Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 10

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть V

                Глава 10

                Ванильное мороженное





                Ванильное мороженное



Елена Вадимовна рассеянно посматривала на стоящие вдалеке сани, гружёные замёрзшими больными. Всё утро они непрерывно, через каждые десять минут, поскрипывая  и  шурша,  шли и шли мимо неё в баню. Но успокоиться и не думать об утренней радостной вести не могла. Ещё и ещё раз она вспоминала недавний вечер, смешную влюбленность Никиты. «Путаник. Молодой ещё. Разберётся. Молодость не может прощать. Но как она может любить!» Она вновь вспоминала газетные строчки, напыщенные,  словно что-то скрывающие. Слова Константина Сергеевича. Всё магнитом притягивалось к сегодняшнему известию.
«Отброшены!» «Это конец войне!»
Кто-то из больных в проезжающих санях всё же успел приподняться и дотянуться до хвои над головой. Ветка-рука красавицы ели с пышным зелёным рукавом нагнулась. На головы больных полетел кусок снега величиной с подушку.
«Mist!» «Shit!» «Du, Arschloch!» — послышались ругательства солдат из оцепления. На них так же посыпался снег с этого дерева.
Эстонец Нильс на ходу развернулся и ударил резиновой палкой в середину саней. Послышался детский рёв. Сани проходили дальше, и Елена Вадимовна видела только, как больные расхватывали снег и запихивали в рот вместе с концами грязных рукавов.
«Вот это организация! Моют, одевают, увозят. Как не терпится поскорее занять корпус. Значит, есть на то причина...» — и опять к груди прихлынула тёплая волна.
Близился полдень. Денщик давно ушёл за обедом. Вятка стояла возле «русского корпуса» и поминутно оглядывалась назад, шевеля ушами. Из ноздрей её выбрасывался пар. В сани усаживали последнюю группу больных перед перерывом. Сотрудников вышло больше, чем обычно. Больных обнимали, рассаживали кучно, набрасывали последние одеяла. Кто-то прятался за чью-то спину и плакал.

О! Она узнала долговязую фигуру Валентина, который схватился за оглоблю  и  хотел  идти  рядом с санями.  Нина  протискивала в середину Аркашу. Его легко было узнать по чёрной папахе. Не теряя послевкусия от сегодняшней радостной вести, учительница улыбалась и старалась лучше рассмотреть фигурки больных, сидящих в низких санях. Почему-то пришли в голову строки песни:

Только чёрная папаха
Лихо сбита набекрень.


Изи не было.
«Наверное, после обеда повезут».
Последним вывели высокого Васю Игнатьева. Нина закрыла лицо платком и убежала в корпус. Константин Сергеевич  тоже не стал садиться. Сани тронулись. Данилов помахал рукой провожающим и что-то сказал на прощание. Даже издалека можно было увидеть, как порозовели лица сотрудников, вразнобой машущих руками в ответ.
Вятка, нетвёрдо постукивая расходящимися копытами, вышла на свою полосу. По одну сторону саней шёл Валя, по другую — Константин Сергеевич. Он шёл, оглядываясь по сторонам с открытым ртом, захватывая воздух, словно ел необъятный пирог.

«А Ксюха? Что будет с Ксюхой? Я возьму её к себе. Упрошу Хагена. Разрешит. Скажу, что для охраны постояльцев. Тогда — точно разрешит».

Сани медленно поравнялись с крыльцом клуба. Костя посмотрел на учительницу какими-то неестественно широко раскрытыми глазами. Лицо его было серьёзно. Но всё же поэт встрепенулся и помахал рукой.

— До свидания! — крикнула Елена Вадимовна.

Костя прошёл ещё несколько метров, оглядываясь. Остановился и прокричал:

— Прощайте.

Рядом простучали по ступенькам сапоги Гельмута, влекущего за собой в прихожую ароматную волну запахов каши, супа, ванили и чего-то ещё.

Елена Вадимовна спустила платок, освободила лицо и ступила вниз. Ей было нехорошо.

— Аркаша! Маль... Аркаша! Стой, Аркашенька, — женский прерывистый крик раздался справа, за клубом.

— Не ходи туда! Они убивают! Аркаша! — Крик с визгом рвался из груди.
Сани остановились. Из середины поднялась чёрная папаха, и в ответ раздался тонкий мальчишеский крик:

— Мама, я здесь! Мамочка! Я могу говорить!

Елена Вадимовна вышла за угол клуба. По правую сторону дороги в несколько рядов торчали из снега голые с изогнутыми чёрными пальцами веток низенькие яблоньки. Здесь также охранной цепью стояли пятеро немцев, но сейчас все они копошились в глубине сада вокруг сваленной на колени женщины. Тётя Клава вскидывала голову, словно утопая в болоте, пыталась подняться с колен и кричала. Солдаты держали её за руки, кто-то дёргал назад за клетчатый платок, но женщина упиралась, кричала и рвалась вперёд.

— Сыночек! Мой... Аркашенька!

Солдаты неуклюже ворочали её в разные стороны, задевая карабинами ветки яблонь. На них сыпался редкий сыпучий снег, как мука из прорванного мешка.
Елена Вадимовна видела, как возница замахнулся на Аркашу палкой. Как вплотную к нему приблизился Костя и что-то сказал.
 
Елена Вадимовна, не дыша, оборотилась к саду. Уже ничего не было видно, потому что между солдатами и тётей Клавой стоял Бом. Он перевернул в руках карабин и ударил прикладом женщину по голове.
Елена Вадимовна приблизилась к канаве перед садом. Сани с больными уже подходили к раскрытой ограде двора инфекционного отделения. А обер-стрелок Бом доставал из корзинки и отряхивал от снега толстые вязаные шерстяные носки. Два солдата волокли тетю Клаву к грузовику. От неё остались лишь две полоски на снегу...
Над головой вспорхнула птица. Дятел, красуясь разноцветным оперением, перелетел и сел на обломленную верхушку сухого мёртвого дерева.
Она увидела над собой стальное небо с нависшими злыми беспощадными тучами, налезающими одна на другую
«Ванечка мой!»
— Frau Helen! — послышалось из-за угла.
«Ваня! Ваня! Молю тебя! Услышь меня через эти тучи!» — стучало в голове и мучительно подбирались единственные слова.
— Frau Helen! — настойчивее звал Гельмут,  не спускаясь    с лестницы. — Gehen sie! (Идите!)
Только войдя вслед за Гельмутом в прихожую, но находясь ещё в каком-то забытьи, — она поняла, для чего её вызывали. На узеньком столике у стены стоял металлический поднос. На белой салфетке расположились два блюда: гороховый суп с мясом и жареная курица с зелёным горошком и красной капустой. Рядом с подносом на столике ожидала своей очереди знакомая вазочка с фиолетовым ванильным мороженым. Эту вазочку она сразу заметила, впервые войдя в кабинет бывшего главного врача в августе. Вазочка стояла за стеклом в шкафу и выделялась  бело-голубой росписью Гжель.
Учительница, не дыша, смотрела на обед капитана и... впадала в ступор.
— Es ist Ihnen nicht (Это не вам), — сообщил недовольный Гельмут.
Helen теперь смотрела в его водянистые рыбьи глаза и всё ещё чего-то не понимала.
— Hier ist Ihr Mittagessen (Вот ваш обед), — Гельмут указал на глубокую тарелку, накрытую дощечкой, на скамейке у другой стены.
...Удар в затылок пробудил её. Helen сидела на полу. Она ударилась в обмороке о стенку. Постепенно стала узнавать  слова.
— Sie ist den Augen etwas nicht am Ihr Mittagessen, Herr Hauptman. (Она глазами чуть не съела ваш обед, господин капитан.)
— Warum nicht gefettert? Geben Sie das Wasser und ernaehren. (Почему не накормили? Дать воды и накормить.)
Капитан возвышался над ней, строго и с презрением смотря в её лицо. Ещё три или четыре стука сапог. Всё затихло. В её губы толчками стал влезать край кружки. Она поняла, что Гельмут не отстанет. Взяла кружку и выпила воду.
«Ваня... Ваня...»
Но крики и шум у крыльца на дороге опять затянули всё вокруг неё в суету. Снова застучали сапоги.
— Frau Helen! Steigen Sie ein und starten Sie die Ausfuhrung Ihrer Aufgaben (Поднимитесь и приступайте к выполнению своих обязанностей), — раздражённо бросил капитан.
— Нельзя! Стой, сволочь!
— Нет. Herr Hauptmann!
— Стой. Ты у меня получишь!
— Гер господин! Нет. Herr господин капитан, твою мать!
Последние обрывки ругательств встряхнули Helen. Она узнала голос Зои и слова, которые никогда не ожидала услышать от неё.
— Herr Hauptmann, ну horen sie (слушайте) меня! Лена! Лена, сюда быстро!
Зоя в белом медицинском халате, без косынки, с раскиданными по плечам волнистыми рыжими локонами всё-таки вырвалась из рук солдат и кинулась к Елене Вадимовне.
— Быстро, немедленно, переведи. Случилось страшное. Костя не был в списках. Он сам пошёл. Он поменялся с Изей. Он не должен идти. Пусть вернут. Ещё можно вернуть. Это ошибка!
Елена Вадимовна пыталась понять, морщиня лоб. Зоя дёргала её за воротник с отчаянной мольбой в глазах, обжигая своей болью.
— Ну!
— Herr Hauptmann, произошла ошибка!
— Да, ошибка.
— Der Patient Konstantin... (Больной Константин...)
— Данилов. Константин Данилов! Говори же, — она ещё раз ухватилась за оба края воротника и кричала высоким мальчишеским дискантом с ненавистью и мольбой.
Одиночный  выстрел внезапно остановил всех. Стреляли   в инфекционном отделении. Несколько солдат из цепи ближе к инфекционному отделению побежали к воротам, на ходу сдёргивая карабины.
— Как... — только проговорила Зоя, глядя на солдат, забегающих внутрь. Её лицо сжалось. Медсестра уткнулась головой в платок Helen, закрываясь воротником.
— Was passiert, Frau Helen? (Что происходит, фрау Helen?) — строго спросил капитан Хаген.
— Herr Hauptmann, sehen Sie, es gab einen zufaelligen Fehler. Der Mann, der geradegegangen ist... dort, sollte nicht gehen. Er ging statt... eine andere Person. (Господин капитан, видите ли, там произошла случайная ошибка. Человек, который только что пошёл... туда, не должен был идти. Он пошёл вместо... другого человека.)
Капитан стоял неподвижно.
— Nochmal zuerkl;ren. (Ещё раз объясните.)
— Ging... dort dichter Konstantin Danilov. In Wirklichkeit ist er nicht krank. Er ist ein dichter, der Korrespondent der Leningrader Zeitung. Er ist zufaellig hier... vor Ihnen. Einfach Ihnen nicht sagen. Und jetzt... Er selbst ging, statt der anderen (Пошёл... туда поэт Данилов Константин. На самом деле он не больной. Он поэт, корреспондент ленинградской газеты. Он случайно оказался здесь в начале августа перед... вами. Просто вам не говорили. А сейчас... Он сам пошёл, вместо другого.)
Капитан всё понял, но не мог понять чего-то другого.
— Wer hat die Listen gemacht? Naja, frag Sie. (Кто составлял списки? Ну, спросите её.)
Helen перевела. Зоя ещё больше затряслась в рыданиях:
— Ле-на... — через всхлипы, задыхаясь, вскрикивала она, — я одна осталась... Совсем одна. Никого. Всех отняли.
Helen обняла её и крепко притянула к себе замёрзшие плечи. Крылья лопаток, покрытые снежком, остро торчали через халат.
Капитан видел, что произошла нестандартная ситуация. Характерная, впрочем, для русских. Упрямый плач русской медсестры, не обращение внимания на стоящего в двух шагах от неё офицера германской армии — поджигало с нескольких концов пламя возмущения.
— Janis! Wo Sie! Sofort. Jetzt fuhren hier Menschen, mit denen tauschte... Patient Danilow. Ich warte. (Яниус! Где вы! Немедленно. Сейчас же привести сюда человека, с которым... обменялся... э-э больной Данилов. Я жду!)
Обед уже остыл. Шёл третий час дня. На дороге перед русским корпусом стояли двое саней, заполненных больными. Отто казалось, что все смотрят на него. Не только невообразимость поступка русского больного раздражала своей нелогичностью и явной глупостью. Рёв медсестры, её искренние стенания и поведение такое, будто его, коменданта местной комендатуры, вообще рядом не было, — вызывали крайнее неудовольствие. Отто стоял и со спокойным видом ожидал, когда приведут больного. Зачем он послал за ним, он и сам не знал. Но нужно было осуществлять какую-то процедуру.
С облегчением Хаген увидел, как с порога выскочил Яниус, волоча за шиворот маленького чернявого подростка. Чуть ближе уже стало понятно, что подросток был одет в почти новую чёрную кожаную куртку. Больной бежал, подскакивая  и съезжая ногами в стороны. На нём были короткие кожаные сапоги, явно не его размера.
Яниус доволок больного и поставил его перед комендантом, подталкивая с обеих сторон. Круглые чёрные глаза под широкими чёрными бровями искрились радостью. Рот привычно раздвинулся в подобострастной улыбке, открыв ряд коричневых подгнивших зубов.
— Name (Имя!)
Больной смеялся и вертел головой.
— Как тебя зовут, дурак! — гаркнул Яниус и сорвал с него чёрную шапку. Под шапкой оказались чёрные вьющиеся волосы, завитками заходящие на уши и узкий лоб.
Тут только Отто ясно увидел длинный еврейский нос с тонким окончанием и тонкой спинкой.
— Was? (Что?) — тихо проговорил капитан.
— Я Изя Шац. Поет Костатин Данилов, — наконец выпалил больной, — хы-гы, — и посмотрел в сторону Зои Михайловны.
— Izija? Sie verbargen mich von den Juden in Ihren Reihen (Изия? Вы скрывали от меня еврея в своих рядах), — капитан говорил с угрожающим  спокойствием, обращаясь к медсестре. Он уже не видел слёз, испуга и дрожащих губок.
— Sie wechselten zuhalten, um Juden zuverstecken. Sie wissen, dass Sie getan haben! (Вы поменялись, чтобы сохранить, чтобы спрятать еврея. Вы сознаете, что сделали!)
Helen забыла, что нужно переводить, потому что стало ясно: Зоя понимает всё. Медсестра отделилась от неё, оправила халат и откинула назад мокрые волосы. Она не собиралась отвечать. Она смотрела с ненавистью и гневом победителя не в глаза Отто, а куда-то в район воротника, в центр его медного креста. И этот взгляд мимо его глаз окончательно взорвал капитана.
— Janis! — скомандовал он. — Bringt die Krankenschwester in der Kommandantur. Unter Arrest. (Яниус, уведите медсестру  в комендатуру. Под арест.)
— Helmut, — подозвал денщика, — fugen Sie diese dort... auf drouvni. (Добавь этого туда... на дровни.)
На дороге они остались одни. Капитан знал, что рядом стоит и смотрит на него Helen.
Яниус шагал с русской медсестрой, время от времени подталкивая её в плечо и что-то добавлял по-русски. Медсестра пробиралась, по-детски высоко поднимая ноги в обшитых валенках, так как Яниус повёл её мимо липовой просади, напрямик, по еле протоптанной в снегу дорожке. Его обед тоже остывал.
«О, мой Бог! О, мой Бог! Какие абсолютно, бесконечно, окончательно неисправимые люди. Что они делают. Какая каша в головах. Невозможно понять. И не нужно».
Отто ещё хотел что-то сказать, глядя на удаляющуюся мелькающую среди деревьев рыжую головку, и не мог подобрать слова, выражающего степень его ненависти и брезгливости.
— Я никогда не старался быть жестоким. Но ваши русские... Они сами своим диким поведением оправдывают необходимость директивы «Мрак и туман» (1), — проговорил Отто, недовольный, впрочем, тем, что ему приходилось объяснять свои действия русской переводчице. Повернувшись к крыльцу клуба, задержался на мгновение и добавил:
— Геракл чистил Авгиевы конюшни. Не думаю, что он делал это в белом смокинге и с галстуком-бабочкой.
Фраза была глупой. Капитан понял это, заканчивая её, и, рассерженный, резко шагнул к деревянным ступенькам крыльца.
После обеда солнце спустилось у горизонта под тучи и ослепительно жёлтые последние лучи ярко раскрасили всё, что до этого было серо и хмуро. Зелёные рукава елей стали изумрудными, снег на них искрился и казался золотым. Над голыми ветками тополей и лип разлетались вороны и вдруг с карканьем улетели  в сторону комендатуры.
Вятка, передохнувшая немного, бойко и уверенно ступала  в свои следы. Сани проследовали мимо Елены Вадимовны. Она сейчас видела почему-то только Изю, шагающего рядом так же, как час назад шёл Данилов. Изя был счастлив. Ему надоело уже много дней совсем не выходить на улицу. И ещё — он очень любил летом гулять именно по этой дороге, мимо клуба. Возле старых валунов недалеко от инфекционного отделения он часто находил ежей и с удовольствием кидал в них палочки. Сейчас валуны были укрыты снегом. За ними дальше перед вторым павильоном торчал из снега куст шиповника. Верхние части веток были оранжево-красными. А летом это был большой шар из крупных красных цветов. Он стоял в цветах долго, до глубокой осени. Изя подбирался к нему и среди колючек вырывал ягоды. Они были терпкими, кислыми, с множеством косточек. И всё равно было интересно.
Слева у белой стены ворота раскрылись, и сани въехали во двор.
Елена Вадимовна одна стояла на снегу рядом с крыльцом. Из некоторых саней больные узнавали её, или просто им так хотелось, и махали руками; даже кто-то сказал: «Здравствуйте!».
«Доброго пути!» — крикнула в ответ учительница и помахала рукой. Она провожала их на смерть. Растерянных, удивлённых, весёлых, обрызганных солнечным светом, по которому очень соскучились.
По другую сторону дороги, за канавой, на вытоптанных местах стояли солдаты, безразлично оглядываясь и иногда переговариваясь между собой. Когда в санях показывался какой-нибудь необычный больной или его одежда была особенно изорвана и пестра, — они указывали друг другу на него, громко смеялись и кричали:
— Москау капут! Шталин капут!
«Боже мой! Я никогда не звала тебя! Я не умею молиться. Но как же мне сделать так, чтобы мои слова достигли сейчас его. Пусть он не узнает, что это мои слова. Пусть они придут   к нему во сне. Пусть он сейчас, сидя в окопе или около своего орудия, — вдруг подумает так, как думаю я. Ванечка. Ваня, милый мой. Стриженый затылок. Знай, Ваня, что это не люди. Это звери. Это сатанинское отродье. В человеческом облике. Ваня, не жалей их! Убивай их. Всех, кого будешь встречать на своем пути. Это свора собак, свора трусливых, самодовольных, лицемерных, жадных и грязных животных. Их надо убивать. Они не понимают языка человеческого, потому что у них нет сердца человеческого. Не доверяй их улыбкам, Ваня. Не доверяй их заверениям и объяснениям. Они все состоят из лжи. Они все ненавидят нас. И потому мы имеем полное право уничтожать их. Ваня, только не жалей, только не ищи в них потерянную, заблудшую, ошибающуюся душу. Не обманись, Ваня. Убивай. Услышь меня. Нас убивает не их сила, а наша жалость».
...Теплело. Пошла последняя подвода с Толиком и Игорьком в красном Зоином берете, с больными, укутанными в последние куски одеял. Они уже устали ждать и сидели сейчас в санях, засыпая, стукаясь друг о друга, вопросительно озираясь, будучи без сил тревожиться и бояться.



(1) Директива «Мрак и туман» — директива от 7.09.1941 г., согласно которой все лица, в какой-либо степени выступавшие против фашистских захватчиков, если они не подвергались казни на месте, вывозились в Германию. Об их судьбе ничего не сообщалось родственникам, чтобы держать их всё время    в состоянии беспокойства и тревоги.