Красавчик Хэнк. Прощение

   Через одного солдата справа от Хэнка переминался с ноги на ногу какой-то толстяк с писклявым голосом. Он так потел и пускал ветры, что все невольно старались стоять подальше от него.
   Хотя сегодня потеть было и немудрено: несмотря на прохладный апрель, солнышко с утра палило, как в мае и Хэнк уже успел пожалеть, что надел тёплую рубаху под доспех. Нагревшийся на солнце шлем, похожий на тарелку, давил на его большую голову, добавляя боли к похмелью. Нарастающая духота и пот, стекающий каплями по лицу и телу, вызывали чувство глухого раздражения.               
   Весенний денёк разгулялся и солнечные лучи весело скакали по остриям пик и навершиям стальных шлемов. Мимо них, по дороге в тыл, с гордо развевающимися на скаку красно-золотыми вымпелами и штандартами, промчались закованные в латы королевские гвардейцы. Облако рыжей пыли, поднятое ими в воздух, стало медленно оседать на пикинеров. Люди чихали, откашливались, сморкались и плевали себе под ноги. Толстяк снова заныл и запричитал:

   – Гвардия нас бросила, гвардия сбежала… У них там латники, арбалеты, наёмники… Нам конец, нам конец!

   С его нытьём в голову лезли нехорошие мысли, но Хэнк старался не обращать на них внимания. Он торопливо облизал сохнущие губы и крепко сжал в руках гладкое древко пики, страх предстоящей битвы повис в воздухе, напряжение вокруг нарастало. Где-то впереди послышались отрывистые команды командиров и каре, ощетинившись наклонёнными вперёд пиками, стальным ежом двинулось навстречу неприятелю.               
   Снова заскулил и запричитал толстяк, уже не стесняясь испускать газы. Судя по крикам и шуму, передние каре вступили в бой. Солнце скрылось за пеленой пыли, толком ничего не было видно, кроме спин солдат, шагающих впереди. Порыв ветра принёс металлический запах крови и сырой земли. Стоял гул, в котором лязг мечей и доспехов, хруст ломающихся пик и их скрежет по металлу, крики раненых и храп лошадей, так давили на голову, что хотелось либо броситься вперёд, либо бежать назад от неизвестности. Пока каре шло вперёд.
   Внезапно справа в строй пикинеров врезались конные латники повстанцев. Пики было скоро не развернуть, и они стали беспрепятственно рубить пехоту направо и налево, давя солдат лошадьми. Толстяк завизжал, увидев такое, бросил пику и с вытаращенными от ужаса глазами, с воплями стал протискиваться назад, толкаясь и работая локтями.

   – Нас всех убьют! Убьют! Бежим! - кричал он так, что перекрикивал шум боя.
   
   Каре дрогнуло, рассыпалось на части и, сначала за толстяком бросился один, потом другой и вскоре все вокруг Хэнка уже бежали назад, побросав пики на землю. Он развернулся и побежал вместе со всеми, но почему-то не бросил пику, хотя и отставал от остальных.               
   Латники противника вовсю рубили бегущих, предсмертные вопли раздавались то справа, то слева от Хэнка. Толстяк бежал впереди него, не переставая орал и постоянно оглядывался назад. Хэнку были видны его испуганные глаза, неестественно округлившиеся от страха. Он не к месту подумал, какое сейчас лицо у него самого.
   Вдруг Хэнк споткнулся и кавалерийский палаш просвистел рядом с его головой. Всадник проскочил вперёд и, чтобы уже не промахнуться, взвил лошадь на дыбы над остановившимся в страхе толстяком. Тот закрыл голову руками и застыл соляным столбом. Хэнк с разбегу воткнул пику всаднику в спину под кирасу и тем самым спас толстяку жизнь.
   Повстанец тупо уставился на окровавленное острие, показавшееся у него внизу живота, и упал с лошади вместе с пикой, торчащей в нём, завалившись влево, палаш выпал из его руки. Хэнк схватил его оружие и толкнул толстяка в плечо.

   – Бежим! - крикнул он ему прямо в ухо и дальше они побежали уже вместе.

   На околице деревушки, перед которой шла битва, их встретили королевские гвардейцы, пытавшиеся остановить бегущих солдат. Они наносили удары плашмя своими клинками по шлемам отступавших.
   Хэнк взглянул на одного из них, остановился и даже успел обрадоваться, признав в нём земляка – Бэна Коула, сына ростовщика из Либенсраума. Его бородку клинышком и закрученные вверх усы нельзя было перепутать с чьими-то другими.
   А тот, видимо, не узнал. Яростно вращая глазами, Коул ударил Хэнка своим клинком сверху вниз. Тот, сверкнув на солнце золотым эфесом, скользнул по шлему и режущей кромкой распорол его край, а заодно рассёк правый глаз солдата.
   Хэнк закричал от невыносимой боли и схватился за лицо обеими руками. Потом упал на колени и повалился на бок, обливаясь кровью.

   В тот день гвардейцы остановили повальное бегство и битва была выиграна. Каре Хэнка полегло целиком, в живых остался только он да толстяк. Их списали в обоз и, по окончании войны, одноглазый Хэнк должен был получить пенсию за полученное увечье. Но толстяк дико завидовал ему и нашептал кому надо, что глаз его товарищ по обозу потерял по-трусости, бежав с поля боя.
               
   Хэнка арестовали и посадили в амбар с зарешёченными окнами, где сидело ещё десятка два таких же бедолаг за разные проступки. Давали только воду и хлеб, а у дверей дежурили сразу два солдата с алебардами из местного гарнизона.               
   Заключённые под стражу шёпотом произносили фамилию председателя военно-полевого трибунала барона фон Гальгенштейна, говорящей саму за себя. Все ждали его для разбирательства и вынесения приговора. Ещё говорили, что он скорый на суд и неумолим к дезертирам. Хэнк осунулся и заметно приуныл.               
   Через два дня, с первыми лучами солнца, двери амбара распахнулись настежь. Солдаты криками и тычками алебардных пяток стали будить и выталкивать узников на улицу. Хэнк щурился на холодное злое солнце, ёжась от утренней прохлады и позёвывая от полуголодного сна. Их построили в две шеренги и повели вглубь деревни. Солдаты шли с обеих сторон, зорко поглядывая на арестованных.               
   На маленькой деревенской площади они увидели виселицу и испуганно загалдели, не желая идти дальше. В ход пошли алебарды и их вытолкали на середину – прямо к виселице. Рядом с ней стоял стол, накрытый тканью серого цвета. Чтобы ветер не унёс её, по краям стола лежало несколько камней. Все снова кого-то ждали. Наконец, где-то через час, появились какие-то господа в мантиях красного цвета, уселись за стол и тот, что посередине, встал и важно сказал:
 
   – Я председатель военно-полевого трибунала барон фон Гальгенштейн, а это мои помощники, - он повёл рукой слева направо, указывая на них.
   – Имею честь начать разбирательство и вынесение приговоров именем Его Королевского Величества. Капитан! – обратился он к офицеру, командовавшему алебардистами.
 
   Солдаты по команде офицера подвели к столу первого подсудимого. Хэнк думал процесс будет долгим, но совершенно не ожидал, что после пары вопросов и ответов несчастного поволокут на виселицу. Суд обещал быть не скорым, а молниеносным.   
   Арестованные снова зароптали, но древки алебард каждый раз заставляли их замолчать – солдаты не церемонились и одного несчастного так приложили, что он потерял сознание. Его так и повесили, подтащив к верёвке под руки. Очнулся он уже с петлёй на шее и последние слова, что он с удивлением произнёс, были:

   – Вот же чёрт! – и задрыгал ногами в воздухе.

   Дело Хэнка разбиралось последним и когда судья спросил, что произошло, он начал было рассказывать про толстяка, но, увидев недовольную скучающую гримасу на лице Гальгенштейна, выпалил на одном дыхании:

    – Пикинер его Величества, в бою убил латника, отступая с поля боя с трофейным оружием в руках, получил ранение и потерял глаз, служил в обозе, четверо детей!

   Барон оказался примерным семьянином, воспитывающим трёх дочек. Он с интересом посмотрел на Хэнка и спросил:

   – Четверо детей?
   – Да, господин барон, четверо!
   – А ты не врёшь? Ты так молод.
   – Нет, господин барон!
   – Хорошо. Я спрошу о тебе. Посиди пока под арестом. Капитан!

   Хэнка снова отвели в амбар. Он шел и не чуял под собой ног от радости, что жив. До утра Хэнк молился в углу амбара за здоровье барона, его помощников, капитана и его алебардистов, за свою супругу Лилли, родившую ему две пары близнецов, за своих детей и за то, чтобы они все были живы. Это как раз было неизвестно – денег он им за последний год нисколько не прислал. А выжить одной бабёнке с четырьмя детьми, работая только иголкой и ниткой, ох как тяжело!   
   Хэнк обещал всем святым бросить играть в кости и пить вино, и заснул уже под утро, совершенно измученный таким долгим и ужасным днём.
               
   Через три дня молчаливые солдаты, снова рано утром, вывели Хэнка из амбара. Он трясся уже не от утреннего озноба, а от страха и ожидания своей участи.   
   Капитан встретил его на деревенской площади у виселицы, поджилки Хэнка затряслись при виде её грозного силуэта. Капитан сообщил ему, что вчера вечером с голубиной почтой пришло донесение, что жена его и четверо детей живы и господин барон передаёт ему наказ беречь их, потому что только из-за них он сохранил ему жизнь.
 
   – Иди и больше не попадайся мне на глаза.
 
   Хэнк бросился на колени и попытался поцеловать ему руки, но капитан отстранился и сказал:

   – Не забудь получить расчёт и документ о демобилизации.
   – Спасибо, спасибо, господин капитан! – заулыбался Хэнк, поднимаясь с колен и пятясь в сторону переулка, потом развернулся и побежал искать канцелярию.
         
   Этой же ночью его пьяного, с идиотской улыбкой умиротворения и блаженства на лице, выбросили из таверны прямо в грязную лужу на её внутреннем дворе. Опять же по счастливой случайности или по доброму закону для пьяниц, он не захлебнулся, не наступила лошадь и не задавила телега. А свинья, пролежавшая с ним в грязи до утра, не откусила ему нос.
   
   Под утро он замёрз и проснулся. Первые лучи уже не злого, а доброго ласкового солнышка с удивлением разглядывали одинокую фигуру человека, который споро шагал, а иногда даже от нетерпения двигался перебежками, по дороге на Либенсраум.
   Весёлый и ещё хмельной, без гроша в кармане, в грязной рваной одежде со спутанными волосами с застрявшими в них соломинками, он растирал по лицу слёзы счастья, мешавшиеся с потёками грязи на лице. Хэнк был жив и он шёл домой.   
   После  разбирательства военно-полевого трибунала он остался без пенсии, благодаря Бога, что не повесили и не отправили на рудники, а оставили на свободе, приняв во внимание его четверых малолетних детей.               
               
   Хэнк не был трусом и бежал тогда только из-за того, что большинство побежало и, что он не хотел умирать без толку. Это толстяк, а потом и Коул с трибуналом сделали его презренным изгоем в глазах людей, и после войны его даже конюхом на работу никто не хотел брать.

   Хэнк ещё по-молодости пользовался успехом у женской половины города. Не обделяли его вниманием и после войны, несмотря на отсутствие правого глаза и шрам в пол-лица. То одна, то другая вдовушка, подавая ему милостыню возле церкви, подавала вместе с монетой записочку, а то просто подмигивала и шёпотом приглашала проведать. Жадная Марта подала ему золотой дублон, и Красавчик Хэнк был куплен с потрохами.
 
   – А что? - рассуждал он. – Жену и четверых ребятишек кормить надо? А тут и накормят, и напоят, и спать уложат. Да и Марта, несмотря на тяжёлый характер, одна из первых красавиц в городе. И Бэну, мужу её, отомщу. Придёт с войны – рогами за потолок цепляться будет, козёл. А повезёт, так и бастарда от меня воспитает. Потом обрадую его, как тот подрастёт.

   Во всём городе, наверное, только один Хэнк надеялся на возвращение Бенджамена Коула, ждал его с нетерпением, желая насладиться местью. И он мстил ему как мог чуть ли не каждую ночь.
   Его жена знала об этой связи, но четверо детей, да иногда и ей перепадающая ласка, заставляла её закрывать на это глаза.

   Жадной Марте действительно повезло – в эту ночь Хэнк доказал и ей и самому себе, что не трус.               
   Под утро он проснулся у неё в кровати от непонятного беспокойства. Решил сходить отлить малёха. Но, едва он приподнялся, как услышал шорох на кухне – кто-то лез в окно и рамой двигал цветочный горшок на подоконнике.               
   Уж очень Марта любила это дело, наверное не меньше, чем любовные утехи – выращивать разные диковинные цветы в горшках. За то, что горожане перевели её клумбу перед домом, поливая всякой дрянью и бросая мусор, она платила им такой же нелюбовью.               
   Хэнк осторожно встал на ноги и прижался спиной к стене возле двери спальни. В коридоре скрипнула лестница. «Ага, на второй этаж пошёл», - догадался он и аккуратно приоткрыл дверь.
   Спиной к нему стоял человек в тёмной одежде. Хэнк, не раздумывая, схватил его за шею жилистыми руками и, благодаря своему немалому росту, приподнял воришку над полом. Тот, не успев издать ни звука, беспомощно засучил в воздухе ногами. Руками он сначала хотел разжать сильные пальцы, сдавившие его горло, но потом, убедившись, что это невозможно, попытался достать нож из-за голенища сапога.
   Хэнк разгадал этот манёвр, коленом не дал ему дотянуться до оружия и несколько раз сильно встряхнул корчащееся тело. Понемногу незадачливый вор стал ослабевать и, наконец, затих безвольной куклой.               
   К слову сказать, когда Хэнк дослуживал возницей в обозе, его всегда звали развязать узлы, что он завязал. Руки у него были сильные и жилистые, никто не мог вязать такие крепкие узлы как он.               
   Хэнк опустил тело на пол и уже хотел было пойти зажечь свечу, попутно раздумывая, что скажет Марта, как вдруг ступенька на лестнице, ведущей на второй этаж, снова скрипнула. «Второй!» - мелькнула мысль, и он притаился у лестницы за кадкой с каким-то колючим кустом.               
   В темноте силуэт второго грабителя был едва различим. Он прокрался рядом с лежащим бездыханным телом своего напарника, едва не задев его. Остановился возле двери в спальню, прислушался и начал её потихоньку открывать.               
   Хэнк метнулся к нему, но тот, видимо почувствовал это движение, резко повернулся и он скорее почувствовал, чем увидел нож в его руке. Хэнк наотмашь ударил левой рукой в темноту и попал больше по ножу, чем по руке грабителя. Кисть обожгло болью, но нож всё-таки удалось выбить, и он звякнул о пол. Хэнк, озверев от боли, ударил незнакомца что есть силы кулаком сверху по голове и тот обмяк. Он обхватил его шею одной рукой, а другой взял шею воришки в замок и сдавил её так сильно, что у того хрустнули хрящи в горле, не оставив ему никаких шансов.               
   Оба грабителя были местные, и Марта велела вынести их на клумбу перед домом, точнее на то, что от неё осталось. Она перевязала Хэнка и отправила домой, наказав, чтобы он по дороге никому не попался на глаза и постарался не показывать раненую руку.

   – А с жандармами я разберусь сама, - обняла она его на прощанье.
 
   – Ничего – это левая. Подаяние я правой прошу, никто и не заметит, - улыбнулся он ей.

   Хэнк бросил трупы на землю клумбы, политой помоями и, сторонясь ночных фонарей, стал пробираться к своему дому.