de omnibus dubitandum 107. 164

ЧАСТЬ СТО СЕДЬМАЯ (1890-1892)

Глава 107.164. ВОЕННО-ГРУЗИНСКАЯ ДОРОГА…

    С 1891 года, то есть с периода перемены дислокации войск в России, в Тифлисе поместилась 1-я Кавказская кавалерийская дивизия, а кроме того в город была определена сотня 1-го Хоперского казачьего полка, ставшей немедленно предметом поклонения кадет и всех местных девиц. При парадной форме, которую в те времена офицерство надевало каждый двунадесятый праздник, подвижные, энергичные, чрезвычайно веселого характера. Не только офицеры но и казаки были молодчины видом и всегда отлично одевались. Кинжал, шашка, портупея, ремень при кинжале, все это у них было в серебре самой тонкой чеканной работы и вызолочено через огонь. Кадетам нравилось смотреть, как одевались и как сидят на них бешметы и черкески.

    Через старших братьев кадет-тифлисцев, служивших в этом полку, между ним и корпусом быстро установилась связь, благодаря чему кадеты, а в их числе Владимир Коллонтай и я, часто ходили в полк в гости и даже обедали несколько раз в офицерском собрании.

    Кавалерийская служба, с которой мы познакомились в этом полку, еще более укрепила наше желание по окончании корпуса выйти в кавалерию, а именно в Хоперский казачий полк, стоявший в трех-пяти часах езды от наших родных мест.

    Начальник штаба 1-й Кавказской кавалерийской дивизии генерал Одинцов Дмитрий Николаевич*, суровый, огромного роста старик, являлся весьма заметной и очень красочной фигурой в городе.

*) ОДИНЦОВ Дмитрий Николаевич (?)(12.06.1852-?) - Указом Николая II от 8 ноября 1904 г. наказным атаманом Кубанского Войска назначен Дмитрий Александрович Одинцов. Родился он в 1852 г. в Московской губернии. Окончив Александровское военное училище, служил в Московском полку, затем учился в академии Генерального штаба. Участвовал в русско-турецкой войне, после окончания которой занимал ряд должностей в штабе Киевского военного округа. Затем служба на Кавказе. В 1898 г. Одинцов становится военным губернатором Карской области, в 1904 г. получает назначение на должность командующего Кавказской гренадерской дивизией, а вскоре и атаманскую булаву.
Атаманство Д.А. Одинцова совпало с русско-японской войной и событиями российской революции, при нем в области были проведены четыре частичные мобилизации, подавлены волнения пластунских батальонов и мятеж казаков 2-го Урупского полка.
Наказным атаманом Одинцов пробыл недолго, в июле 1906 г. он получил назначение на должность помощника командующего войсками Омского военного округа.
Образование: 1-я Московская военная гимназия (1868), Александровское военное училище (1870), Академия Генерального штаба (1877).
Участник Русско-турецкой войны 1877–1878.
Холост.
Прохождение службы:
Офицер лейб-гвардии Московского полка, по окончании академии – на должностях Генерального штаба.
С 1883 заведующий передвижением войск Закавказского района.
С 1888 нач. штаба Кавказской кав. дивизии.
С 1895 командир 80-го пехотного Кабардинского полка.
С 1897 генерал для поручений и помощник начальника штаба Кавказского военного округа.
С 1898 военный губернатор Карсской области.
С 1899 Бакинский губернатор.
С 1904 начальник Кавказской гренадерской дивизии.
11.11.1904 – 29.03.1906 – начальник Кубанской области и наказной атаман Кубанского Казачьего Войска.
с 1906 – помощник командующего войсками Омского военного округа.
На 1 января 1909 г. - управление Омского военного округа, генерал-лейтенант, помощник командующего
В 1909 уволен в отставку с производством в генералы от инфантерии.
Чины:
Капитан с 1879, подполковник с 1882, полковник с 1885, генерал-майор с 1897, генерал-лейтенант с 1904, генерал от инфантерии (при увольнении в отставку) с 1909.
Источники:
Волков. Генералитет Российской империи. (см. фото)

    Когда он, прямой, как столб, с щетинистыми рыжими усами и выразительным лицом, словно вырубленным топором, проходил по улице, кадеты замирали перед ним "во фронт" в немом восторге. Суровый генерал, которого очень боялись его подчиненные, видимо, кое-что знал о своей популярности среди кадет, так как козырял нам в ответ всегда с ласковым блеском в глазах и улыбкой под подстриженными усами.

    Нечего, конечно, и говорить, что городские отпуска для нас с Владимиром Коллонтай являлись лишь паллиативами, рассеивающими на несколько часов скучную корпусную обстановку и лишь слегка напоминали приволье усадебной жизни, в которую мы были влюблены и к которой всей душой стремились.

    На родину мы, впрочем, попадали с ним не чаще других кадет, так как наши семьи жили далеко от Тифлиса: его в двенадцати часах езды по железной дороге, а моя — в пятнадцати.

    Первый настоящий отпуск «домой» поэтому наступал для нас, кадетов старшего курса, только на Рождество, когда нас отпускали на целые две недели, в начале двадцатых чисел декабря.

    С утра в этот день уроков не было и дядьки выкладывали каждому из нас на кровать «отпускное обмундирование», состоявшее из черной новой шинели, пары таких же брюк, мундира с галунами, фуражки, башлыка и белья. Дежурный офицер выдавал «отпускные билеты» и деньги на проезд.

    После подписания в 1783 году Георгиевского трактата о протекторате России над Картли-Кахети русско-грузинское общение заметно оживилось. В урочище ингушского селения Заур-Ков была основана крепость Владикавказ. Официально Военно-грузинская дорога начиналась от станицы Екатериноградской, тогда это был город. В то время дорога была единственной транспортной связью двух стран. Современное название — Военно-Грузинская — закрепилось за дорогой после начала её реконструкции русским военным ведомством под руководством Павла Цицианова (1803).

    Постоянное сообщение по дороге было открыто в 1799 году, передвижение было весьма трудным — посланный в том году в Картли-Кахети отряд русской армии под командованием генерала Лазарева прибыл на место через 36 дней. После получения Картли-Кахети подданства России (1801 год) началось строительство новой, улучшенной Военно-Грузинской дороги.

    В 1811 году дорога перешла под надзор Управления путей сообщения России, был проведён колоссальный объём работ — сняты откосы, созданы карнизы, сделаны выемки, построены мосты, проведена отсыпка, возведены плотины и дамбы, для предотвращения обвалов — подпорные стены и крытые траншеи и так далее. В 1814 году открыто движение экипажей, с 1827 года — устроена экспресс-почта.

    Дорога на которой были устроены 11 станций начиналась с Мцхета, далее следующие станции: Цилкани, Душет, Ананур, Пасанаури, Млеты, Гудаури, Коби, Казбек, Ларс, Балта и, долгожданный Владикавказ. На всех станциях имелись помещения для бесплатного ночлега.

    Крестовая гора, Чертова долина, Гуд-гора, Кайшаурская долина – все эти «романтические названия» остались лишь в книгах. Возможно, свою роль в этом сыграла реконструкция дороги, осуществлённая инженером Болеславом Статковским в 1857–1863 годах.

    До реконструкции дорога со стороны Тифлиса круто поднималась несколькими зигзагами на плато не из Млеты, а из Квешети, и шла до села Кайшаури, где была почтовая станция; затем она поднималась к верхам Гудаури, которого тогда ещё не было, огибала по-над пропастью Гуд-гору выше современной галереи и, пройдя Чертову долину, поднималась на Крестовую прямо к Ермоловскому кресту.

    По проекту Статковского крутые и опасные участки заменили пологими серпантинами, а на Гуд-горе – горизонтальным карнизом с галереями от завалов {Шоссе на Гуд-горе было открыто 30 августа 1862 года}. Вместо почтовых станций в Кайшаури и Квешети были созданы станции в Гудаури и Млете. Тем самым, село Кайшаури  осталось в стороне, а многие трудности, связанные с подъёмом на перевал, – в прошлом.

    «За Крестовою начинается подъем. Далее следует Гуд-гора, называющаяся так от имени деревни Гуд, лежащей влево от дороги, в глубине пропасти, где кипит Арагва, берущая своё начало неподалёку, в ущелье Гуда» {Владыкин М.Н. Путеводитель и собеседник в путешествии по Кавказу. 1885. С. 181} «Поднимаясь на перевал, дорога пересекает небольшую долину, расположенную у подошвы Крестовой горы и называемою ЧертовОю (от слова черта, т.е. граница), и затем направляется к станции Гудаур по карнизу Гуд-горы, над пропастью, в глубине которой серебрится Арагва и виднеется селение Гуд» {Вейденбаум Е.Г. Путеводитель по Кавказу. 1888. С. 296}.

    Почему же сегодня все называют эту гору Бидарой?

    «На 8-й версте от Коби, у моста через речку Байдару стоят вправо от дороги две-три сакли и подле них расположилось кладбище. Это аул Байдара, обитатели которого во время непогоды обязаны оказывать путникам возможную помощь. Имя это присвоено аулу – равно реке и ущелью – от осетина Бидары, который ещё в конце XVIII в. был поселён здесь грузинским царём Ираклием с обязанностью помогать путникам в непогоду, получая за то известное вознаграждение, как от этих последних, так и от грузинского правительства» {Андреев А.П. От Владикавказа до Тифлиса. Военно-грузинская дорога. 1895. С. 105}.

    Равно как реке и ущелью в XIX веке, это имя, вероятно, было присвоено и примыкающей к ним Гуд-горе в XX в., причём постепенно: сначала ближней к ним части {Так, Цабаев в 1961 г. упоминает и Байдару, и Гуд-гору.  – См.: Цабаев В.Г. По Военно-Грузинской дороге. Путеводитель. 1961. С. 67}, а потом и всей остальной {На картах конца 1960-х годов уже вся гора называется Байдарской. Ороним Бидара, вероятно, закрепился за ней в последней четверти XX в., после появления в ЧертовОй долине гостиницы «Бидара» и переименования реки Байдары в Бидару}.
Труды осетина Бидары, безусловно, заслуживают самой доброй памяти. Но неужели имя Гуд-горы, неразрывно связанное с аулом Гуд, ущельем Гуда и легендарным духом Гудом и литературным князем Гудалом, запечатлённое в многочисленных мемуарах, художественных произведениях и путеводителях, заслуживает забвения? Неужели эта гора более не достойна носить своё историческое имя? Стоит ли гневить могучего Гуда?..

    О Гуд-горе читал каждый школьник, осиливший три страницы «Героя нашего времени»:

    – Завтра будет славная погода! – сказал я. Штабс-капитан (Максим Максимыч - Л.С.) не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

    – Что ж это? – спросил я.

    – Гуд-гора... {Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени}

    Между тем сегодня далеко не каждый житель Гудаури, расположенного на склонах Гуд-горы, скажет вам, на какую гору указывал Максим Максимыч. Вы не встретите этот ороним на картах современных путеводителей, не услышите в речи окрестных обитателей.

    Имя Гуд как название местности в верховьях Арагви встречается в «Хронике эриставов» XV века и, несомненно, имеет древнее происхождение {Памятник эриставов (Хроника ксанских эриставов). XV век}. В русских документах оно появляется после присоединения Грузии к России в 1801 году {См.: Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. Т. 2. 1868. С. 227, 310, 313, 335, 551}; в сочетании с горой едва ли не первым упоминает его академик Клапрот: «Из Коби мы отправились по дороге, ведущей из России в Грузию…– пишет он в своём «Путешествии по Кавказу…» 1812 года. – Вскоре мы достигли горы Гуда, которую обычно называют горой Креста…» {Клапрот Ю. Путешествие по Кавказу и Грузии, предпринятое в 1807 и 1808 годах по поручению Императорской академии наук Санкт-Петербурга, содержащее полное описание Кавказских стран и ее жителей. 1812}.

    Однако уже Александр Грибоедов в своём «Путешествии от Моздока до Тифлиса» 1818 года описывает «гору Креста» и гору Гуда как разные горы: «…Наконец добираемся до Крестовой горы… Вид с Крестовой, крутой спуск, слишком две версты… Подъем на Гуд-гору по косогору преузкому; пропасть неизмеримая сбоку…» {Грибоедов А.С. Путешествие от Моздока до Тифлиса}. Таким образом, в начале XIX века гора Гуда {Под которой, в целом, понималась вся перевальная гора – от берега Арагви до вершин хребта} была топонимически разделена на две: северное – перевальное плечо этой горы получило название в честь отмечающего перевал Kреста, а южное – сохранило исконное имя, под которым и вошло в историю Военно-Грузинской дороги, став предметом многочисленных описаний путешественников.

    «Мудрено изобразить то, что представляется взорам человека, и что он чувствует на высоте Гута!» – восклицает в своих записках 1829 года Николай Нефедьев {Нефедьев Н. Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году. 1829}. «С высоты Гуд-горы открывается Кайшаурская долина {Гудское ущелье. До основания Гудаури в начале 1860-х годов это ущелье часто называлось Кайшаурской долиной по станционному селу Кайшаури, расположенному на плато, примерно на уровне Нижней Млеты} с её обитаемыми скалами, с её садами, с её светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента, – и всё это в уменьшенном виде, на дне трехверстной пропасти, по которой идёт опасная дорога», – писал в своём очерке 1830 года Пушкин {Пушкин А.С. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года}. И дополняет это описание стихотворением «Кавказ»:

Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины*;
Орёл, с отдалённой поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отсюда я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье

*) «Край стремнины» из двух гор – Крестовой и Гуда – имеет только последняя

Здесь тучи смиренно идут подо мной;
Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
Под ними утесов нагие громады;
Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зелёные сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени…
Где мчится Арагва в тенистых брегах…

    Лермонтов находит этот пейзаж идеальным не только для «Демона» и начала «Героя…», но, кажется, и для самого себя:

    «Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретённое отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять… Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…

    – Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам? – сказал я ему.

    – Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца.

    – Я слышал напротив, что для иных старых воинов эта музыка даже приятна.

    – Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее.

    Посмотрите, – прибавил он, указывая на восток, – что за край!

    И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, – и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки.

    …Начали спускаться; направо был утес, налево пропасть…» {Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени}.

    «Дорога высечена на краю обрыва, по одному боку Гуд-горы на страшной высоте, в две сажени шириной {1 сажень = 2,13 метра}, – писал декабрист Александр Беляев. – Тонкие перила ограждают от обрыва. Если достает смелости, чтобы взглянуть в эту пропасть… то восхищенному взору представится нижняя ступень хребта Гудовского ущелья, на дне которого… виднеются столетние дубы и орешники, сквозь гигантские ветви которых проглядывают замки с башнями» {Беляев А.П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1882}.

    В одном из этих «замков» некогда «жил» лермонтовский князь Гудал и его дочь Тамара, возлюбленная Демона. Вот как в поэме описаны руины этого «замка», по сей день украшающие скалу посреди гудаурской пропасти:

На склоне каменной горы
Над Койшаурскою долиной
Еще стоят до сей поры
Зубцы развалины старинной.
Рассказов, страшных для детей,
О них ещё преданья полны…
{Лермонтов М.Ю. Демон}

    Быть может, к этим «рассказам, страшным для детей» относится и «Любовь Гуда», записанная путешественником Дункель-Веллингом со слов проводника в середине XIX века.

    Давным-давно, говорит легенда, в ауле Гуд под Гуд-горой, в простой семье росла красивая, как принцесса, девочка Нина. Горцы окружали её заботой, купцы баловали подарками; даже древний Гуд, дух окрестных гор, ухаживал за ней. Хотела ли Нина подняться на гору – влюблённый старик равнял тропинку под её ножкой; собирала ли Нина цветы – помещал на её пути лучшие. «Никогда ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нины, не падал в кручу и не делался добычей злых волков».

    Одним словом, была она царицею того ущелья, где царствовал древний Гуд.

    Однако любви его она не замечала. Но пришло время, и Нина стала заглядываться на своего соседа Сосико, статного и ловкого юношу, меткого стрелка и удалого танцора.

    Гуд ревновал: заводил Сосико в трущобы, когда тот охотился, застилал туманом пропасти, когда тот пас овец, заметал вьюгой, и только ловкость и отвага юноши спасали его от гибельных козней ревнивого духа.

    С наступлением зимы Нина и Сосико стали почти неразлучны; Гуд рвал и метал; и однажды, когда в горах бушевала метель, он бросил на саклю влюблённых лавину. Снег похоронил саклю, однако влюблённые только обрадовались и, усевшись у огня, «беспечно предались мечтам». Шло время; «сердца их были полны любовью, но желудки просили пищи»…

    «На четвертые сутки голод, как хищный зверь, терзал внутренности Сосико и Нины; глаза их ввалились и сверкали страшным, нечеловеческим блеском, как сверкают они у хищных зверей.

    Сосико кидался из угла в угол, но вдруг остановился, взглянул на Нину, бросился к ней, обхватил руками и впился зубами в плечо…». Но тут послышался говор, и дверь, очищенная от завала, отворилась; несчастные бросились к выходу, но уже с чувством ненависти и отвращения друг к другу.

    А старый Гуд, добившись своего, разразился таким хохотом, что целая груда камней обрушилась со склонов Гуд-горы. В подтверждение чего, пишет Дункель-Веллинг, проводник указал «на большое пространство, густо усеянное осколками гранита» и добавил: «Вот как смеётся наш могучий Гуд» {См.: «Любовь Гуда». // Грузинские народные предания и легенды. 1973. С. 298–301}.

    Этот каменный хаос, напоминающий о смехе могучего Гуда, по-прежнему загромождает склоны Гуд-горы перед въездом в противолавинную галерею со стороны ЧертовОй долины.

    «Итак, мы спускались с Гуд-горы в ЧертОву долину… Вот романтическое название! <…> «Вот и Крестовая!», – сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в ЧертОву долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест» {Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени}.