Крайне несознательный элемент

                1.
               
                1967 год. Красноярский край. Август. С вечера, на край не широкой речки, из тайги вытащились незнакомые измученные люди. Горлопаня и жутко матерясь, тракторами, их безжалостными траками, ломая всё живое, вытягивали из болотины своё примитивное громоздкое имущество. Больше всего бросалась в глаза, огромная деревянная бобина с крепкими алюминиевыми витыми проводами. Последним кряхтел, мазутно-бурый трелёвщик, изо всех сил вытаскивая на своей пологой спине ошкуренные столбы, уже на пределе ревя, изрыгая чёрные вонючие дымы.

Когда железные полозья под двумя деревянными вагончиками окончательно застыли, раздалась долгожданная команда: «Харе мужики!.. Стоп!.. Всё!.. Разгружайся!..» Не прошло и часа, как на другом берегу, по деревне полетела, понеслась долгожданная новость: «Люди!.. Люди!.. Это же свет к нам высоковольтники навсегда тянут, ведут!» 

                2.
               
             Заболтал, зашушукался бесправный колхозный люд, украдкой крестясь долгожданному счастью, уже окончательно понимая, что закончился век лучин, керосиновых ламп и вечно ломающегося дизель-генератора, с его электрическим питанием, на какие-то часы — утром, чуть больше — вечером. «Манечка! Слышь, милая!.. Это жа яны на самый тый север тяперяча жалезную эляктрическу нитку потянуть, по всей дяревне в зямлю навтыкають кривоного-растопыренныя свои огромныя столбы!» — рассуждает древняя сморщенная баба Настя, поднимая подол длинной заношенной серо-чёрной юбки, со стоном черпая ведром прозрачную речную воду.

Зелёноглазая Маша стирает на низеньком «подмостке» бельё, поправляя сине-красной закоченелой рукой платок на голове, отвечает старухе: «А-а, как же Анастася Митривна! Трухлявые старые столбики-спички сломают, а на макушки этих, много пузатеньких лампочек навешают, — ой, как засветится деревня, заживё-ё-м баб Настась!». — «Дай Бог! Дай Бог доченька!» — медленно замесила сырую глину галошами старуха, вытягивая себя на гору, на плечах еле удерживая кривое коромысло с полными вёдрами.
               
                3.
               
               А вскорости, в развалюшном дворе у Саньки Лазарюка появились трое: два закопченных, жилистых мужика, в драных, испачканных сосновой смолой спецовках, в сморщенной кирзе. В зубах по беломорине, в глазах осторожность, в руках сила и пустые канистры.

Третий, — кругленький, невысокий, с хитрыми, всегда прищуренными глазками, —  довольно живой в движениях, краснощёкий, при измятом широком костюме, при галстуке на короткой шее, с рыжим портфелем, с разноцветными острыми карандашами в нагрудном кармане, с не застёгнутой пуговицей на рубашке, посередине жутко распирающего живота.

Санька по обувке сразу определил: эти пешком пришли, главный же, на козлике подъехал. За рулём 69-го Газика сидел рябой симпатичный шофёр, в тельняшке на всю бычью грудь, насвистывал незнакомое, подстригая ножницами ногти, задумчиво скидывая их на Санькину разбитую землю, видно совсем не желая ступать на толсто жирную её суть. «Ху…в белоручка!» — невольно подумал небритый мужик, доставая из нагрудного кармана пахучую махру.
               
Поздоровались. Работяги испросили разрешения набрать воды в колодце, с того берега завидев длинную деревянную шею Санькиного журавля.               
     — «А што не набрать, бяритя скока надо!» — лениво пробурчал осторожный хозяин крайнего покосившегося старинного подворья, исподлобья, из-под треснутого козырька кепки наблюдая за пришлыми, жёлто-бурыми тупыми пальцами засыпая махоркой газетную мерку.

А начальник, притворно уважительно поправляя короткими гладкими пальцами (пахнущими солёной рыбой и пивом) засаленный воротник заношенного Санькиного пиджака, с ехидной улыбочкой представился: «Секретарь партийной организации «каких-то — не выговоришь» сетей, — Скрипка Богдан Устимович».

Санька согласительно мотнул головой, в повадках улавливая ушлого хохла, (первый раз, с ними Санька познакомился ещё в армии) и крепко тисканул противно влажную ладонь гостя, ответил: «Санька, по батьке — Антоныч!». Главный, сразу полез в портфель, под крупный раскрасневшийся нос мыча-напевая незнакомую песенку, про какую-то «булочку».

                4.
               
                Пока мужики тягали «журавля» за шею, исподтишка рассматривая убогую жизнь колхозника, главный стал расспрашивать Антоныча о местном начальстве, о количестве и качестве людей в деревне, об объёмах работ на полях, и всякое по мелочам, при общении периодически вставляя слово «уважаемый!». Саньке этот «уважаемый!» сразу не пришёлся по душе, уж лучше стерпеть «товарищ!».

Слегка покумекав, чалдон смекнул: возможно, условия хотят местному мужику поставить, хотите скорости внезапного света в хаты, — сами копайте ямы под столбы, каждый у своего дома. Это ж видно сучий пёс, хочет беспроигрышно давленуть на покорную деревенскую сознательность. «Воть те нать! Кака хитрая хитрость! Этот делец при партии, ещё хлещи наших главных колхозных коммуняк» — точно рассудил медлительный Санька, жирно сплюнув навстречу ветру.               

Пузатое тело, удовлетворённое беседой, раздало команды рабочим, и засеменило короткими шагами со двора, смешно прыгая по кулячим кривым тротуарным доскам, боясь свалиться начищенными ботинками в Санькину предосеннюю толстую жижу. На краю двора, еле увернулся широкой штаниной от заскорузлого грязного бока наглого кабана, перегородившего ему путь, с любопытством рассматривая себе подобного, только на двух ногах.

                5.
               
                Заполняя помятые канистры питьевой водой, работяги, удивлённо переговаривались, поглядывая на высокую густую ботву картошки, на лопоухие разувесистые кочаны зелёной капусты, как бы не замечая хмуро-скрытного, довольно скуластого, сухощавого землепашца, пропахшего потом, махоркой и навозом, в убогой затасканной одежонке.

«Што, свет нам вядете? — кхе, кхе!» — спросил колхозник, пустив первый клуб дыма в сторону бани, которая давно срубом поехала, подгнившими венцами в траву села, с полуразваленной каменной трубой. «Ну, тип-п того батя!» — ответил коренастый, молодой, с наколками на обеих хватких руках, с наглыми улыбающимися глазами на трудовом лице.

Санька подошёл ближе, чтобы рассмотреть и прочитать синюшные «художества», вынашивая в душе самый главный вопрос. Он уже много лет жил любопытным тараканом в голове.

Шумно высморкавшись, без словесных прелюдий, слышно забубнил:  «Кхе, кхе, оно-то опосля войны прошло ужа 22 года, шош вы тольки счас до наш дошли, а? Мы от таво эляктрическова города всяво ста километрами разделяемся?» — Санька от ядрёной махры больше закашлялся, присел на кривую завалинку избы, в ожидании конечного ответа.

Закинув ногу на ногу, из-за голяшки выхватил в трубку сложенную газету, ударил ею наглого приставучего овода... но, тот был шустрей; жутко ударился головой об угол дома, живым исчезнув с глаз.

                6.
               
              Как и ожидал, первым открыл рот весёлый, с хулиганскими наколками:
     — Бать! Понимаш... так легли звёзды! Луна с Марсом наконец-то сошлась, — мотнул заросшей головой в небо, и конём белозубо заржал, грубо выпуская ведро из чёрного нутра глубокого колодца. Саньке ответ показался незаслуженно обидным, без достойного уважения.

Чужак постарше сразу это смекнул, и пристыдил молодого, осторожно доливая последнюю воду в ёмкость, сам стал говорить про какой-то хитрый план-график, сложные темпы пятилетки, про построение уже коммунизма, которому обязательно нужны большие заводы, а уже им естественно, первоочерёдно требуется огроменная искрящая энергия, сильные токи, большое их внимание.
     —  А што... ужа социализм построили? — удивлённо оголил прокуренные жёлтые зубы Санька, вскинув козырёк вверх, лупанув по ушам любопытного телёнка, что примкнул тупой мордой сзади к задумчивому хозяину, к мужскому разговору в целом.
               
Из раскисшего двора вновь вынырнул начальник, на ходу что-то записывая в толстую тетрадь, профессионально навострив уши на разговор.
     — Ну, выходит так, бать! — скалится молодой, явно забавляясь забитым видом местного мужика, и темой разговора.
     — А вы, что, газет не читаете, — удивлённо спросил, подкативший начальник в соломенной шляпе, пытаясь с первого раза, попасть карандашом в узкое углубление на надутой груди. — На 22 съезде КПСС было объявлено, что приступаем к его построению. Странно… а что, с вами бригадир политическую информацию не проводит?.. — А вы хоть знаете, что седьмого ноября, вся страна готовится достойно встретить пятидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции?

      — Ну, ето страна, — а мы-то што? Там пуская празнують, — ток нам не до етова счас, у нас сенокос в самом навале, да уборочная на носу. — Какий нам праздник, прям смяшно, ей-Богу! Мы тяпереча без продыху будям до самых морозов не сгибать спины.   
      — Погодите уважаемый, — как же без продыху?.. Главным законом, с четырнадцатого марта сего года, в стране введена пятидневка, с обязательными двумя выходными.

                7.

                Санька удивлённо рассматривает жирного секретаря длинных и токоопасных каких-то сетей, на лацкане — крохотный красный значок с лысым Ильичом, под ноги привычно цыркает прокуренную слюну, выдаёт:
     — Ну, невжель вам не видно с ваших высоких столбов, як мы живём? Вы жа вроде не в глухих кабинетах сядитя, по зямле ползаете? У нас закон — бригадир! Яму виднее, как нам в дяревне жить, — коды отдыхать, коды пьянствовать? Ето што надо сделать, какую такую работу, штобы их, ети два лёгких дня заслужить?

Толстый начальник, крутит головой, шарит глазами по крышам, ищёт наличие высоких антенн, так сказать, — приметы общего государственного развития, платочком вытирает кабанью взмокшую шею:
      — Погодите-погодите, уважаемый, — а у вас телевизор-то хоть есть!?
      — Да вы што, — какий  телявизер!? — Есть тольки у водново бригадира! У мяне радиво тольки, и то детишки нечаянно разбили. Так што чатаю, ящё как чатаю, тольки там не усё пишуть. Я анализируя, так сказать, про местную жись кумекаю, и не нахожу в етих газетках нашей деревенской правды. Уж больно яе мало там, я так понимаю, всё больше для общева успокоения разное строчуть. А больши бряхню сякую!
 
Начальник «света», что-то с усердием строчил в худую тетрадку, то с улыбкой поглядывая на синеющее небо, слегка закатывая глаза, будто ему кто-то невидимый, с усердием почёсывал между вспотевших жирных лопаток. То искоса фиксировал разговорчивого колхозника, пытаясь правильно и окончательно расшифровать его мужицкую сущность, да в тексте не допустить ошибку.

                8.

                Мужики набрали воды, стояли поодаль, густо дымили, изредка переговаривались, посмеивались, ехидно усмехались. Санька указательным пальцем, стал ковыряется в правой ноздре, впав в полную задумчивость, анализ. Выйдя из него, об завалинку очистил тонкую конечность, продолжил:
     — Ну, канешна-канешна... заводы, фабрики, яны завсегда главнея... хули тому мужаку лапотнику давать свет. Яму усё в последнюю очередь. Сядев усю жись при лучине, хай и сядить!.. И правда, нахрена яму ето электричаство! — мы жа больше тридцати годочков, за не за хер собачий горбы гнули, и ничаво, ня сдохли! Спасибо тому «КэПээСеСу», што в етом году, хоть рубли увидали.

      — Уважаемый, — крепитесь! Страна только темпы набирает, Ленинские планы ГОЭЛРО окончательно в жизнь воплощает. Смотришь, лет через пятнадцать, мы придём и к коммунизму (пристально всматривается в Санькины глаза, готовя ему очередную провокацию).
      — Чудно получается... дажа антересно! Выходить мы социализм построили на своих бесплатных трудоднях? На мильёнах ровненьких наших палочках у Валькиных учётных конторских тятрадках. Так сказать, незаметно в социалистический рай въехали, — да?..

И на волне внутренних глубокий разногласий, колхозник начинает вываливать всё, что имеет в душе, как вопиющий факт повсеместной несправедливости к простому земляному человеку в таком огроменном государстве.

                9.
               
                Лазарюк знает свой вредный, неудобный для колхоза, для страны характер, особенно пьяный, за что его бригадир уже не раз стращал решёткой, побитием. Но мужик не мог уже остановиться, его распирало!
    — И давно построили? — всё так же серьёзно допытывается хозяин разбитого двора, высматривая в небе чёрную стаю ворон, парящих на восходящих потоках остывающего воздуха, над дальней поджарой детворой, рваным бреднем пытающихся выудить к костру, на пропитание себе немного рыбы.
    — Ну-у!.. Ну-у... как вам сказать уважаемый!? — лет уже как восемь, может семь!
    — Мда-а! Просрал как-то я ево окончательную фазу на селе. Скидывает кепку, чешет лысеющую макушку, вновь сплёвывает, в глазах вопросы, растерянность.
               
Толстый секретарь, трогательно протирал концом галстука сильные очки, удивлённо покачивая головой перед тамошним мужиком.
    — Так!.. Так!.. Уважаемый!.. Как интересно!.. Интересно!.. Говорите, уважаемый Александр (смотрит в удобную тетрадку, в каракулевые свои карандашные записи) — Антонович!
    — А што тут уж гаворить. И так усё ясно. — Тепереча задача дожить до того коммунизму! Помню у канторе гаворили, што денег при ём ужа ня будя; заходи в магазин, бяры што хош... Жалко!.. (делает долгую паузу, высмаркивается) — Тольки к этим рублям начали привыкать, а потом выходить, — бац, и опять без их будем жить... Жалко!..

Снова делает задумчивую паузу, неудовлетворённо сопит, по-хозяйски, правильно закрывает крышкой колодец, хрипло вздыхает, вновь звучит:
    — Зь ими как-то веселей жить-то. — Ну-у, я факт, уже до того главного счастья страны не дажаву (сильно кашляет, заметно, честно грустнеет).               
    — Уважаемый! А сколько у Вас коммунистов на деревне?
    — Два! — Бригадир и кладовщик на зернохранилище. — Матвей Иваныч, — участник финскай яще. — А што?
    — Очень мало уважаемый, для такой деревни. — Очень!
    — Дык, в основном усе жа несознательныя. Помаленечку-то подворовывают! А как Вы думали, без етого в дяревне никак. Скотину-то надо кармить чем-то. Вот и спопробуй, прими таких у партию, никакова коммунизму не увидим.
    — Да!.. Да!.. Хм, надо ж-ж!.. — пробурчал секретарь парт. ячейки, всем видом показывая, что пора двигаться на выход.

                10.
               
           Исчезли со двора мастера, Санькину воду через мосток на тот берег унесли. Уже на улице прощаясь, поговорив ещё о всяких бытовых вопросах, уже окончательно не касаясь будущих «...измов», справный, обходительный толстячок Скрипка Богдан Устимович, смело взял под рученьку пахучего мужика. Вкрадчиво огляделся, ласково, с большой внутренней открытостью спросил:
    — Что за человек, этот ваш бригадир?.. — Ну-у, там слабости, привычки, сокрытия, недочёты, враги...  а ещё, что больше любит из спиртного лакать?

Санька не любил безжалостного Генку, уж больно много ему и его жинке крови несправедливо «попил», поэтому выложил всё что знал, даже больше. В законцовке, зорко оглядев пустую улицу, скривился, умоляющи попросил:
    — Но-о, Вы, уважаемый, так сказать, — меня не видели!
    — Ну-у, понятное дело, товарищ!

                11.

           Окончательно прощаясь, подошли к Газику. Шофёр, запрокинув беззаботную голову назад, — спал, сладко похрапывая. По краю отвисшей нижней губы, с интересом ползала маленькая мушка, явно сгорая от желания влететь в тёмную ловушку шофёрской опасной гортани. Об лобовое стекло бились оводы, слепни, и ещё какие-то большие колхозные навозные насекомые.
    — Эй, нахимовец! — довольно спать, — коммунизм проспишь! — улыбаясь, возбуждённо прокричал старший, выбирая для Саньки из ящика сушёную рыбку и бутылку «Жигулёвского». Водитель вскочил, спугнул сосредоточенную муху, мигом очухался, привычно щёлкнул ключом зажигания:
    — Чо, едем!?
    — Погодь Слава, — я счас!
               
Уже за машиной, как-то по-особому посмотрел, не местный объёмный человек на Саньку, заботливо поправляя очки, полушёпотом спросил, как на скрипке, с душой смыкнул, слегка озираясь:
    — Уважаемый Александр Антонович... в деревне есть разведённые женщины? Ну-у, вдовушки… ну, вы понимаете меня... — Ну-у, так, чтобы без всякого «сюсю–мусю».
    — Не-е, не, таких у нас, пожалай и нема.
Скрипка вернулся обратно к машине, дополнительно вручает колхознику прохладное пиво.
    — Ну, если только к Лизке сковородке подкатить.
    — Это фамилия такая?
    — Не-э! Яе так, за сплюснутую морду в деревне кличуть! 
Коммунист морщится, лупает глазами, чешет живот (в дежурном месте, где не застёгнута пуговица) — видно представляет жаровню.
    — Нет! Не пойдёт уважаемый, — думайте!
    — О-о! Зинка балаболка, за пьяный и вкусный стол…  того… ляжет…
    — Эта фамилия?
    — Дану-у! Ето за длинный язык.

                12.
               
             Машина укатила, слегка побрызгав из-под себя липкой грязью, оставив от гостя приятные воспоминания у колхозного мужика.
    — Вот это настоящий коммунист! — с таким мы обязательно до светлого будущего дойдём.
Глотнув незнакомого напитка, вытер губы, стал изучать яркую этикетку.
    — Ах, хороша сучья дрянь!..
Вновь с горла, глыкает, с отрыжкой, удивлённо выдыхает:
    — И чё, в дяревню такова свежака для разнообразия Томке не завязти?

                13.
               
             Прошло три дня. Контора. Утрешняя пятиминутка. Под потолком плавает сизый дым табака, разногласий и недовольства. Бригадир, зло мнёт папироску в пустую консервную банку из-под кильки в томате, хрипит:
    — Антоныч! — останься! (остаётся)
    — Что ты там падла, молол своим языком, а-а... этому «жирдяку» в соломе на голове?
    — А-а?.. Да-а... так... поговорили, то, сё!.. А што такое? — в голосе чувствуется живой липкий испуг, напряжение.
    — Что ты там, гад, про политику партии опять нёс? Чем ты опять хвощь недоволен? Я ж тебе уже сколько раз говорил, со своей Нинкой можешь в бане под пар горячий языку волю дать, или на покосе под сосной, подальше, даже от коня...

Играет острыми желваками, кулак в кулаке на столе клубком крутит, видно хочется в глупое ухо с разворотом влупить, — но сдерживается, сопит, сильными глазами только дырявит Санькины слабые испуганные зенки.
    — Нахрен ты мудак, посторонним, свои глубокие недовольства несёшь, да при свидетелях.   
    — Да ладно, Макарыч!.. Чего бояться? Время уже не то?.. — развенчали ж в пух и прах!..
    — Дурак ты, Антоныч! Ничему твоя потрёпанная жизнь тебя не научила! —  Запомни! В нашей стране никогда не будет по-другому.
Вновь закуривает, вместе с удушливым дымом злобливо рычит:
    — Крайне несознательный ты элемент! — Крайне!

Подошёл к окну, жилистой рукой опёрся об контору, стал усталым свинцовым взглядом вынужденно рассматривать бедную жизнь за окном. К нему ближе всех стояла тягловая Санькина сила, привязанная за мелкий столб палисадника. Сивая кобыла по кличке «Лайба», с безумно жалкими голодными глазами, тупо и бесконечно неподвижно упиралась взором в измученную колхозную землю.   

    — Это так про тебя сказал твой добрый гость! — снова вздохнул бригадир, в душе больше возмущаясь свой наивной оплошности, конечно — земляка глупой дурости, ну, а безусловно больше — филигранной хитрой уловке, этого коварно-доброжелательного очкастого толстяка.

Геннадий Макарыч снова устало валится на стул, беспомощно поглядывает на папку, там лежит копия весомой разоблачительной кляузы, на всех кого надо, с чёткими закорючками свидетелей, с устными условиями. Что поделаешь, надо соглашаться, — всех и себя спасать!

                14.

             Потянулись дни, затикали минуты, полетели часы — вот и ямы, размер в размер всеми жильцами бесплатно глубоко выкопаны. Железобетонные коротыши сначала впихнули, зацементировали, а потом уже за них деревянные столбы, словно солдаты-первогодки, робко и ровнёшенько застыли по всей глухой деревне. Скоро заиграют, загудят провода! Всем будет много счастья, яркого света, душевного успокоения.

                15.               
               
              А потом-потом, уже далеко за деревней, в тёмной тайге, под густыми звёздами, в знакомых вагончиках будет празднество, пир, жратва. Монтажники деньги получат, да с привеском! Всем нальёт молодой, самый шустрый, с хулиганскими наколками на трудовых руках.

Коронованные зубы будет от радости щёрить, с работягами вспоминать очередной гениальный ход великого мастера-толкача, мастера-комбинатора, ну точно, потомка — Остапа Бендера, без которых никогда не построится в СССР тот долгожданный коммунизм. 

С удовольствием все выпьют до дна, за своего Богдана Устиновича, который, в какой уже раз, ловко взял на крючок колхозника. Его все брали, и этот взял!
    — Мужики... мужики... давайте выпьем за наших доверчивых, честных деревенских пахарей (смеётся, от удовольствия поглаживает мускулистый живот).
    — За Антоныча и Макарыча — наших, крайне несознательных элементов! Ух, взяли!
    — И долгожданный их свет!
    — Эт-т точно!      
               
                Апрель 2020 г.