Особое мнение Михаила Попова

Особое мнение Михаила Попова
Литературная Россия
№ 2020 / 9, 12.03.2020, автор: Валерий ОСИНСКИЙ


Уровень литературного произведения определяют многие составляющие: масштаб замысла, качество текста, разнообразие художественных приёмов, самобытность автора и оригинальность решения темы и т.д. Тем же писателям, которые берутся за произведения крупной формы, нужна ещё и смелость. Потому что когда современный автор решается на подобный подвиг, он обязательно держит в памяти лучшие образцы русской и советской эпической прозы.
Суммируя сказанное, можно утверждать, что Михаил Попов написал оригинальный роман «На кресах всходних…» – произведение, по своему замыслу не похожее ни на одно другое произведение о русском мире. Причём о русском мире на его западных границах, где наиболее туго переплетён узел славянских культур. Рассказал на примере глухой белорусской деревни и её жителей. Рассказал – для русского читателя.
В этом, пожалуй, главная проблема книги. Потому что русские в России, если это не касается их лично, бывают черствы к соплеменникам, оказавшимся вследствие исторических катаклизмов в сопредельных государствах, некогда входивших в состав Российской империи, а затем СССР. Кроме того россиян как правило мало занимают судьбы народов, создавших собственные государства в бывших границах обширного русского мира. Тем же, о ком пишет автор, и кто остался в пределах этого мира книга Попова может показаться спорной. Ведь взгляд со стороны не всегда кажется беспристрастным, и нелестные замечания в этом случае ранят очень болезненно. Даже невзирая на то, что, по предположению Андрея Воронцова, высказанному в статье «На разломе русского мира» и посвящённой роману, Михаила Попова отныне можно было бы называть «белорусским народным писателем». Настолько ёмко и образно он изобразил полувековую историю тех мест. Описал точно, остроумно, иногда едко и одновременно деликатно, на что способен не каждый писатель, даже настроенный доброжелательно на откровенный разговор.
Как бы то ни было, Михаил Попов русский писатель, который прекрасно разбирается в том, о чём он пишет. А пишет он о людях, которых в России принято считать частью русского мира. Попов рассказывает о жизни деревни Порхневичи и её обитателей со времён Российской империи 1908 года до начала заката СССР в 1985 году. «Вёска была невелика, но делилась внутри себя на несколько племён. Если смотреть сверху, напоминала головастика с длинным хвостом. Голова упиралась в мост через Чару. Там стояли дома Михальчиков, Данильчиков, Казимирчиков, Коников, Стрельчиков, у всех у них были лодки, и они из поколения в поколение были не дураки порыбалить. В той части, что можно было назвать тулово, располагались дома правящих Порхневичами Порхневичей в окружении хат двоюродных братьев, троюродных, кумов, сватов и прочих однофамильных свояков. Среди них тоже иной раз оказывались рыбаки, но как исключение. В подбрюшье Порхневичей расположились Цыдики, Саванцы, Пацикайлики. Хвост, криво уходящий в толщу леса, был заселён Кротами, Лосями, Куницами и прочим зверьём. Их никогда не видели на рыбалке. Странно вот ещё что: стоит перейти с левой стороны улицы на правую – и будто переедешь из страны в страну. По левой части живут люди чистоплотного нрава. Правая сторона – обречённо бедняцкая». Так автор описывает место действия романа.
Царствует же в этом мире местный хозяин Ромуальд Северинович Порхневич. «Не чиновный, но природный правитель здешних мест. Лучше ему не перечить, и тогда жизнь будет терпимой».
Попов погружает читателя не только в мир белорусской деревни и знакомит с жизнью простого народа, но даёт замечательные картины быта русского и польского дворянства. Здесь и Дворец, усадьба графа Турчанинова с оранжереей редких южных растений, и усадьба пана Богдана с хозяйственными постройками и патриархальным укладом польского аристократа. «Широкий, образцово тихий пруд с несколькими купами деликатных камышей по краям и длинное одноэтажное здание прямо за ним. В пруду отражалось облако, и казалось, что дом на этом облаке парит. Витольд умилился, ему всё так нравилось по дороге сюда: и изящ­ная городская жизнь больших, но не пугающих ледяной петербургской громадностью городов, и обхождение, и постепенное втекание его сознания в условности языка, до того понятного лишь частично. И самое прекрасное – для очаровывания всем здешним не требовалось отставлять прежнее. Весёлой пародией на парад почётного караула было прохождение стада могучих гусей перед самым порогом дома. Гуси были ведомы задумчивым козлом, на что с хохотом указал Казимир, продолжая радовать друга отсутствием чопорности и живым характером».
Попов даёт объективное описание «обстановки» того времени и «настрой местных царских чинов», которым было велено не трогать поляков без явной необходимости. «Поляки, в представлении Петербурга, непрерывно находились в преддверии очередного бунта. И местные суды все сомнительные дела, если судился кто-нибудь из русских с поляком, решали в пользу шляхты». Поэтому, по мнению автора, «поляки научились, сидя под тёплой полой царской шинели, культивировать мастерство политических игр и предательств». Вёска же Порхневичи в силу тех же причин «никакой постоянной стоянкой имперской власти оснащена не была, лежала в стороне от всех ниток всяческих путей», вследствие чего на быт деревни существенно не влияют ни Мировые войны, ни революции, ни бунты, ни периодические смены власти. Даже участие жителей деревни в партизанском движении происходит по необходимости, лишь после того, как каратели сжигают вёски. Потому что «историческая жизнь» враждебна «природной жизни» обитателей Порхневичей. А наследник Ромуальда Севериновича, принявший на себя дело отца, является единственной настоящей властью и ничем не уступает старику: «Витольд унаследовал в обилии властность и мало из методов старого властвования. Все понимали: сила в нём есть, если что – и убьёт». Причём белорусский мужик принимает эту власть, как любую другую власть, потому что, по замечанию православного священника отца Иона, «коли уж белорус обретёт над собой начальника, то станет тот начальник ему ближе отца родного, всё отдаст белорус, чтобы ему угодить, видя в этом специальную такую честность. Причём, в отличие от хохла, искренне, без заднего чёрного подсмысла. Душа белоруса чиста, как полотно, стиранное лучшим мылом».
Роман Михаила Попова многоплановый. Населён большим количеством персонажей. Написан замечательным языком с неподражаемым авторским юмором. Это делает стиль Попова узнаваемым. Сюжет настолько напряжённый, что иной раз возникает ощущение, будто читаешь не книгу, а смотришь захватывающий триллер с непредсказуемой развязкой. И в кинематографичности книги кроется ещё один подвох.
На первых порах читателя, приученного к обстоятельности эпического материала, сбивает с толку стремительная смена событий, нацеленная на поддержание постоянного читательского интереса, многозначительная недоговорённость с прицелом на разгадку в конце книги. Подобный приём – неизбежная дань времени. Внимание современного читателя невозможно удержать развёрнутыми предложениями, длинными философскими отступлениями, приёмами торможения и иным традиционным инструментарием эпической романистики. Поэтому сюжет у Попова предельно динамичен, а некоторые линии подразумевают допущения. Как, например, стержневая для возвышения Порхневичей тема стекольного заводика в первой части романа. После всех перипетий вокруг нового начинания Ромуальда Севериновича автор лишь в конце книги скупо упоминает о том, что предприятие де по-прежнему выпускает свою продукцию. Но это обстоятельство уже никак не влияет на первоначальный замысел главы рода упрочить положение Порхневичей в среде мелкопоместной шляхты и в итоге не перегружает внимание читателя ненужными подробностями, которых и без того предостаточно на огромном пространстве романа. Или – упорство Витольда Порхневича, с каким он препятствует личному счастью дочерей. Альтернатива любовной линии обеих сестёр Порхневич так и не обозначена. Янина уходит из партизанского отряда якобы для того, чтобы в будущем воссоединиться со своим возлюбленным, немецким полицаем, – он получил увечье из-за Янины, – да так и не возвращается из своей одиссеи. Станислава после многолетнего ожидания несбывшегося счастья едва не убивает ребёнка своей удачливой соперницы.
Второстепенные темы – в данном случае темы завода или любовных коллизий сестёр Порхневич – на первый взгляд, не имеют логической завершённости. Подобный приём, сомнительный для жанра малой прозы, оправдан в романе – он позволяет нанизывать на сюжетные линии события, составляющие в итоге цельное пёстрое полотно романа.
Встречаются в тексте понятия и лексические заимствования, свойственные скорее нашему времени. Например, советские капитан и подполковник в 1944 году вряд ли имели представление о нравах бандитского Чикаго в Америке. Или сомнительно, что молодой граф Турчанинов оперировал оборотом «два политманьяка», размышляя об идейных штукарях Шукете и Копытко. Такие допущения в идеологически выверенной литературе советского прошлого были бы не допустимы. Но все без исключения персонажи книги Попова помещены в идеологически разреженную среду. И это, вне всякого сомнения, расширяет художественный диапазон писателя, позволяет ему исследовать тему бесстрастно, предлагая читателю самому расставлять акценты.
При этом Попов настолько достоверно излагает свою версию событий, что не остаётся сомнений – именно так жили, воевали и умирали эти люди. Без патриотического пафоса, а лишь потому, что надо уцелеть между жерновами противоборствующих систем. Обитатели местечка, десятилетиями знавшие друг друга, оказались кто где: одни в партизанском отряде, другие в полиции, третьи в концлагере, четвёртые в действующей армии. И обстоятельства людей, в интерпретации Попова, продиктованы никак не идейными соображениями. Все персонажи книги могли поменяться местами со своими соседями и, скажем, вместо партизанского отряда оказаться коллаборационистами или – наоборот, в силу тех же обстоятельств – случайно. Так произошло у Валентина Распутина в повести «Живи и помни», где личные обстоятельства, а не идеология стали причиной преступления дезертира Андрея Гуськова.
Поэтому нет ничего удивительного, что книгу Попова венчает совершенно не типичная для традиционной военной прозы советского периода, «киношная» развязка – командира партизанского отряда Витольда Порхневича и его родственников убивает сын графа Турчанинова. Причём не из идейных соображений и не как диверсант, по приказу немецкого командования, а убивает из мести, убивает, предварительно выяснив у старого попа Ионы обстоятельства гибели своей семьи во время бунта, спровоцированного Порхневичами в революционное лихолетье.
Произведение на стыке жанров, – а роман Попова местами читается, как киносценарий – не новость. Достаточно вспомнить киноповести Василия Шукшина или Эмиля Брагинского. Но по завершении увлекательного чтения неизбежен вопрос – что именно хотел сказать Попов своим романом, с подчёркнуто нерусским названием?
Ирина Байрак в статье «Эпос плюс триллер», размышляя о романе Попова, высказывает мысль, что «автор в процессе написания этого довольно объёмистого сочинения решает две, чуть ли не противоположные по своему идейному наполнению задачи». А именно: «он проводит практически одновременно «мысль народную» и «мысль государственную» и в кульминационный момент их сталкивает, и высекает огромную искру, в пламени которой сгорает финал романа».
Говоря об «идее», автор статьи отчасти права. С оговоркой. Идейное наполнение романа Попова интересует не в первую очередь. На примере анклава он исследует причины противоречий однокоренных, а теперь совершенно разных культур – русской, польской, литовской, белорусской – сфокусированных в единой географической точке. И исследование Попова актуально как никогда. Рассказанная им история – это ключ к пониманию того, что же и почему происходит ныне у западных границах огромного русского мира. Неслучайно в конце книги звучат слова старого попа Ионы: «Мужику местному – всякий чужой. Свой барин иль приезжий – всякий кровь сосёт». Ибо во все времена именно мужицкая правда в итоге становилась определяющей в идейных столкновениях интеллигенции внутри страны или в межкультурном пространстве других государств. Достаточно вспомнить повесть Леонида Бородина «Третья правда», с которой в каком-то смысле перекликается роман Попова. Повесть, страшную своей обнажённой правдой о том, что нет для мужика никакой идеи, кроме идеи труда на своей земле. А уж кто будет им помыкать, для мужика значения не имеет. Потому что все идейные столкновения, это столкновения сытых. Для того, чтобы доказать эту правду, Попов исследует жизнь крошечного уголка земли, затерянного в белорусских лесах и обозначить силы, которые определяют векторы движения разных культур.
И тут выясняется, что привычные представления русских о том, что где-то там на западе, где некогда были разбросаны усадьбы русских дворян и пролегала граница русской государственности и русского мира, населённого братским народом, никакого русского мира отродясь не было и нет. Там раскинулась территория, где пересеклись интересы совершенно разных миров, одинаково чуждых народу, который эту территорию населяет. «Приходилось учитывать разницу в менталитете жителей областей, вошедших в состав СССР в 1921 году, и тех, западных, что были присоединены к нему совсем недавно. Общего у них было только то, что ни там, ни там не имелось в наличии никакой национальной элиты и никаких начатков национального административного аппарата. Всю жизнь на западе вели поляки, а на востоке коммунисты. Ни белорусский народ, ни белорусский язык не занимали доминирующего положения на этих землях». «Активным же носителем национальной идеи во всякой стране является интеллигенция». Поэтому Попов тщательно исследует тему межнациональных отношений именно через взаимоотношения интеллигенции с интеллигенцией. Точнее, пробует разобраться в причинах антагонизма интеллектуальных элит, проживающих бок обок столетия: поляков, белорусов, евреев, русских. Автор подводит читателя к неутешительному выводу: в отличие от простого народа, который живёт своей правдой, национальные элиты, сведённые вместе в едином государстве, договориться между собой не могут и не хотят. Не хотят до тех пор, пока одна из национальных элит доминирует над другой.
Тема эта становиться ключевой для понимания истинного содержания романа. Поэтому Попов разбирает её кропотливо, не предлагает читателю готовые решения, а лишь приводит аргументы.
С подачи автора довольно скоро выясняется, что, невзирая на многовековые религиозные и культурные противоречия, белорусы всё же тяготеют к западнославянской, а не восточнославянской культуре. Выходец из Восточных кресов Витольд Порхневич не принял великорусскую жизнь ледяного имперского Петербурга, она ему чужда. Но «настоящую великопольскую речь он осваивал так же решительно и деловито, как и хозяйство пана Богдана». То есть белорусы – исторически больше связаны с польско-литовским прошлым, нежели с великодержавным русским миром. И это – историческая правда.
Попов досконально изучает вопрос. Для этого он подробно выводит ещё одну магистральную линию романа – рассказывает о судьбе Николая Адамовича Норкевича, беззаветно преданного идее белорусской государственности. И наряду с описанием сельского быта, самыми яркими в романе, пожалуй, стали страницы, посвящённые этому замечательному учёному и наивному мечтателю.
Судьба Норкевича прихотлива, как и судьба молодой белорусской независимости:

Николая Адамовича неизменно преследуют за его убеждения представители любой власти, под юрисдикцию которой попадают крессы. После опрометчивой оговорки учёного в среде польского местного общества о неприятии белорусским мужиком благ польской государственности «Николай Адамович захотел вернуться в прежнее состояние союзника польского народа. Для удобства внешней жизни. Ему хотелось вновь стать своим среди поляков, чтобы иметь право на свою белорусскость и некоторое уважение к ней». Но нужны ли полякам равноправные помощники в создании их государственности, где Восточные кресы всегда воспринимались, как территория невежественных аборигенов? Нет!
Закончилось попытка Норкевича крахом. На заседании польского учительского собрания Николай Адамович публично обвинил недавних соратников: «Польская свобода – ад для белоруса», и был изгнан с работы. Затем при нелепых обстоятельствах погибает внук Николая Адамовича. Норкевича снова сажают в тюрьму. Выпускают. И финал жизни учёного видится символичным: «Вокруг разворачивались бурные, победоносные для враждебных Николаю Адамовичу сил события героической и гениальной в военно-стратегическом плане операции «Багратион». Николай Адамович прошёлся по затаившемуся городу, вернулся домой, сел в своё кресло и задремал. Там его и нашли следователи с конвоем, пришедшие арестовать злостного националиста. Только ничего этого уже было не надо. Николай Адамович Норкевич ускользнул от жёстких объятий новой власти». Со смертью учёного заканчивается очередная безуспешная попытка обретения народом своей независимости. Но не умерла мечта о независимости.
Попов беспристрастно рассказал своим соотечественникам о том, что давно уже известно обитателям русского мира на «кресах всходних». Прочтут ли соотечественники Попова и поймут ли его предупреждение, покажет время.