - и Анна надула губы.
    - Я буду отличным почтальоном, - заверил Эрнст Иоганн ревнивую любовницу, - можешь во мне не сомневаться. Берусь склонить на нашу сторону Остермана.
    - Я и не сомневаюсь, - вздохнула Анна, - право, не Бестужева же посылать.
    Повздыхав, герцогиня написала Андрею Ивановичу Остерману, восходящей звезде российских политиков. Письмо она закончила просьбой: «ежели, что станет сказываться о моём курляндском деле, всякое благодеяние и вспоможение к пользе моей учинить». 10 февраля Бирен выехал из Митавы в Петербург, снабженный немалой суммой на дорожные расходы и на подарки. Он подгонял берейторов, что есть мочи и уже 12 числа появился перед резидентом своей покровительницы - Рейнгольдом Левенвольде. Друзья крепко обнялись, угостились вином из запасов Левенвольде и покатили к Остерману. Левенвольде уже успел похлопотать перед Андреем Ивановичем за свою герцогиню, и, на взгляд Бирена, сам довольно преуспел при русском дворе. Остерман выслушал Бирена и ничего сразу не обещая, предложил поехать с ним в зимний дворец, чтобы поклониться праху императора. Бирен попал в столицу в самый разгар траура, и получил возможность представиться не только родне и друзьям Анны, но и самому завести связи. Часто бывая с Левенвольде во дворце, он стал отдаленным свидетелем горя императрицы Екатерины и наблюдал скорбную процессию похорон издалека. Провожая на другой день скромного фаворита герцогини, Остерман вручил ему письмо для опечаленной герцогини. Собственно, он почти единственный откликнулся на её мольбу и заверял её в своих «благосклонностях» и обнадёживал на будущее.
    Анна узнала от Бирена все самые свежие новости, и решила, что тётенька-императрица права, наложив на Двор годичный траур. Только на один день, Этот траур был снят на время 25 мая, траур был отменён в связи со свадьбой цесаревны Анны Петровны с герцогом Карлом Фридрихом Голштинским. Императрица не присутствовала на свадьбе дочери, но благословила жениха и невесту иконой в своих покоях. И после свадьбы старшей дочери выходы её императорского величества были редки. Скоро герцогиня Курляндская узнала ещё более сногсшибательную новость, что тётка предпочитает держать возле себя троих лиц, но в разное время суток – днём при ней неотлучно находятся Меншикова и дочь Елизавета Петровна, а ночью она чаще других принимает в постели Рейнгольда Левенвольде. Ловкий дружок Бирена занял место несчастного Монса.
    У герцогини Курляндской в Петербурге появились два новых адресата: Левенвольде и Остерман. В Митаве вдруг обрел голос Бирен. Он уже громко спорил с Бестужевым, и тот тушевался перед ним. Около Анны понемногу начали появляться новые лица, а старые отпрашивались в отставку. Наступил 1726 год. К лету Анна насчитала вокруг себя 11 важных персон – курляндских немцев. Бирен, благодаря Рейнгольду Левенвольде, стал называться обер-камер-юнкером. С лёгкой руки всё того же фаворита Екатерины, ко двору герцогини Курляндской были назначены в чине камергера барон Сакен, и обер-гофмейстерины баронесса фон-дер-Ренн. При особе герцогини состояли: шталмейстер, футер мейстер, три камер-юнкера, две фрейлины, одна камер-фрау, не говоря уж о гофратах, рейтмейстерах, секретарях, камеристках, камер-лакеях. Резидентом в Петербург она направила  вместо возвысившегося до небес красавца Рейнгольда Левенвольде барона Корфа. К русским вся эта камарилья относилась с презрением, и Анна сама не понимала, как это вышло? Немецкие симпатии покойного дядюшки при русском дворе и то не зашкалили до такой отметки. А ведь когда-то царица Екатерина советовала Прасковье Фёдоровне взять ко двору дочери пажей из курляндцев, «ибо русские плохи» - и вот вам отголоски сего совета. Теперь русских совсем не стало. Бестужев попытался жаловаться – куда там! Неуклюжая, скромная девочка-вдова, когда-то приехавшая в Митаву, обрела силу. Она грубо предложила Бестужеву, или помириться, или горшок об горшок и врозь. Одним словом, выметайся по добру, по здорову. Тут уж Бестужев прикинул, с чьего голоса поются такие песни, и предпочёл лучше сдаться, если в Петербурге при императрице Екатерине фаворитом теперь состоит Рейнгольд Левенвольде, а друг его, Остерман, направляет Меншикова – русского Голиафа. Пётр Михайлович только вздохнул о пропаже своего кредита и потихоньку занялся собственными делами. Он был и будет блюстителем порядка в делах курляндских и охранителем интересов герцогини. Первый друг и первый советчик. Через свою дочь, княгиню Волконскую, он постоянно пребывал в курсе всех интриг, тайн и сплетен русского двора. Впрочем, Анне Ивановне уже почти некого было бояться: государь-дядюшка почил в бозе, а с тёткой-императрицей она всегда была в добрых отношениях. Анна в течение всего года проживала тихо в Митаве.   









Часть III


Невезучая вдова

(1726 – 1729)


23
   
   
   Стоял тёплый день – редкость для Курляндии в середине мая. На голубом небе сияло солнышко, золотя крыши домов и шпиль кирхи. Деревья в замковом саду готовились к цвету, на клумбах распускались тюльпаны и нарциссы. Но внутри замка сохранялась промозглость, как в зимний день, и в комнатах, где проживала чета Биренов с маленьким сыном, затопили камины. Как только весело затрещали дрова и помещения наполнились теплом, Анна приказала распахнуть все окошки и немедленно снять тяжелые, пропылившиеся шторы, и теперь ветер с Балтики ласково шевелил оставшиеся тонкие прозрачные занавески. Когда служанки, с тяжелыми ношами в руках, вышли, герцогиня сказала:
    - Вот и весна, слава те, Господи!
    Сияющими глазами она оглядела своих домочадцев и не смогла удержаться от улыбки. Всё складывалось у неё как надо, или почти так, как могла устроиться в жизни русская царевна, волею дяди заброшенная, чёрт-те знает куда. Бенигна в ответ тоже оскалила остренькие зубки на маленьком бледном личике. Она только что вошла в комнату, ведя за руку маленького Петрушу Бирена, одетого в бархатное детское платьице и чепец с красными бантами. Ребёнку шёл второй год, и он резво топал толстыми ножками. Бенигна боялась отпустить его пухлую ручонку и едва поспевала за сыном Анны. При одном взгляде на эту пару, трудно было поверить, что Бенигна – мать резвого малыша. Герцогиня, наблюдая за сыном, думала, что именно такие ребятишки по божьему недосмотру и родятся почему-то бастардами, а все законные сыновья императрицы Екатерины не выжили. На мгновение, она застыла, любуясь сценкой. Ребёнок, вырывая на ходу у Бенигны свою ручонку, второй, свободной, ручкой, тут же ухватил по пути кочергу, стоящую у камина и попытался замахнуться на горбунью.
    - Ах ты, мой маленький храбрый рыцарь, - пролепетала Бенигна, уворачиваясь от ребёнка.
    - А ну-ка, пусти его ко мне, - приказала ей Анна, и, нагнувшись, поманила ребёнка к себе пальцем. Она очень гордилась сыном и радовалась первым шалостям его и словечкам.
     - Ма-танте! - Малыш вырвался и побежал к родной матери, быстро перебирая толстыми ножками и пуская слюнявый пузырь. Анну он называл «ма-танте», что в переводе на нормальный взрослый язык означало «мама-тётя».
    «Вот как, вот я кто для него, для моего сладенького Петруши, - подумала  с огорчением герцогиня, а та – мать». Бенигну Петруша звал почему-то «му».
    Анна взяла сына на руки, посадила его на колени и расцеловала:
    - Брось бяку, - сказала она, указывая на кочергу, всё ещё зажатую в его ручонке, - я куплю тебе золотую шпагу, мой милый! Хочешь шпагу, сердце моё?
    В ответ дитя запрыгало у неё на коленях:
    - Йа, хосю!
     Анна прижала дитя к груди и принялась целовать, но вдруг Петруша оттолкнул и её тоже и указал пухлым пальчиком на дверь.
    - Бенигна, чего это хочет дитя? – оборачиваясь, удивилась Анна.
    - Он хочет, чтобы, вошли курочки с петухом, - Бенигна, для пущей наглядности, присела и замахала руками, квохча наседкой.
    - Цып-цып-цып! – позвал, пуская пузырь из слюны, Петруша.
    - Да пусть же скорее войдут! Чего там телятся-то?! – крикнула герцогиня. – Авессалом, заходите!
    В комнату, один за другим вступили, десять карликов, во главе с Авессаломом. Они внесли на головах корзинки, и поставили их в один ряд на пол возле стены, дружно спустили штаны, уселись и закудахтали. Авессалом, поправив на голове шапочку с петушиным гребнем, помахал руками, вытянул шею и громко прокукарекал:
    - Ку-ка-ре-ку!
    - Ох-ох! Чудные у тебя клуши, - оценила герцогиня его труды, - а кто придумал такое представление? Ты?
    - Я, ваша милость! – Авессалом снова задрал голову и пропел. - Ку-ка-ре-ку!
    - Ох, ты, проказник? Ух ты, молодец! Я, как будто бы очутилась в родном Измайлове, - вздохнула Анна. – Давай, показывай своё представление, да чтобы побольше смеху!
    Авессалом  ловко поклонился, снял с головы петушиную шапочку и нырнул за дверь. Через минуту оттуда выскользнул новый шутовской персонаж: на этот раз на нём была шапочка с рыжими ушами и пышный хвост. Крадучись, лиса подбежала к одной «клуше», и цапнула её, а все остальные разбежались. Принимая во внимание состояние их костюмов, сцена была потрясающая! Анна чуть не упала со стула, помирая со смеху, а маленький Петруша соскользнул с её коленей и давай топать и визжать. У сына Бирена был явный вкус к жизни. Он, подражая Авессалому, пустился гоняться за «клушами», и Анна, сквозь слёзы от хохота, наблюдала, как сын пытался их укусить, или же ущипнуть за голые задницы.
    - Эй, вы, - крикнула она расшалившимся карликам, - я вас! Поддавайтесь, поддавайтесь дитяте, вы, дураки, подставляйте ему зады-то, ежели не хотите, чтобы я вас по этому месту палкой! Терёшка-дурак, а ну, скачи-ка вперёд задом!
    Терёшка так и сделал, но ребёнок, запутавшись в подоле своего детского платья, упал и завопил во всё горло:
    - А-а-а-а! Му-у-у-у!
    - Йа, мой милый! – перепуганная Бенигна сорвалась с места и, скок-скок-скок, как мартышка, поскакала к ребёнку, а он барахтался на ковре, словно толстенький жук, болтая в воздухе пухлыми ручками и ножками. Он орал и злобно пинал карликов ножками, когда те пытались ему помочь. Пнул он и неуклюжей своей матери, то есть, «му», угодив прямо в живот ножкой.
    Бенигна тихо ахнула и вдруг тоже повалилась на пол, рядом с ребёнком, словно кукла.
    - Обморок? – не на шутку испугалась Анна. – Никогда, вроде, с ней такого не бывало! Да что же это такое-то? Авессалом, гадкий лис, не мешкай, зови скорее сюда нянек и повитуху Кристину!
    Пока Авессалом бегал за помощницами, герцогиня и её сын, - она с тревогой, а он любопытством, - некоторое время рассматривали лежащую в обмороке горбунью. Петруша Бирен сунул палец в рот и сказал своё: «Му!». Приёмная мать лежала бледная, из-под задравшихся юбок торчали тонкие ножки, голова из-за горба была неестественно вывернута, и одно плечо торчало выше другого. «Уж не померла ли, мутовка-колотовка?» - мелькнула нешуточная мысль в голове Анны.
    Она, не медля, сама решила прийти на помощь горбунье. Бранясь, Анна в спешке рассупонила корсаж Бенигны, развязала тесёмки семи юбок на талии, неимоверно отчего-то располневшей, и стянула их одну за другой книзу. Выпученным глазам герцогини явился выдающийся и странно округлевший животик.
    - Вон! – страшно взревела Анна. – Все вон! Убью!
    Карлики вылетели из комнаты, как ракеты, и тут герцогиня принялась рвать на себе волосы, раскачиваясь туда-сюда. 
    Открывшаяся ей картина выдавала с головой бесчестный поступок Бенигны. Вон ведь оно что! Бенигна осмелилась нарушить неписаный договор между нею и герцогиней: она забеременела! И стоит ли у неё спрашивать, кто её обрюхатил? Кто позарился на несчастную горбунью? Конечно, разлапушка Эрнст Иоганн, «муж законный» этой мерзавки. Что же будет теперь с ними тремя? Не напрасно ли Анна всё это затеяла с браком любовника и доверенной гоф-девицы? Слёзы ручьём хлынули из глаз Анны, и она вытерла их рукавом, прежде чем рявкнуть, на примчавшихся на её зов, служанок и чисто по-русски распорядиться:
    - Бабы, вынесите отсюда эту тварь!
    Вечером Анна объяснилась с любовником. Когда Бирен ворвался к ней, весёлый, благоухающий конюшней, она чуть не затопала ногами – так любила его, а он потихоньку имел и эту уродливую мартышку, служившую им прикрытием! Но рассудок всё-таки взял верх, и Анна тихонько прорычала в лицо лапушке:
    - Ты совал и ей! Она в тягости!
    Эрнст остановился на полпути к кровати, на которой она сидела, укрывшись пуховым одеялом по шею:
    - Анна! Любимая, о чем ты?
    - О ком! Бенигна сегодня упала в обморок!
    - И что же?
    - Не что же, а почто! Почто же ты это сделал-то с несчастной горбуньей? – Анна распустила губы, готовая зареветь, однако, не заревела, предоставляя ему время оправдываться.
    - Любовь моя, но я же это сделал ради тебя и нашего ребёнка! – не моргнув и глазом, заявил он. Бирен держался уверенно и вовсе не оправдывался, и считал себя вправе на подобный поступок! Эрнст подошёл к постели и опустился на колени перед любовницей. – Скажи мне, либе Анхен, скажи мне, чем же я заслужил твоё недоверие? Я думал, что тебе известна вся глубина моей страсти - к тебе, Анна, а Бенигна – это всего лишь ширма, прикрытие наших отношений. Я женат на ней, но брак наш не осуществился, и я решил сделать её женой.
    - Ах, вот оно что?! – Анна приподнялась и нависла над любовником со сжатыми кулаками.
    - Йа, женой! – повторил он и крепко облапил Анну. – Я сделал её женой, Анхен, и только! Неужели, не поняла? В нашем с тобой щекотливом положении моя венчанная жена не должна оставаться девой! Девственницей! Ты поняла?
    - Охх, - с трудом выдавила Анна, - охах! Как-то я об этом не подумала, свет мой ясный! - Наедине с Эрни, она всегда терялась и подчинялась ему, даже если не собиралась это делать.  Всего несколько словечек, а то и междометий, и она начинала сдаваться, чувствуя, что решимость её стремительно тает. А тут, он, несомненно, прав. Сама и виновата, сама и затеяла эту свадьбу. Сама! Анна отшвырнула одеяло и обняла любовника. Как мало надо, чтобы подчинить её пылкому мужчине. Его белокурая голова склонилась в ложбинку между её пышными грудями. Запах конюшни и сена, исходивший от Эрни, одурманивал её, сводил с ума. Бирен заговорил медленно, стараясь окончательно утвердить свою правоту и власть над нею.
    - Ты ведь знаешь, любимая, как я дорожу тобой? Исключительно ради тебя, либе Анхен, я завёл полезные отношения в Петербурге и постоянно получаю письма от Рейнгольда и от Корфа, и потому в курсе всех сплетен при дворе. Мне известны порой даже тайные желания человека, который держит в своих руках власть – от человека, который эту власть направляет. Конечно, я имею в виду Меншикова и Остермана. Но я иногда умалчиваю от тебя некоторые вещи, любовь моя!
    - Почему? – спросила она дрожащим голосом. – Зачем ты это делаешь?
    - Потому что я дорожу твоим спокойствием и твоим здоровьем, моя Анхен! Я решил взвалить лишь на себя некоторые неприятные сведения и угрозы в наш адрес.
    Сердце Анны громко забилось, застучало, но она только сжала губы.
    - Я узнал, - продолжал любовник невозмутимо, - именно через Остермана, что светлейший князь желает стать герцогом Курляндским!
    - Да что ты? – Анна охнула и прикрыла рот обеими ладонями. – Александр Данилыч?
    - Именно! Светлейший князь зарится на твою, Анхен, корону!
    - Ах, он!!! Он что же, собирается сюда переехать?
    - Ну, нет, светлейший никогда не переселится в здешние болота, он предпочитает управлять герцогством из Петербурга.
    - Что же это значит?
    - А то и значит, сердце ты моё, что твоё положение не изменится – ты, как вдова покойного герцога Курляндского, останешься жить в его замке!
    - Но!
    - А, может, и не останешься, - продолжал загадочно Бирен. – Если вдова не угодит светлейшему князю, то отправится куда-нибудь в ссылку!
    - Как это может быть?
    - Большого ума, чтобы накопать против тебя улик, не нужно! Прикажет светлейший и прибудут сюда его сыскари, и начнут они копать, и непременно что-нибудь раскопают. А может, ваше высочество пригласят ко Двору в гости вместе с ближайшими вашими людьми: со мной, то есть, Бенигной и нашим сыном. Ох, Анна! Мне давно думается, что в наш с Бенигной честный брак никто не верит. Ты думаешь, трудно будет это доказать? Увы! Спровоцировать обморок у Бенигны – сущий пустяк. Ты, кажется, нынче в этом убедилась? А стоит супруге моей законной попасть в руки придворных эскулапов, тут-то и выйдет наружу вся правда!  Бенигна Бирен - девственница! Так вот я и решил один взвалить на себя эту обузу – проткнуть её, и дело с концом! Поверь, что мне было ужасно противно, протыкать её, но я сделал это! Прошёл через отвращение! Проклятье! Разве я полагал, что она окажется плодовита и затяжелеет с одного лишь разу? Прости меня, Анхен! О, неужели, я не заслуживаю прощения? Но зато теперь никто не усомнится в нашем с нею браке! Она родит…
    - А если она помрёт родами?
    - А умрёт, так я женюсь на её сестре Фёкле!
    И он снова навалился на герцогиню с поцелуями.
    - Ну… - протянула она.
    - Ну, согласись же, согласись со мной, Анхен, что это единственно прекрасное решение! Что было бы, разгадай Меншиков нашу тайну? В лучшем случае, наш с тобой сынок был бы объявлен ублюдком!   
    Это слово резануло слух Анны!
    - О, - выдавила она, не отрываясь от губ Бирена, - Петруша мой сын, мой, и я нуждаюсь в защите! Эрни! Ты можешь служить защитой мне? Нам!
    - Нет, - честно признался ей скромный, но хитроумный любовник. – Тебе, то есть, нам, Анхен, в самом деле, нужна защита, а я могу обратиться с этой целью к друзьям в Санкт-Петербурге. Но эти друзья! Корыстолюбцы и златолюбцы! Они хуже Иуды Искариота, предавшего Христа! Анхен! Никто не усомнится в моём браке с Бенигной и законном происхождении Петера, но ты обязана закрепить своё положение при Дворе. О твоём месте в политических и придворных играх!
    Бирен был прав, он умел мыслить в политике, и Анна всерьёз задумалась о Меншикове и Екатерине, о Польше и Пруссии. Кто же в этой игре она? Простая пешка? Да потому что - безмужняя! Она уже потеряла всякую надежду выйти замуж, а Бирен никогда не сможет обладать ею, как супруг. Его жена – Бенигна! Всё, что у него есть, это несколько именьиц, подарок ему Анны после слёзной просьбы перед императрицей. Ну и что же, пусть будет так, Бенигна, если не умрёт родами, родит дитя, а она, герцогиня, воспитает этого ребёнка вместе с Петрушей.
    И Анна всецело отдалась любви. Эрни как-то по-особенному целовал её сегодня, но он умел завоёвывать её. Ох, как умел!
   
     Этой же ночью Пётр Михайлович Бестужев надумал собираться в Санкт-Петербург. Он допивал  в одиночестве кофеёк с ромом, когда ему доложили о приходе какого-то монаха.
    - Судя по виду, папист, - пояснил секретарь.
    - Что ему от меня надо?
    -  Он отказывается назвать цель своего появления.
    - Тогда гони его в шею, - недовольно проворчал Бестужев, и вдруг вскочил на ноги, - нет-нет-нет! Не стоит прогонять, мне кажется, что неспроста тут что-то затеяно! Проведи монаха в гостиную, и я сейчас же выйду к нему.
    «Может, этот посланец прибыл от князя Василия Лукича Долгорукого?» - рассуждал сам с собой Пётр Михайлович, пока камердинер облачал его новый бархатный шлафор и надевал на его голову вороной парик.
    Бестужев важно и, вместе с тем лениво, вступил в гостиную и был поражен, встретившись лицом к лицу со слугой божьим:
    - Кто вы?! - воскликнул он.
    И увидел приложенный к губам палец: 
    - Тссс! Я прибыл с секретной миссией, господин Бестужев! Вы будете озадачены, но я привык сходу брать быка за рога, и объявляю о цели своей незамедлительно: я - сват и жених в одном лице, и желаю получить одновременно и герцогство и руку герцогини! – гость сбросил плащ с капюшоном. – Должен ли я представиться?
    - Должны, ибо я вас не узнаю! – Пётр Михайлович в упор уставился на красивейшего из мужчин, явившегося ему во всём блеске генерала саксонской армии. Щегольской мундир сверкал золотом и бриллиантами. Белоснежный парик вился буклями вокруг породистого лица с тонким носом, синие миндалевидные глаза смотрели вприщур, нагло, ровные брови и мужественный подбородок придавали лицу высокомерное выражение. На вид ему нельзя было дать и тридцати лет.   
    Бестужев почувствовал комок в горле.
    - Кто вы, государь мой?! – с вызовом повторил резидент Курляндии.
    Наглый молодчик весело рассмеялся:
    - Ха-ха! Минутку терпения, господин резидент, и мы познакомимся, но перед началом наших переговоров, может быть, я удостоюсь кубка вина?
    - Подать венгерского! – распорядился заинтригованный Бестужев. – Прошу вас, присаживайтесь, государь мой. Ах, вот и вино!
   Схватив с подноса серебряный кубок, гость осушил его до дна.
    - Перед вами, если позволите мне так выразиться, приблудный принц, но, скорее, славный побег от славного же и могущественного королевского дома! – заговорил он, поблёскивая глазами, - но сей побег, достоин гораздо большего, чем он имеет, - и тут снова раздался хрипловатый смешок, и самая обольстительная улыбка тронула насмешливые розовые, изогнутые, подобно луку амура, губы гостя. – Искатель приключений, а, если хотите, то  странствующий рыцарь, исколесивший вдоль и поперёк земли Европы: Германию, Францию и Польшу. Мой отец - король, … а  впрочем, я охотно поведаю вам свою историю несколько подробней, господин русский резидент! У нас мало времени, но вы должны проникнуться острой необходимостью мне пособить овладеть рукой вашей герцогини и её троном.
    - Прошу вас, говорите, принц! – Бестужев, нервничая, полоснул рукой, перед таинственной королевской особой, пусть и побочного происхождения.
    - Но я бы выпил ещё токайского! – принц вальяжно развалился в удобном кресле. – Пожалуйста, разливайте вино сами, ибо я не хочу, чтобы слуги шныряли тут и подслушивали, и мы с вами выпьем, а потом приступим к беседе. – Гость распоряжался, будто у себя дома, и Пётр Михайлович, мгновенно струсив, разлил токайское.
    - Прекрасное вино! – рыцарь почти одним глотком осушил кубок.
    - Не прикажете ли налить ещё, ваше высочество?
    - Э, э, валяйте! – наглец осушил третий кубок и приказал. – Наливайте, пока не кончится токайское, и слушайте! Моя история вельми проста. Я появился на Божий свет от великой страсти  короля Августа Великого и графини Авроры фон Кенигсмарк. Сие славное событие совершилось осьмого октября 1696 года.  Могу, между прочим, сообщить, что король долго гонялся за благосклонностью матери, и, нарекли меня именем Мориц, в честь замка Морицбург, где мои родители познакомились. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, король официально признал меня своим сыном, пожаловал мне графский титул, но вот какая беда - позабыл дать самую существенную к нему придачу – землю!!! Я вынужден был служить в армии, и сумел проявить как воинские, так и прочие таланты, главнейшим из которых явился дар тратить астрономические суммы денег. Король, мой отец, именно так и считает, но я думаю, он не прав! Просто мне чертовски во всём везёт, когда я скрещиваю с кем-нибудь шпагу, сажусь за карточный стол, приглашаю даму в постель. То есть, я хочу сказать, во всём, кроме денег! Ведь деньгам присуща невероятная текучесть! Отец говорит, что на меня денег не напастись! Именно из-за этого он и устроил мой ранний и несчастливый брак с богатой наследницей, мадемуазель фон Лебен. К несчастью, или к счастью, моя жена отличалась скупостью и неуёмной тягой к мужскому полу.  В нашу первую ночь она объявила мне, что одного мужа ей недостаточно и пригласила в нашу постель лакея! На другую ночь я ей отомстил, добавив к нашему трио её служанку. Моя супруга нашла это неизящным, и потребовала развода. Так что я снова остался нищим! О, эти проклятые законы! Даже король бессилен против них, чёрт их возьми! После этого несчастного брачного альянса я несколько лет посвятил странствиям. Как истинный странствующий рыцарь, я сражался, носился по всей Европе, завоёвывал и разбивал сердца, обрёл славу первого дуэлянта и скандалиста. Но что я ещё обрёл? Славу и ничего, кроме славы! А что, как вы думаете, я жаждал всею душой? – принц уставился на своего собеседника и засмеялся. – Короны и денег! Золота и какой-нибудь доброй и набожной принцессы, которая бы составила моё счастье! Поверьте! Мои требования к супруге очень скромны: пусть это будет овдовевшая герцогиня, не красавица, но и не уродина, и, что главное, не потаскуха. Я испил полную горькую чашу, поимев дело с госпожой фон Лебен! Так что я прибыл сюда, сам себе сватом, очарованный приданым, скромностью и красотой герцогини Курляндской. Мы с нею – два сапога пара! Она – вдова, я – мужчина, сбросивший ярмо брака! Скажите мне, герцогиня действительно недурна собою?
    - Нет, герцогиня Курляндская хороша, если вас привлекают истинные амазонки, а в ваших глазах я уже разглядел похотливых дьяволов, господин непосестный рыцарь! – усмехнулся пораженный резидент. – Анна, русская царевна, обладает недюжинной силой!
    - О! Я готов овладеть сильной женщиной, но скажите мне, что за прозвище дали вы мне, господин Бестужев? Как вы назвали меня? Непосестный рыцарь? Ха-ха-ха-ха!
    - Непосестный рыцарь, ибо вы, ваше высочество, свалились к нам, точно с неба! – проворчал Пётр Михайлович. – По-моему, у вас губа не дура! У  вашей предполагаемой невесты, есть всё то, зачем вы гоняетесь, кроме одного, - Бестужев выдержал паузу, - а именно, у Анны Иоанновны нет ни власти, ни воли, она не может распоряжаться своими землями и даже собой. Мне, русскому резиденту, вменяется в обязанность запрашивать Санкт-Петербург обо всём, что касается герцогини Анны. Я должен буду обратиться туда за разрешением начинать сватовство. Поймите, ваше высочество, что у русской императрицы и Меншикова могут быть совершенно иные виды на оный брак. Например, они могут предложить руку герцогини кому-нибудь из представителей голштинского дома, а вовсе не вам. Вы же сваливаетесь мне, как снег на голову и ставите меня в нелёгкое положение!
    - А вот и нет! – гордо выпятил грудь рыцарь. – Я с моими вояками, числом в шестьдесят человек, базируюсь недалеко отсюда, в Польше. Меня поддерживает саксонский посол при вашем дворе, Лефорт. Представьте, он уже предложил мне добиваться руки молоденькой и прелестной Елизаветы, любимой дочери императрицы Екатерины. Ей только шестнадцать лет, и, говорят, что она красавица, северная Венера! Но она, как и я, родилась до брака покойного императора и Екатерины! А я желаю природную русскую царевну, особу безупречного происхождения, на чьей голове прочно сидит герцогская корона – корона Кетлеров. Лефорт посоветовал мне взять за себя герцогиню Анну!
    - О, погодите, принц, не торопитесь! - Бестужев остановил рыцаря жестом истинного царедворца. – О! Что вы от меня-то желаете? Чтобы я обратился к императрице Екатерине? Обратился к оберратам? Если они изберут вас герцогом, то вы можете рассчитывать на успех, но не забывайте, что ваша невеста – разменная монета. На её приданое рассчитывают Речь Посполитая, которой формально принадлежит Курляндия, Пруссия и Россия. Давайте-ка прикинем, так что же будет в случае вашего успешного сватовства к Анне? Во-первых, во главе с вами Курляндия превратится в провинцию Саксонского курфюршества. Во-вторых, против короля Августа и вас неминуемо ополчиться Петербург. Или же вы надеетесь оказаться хитрее всех, и храбрее? Вы обладаете львиным сердцем?
    Бестужев наполнил кубок гостя токайским и улыбнулся.
    - Я – сердцеед, - нагло заявил Мориц, беря кубок и нюхая вино, - ах! Я не встречал женщины, которой бы я не приглянулся. – Он залпом осушил кубок до дна. – Ах, представьте меня её высочеству, герцогине Курляндской!
    - Ну, что же, тогда, завтра вечером, мой храбрый лев, - кивнул головой Пётр Михайлович. Ему вдруг очень захотелось, чтобы этот нахальный королевский бастард утёр нос выскочке Бирену. – Пока что вы – единственный претендент на руку герцогини Курляндской, и если сейм вас изберёт герцогом, то вы обретёте и жену и корону.
    Они тепло простились, и принц исчез, так же внезапно, как и появился. Бестужев потёр ладони. Что же, поездка в Петербург откладывается, а может, отменяется совсем. Этот нахал, действительно, единственный претендент на руку Анны. Больше никого нет. Да, более никого, так что дерзайте, ваше непосестное высочество.

24
   
     Утром Бестужев первым делом навестил герцогиню. На его счастье, он застал Анну одну и попросил выслушать его:
    - Речь пойдёт о новом претенденте на вашу руку! На этот раз вы можете радоваться, сердце моё, ибо вами заинтересовался таинственный незнакомец! Он пробрался ко мне тайком, переодетый монахом и поведал, что горит желанием завоевать вас!
    Анну сначала передёрнуло:
    - Кто таков? Да не тяни ты, Пётр Михайлович! Наверно, очередной лядащенький принчик, который боится тётеньки Екатерины и Александра Данилыча?
    - Попробуйте угадать!
    - Нет уж, уволь, Пётр Михайлович, я не сильна, угадывать, да и не люблю голову ломать!
    -  Тогда извольте: это принц Мориц Саксонский! – Бестужев произнёс имя с необычайным торжеством. – Ради вас он прибыл сюда инкогнито, Анна! Он надеется на вашу взаимность!
    У Анны зашлось сердце, когда она узнала, что за неё сватается побочный сын короля Августа II. И даже надеется на взаимность? Она вспыхнула и прижала к горячим щекам ладони. Ах! Разве не сего случая она бесплодно добивалась многие печальные годы, проведенные в постылой земле? И вот – появилась, наконец, возможность обрести законного мужа и детишек. Да ещё, какого мужа-то! Анна с удовольствием выслушивала похвалы в адрес принца. Она, конечно, слышала от своих придворных, что это истинный бог войны и любви – Марс!
    - Сколько же ему лет, Пётр Михайлович?
    Услышав вопрос, Бестужев  задумался:
    - Он, кажется, называл год своего рождения, да я позабыл, - смущенно проговорил он. - Однако, на вид, около тридцати годов, ну, может быть, двадцать девять? Он помоложе вас, но вы ведь выглядите моложе!
    Анна прямо расплылась от такой похвалы:
    - Что же, года два, или три, вовсе не имеют значения, - прошептала себе под нос герцогиня. – Главное – истинный Марс! - Голова её закружилась.
    Страсть, тревога, простое женское любопытство тотчас же вытеснили из головы Анны Эрнста Иоганна и даже маленького Петрушу. Проведя день в необычайном волнении, вечером она, не сказав Бирену ни слова, оправилась верхом на прогулку с гофмейстериной Амалией фон-дер-Ренн, двумя пажами и десятком стражей. Направлялась Анна недалеко, в дом Петра Михайловича, как будто на ужин. Все собравшиеся к Бестужеву гости, так и ахнули, увидев её высочество в новом богатом платье, ни разу ещё ненадёванном и сшитом из зелёного шелка, с корсажем, украшенным золотыми кружевами. Рукава оканчивались тремя фалбалами из таких же золотых кружев. Квадратный вырез был очень большим и глубоким. Герцогиня вышла к гостям под руку с Бестужевым. Пожилой резидент был для неё отличной парой: высокий, с прямой спиной, хотя фигура его уже довольно огрузнела. Зато лицо оставалось розовым, и почти без морщин, не считая брылей возле чувственного рта. Он сопровождал герцогиню с почтительной улыбкой прожжённого царедворца, и она горделиво двигалась с ним рядом. Но глаза Анны нет-нет, да и скашивались в сторону, она волновалась.
   - Ещё немного терпения, ваше высочество, - шепнул Бестужев, склоняясь над рукой Анны, - за ужином он не появится, но как только начнутся танцы, мы с вами скроемся в библиотеке.
    Анна не собиралась танцевать и не любила. За столом она отведывала блюда без аппетита, и потом некоторое время ещё томилась возле Бестужева, пока танцевали польский. Когда заиграли менуэт, Бестужев шепнул Анне:
    - Пора, - и они незаметно исчезли и скрылись в библиотеке.
    - Будь стойкой, - шёпотом напутствовал Анну бывший её любовник. – Перед тобой, матушка моя, предстанет опытный соблазнитель, этакий кот-мурлыка!
    Бестужев почти выплюнул последние слова, мучаясь от ревности, и не сумел этого скрыть. Он распахнул дверь библиотеки и пропустил Анну вперёд. Она переступила порог и замерла: прямо перед ней стоял какой-то таинственный незнакомец, а точнее, высокая фигура, закутанная в широкий плащ. Пётр Михайлович, проскользнув следом, поклонился этой тёмной фигуре и объявил:
    - Милостивая госпожа герцогиня, я, ваш покорный слуга, взял на себя смелость представить вам его королевское высочество!
    Чёрные глаза Анны уставились на таинственного незнакомца, и он вдруг порывисто шагнул вперёд и опустился перед ней на одно колено.
    - Прекрасная герцогиня Анна, - какой у него голос - бархатный баритон! – наконец, я у ваших ног! - и он восторженно приложился к руке герцогини. – Поверите ли вы скромному рыцарю, спешившему к вам и на пути, сражавшемуся ради вас с драконами, кои препятствовали моему счастью? Но зато ныне я самый счастливейший из смертных! Я вижу вас, и я целую эти нежные руки! О! Надеюсь, вы будете ко мне благосклонны? Позвольте мне сражаться за вас, Анна и, либо  умереть, либо обрести счастье! Хотите ли вы быть моей?
    Он говорил, точно актёр на подмостках и, не привыкшая к подобной театральности, Анна еле отчаянно засмущалась. Она едва узнала собственный голос:
    - Я очень рада вас видеть, ваше высочество! Вы делаете мне предложение руки и сердца? Но прежде вы должны обратиться к моей тётке, императрице Екатерине!
    - Прекраснейшая, поспешая украсть сердце ваше, я не думал о вашей тётке! – ответил он. – Дело касается только нас с вами, и, если вы согласны меня осчастливить, то я клянусь осчастливить вас! Я уверен, что мы управимся без русской императрицы!
    - Вы очень смелый человек!
    - О, смелости мне не занимать! – всё так же, патетически, заверил её Мориц. – Я прибыл сюда один, верхом, надеясь только на шпагу и пистолеты. Если вы поддержите меня на выборах в сейме, я – ваш навеки преданнейший супруг и пылкий любовник!
    - Сейм состоится осьмнадцатого июня, - подсказал ожидавший за спиной Анны Бестужев, - и у вас, ваши высочества остаётся мало времени для разговора. Скорее принимайте решение! Я очень боюсь, что кто-нибудь из пьяных дворян ввалится в библиотеку. Поторопитесь!
    - Но я-то уже высказал своё мнение! - не сводя с Анны горящих глаз, вскричал принц. – Ах, герцогиня, божественное создание, пожалуйста, не затягивайте с ответом! 
    Анна открыла рот. Ей, не избалованной комплиментами, неотёсанной, грубоватой по натуре, но достаточно чувственной женщине, пришлось сделать над собою усилие, чтобы заговорить с этим, самым прекрасным мужчиной на свете.
    Вот оно и пришло, неземное её счастье!
    - Я согласна, ваше высочество, - ответила Анна и густо покраснела. Голос её от напряжения чуть было не пропал и опустился на самые низкие, не женские по звучанию ноты, рычащие ноты. – Я очень волнуюсь, мой принц, но я безмерно рада быть вашей супругой!
    - И значит, вы разрешите мне поцелуй? – спросил он весело поблёскивая глазами. – И подарите мне поцелуй ответный?
    - Что делать-то, целуйте! – пробасила Анна. - И вдруг сама, позабыв всяческие условности и политесы, бросилась к нему и раскрыла губы.
    Принц впился в её губы жадным поцелуем, и ей почему-то почудилось, что он испытывает её на страстность. Под носом у Бестужева, они поцеловались и, тяжело дыша, опустили руки. Грудь Анны тяжело поднималась и опускалась под пристальным нагловатым взглядом того, кого так долго и безуспешно выпрашивала она у Бога. Анна не была ни проницательна, ни хитра, когда дело касалось любовных отношений, и не заметила иронической ухмылки на губах принца. Душа её ликовала, и она чуть не заплакала, когда Бестужев вымолвил осторожно:
    - Время, время, ваши высочества …
    Рука Анны, к которой принц на прощание прижал свои чувственные губы, сильно дрожала, и она хотела уже отступить, но вдруг, осмелев, притянула к себе голову Морица и снова поцеловала.
    - Анна, любовь моя, ждите! – быстро шепнул ей на ухо коварный мужской голос, и принц подался к окну, легко вспрыгнул на подоконник и исчез, растворился в полумраке летней ночи.
    Бестужеву пришлось обнять за плечи пошатнувшуюся крупную фигуру ошеломлённой женщины. Пётр Михайлович усадил её в глубокое кресло у стола, принёс вина и наполнил для неё кубок. Анна осталась в покоях своего бывшего любовника и почти до утра проплакала в его объятиях, не переставая повторять:
    - О, как он хорош, как пригож! Пётр Михайлович, Петенька, что я должна теперь делать?
    Пётр Михайлович, хитрый царедворец, не терялся.
    - Жди, – сказал он, - государыня моя, решения оберратов, и они, я думаю, не отвергнут твоего красавца.
    - А как же Петербург? Что скажут тётка Екатерина и Меншиков?
    - Я бы на твоём месте, матушка ты моя, сообщил обо всём Сенату, - вздохнул Бестужев. – Страшусь я – головы мне не сносить, коли Меншиков сам  ухватится за курляндскую корону! Вот ты и обратись лично к светлейшему, а потом уж попытайся разжалобить и перетянуть на свою сторону его баб и государыню-императрицу. Екатерина может разгневаться на тебя из-за дочери, ибо Мориц признавался мне, что посланник Лефорт предлагал ему кандидатуру Елизаветы вперёд твоей, но он, Мориц, сам тебя выбрал.
    - Да на что ему Елизаветка-то? – возмутилась Анна. – Я добьюсь, чтобы этот принц стал моим мужем, а ты, Пётр Михайлович, пойди и посмотри, не остался ли кто из гостей в зале? Если кто остался, то ты им объяви, что я заболела, и ты пригласил для меня доктора, а моих спутников – я и позабыла про них - тотчас же отошли в замок. Мне надо время на раздумье…   
    Она глубоко вздохнула. Ох! Уж слишком долго она была игрушкой в чужих руках, и вот теперь попробует схватиться со всеми, кто ей мешает: с Меншиковым, с оберратами, с самой тётушкой Екатериной.
    Перейдя в кабинет Бестужева, она устроилась за столом и написала письмо в Сенат, а точней, Меншикову, о том, что к ней сватается Мориц Саксонский и завершила длинное письмо такими словами: «И оной принц мне не противен …»
    Анна почему-то была уверена, что приблудившийся жених с ловкостью вкрадётся в доверие к оберратам, и они проголосуют на сейме за его кандидатуру.
    «И он красивее, он образованнее, чем мой дурачок Эрни…» - думала она, дописывая последнюю строчку.
    Она так и не узнала, что прекрасный принц, выскочив из хором Бестужева, шепнул двум дожидавшимся его солдатам:
    - Ура! Моё дело в шляпе, ребятишки, она в меня сразу влюбилась!
    - И вы поцеловали её?
    - О!.. Вы меня обижаете!..- скривился бастард короля Августа.
    - А что же она?  Удовольствовала ли вашу светлость герцогиня Анна?
    - Ради всего святого, …чёрт бы вас побрал! – ругнулся Мориц.
    - Не скрывайте, мы же рискуем из-за вас головами, ваше высочество!
    - Ну… она открыла для меня рот! – рявкнул он грубо.
    - И вам это понравилось?
    - Фу-у! Это как бы целоваться с коровой!
    Три всадника растворились на дороге, в молочной весенней тишине ночи. В кустах тревожно засвистел соловей, или это только так показалось, прятавшемуся в бестужевском саду, мокрому от росы Бирену. Любимец Анны скрипнул зубами и прошептал:
    - Убью! 
    Потом, не теряя времени, он выскользнул наружу и исчез в лабиринте кривых улочек предместья. Как вор, Бирен приблизился к домику астролога Готлиба Иоганна Бэра и постучался. Звездочёт открыл ему и был одним ударом крепко припечатан кулаком к стенке:
    - Каналья! Ты меня обманул! – прорычал Бирен.
    Астролог затрепыхался в его руках, как зайчишка.
    - Скотина! Не ты ли сказал мне, что я избранник Анны, а она меня бросила!
    - Не мо-жет быть! По-почему?
    - Анна, моя звезда, собралась замуж за королевского бастарда!
    - Мо-Морица Саксонского?
    - Кажется, так зовут сукиного сына!
    - А-а-а, - протянул звездочет, - ну и что ж с того, ваша милость?
    - Я слышал собственными ушами, как она обещала выйти за него замуж!
    - Ну и что, что слышали, …кх, … кх, … кх, … о, вы задушите меня, к дьяволу, и тогда кто же вам ответит? Пустите! – Бирен быстро разжал руки. – Кх!... Кх!.. У нашей милостивой госпожи герцогини были до вас только супруг и один любовник  - резидент Бестужев, а этот принц не женится на ней. Клянусь! Я вам обещаю, что этот бастард не сумеет оценить своего счастья, и будущее герцогини, исходя из расположения небесных тел, с вами, дорогой Эрнст Иоганн. Да что б я сдох! – завизжал звездочет. - Гороскоп герцогини указывает путь наверх, в Петербург! Туда же указывает и ваш жребий!
    - Вряд ли, - Бирен смущенно пожал широкими плечами, - разве что я убью Морица, как собаку!
    - Э… погодите его убивать … - звездочёт значительно поднял палец, - я вам советую не ссориться с герцогиней! О, наоборот, напроситесь отвезти в столицу её почту. У вас отличные лошади, поезжайте верхом. Вас не обидят, вы под защитой Левенвольде и Остермана! Согласно расположению планет, герцогине больше не бывать замужем!
    - Ни за кем? – спросил Бирен подозрительно.
    - Клянусь вам Марсом и Венерой!
    - Donnerwetter! – выругался Эрнст-Иоганн. - Марс и Венера, в самом деле, ведь не супруги, они – любовники! Ну, так и быть, я тебе поверю в последний раз, Готлиб.
    Анна очень удивилась, когда Бирен явился к ней, одетый в дорожное платье, и объявил ей, что сам отвезёт почту в Санкт-Петербург. Анне это было на руку, и она с нетерпением стала ждать разрешения правительства на брак с прекрасным принцем. Она больше не виделась с Морицем, но оберраты, собравшиеся 18 июня в ратуше, действительно, избрали его герцогом курляндским большинством голосов. В замок явилась депутация и попросила Анну от имени горожан вступить в брак с принцем Морицем Саксонским. Вся Митава при этом ликовала. Вечером улицы городка осветила иллюминация, а на площади танцевали нарядные юные фрейлейн с подмастерьями.
    - Да здравствует герцог Мориц!
    - Да здравствует герцогиня Анна!
    Все люди весело болтали о замужестве хмурой герцогини и надеялись, что она расцветёт в браке с красавцем принцем и наплодит детей.
    - Где мой суженый? – бесновалась счастливая невеста. – Почему он не является ко мне?
    Она вконец загоняла гофмейстерину, фрейлин и пажей, заставляя их выбегать во двор, как сумасшедшая девчонка. Никто, однако, так в этот день и не появился!
    Но ближе к ночи, её навестил Бестужев и объяснил, в чем дело: это он отговорил жениха врываться к невесте.
    - Почему так?
    - Я чувствую какую-то беду, - вздохнул Бестужев. – Надо бы точно узнать, как взглянет на избрание Морица Петербург? Не торопись, моя матушка, я твой старый гофмаршал, но в то же время, я русский резидент, не забывай. Интересы нашего двора должны быть на первом месте! Возможно, придётся принимать гостей. Я бы не веселился, а потушил иллюминацию и лёг спать. Я по-прежнему люблю тебя, Аннушка!
    - Так и я всё ещё люблю тебя, Петя, - пробормотала Анна. – А кого ждать в гости?
    Она всё же была далека от политики и не хотела понять, что все усилия её бесполезны. И обратилась она с просьбой о браке, как раз к тому, кто сам мечтал водрузить на себя корону Курляндии. Не смотря на единогласное избрание Морица бюргерством Митавы, русский посол в Варшаве Василий Лукич Долгорукий получил из Петербурга инструкцию представить курляндскому дворянству кандидатуры Меншикова и герцога Голштинского, и, если понадобиться, то организовать противодействие оберратам. Деликатность поручения состояла в том, чтобы депутаты разъехались по домам и ждали приглашения прибыть обратно только затем, чтобы отменить решение по избранию не того кандидата.
    Утром 28 июня Бестужев сообщил Анне, что Меншиков уже прибыл в Ригу. Он выехал из Петербурга 23 июня. Официальной целью его поездки считается инспектирование войск, стоящих в прибалтийских крепостях. А подлинной? Бестужев в отчаянии развёл руками. Он предположил, что принц Мориц Саксонский неугоден самому светлейшему князю. У Меншикова на корону имеются собственные виды.
    - А что делать мне?  - растерялась герцогиня. – Я вдовствую, уже который год? После дядюшкиной кончины обо мне больше никто не заботится, я устала ждать!
    - Собирайся, матушка моя, и тотчас в дорогу, - посоветовал Бестужев.
    - В Ригу?
    - Туда-туда!
    - Ты говоришь, выезжать надо уже сегодня?
    - Вот прямо сейчас и собирайся.
    - Сейчас, к ночи?
    - Государыня моя, тебе надо как можно быстрее собираться, потому что Меншиков думает всё здесь по-своему перевернуть. Или ты его не знаешь? Посему, берегись, герцогинюшка, вымаливай и выпрашивай у светлейшего князя милость к своей царской особе, плачь, напирай на вдовство и на сиротство своё, но зело, дражайшая моя, не упорствуй. Если князь будет сильно недоволен твоими просьбами, уступи.
    - А ты, мой голубчик?
    - Я приеду туда позже, возможно, с князем Василием Лукичом. И вот ещё одна к тебе нижайшая просьба, а лучше – совет старого и доброго друга: не меняй меня на своего принца! Он чужак, он сластолюбец, для него самое важное на свете – это корона, а не ты. Меня же Меншиков может во всём обвинить и от тебя отставить. Худо тебе придётся без меня, Аннушка, - проговорил Пётр Михайлович со слезами.
    - Худо? – не то удивилась, не то утвердила сказанные им слова герцогиня. – Пётр Михайлович, поцелуй ты меня, голубчик, перед дорогой. Первый раз я отправляюсь сражаться за свою корону, а прежде меня переставляли, словно пешку. Возможно, на этот раз я сама набью светлейшему князю большую шишку!
    - Нашему бы теляти, да волка сесть, поезжай, матушка, - вздохнул Бестужев.


25
   
    Анна выехала в Ригу ночью, только с Амалией фон-дер-Ренн и пажом, юным Кейзерлингом, в сопровождении замковых гвардейцев. Она прибыла на место перед рассветом 29 июня и остановилась за Двиной, в старинном и неуютном замке, в котором давно уже никто не жил. Едва выступив из кареты, герцогиня отправила к светлейшему князю своего пажа Кейзерлинга с запиской:
    «Нужду имею повидать вас, светлейший князь Александр Данилович! Нижайше кланяюсь и прошу вас к себе. Герцогиня Анна».
    Меншиков тотчас же отправил к ней с ответным письмом своего адъютанта. Светлейший князь сообщал, что будет вельми и вельми рад встретиться с голубушкой герцогиней, которую давно не видел. Очень рад и приберёг для неё важные новости и сюрпризы. Её величество матерне беспокоится о племяннице.
    - Быстрее, беги быстрее, мой Кейзерлинг! – вскричала, ознакомившись с письмом светлейшего князя Анна. – Немедленно отправляйся к почтенному Александру Даниловичу и передай ему на словах, что я готова встретиться с ним и представить ему свои резоны выгодного для Курляндии и России моего брака с саксонским принцем! Будет лучше, если мы всё обсудим с глазу на глаз со светлейшим князем! – и вдруг всплеснула руками и выругалась. – О, чёрт побери, до чего это я дожила-то, что должна поспешать отчитываться перед бывшим денщиком дядюшки-государя, это я-то, русская природная царевна, перед бывшим пирожником!
    Она по-русски выкрикнула это в лицо опешившему пажу Кейзерлингу, и затопала ногами. С языка её, помимо желания, слетали слова, которыми обычно изливал желчь её родной дядя, Василий Салтыков. Наконец-то, в тридцать три года боярская кровь и спесь, заговорили в молодой женщине, нервно вышагивающей по мрачной гостиной.
    Кейзерлинг торопливо отбыл верхом и воротился, скача рядом с каретой Меншикова.
    - Ваше высочество, светлейший князь прибыл! – крикнул паж, влетая в гостиную Анны. – Он уже поднимается к вам – спешите ему навстречу!
    - Голиаф проклятый… - прошипела она.
    Сорвалось с языка, и храбрости – как не и бывало! Сердце расходившейся боярыни-царевны захолонуло, ухнуло вниз, в живот и ноги мелко-мелко затряслись. Что это? То же самое Анна испытывала перед грозным дядей Петром, иногда без всякой причины. Едва справляясь с судорогами, она заставила себя спокойно стоять на месте. Идти навстречу? Да она и шагу не сможет ступить!
    Лакеи распахнули обе створки дверей, и на пороге выросла знакомая высоченная фигура в парадном мундире. Длинное лицо, обрамленное буклями парика, выглядело с первого взгляда нездоровым: щёки впали, заострился нос, около губ и носа залегли глубокие морщины. Синие глаза смотрели внимательно и даже грозно. Светлейший князь был при всех орденах и регалиях и опирался на трость с бриллиантовым набалдашником.
    Анна поспешно повела толстой шеей, как будто бы проверяя, на темени ли маленькая корона? Она оправилась от испуга и всё-таки первой сделала шаг навстречу светлейшему и протянула ему руку, которая продолжала дрожать.
    - Благодарю вас, светлейший князь, за отклик на мою просьбу, - пробасила она, - рада тебя видеть, Александр Данилович! Как матушка-государыня в Петербурге поживают с цесаревнами, как ваше драгоценное здоровье и княгинюшки, и детей, и … ах, дражайшей свояченицы вашей Варвары Михайловны?
    Меншиков тяжело подошёл к Анне и, наклонившись, сухо поцеловал протянутую ему руку:
    - Ваше высочество, благодарю нижайше за честь, оказанную мне вашим визитом сюда, в Ригу. Я был готов сегодня же выехать к вам в Митаву! Зачем было утруждать себя так? Её императорское величество, цесаревны, и все мои чада, и домочадцы, слава Богу, здоровы. Спешу справиться о вашем драгоценном здоровье? Оно, судя по вашему виду, хорошо. Её величество наказывала первым делом справиться о вашем самочувствии и донести. Государыня, цесаревны и мои сродники о вас печалуются. Что же вы не пишите Дарье Михайловне моей и Маше? Дщерь моя в начале весны помолвлена с польским графом Петром Сапегой. В Петербурге сейчас весело даются балы. Государыня приказывала сердечно передать вам приглашение в столицу.
    - Мне? – Анна густо покраснела и ответила с плохо скрываемым сарказмом. – Несчастной вдове захудалого герцога? Да ты шутишь, дражайший князь Александр Данилыч! С тех пор, как умерли дяденька государь и маменька моя царица, обо мне все позабыли, бросили здесь, как в заключении и лишили почти  денег и защиты. Одна я, как перст!
    Меншиков нахмурился и стукнул о паркет тростью.
    Только тут она и сообразила, что торчит перед ним в полный рост, да и его-то на ногах держит. Так сказать, российского двора первую персону!
    - Прошу, ваше сиятельство, садиться, - изрекла она.
    - Большое спасибо, ваше высочество, - и Меншиков с явным облегчением опустился в одно из больших мягких кресел, и терпеливо ждал, пока герцогиня усядется в другое. – Приступим, государыня моя, к серьёзному разговору? Вы зря полагаете себя только бедной вдовой, вы – русская царевна, племянница русской императрицы, - напомнил он. – Её величество интересуется вашим житьём в Митаве, и самое время вам передать через меня просьбу Екатерине Алексеевне. Ведь вы, как только узнали, что я прибыл в Ригу, поспешили сюда. А зачем, позвольте спросить? Я повторяю вам, что готов посодействовать любой вашей просьбе, и заступиться за вас перед императрицей. – Он строго уставился на герцогиню.
    Анна согласно закивала.
    - Да, - вымолвила она, - Александр Данилыч, у меня большая просьба к тебе и к императрице, однако, осмеливаюсь ли я питать надежду, что вы не оставите меня с моей просьбой? Окажете ли мне содействие?
    - Я рад вам служить, если это не повредит государству, - ответил Меншиков. – Эта просьба касается вас лично, ваше высочество? Что вы хотите?
    - Я хочу перемены судьбы, - пролепетала молодая женщина, - на это есть все резоны. Около месяца назад я получила лестное предложение руки и сердца!
    - От кого?
    - От принца, который пожелал быть избранным герцогом Курляндским, от его высочества Морица Саксонского.
    - Да, я слышал о таком деле! – резко перебил он. – Что ж, продолжайте!
    - Так вот, оной принц был избран герцогом большинством голосов Сейма в ратуше Митавы, и по этому случаю состоялось веселье и фейерверк.
    - Ну и что с того? – пробурчал князь.
    - Поелику оный принц теперь герцог Курляндский, то я желаю выйти за него замуж! – горячо выпалила Анна. – В этом и состоит вся моя нижайшая просьба к императрице! Она должна меня благословить на брак с вновь избранным Сеймом герцогом Курляндским и Семигальским Морицем, поелику я сама над собой не властна. Умоляю её императорское величество на коленях утвердить принца Морица герцогом Курляндским и разрешить нам обвенчаться! Слёзно умоляю и вас, дражайший, почтеннейший князь Александр Данилыч, исходатайствовать у её величества милостивейшее повеление о вступлении моём в супружество! Вы ведь, я надеюсь, пожалеете меня, и не откажете мне в нижайшей моей просьбе, ежели я представляю вам все резоны: я шестнадцатый год вдовствую; блаженной памяти государь император дядюшка имел обо мне отцовское попечение и о моём супружестве с некоторыми особами договаривался, но не допустил тогда Бог…
    - Кх! – Меншиков громко кашлянул и неловко повернулся в своём кресле, отчего сразу иссяк словесный поток Анны. Она умолкла и вперила испуганный взор в князя.
    Светлейший князь резко спросил:
    - И это всё, чего вы желаете, герцогиня?
    - Да, это всё, князь Александр Данилович!
    - Отлично! А теперь выслушайте меня вы, ваша светлость: это как раз и есть то самое, с чем её императорское величество не согласится! – Он поднял высоко руку. – Да! Потому что избрание Морица противно интересам русским и курляндским! Я глубоко вам сочувствую, государыня вы моя, но я уже привёз вам достойное объяснение отказа Морицу по трём причинам. Вы изволите их выслушать? - И, не дожидаясь согласия Анны, он начал говорить сухим, трескучим голосом. – Мориц, во-первых, находясь в руках короля Августа, своего отца, будет поступать по его частным интересам, а тот проводить в исполнение свои планы в Польше. Сии же планы и нам, и прочим соседям Курляндии, противны. Во-вторых, существует соглашение Пруссии и России удерживать Курляндию в её прежних правах. Россия не хочет навязывать курляндским дворянам герцога из бранденбургского дома, но если они изберут Морица, то пруссаки будут иметь полное право обидеться на то, что бранденбургскому дому предпочли Морица. Тогда Пруссия не оставит Курляндию в покое, ибо она предпочтёт разделить сие герцогство на воеводства, чем возведёт на её престол саксонского принца. В-третьих, Польша не позволит, чтобы саксонский принц, избранный герцогом курляндским, пособлял отцу своему, королю Августу II, осуществлять задуманное против ея. – Меншиков обернулся и щелчком пальцев подозвал к себе адъютанта, ожидавшего указаний, и тот подал пакет. Александр Данилович протянул его опешившей Анне. – Вскройте и прочтите, ваше высочество, здесь всё изложено и подписано Екатериной I. Позвольте, я помогу распечатать?
    Анна кивком головы дала согласие.
    - Впрочем, вы, ваше высочество, можете даже не терять зря время на чтение оной бумаги: видите, здесь печати нашего российского двора? А вот и подпись её величества. – Проговорил сердито Меншиков и положил перед герцогиней листы. Анна увидела внизу подпись:

ЕКАТЕРИНА.
    - Ну, или читайте, если не верите!
    Анна взяла в руки бумагу и прочла первые строки и в глазах её потемнело.
    - Нет-нет-нет, князь Александр Данилыч, - отчаянно затрясла она головой, - да Бог с тобою! Оные ваши указания, уже опоздали! Мориц ведь, говорю вам, уже избран герцогом курляндским сеймом и почти единогласно!
    - Ну и что с того? – фыркнул светлейший, точно кот. – Пусть Мориц избран Сеймом, но Россия, Пруссия и Польша отменяют это избрание!
    - Как? Как? Как? – из горла Анны вырвался несуразный клёкот.
    - Вводом на территорию Курляндии войск, - сурово объяснил Меншиков. – Войска прибыли со мной, ваше высочество.
    - Войска?! О, нет! – неожиданно даже для себя самой, выпалила герцогиня. – Александр Данилович, это последний мой шанс! Ах, что вы делаете со мною? За кого тут меня держите? Я живу, как монашка, вашу мать! – вдруг завопила Анна во всё горло. - Блаженные памяти государь дядя имел обо мне попечение! Он собирался выдать меня замуж! Почему я должна жить хуже старой девки, приживалки… – голос её осёкся. – Не хочу! – снова выкрикнула она, глотая слёзы.
    - Ваше высочество, - голос Меншикова взлетел ещё выше, - я прошу вас, не огорчайтесь! С этим ничего не поделаешь! Этого требует высокая политик! – он попытался привстать и удержать её за руку, но Анна с силой отмахнулась от него.
    - Прочь, князь! Не трожь! Я не нуждаюсь в твоей лести! – на весь дом заголосила Анна. – Не понимаешь, что ли ты, что я уже четвёртый десяток разменяла? Я жизнь свою пытаюсь устроить, а ты препятствуешь! О-о-о, пропащая моя жизнь бабья, так я и останусь вековухой, ни мужа у меня, ни детей! О-о!
    Анна завыла, запричитала в голос, ломая руки. Меншиков некоторое время сидел смирно и смотрел с жалостью на орущую герцогиню: размякшая, одуревшая бабенка плакала перед ним о том, что минуло её обычное счастье. «А разве не минуло оно Варвару? – подумал он о горбатой свояченице. – Или талантливую красавицу сестру Петра Алексеевича, Наталью? А эта? Бабёнка воет белугой по проходимцу, вот до чего дошла! И я не дам ей никакого спуску. Сейчас выну остатние козыри». Меншиков сам нагнулся и положил на стол перед герцогиней указ Екатерины, в запале сброшенный ею с колен на пол. Голос его прозвучал жёстко:
    - Ваше высочество, возьмите сию бумагу и прочтите то, что вы в спешке не дочитали, тут и всего-то несколько строчек. Извольте утереть глаза и дочитать. Или вы желаете пригласить сюда вашу гофмейстерину?
    Но Анна грубо оттолкнула и бумагу.
    - Извольте! Тут нечто, вельми для вас важное! – не отставал князь.
    - Не буду!
    - Имейте в виду, сударыня, вы очень пожалеете, если не прочтёте! Возможно, вы сами откажетесь от жениха, ознакомившись с некоторыми фактами его жизни. Да и зачем вам этот прохвост, гулящий рыцаришка? Ну, читайте! – он поднёс бумагу к самому лицу Анны.
        «Её высочеству в супружество с ним вступать неприлично, понеже тот рожден от метрессы».
    Анна послушно прочла и, пуще прежнего, залившись слезами, повалилась в кресло. У неё и в груди заныло, и в боку страшно закололо.
    - Вот так-то, - ласково заговорил Меншиков, - не от жены рождён оной Мориц, а от великосветской потаскушки, графини Авроры фон Кенигсмарк. К тому же, претендент на твою руку - разженя, он разведён с женой, а вы, Анна Ивановна, русская царевна, рожденная в Кремлёвском дворце, и честно выданная за герцога Фридриха-Вильгельма. Её величество была возмущена сим фактом, а более того, что он посмел просить прежде руку Елизаветы, ангельского создания. Вам, Анна, можно ещё подождать с выбором мужа. В указе говорится, что ежели я, светлейший князь Меншиков, буду избран, то вам будут гарантированы права на все курляндские владения. Теперь извольте дочесть указ её императорского величества.
    «Ежели же другой кто избран будет, то она не может знать, ласково ль с ней поступать будет, и дабы не лишил её вдовствующего пропитания».
    Вот что осмелились преподнести русской царевне последователи её дяди!
    - Ваше высочество, так вы поняли, в чем суть?
    - Ах, да как же не понять-то, Александр Данилыч? Али я дура? В вашем распоряжении вон, какой арсенал – и войско, а в моём только слёзы! – как собака, огрызнулась Анна. – Но и тебе, может быть, тоже короны не видать!
    - Ваше высочество, - насмешливо произнёс светлейший, - не думал я, что вы обрушите на меня свой гнев. Из-за кого? Из-за болтушки, к тому же, бастарда! Неужели Бестужев вас не предупредил, кто этот бродяга, претендующий на корону? Господин резидент Бестужев, в таком случае, государственный преступник и будет отвечать перед императрицей за одно только допущение выборов Морица! Да-да! Бестужев, тайно от Двора, заводит собственные конъюнктуры! Теперь, в лучшем случае, императрица отзовёт его в Петербург, и отправить затем в ссылку в деревню! А могла бы приказать повесить! – припугнул он ошарашенную Анну и продолжал более ласково. – Поверьте мне, ваш рыцарь-гуляка не будет хорошим мужем! Возвращайтесь-ка и гоните его вон, если он всё ещё болтается в Митаве! Употребите своё влияние! Тогда Пётр Михайлович останется при вас. И сам я на днях к вам прибуду. Послушайтесь меня, любезная Анна Ивановна!
    - Так это что же? Герцогом ты сам, что ли, будешь, князь? – хмуро осведомилась Анна.
    - Я, либо герцог Голштинский, - быстро проговорил Меншиков. - Так вы обещаете ли выполнить условия Петербурга?
    - То есть, твои, князь? – сорвалось с языка Анны.
    Она и сама такого не ожидала!
    - Я же сказал, государыня ты моя, чьи! – рыкнул в ответ Меншиков. – Неужели тебе, глупой корове, не понятно? Так вы будете склонять ландтаг и нищее курляндское дворянство, чтобы они отвергли августова бастарда и подумали о лучших кандидатурах, ваша светлость?
    Не в силах больше устоять против такого хамства, Анна поёрзала и хмуро кивнула головой.
    - Тогда, герцогинюшка, до свиданья! – сказал, приподнимаясь, светлейший князь.
    Это означало и конец разговора и её полное поражение.
    - Прощай, светлейший князь Александр Данилыч, - пролепетала герцогиня и поднялась.
    На ватных ногах, Анна медленно, волоча шлейф, побрела прочь из гостиной. Она не ожидала такого разговора, не была готова к поражению. Так вот оно что! Выбор Петербургом уже сделан! А какова же императрица Екатерина Алексеевна! Тётушка-матушка предала её, бросила, унизила, растоптала! Ах, какое же благородство может быть у деревенщины, у простолюдинки? Кровь подлая в играет в жилах её императорского величества, как и в жилах и в Елизаветки, и Аннушки. Все три они одной подлой породы со светлейшим Алексашкой! Не с руки только с ними схватываться природной русской царевне. А дай-ка, схвачусь!
     Анна не стала дожидаться в Риге Бестужева, приказала подать завтрак и запрягать открытую лёгкую коляску. Духотища в начале лета стояла такая – не дай Господи, задохнешься от пыли в закрытой карете! Надо скорее добраться до Митавы и защитить славного рыцаря от Алексашки! Анна хоть и пообещала выполнить все условия Санкт-Петербурга, а именно, самого Меншикова, но в душе продолжала оставаться верной прекрасному рыцарю-бродяге, продолжавшему удерживать в плену её сердце. Даже искренне любя верного Эрнста Иоганна, герцогиня страстно мечтала о законном замужестве. Однако, поторопившись возвратиться в Митаву, она пропустила встречу Бестужева и князя Долгорукого со светлейшим. Курляндский резидент и русский посол в Польше явились к Меншикову следующей ночью и нарвались на несусветную ругань.
    Распоясавшийся временщик по-хозяйски наорал на Бестужева, но тот не испугался и ответил ему:
    - Ваше светлейшество, не я ведь руковожу работой Сейма! Оберраты всё разрешили без моего участия!
    - Кто?! Эти тупоголовые ослиные шкуры?! – взрычал светлейший. – А ты, русский резидент, куда ты смотрел? Ты был обязан склонить курляндское дворянство на нашу сторону, дубина!
    - Ваша светлость, выслушайте меня, - заговорил изящный князь Василий Лукич Долгорукий. – Лично я сегодня представлял курляндскому дворянству две кандидатуры: первую - вашу и вторую - герцога Голштинского. И получил отрицательный ответ по двум причинам, а именно, что вас, князь Александр Данилович, они не знают, а герцог, они считают, слишком уж молод. Сейм избрал Морица, потому что курляндские дворяне не хотели, чтобы Речь Посполитая разделила страну на воеводства. Что я мог? Разве только пригрозить, что, ежели оберраты  не отвергнут кандидатуру Морица, то им худо придётся – вы приведёте войска.
   - Так и будет! – прорычал окончательно осатаневший Меншиков. – Пускай не рыпаются! Я скоро буду там, изгоню дерзкого бастарда, и усмирю сволочное курляндское дворянство! Оберраты, мать их!

     Анна всю дорогу домой с трудом сдерживала слепую ярость. Шумно сопя, она разодрала зубами в клочки кружевной платок, и потом сидела с такой злобной миной на рябоватом лице, что, помилуй Боже, пикнуть при ней хоть одно словечко. Амалия фон-дер-Ренн пугливо жалась в уголку и молчала. Паж Кейзерлинг скакал верхом по правую сторону коляски. За спиной гремели копыта замковой гвардии герцогини. Она сама не замечала вокруг ничего, не заметила и как въехали в город, и как пронеслись по улицам. Подъёмный мост, лязгая и гремя, опустился перед озлобленной хозяйкой. Коляска прогремела колёсами по мосту.
    Во дворе замка Анна сама толкнула дверку, выскочила и проорала:
    - Все вон! И никто, чтобы не ходил за мною! И не трудитесь стучать ко мне! – потом она добавила ещё несколько крепких словечек и прошла в палаты. Широко шагая, наткнулась на Авессалома и крепким пинком отшвырнула карлика, как котёнка. В красиво убранной гостиной, с приспущенными, собранными в фестоны, шторами, царил полумрак. Острый запах распустившегося ночного жасмина вплывал в комнату из сада через распахнутые окна. На столике красовалась ваза, наполненная красными туберозами. Чудесный июньский вечер напоминал о рыцарях и трубадурах. Анна сгоряча сорвала с головы шляпу и швырнула на кривоногий столик.
    Дзинь! Шляпа попала в вазу, и та грохнулась на паркет. Анна выругалась чисто по-русски и оглянулась:
    - Кто здесь?
    Внезапно она почувствовала на затылке чьё-то дыхание и вскричала:
    - Какой сукин сын!.. - и осеклась.
    - Ваше высочество, - услышала она горячий шёпот, - Анна, моя прекрасная невеста! Это я!
    - Ах, вы? Неужели?
    - Я прилетел к вам на крылышках любви! – приступил он.
    - Как купидон, что ли? О!.. Это слишком уж большое счастье! – выпалила Анна.
    И в тот же миг сильные руки обхватили её поперёк полного стана:
    - Наше счастье! Посмотрите на меня, моя обожаемая красавица! Прекраснейшая Анна, отныне вы - моя супруга! Обратите внимание на окно: на нём лежит верёвочная лестница, и именно по ней я сюда взобрался. Я столько пережил! Я узнал от вашего шута, что вы поехали в Ригу на встречу с самим дьяволом, - он изобразил на голове рожки, - дюком Меншиковым, и хотел сам броситься следом за вами, но мне помешали! Причем коварно!
    - Кто помешал? – еле ворочала языком она.
    - Клянусь, это были наёмные убийцы! Они устроили на меня засаду, как на льва и прострелили мне в трёх местах шляпу, две другие пули свистнули прямо у моего виска, и поцарапали слегка кожу. Я ранен, но не опасно, моя любовь! Рана совсем пустяковая!
    - Вы ранены в голову?! – в страшной тревоге обернулась к Морицу Анна. – Кто вас перевязывал?
    - Мой слуга, но только вы, ради Бога, не тревожьтесь, ведь я стреляный воробей. Чего только не было со мной на полях сражений! А теперь, молю, удостойте меня хоть одним вашим взглядом, чаровница!
    От этих слов, кровь бешено запульсировала в висках Анны, а руки и ноги затряслись. Она в первый раз почувствовала такое нестерпимое, сладкое желание отдаться в мужские руки, но разум всё-таки победил. Анна резко отвела голову и оперлась руками о столик, боясь, что он рухнет.
    - Принц, - сказала она, - вы мне небезразличны, но, … мне дорога моя честь! Если вам угодно обладать мной, то это произойдёт только после освящения брака в церкви. Но я готова уже предоставить вам приют, если вы меня защитите и отстоите своё право на корону. Вы обещаете это мне?
    - Я вам клянусь кровью Христовой!
    - Стало быть, у вас имеется своё войско?
    - Со мной шестьдесят рыцарей, вооруженных до зубов и беззаветно мне преданных!
    - Стало быть, они станут служить и мне?
    - Они в вашем полном распоряжении, либе Анна! Как и я, они готовы умереть за вас!
    «До чего смел!» - с восхищением подумала герцогиня. Пожалуй, никогда так храбро не рассуждала русская царевна, как сейчас. Царская кровь взыграла в её жилах!
    - О, мой дорогой суженый, - храбро сказала принцу Анна, - вы сейчас спуститесь по вашей лестнице обратно и перемахнёте через замковую стену и через ров, именно тем самым способом, которым воспользовались, пробираясь ко мне и потом явитесь сюда открыто. Я обещаю впустить сюда вас и ваших головорезов в замок, кроме того, я предоставлю в ваше распоряжение свою гвардию. Согласны ли вы?
    - Да, но кто встретит меня и моё войско?
    - Я сама встречу! Хоть ненадолго, но мы должны попрощаться, принц!
    - Пусть будет так, прощайте и ждите!
    - Буду ждать с нетерпением!
    Анна гордо вскинула черноволосую голову и важно протянула ему большую руку. Принц жадно бросился осыпать её поцелуями:
    - О, моя царственная красавица, - бормотал он, - ждать вам недолго! Всего полчаса, и я войду в ваши ворота с моим славным войском!
    Оставшись одна, Анна громким криком созвала всю прислугу и приказала выстроиться во дворе замка для приёма её царственного жениха. Она, право, не смогла бы дать вразумительный ответ, а как бы поступила, не решись принц на отчаянный поступок? На этот раз в её голове не промелькнуло и мысли о Бестужеве, или любезном Эрнсте, отце её ребёнка. Она всецело отдала себя в руки непосестного рыцаря, и впустила его в замок.
    Это был наглый вызов Петербургу!
…………………………………..

    Хотя, что бы там позже ни говорили, но герцогиня поступила по совести и по чести. В сердце Анны Ивановны от самых младых ногтей, ютилась душа русской православной царевны. Она жила в соответствии с правилами старинного царского Верха, и потому приняла жениха в присутствии своих придворных и в замке отвела для него отдельные, самые лучшие, покои, но достаточно удаленные от своих, собственных. Так что принц, великий интриган и повеса, совратитель и сердцеед, не только не получил доступ к телу невесты, но имел право целовать только её руку. Они не виделись наедине, а только в присутствии гофмаршала и гофмейстерины, обыкновенно за обедом и ужином в большой замковой столовой. Анна каждое утро посылала к нему пажа Кейзерлинга, чтобы справиться о здоровье суженого, и перед обедом – пажа фон Трейдена, чтобы принимать от него приказания. Все решения принимались после обеда, а вечер посвящался прогулкам по территории замка и картам. Но странствующий рыцарь явно скучал в такой обстановке. Если на людях он был весьма предупредителен с невестой, то, стоило Анне от него отвернуться, как он набрасывался на её фрейлин и служанок. Первых он ухитрялся тискать обычно  за ужином и во время игры в карты, а служанок брал ловко везде: в альковах, в извилистых полутемных коридорах, на кухне и в прачечной. За ночь он ухитрялся соблазнить нескольких женщин, и девки, обольщенные им, молчали. За время его пребывания в замке, в штате прислуги герцогини не осталось ни одной девственницы. Придворные дамы  и  барышни в тайне надеялись на фавор и повышение своего ранга после женитьбы на герцогине. Каждый день заводилась новая тонкая интрига, и счастливица ждала рыцаря у себя. (Он являлся к избраннице после того, как удовлетворял первую похоть с девкой, а потом опять брал служанку, уходя от госпожи). В счастливом неведении, Анна в течение дня помногу раз посылала к жениху одну из камер-фрейлин - то Алису фон Розенберг, то Фёклу Тротта фон Трейден. Обе фрейлины соперничали за внимание рыцаря, и тоже позволяли ему совать руки себе под юбки. Одним словом, над старинным гнездом славных рыцарей-крестоносцев Кетлеров нависла угроза невиданного доселе срама. Но кто бы решился донести суровой герцогине об уроне её собственной репутации?
    Обосновавшийся у невесты жених толковал с ней о том, как он организует оборону замка, как вышвырнет наглеца Меншикова прочь и прогонит до самого Петербурга. Мориц хвастался своей удалью и днём тренировал гвардию Анны. Ждали, между прочим, не долго. Всего лишь, через несколько дней, и второй претендент на корону Курляндии подоспел к стенам замка с войском. Он был настроен решительно, но, как и следовало ожидать, сидя в Петербурге с Толстым, Екатерина чувствовала себя неуютно. Ох, как она печалилась, грозилась и жаловалась дочери Елизавете:
    - Ах, куколка моя, мужчины все ужасные негодяи!  Александр зашёл слишком далеко, хватает всё, что блестит! Уж сколько я унижалась из-за него перед твоим покойным отцом? А теперь вот не стану. Я сама задам ему взбучку!
    Сильно запахло вооруженным столкновением у стен Митавы. Граф Толстой хитро советовал императрице:
    - Да боже упаси, матушка, посылать Меншикову войско! Ей, это приведёт к войне с Польшей!
    - И не пошлю! – решила Екатерина.
    Императрица и Верховный Тайный совет отказались вводить в Курляндию войска. Светлейший князь Меншиков явился в Митаву, но, так и не дождавшись подмоги из столицы, вынужден был отказаться от решения брать замок Кетлеров штурмом и вступил с Морицем в переговоры. Эти переговоры начались под стенами замка, с обоюдной брани и оскорблений и проходили до того бурно, что герцогиня уходила спать с красными глазами. Она думала, что ослепнет от слёз, ведь Меншиков, ругаясь, и её не щадил и срамил бедную вдову.
    - Эй, да почто же вам такая придача к короне, Мориц? – кричал он. - Вы не просто глупы, принц, вы полный осёл, если не можете взять в толк, с кем спрягаетесь в супружестве законном!  Так я вам объясню, что к чему. Анна Ивановна рождена не  женщиной, а зверем! Её высочество совершенно лишена изящества, к которому вы привыкли. К тому же, если она выйдет за вас, то лишится своего вдовьего куска. Чем вы будете довольствовать алчную женушку? Уж если думаете, что проживёте вашим удом, то не обольщайтесь. Анна зараз съедает жареного барана и котёл щей! А пироги? А буженина? Кроме того, она любит охотиться, вооружившись пищалью. Вам ещё предстоит познакомиться с этим родом оружия русских войск. Так вот, Анна укладывает наповал из пищали волков, лосей и кабанов! Так что ей ничего не стоит пристрелить и вас, презренный дурень. Русская баба не ведает тонкостей французских амуров: поберегитесь! У нас жена прилепляется к мужу и за измену, случается, режет его как порося. На вашем месте я принял бы отступного – обещаю миллион рублей!
    Они вели переговоры через переводчика, и Анна, стоявшая рядом с Морицем, видела лишь, как исказилось его красивое лицо. Она знала, что принц пристально наблюдает за ней, всё  время, пока живёт в замке. Меншиков ничего не придумывал на её счёт, она такая и есть, медведица и грубиянка. Но ведь ради такого красавца можно и отказаться от некоторых привычек. К тому же, Анна чувствовала, как бурлит кровь в жилах королевского бастарда – отступать было не в его правилах. Анна встретилась с ним взглядом и поняла, что в его голове рождается интрига. Так и вышло. Дерзкий человек, принц искусно убедил Меншикова, чтобы тот  дал ему один день на размышление. Анна опять ему поверила. Меншиков тоже, он воспользовался этим временем, чтобы бушевать в ландтаге. Светлейший князь четыре дня оставался в Митаве, но напоролся на решительное сопротивление упрямейшего курляндского дворянства. И тогда только понял, что его агенты, Бестужев и Долгорукий, прокатили его с избранием, как говорится, на вороных. Они оба действовали вяло. Обоим было противно выдвигать в герцоги человека, которого они, представители знати, по-тихому презирали. Бестужев, кроме того, побаивался отставки от тёплого местечка обер-гофмейстера двора герцогини Курляндской. Так что Александру Даниловичу оставалась одна надежда: Мориц возьмёт от него обещанный миллион рублей, и уберётся восвояси. Меншиков надеялся дожать лукавого бастарда, однако его планы неожиданно изменил печальный случай: пришла весть, что в Риге скончался давно хворавший губернатор Аникита Иванович Репнин. Князь не мог не проститься с блестящим полководцем, своим недругом, но и старым соратником. Он уехал на похороны в Ригу, оставив в Митаве пока всё так, как есть.
    В его отсутствие в замке и разразилась буря.


26

    Чудный летний вечер догорел над Митавой, и в столовой зажгли свечи. Окна держали открытыми, и глупые мотыльки радостно устремлялись на пламя, пылающее в тяжелом шандале. За ужином подавали зажаренного целиком оленя. Огромный стол ломился от разнообразных блюд, изготовленных по рецептам, которые разыскал для герцогини несколько лет назад барон Альбрехт Корф, сидящий сейчас резидентом в Петербурге. Обильно лилось токайское и местный мёд, от которого заезжий рыцарь захмелел и стал торопить события. Он пил, закусывал и делался веселей час от часу, ему только не нравилось, что невеста ест и пьёт не меньше его. В самом деле, как она неизящна! И она сама и её манеры! Ко греху, за ужином присутствовали все дамы штата герцогини и несколько представителей дворянства. Среди матрон и девиц, местных цветочков, одни казались принцу пылкими розами, а другие стыдливыми маргаритками - даже совершенно бесцветная Фёкла Тротта фон Трейден. И только герцогиня представлялась ему кочаном перезревшей, лопающейся от собственной величины, капусты. Зелёный роброн Анны раздражал утонченного кавалера, а красные руки, унизанные перстнями, он целовал с чувством лёгкого отвращения. К тому же, слева от него сидела хорошенькая фрейлина Алиса фон Розенберг, на чью невинность он, мысленно давно покушался. Девица бесстыдно кокетничала с ним, и Анне припомнились измайловские намёки насчёт «кота, масленицы и кошурки». Шут Авессалом, забравшись под стол, то и дело, то дёргал Анну за платье, а то кусал обтянутые шёлковыми чулками, ноги её ветреного соседа.  По сей веской причине бастард шёпотом ругался по-немецки, но никак не успевал вовремя садануть этого сукина сына башмаком в нос. И мысленно поклялся после стола свернуть шуту шею. Знал бы принц, что это была договоренность Анны с шутом. Авессалом тайком на днях стянул у принца некую презабавную тетрадку и показал влюбленной герцогине. Сначала это был шок, но когда Анна немного пришла в себя, то чуть было не умерла от смеха. Она хохотала в своей опочивальне до слёз, знакомясь с журналом любовных шашней жениха при дворе короля Августа II. А шут ещё и карманы вывернул, рассыпая перед ней несколько охапок мятых любовных записок. Вот это архив, так архив! Анна и не сомневалась, что у принца богатый опыт в амурах. Добытые сведения рисовали жениха поначалу в выгодном свете, пока среди старых секреток не попалось несколько свеженьких. Вот ещё новость! Под самым носом у доверившейся ему невесты, подлец чешет блуд? Герцогиня не на шутку разозлилась. Она суёт шею в петлю – ради обманщика? Ах, он!.. Её ещё не обманывали мужчины, хотя в 33 года вдова всё-таки была далека от девических иллюзий. Она понимала, что свадьба гуляку не исправит, но продолжала надеяться и мечтать. Возможно, всё переменится после свадьбы.
    - Господа, - зычным голосом обратилась Анна к членам сейма, - пейте, закусывайте, наслаждайтесь! Я открыла для вас погреба и кладовые, и даже ледник. На столе буженина лучшего качества. Венгерское прислано из Петербурга, где строятся козни против моего союза с сыном короля Августа Сильного. Прошу вас, пейте, кушайте и отвечайте, надеяться ли нам на ваши голоса в сейме?
    Печальные рыцари пили игристое токайское и покачивали париками:
    - Если императрица пришлёт светлейшему князю Меншикову войско, то мы попадём в полное рабство от Петербурга! Кто устоит против великой армии великого Петра, вашего покойного дядюшки?
    - Я думаю, тётенька Екатерина пожалеет меня, - предположила Анна, и поглядела на Бестужева.
    Он хмуро сидел по левую руку от  принца, вертя в руках непочатый кубок.
    - Пётр Михайлович! Ау, проснись! Что будет, если императрица не даст войско светлейшему князю? – спросила Анна.
    - Светлейший князь и так уж скоро вернётся сюда, злой, как черт, - ответил ей мрачный гофмейстер. – По-моему, так нечего тут сидеть, сложа руки. Поезжайте-ка, государыня моя, сами в Санкт-Петербург.
    - А мой жених тут останется? – наклонилась к нему Анна за спиной у безмятежно флиртующего принца.
    - Не потащите же вы за собой кота? – в ответ ей прошипел Бестужев. – Какой от него там толк? Вы только растеряете остатки своего онёра 16!
    Принц всё-таки понял намёк и, на сей раз удачно, угодив носком ботфорта прямо в рожу мерзавца  Авессалома, вскочил и выпрямился перед невестой:
    - Ваше высочество! Кто тут говорит про честь? – гаркнул он. – Разве не я тот, кто позаботится о вашей чести?! Вы - моя прекрасная невеста, и я знаю блестящий выход из положения! – он поднял руку. - Дуэль, вот выход! Едва светлейший князь появиться здесь опять, я тут же направлю ему вызов и заколю на поединке! Кто бы он ни был по происхождению, он дворянин и не посмеет отказаться. Я убью его!
    - Принц! Одумайтесь! – затрепетала Анна. – Александр Данилович выскочка, но в нём нуждается императрица! Вы жестоко ошибаетесь, предлагая такое решение! Екатерина мне сроду не простит, если с Меншиковым что-нибудь случиться! Ведь не хотите же вы войны на самом деле? Помните, что вы жених русской царевны!
    - Я помню это! – вскричал Мориц, и глаза его загорелись. – Но я уже избран герцогом Курляндским! Я считаю князя Меншикова только представителем русской императрицы и никем больше! Он - лишний в моём герцогстве, а вам, дивная моя Анна, я думаю, хорошо известно, что доблестный рыцарь никогда не поступится ни собственной честью, ни честью своей дамы, а тем  более уж, невесты!  Меншиков собрался купить меня за миллион! Меня, королевского сына! Donnerwetter! Когда Меншиков появится здесь, я швырну ему в лицо перчатку!
    - Вы плохо отдаете себе отчет, ваше высочество, в том, что вы собираетесь сделать, - дипломатично проговорил Бестужев. – Вы можете всё потерять: сейм выбрал вас, но депутаты-то разъехались…
    - К черту! – бурно оборвал его речь рыцарь. – Я предлагаю следующий тост за любовь и за мою невесту! Музыка! Есть ли в этом ужасном замке музыканты? Почему здесь никогда не танцуют? Анна, прикажите позвать волынщиков, и будем веселиться! Мы с вами станцуем польский?
    Лицо Анны вспыхнуло от досады:
    - Я не расположена к танцам, принц, в такое-то время, - выдавила она сурово, и поджала губы. – Вы ещё не имеете достаточного права ни на корону, ни на меня. А это вельми опасно. Я бедная скромная вдова, и ваше поведение в моём замке компрометирует нас обоих. Пока не всё потеряно. Я ещё не дождалась ответа императрицы, который должен привести мой камергер. – Она обвела строгими глазами залу, и гости вспомнили вдруг о её любимце, задержавшемся отчего-то в Санкт-Петербурге. О Бирене, которого герцогиня только что назвала, во всеуслышание, камергером. – Я, - громче продолжала Анна, - просила Остермана, как  заступиться за меня перед императрицей, так и посоветовать её величеству, совершить наше дело!
    - Ах, Анна, Анна, если бы вы только знали, как мне самому ненавистно это ожидание, как меня душит затхлая атмосфера Митавы, но я со временем преображу этот медвежий угол! Клянусь! – прогремел Мориц.
    Анна, слушая его, неуверенно заулыбалась, но тут Авессалом опять дёрнул её за подол робы. Она резко подняла глаза и обомлела -  принц клялся ей, но глазами блуждал по груди фрейлины Розенберг.
    «А она-то! Только и ждёт, когда он сунет руки ей под подол, думая, что никто не увидит».
   В самом деле, никто не заметил горящего гневом взора герцогини. Когда все разошлись, Анна прогнала камеристку за Кристиной и разрыдалась:
    - Каков он? Каков развратник-то и задира? Ведь собрался заколоть Меншикова шпагой, а коли и меня решит убить? Возьмёт и пырнёт! Сегодня я заметила, как он тискает проклятущую Алиску, а та уже влюблена в него! Ах, стервь! Верно, что она влюблена в Морица, а, Кристина?
    - Ох-ох, уж, эти мне верченые, - совсем почти, как русская баба, вздохнула чухонская повитуха. - Девчонка, дурочка, дрожит, как овца, а сама волку в пасть суется. Совсем курвишка, потеряла совесть! Ты слишком добрая, милостивая госпожа герцогиня!
    - Да, - вынуждена была признать Анна, - я добрая. А вот у моей маменьки-царицы разговор был бы короток: косу долой и на конюшню. А то, что ещё страшнее, косу-то подпалить свечой! Грех, не грех, но с девками надо держать ухо остро и плеть наготове! Как дом поставишь, так и жить будешь. Муж – кобель, да  коли он ещё и царского рода, то, что ты с ним сделаешь?
    - Воистину так, ваша светлость! С таким прынцем тебе придётся терпеть!
    - Ты так думаешь? Ох, Кристина, неужели он уже? Он?
    - Очень даже может быть, милостивая госпожа герцогиня! Авессалом кое-что видел!
    «Авессалом? Так вот оно что! Мой рыцарь может быть сейчас с фрейлиной Розенберг?!» - молнией пронеслось в голове у Анны, и корявое лицо её посерело. Она взяла зеркало и швырнула о стену. Дзинь!!!
    - Ты, Кристина, милушка, ложись у меня нынче на всякий случай! – велела Анна повитухе.
    Сама она легла, но долго ворочалась без сна с боку на бок. Сегодня ей было особенно не хорошо. Скливо как-то! Без положенной мужской ласки, без лапушки Бирена Анна истомилась. Права ли она была, отвергая до свадьбы принца? Тело её покрылось потом, и захотелось ужасно пить. Анна встала с кровати и, прошлёпав к поставцу босиком, опорожнила целый кувшин квасу, а потом воротилась и рухнула на постель. В голове возникли снова худые мысли. Возможно, что и он тоже не спит? Теперь совесть принялась мучить герцогиню. Мужчина, молодой! Кровь в жилах его бурлит, играет, душа бабу требует! Им-то, мужикам, нельзя без этого. Им это необходимо! Ох, как!
   Анна прилегла и опять принялась вертеться с боку на бок, лежать было как-то неловко. И жара! Жара её донимала и обидные мысли. О! Чёртов красавец! Она спустила ноги с постели на пол и позвала шёпотом служанку:
    - Кристина! Ты спишь? Вставай, вставай, говорю, соня! - баба подняла голову и захлопала глазами. – Дура, подавай мне скорее шлафор, платок, туфли.  Хочу навестить суженого моего! Ты как думаешь, он дрыхнет или нет? А что, если разбужу, то поступлю с ним неладно? – спросила то ли, самоё себя Анна, то ли служанку. То ли, утверждаясь в правильности решения. – Нам надо объясниться, да перестать манерничать-то. Вот ведь, все и так знают, что он возьмёт меня, в качестве приложения к курляндской короне. Но я-то его люблю! Я его проведаю, и выскажу всё, что есть на сердце моём самом деле: я пришла, и душой, и телом желая ему отдаться! Он ведь мне всё равно теперь, что супруг!
    - Ох, истинно так, ваша светлость, истинно, - сладеньким голоском залопотала в ответ Кристина.
    - Ну, так и пойдём же скорей, пойдём! Ещё кого-нибудь с собой прихватим? Ты здесь ли, Авессалом?!
    Карлик тоже не спал и подбежал к госпоже, встряхивая волосами. На сморщенном остроносом личике зло сверкали глаза.
   - А если он спит? – встревожено начала опять сомневаться Анна.
    - Не спит он! – угрюмо ответил шут.
    Непритворная злоба отразилась на лице Авессалома.
    - Ты что, знаешь чего-нибудь, дурак?
    - Он такой… воинственный, милостивая госпожа, так возьмите с собой штуцер!
    - Чего-чего? Штуцер-то на свидание?
    - На свидание, матушка, но со львом!
    - Ах, ты!..
    Анна замахнулась на шута кулаком, но передумала драться, и побежала сама за штуцером. Втроём они двинулись по скудно освещенным комнатам, пугая стражу. Анна делала лакеям и дежурным гвардейцам знак рукой и шла решительно дальше. Замок, где продолжалось её «сидение» вот уже шестнадцатый год, по-прежнему пугал её. Тридцатитрёхлетняя, напуганная, надломленная женщина, она тихонько крестилась и не оглядывалась. Сейчас она войдёт к своему доброму молодцу, принцу-красавцу с синими глазами. Она подумала, что ещё не знает, какого цвета его волосы под париком. 
    Королевский бастард намеренно, как был помещен в отдаленной от её комнат части замка, так там и квартировал. Тут тоже всюду горели кенкеты и шандалы. Принца охраняли два замковых гвардейца – распоряжение Анны. Она похвалила себя за предусмотрительность. Вошли в Предспальную. Никого. Слышится только тиканье бронзовых часов на каминной полке.
    Значит, он всё-таки спит?
    На секунду Анной овладело желание не входить к жениху, ни под каким предлогом, но потом она подумала о мужчине, который будет принадлежать ей, - ей одной, и решительно постучалась. Раздались осторожные шаги. Дверь приоткрыл лакей-немец с выпученными глазами.
    - Эй, дурак, хозяин твой спит?
    Но слуга проскользнул мимо герцогини, точно тень и бежал – только пятки сверкнули. В спальне же ни оказалось никого – пусто! Пустая кровать…
    Анна тупо разглядывала горностаевые одеяла, и вдруг улыбнулась во весь рот, а вернее, оскалилась, как волчица. Подняв штуцер, она выстрелила в потолок, вдребезги расколотив люстру. Ах, она больше и думать не думала о свидетелях своего позора. Мужскими широкими шагами она бросилась обратно; пыхтя, поднялась на третий этаж и распахнула двери фрейлинской спальни.
    Отчаянный вопль герцогини разлетелся по всему замку:
    - Сукин сын!!!..
    Принц, совершенно голый, оторвался от фрейлейн Алисы. Его каштановая шевелюра была спутана, а пах свидетельствовал о полной готовности к амурам. Хотя он обладал безукоризненными манерами, с его губ сорвалось по-русски:
    - О!.. Ппешенная  ффолчица!..
    - Вы - сукин сын! Вы – грязный бастард, порождение потаскухи! – отчаянно заревела Анна. – Вы осмелились посвататься к русской царевне, а сами обманули меня с девкой! Никакой свадьбы! Вон! Вон! Вон!
    - С удовольствием, я тоже не желаю жениться на невоспитанной азиатке, - во всей красе выставился перед ней принц. – В вас, Анна, нет ни капли светскости! Вы… корова!
    - Во-о-он! Открыть перед проходимцами ворота! Во-о-он! – лютовала она.
    Вслед за раздирающим воплем Анны раздался грохот, и дым заволок комнату. Вбежавшие слуги и гвардейцы разглядели лишь стройные ляжки и упругие ягодицы удиравшего принца. Голым он вылетел во двор, и голым вскочил на лошадь.
    - По коням! – раздался его крик. – Господа рыцари, мы временно отступаем! Вперёд!
    В замке долго не умолкали выстрелы, пока герцогиня не растратила имевшийся под рукой порох. Она остановилась и провела большой рукой по спутанной и жесткой черной гриве.
    - Алиску – немедленно отыскать и тоже выкинуть вон из замка, пока я  эту паскуду не застрелила!
    У Анны долго дрожали руки. На другой день ей доложили, что бежавший от неё жених поселился в доме какого-то бюргера на окраине Митавы.
    Она грустно вздохнула и сказала Бестужеву:
    - Поеду в Петербург. Первая принесу жалобу императрице.
 
    Анна пригласила с собой в Петербург Бестужева, но он решительно отказался. Она уехала, а через две недели в Митаву вошло войско Меншикова и окружило дом, где квартировал принц. Осаждающие логово бастарда гвардейцы  проникли без труда в сад, и заметили человека, спускающегося из окна по верёвке. Человек был закутан в плащ. Неужто, сам Мориц?! Но когда дерзкого схватили, то обнаружили под плащом девушку. Принц ловко скрылся! Но тут же загремели выстрелы: это Мориц со своими людьми держал оборону дома. Он отбил приступ, но был вынужден тайно бежать из города. Потом ему пришлось долго прятаться на болотах от преследователей, пока он окончательно не ушел от погони и вернулся домой только в 1727 году.
     Сына короля Августа II ждала слава и лавры великого полководца.

    Красивый камергер Рейнгольд Левенвольде принёс императрице письмо.
    - От кого это? – удивилась Екатерина. – Читай, миленький, да только побыстрее, мне не досуг.
    - Ваше величество, здесь написано по-русски, - томно вздохнул красавец.
    - Давайте, маменька, тогда я прочту, - вступилась сидевшая у матери Елизавета, - мне любопытно.
    - Читай, дочка, читай! – Екатерина заворотила на диван ноги. – А ты, миленький граф, налей-ка нам всем выпить. Нам с тобой можно водочки, а доченьке моей наливочки подай сладкой.
    - Слушайте же, маменька, - хмурясь, перебила её дочь, - это письмецо от нашей разрушенной курляндской невесты.
    И начала читать:
    «Государыня моя тётушка и матушка Екатерина Алексеевна. Прошу, свет тётушка, содержать меня в вашей высокой милости, в которой мои, и живот, и всю мою надежду, и от всех противностей защищение имею! Прошу вашей высокой милости ко мне!»
    Письмо, написанное неизящным слогом, было всё улито слезами. Анна с отчаянием излагала сущую правду о переговорах с Меншиковым. Екатерина заинтересовалась. Чисто по-женски она сочувствовала не князю, а «сырой бабе». Императрица сама неровно дышала к красавчику-камергеру Рейнгольду и захотела утешить невезучую племянницу. Елизавета не была так добра к кузине. Юную цесаревну сильно уязвило сватовство сына Августа –  к мужиковатой Анне! Но девушка не могла долго злиться.
    - Откуда принесли письмо, граф? – спросила она.
    - Из дому её королевского высочества герцогини Мекленбургской, - ответил Левенвольде.
    - Да что ты говоришь-то?! – сонливости императрицы как не бывало. – Племянница разве здесь?
    Екатерина сразу послала свою самую услужливую камер-юнгферу Анну Крамер за герцогиней Курляндской, и они уединились вдвоём. В уютной гостиной Анна долго жаловалась Екатерине. Она плакала, как простая бедная вдовушка и целовала руки императрицы.
    - Матушка моя! Да будет ли когда на моей улице праздник?
    - Будет, Аннушка, будет, - ворковала Екатерина, - а на мужиков плюнь! Все они, как есть, кобели! Мориц-то, без стыда и без совести, сватался и к Лизоньке, моей чистой голубке, и смутил, видишь, её. Уж я ему этого так просто не оставлю! Пускай его погоняют по болотам, будет знать, как хвататься за чужую корону! А ты не плачь! Александр Данилович тебя обидел? Будет ему взбучка! Ты, Аннушка, лучше радуйся своей свободе! Нешто мало тебе денег? Так дадим. Хватит на развлечения! - она хохотнула и замахала руками. – Гляди, как я-то нынче свободна – и делаю, что хочу и никого не вылавливаю из супружеской постели. Есть дружок, а как надоест – вышибу и заведу другого. Дети? Без детей нехорошо, но тут уж ничего не поделаешь, - она вздохнула. – Кроме того, дети почему-то умирают, но мы остаёмся. Вот и живи. Я тебя больше не стану прогонять из Петербурга, оставайся, и живи, сколько душеньке твоей угодно.
    А когда обе вышли из будуара, то увидели весь высший свет, съехавшийся на бал к Екатерине.
    Герцогиня у всех на глазах поклонилась императрице, с улыбкой взяла её руку и благодарно поцеловала.
    Однако Анна не задержалась в это лето в Петербурге. В доме Левенвольде она нашла своего любимого, мрачноватого красавца камергера и рассердилась:
    - Ты меня забыл, Эрни!
    Бирен нисколько не смутился:
    - Это вы забыли меня отозвать, ваше высочество! – протянул он плаксиво.
    - Анна, - поправила она его тихонько, - для тебя я Аннушка!
    Бирен, оставшись наедине, обнял её колени и заплакал:
    - Анхен, моя любимая, моё солнце, как же я без тебя соскучился!
    Они поплакали вместе.
    Потом появился барон Альбрехт Корф, резидент Курляндии в России. Светский кавалер, Корф в Петербурге всюду сопровождал Анну и Бирена, и развлекал, и представлял новым царским любимцам.
   
    21 июля в столицу вернулся Меншиков. В шестом часу вечера, прямо с дороги, он пожаловал в Летний дворец к императрице. Впустив князя в личный будуар, Екатерина заперлась с ним на задвижку. Только Левенвольде доверялось сторожить тайную беседу.
      Анна, Корф и Бирен чинно прогуливались по аллеям возле Грота, а вокруг них бегал молодняк: шальная цесаревна Елизавета и подростки – великий князь Пётр и его соученики, Шереметев с Долгорукими. Великая княжна Наталья задумчиво сидела с книгою на скамье. Вдруг шестнадцатилетняя Елизавета, только что шалившая с мальчишками, побледнела. Она подобрала платье и понеслась по аллее, к Летнему дворцу.
    - Чувствительная медхен, - шепнул Корф герцогине Анне, - видите, как о своей матушке она печется! Кажется, что-то неладно во дворце?
    - Ох! – принялась оглядываться по сторонам Анна.- Окончилась аудиенция? Сюда идёт князь? Хотела бы я увидеть лицо светлейшего после царской трёпки!
    - Нет, никого пока не видно, ваша светлость, - учтиво поклонился ей светский рыцарь, Корф, - неужели мы проглядели? Придётся подождать, когда освободиться и выйдет Левенвольде. Пойдёмте, поиграем пока в карты. Или вы предпочтёте компанию этих шумных детей?
    Они так и сделали, но фаворит появился хмурым и рассказал немного. Он не понял, прощен ли светлейший князь? Меншиков и в самом деле незаметно покинул покои Екатерины. Он выглядел при этом мрачным, но никак не походил на побитую собаку. Быстрым шагом князь удалился в Гавань и сел в свою лодку, когда Елизавета врывалась во дворец. Она влетела в матушкины апартаменты и тихо там вскрикнула. Заинтригованный, фаворит на цыпочках проскользнул за нею: императрица, в стельку пьяная, лежала в алькове.
    С этого дня двор зажил, как и прежде. Императрица и Меншиков помирились. Анна с Биреном собрались уезжать. Перед отъездом они пришли вместе проститься с Екатериной, и та ласково приняла курляндца. Разговор завертелся вокруг конюшен, но о Меншикове не было сказано ни слова. Анна молчком дулась. Она считала Меншикова главным виновником своего несчастья. Вот, опять осталась безмужней и, как теперь она думала, уже навсегда. Зато Бирен выглядел довольным. В карете он целовал и ласкал Анну всю дорогу. Она не могла бы сказать, что ей это не любо, но как же ей опостылели краденые поцелуи.

27

    В Курляндии Анну ожидал новый сюрприз: оказывается, в её отсутствие Бестужева уже отозвали из Митавы, и приказали срочно выехать в Петербург. Герцогиня коршуном налетела на дежурного камергера, барона Сакена:
    - Как давно он уехал? Почему не отправили гонца мне навстречу?
    - Но мы не знали, что вы следуете домой, ваше высочество, - принялся оправдываться камергер. – Осмелюсь вам доложить, что Пётр Михайлович три дня назад выехал в Ригу.
    - Ох, разминулись мы с Петром Михайловичем! – всплеснула руками Анна. – Кабы я знала, что он проследует в Петербург через Ригу, то приказала бы завернуть в город, но я, вместо этого, предпочла ночевать на мызе! Подумать только, мы могли встретиться… - Анна упала в кресло и разрыдалась, ругая себя за то, что не сдержала глупого сердца и предпочла провести две ночи подряд на богатой мызе в постели со своим Эрни. – Ох-ти мне, - причитала она, совсем как покойная маменька. – Какая злая судьба ожидает моего старинного друга? Меншиков зол на бедного Петра Михайловича и сроду не простит ему участия в моём сватовстве! Меншиков сочтёт это как настоящий заговор!
    - Пиотр Михалевич тоже так думает, - пролепетал, пряча глаза, камергер. – Ваше высочество, простите ли вы теперь меня за дурное известие?
    - Помолчите, Сакен! – отмахнулась от него Анна. – Я и без вас, барон, чувствую, что снова попала в переплёт! Что же мне делать? – Анна вытащила платок, утёрла глаза и высморкалась. – Кажется, у меня только один выход: сесть и немедленно написать в столицу императрице Екатерине, цесаревне Елизавете, моему резиденту Левенвольде и, Господь ко мне немилостив – самому светлейшему князю Меншикову! Бес его свербит, дьявола окаянного!
    Анна отослала барона Сакена и побежала в свою библиотеку, чтобы писать письма, да только голова её подвела, закружилась головушка со страху и ноги подкосились. Она бы рухнула лестницы, не окажись рядом сердечный друг. Бирен поддержал её и повёл осторожно вниз, распахнул перед ней дверь библиотеки, пододвинул стул, заботливо усадил и поцеловал. Они были одни, и герцогиня охотно ответила на его поцелуй - без Петра Михайловича Бестужева теперь только Эрни оставался её защитником и опорой. Одного пока только Эрни не мог удостоиться - звания всевластного господина своей милостивой госпожи, но Анна, помня наставления императрицы Екатерины, уже не мечтала о господине, она сама желала оставаться повелительницей. Попросив любовника сходить и распорядиться, чтобы накрывали в столовой ужин, она написала и отослала с Сакеном в Петербург целую пачку слезливых писем. Камергер ускакал на другое утро спозаранку, и скоро вернулся обратно, но напрасно герцогиня ждала милостивого ответа. Ей никто не ответил – ни Екатерина, ни Елизавета, ни Меншиков, ни даже Остерман. К её слёзным просьбам Санкт-Петербург оставался глух и нем, поскольку всеми делами опять заправлял Меншиков. Он, кажется, нисколько не уронил от своего кредита у государыни. Анна поняла, что Бестужева не простят и не вернут к прежней должности, но, поплакав о своей сирой судьбе, решила ещё раз унизиться перед Остерманом и написала ему второе письмо, упрашивая заступиться за неё и вернуть её гофмейстера, потому что больше некому её защищать и утешать: «Нижайше прошу Ваше превосходительство попросить за меня, сирую, у его светлости… - писала она, и слёзы для пущей убедительности, капали на бумагу. - Умилосердись, Андрей Иванович, покажите милость в моём нижайшем и сиротском прошении. Воистину я в великой горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!»
    Ответа она и на сей раз не получила.
   
    Бирен, в глубине сердца, конечно, радовался отставке своего бывшего начальника, но с герцогиней продолжал быть ласковым и с виду покорным. Он терпеливо утешал Анну, повторяя ей, что готов умереть за её благополучие. Петра Михайловича Бестужева он не мог заменить и знал это, но повадки его к концу 1726 года изменились, и на людях он стал спесив. Однажды Бирен привел к Анне в замок для развлечения, по отдельности естественно, астролога Бэра и фактора Лейбу Либмана. Зная любовь герцогини к роскоши и пристрастие к охоте, ростовщик охотно суживал теперь ей взаимообразно золото, не требуя скорого возмещения сумм. На Рождество принарядившаяся герцогиня засобиралась в Петербург, и даже уложила сундуки, однако, в самый день отъезда её мрачный замок огласился ужасным воем.
    Это кричала и мучилась роженица. Анна сообразила о ком, речь и прикусила губу.
    В это время к ней быстро вошёл Бирен и мрачно сообщил:
    - У Бенигны начались роды! Поездку в Петербург придётся откладывать, Анна, любовь моя! Ты должна присутствовать при родовых муках моей супруги! Повитуха Кристина уже там, но роженица, мне кажется, умирает. Бенигна слабосильна, но нам ведь нельзя допустить, чтобы она скончалась. Без неё подозрение быстро падёт на наши с тобой головы.
    - Ох, Бенигна! – всполошилась Анна. – Как я могла забыть про Бенигну? Христос-бог! Кто с ней сейчас? Как же это я? Чуть не уехала! Я не могу позволить этой худой кошке околеть родами! -  Подхватив пышные юбки, герцогиня понеслась в покои Бирена и его жены.
    В обширных покоях супругов уже была полная кутерьма. Их с общий с Эрни сынок во весь голос ревел, сидя среди игрушек, а мимо сновали женщины. Анна на баб накинулась, чуть ли не с кулаками. Наорала на Кристину, потом сунула сына няньке и подошла к измученной роженице. Бенигна была настолько слаба, что не могла тужиться, и герцогиня сама принялась давить на её брюхо.
    - Ну, тужься же, тужься! – рычала Анна и ругалась, точно мужичка. – Не хватало ещё и тебя потерять, дрянь! Бенигна-а-а! Не ослези меня, не оставь сиро-о-ой!
    В том, что горбунья умрёт, никто из женщин, даже повитуха, не сомневался. Прибежал пастор и забубнил себе под нос. Пришёл православный батюшка и окропил комнату святой водою. В этот момент что-то скользкое вывалилось в руки Анны. Она вскрикнула и схватила комок: девчонка! Маленькое, искривленное существо произвела на свет несчастная горбунья. Уже сразу стало понятно, что у ребёнка будет горб. Анна отдала новорожденную повитухе:
    - Вымойте её и поскорее окрестите!
    Так и сделали. Девочка была окрещена пастором прямо в комнате роженицы, двойным именем Гедвига Елизавета. К удивлению всех обитателей митавского замка, малютка лишь разок пискнула, когда её кропили святой водой, а потом сладко заснула на руках у крестной матери – самой герцогини.
    Подумав, Анна положила ребёнка роженице на грудь, и распорядилась, чтобы все вышли.
    - Государыня моя, милостивица, - вдруг раздался, словно из-под земли, шёпот.
    - Ах! Это ты, говоришь, Бенигна? – ахнула герцогиня.
    - Я, ваша светлость! Ради Христа Господа, простите…
    И вся, накопившаяся за несколько месяцев, досада на горбунью, мгновенно улетучилась из сердца Анны.
    - Да что ты! – она ласково наклонилась к Бенигне. – Ты и не думай! Я не сержусь! Бенигна, милушка ты моя, ведь ты жена ему перед Богом, и я сама велела вас обвенчать. Так даже правильнее, что у вас есть совместный ребёночек.
    Она обняла Бенигну, и обе тихо всплакнули. Теперь они связаны на всю жизнь, втроём, невидимой нитью.
    И Анна тихо обратилась к отцу новорожденной девочки:
    - Вот твоя законная дочь, Эрнст Иоганн!
    Бирен, точно глухой, стоял в сторонке.
    - Милый, ты не хочешь поцеловать дитятко?
     Вместо ответа из красивых глаз хлынули слёзы:
    - Уродка! Хоть бы она умерла!   
    Но они не умерли, ни мать, ни уродец-ребёнок. Теперь у супружеской четы, находившейся под покровительством герцогини Курляндской, было двое детей: Петер, которого герцогиня называла Петрушей и Гедвига. Забот прибавилось.
    Анна не поехала в Петербург, и всю последующую зиму, весну и лето только и делала, что строчила отчаянные письма и ужасалась происходившим там переменам. Во-первых, тяжело заболела императрица Екатерина. Меншиков, пользуясь тем, что она всецело подчинилась его влиянию, добился назначения наследником престола великого князя Петра Алексеевича, одиннадцати лет от роду, с тем, чтобы новый государь женился на его дочери Марии. Перед смертью Екатерины при дворе сложились партии, враждебные его планам, но все попытки передать престол Анне Петровне, или Елизавете, провалились и вслед начались аресты – Девьера, Толстого, генерала Бутурлина. Екатерина умерла 6 мая 1727 года в девять часов вечера. Это было шоком для Анны. Она потеряла тётушку и покровительницу, но не лишилась ума. Она живо интересовалась всеми переменами при дворе, и незамедлительно строчила всем письма, напоминая о своей доле. Она снова требовала вернуть Бестужева, но только теперь кумиры её один за другим падали с пьедесталов, не успевая ответить. В первых числах июня дочь Бестужева, княгиня Аграфена Петровна Волконская, состоявшая при сестре юного императора в звании гофмейстерины, была освобождена от должности и сослана в подмосковную деревню за тёмные козни против светлейшего князя. А в конце июня сам всевластный Меншиков тяжело заболел. Через месяц герцог и герцогиня Голштинские покинули Россию. А 9 сентября случилось то, что чего, кажется, никак не могло случиться – сам Голиаф Меншиков пал, и 11 сентября отправился со всей семьёй в ссылку. 
    Однако Анна, как жила, так и осталась жить в Митаве. Следя зорко за всем, чего делалось в Петербурге, она сумела переменить тон своих писем и в сентябре, и в октябре, и в ноябре 1727 года. Уже в сентябре она мягко нажаловалась Петру II на запрещение Меншикова приехать на коронацию, а в ноябре писала со злобой Остерману: «В прошлом и нынешнем году князь Меншиков сделал мне многие обиды». Падение Меншикова радостно приветствовали многие дворяне. Одни, из-за того, что попали под его произвол, другие радовались, что их миновала оная чаша, поскольку Меншикова больше нет. Анна находилась среди тех, кто попал под руку светлейшего, и мысленно благословляла племянника за то, что сама не смогла сделать - топнуть на Меншикова ногой и крикнуть: «Я покажу тебе, кто тут госпожа и научу повиноваться!» 
    Той же осенью к ней вернулся Бестужев. Да не к добру. Возвращение Бестужева в Митаву выявило лишь то, что время его окончилось и причём, давно. Уже в начале следующего года он скорбно отписал дочери Аграфене в деревню:
    «Я в несносной печали, едва во мне дух держится, что через злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг более в кредите остался… Знаешь ты, как я этого человека люблю?»
    Пётр Михайлович по-своему горячо любил Анну, и знал, что Бирен, проживая у Левенвольде в Петербурге, перезнакомился со всеми придворными, принадлежащими к штатам цесаревны, великого князя и великой княжны. Отсюда это насмешливое «а ваш друг». Бестужев жаловался Асечке, что сам пригрел негодяя и проходимца, который пришёл к нему из Москвы «без кафтана»,  и был принят ко двору «без чина». «И год от году я, его любя, по его прошению производил и до сего градуса произвёл и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды…   и пришёл в небытность мою (имеется в виду отсутствие Бестужева в Курляндии) в кредит».
     Конечно, Пётр Михайлович тут здорово завирался. Он давно уже уступил место любовника Бирену и знал о рождении маленького Петра, и об истинной причине женитьбы на девице Тротта фон Трейден. Бирен, тайно надеявшийся, что Пётр Михайлович никогда не вернётся в Митаву, со всей энергией бросился защищать своё семейное счастье. Он был молод. Он был хват. Анна, которая уже не могла без него обходиться, во всём принимала его сторону и уже ругала себя за те слезливые письма, в которых умоляла вернуть старика. С его должностью вполне могли бы справиться барон Сакен, или Корф, который тоже вернулся из Петербурга и не поехал со всем двором в Москву. Лапушка, к тому же, будучи только по названию камергером, официально метил на это место, и передвинуть Сакена было самое то, чего надо.
    Одним словом, из уст Бестужева в письме к дочери вырвалось признание – крик души: «Они могут мне обиду сделать: хотя Она и не хотела бы, да Он принудит».
    Была ещё одна веская причина, по которой Анна, не раздумывая, предпочла Бирена: она забеременела во второй раз. Бестужев, с его притязаниями на власть в замке, был теперь лишним. Её новые советчики с усердием взялись копать под Бестужева и легко раскрыли все его махинации, и даже любовные похождения с дамами. Опять всплыли растраченные денежные суммы и краденые сахар и изюм. «Отмена» Бестужева  состоялась в конце 1728 года. В Москву, где в это время его величество развлекался охотой, отбыл барон Корф с доносом герцогини. Анна слёзно умоляла разобраться в том, как Бестужев её «расхитил и в великие долги привёл».
    Пока шло дело, Анна с Бенигной опять играли в знакомую игру: одна усердно скрывала брюхо, а другая, наоборот, выпячивала живот, привязывая к нему подушки. Слава богу, Анна легко переносила своё положение: и полнота, и рябины на красном лице, играли на руку. Её почти не тошнило ни в начале, ни в конце беременности, и в августе 1728 года в замке Кетлеров опять запищал младенец. Бенигна на этот раз сыграла отлично. Она так «мучилась» и орала, что никто не мог усомниться в её очередном материнстве. Родившийся мальчик был точной копией отца: бело-розовый, голубоглазый ангелочек. Бирен потребовал право самому выбрать имя для сына – Карл-Эрнст – и герцогиня с радостью согласилась. Конечно, она стала его крестной матерью. Карл-Карлуша-Карлушечка – точная копия купидона - был тут же помещён в покои настоящей матери и окружен большим штатом нянек и кормилиц. Анна не отходила от него первые шесть месяцев и украдкой давала ему грудь. Это было счастье. Она даже не заметила, каким образом из Митавы исчез Бестужев, и не справилась о его дальнейшем житье-бытье.
    Бестужев был вызван в Москву, где и получил «мягкое» внушение Остермана и предложение «отдохнуть» где-нибудь в имении. Пётр Михайлович сразу согласился: он попал, как говорится, «из огня, да в полымя», благодаря опять же,  дочери, записной интриганке. Княгиня Аграфена Петровна, увы, в своей подмосковной деревне, не могла сидеть тихо и попалась, словно лиса Патрикеевна, на очередной интриге. Она активно переписывалась со своими ссыльными друзьями, искала им покровительство у великой княжны и царицы-монахини Евдокии, тайно ездила зачем-то в Тушино и получала письма от отца, «зашитые в подушку». Такие известия получил от Остермана перепуганный Пётр Михайлович Бестужев. Всё это не нравилось, само собою, новым временщикам. Собственно-то, двор юного Петра II был уже всецело в руках у Долгоруких. Великая княжна утрачивала влияние на брата. В вину Волконской поставили то, что она и её приятели делали при дворе партии и учиняли беспокойство. Не сидится же людям тихо! Княгиню взяли в Тайную канцелярию и после допроса без пытки в застенке, слава Создателю, приговорили к ссылке в дальний монастырь под надзор матери-игуменьи.
    Сам Бестужев в чине тайного советника и генерала, отправился поправлять здоровье в глушь, в вотчину, село Городище на реке Шексне, в места богатые охотой и рыбной ловлей. Когда-то он расписывал молодой Анне Ивановне прелести тамошних лесов и ныне с головой окунулся в деревенские заботы.
   
    Герцогиня  Анна Иоанновна спокойно прожила в Митаве до весны. Никто не мешал ей нянчиться с младшим сынишкой Карлом и баловать старшего. Петруше Бирену пошёл пятый годок, и был он совершенный безобразник. Его любимыми игрушками стали сабля, да хлыст, которыми он резал или гонял животных и домашнюю птицу. А порой в это число включались шуты, пажи, слуги. С каким-то наслаждением Петруша хлестал их по ногам, заливаясь при этом смехом. Но, повинуясь грозному мановению бровей герцогини, маленького Бирена не останавливали. Наоборот, пострадавшие от побоев, в ответ только смеялись сквозь слёзы, и этим только поощряли малолетнего негодяя. Бирен, хмурился, но не отваживался встревать, чтобы не злить любовницу. Ведь герцогиня была настоящая мать парнишки. А вот крошечную Гедвигу он невзлюбил. Малышка только начинала вставать на ножки и кое-как ковыляла, падала и опять делала усилие, чтобы подняться. Анна этим умилялась, но отец, при виде горбатой дочери, орал злобно на весь замок:
    - Уберите эту проклятую горбунью!
    В свою очередь, герцогиня не останавливала отца, но тихо заступалась за ребёнка:
    - Гедюшка, - тихим голосом обращалась она к любовнику, - не виновата.
    Она жалела несчастное маленькое создание, брала на руки и гладила по головке. Гедвига была слишком мала, чтобы осознавать своё несчастье, но по уму превосходила старшего брата. Говорить девочка выучилась удивительно скоро и всякий раз, встречая крестную мать, протягивала тоненькие ручонки и лепетала:
    - Танте Анхен, майне либхен!
    В остальном же, положение герцогини не изменилось: всё те же безвластие, зависимость, неуверенность и бедность. По своей натуре Анна была беспечна и ленива, чтобы вникать в дела своих земель и хозяйства. Она только потому и не пропала без Бестужева, что вовремя передала дела камер-юнкеру Корфу, а резидентом Курляндии в Москве опять назначила Рейнгольда Левенвольде. Фаворит Екатерины в награду  за очаровательные услуги получил из её рук графский титул, но без поместий, и оставался бедняком. При дворе его уважали самые родовитые вельможи. Особенно он сошёлся со Степаном Васильевичем Лопухиным, двоюродным дедушкой императора, а если уж быть точнее, то с его прекрасной супругой Натальей Фёдоровной, дочерью Балкши. Будучи другом семьи  царского родственника, Левенвольде вновь получил вес в обществе и этим мог оказать много услуг своей герцогине. Правда, он пока только обещал и строил прожекты, но Анна привыкла, что обещанного, хоть и десяток лет жди, и то, не дождёшься. Она поручила Корфу составить подробный отчёт о состоянии своего хозяйства, и скоро он уже докладывал о его полной разрухе, обвиняя во всём Бестужева. Верить, или не верить новому управляющему? Анна решила поверить и обрушилась на Бестужева, браня его и обвиняя в своём разорении в письмах к Остерману и великой княжне Наталье. Скорее всего, серьёзная девочка Наталья пожалела вдову, и походатайствовала за неё перед Остерманом. Герцогине Курляндской оказали  единовременную помощь – выдали из императорской казны 12 тысяч рублей. Обычно же из казны Анна получала в год около шести тысяч рублей, и попросила, чтобы сумму удвоили. Ну что ж, что единовременно, хоть какие-то деньги! Анна вряд ли отдавала себе отчёт в том, что к 35 годам она приобрела новые неприятные привычки: полюбила клянчить и расписывала своё вдовье положение самыми чёрными красками. Раньше она хоть и унижалась перед сильными и богатыми, но всё же была сдержаннее. В 1728, и в 1729 годах она приезжала в Москву из Митавы, и гостила у сестёр Катюшки и Прасковьи на широком салтыковском подворье, или в Измайлове. Она навещала, чаще других придворных, вошедших в великую силу Долгоруких и одаривала их, чем могла. Одаривала и самого императора. Юному охотнику Петру Алексеевичу Анна подарила двух породистых собачек, суку и кобеля, чем очень потрафила ему. Но, как бы она ни старалась, придворные смотрели на неё теперь не иначе, как с жалостью и насмешкой, а за глаза дали прозвище «башня «кутафья». В ноябре 1728 года Анна лишилась своей последней доброжелательницы, великой княжны Натальи Алексеевны, которая умерла от туберкулёза. Цесаревна Елизавета, в начале царствования Петра II ставшая его фавориткой, и чуть ли не супругой, глупо растратила свой кредит, предпочтя влюблённому императору своего камергера, Александра Бутурлина. Елизавета и Пётр поссорились, и со скандалом расстались. После этого юного государя окончательно взяли в плен  князья Долгорукие и увезли в леса, на охоту, подальше от цесаревны. Елизавета Петровна отбыла в свою вотчину, доставшуюся ей от матери, в ста пяти верстах от столицы – Александрову слободу, где и обосновалась со своим двориком в окружении местных помещиков и крестьян. Видимо, ей больше нравилась простая жизнь, деревенские лапотные подружки, хороводы и посиделки.
    Москва без императора летом 1729 года опустела. Жить здесь Анне стало тоскливо и даже неприятно. Все придворные и даже министры разъехались по своим дачам. А куда ж ей-то деваться, неужели поворачивать в опостылевшую Митаву, к разорённому хозяйству и скучной жизни? А что её собственная родня? В Москве и Подмосковье  собралась обширная родня – Салтыковы, родные дядя и тётка, Ромодановские, Шереметевы. Вдовая Анна Петровна Шереметева тоже умерла в прошлом году от скоротечной чахотки. По ней осталось пятеро детей, подростков, но из них Анна знала только самого старшего, Петра Борисовича, наследника огромного майората. Она мельком видела юношу – ох, и важен стал! Три царевны Ивановны для него – бедные тётки. Его сестра, годом моложе, Наталья, при дворе не показывалась. Да вот, те же Юшковы, тоже почти родня. Но скоро Анна почувствовала, до чего вся родичи ей надоели, поняла всю бесплодность просьб и собралась уезжать.
    В Митаве, оказывается, ждали её возвращения. Местные бароны, люди молодые и дерзкие, хотя и с опозданием, бросились угождать Анне. А как же! Она ведь теперь – свободна! Резидентом в Курляндии нынче сидел некто господин Безобразов, человек, появлявшийся в замке исключительно по делу. Фаворитом при ней состоял выскочка, незначительный дворянин Бирен, которого местные дворяне по-прежнему презирали. Бароны фон Кейзерлинг, фон Брискорн, Хов фон дер Ховен, фон Фитингоф, фон дер Ренн, фон Сакен, фон Корф, Тротта фон Трейдены, Левенвольде составляли окружение герцогини. Карл Густав Левенвольде и Альбрехт Корф очень нагло сражались друг против друга за фавор при фаворите, казалось, уже давно признанном сожителе герцогини. Бирен, оставаясь с Анной наедине, полюбил жаловаться ей на нахальных баронов. Он становился перед ней на колени, брал её руку, целовал и плакался, сверкая своими чудесными серебряными глазами:
    - Анхен, они хотят выжить меня из замка и отослать на мою мызу Каленцеем! Что же тогда будет? Анхен, у нас ведь с тобой дети!
    Анна его успокаивала, целовала и шептала ему:
    - Я твоя!
    Под сводами замка Кетлеров эхом замирали его всхлипы:
    - О-о! Ты ведь не оставишь меня с малыми ребятишками на мызе Каленцеем?
    - Не выдумывай! – по-русски увещевала герцогиня. – Я люблю только тебя, голубчик!
    Бирен уходил от Анны на конюшню и там седлал любимого жеребца Геркулеса. Верхом он трусил в предместье и вламывался к астрологу Бэру.
    - Шарлатан! Ну, что ты сегодня различил на небе? Смотри, а не то поломаю тебе кости, скотина! Не ценишь ты добра моего!
    Однажды, печальным декабрьским вечером, он привёз к Анне своего звездочёта, и тот огорошил герцогиню. То, что Анна услышала, сначала сильно потрясло её, а потом всё крупное тело герцогини заколыхалось от смеха. Она давно так не хохотала:
    - Уб… убир… убирайся прочь, звездочетишка окаянный! Ты считаешь меня, что ли, за дуру? – едва выговорила она.
    Через неделю после этого Анну известили о том, что 30 ноября император в Москве обручился с красавицей княжной Екатериной Долгорукой, а фаворит его князь Иван, ещё через две недели, с юной графиней Натальей Шереметевой. 19 января должна состояться двойная свадьба!
    - Зело скоро, - пожала плечами герцогиня, - а что за Шереметева-то у Ивана Долгорукого? Уж не молоденькая ли Наташа? Не покойницы ли тётки Анны Петровны дочь? Она моя двоюродная кузина! Меня соберутся ль пригласить? Долгорукие меня не жалуют, как хоть только я перед ними ни унижалась! Теперь они станут управлять Россией, как раньше Меншиков управлял, всё будет в их власти, всех примутся изводить, кто перешёл им дорогу. Меншикова все ненавидели за безмерное честолюбие и притеснение старых фамилий, - она вздрогнула, - и я не забуду ему вовек, как он  со мною поступил, Голиаф проклятый! А Долгорукие – ничем не лучше Меншикова, такие же честолюбцы, я слышала, что забрали они себе все высокие посты в государстве, а теперь и девку свою, Катьку, пристраивают за царя. Идут по Александра Даниловича дорожке, так не свернули бы шеи, ну, да ладно! Бес с ними, с Долгорукими, только бы они меня не запамятовали.
    Её и в самом деле не пригласили на императорскую свадьбу, запамятовали…
    Последней новостью, которая долетела до герцогини Курляндской, явилась смерть Меншикова в ссылке в Берёзове. Он скончался 12 ноября 1729 года и был погребён возле церквушки, которую срубил сам. Анна не стала ни печалиться, ни злорадствовать и лишь на вечерней молитве тихо шепнула:
    - Со святыми упокойся… жадный был человек…
    Побывать на свадьбе императора и его фаворита она не надеялась. Раз не пригласили, то и поехать в Москву без приглашения она не посмеет. Её светлость Анна герцогиня Курляндии и Семигалии - зависимая бедная вдовица. Впереди – только мрак и печали.
    - Господи, полегчи ты мне, да помози мне, грешной, - молилась она, - прожить и не помереть с малыми ребятишками, не дай мне пропасть за алчущими власти, заменившими Меншикова, гонителя моего, Долгорукими. Кто меня теперь вспомнит?



 2009 год





















ПРИМЕЧАНИЯ


1 Жильцы – царские ближние боярские дети.
2 «Мутер», «гут», «шлехт», «пферд» - мать, хорошо, плохо, лошадь. (нем.)
3 «Плезир не делаем» - не придерживаемся иноземного этикета.
4 Медхен – здесь: камеристка (нем.).
5 Куафер – парикмахер (фр.)
6 Роба на китовом усе – немецкое платье на каркасе из китового уса, для придания пышности юбкам.
7 «Прибыла амазонкой» - то есть, верхом, в платье для верховой езды.
8 Бонжур – здравствуйте (фр.)
9 Фрейлина – придворная должность для девушки-аристократки.
10 «Приседание хвоста» - реверанс.
11 Буер – полупалубное, одномачтовое морское судно (голландск.)
12 «Городки» – узоры в виде зубцов, вышитые, или вырезанные и нашитые на ткани.
13 Таубе – голубка (нем.)
14 Пароль – обещание, клятва.
15 Pfui! – тьфу! (нем.)
16 Онёр – честь (фр.)