Солипсист. Тема 4. Имманентный мир дедушки Джорджа

Из истории одного душевного заболевания.

 
Тема 4 Имманентный мир дедушки Джорджа

                «Не любо, не слушай, а другим не мешай»
                (Народное присловье)
   1.
       Дальше, то есть прямо сейчас,  последует  нечто типа сказки. Или полусказки-полубыли. Можете не поверить в нее («Галиматья какая-то, фантастика в чистом виде»), - я за это на вас зуба держать не стану. Придерживаюсь мнения, что читатель у нас сейчас, как покупатель в прошлом (сейчас по-иному), всегда прав. Хотя, с другой стороны, эта галиматья все же имела место быть. Я тому еще живой свидетель. А коли так, из повествования - верите вы в написанное или нет, или верите, но, скажем, только наполовину, - ни словечка не выкинешь.   
       Когда состоянию анабиоза пришел конец, когда кровоток усилился, а пульс забился чаще, меня из ямы чем-то подцепило, а потом выбросило на поверхность. Я очнулся и обнаружил себя пребывающим в неком чудном пространстве. Назвать его парком? Садом?.. Хм… Н-ну, может быть. Хотя последнее означает, что кто-то из тех, кого прежде называли просто садовником, а сейчас, форсу ради, - ландшафтным дизайнером, приложил к сему руки, применил свои знания о том, как разбить газон, правильно высадить плодовые деревья, подобрать наилучшее сочетание цветов для клумбы и тому подобное. Здесь же, где по  чьей-то воле, неизвестно зачем,   я оказался, ничего подобного вмешательству человеку, будь он выпускником, допустим, агротехнического института или даже доктором биологических наук, я не увидел. Все выглядело очень натуральным и от того, наверное, до такой степени подлинно потрясающе прекрасным. Гармоничным. Уравновешенным.  Приводить какие-то примеры этого прекрасного? Выступить с объяснением, отчего один, скажем, ландшафт кажется более ласкающим взгляд, чем другой? Ни Боже мой! «Объяснить» означает «убить». ТО, что сейчас предстало моим глазам, можно было только созерцать и ЭТИМ же лишь молча любоваться.
          Я любованием  и занялся, благо никто и ничто мне предаваться этому занятию не мешал. Я чувствовал себя ничем не обремененным, а открытый якобы Исааком Ньютоном закон земного   притяжения («якобы» потому что относительно как лидерства, так и  самого закона в настоящее время  стали возникать  другие мнения) на меня нипочем не действовал.  Это значит, я мог, при желании, совершать в воздухе какие угодно кульбиты, наподобие тех, которые, например,  совершают космонавты. Хотя пока это желание отсутствует, но как знать? Аппетит, как говорится, приходит во время  еды. 
       Впрочем, чтобы поесть, нужно вначале обзавестись элементарным желудком: у меня нет стопроцентной уверенности, что таковой у меня имеется. Впрочем, это касается не только желудка. Все мое… то, что называется телом… часть моей физической структуры , включающей спину, грудь, живот и так далее… Я все это вижу, но как будто совсем не ощущаю. Также как не ощущаю никаких болей. Никакой пневмонии. Это она уложила меня в постель.
Ну, не чудеса ли все это? И… жив ли я, или преобразился в дух? Нечто эфемерное.  Вот лежу… Хотя отчего «лежу»? Стою! На своих двоих. Лицезрею… Пока непонятно что. Опять же только ощущаю… Все замечательное, куда ни бросишь взгляд. Все расчудесное.  Все привечает, манит, зовет. Но мне бы еще хотелось хоть какой-то определенности. Хотя бы одной крохотной стрелочки, указующей, куда мне идти. Дающей мне понять, что я попал не на какой-то необитаемый остров. И что я вовсе не Робинзон Крузо второй половины двадцатого века.
        Но ни стрелки, ни тропинки. Везде, куда ни бросишь взгляд, сплошная зеленая, благоухающая, принимающая тебя с распростертыми объятиями, но незнакомая чужая сторона. И тогда я решился покинуть это место и отправился на поиски… «Если не встречу человека, авось, набреду на какое-то животное… Желательно, конечно, чтобы оно было травоядным… Не встречу само животное, быть может, посчастливится заметить его следы… свежие какашки. «А дальше, как Чингачгуг, сориентируюсь». Если животные в этом расчудесном мире вообще какают. Вполне может быть, что здесь налажено какое-то полностью безотходное производство.
        Сколько времени я на эти поиски  потратил? Ни малейшего представления. Механических часов при мне нет, остались в моем жилище. Светло, тепло, но солнца совсем не видно. Да и ощущение времени во мне будто бы притупилось. В какой-то момент что-то во мне подсказало, что я здесь не один. Огляделся.
        Да, так и есть! Всего-то  в паре десятков метров от меня. Человек. Не дикарь какой-нибудь, в перьях, с пикой, с татуировкой на обнаженной мускулистой груди: вполне цивилизованный, одетый очень даже прилично.  Вооруженный, но не  пикой, а зонтиком – тростью. Да еще и очечки в красивой оправе. Я  обрадовался этой встрече, чего никак не скажешь о человеке: он, скорее, растерялся.
-Послушайте… - я решительно устремился к человеку, он же-симметрично -попятился от меня.  – Подождите, не уходите. Я вам ничего плохого не сделаю. Вы местный? Вы понимаете на русском?.. Пожалуйста, помогите мне.  Я, кажется, заблудился. Только покажите мне дорогу. Мне больше от вас ничего не нужно.
Кажется, понял, если перестал пятиться.  Я подошел к нему поближе, однако, чтобы не спугнуть, оставил между нами разделительную, шириной с метр,  полосу ничейной территории.  Сблизившись таким образом,  повторил просьбу. На этот раз на своем корявом английском:
- Я насинг бэд виз ю. Ай лост май вей. Плиз шоу ми…- на секунду задумался от того, что забыл, каким артиклем лучше здесь пользоваться. «Если “зэ”, что-то конкретное, если “а”, - все, что угодно. А это очень важно для меня».
     Я не успел решить эту задачку, когда услышал на прекрасном русском:
-А вы кто? Как вы здесь оказались? Тут посторонних  быть не должно.
      «Ну, слава Богу! Свой».  Образованный, я  попытался, как смог, объяснить. Мол, меня сильно прихватило, я принял лекарство, лег и, видимо, крепко заснул. А потом, неизвестно, как, оказался здесь. Повторяю, я говорил на чистом русском, но, как мне показалось, человек из того, что я сказал, ничего толком не понял. Что и неудивительно, учитывая, что я сам ничего по большому счету, да и по маленькому тоже не соображал.
-Вы нарушаете, - человек попытался выглядеть строгим. - Сюда вход посторонним строго запрещен. Вы можете горько поплатиться за это.
     Он мне робко угрожал. Я еще раз попробовал объясниться.
-Я все понимаю. Но все случилось против моей воли. Сейчас же я  прошу только об одном. Видите ли, я по профессии врач. Я был при исполнении, присутствовал при родах. Но, судя по всему, подхватил простуду. Или даже хуже. Пневмония. Я ищу выход. Мне нужно к больному. Мне необходимо срочно его осмотреть.
Ясности в общую картину я этим сбивчивым рассказом не принес, скорее, наоборот, но, кажется, в какой-то мере успокоил человека. И то хлеб. Он начал догадываться, что имеет дело не с нарушителем, а с пострадавшим.
-Вы знаете, где вы находитесь?– вопрос обращен ко мне.
-Ни малейшего представления.
-Ведь это все… – человек помахал зонтиком. – Всего этого, по правде говоря,  реально не существует.
-Как?– естественно, не понял я.– Как такое возможно?
-Да. Это… я бы сказал… в некотором смысле  сюрреалистическая  территория.
-То есть?
-Ирреальная… Так  понятнее?
Я тупо молчал.
-Эта земля… этот  мир… в реальности… в природе…  ничего этого не существует. А находиться здесь позволено только посвященным.   Вы, судя по всему, не посвященный. У вас  есть допуск?
-Нет,- признался я. – Никакого допуска. Я вошел сюда совершенно свободно. Меня никто не остановил…
-Значит, все-таки вы нарушили.
-Кажется, я понимаю. – Меня действительно осенило. Вспомнил, в какую переходную историческую эпоху я живу: я попал на чью-то латифундию. Пришпоренный этой догадкой, уже более уверенный в себе, я продолжил. - Это так называемая частная собственность?  Есть хозяин? А вы его злая собака?.. Не обращайте внимания. Это шутка.  Но, во-первых, я ничего не нарушал, во-вторых, я  не собираюсь здесь жить. Вообще долго находиться. Я же ровно с этого и начал. Мне надо только как можно скорее выбраться отсюда. Моей ноги больше здесь не будет. Мне не нужно чужого идеального ирреального. У меня есть свое. Я же только обращаюсь к вам за помощью… Вы – сами – человек? Или, прошу прощенья за бестактный вопрос,  вы кто?
      Человек на пару-другую секунд задумался. Только сейчас  я его, как следует, разглядел, а то все было как-то недосуг. Да, подтвердилось первое впечатление: молоденький. Пожалуй, лет двадцати пяти. Тонкого телосложения. Не рабочая кость. Должно быть, интеллигент далеко не первого поколения.  О том, что наряд на нем довольно необычный, не будничный, а именно: приглушенно-оранжевой расцветки, отлично сидящий на нем  вельветовый костюмчик, замшевые ботиночки с причудливыми пряжками-липучками. Про зонт-трость, кажется,  уже сказал.
-Послушайте, помогите мне поскорее убраться отсюда. Буду очень вам признателен. Я не за тем пришел, чтобы что-то у вас подсмотреть, украсть. Я  заблудился и  очень спешу… Если вы подумали обо мне что-то нехорошее… Могу показать вам… Паспорта, правда, при мне нет, - меня переместили в вашу ирреальность без спроса, я не успел, как следует подготовиться… Хотя…
     Да, я же еще не сообщил, каким был мой наряд: легким, дачным.  Футболка с надписью «I’m fine!», парусиновые штаны, штиблеты типа «шлепанцы». В таких лучше всего ходить по пляжу. Все было, действительно, моим, однако, не помню, когда я это на себя надевал.
-Хотя… - я только сейчас обратил внимание на то, что цепко держу в руке какую-то бумажку.  Поднес ее к глазам. 
                «Удостоверение.
         Выдано гр. Зобак Ивану Георгиевичу в том, что  И.Г. Зобак действительно является врачом первой категории, и имеет право самостоятельно принимать роды, также как и пользоваться всеми имеющимися под рукой средствами родовспоможения, не испрашивая на это специального разрешения».
        Бумажка настоящая, не поддельная. Подписанная каким-то медицинским начальником из горздравотдела. У нее, то  есть у бумажки,  своя предыстория, как и отчего это никчемное удостоверение  вообще  появилось на свет, но сейчас рассказывать об этом не время и не место. Зато уместным и своевременным было то, что оно оказалось у меня в руке. Можно подумать, что кто-то специально экипировал меня к этому приключению и даже снабдил каким-то бумажным подтверждением, что я не прилетел, допустим, с луны. 
        Я молча протянул эту писульку  по-прежнему подозрительно поглядывающему на меня… то ли сторожу, то ли охраннику. Скорее всего, доверенному лицу, защищающему или представляющему интересы новоявленного постсоветского латифундиста-плантатора. Это лицо молча взяло… прочло… Как будто оживилось. С интересом,  пытливо посмотрело на меня.
-Что? – спросил я. – Вам что-то непонятно? Спрашивайте, я объясню. Мне скрывать от вас нечего.
        И вот что за моим «спрашивайте, объясню» последовало:
-Простите… Вы действительно имеете к Джорджу Бёркли какое-то отношение?
        Вначале я не понял, о ком вообще идет речь.
-Повторите…
-Джордж Бёркли… Знаменитый философ 18ого века. Автор «Трактата о принципах человеческого знания». Вам приходилось когда-нибудь находиться в заточении за то, что читали эту книгу и даже придерживались ее основных положений?
       Вот только когда меня осенило. Как же я мог позабыть про старину Джорджа Бёркли!  Настолько растерялся, что не нашелся вначале, чем ответить, кроме грубоватого:
-А вам-то, простите, что до того?
-Так, значит, все-таки это вы?
-Допустим…
-Надо же! – узкое интеллигентное лицо молодого человека расплылось в широкой пролетарской  улыбке.
-А в чем дело?
- Я родственник  автора этого трактата. Его пра-пра-правнук. Да-да, я говорю о Джордже Бёркли. Ну, не удивительно ли?
        Я по-прежнему ничего не понимал. Поэтому молчал. С моим же визави случились поразительные перемены. Куда-то подевалась вся его чопорность. Он  пришел в крайнее возбуждение. И, что меня особенно приятно в нем поразило, - то, с какой почтительностью  он стал со мной обращаться.
-Я вас отлично понимаю, Иван Георгиевич. Вам нечего сказать. Вы обескуражены. Впрочем, я тоже… Я вам все объясню… Если, конечно, вам это интересно.
-Д-да уж, - пробормотал я. – Куда как интересно.
-Слушайте. Мой пра – прадедушка уже по русской линии Афанасий Ильич Безруков  был из окололитературной среды. Одно время очень увлекался творчеством Джонатана Свифта. Где-то в середине девятнадцатого совершил поездку в Дублин, чтобы сочинить о нем статью для журнала «Отечественные записки» Андрея Александровича Краевского.  Там познакомился с правнучкой Джорджа Бёркли… Ведь они, я имею в виду Джонатана Свифта и Джорджа Бёркли, были одновременно и земляками и современниками. Молодые люди приглянулись друг другу, поженились,  и Афанасий Ильич увез правнучку Джорджа Бёркли в Петербург. В результате, почти два столетия позже  появился я.
-Очень приятно. Но я - то  здесь при чем? – я продолжал оставаться ошарашенным.
-При том, что, если вы действительно тот самый Иван Георгиевич Зобак, о котором я знаю, я о вас читал, а не кто-то другой, под той же фамилией…Тот самый Зобак, которому  пришлось так много пережить…
- Что вы имеете в виду?
-Вы ведь  были осуждены по политической статье. Как стойкий приверженец  учения о солипсизме, творцом которого является Джордж Бёркли…  Разве это не переживание? Еще какое! Оказаться в застенках…
-Да откуда у вас все это?!
-Да! Извините, - молодой человек приосанился, то есть распрямил слегка искривленную, видимо,  вечным сидением над книгами спину, расправил неширокие нетрудовые плечи. - До сих пор не представился. Родион Безруков. Аспирант кафедры «Современная западноевропейская  философия» при Ленинградском государственном Университете. Тема моей кандидатской «Роль и место Джорджа Бёркли в современном неоплатонизме». Я излазил все доступные мне источники. Вы с вашим трепетным, грозящим вам самыми жестокими неприятностями отношением к наследству знаменитого философа не могли ускользнуть моего внимания. Вы, со всеми вашими единомышленниками, конечно,  попали в самый его фокус. Вы – настоящие герои своего времени.
    «Мамочка родная! Ну, не бред ли сивой кобылы все это?»
     Представить себе… на секундочку… что человек подхватывает двустороннее воспаление легких, забывается, потом сознание приходит к нему, он видит себя в каком-то чудном месте в окружении чудной растительности, а потом ему является некий очкастенький молоденький гражданин и заявляет, что он является потомком некой дублинки… Не уверен, что ‘дублинка’ нужное слово, хотя  есть же “Дублинцы”, известное сочинение моего когда-то кумира мага стило Джеймса Джойса. Если ему было можно, почему мне нельзя?… Так вот… Предыдущее предложение осталось незаконченным… А! Да ладно. Слишком много впечатлений, чтобы еще задумываться о грамматике.  Нужно обладать мудрой головой царя Соломона, или, по меньшей мере, того же Джорджа Бёркли, чтобы разобраться со всей этой абракадаброй.  Словом, такая вот мешанина сейчас у меня в голове.
        Собрался только за тем, чтобы задать вопрос:
-И что из этого следует?
-Вы же хотите, чтобы вас вывели отсюда, не так ли?
        Я подтвердил энергичным потряхиванием головой.
-Неужели вам не хотелось бы здесь задержаться?.. Уверен, вы получили бы здесь массу впечатлений…
. Что сказать? Предложение было заманчивым, но я должен быть последовательным. Моим первоначальным намерением было вернуться в больницу, убедиться своими глазами, что с малышом, ради спасенья которого я пошел на такие тяжкие испытания, все в порядке, что ему больше ничего не грозит. Как это? «Делу время, потехе - час».
-Нет, - таким был мой ответ. – Благодарен за ваше предложение, но мне вначале хотелось бы…
-Не волнуйтесь, Иван Георгиевич. Я вас услышал. Я помню. Выведу вас в любое место, куда вы  пожелаете. Для меня это такая честь! Отблагодарить, хотя бы так… скупо…  человека, которому мой прапрапрадедушка настолько сильно обязан. Но  прежде всего… Я ведь здесь тоже не ради праздной прогулки, как вам, наверное, показалось.  Это не моцион. Мне  необходимо уладить один конфликт. Видите ли… Не знаю, как вам понятнее объяснить… Конфликт между двумя объектами. Они же мои подопечные. Я получил сигнал, что их отношения обострились, и мне придется уделить  этому какое-то время. Как только улажу - к вашим услугам. Я выведу вас. Можете в этом ни капли не сомневаться. А сейчас, я попрошу вас, - следуйте за мной. Старайтесь при этом не отставать… И, прошу вас, поменьше здесь что-то трогайте. Вы можете безо всякого на то злого умысла ненароком нарушить многолетний установленный еще дедушкой Джорджем Бёркли порядок.
Что ж? В чужой, как говорится, монастырь со своим уставом не ходят. Я вынужден был подчиняться. А все остающиеся не проясненными недоумения, вопросы… Потом, потом.
        Итак, я принял окончательное решение, я согласился с доводами. Этому человеку необходимо кого-то с кем-то безотлагательно примирить. Мы тронулись с места и куда-то пошли. Тот есть, пошел  родственник Джорджа Бёркли,  я, тенью, чуть-чуть отставая, последовал за ним.  Отошли от места, где наши пути пересеклись, метров, по моим ощущениям, на пятьдесят, когда я все же решился задать один из терзающих меня вопросов:
-То, где мы сейчас находимся… То, что вы назвали ирреальной действительностью…Это все же имеет какие-то топографические обозначения? Широта, долгота. Хотя бы просто название на географической карте.  Чтобы как-то, при желании, найти.
-Увы, Иван Георгиевич. Все, что у вас сейчас перед глазами, это воплощение представлений моего дедушки об идеальном мире. Эманация его духа. Его, скажем так, своеобразный эрмитаж. Но он был настолько щедр, что допустил проживание в этом мире и других представителей рода человеческого. Которые бы также отвечали его представлениям, каким должен быть идеальный человек. Наверняка вы отвечаете самым главным критериям такого идеального человека. Иначе бы вас не посадили за решетку.
-Вы знаете, - я нашел, что будет справедливым, особенно после того, как вас обозвали идеальным человеком, выложить всю правду о себе, - должен вам честно признаться, мое увлечение писаниями вашего пра…
-Можно просто «дедушка». Так будет удобнее.
-Словом, писаниями вашего дедушки… длилось совсем недолго. Я только вышел из-за решетки, и началась муторная во всех отношениях текучка. Как говорится, не до жиру…
-Бытовуха, - внучонок Джорджа Бёркли чуть обернулся, чтобы увидеть меня, согласно кивнул головой. – Я вас понимаю, Иван Георгиевич. Жизнь за решеткой и жизнь на свободе – тягостное, должно быть, ощущение. Отупляющий перепад. Что же касается  солипсизма… Я вам напомню его основные положения… Если вы не против, конечно…
-Если это не займет много времени.
-Нет-нет! Ни в коем случае.  Конспективно…  Начнем, пожалуй, с его «Esse est persipi». Что означает…
-«Быть значит воспринимать» - я опередил аспиранта.
     Да, если прапраправнук счел наиболее удобным называть своего затерявшегося  в веках родственника дедушкой, то я нашел, что мне уместнее всего именовать его «аспирантом».
       Итак, мною было только что озвучено:
-«Быть значит воспринимать»…  Или правильнее:  «Быть воспринятым»?
-То и другое справедливо. Браво, Иван Георгиевич! Вот видите! А вы говорите, что все на свете позабыли.
      Справедливости ради, в том, что я корректно перевел с латыни на русский, нужно быть благодарным тому, что мне пришлось в институте изучать латынь, положено по программе обучения, я даже этой древностью  в свое время довольно сильно увлекся. Потом, как часто со мною бывало, увлечение прошло. Но кое-какие крохи знания все же остались. Аспиранту, правда, я в этом не признался. Пусть думает, что я по-прежнему, как он считает, одурманен учением его дедушки. Пусть сохраняет почтительно-уважительное отношение ко мне. Хотя та же справедливость, с которой я начал этот абзац (см выше), продиктовала мне следующую сентенцию:
-Я воспринимаю вас, за счет этого я существую. Допустим. Но не станет  меня, ровно тут же не станет и вас. Вы исчезнете…
-Отлично! – воскликнул аспирант. – Великолепно! Именно это и провозглашается учением солипсизма.
-Но если это так, - я все не успокаивался, - это означает «Вы есть, пока я есть». Разве не так?
-Именно, именно так, Иван Георгиевич! Теперь я окончательно убедился, что вы настоящий солипсист. Даже, если вы со временем что-то забыли… Текучка, как вы выразились, заела. Но солипсизм у вас в крови. Вы родились с этим. Мы – оба – если взять за образец только нас двоих, существуем только в наших перцепциях. Не более того. И  второе генеральное положение: Solus ipse sum. – Далее, не дожидаясь моего перевода, -  да я бы уже и не перевел: это предложение было посложнее первого, - продолжил.  -  «Существую только я и никого более». Вам это понятно?
-Отчасти, - полусогласился я.
-Что-то вас смущает?
-Я бы все же перевел это, как «Один. И только».
-Один. И только?.. Ну, может, и так. Самое важное, мы с вами сходимся в главном. Все, что выходит за рамки «Один. И только», - это уже постоянно на каждом шагу каждое мгновение обманывающая нас иллюзия. Или, чисто на русском выражаясь, лабуда.
     Видимо, аспирант был не на лучшем счету у начальства, у него была незначительная преподавательская нагрузка, вот он и соскучился по кафедре, по указке. Теперь ухватился за возможность потренироваться на мне, прочесть мне какую-то из его заранее написанных лекций.
-То и другое является краеугольным камнем дедушкиного солипсизма, - заливался аспирант, как соловей. - Не поняв, не приняв этого, дальше уже невозможно воспринять его учение в целом. Словом, остаться неучем. А теперь о том, о чем вы мне задали вопрос... – А я уже и позабыл, о чем я его спросил. - Нам всем судьбой нашего рождения предопределено  жить, оставаясь  в тесных удушающих рамках чувственного реального мира. Он в отличие  от послушного податливого имманентного мира дедушки Джорджа… - аспирант ради убедительности в очередной раз взмахнул своим зонтом-тростью, - от нашей воли почти не зависит. Это уже нечто другое. Если это эрмитаж, утеха, отдохновение, то там… - Зонтик-трость устремилась к небу. - Это  стихия, Иван Георгиевич. Которая нашей воле во многом уже не подвластна. Мы можем только наблюдать, делать замечания, если что-то нам не нравится. Нас могут послушать, чаще – нет. Кардинальных способов, инструментов  изменить, вернуть в устраивающее нас русло – фактически никаких… Есть одно, но оно слишком… как бы это сказать?.. трагично. При этом вся  парадоксальность ситуации заключается в том, этот же мир  обязан  нам своим существованием.  Это, примерно, та же история, что  у матери с ее ребенком. Вы представляете, конечно.
-Нет, - признался я, - не представляю.
-Ребенок вначале кажется  таким беспомощным, крохотным. Однако проходит время, и он неизбежно подрастает.  Может вырасти до размеров великана, а  мать такая же. В лучшем случае, а то еще и съежится в размерах. Ей уже со своим ребеночком не совладать, он выходит из ее подчинения. Попробуй – подчини… Дедушка Джордж на этом обломал свои зубы… Впрочем, мы уже подошли. Пока остановимся на этом. – В этом месте аспирант действительно становился, а дальше перешел на шепот. -  Они здесь… Те, кто мне нужен. В паре десятков метров отсюда. Сейчас я вас оставлю. Пожалуйста, ведите себя поаккуратнее. Они здесь все сверхчуткие. Любой шум, постороннее, заставит их излишне нервничать, они всполошатся, а моя миротворческая миссия может осложниться.
       Предупредил и  скрылся за ближайшими кустиками, а я остался на какое-то время один.
     "Ну и дела!"
      Сказать, что после всего услышанного, моя голова едва ли не в буквальном смысле этого слова разрывалась на части, почти ничего не сказать… Да кое-кто из вас, читающих, должно быть, и на себе это почувствовал…  Особенно сильными болями отметились, что вполне закономерно,  височные области моей бедной черепушки. Я проверил у себя пульс. Под девяносто. Не смертельно, но лучше б хотя бы чуточку пониже. Еще одно такое же откровение, такая же лекция,  и меня, точно, уже на полном основании можно будет  командировать в ближайшую психлечебницу.  Но пока я свободный гражданин… Впору попробовать хотя бы элементарно разобраться. Как говорится, «отделить зерна от плевел».
    Еще раз бросил взгляд на то, что меня сейчас окружало…. Полная идиллия.   Да, все тот же, что и полчаса назад: расчудеснейший мир. И неважно, что он, как я узнал, нечто типа игрушечного. Что мне-то до этого? Пусть так. Порхающие вокруг меня  беззаботно бесчисленные бабочки, некоторые  бесстрашно садятся на меня. Я остерегался  их  отгонять: помнилось недавнее предостережение аспиранта: «Они сверхчуткие. Могут переполошиться». Наверное, это  относилось и к бабочкам. Мне теперь нужно ко всему относиться с большой осторожностью. Никаких неловких телодвижений.  Я их, допустим,  трону, а они неверно интерпретируют, подадут сигнал  тревоги. Этот сигнал достигнет слуха, не дай, конечно, Бог, того же  дедушки Джорджа Бёркли. Он, в гневе: «А ну подать сюда Ляпкина-Тяпкина!»…
       Бабочки, насекомые это что? Это семечки. А то протрусило, едва меня не задев,  какое-то крупное, однорогое существо. Такое же, правда, показательно не агрессивное, как и насекомые. На меня – ноль внимания… Неужели единорог?  Такие, в реальном, чувственном, то есть выведшем Джорджа Бёркли из равновесия мире, исчезли с лица земли еще в незапамятные времена. Хотя не совсем в «незапамятные». Благородный разбойник Робин Гуд, как сейчас помню, за ними еще охотился. Об этом поется в  балладах о  легендарном Шервудском лесе… А там, чуть в отдалении от меня, прошествовала  еще и парочка… кажется, туров: несут на слегка запрокинутых головах  арфоподобные  рога.  Такие же балладные существа, что и единорог.  Видимо, у дедушки Джорджа особенно трепетное отношение к средневековью. Ностальгия.
     Так что же? Каков итог? Если взять и поверить тому, что я только что  познал из прочитанной мне лекции, -  я сейчас в некоем уголке, заповеднике, где все,  начиная с какой-нибудь травинки- былинки и заканчивая всем живым, чему позволено здесь плодиться и размножаться, -   отвечает лишь самым высоким запросам не только хозяина, но и творца этого заповедного уголка. Я о  дедушке Джордже Бёркли. Соизволившем, если поверить его пра-пра-внучонку,  обозвать этот уголок живой природы  «имманентным». Насколько мне, пусть и далекому от философии человеку, известно, имманентное означает «божественное в миру». Подоплека его желания уединиться в эрмитаже  очевидна: сломал зубы на реальном, заменил  тем, обо  что зубы  не обламываются: эфемерном.  Аспирант дал еще такое определение  «самое желанное». А на выходе мы имеем «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». 
Чувствуете, как я саркастически настроен? Чем-то меня этот авторитетнейший, благочиннейший, мудрейший солипсист под №1 разозлил. Пока сам не знаю, чем.   
Характерно, однако, то, что он не соизволил поселить  здесь ни одного хомо сапиенс. Аспирант не в счет, он приходится творцу этого заповедника дальним родственником. Я вообще с боку припека. Затесался сюда не  по праву. Я подозреваю, вход хомо сапиенс сюда, по меньшей мере,  ограничен, если совсем не запрещен. Что, впрочем, может быть вполне объяснимо, учитывая какой разборчивый, недоверчивый к праздно шатающимся век на дворе. Я говорю о веке не нынешнем, а когда еще жил и творил Джордж Бёркли.
    Подумать только: осьмнадцатый! Причем его  лишь первая половина.  Еще  Екатерина, урожденная София Августа Фредерика Ангальт-Цербсткая, не поквиталась с ее августейшим  супругом  императором  Петром III за то, что он ей периодически изменял. То с одной фрейлиной, то с другой. А ее фавориты еще  не водрузили на нее корону. Саня Пушкин, будущее солнце русской поэзии, скорее всего, еще не родился. Еще ни единой строки не сочинил. Варварское, дремучее время.
Может, и хорошо, что простому смертному… их тогда  называли «смердами». заимствовано, кажется,  из  французского … сюда забрести   практически невозможно.  Не будь этого запрета , и этих буколических картинок, пейзажей, единорогов  точно б тоже не было. Позатоптали бы все на свете, повыламывали, повырубали, кострищ бы для готовки шашлыков поразвели…   Впрочем, может, я ошибаюсь. Я ведь еще не знаю, какими, в представлении Джорджа Бёркли, должны быть «имманентные», угодные, как я подозреваю, его взору, обонянию хомо эректусы. Прямоходящие. Может, настолько же воспитанными, одухотворенными, внушаемыми, как те же самые загадочные подопечные, которых в эту самую минуту примиряет его внучонок аспирант… Да, его по-прежнему не видно и не слышно. «Как бы он не бросил меня на произвол судьбы!»
    Время идет, аспиранта, хотя и обещал: «Я скоро» -  нет и нет. Мне ничего не остается, как и дальше предаваться праздным размышлениям на тему «Имманентный мир дедушки Джорджа».
   Итак… Похоже,  данный   чудесный мирок, несмотря на все его плюсы, все-таки   чем-то меня не устраивает. Раздражает. «Я бы под себя сотворил что-то другое». В любом случае, единорогов я бы, скорее всего, не возвращал. Они мне чужие. Зато кротких морских коров… их еще, кажется, называют ламантинами…  на памяти, если не меня самого, то моих ближайших предков начисто истребленных бессердечными, пекущимися только о своих безразмерных желудках  колонистами где-то на пляжах Полинезии – их да, я бы обязательно вернул… А колонистов, к чертовой матушке,  переселил бы куда-нибудь поближе к пляжам Гренландии… Хотя, разумеется, главный раскол между миром моим и миром родственника моего аспиранта вовсе  не в этом.  В мировоззрении.  Начнем с того, что  я  не адепт англиканской церкви, более того – даже, по гамбургскому счету, не христианин. Я, скорее, диссидент-еретик. Искатель. Допытывающийся. Промывающий сотни тысяч тонн бесполезной руды, чтобы выудить крупицу драгоценной МОЕЙ Правды. Заодно и  СВОЕЙ Красоты. Она тоже имеет место быть,  я об этом, если точно не знаю, то, по меньшей мере, догадываюсь. Главное – МОЁ. И никаких гвоздей. А что  подумает, что скажет княгиня Марья Алексеевна, - это уже дело десятое.
    Чу! Кто-то идет… Нет, не аспирант. Опять единорог. Скорее всего, тот же , только где-то отыскал свою подругу. Видимо, они поссорились, и он попросил у нее прощенья. Теперь, умиротворенные, довольно похрюкивающие,  возвращаются в свою обитель. «Проходите, проходите побыстрее! Не мешайте. Я еще не доразмышлял…».
     Так вот. Возвращаясь к нашим баранам. Точнее, к единорогам. Наверняка мой мир, лелеемый моей мечтою, моими представлениями о Правде,   Красоте и тому подобное,  будет чем-то отличаться от того, что желанен, угоден, приятен почтенному преподобному Джорджу Бёркли. Это неизбежно. Тот, с  кем я себя сейчас сравниваю, существовал в рамках какой-то давным-давно установившейся многовековой традиции, начавшейся с крушения римской цивилизации и заканчивая грядущей якобинской революцией. Кажется, ничто не предвещало, что все это – традиционное – так скоро взорвется, взлетит на воздух. Вместе со всеми их придворными этикетами, повсеместными эвфуизмами, нелепыми дуэлями… впрочем, нет, дуэли еще на какое-то время останутся…  напудренными париками, брыжами,  фижмами. Много-много всего! Я же… Дитя, внук, правнук  возмутившегося, возжелавшего элементарного хлеба и самых грубых зрелищ мелкотравчатого буржуа… Думаете, октябрьская революция это дело рук пролетариата и трудового крестьянства? Да ни фига подобного! Именно – именно мелкой ничтожной буржуазии. «По справедливости!» – прущее из самых глубин души люмпен-пролетариата Шуры Балаганова. Думаете, из кого это прет? Из пролетариата? Ничего подобного. Из  недорезанного хозяина разоренной до тла рыбной лавки. Я же – дитя всего этого: недорезанного и недоразоренного.  От того и мне это Шурино «По справедливости, гражданин Бендер!» так дорого и близко.
Я еще в привычных для русского молодца на распутье выборах,  борениях: «Направо пойдешь – коня потеряешь, прямо – сам пропадешь…», - а из-за кустиков выныривает аспирант. Довольный. Улыбающийся. Вот кто, похоже, добился поставленной перед собой цели: помирил двух антагонистов, привел  к общему знаменателю.  Все, вот и конец пришел нашим праздным размышлениям по поводу оседлавшей нас  имманентности.
    Я аспиранту, шепотом:
-Ну, как? Уладили?
     Он же  мне нормальным голосом:
-Да… Говорите, не бойтесь. Напряжение спало. Стороны остались довольны. Обязались больше не ссориться.
-Довольно быстро, - мне захотелось сделать аспиранту комплимент. Может, даже в компенсацию за то, что не в очень комплиментарных тонах только что посмел подумать о его дедушке, а заодно  и о сотворенном им для собственного ублажения  мире.
-Да, - аспирант заулыбался уже во всю ивановскую, - в мире реальном на это ушло бы куда больше и времени и сил.  Иное дело здесь.
-Если не секрет, с кем же вы вели там переговоры?
-Ландышево семейство… Да, тот, что серебристый. С одной стороны. Крушина ольховидная – с другой. Ее излишне агрессивная молодь покусилась на плантацию ландышей. Да, такое здесь, к сожалению,  хотя и крайне редко, но тоже  встречается. К счастью, благодаря предусмотрительности дедушки Джорджа, они все наделены Разумом. Они внушаемы. Это во многом облегчает мою задачу.
Ну, это уж слишком! Я не выдержал:
-Не говорите глупости!
   Аспирант с удивлением уставился на меня. Я же, смягчая тон:
-Я о Разуме.
-Напрасно, Иван Георгиевич…  Похоже, вы мне не верите.
-Признаться, да. Как иногда говорят в таких случаях: «Ври, ври, да не завирайся».
    Аспирант обиделся. Даже надулся. Я также не хотел отступать. На меня тоже что-то нашло. Так мы и шли какое-то время, надутые, не глядя друг на друга. Первым пошел на мировую аспирант:
-Я на вас не обижаюсь… Если вы так считаете, это лишь говорит о том, что вы плохо знаете моего дедушку. Для него  было особенно принципиально важно, чтобы его мир населяли исключительно разумные, отвечающие за свои поступки  существа. Это главное отличие мира  чувственного, в котором мы живем, и в котором Разума, в чем вы,  наверное также нередко убеждаетесь, днем с огнем… и того, в котором предпочел бы жить он. Две большие, как у вас это называется, разницы.
-Не «у вас», а в Одессе. А как у вас?
-Если вы о мире реальном… Повторяю, нас поселили в одном мире. К сожалению, он перенасыщен страстями, а Разума кот наплакал. Это вывод моего дедушки, я с ним солидарен. Впрочем, давайте закончим на этом наш немножко, согласитесь, схоластический спор. Отправимся по вашему адресу. Я должен вас доставить. Да-да, я все помню из того, что вам обещал.  Идемте.

5.
   NB Важное для понимания всего происходящего замечание (да, чувствую, назрел момент  с вами объясниться): я был сейчас, безусловно, в какой-то мере неадекватен. Отсюда, и этот мой – см выше – бред, который я вначале обозвал «сказкой».  Я это сам осознавал. Моя неадекватность сказывалась в неоднозначности моего восприятия этого молодого человека, назвавшегося родственником давным-давно, около двух веков назад,  опочившего священнослужителя англиканской церкви и известного философа. С одной стороны, я, вопреки всему присущему мне здравому смыслу,  поверил в  реальность его существования. Иным словом – в его вещность. Отсюда, и то, как я внимал ему, молодому человеку: пусть и с не безграничным, но с достаточным  доверием.  С другой – меня не покидало подозрение, что я нахожусь в каком-то типа сомнамбулическом сне. И всему тому, что я сейчас слышу и вижу – грош цена в базарный день. При этом сила убедительности той и  другой из сторон  приблизительно равна. Теперь попробуйте представить мое состояние: меня разрывало на части. Мой мозг, точнее выражаясь, моя черепная коробка  буквально трещала по швам. Однако, на моем желании выведать все, что меня сейчас интересовало, эта головная боль пока никак не сказывалась. Наоборот, она подстегивала меня. Оценить, на чьей стороне правда, и на этом успокоиться.
     Мы возобновили наш путь. Только что услышанное невероятное (ландыши и крушина ольховидная разумные существа?! Они внушаемы?!») побуждало меня к продолжению… нет, не спора, к спору я был абсолютно не готов, -  к обсуждению личности самого виновника всей этой катавасии – личности дедушки Джорджа Бёркли.
-Скажите,  а отчего ваш дедушка умер? Вам что-нибудь об этом известно?
-Д-да, - мне показалось, аспирант слегка притормозил с ответом: или думал в это время о чем-то своем, или он не ожидал от меня такого рода вопроса, он застал его врасплох. -  Я вас, наверное, как врача, удивлю – от подагры. Да, в те годы это была неизлечимая болезнь.
     «Да и сейчас, пожалуй, тоже, - подумал я. – Если прилипнет, до последнего будет цепляться. Но чтоб от этого умереть?».
-Дедушке был свойственен комплекс неполноценности. Да! Представьте себе. С его-то положением. Ему казалось, он был сравнительно невысоким, его это угнетало. Хотя по изображениям, которые до нас дошли… Вполне средний. В те времена, вы знаете, люди вообще были помельче. В плане физическом.  Тем не менее, он всю сознательную жизнь предпочитал носить обувь на высоких каблуках, что и могло стать причиной постепенно развившейся у него подагры… Врачи так и объясняли. Я говорю о врачах еще той поры. Которые его лечили. Я читал их заключение. «Подагра и подагра» - все с этим согласились. Но не все так просто, как может показаться  на первый взгляд.
-Вы думаете по-другому?
-Д-да… Но именно «думаю», -   не утверждаю.  У меня нет на это прямых доказательств. Только косвенные.
-А можно?..
-Вам это интересно?
-Д-да… в какой-то степени. Раз уж вы предъявили мне претензию, будто я его плохо знаю. Да не «будто», так и есть на самом деле, я этого не отрицаю.
-Что  ж… - аспирант просветлел лицом. – Но при условии, однако, что вы будете соблюдать какую-то конспирацию. То, о чем я с вами поделюсь, - только  строго конфиденциально.
    Я поспешил успокоить аспиранта,  дав слово, что никто никогда не услышит от меня ни одного нелицеприятного слова в адрес его дедушки.
-Да, это очень важно. То, о чем вы услышите, может бросить тень на его безукоризненную репутацию. Очень бы не хотелось. Может открыться вся глубина охватившего его на закате жизни отчаяния… Вы готовы меня слушать?
     Я согласно кивнул головой.
-Суть в том, что  по природе своей он был очень добрым, щедрым, великодушным, словом, во всех отношениях  благородным человеком. Это отмечают все, кто с ним был знаком. Великолепный семьянин. Образцовый муж, любящий отец… У него были две дочери. Обе сделали  прекрасные партии… Но он  не ограничивал себя  своим домашним кругом, не был тем, кого принять называть «кабинетным ученым». В нем была тяга к общественной работе. То, что называется «активная гражданская позиция».   Вынашивал планы по обращению в христианство жителей Бермуд. Они к этому моменту были еще язычниками. С этой целью отправился со своими единомышленниками в Род-Айленд. Миссия по ряду причин не задалась, но он обрел для себя много почитателей в Новом Свете. Посеял там семена солипсизма. Они дали густые всходы. Может, вы этого не знаете, но он является почетным членом Колумбийского Университета. Уделяю этому так много внимания, чтобы вы получили представление, какого масштаба был этот человек...
-Я не сомневаюсь, но тогда откуда, как вы говорите, это отчаяние?
-Отчаяние, Иван Георгиевич, никак не зависит от масштабов. Скорее, ровно наоборот. Какими бы значимыми не были его достижения на философском и общественном поприще, не будем упускать из виду, что он еще был и священнослужителем. Регулярно обращался к своим прихожанам с проповедническим  напутствием. Он искренне верил в добродетель. Что она способна вытворять чудеса. И каким же шоком для него постепенно становилось осознание, что те, к кому было непосредственно обращено его слово, его не то, чтобы не слышат… они все отлично слышат, но поступают  ровно наоборот. Нет, это касается, разумеется, не всех, но для него грехопадение даже одного человека вырастало уже до масштабов шекспировской трагедии. Настолько он принимал все это близко к сердцу. А таких случаев становилось все больше и больше. Молвой до него доносило. В конечном итоге, он и не заметил, как в нем произошла эта колоссальная перемена. Он превратился в мизантропа. Ипохондрика. Словом, разочаровался в человеке… А тот мир, в котором мы сейчас с вами, - это стало для него своего рода отдушиной. Он отдыхал здесь душой. 
-Откуда у вас все это?.. Я имею в виду ваши знания о нем. Как будто он вам все о себе рассказал.
-Дедушка оставил после себя несколько  официально признанных книг, которыми сейчас широко пользуются.  Его популярность с годами растет. Особенно в Америке. Еще есть дневники. Они также изданы. Не вызывают никаких вопросов, они лишь служат подтверждением положений, которые он изложил в своих книгах.  Но в мои руки попало и то, что он при жизни не показывал никому. Он незадолго перед кончиной передал их своей племяннице, он ей больше всего доверял. Надо же было такому случиться, что она же потом оказалась прапрабабушкой моей прабабушки, которую мой прадедушка…
-Словом, вы  прочли эти дневники.
-Да! Так именно все и случилось.
-И… что? Какие выводы вы сделали из того, что он стал мизантропом?
-Самые неожиданные, - аспирант опустил свой голос до шепота. -  Что дедушка мог уйти из этого мира добровольно… Я понимаю, это кажется невероятным, особенно учитывая его положение, сан и все остальное,  но… Если б вы сами почитали эти дневники! Вы бы пришли ровно к такому же выводу. Особенно после одного случая… У дедушки опустились руки… Объективности ради, нужно сказать, далеко не все, кому я счел целесообразным показывать эти дневниковые записи, считают их подлинными. Тем более, что оригиналы не сохранились. Я придерживаюсь другого мнения.
-Ну и какие же ужасы он там мог написать? Можете привести хотя бы какие-то примеры?
    Аспирант замялся.
-Я не настаиваю. Можете не приводить.
-Нет! Вы вызываете во мне большую симпатию. Не знаю, откуда это. Может, ваше героическое прошлое…  Такому человеку, как вы,   хочется довериться. А в качестве примера…  Сам дедушка, надо вам сказать, был  очень прямодушен. Один из тех редких людей, у которых, что на уме, то и на языке. При этом не чурался самых… скажем, так, неприличных народных  выражений. Он много и охотно общался с простым людом. А с кем, как говорится, поведешься, от того и наберешься…
   Аспирант все ходил вокруг чего-то… скорее всего, запретного… однако не решался. Я терял терпение. Он это замечал. Наконец, собрался с духом:
-Отзываясь о тех, кто вызывал у него особенную неприязнь, он изредка  употреблял одно явно нехорошее  словцо. Уже давно вышедшее из обиходного употребления.  Особенно в среде добропорядочных людей. Словечко к тому же старинное. Я попытался отыскать его в оксфордском академическом словаре. Безуспешно. Мне же было важно узнать, что конкретно за ним скрывается… Я решил издать эти дневники и точный перевод мне бы не помешал.   Моя хорошая знакомая посоветовала мне обратиться к ее бабушке, она снабдила своими комментариями предпоследнее издание «Кентерберийских рассказов» Чосера. Ну, вам знакомо, конечно, это имя. Его считают основоположником  современного литературного английского языка. Он жил и творил еще до того, как явился Шекспир…
-Ну,  вы обратились. И что?
-Когда я ей показал это слово… только показал…  она вначале покраснела…
-Бабушка? Покраснела?
-Д-да. Представьте себе. Хотя не буду настаивать.  Потом сказала, что это на среднеанглийском диалекте. А означает… нечто сродни нашему русскому… только еще более, скажем так, осуждающее…
-Ну, так и что же, наконец, это за слово? – я начал откровенно сердиться. – Вы можете мне это назвать? За мою добродетель  не переживайте.
-Распутство, - шепотом озвучил аспирант, сняв предварительно со своих глаз  очки. Видимо, их стекла от испытываемого им сейчас волнения запотели.
Озвучил так тихо, что я вначале, как должно, не расслышал, попросил повторить.
   Когда же он повторил, я подумал: «Гора родила мышь». Мне стало немножко смешно, однако я успел эту мою реакцию скрыть. Только заметил:
-Будь на то моя воля, я бы перевел все-таки чуточку иначе. С бОльшим, что ли, перчиком… Как «па-скудство». Думаю, оно бы больше понравилось вашему дедушке.
-Спасибо, - кротко поблагодарил аспирант, возвращая очки на положенное им место на переносице. - Я это учту.
-Вы его запишите. Не приведи бог, забудете.
-Нет, у меня великолепная память.
-И вы полагаете,- продолжил я, - что этого было довольно?
-Учитывая, какой нежной и уязвимой, как у юной девицы, была дедушкина душа… При том, что он был, не будем забывать об этом, солипсистом… Считал этот мир в значительной степени отражением его собственного Эго… А каков поп, вам, наверное, знакома эта поговорка, таков и приход. То есть то был косвенный удар и по нему…
   Очень сложный многоплановый процесс.  Он постепенно проникался убеждением, что этот мир поражен какой-то отвратительной проказой. А источником этой проказы является никто иной, как он сам. Больше не от куда. Все-все в реальном чувственном мире исходит от него.  Каково ему при этом приходилось?
-И что? – мне по-прежнему хотелось выйти на какую-то убедительную концовку. И чтобы это произошло раньше, чем мы покинем дедушкин эрмитаж. 
-Вы не понимаете?
-Пока только в самых общих чертах.
-В нем созрело желание полностью избавиться от этого выродка... Да, это еще одно из словечек, которыми он пользовался. Я нашел его в Оксфордском словаре.
-Кого вы называете выродком?
-Мир. В котором он жил.
-Избавиться как?
-Самым кардинальным доступным ему способом. Мир заразился от него. Следовательно,  чтобы обеспечить себе гарантированный успех, он обязан, в первую очередь, избавиться от себя… По-моему, вполне логичный, вытекающий из всего предыдущего  шаг. Как вы считаете?
   Если до самого последнего мгновения я слушал аспиранта  абсолютно спокойно, то после только что прозвучавшего откровения, что-то как будто дернулось внутри меня. Сдвинулось. Возмутилось. Во мне вспыхнуло желание возразить.
-По мне… Не вижу никакой логики.
-Отчего же? Еще раз напоминаю вам, мой дедушка до последнего оставался солипсистом…
-Да, наивным солипсистом. Он до конца верил в свою теорию. Делает ему честь. Но вашего дедушки давным давно не существует на белом свете… Да, остались и процветают его игрушки, я вижу, честь ему за это и хвала, но не более того. А  тот прокаженный мир, от которого его стало тошнить, от которого он  хотел избавиться, - он по-прежнему существует.  Он стал еще более прокаженным. И одним словечком «паскудство» он бы сейчас уже не отделался. Пришлось бы придумывать что-то более  неприличное.   Так вот,  ваш дедушка исчез, мир, как говорится, его праху, но  эта зараза и в ус  не дует.  Ей все нипочем. Как ни в чем не бывало, продолжается…
    Я говорил при этом на повышенных тонах, что случается со мной крайне редко: я умею держать себя в руках. Но здесь отчего-то сорвался. Чем громче я орал на бедного скукожившегося аспиранта, тем более стушевавшимся выглядел мой визави. Но я не успел докричать  фразу до конца от того, что все вокруг меня внезапно потемнело. Нас  - и меня и аспиранта и все-все, чем был наполнен этот ирреальный мир, чем-то плотным накрыло. Как будто кто-то из устроителей этого балагана решил: «Этого достаточно. Хорошего помаленьку». И  мы все мгновенно оказались под колпаком. Еще через мгновение, правда, свет вернулся, но я был уже не в чудесном имманентном обеззараженном , то бишь тщательно простерилизованном  мире дедушки Джорджа, а у себя на квартире. Переполненной, я отлично об этом знал, мириадами всякого рода зараз, только и стремящихся к тому, чтобы  исподтишка, когда мы меньше всего этого ждем,  нас укусить.  Более того, я был даже на своей постели… Только простыни скомканные, свалявшиеся,  в подножье кровати. Как будто я с кем-то затеял схватку во сне… Вот и с подушкой непорядок, она лежит на полу.
    Услышал, как звонятся в дверь. Я не без труда, преодолевая слабость, сполз с кровати, прошлепал голыми подошвами. Вышел в  прихожую. Не спрашивая, игнорируя глазок  - моя обычная практика, - отворил дверь. За нею стояла Зоя.
-Как вы долго! – первое, что я услышал от нее. – Я уже испугалась. Хотела позвонить в милицию… Ну, слава Богу, наконец-то!  Открыли. Как вы?
Я пожаловался на слабость.
-Дайте я вас послушаю.
    Я дался. Она послушала. Не нашла во мне ничего, что бы говорило о том, что я чем-то серьезно болен. Да у меня и самого было ощущение, что кроме общей слабости слегка заниженной температуры (тридцать пять и восемь), я больше не страдаю ничем. Удивительная метаморфоза, учитывая каким разбитым я чувствовал себя накануне.
-Что с нашим парнишкой?
-Сделали все, что положено. Не переживайте за него. Спит… - И уже убирая стетоскоп к себе в сумку. -  А с кем вы разговаривали?.. Я когда еще звонилась, услышала, как кто-то кричал, причем каким-то диким голосом.
-Да? – я притворился удивленным. – Это не я.
-Но кто же? – Зоя испуганно посмотрела по сторонам.- Мне же не послышалось. И телевизор у вас не включен.
-Хотя, возможно, и я, - мне пришлось дать ход назад. – Но я уже ничего не помню.
Но то была неправда: я все удивительно неестественно отчетливо помнил. И где я был и с кем осмелился  поспорить на предмет, логично ли было дедушке Джорджу умирать, или не логично. Как сама эта дилемма меня тогда отчего-то возмутила, отчего я и закричал на бедного аспиранта «диким» голосом. Да, я все помнил, но признаваться в этом Зое мне отчего-то вовсе не захотелось. Поэтому и наврал  Зое…
       Кажется,  впервые с тех пор, как меня с нею познакомили.
       Физически на то, чтобы оклематься от испытанного мною потрясения, мне понабились всего лишь одни сутки. На восстановление психики ушло больше. Я по-прежнему оставался в плену амбивалентности. Проще выражаясь, то ли было, то ли нет, то ли дождик, то ли снег. Как некоторое объяснение перенесенному мною… Да, признаюсь в этом по секрету всему свету… Я, накануне, перед тем, как улечься в постель, помимо  травяного чая с лимоном и влажного компресса на голову, дербанул еще и приличную дозу промедола. Да, каюсь, хранится такое средство в моей аптечке. На всякий случай. Возможно, это и дало такой эффект.
    Что теперь, уже задним числом,  вызывало во мне особенные вопросы: я ведь с довольно большой выдержкой, хладнокровием выслушал все, что счел нужным изложить мне, видимо, истосковавшийся по адекватному слушателю аспирант. С чем-то не соглашался, что-то вызывало во мне обоснованные вопросы, но я ни разу не вышел из берегов. И лишь, когда он коснулся обстоятельств кончины дедушки Джорджа, мотивов, которыми он мог руководствоваться, когда захотелось поквитаться с опаскудившимся, с его точки зрения, миром, во мне как будто что-то взорвалось… И понеслось. Как будто это затронуло лично меня. С чего бы это? Вот что какое-то время доставало меня. Долго не рассасывалось.
    И что еще меня определенно расстраивало. Аспирант ведь так и не успел досказать мне всех мотивов, которыми руководствовался его родственник, когда он возжелал поставить крест на своем имманентном мире. Так же как и о способах выхода из создавшегося положения. Да, может, самое существенное, что могло бы стать своеобразным руководством к моим собственным действиям, так пока и осталось за кадром.