Резьба по телу Петр Ильич Чайковский

Явление1
 Милый друг и спонсор, привычный до боли


Чайковский - фон Мекк.                (Тенденциозная выборка)
5 сентября
Ах, милый друг мой! Как мне обидно, что я не знаю, где Вы и, главное, что Вы. Адрес Ваш узнать хоть сейчас можно: стоит только съездить в Москву и спросить Ивана Васильева. Но мне гораздо важнее знать, здоровы ли Вы, благополучно ли всё у Вас. Дело в том, что я сейчас буду излагать Вам слезную мою просьбу и между тем боюсь, что она придет к Вам в такое время, когда Вам не до меня. Милый друг! Вы когда-то не советовали мне делаться собственником. Между тем, чем далее, тем более я убеждаюсь, что для меня было бы полнейшим благополучием и величайшим счастием обладать маленьким куском земли и своим домиком. Ведь только в деревне я бываю счастлив и спокоен, а жить в нанятом доме, на чужой земле не есть и никогда не может быть полным удовлетворением моих желаний, ибо свободным и вполне покойным я могу быть только у себя. Старость приближается, и я всё более и более лелею сладкую мечту сделаться собственником. В настоящее время я имею возможность приобрести за двенадцать тысяч рублей прелестный участок леса, и в нем есть местечко, где бы я мог   на необычайно живописном пригорке домик. Шесть тысяч я могу сейчас без затруднения достать, но остальные шесть мне хочется попросить у Вас, т. е. я желал бы в настоящее время, приблизительно около 1 октября, получить бюджетную сумму за целый год!!! Возможно ли это? Деликатно ли я поступаю, беспокоя Вас этой просьбой? Простите ли Вы, что ставлю Вас в неловкое, быть может, положение, ибо отказывать Вы не умеете, а исполнить просьбу почему-либо Вам в эту минуту неудобно? Не знаю, но только страстное желание не упустить этого случая дает мне смелость беспокоить Вас. Вы так много, так бесконечно много для меня уже сделали, я Вам обязан целым десятилетием полнейшего благополучия! Дорогая моя, довершите мое безусловное счастие, дав мне возможность иметь свой собственный угол. Мне ужасно совестно писать эти строки. Боже мой, когда-то они дойдут до Вас!!!

9 сентября.
Милый, дорогой друг!
Я только что вернулся из Петербурга. Дорогой туда я ехал в одном вагоне с А. А. Римским-Корсаковым. От него я узнал, что Вы в Женеве и что можно писать Вам poste restante. Хотя адрес этот я узнал не прямо от Вас, но всё-таки решаюсь послать настоящее письмо, ввиду того, что от Вашего ответа будет зависеть вопрос о покупке мной земли и постройке дома. Последняя, в случае, если покупка состоится, должна начаться сейчас же, дабы весною дом мог быть готов. Вообще, не позже как недели через две, мне необходимо решить этот важный для меня вопрос. Тысяча сомнений терзают меня. Быть может, Вас неприятно поразит моя просьба; быть может, я злоупотребляю Вашей дружбой и поступаю неделикатно! Но, тем не менее, решаюсь; простите меня!
Я ездил в Петербург ради двух причин. Нужно было присутствовать на первой спевке “Чародейки” и сделать разнородные указания насчет музыки и текста, и нужно было вчера, 8 сентября, присутствовать на праздновании двадцатипятилетия Петербургской консерватории. Теперь я буду иметь возможность остаться еще недели две в Майданове. Тем не менее, меня в каждую минуту по непредвиденным обстоятельствам могут вызвать в Петербург, а потому убедительно прошу Вас, дорогой друг мой, адресовать Ваше письмо в Москву, в магазин Юргенсона, куда во всяком случае я должен буду отправиться около двадцатых чисел для разных дел перед отъездом в Петербург на продолжительное время.
Будьте здоровы, дорогая! Еще и еще раз прошу простить меня!
Ваш П. Чайковский.


396. Мекк - Чайковскому

Женева,
15 сентября 1887 г.
Дорогой, несравненный друг мой! С величайшим удовольствием готова я служить Вам своими средствами, чтобы устроить уютный и симпатичный Вам уголок. Никто больше меня не может понять, как в известном возрасте необходимо иметь свой угол, свой приют, и дай Вам господи устроить его себе как можно уютнее и приятнее для Вас. Прошу Вас, дорогой мой, сказать мне без всякого стеснения, если, быть может, Вам еще удобнее получить бюджетную сумму за два года вперед, так как Вы будете делать постройки, и деньги нужны, а мне, уверяю Вас, милый друг мой, это никакого неудобства не составит. Еще прошу, мой дорогой, сообщить мне телеграммою, чтобы не терять времени, куда, по какому адресу и на чье имя могу я послать всю сумму, которую Вы назначите, и также не откажите помянуть в телеграмме, не прислать ли за два года.
Простите, мой милый друг, что пишу опять карандашом, но мои головные нервы в таком ужасном состоянии, что я не только писать, но даже говорить могу с большим трудом. Моему больному теперь, слава богу, лучше, потому что мы находимся в полном уединении на даче. Адрес мой : Suisse., Geneve. Pregny, villa le Bocage.
Какой я несчастный человек, что не могу писать Вам как прежде, и как хотелось бы и теперь, но, увы, нервы, нервы мои совсем в отчаянном положении. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Всею душою Ваша
Н. фон-Мекк.

397. Мекк - Чайковскому

Женева,
23 сентября/5 октября 1887 г.
Милый, дорогой друг мой! С величайшим удовольствием препровождаю Вам здесь чек № 121424 на шесть тысяч (6000) рублей и горячо желаю, чтобы бог дал Вам устроить себе уголок как можно более по Вашему вкусу и желаниям. Я буду бесконечно рада, если узнаю, что Вы довольны и покойны в своем домике, в своем саду. В Вашей телеграмме сказано: pour une annee [за один год]; я не смею переступить Вашего желания и потому посылаю только шесть тысяч. Номер чека я оговариваю здесь для того, что если бы в случае чек пропал, то я попрошу Вас заявить банку Взаимного кредита, что Вам был послан чек № 121424 с моим подписом и что он пропал, то чтобы они не выдавали никому другому по этому чеку. Я посылаю его, как всегда, отдельно.
Простите, дорогой мой, что пишу так дурно, но Вы знаете, в каком  плачевном состоянии находится моя голова, а тут еще из России беспокоящие меня известия: у моей бедной Саши трое детей больны и из них старший сын - воспалением в легких, и я так боюсь за нее, она такая безгранично любящая мать и готова пожертвовать собою, ухаживая за детьми. Ах, наш русский климат, какой он убийственный!
У нас также очень холодно и серо, дует женевская bise [северный ветер], вообще здесь климат дурной, но всё-таки это не то, что у нас в России. Я отсюда, вероятно, поеду к себе в Belair, но еще нескоро и пока прошу Вас, милый друг, адресовать всё сюда.
Не откажите написать мне, где Вы хотите приобрести себе собственность. Будьте здоровы, мой милый, дорогой мой друг. Всею душою безгранично любящая Вас
Н. ф.-Мекк.


398. Чайковский - Мекк

С. Майданово,
1887 г. сентября 21 - 25. Майданово.
21 сентября 1887 г.
Милый, дорогой друг мой!
Телеграмму Вашу я получил третьего дня. Очень хотелось тотчас же выразить Вам благодарность мою депешей, но здесь иностранных депеш не принимают. Поэтому я буду уже Вам телеграфировать из Москвы, когда дело окончательно решится в том или другом смысле. Бесконечно благодарен Вам за готовность помочь мне в моем деле. Я, впрочем, и не сомневался в Вашей поддержке, но тяготился и до сих пор тягощусь мыслью о том, что злоупотребляю Вашей добротой. Завтра я еду в Москву и, согласно Вашему желанию, остановлюсь у Вас, о чем я уже известил телеграммой Ивана Васильева.
Мне хочется, милый друг, рассказать Вам, каким образом у меня явилась мысль сделаться здешним землевладельцем. Уже очень давно я постоянно помышлял о том, чтобы обзавестись на старость лет клочком земли и домом. Но до сих пор, особенно при моек крайней непрактичности, мысль эта представлялась мне недостижимой. Между тем прошлою весной случилось следующее обстоятельство. Некто В. М. Соболевский (редактор газеты “Русские ведомости”) очень удачно и выгодно купил у владелицы Майданова, г-жи Новиковой, четыреста десятин леса, в мае начал строить на очаровательном местечке дом, и когда я приехал из-за границы, то очень близко от себя увидел прелестный домик, уже вполне готовый и обитаемый. Вид этого домика, около реки, около леса, с чудесным видом на даль, возбудил во мне жгучее чувство зависти. В самом деле, все то, что с такой быстротой и ловкостью сделал Соболевский (во всяком случае не обладающий большими средствами, чем я), было полнейшим воплощением моих самых идеальных мечтаний. Меня невыносимо раздражало то чувство зависти или, лучше сказать, ревности, о котором я упомянул выше. Почему то, что сделал Соболевский, не сделал я? Почему мне недоступно то счастье, которое выпало ему на долю? Почему я так ребячески непрактичен, что, будучи нисколько не беднее Соболевского, не могу, подобно ему, устроить себе желанный приют? И без того мрачное, настроение моего духа сделалось еще мрачнее, и я целые дни только о том и думал, как бы и мне сделаться обладателем участка земли и дома. В это время явилась ко мне г-жа Новикова и предложила купить участок леса, тоже около реки и тоже с местечком, удобным для постройки дома. Мы осмотрели этот участок, и я немедленно увлекся до самозабвения желанием купить его. Цену Новикова назначила двенадцать тысяч. Прежде всего, я написал брату Анатолию, прося его устроить, чтобы жена его могла мне дать из своего стотысячного капитала шесть тысяч взаймы, а затем написал Вам. Будучи совершенно несведущ по части цен на землю и всей процедуры покупки, измерения, наконец, постройки дома, я попросил Юргенсона приехать ко мне и поговорить о деле. Юргенсон побывал у меня, осмотрел землю, переговорил с Новиковой и постарался охладить мое увлечение, доказывая, что цена слишком велика, что за  подобную цену можно найти лучше и т. д. Я, однако ж, стоял на том, что я к Клину привык и что мне хочется основаться именно здесь. Через несколько дней Юргенсон прислал ко мне специалиста по делу о покупках и продажах земель, некоего г. Соколова, которому он предложил взять на себя ведение дела. Соколов тоже доказывал мне, что цена слишком дорога, и просил меня дать ему полномочие вести вес дело так, чтобы я не вмешивался вовсе, и обещаясь устроить всё как можно для меня выгоднее. Не буду Вас утомлять подробностями о бесконечных переговорах и спорах между Юргенсоном и Соколовым с одной стороны, и г-жей Новиковой с другой. Я дал Юргенсону полную доверенность распоряжаться моими интересами, а он, с своей стороны, дал передоверие Соколову. Новикова поехала в Москву, дело шло там, а я ожидал здесь решения. Третьего дня вечером Юргенсон телеграфировал мне, что Новикова уступила три тысячи из двенадцати и что дело покончено. Я был очень обрадован, тем более, что в тот же вечер получил и Ваше согласие помочь мне. Но вчера Юргенсон телеграфировал мне, что встретились новые препятствия. Всё именно Новиковой заложено у некоей г-жи Голиковой. Эта госпожа требует огромной суммы наличными деньгами за то, чтобы разрешить продажу части имения. А так как расчет мой был в том, что долг будет переведен на меня и из двенадцати тысяч, имеющихся в моем распоряжении, я буду иметь возможность уделить значительную часть на постройку дома, то препятствие это оказалось очень серьезно. К тому же, архитектор (Альбрехт, сын консерваторского инспектора) привез мне вчера план дома. Оказалось, что постройка дома, достаточно просторного для меня, будет стоит бесконечно дороже, чем я предполагал. Затем в пылу увлечения я совершенно забыл, что нужно, покупая землю и строя дом, всё-таки не только жить, но и ездить этой зимой по Европе (я ниже объясню Вам мои планы), что, следовательно, я могу страшно запутаться в своих денежных делах и вместо удовольствия найти во всём этом деле лишь источник всяческих затруднений и беспокойств.
Всё это теперь только я, как следует, сообразил, и в настоящее время положение дел такое. Для того, чтобы исполнить мое намерение и впоследствии не раскаяться в нем, нужна громадная сумма денег. Если б я и мог ее достать, то лишь ценою или страшных материальных затруднений или же нравственных терзаний. Таким образом, я перестал относиться к этому делу по-детски, с каким-то ребяческим увлечением. Завтра еду в Москву. Переговорю с Юргенсоном, с Соколовым, узнаю, возможно ли уговорить г-жу Голикову уступить в ее требованиях, узнаю, какой суммой денег могу распоряжаться, никого не отягощая и не наживая самому себе будущих затруднений, узнаю в точности, что может стоить постройка и устройство дома, и затем, основательно всё сообразивши и обдумавши, приму решение, о котором и извещу Вас, дорогая моя, телеграммой.
Планы мои насчет зимы такие. “Чародейка” пойдет в Петербурге в конце октября. Вскоре после того я должен ехать в Тифлис, где дал слово присутствовать на первом представлении той же оперы. В январе я приглашен дирижировать двумя концертами из моих сочинений в Вене и Гамбурге. Февраль и март я предполагал провести в Париже, где мой издатель Маккар собирается устраивать концерты с моим дирижерством. Лишь весной я вернусь домой.
25 сентября.
Был в Москве, останавливался в Вашем доме и спешу поблагодарить за оказанное гостеприимство.
После долгих бесед с моими поверенными и спокойного обсуждения дела, я решил не покупать у г-жи Новиковой земли и не строить дома. Я ясно увидел, что это повлекло бы меня к громадным финансовым затруднениям. Теперь у меня является новая надежда. Продается прелестное имение на берегу Москвы-реки, с парком, лесом и т. д. Принадлежит оно богачу Хлудову. Если Юргенсону удастся уговорить его продать мне это имение в рассрочку, то, быть может, мое желание быть собственником осуществится. Вчера я получил, уже тотчас по приезде, депешу от Юргенсона, что Хлудов соглашается на рассрочку, но всё-таки очень для меня отяготительную. Но надежда еще не потеряна. На случай, что это дело состоится, я и решился воспользоваться Вашим позволением попросить у Вас бюджетную сумму вперед и телеграфировал Вам о том. Умоляю Вас не сердиться за то, что я утомляю и беспокою Вас своими делами. Даю Вам слово, что, если дело с Хлудовым не состоится, я перестаю хлопотать и мечтать о приобретении земли.
Ваше нездоровье больно огорчает меня; мне очень совестно, что я беспокоил и утруждал Вас.
21 сентября бедный мой друг Н. Д. Кондратьев скончался. Двадцать пятого начнутся в Петербурге репетиции. Будьте здоровы, дорогой друг, и простите меня, ради бога.
Ваш П. Чайковский.
Мне ужасно как-то стыдно и совестно перед Вами. И без того Вам тяжела, a я еще пристаю, с моими просьбами.

399. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,
1 октября [1887 г.]
Милый, дорогой друг мой!
Третьего дня я приехал в Петербург, а сегодня получил письмо Ваше и в одно время с ним письмо Юргенсона. Последний извещает меня, что Александр Филаретович был у него, расспрашивал о моих делах и затем обещал принести чек, о коем Вы пишете. Таким образом, я уже могу теперь известить Вас о получении чека и затем без конца благодарить, благодарить и благодарить Вас. Но вместе с тем я снова прошу у Вас прощения за беспокойство. Только теперь я вижу и понял всю значительность причиненных Вам тревог. Вы нездоровы, Вы обеспокоены Вашими семейными делами, Вы озабочены состоянием бедного Влад. Пахульского, наконец, Вы за границей, а не в России, - и я в такое время являюсь с моей просьбой, в исполнении которой я заранее бы мог предвидеть неудобства и формальные затруднения. И досаднее всего, что вся моя грандиозная затея оказалась пуфом. Судя по всему, и с Хлудовым дело не устроится. Я отрезвел от увлечения, но надолго у меня осталось чувство некоторого стыда и недовольства самим собою; я глубоко раскаиваюсь в ребячливой непрактичности, которую проявил в данном случае столь осязательно. Еще и еще прошу Вас извинить меня.
Вчера у меня была первая оркестровая репетиция. Я, как водится, очень волновался, но обошлось всё очень благополучно. Артистами и, особенно, заботливостью, с которой отнесся Направник к разучению оперы, я очень, очень доволен. Усталость от петербургской суеты уже начинает давать себя чувствовать.
Я буду от времени до времени писать Вам, дорогой друг, о ходе постановки моей оперы и после первого представления буду телеграфировать Вам. Вас же прошу и умоляю не давать себе труда писать до тех пор, пока, бог даст, здоровье Ваше совсем окрепнет.
Будьте, ради бога, здоровы! Мне очень горько думать о том, что нервы Ваши так расстроены. Благодарю Вас бесконечно за всё!
Ваш П. Чайковский.
В прошлом письме я, кажется, известил Вас, что мой друг Кондратьев скончался. Он умер покойно, без агонии.


401. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,
19 [В подлиннике опечатка: 18.] октября [1887 г.]
Милый, дорогой, бесценный друг мой!
Простите, ради бога, что я столь долго не писал Вам. Причиною этого слишком долгого молчания - репетиции моей оперы, продолжавшиеся без перерыва от первого дня моего приезда до сегодняшнего дня. Первое представление “Чародейки” состоится завтра, двадцатого числа. Я буду телеграфировать Вам о результатах его. Утомление мое чрезвычайное. Бывали дни, когда я возвращался домой с репетиции до того изнеможенный, что отказывался от обеда, какого бы то ни было сообщества и прямо до утра ложился в постель. Тем не менее, как и в прошлом году во время репетиций “Черевичек”, я чувствую себя несравненно более спокойным и довольным, чем при прежних постановках моих опер, когда я сам еще не дирижировал. Положение автора разучиваемой оперы, когда он прямого участия в общих трудах не имеет, очень неловкое и странное; другое дело теперь, когда на дирижерском месте я сознаю себя настоящим хозяином и главой всего, что делается в театре. Исполнением оперы, в общем, я доволен, но, к сожалению, у меня очень неудачная главная исполнительница, г-жа Павловская. Она потеряла совершенно голос, и ее едва слышно. Между тем, еще два года тому назад, когда она была гораздо лучше, я дал ей обещание, что роль Чародейки будет ее, и нарушить слова не могу. Декорации, костюмы, вся mise en sсenс [обстановка на сцене] великолепны.
Дело о моем переселении из Майданова находится в следующем положении. Я писал Вам, кажется, что богач Хлудов предложил мне купить его имение близ станции Воскресенск, Рязанской дороги. Усадьба эта, по отзыву Юргенсона, который ездил смотреть ее, очень хороша. Дом большой, каменный, на высоком берегу Москвы-реки, парк с громадными деревьями и т. д.! Хлудов предложил мне следующие условия: десять тысяч теперь, остальные двадцать с рассрочкой на десять лет и проценты. Так как это для меня слишком трудно, то я отказался. Тогда Хлудов предложил мне взять Кривякино (так называется это имение) в аренду на двенадцать лет с платой тысяча пятьсот рублей в год и с правом в течение этого срока во всякое время купить именье. Юргенсон находит, что это слишком дорого, ибо дом требует ремонта и полной меблировки и устройства. Он предложил Хлудову уступить мне Кривякино за тысячу рублей в год. Весьма возможно, что Хлудов, уехавший теперь на Кавказ и обещавшийся до ноября дать ответ, согласится на мое предложение, и тогда я немедленно приступлю к перестройке и меблированию дома. Всю эту зиму я буду странствовать за границей и вернусь только к весне; к тому времени все будет готово.
Сюда съехались многие мои московские друзья; приехал также брат Анатолий с женой.
Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой!
Беспредельно Вам преданный
П. Чайковский.


К письму № 405
Из письма к Юргенсону от 1 декабря 1887 г.: “Напомни мне при свидании поговорить о Кривякине. Появились некоторые причины, по которым, я думаю, что даже за полторы тысячи арендной платы можно согласиться. А впрочем, увидим, поговорим. Штука в том, что от Н. Ф. ф.-М. получаю ясные намеки, что она подарит мне Кривякино по её приезде в Россию. Я без всякого стыда приму подарок».


409. Чайковский - Мекк

Любек,
1888 г. января 2-10. Любек-Гамбург.
2/14 января 1888 г.
Милый, дорогой друг мой!
Я стал до того беспамятлив, что решительно не могу припомнить, писал ли я Вам, почему и для чего попаду в Любек. Я приехал сюда отдохнуть и насладиться хоть несколькими днями одиночества. Вот уже четвертый день, что я здесь. Первые три дня были для меня самыми приятными и счастливыми, насколько при подобных обстоятельствах может быть приятность и счастие. Я невыразимо наслаждался возможностью молчать, никого не видеть, кроме встречных на улице незнакомцев, быть, одним словом, свободным от всякого напряжения и насилия над собой. Успел позаняться, т. е. приготовить к гамбургскому концерту вещи, которые вновь буду дирижировать; успел вообще собраться с мыслями, придти в себя. Даже тоска по родине меня на время оставила, и Новый год я встретил одиноко, в своем номере, нисколько не предаваясь унынию. Увы! Вчера вечером всё испортилось. Я пошел в оперу, меня узнали, в антракте масса каких-то господ пришла со мной знакомиться, я был измучен вопросами: как, почему, зачем? - и т. д. Приставали, чтобы я пошел в какой-то клуб, чтобы на другой день, т. е. сегодня, я завтракал там-то, обедал там-то, и, между прочим, особенно был назойлив какой-то русский, Огарев, рассказывавший про свои сочинения, желавший мне их показать и доведший меня до полного отчаяния. Я сказался больным, уверил всех, что уезжаю сейчас же, и сегодня весь день не выходил из комнаты. Раз что нужно скрываться, - удовольствие прошло.
Сегодня, милый друг мой, я получил очень важное и радостное известие. Государь назначил мне пожизненную пенсию в три тысячи рублей серебром. Меня это не столько еще обрадовало, сколько глубоко тронуло. В самом деле, нельзя не быть бесконечно благодарным царю, который придает значение не только военной и чиновничьей деятельности, но и артистической.
Я думаю, что при теперешних обстоятельствах Вам интересно будет постоянно следить за моими композиторскими и дирижерскими подвигами, и я решил писать Вам понемножку большие письма, в которых буду отмечать всё, могущее быть Вам интересным.
10/22 января. Гамбург.

410. Мекк - Чайковскому
Belair,
19/31 января 1888 г.
Дорогой, несравненный друг мой! Как я Вам благодарна, что Вы сообщили мне Ваш адрес и тем дали возможность поздравить Вас с наступившим Новым годом и пожелать Вам в него всего, всего, что есть наилучшего в жизни человека, а главное, здоровья, потому что при нем только и можно пользоваться другими благами жизни. От всего сердца поздравляю Вас также, дорогой мой, с монаршею милостью и горячо радуюсь, что Вы имеете такого покровителя и поклонника; пошли господь и ему здоровья за то, что он умеет ценить и награждать таланты. Скажите, кстати, дорогой мой, правда ли это, что Вы со времени коронации имеете звание придворного композитора за которое также получаете по три тысячи рублей в год? Мне это говорил Данильченко, но я ему мало верю.
Мне очень часто играют Ваши сочинения на скрипке, на виолончели и в четыре руки на фортепиано, и тогда я наслаждаюсь, всё тяжелое, всё дурное в жизни отлетает далеко, и я только счастлива этими звуками, этим божественным значением их.
Я бесконечно рада, милый друг мой, что Ваша слава растет не по дням, а по часам, но вместе с тем мне ужасно жаль Вас, что Вам приходится делать себе такую ломку, но что делать, - хорошее даром не достается. С Вами ли, по крайней мере, Ваш Алеша? А то ведь без него Вы были бы лишены даже простого комфорта.
Из России я не получаю ничего радостного, а, напротив, печальные вести о том, что все больны и больны: у бедной моей Саши все дети больны разными болезнями легких. Старший мальчик, Маня, только что поступил в Училище правоведения, отлично учился, как вторично заболел воспалением легких и теперь опять не выходит. Мой любимец, сын Володи, Воличка также всю зиму болен, и другие тоже всё хворают. Но парочка, Коля и Анна, должны уже быть теперь в Москве; Вы, вероятно, знаете, дорогой мой, что Анна опять ожидает разрешения, и вот к этому-то случаю они и приехали в Москву. Они так пристрастились к своему Копылову, что совсем несчастные люди, когда им надо уезжать оттуда, но зато бесконечно счастливы от ожидания нового члена семейства. Сашок с женою живут в Москве, в моем доме. Сашок всё сидит за книгами, всё учится - это его страсть; теперь берет уроки бухгалтерии, потому что я очень желаю, чтобы он поступил в какой-нибудь банк на службу. Я надеюсь, что ко мне скоро приедет ”мой Володя с семейством; я буду ужасно рада.
У меня здесь тихо, однообразно, но хорошо. Моя жизнь в настоящее время есть диаметральная противоположность Вашей, милый друг мой. Насколько Ваша разнообразна и богата всякими дарами, настолько моя монотонна, неинтересна и бездарна, но, конечно, каждому то, на что он имеет право. У нас в настоящее время лежит снег и пять градусов мороза по Реомюру, но это всё-таки не мешает нам играть в крокет на воздухе. Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой, за присылку мне газетной статьи о Вашем концерте; мы уже и раньше читали в немецких журналах отзывы об нем. Конечно, Вашу музыку очень хвалят, но мне всё-таки не нравятся эти немецкие критики: я понимаю один отзыв о Вашей музыке, это - восторг, тем более, что Вы исполняли Первую сюиту; она такая чудная, а восторга-то у них никогда и не найдешь, - амфибии!
Будьте здоровы, мой милый, безгранично дорогой мне друг. Если можно, не откажите сообщить мне и далее Ваш адрес, да, пожалуйста, милый друг мой, напишите мне о звании придворного композитора. Всею душою горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.


411. Чайковский - Мекк

[Берлин]
23 января/4 февраля 1888 г.
Милый, дорогой друг мой!
Я очень обрадовался, приехавши в Берлин, когда в числе писем оказалось Ваше. Я уж, было, хотел телеграфировать Вам вопрос о здоровье. С тех пор, как я писал Вам в последний раз, я провел два дня в Магдебурге, небольшом, но очень красивом городке, где я искал отдохновения и одиночества. Затем провел несколько дней в Лейпциге. Там надеялся я прожить тихо и покойно в обществе семейств Бродского и Зилоти, но оказалось, что сохранить инкогнито было невозможно, и вследствие того я постоянно получал приглашения и проводил время в многолюдных обществах, вследствие чего очень устал и приехал в Берлин вовсе не освеженный, а, напротив, более чем когда-либо тоскующий и мечтающий о России и уединенной жизни. Иногда я с ужасом спрашиваю себя: зачем я добровольно терзаюсь, для чего гоняюсь за заграничной славой, когда эта последняя и без того должна придти, если я ее достоин? Очень часто под наитием таких мыслей я прихожу в отчаяние, плачу, глубоко страдаю, а потом, когда сошла удачная репетиция или самый концерт, совсем противоположное настроение овладевает мной, даже является жажда и на будущее время иметь возможность заставлять иностранцев слушать мою музыку... Словом, подобно всем слабым и нерешительным характерам, я беспрестанно перехожу от одной крайности к другой, а время тянется, тянется бесконечно... Ужасаюсь при мысли, что не ранее апреля или даже мая попаду в Россию.
Писал ли я Вам, дорогая моя, что я буду в двадцатых числах февраля в Париже и что четвертого и одиннадцатого я буду дирижировать своими сочинениями у Соlоnn'а? Оттого ли, что теперь всё русское в моде или Colonne вспомнил обо мне независимо от того, русский ли я или нет, но только он пригласил меня участвовать в двух его концертах, и это для меня оттого особенно приятно, что у Соlоnn'а своя публика, готовое устройство, чудесный оркестр, и всё это даром! А ведь я хотел по совету M-r Felix Mackar рискнуть [дать] свой собственный концерт, и кто знает, сколько бы это стоило убытков и хлопот.
В том, что Вам говорил Данильченко, нет ни единого слова правды. Но, действительно, уж года три тому назад носились слухи о тех трех тысячах, которые теперь я получил.
Алексея я с собой не взял, ибо при постоянных переездах в стране, языка которой он не знает, он бы не был мне утешением и помощью, а, скорее, стеснил бы меня, ибо я по опыту знаю как он тоскует по России, если не живет, как бывало в Риме, на одном месте.
Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг мой!
Ваш П. Чайковский.
Вчера была первая репетиция моего здешнего концерта. Оркестр принял меня восторженно. Это, конечно, очень приятно, но, боже, как мне грустно здесь!..


432. Чайковский - Мекк

С. Фроловское,
4 июня 1888 г.
Милый, дорогой друг мой!
Я никак не могу, чтобы от времени до времени не беспокоить Вас денежными просьбами. Конечно, Вам покажется удивительным, что теперь, когда я сделал концертное путешествие по Европе и получил пенсию от царя, я могу всё-таки нуждаться в деньгах. Но дело в том, что путешествие имело в результате, кроме утомления и увеличения известности, страшные, невероятные денежные расходы. Только с будущего года я могу предпринимать поездки за границу для участия в концертах, не иначе как с платой. В нынешний же раз я получил ничтожную плату только в Гамбурге и Лондоне. Это была капля в море в сравнении с тем, что я истратил. Случились и разные другие обстоятельства, весьма невыгодно отозвавшиеся на моих финансах: например, неуспех “Чародейки”, устройство моего нового жилища, ради которого пришлось обзаводиться всем, ибо тут ровно ничего не было и дом был в состоянии необитаемости; ввиду пенсии, о которой все знают, удесятерились обращения ко мне за денежною помощью, и многое, многое другое. В настоящее время истощились на довольно долгий срок все мои ресурсы, и после долгих колебаний я решаюсь, если возможно это, просить Вас вместо 1 октября прислать мне бюджетную третную сумму в настоящее время. Вы оказали бы мне этим огромное удовольствие и облегчение в моем временном стесненном положении. Пожалуйста простите меня, дорогая моя, и, если возможно, в той или другой форме, как Вам удобнее, исполните мою просьбу. Очень совестно и стыдно беспокоить Вас, особенно ввиду того, что теперь, казалось бы, меньше чем когда-либо я имел бы повод беспокоить Вас и злоупотреблять добротой Вашей.
Я уже несколько дней не выхожу вследствие нездоровья. Жестоко страдал я от зубной боли.
Сегодня получил письмо Ваше. Глубоко сожалею, что Вы отказались от мысли о Кавказе. Ради бога, когда я, как в данном случае, вызываю Вас письмом на ответ, не отвечайте мне иначе, как двумя словами, и, во всяком случае, выждав такого момента, когда Вы совсем хорошо себя чувствуете.
Будьте здоровы и, ради бога, простите меня.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.
Р. S. Брат Анатолий - прокурор.


446. Чайковский - Мекк

Москва,
22 августа [В подлиннике описка: сентября] 1888 г.
Вы не можете себе представить, дорогой, милый друг мой, с каким мучительным чувством стыда и недовольства самим собою я принимаюсь за письмо это. Ведь я опять обращаюсь к Вам с денежной просьбой. Мне кажется, что Вы должны немножко сердиться на меня за мою непостижимую расточительность, за мое ребяческое неумение устраивать дела свои. Как бы то ни было, но давно я не находился в таком скверном денежном положении, и мне невозможно обойтись или без крупного займа или без того, чтобы вновь не утрудить Вас просьбой о помощи. В течение зимы дела мои, несомненно, поправятся, и я, как Вам известно, могу даже, может быть, серьезно разбогатеть. Теперь же обстоятельства так сложились, что я принужден убедительно, горячо просить Вас прислать мне остающиеся две трети всей бюджетной суммы за будущий год, т. е. четыре тысячи рублей серебром. Если это возможно, убедительнейше прошу Вас прислать эту сумму приблизительно ко 2 сентября или в Москву, адресуя в магазин Юргенсона (в случае, если это чек на какой-нибудь банк) или же в Клин (в случае, если это будут прямо деньги). Завтра я еду в Каменку, а 2 сентября на один день приеду в Москву.
Ради бога, если будете в скором времени писать мне, скажите, сердитесь ли Вы на меня. Я не знаю, чего бы я ни дал, чтобы не беспокоить Вас, не надоедать Вам, но, видно, горбатого могила исправит, и от времени до времени я утруждаю Вас подобными несносными просьбами.
Если же Вам угодно знать, почему я в последнее время совсем сбился с бюджетной колеи, то я скажу Вам, что меня временно совершенно разорило прошлогоднее заграничное путешествие, да кроме того и масса других мелких причин есть. Как бы то ни было, но могу Вам дать честное слово, что в последний раз обращаюсь [к] Вам с таким ходатайством. Мне необходимо теперь освободиться от одолевших меня долгов, и после того я принял безусловно твердое намерение не выходить из бюджета.
Тысячу благодарностей за превосходные портреты Людмилы Карловны и ее жениха. Я получил их, садясь в вагон, чтобы ехать в Москву.
Простите, ради бога.
Беспредельно преданный
П. Чайковский.

448. Чайковский - Мекк

С. Фроловское,
14 сентября 1888 г.
Милый, дорогой друг!
Надеюсь, что Вы получили письмо мое, писанное дней десять тому назад из Москвы, в коем я докладывал Вам о получении присланных Вами денег. Вы не можете себе и представить, какое неизмеримое благо доставили Вы мне исполнением просьбы моей!!!
Вот уже около десяти дней, что я живу у себя в деревне. В мое отсутствие дом был подвергнут некоторому исправлению, а именно везде вставлены новые рамы и в кабинете сделан камин. Благодаря этому я не страдаю от холода и чувствовал бы себя отлично, если бы, по обыкновению, не переутомлял себя работой. Не знаю, писал ли я Вам, милый друг мой, что я взялся, согласно давно данному обещанию, инструментовать уже давно, сочиненную моим старым приятелем Ларошем увертюру, которую он сам отчасти от отвычки, отчасти от болезненной лени инструментовать не в состоянии. Вещь необычайно талантливая и доказывающая, как много музыка потеряла от того, что этот гениально одаренный человек страдает болезнью воли, совершенно парализующей его творческую деятельность. Увертюра эта стоила мне большого усидчивого труда, но едва, я кончил ее, как мне пришлось тотчас же приняться за партитуру своей собственной увертюры-фантазии “Гамлет”. Да кроме того, я с лихорадочною поспешностью делаю корректуры Пятой симфонии. Усталость страшная, я работаю как каторжник, с какой-то страстною усидчивостью, происходящей оттого, что мне всё кажется, что нужно торопиться, а то время уйдет!.. Но слава богу! Работа есть для меня величайшее и ни с чем несравнимое благо, ибо, не будь ее, чувствую, что печаль и тоска угнетали бы меня до чрезвычайности. А есть о чем потосковать и попечалиться. Умирает моя бедная племянница Вера, умирает мой старый друг Губерт! Доходили ли до Вас слухи о его болезни? У него какая-то странная болезнь: жар без конца вот уж полтора месяца, и при этом полная потеря памяти, хотя сознание всего происходящего в данную минуту сохранилось. Ужасно тяжело было видеть его в этом положении! Говорят, что это злокачественная возвратная горячка. Надежды очень мало.
Милый друг, все московские музыкальные друзья в восторге от моей новой симфонии, особенно Танеев, мнением которого я ужасно дорожу. Это мне очень приятно, ибо я почему-то воображал, что симфония неудачна.
Письмо это будет в Плещееве как раз перед Вашими именинами. Приношу Вам, дорогой друг мой, мои самые усердные поздравления.
Концерт, которым я должен был дирижировать 18 сентября в Петербурге, отменен. Я очень рад.
Будьте здоровы, дорогой друг мой!
Беспредельно преданный
П. Чайковский.


449. Мекк - Чайковскому

Москва,
22 сентября 1888 г.
Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам из Москвы, куда приехала повидаться с докторами, потому что здоровье мое очень плохо. Сегодня еду обратно в Плещееве. Вчера со мною приехали мои молодые, Шихматовы, и вчера же; с курьерским поездом уехали в Крым. Очень жутко мне было прощаться с Милочкою: она такой ребенок, да и оба они такие дети, что страшно и отпускать их одних, но за границу не было никакой возможности их взять, потому что Андрей Александрович с 1 ноября должен отбывать воинскую повинность и не мог бы успеть вернуться. Кроме этой тяжелой разлуки, у меня вообще расстройство в моей обстановке: Владислав Альбертович уже больше недели уехал за границу и находится в Дрездене, хочет позаняться музыкою, но, конечно, это не главный мотив его отъезда, а есть другая причина, которую я Вам, как моему единственному другу, скажу: мне готовится большое горе, - моя Юля хочет выйти замуж за Владислава Альбертовича, и ввиду этого он поехал поправить свои нервы. Я говорю, что это большое горе для меня не потому, чтобы я имела что-нибудь против выбора Юли, - нет, Владислав Альбертович прекрасный человек, но для меня это доставляет огромную и незаменимую потерю, я теряю мою дочь, которая мне необходима и без которой мое существование невозможно. Конечно, она жаждет и просит меня об одном, чтобы я позволила ей остаться при мне, но ведь это будет не то, не то, - и ей, быть может, самой окажется слишком трудным иметь двоих на своем попечении. Это очень давний роман, он тянется уже семь лет с разными перипетиями, при которых я надеялась, что при моей жизни эта чаша не коснется моих уст, но, однако, вышло иначе, и это-то одна из главных причин моего нервного расстройства. В настоящее время я хлопотала найти доктора, чтобы взять с собою за границу, потому что боюсь в таком душевном состоянии отправиться в дорогу. Доктора нашла, теперь хлопочу ужасно найти пианиста, чтобы также взять с собою, потому что при такой тоске, какую я чувствую, только музыка может мне облегчать ее, и хотя у меня есть Данильченко, но без аккомпанемента и он не может играть. До сих пор я еще ничего не нашла и никого не имею в виду, и это меня очень расстраивает. Написала вчера в Петербург, - не знаю, что будет, а тут и ехать пора за границу. Погода ужасная, а тоска еще хуже; пожалейте меня, дорогой мой, - Вы, который так умеете изобразить безысходную тоску и глубокое горе, а мне очень тяжело. Судьба преследует меня во всём, не дает мне хоть кое-как дотянуть до могилы, и эти удары падают на меня тогда, когда и здоровье, и энергия, и силы, всё подорвано под конец жизни, когда так нужен покой. Простите, дорогой мой, что изливаю перед Вами свои жалобы, но поверите ли Вы, что Вы - единственный человек, которому я их выражаю, и то потому, что чаша уже переполнилась.
Прощайте, милый, добрый друг мой, будьте здоровы и не забывайте горячо любящую Вас
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Я хочу уехать 2 октября.

497. Чайковский - Мекк
Тифлис, 22 сентября 1890 г.

Милый, дорогой друг мой!
Известие, сообщаемое вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас. Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что последние годы мои доходы сильно увеличились и нет причины сомневаться, что они будут увеличиваться в постоянной прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, - то, ради Бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что все это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам, с Вашими привычками, с вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения!
Это ужасно обидно и досадно; я чувствую потребность на кого-то сваливать вину во всем случившемся (ибо, конечно, уж не Вы сами виноваты в этом) и между тем не знаю, кто истинный виновник. Впрочем, гнев этот бесполезен и бесцелен, да я и не считаю себя вправе пытаться проникнуть в сферу чисто семейных дел Ваших. Лучше попрошу Владислава Альбертовича написать мне при случае, как вы намерены устроиться, где будете жить, в какой мере должны подвергать себя лишениям. Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!…
Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что вы не серьезно можете допустить то, что вы пишите. Неужели вы считаете меня способным помнить о Вас только, пока я пользовался Вашими деньгами
Неужели я  могу, хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан!  Скажу без всякого преувеличения, что Вы спасли меня и что я наверное сошел бы с ума и погиб бы, если бы Вы не пришли ко мне на помощь и не поддержали Вашей дружбой, участием и материальной помощью
( тогда она была якорем моего спасения ) совершенно угасавшую энергию и стремление идти вверх по своему пути. Нет, дорогой друг мой, будьте уверены, что я это буду помнить до последнего издыхания и благословлять Вас.
Я рад, что именно теперь, когда Вы уже не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся  словесному выражению благодарность. Вы, вероятно, и сами не подозреваете всю неизмеримость благодеяния Вашего.
Иначе Вам бы не пришло в голову, что теперь, когда вы стали бедны, я буду вспоминать о Вас иногда. Без всякого преувеличения я могу сказать, что Я Вас не забывал и не забуду никогда и ни на единую минуту ибо мысль моя, когда я думаю о себе, всегда и неизбежно наталкивается на Вас.
Горячо целую Ваши руки и прошу раз навсегда знать, что никто больше меня не сочувствует и не разделяет всех Ваших горестей.
                Ваш П. Чайковский.
Про себя и про то, что я делаю, напишу в другой раз. Ради Бога, простите спешное и скверное писание; но я слишком взволнован, чтобы писать четко.


Переписка Чайковского и фон-Мекк оборвалась. Прекратилась без
явных поводов к тому, без прощальных слов, упреков и объяснений.
Четырнадцать лет беспрецендентного, просто обломного по объему спонсорства и беззаветного, ангельски слепого обожания завершились подготовленным родственниками и друзьями ее растерянным прозрением, шоком и, наконец, холодным, отстраненным  молчанием.
Нет последнего письма Мекк, на которое ответил последним письмом Чайковский. Из его письма только известно, она уведомила eго о своем финансовом крахе, о прекращении субсидии. За несколько дней до того, в предпоследнем письме от 13 сентября, Мекк сообщила, как обычно, новый адрес для переписки, а тут обронила фразу, которую по письму Чайковского от 22 сентября можно восстановить примерно в таком виде: «Не забывайте и вспоминайте иногда». Эти слова сразу же, без дополнительных разъяснений понял Чайковский как заявление о прекращении личных и денежных отношений, хотя в письме к ней об этой догадке прямо не сказал. Отношения тем самым были поставлены в прямую зависимость от меценатства и это оскорбило Чайковского.

Несколько дней спустя после письма Мекк Чайковский писал Юргенсону: «Сообщу тебе весьма для меня неприятную вещь. У меня отныне шестью тысячами в год будет меньше. На днях я получил от Н. Ф. фон-Мекк письмо, в котором она сообщает, что к крайнему своему прискорбию, вследствие запутанности дел и разорения почти полного, принуждена прекратить выдачу ежегодной субсидии. Я перенес этот удар философски, но, тем не менее, был неприятно поражен и удивлен. Она так много раз писала, что я обеспечен в отношении получения этой субсидии до последнего это уверовал и думал, что на сей предмет у нее устроена такая комбинация, что, несмотря ни на какие случайности, я не лишусь своего главного и, как я думал, самого верного дохода. Пришлось разочароваться. Теперь я должен совершенно иначе жить, по другому масштабу и даже, вероятно, придется искать какого-нибудь занятия в Петербурге, связанного с получением хорошего жалования. Очень, очень, очень обидно; именно обидно. Отношения мои к Н. Ф. ф.-М. были такие, что я никогда не тяготился ее щедрой подачкой. Обманута моя уверенность в ее безграничную готовность материально поддерживать меня и приносить ради меня всяческие жертвы. Теперь мне бы хотелось, чтобы она окончательно разорилась,—так, чтобы нуждалась в моей помощи. А то ведь я отлично знаю, что с нашей точки зрения она всё-таки страшно богата. Словом, вышла какая-то банальная, глупая штука, от которой мне стыдно и тошно».

Позднее брату Модесту: «Не знаю, говорил ли тебе в Москве Юргенсон о радикальном сокращении моего бюджета. Может быть, мое письмо к нему не дошло; я именно поручал ему сообщить тебе известие о себе, ибо писать тебе не мог по незнанию адреса. Н. Ф. ф.-М. написала мне, что разорилась и не может более посыпать мне свою субсидию. Вот уж чего я никак не ожидал, ибо имел полнейшее основание считать эту субсидию навсегда для меня обеспеченной! Я мало огорчился уменьшением доходов, но... впрочем, о чувствах, возбуждаемых поступком Н. Ф., договорю устно. Хочу, во всяком случае, попробовать жить менее еп gгаnd. Поэтому и квартиру в Петербурге держать не буду, а возьму номер в бывшей Знаменской гостинице».

Ответ Юргенсона: «Несказанно поразила меня весть про Н. Ф. Я наравне с тобой думал, что она всё устроила и наладила, и обеспечила. Я помню то письмо 1881 г. в Париже, которое она писала после твоего отказа от субсидии по случаю плохих ее дел. Она и тогда утверждала, что твоя доля никоим образом не может пострадать и т. д. Черт ее знает, я не знаю, что у них случилось,—действительно ли крах, или умопомрачение, но мне было очень, очень обидно за тебя. Слезы как-то сидят в горле, и хочется реветь, но не могу. Надлежащим образом ничего не могу сообразить».
Ответ Модеста: «Известие о твоем новом материальном положении немало способствовало тому, что я был в меланхолии. Само собой не шесть тысяч рублей мне жаль (по-моему, эта беда не велика, потому что стоит тебе уничтожить субсидии вроде моей, и ты будешь почти в прежнем положении). Тяжел укол гордости, сделанный тебе».
Письмо слуги Алексея Софронова: «Вы пишете, что Вы обеднили, но, Бог даст, помогут театры — пока каждую неделю дают два раза в Петербурге и Москве. Если так будут давать всю зиму, как начался сезон, так это заменило бы Вашу потерю. Но Вы знаете, дорогой мой благодетель, я думаю—не настолько разорилась Н. Ф., насколько она пишет, а я думаю—это дело Вашего поляка Пахульского, так как акции Рязанской дороги стоят гораздо выше прошлого года (395 руб., когда они прошлый год стояли 365). По этому случаю и  думаю, что тут главную роль сыграл Пахульский. Он летом всё завидовал Вам, как Вы хорошо живете, когда я с ним ходил с фотографией».               
 
Этим исчерпываются письма, непосредственно относящиеся к разрыву. Они ничего не объясняют. От самой Мекк никаких документов не осталось. В дни дружбы с Чайковским она ни с кем не говорила о своем внутреннем отношении к нему и, должно быть, осталась молчаливой и после разлуки. Выяснилось вскоре, что финансового краха Мекк не потерпела, оказавшись во временном затруднении, случавшимся часто и прежде. Следовательно, отказ от субсидирования был в этом смысле необоснованным.
Так завершилась странная, лишенная здоровой естественности связь между полными нежности и заботы мужчиной и женщиной, попытавшихся сублимировать эти искренние и дорогого стоящие чувства  деньгами и фразами - с одной стороны, и вдохновенной музыкой и нежной стилистикой ответных писем - с другой.
Все расставила бы по своим местам очень простая вещь - честная струя спермы музыкального гения, отправленная куда следует, стоило лишь, соединив место и время, организовать хоть разочек - за четырнадцать-то лет переписки! - живую встречу, по-мужски решив это безмерно затянувшееся «бла-бла-бла-бла».
И досадно стократ, что такая встреча не раз могла случиться - Петр Ильич частенько бывал в Италии, где, собственно, и обосновалась не лишенная необходимого интеллекта и известного шарма баронесса. Более того - вы будете смеяться! - однажды, уже давно будучи вдовой, Мекк позволила Чайковскому поселиться в ее собственном доме, заблаговременно переселившись, дабы избежать встречи, на виллу.

Явление 2
«Ужасная рана моя, отвратительный кошмар, эта сумасшедшая»

Из письма брату Петра Ильича Модесту:
«Я хотел бы женитьбой или вообще гласной связью с женщиной зажать рты всякой презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может принести огорчение людям, мне близким».

«Я никогда в жизни не любил ни одной женщины, и я чувствую себя уже слишком немолодым для пылкой любви. Ее у меня ни к кому не будет.
Но вы первая женщина, которая сильно нравится мне. Если вы удовольствуетесь тихой спокойной любовью брата, то я вам делаю предложение».  (Из воспоминаний Антонины Ивановны Чайковской, в девичестве Милюковой)

Из писем Юргенсону:
«Письмо Антонины Ивановны распечатай, прочти и потрудись, пожалуйста, написать ей; чтоб она перечла несколько раз то, что я ей писал летом, и поняла бы, как с ее стороны глупо и бесплодно писать мне.  Потрудись ей сказать, что она может, если уж ей непременно скрипеть пером, писать к тебе, извини, что я сваливаю на тебя эту обузу, но представь, что я имею слабость просто физически заболевать при каждом напоминании об А.И., а уж про письма и говорить нечего. Вот и теперь пишу тебе и весь нервно трясусь как в лихорадке. Ах, ради Бога, избавь меня от этого отвратительного кошмара» (21 октября 1889 г.).
«Как ты жесток ко мне, друг мой! Конечно, только невольно можно причинять приятелю столько огорчения, как ты мне сегодняшним письмом. Ради Бога, не пиши мне никогда без особенной надобности об Ант. Ивановне. Всякое известие о ней, о какой-нибудь новой ее штуке без всякой пользы для кого бы то ни было раздражает, убивает меня! Это ужасная рана моя, до которой, умоляю, не касайся, если это не необходимо. Я сегодня весь день как сумасшедший, не могу ни есть, ни работать (главное, убийственно, что теперь я несколько. дней не в состоянии буду работать), ни читать, ни гулять,—словом, я глубоко несчастлив. Конечно, во всем этом какое-то болезненное преувеличение дела. Ну что в том, что сумасшедшая новое безумие учинила?
Но тут уж играет роль ненормальность, истеричность моей натуры.
Нужно что-нибудь сделать, чтобы эта сумасшедшая перестала скандальничать. Но что? Я целый день сочинял письма к ней, но злоба заставляла меня вдаваться в мелочные попреки и в споры с ней, а из этого отнюдь не следует. Наконец, одно письмо написал и посылаю тебе его.
Если ты найдешь нужным, пошли его, если же оно слишком мягко или вообще не так, как следует, то брось» (30 января 1890 г.).

Письмо не было отправлено, оно находится в Клинском музее— единственное сохранившееся письмо Чайковского к жене. В данном случае Чайковского особенно взволновало ее обращение к А. Рубинштейну с просьбой о месте в Петербургской консерватории и ее намерение обратиться за материальной помощью на высочайшее имя. Приводим полностью это письмо, датированное 30 января/11 февраля 1890 г.:

«Антонина Ивановна! Вы совершаете в последнее время целую серию поступков детски-неосмысленных, и я принужден наказать Вас, как наказывают детей, т. е. лишением их какого-либо материального блага. Я лишаю Вас одной трети Вашей пенсии; отныне, впредь до изменения, Вы будете получать 100 рублей. Уведомляю Вас об этом и при сем считаю не излишним побеседовать с Вами, хотя плохо надеюсь, что Вы прочтете в моих строках то, что в них есть, а не то, что Вы вообразите. Вы, опять-таки как дети, верите в создание Вашего воображения как в истину. Пожалуйста, прочтите внимательно то, что я Вам сейчас скажу, и хоть раз в жизни отнеситесь сколько-нибудь здраво, к суровой и печальной действительности. Четыре года тому назад в письме, преисполненном уничижения, Вы просили у меня денежной помощи. Вы таковой не заслуживали и вот почему. 1) Когда в 1878 г. я предлагал Вам средство, к которому прибегают все неудачно соединившиеся супруги, Вы по какому-то слепому капризу от развода, давшего бы и Вам и мне свободу, наотрез отказались. 2) Расставшись со мной, Вы были гораздо богаче меня, и я не виноват в том, если Вы маленького состояния своего не сохранили. 3) Отказавшись от развода, Вы сначала систематически отравляли мне жизнь то письмами с бранью, попреками, какими-то угрозами (смысла коих я никогда не мог понять), то появлением своим у меня и преследованием из одной столицы в другую.
4) Вступивши в нелегальную связь с неизвестным мне человеком, вы перестали адресовать мне письма и просьбы только потому, что боялись каких-то моих воображаемых посягательств на Ваше благополучие (о чем впоследствии Вы мне весьма подробно писали). 5) От связи этой Вы имели трех детей, коих отдали в Воспитательный дом!!!! (Об этом имеется также очень подробное письмо Ваше. 6) В то время, когда Вы ко мне обратились т. е. четыре года тому назад, Вы были совершенно здоровы и способны к труду. Итак: отказавшись
от развода, заслуживши мое несправедливое негодование за преследование меня, быв женщиной состоятельной, поместив, несмотря на то, детей своих в Воспитательный дом и, следовательно, быв совершенно здоровой, не старой и лишенной забот, - Вы заслуживали отказа. Однакож, жалея Вас, я назначил Вам 50 р. в месяц, и благодарность Ваша тогда была безгранична, ибо смутно Вы сознавали, что не имеете ни малейшего права требовать от меня чего бы то ни было. Весьма скоро затем, я, сделавшись богаче вследствии высочайше дарованной пенсии, удвоил мою ежемесячную помощь Вам. Не прошло после того и году, как Вы пожелали нового увеличения ее. Я и тут согласился. Теперь вы предъявляете какие-то совершенно фантастические требования, доходящие до того, что Вы желаете места в консерватории, ссылаясь на пример А. И. Губерт!!!
Ваша новая мания писать прошения, жалобы и письма становится, наконец, для меня несносна. Я не имею никакого права препятствовать Вам в этом, и хотя каждым новым произведением неутомимого пера Вашего Вы даете лишь новое очевидное доказательство всей правоты моей, - но у меня нет ни малейшей охоты своими трудовыми деньгами увеличивать Ваше материальное благополучие, когда Вы показываете, когда Вы выказываете так много неблагодарности и забывчивости о весьма недавнем прошлом! Все это я говорю, очень сожалея, что должен высказать много для Вас неприятного.
Но виноват ли я , что Вы вызываете меня на крутые меры? А между тем, как легко бы Вам было вызывать во мне одно лишь живое желание по возможности услаждать Вашу действительно безотрадную жизнь. Очень рад был бы навсегда искоренить из моего сердца недобрые чувства к Вам, быть вам по мере сил полезным, быть, одним словом, для Вас хоть и издали, но помощью и опорой.
Увы! Как только жалость к Вам берет верх над недоброжелательством, как только у меня появляется охота высказать Вам участие и забвение, - Вы с удивительным непониманием, с непостижимой бестактностью, с совершенно невероятным в Ваши годы легкомыслием снова восстановляете меня против себя. Я узнал от Петра Ивановича, что Вы писали Рубинштейну. Это поистине непостижимо!!! Чаша терпения переполнилась. Прошу Вас не отвечать мне, иначе я приму еще более крутые меры. Прощайте. Не скоро теперь буду писать Вам.
Постарайтесь понять, как вам следует вести себя. А если вы не поймете, то тем
хуже для Вас. П.Чайковский. [ Р.S.] Еще советую Вам стряхнуть с себя Вашу враждебность к П. И. Юргенсону,  которого еще так недавно Вы восхваляли. Он, с своей стороны, никакой враждебности к вам не питает и может быть отличным  посредником между нами.»

Чувства отторжения, накопившиеся у Чайковского к своей бывшей избраннице, зашкаливают, превосходя все мыслимые пределы. Теперь они, кажется, еще сильнее, чем некогда в Москве, когда он, из-за стремлений совсем еще юной и не лишенной здорового жизнелюбия и чертовски привлекательной, даже по сегодняшним меркам - да вы взгляните сами! - жены, пытался покончить с собой, зайдя осенней стылой ночью по горло в воду Москва-реки, надеясь
тем самым получить воспаление легких...

Из писем к Юргенсону:
«Посоветуй мне пожалуйста, что мне отвечать Ант. Ив. Посылаю тебе ее письмо. Это совершенно подобие сказки Пушкина о рыбаке и рыбке. Год тому назад я ей удвоил пенсию, теперь она просит опять удвоить! В сущности, лишь бы от нее отделаться, я готов, пожалуй, исполнить ее просьбу, но кто поручится, что через год она не попросит 400 рублей? Женщина, столь глупая, ничтожная, способная нескольких детей отдать в воспитательный дом и нисколько об них не беспокоиться, не заслуживает ни малейшего сочувствия, и веры в ее нужду я не  имею, ибо на сто рублей можно очень порядочно жить. А с  другой стороны, чем более я буду сознавать, что я ее осчастливил, тем лучше для меня, тем я покойнее. Ведь бывают минуты, когда мне эту дуру жаль. Чем она виновата, что она глупа, жалка, лишена всякой гордости, всякой порядочности. Одним словом, есть много за и много против удовлетворения ее просьбы. Будь так добр, вели ей к тебе зайти и поговори с ней. Не назначить ли покамест ей 150 рублей? Или не сказать ли ей, что, имея верных в год всего 3 000 р. (об остальном ведь она не знает, да и притом бог знает насколько это верно), я не могу ей, не способной ни на какой труд и ни на какое дело, отдавать часть из моей пенсии.— А что от времени до времени при хороших заработках я ей буду выдавать сколько можно сверх 1200 р. в год. Одним словом, позволь снова злоупотребить твоей дружбой и попросить решить это дело. Я нахожу совершенно возможным подарить ей теперь 200 р. в виде поощрения» (9/21марта 1889 г.). «По зрелом размышлении я пришел к тому, что можно назначить Ант. Ив. 150 рублей. Бог с ней. В этом смысле я тебе телеграфировал. Если ты станешь бранить меня, то я объясню тебе следующее. Года три тому назад у нас с тобой по поводу приставаний ко мне Ант. Ив. было решено, что ты никаких писем от нее передавать мне не будешь, что ты будешь постоянным посредником между нами, причем я тебя уполномочил решать всякие ее просьбы по своему произволу. Ей было тогда объявлено, чтобы она не смела мне писать. Года два она повиновалась, а теперь снова начала обращаться ко мне прямо. Согласно нашему уговору, ты не должен был вовсе  передавать мне ее писем, а—распечатывать, читать и решать. Дело в том, что, во-первых, письма Ант. Ив. буквально делают меня больным,—до того мне неприятно всякое напоминание об этой личности, а во-вторых, по слабости характера я всегда в конце концов исполню ее просьбу. В данном случае так и вышло. Говорю это не в виде упрека, но в виду будущего времени. Всякие ее письма открывай, читай,  решай и не говори мне ничего про нее до тех пор, пока я не попрошу тебя дать о ней сведения» (21 марта/2 апреля 1889 г.).
 
И, наконец, слегка приоткрывая пыльный полог порочной тайны,
 Антонина Ивановна - Петру Ильичу:
«Моя матушка была дружна с сестрой покойного шефа жандармов Н.В. Мезенцова. Он знал про Вас и прямо мне лично предлагал подать ему докладную записку, по которой он мог бы действовать против Вас...
Если бы я захотела, я и теперь могла бы причинить Вам зло.
Но этого никогда не будет.
Какое право имею я судить Вас».

В 1896 году, в следствии несчастного замужества, психопатические черты характера Антонины Ивановны усилились настолько заметно, что ее, после кончины Петра Ильича, пришлось поместить в петербургскую лечебницу для душевнобольных, где она, не выходя, провела последние 20 лет своей жизни.
Лечение и уход, согласно распоряжению брата Петра Ильича Модеста, до последних дней  был обеспечен финансовыми средствами покойного мужа.

Записка первых лет из пережившего несчастных супругов архива:

«Дорогой мой Петичка!
Что с тобой, что ни тебя, никакой весточки от тебя нет. Уж не нездоров ли ты...
Приходи же, мой хороший, навести меня. Мне, впрочем, было бы очень грустно, если бы ты пришел только для того, чтобы отделаться от меня, сделав бы как будто церемонный визит. Я знаю, что ты меня не любишь, что меня мучает и терзает и не дает покоя никогда. Так ты, по крайней мере, убедишься твердо в том, что ты для меня  составляешь все в мире».