Что это было

Стоя посреди оживленной улицы и отцепляя велосипед от столба, щурясь на солнце и запихивая в нагрудный карман джинсовки медицинскую маску трехдневной давности, которая уже давно не выполняет никаких других функций, кроме функции пропуска в супермаркет, я вдруг подумал, что все, что произошло за последние недели — все эти нелепые, смешные, трагические и страшноватые события — все это было настолько hors de propos, что, как только эпидемия пойдет на спад и карантин будет окончательно снят, оно рискует слиться в один большой, липкий и противный ком нерелевантности и дурных воспоминаний, который под всеобщее первобытное улюлюканье и индивидуальные вздохи облегчения неудержимо покатится в забытье — на большую свалку блинов комом, где уже валяются похожие коагуляты вроде Парижской коммуны, Конфедеративных Штатов Америки, развитого социализма или моды восьмидесятых годов прошлого века.

Что это было, спрошу я тебя. Эта внезапная вспышка сюрреализма, во время которой страны начали в спешке закрывать границы, еще недавно беспечные отпускники с только-только зародившимся загаром и в съехавших набок соломенных шляпах застревали в аэропортах и стонали от безнадеги на круизных лайнерах, улицы мегаполисов превращались в стоп-кадры из фильма «Я — легенда», а население запиралось в квартирах, вынужденно довольствуясь удаленной работой (если повезло) и подпиской на Нетфликс (если хватило яиц не отменить).

Эти «странные времена», «беспрецедентное испытание», «феномен планетарного масштаба» и еще девяносто девять тысяч других приперченных жужже-эпитетов, которые изобретали журналисты, пока мы с тобой удаляли одно за другим новостные приложения и отписывались от подкастов, внезапно превратившихся в фабрики по воспроизведению неблагозвучного слова «ковид» во всех возможных контекстах — что это было? Этот необычный период в нашей жизни, когда мы смотрели и тут же закрывали ролики на Ютьюбе, где одни инфлюенсеры с ненатурально серьезными лицами дрожащими от важности месседжа голосами повторяли, переполняясь гражданской ответственностью: «Оставайтесь дома! / Restez chez vous! / Bleibt zu Hause! / Stay at home!», а другие, важно восседая на фоне выцветших обоев и поблескивая нездоровой искоркой беспечности и панического веселья, объясняли, что вирус — это выдумка, государственный эксперимент, задуманный, чтобы очистить общество, и в действительности люди умирают от интернета 5G, который просто слишком крут для тех, кому за 70.

Эти длинные, прозрачные и солнечные недели, когда не проходило ни дня, чтобы мы не выключали что-нибудь, не закрывали что-нибудь, не отписывались от чего-то, не блокировали, не удаляли, не выкидывали, не помечали как спам, не спускали в унитаз, не затаптывали, не закапывали и не сжигали полчища отвратительных информационных каракатиц, непонятно как проникших в мой и твой мир и обезобразивших своим присутствием самое начало наших девственных 20-х — что это было, родная?

Вернувшись из магазина домой и стоя на балконе моей маленькой студии, глядя на светлую кромку ленивого толстого облака, накрывшего солнце и ползущего в виду контрастного флюгера на крыше соседнего дома, слушая щебет птичек и голоса недавно проснувшихся и перекидывающихся сонными репликами соседей, я вдруг подумал — со смесью летней печали и какого-то сорта облегчения — что, пожалуй, знаю. Это противное чувство, которое беспокоит тебя все эти дни, это ноющее желание убежать из плохой компании и уволиться из токсичного коллектива и тотчас же настигающая его тошнотворная невозможность это сделать, потому что плохая компания и токсичный коллектив в данном случае — это вся твоя планета, — это чувство, оно совсем не новое. Вовсе не феноменальное и никакое не беспрецедентное. ; vrai dire, его уже испытывали миллионы похожих на тебя и на меня мальчиков и девочек с худыми плечами, с чувствительной кожей и вечно мерзнущими пальчиками, с большими планами на будущее и воображаемыми отношениями, точно так же стоявшие на балконе и смотревшие на апрельское утреннее солнце, когда на улице вдруг начинали разворачиваться непонятные знамена, звучать непонятно чем воспламененные речи и непонятно ради чего вытягиваться шеренги испуганных молодых людей с оружием, — когда все человечество вдруг начинало метаться в жару и бормотать несвязности, словно подцепив бациллу, и никто не знал, как с этим жить и куда от этого деться.

Очень вероятно, подумал я, наблюдая, как облачная корова переваливается через соседскую крышу и медленно освобождает солнце из-под своей туши, что то, что ты испытываешь сейчас, слушая продолжающих щебетать птичек и продолжающих переаукиваться соседей, слыша гул самолетов и шорох шин и не слыша ни разрывов снарядов, ни автоматных очередей, ни даже голосов, объявляющих тревогу по громкоговорителю, — это крохотное чуть-более-чем-двухмесячное смятение похоже на слабый беззубый отголосок экзистенциального ужаса, испытанного целой популяцией всего несколько десятилетий назад, век назад, и, вполне возможно, бывшее совершенно обычным образом жизни на протяжении многих веков и тысячелетий до этого.

И, может быть, хорошо, что в этот раз бацилла, которую человечество подцепило, это вполне реальная, буквальная респираторная инфекция, с давно расшифрованным геномом и хорошо известным — пусть и противно звучащим — названием «ковид».